2 февраля 1940 года в Москве по приговору Военной коллегии Верховного суда СССР был расстрелян театральный режиссер Всеволод Мейерхольд.

Он был арестован 20 июня 1939 года в Ленинграде, одновременно в его квартире в Брюсовом переулке в Москве был произведен обыск. Его супруга Зинаида Райх написала в протоколе несогласие с методами обыска, которые использовали сотрудники НКВД. Менее чем через месяц актриса погибла при загадочных обстоятельствах.
Три недели Мейерхольда пытали, после чего он подписал признание в участии в контрреволюционной деятельности.
Позже он написал письмо министру иностранных дел Вячеславу Молотова, в котором рассказал о пытках и отверг выдвинутые обвинения.

Из письма В.Э. Мейерхольда Молотову (Январь 1940 г. Бутырская тюрьма): "...Когда следователи в отношении меня, подследственного, пустили в ход физические методы своих на меня воздействий и к ним присоединили еще так называемую "психическую атаку", то и другое вызвало во мне такой чудовищный страх, что натура моя обнажилась до самых корней...Лежа на полу лицом вниз, я обнаруживал способность извиваться, корчиться и визжать, как собака, которую плетью бьет хозяин. Конвоир, который вел меня однажды с такого допроса, спросил меня - "У тебя малярия?" Такую тело мое обнаружило способность к нервной дрожи.

Вячеслав Михайлович! Вы знаете мои недостатки (помните сказанное Вами мне однажды: "Все оригинальничаете!?"), а человек, который знает недостатки другого человека, знает его лучше того, кто любуется его достоинствами. Скажите: можете Вы поверить тому, что я изменник Родины (враг народа), я - шпион, что я член правотроцкистской организации, что я - контрреволюционер, что я в искусстве своем проводил троцкизм, что я на театре проводил (сознательно) враждебную работу, чтобы подрывать основы советского искусства?

Все это налицо в деле N 537. Там же слово "формалист"(в области искусства) стало синонимом "троцкист". В деле N 537 троцкистами явлены: я, И. Эренбург, Б. Пастернак, Ю. Олеша (он еще и террорист), Шостакович, Шебалин, Охлопков и т.п.... Окончу мое заявление через декаду, когда дадут такой листок."

"Меня здесь били - больного шестидесятишестилетнего старика. Клали на пол лицом вниз, резиновым жгутом били по пяткам и по спине; когда сидел на стуле, той же резиной били по ногам (сверху, с большой силой) и по местам от колен до верхних частей ног. И в следующие дни, когда эти места ног были залиты обильным внутренним кровоизлиянием, то по этим красно-сине-желтым кровоподтекам снова били этим жгутом, и боль была такая, что, казалось, на больные чувствительные места ног лили крутой кипяток (я кричал и плакал от боли). Меня били по спине этой резиной, меня били по лицу размахами с высоты...следователь все время твердил, угрожая: "Не будешь писать (то есть сочинять, значит!?) будем бить опять, оставим нетронутыми голову и правую руку, остальное превратим в кусок бесформенного окровавленного искромсанного тела". И я все подписывал до 16 ноября 1939 г. Я отказываюсь от своих показаний, как выбитых из меня, и умоляю Вас, главу Правительства, спасите меня, верните мне свободу. Я люблю мою Родину и отдам ей все мои силы последних годов моей жизни"."

"...Вот моя исповедь, краткая, как полагается за секунду до смерти. Я никогда не был шпионом. Я никогда не входил ни а одну из троцкистских организаций (я вместе с партией проклял Иуду Троцкого). Я никогда не занимался контрреволюционнной деятельностью..."

А вот что написал о месте захоронения Мейерхольда в 2012 году журнал «Театрал».

«Внучка Вс.Э.Мейерхольда Мария Алексеевна Валентей ещё в 1956 году, добившись его политической реабилитации, но не зная тогда, как и когда погиб её дед, установила на могиле Зинаиды Николаевны Райх, что на Ваганьковском кладбище, общий памятник – ей, актрисе и возлюбленной жене, и ему.

На памятнике выгравирован портрет Мейерхольда и надпись: „Всеволоду Эмильевичу Мейерхольду и Зинаиде Николаевне Райх“. <…> В 1987 году ей стало известно и подлинное место захоронения Мейерхольда – „Общая могила № 1. Захоронение невостребованных прахов с 1930 г. – 1942 г. включ.“ на кладбище московского крематория у Донского монастыря. (По решению Политбюро от 17 января 1940 года № II 11/208, подписанного лично Сталиным, было расстреляно 346 человек. Их тела были кремированы, и прах, ссыпанный в общую могилу, смешан с прахом других убитых.)».

I . ТЕАТР-СТУДИЯ

В 1905 году в Москве должен был открыться так называемый "Театр-студия". В течение почти полугода - весной - в "макетґной мастерской" Художественного театра, летом - в парке Дюпюи на Мамонтовке по Ярославской дороге, осенью - в театре у Арґбатских ворот - актеры, режиссеры, художники и музыканты, собранные К. С. Станиславским, с необычайной энергией готовиґлись к открытию нового молодого театра; но театру этому не сужґдено было показать своей работы не только широкой публике, но даже тесному кругу интересовавшихся этим новым театральным предприятием. Несмотря, однако, на то, что Театр-студия не открыл своих дверей для публики, он сыграл в истории русского театра очень значительную роль. Все то, что потом передовые наши театры в нервном возбуждении и с необычайной торопливостью стали ввоґдить у себя на сценах, с уверенностью можно сказать, черпалось ими из одного источника. И все мотивы, которые ложились в основу новых сценических интерпретаций, были родными, знакоґмыми для тех, кто жил в созидательной работе Театра-студии. Но историк лишен возможности отметить это явление, потому что раґбота театра прошла при закрытых дверях, и лишь немногим поґсчастливилось познакомиться с лицом нарождавшегося театра. Вал. Брюсов писал по поводу генеральной репетиции "Смерти Тентажиля" так: "Я был среди немногих, кому посчастливилось видеть в студии генеральную репетицию "Смерти Тентажиля" Метерлинка . В общем, то был один из интереснейших спектакґлей, какие я видел в жизни" . Пока внутри Театра-студии кипела работа, из газет и журнаґлов можно было узнать: 1) "Нынешней весной (1905) исполнилось трехлетие существоґвания Товарищества новой драмы (1902-1905), и этот третий год стал последним. Товарищество новой драмы больше не существует. Антрепренер Мейерхольд снова возвращается в Москву, в Художественный театр, к Станиславскому. Станиславский органиґзует новую труппу, во главе которой будет стоять Мейерхольд. Репертуар "современный". 10-15 пьес. Постом поездки по провинґции. Кроме того, организация вечеров в аудитории Исторического музея при участии труппы этого нового театра. Вечера будут поґсвящены иностранным и русским поэтам (Бодлеру, Э. По, Верхарну, В. Брюсову, Бальмонту, Вяч. Иванову, А. Белому и др.)" . 2) "Филиальное отделение Художественного театра (Театр-студия), устраиваемое под главным руководством Станиславского и под непосредственным управлением Мейерхольда, будет в театре Гирш, у Арбатских ворот . Цель этого предприятия - насадить в провинции серьезно направленные и хорошо поставленные труппы и театры" . 3) "Связь с Художественным театром явится, главным обраґзом, принципиальная, в смысле проведения тех же основ "худоґжественной" постановки произведений, но с некоторым различием в репертуаре" . 4) "Интересно, будет ли этот театр носителем и продолжатеґлем убеждений Художественного театра, или же воплотит новые стремления и искания драматического и театрального искусства?" Последний вопрос так и остался тогда открытым. Осталось невыясненным и лицо театра, который принял в свой репертуар Метерлинка рядом с Горьким, Пшибышевского рядом с Ибсеном, Верхарна рядом с Полевым ("Русское богатырство") . Никто наґверное не знал, действительно ли Театр-студия - филиальное отґделение Художественного театра, то есть находятся ли эти два театра - Художественный и Студия - в идейном плане в такой же связи, как, например, Московские Малый и Новый театры . Театр-студия основан был К. С. Станиславским. Верно и то, что я вошел в это дело режиссером с ядром лучших сил из Товаґрищества новой драмы, но Театр-студия фактически не был фиґлиальным отделением Художественного театра, хотя К. С. Станиґславский и хотел, чтобы он стал таковым. Эта справка нужна для того, чтобы знать, что Театр-студия горел своей жизнью свободно, и, как мне кажется, именно поэтому так скоро и легко освободился от пут Художественного театра, так скоро и легко отказался от готовых форм и стремглав броґсился в новый мир, чтобы начать свое строительство с основания. Первое заседание сотрудников Театра-студии состоялось 5 мая, и уже на этом заседании звучали такие ноты: современные форґмы драматического искусства давно уже пережили себя. Совреґменный зритель требует иных приемов техники. Художественный театр достиг виртуозности в смысле жизненной натуральности и естественной простоты исполнения. Но появились драмы, которые требуют новых приемов в постановке и исполнении. Театр-студия должен стремиться к обновлению драматического искусства новыґми формами и приемами сценического исполнения. Судя по тому, что актерам читался отрывок из Антуана, речь шла, по-видимому, о движении молодого театра вперед в смысле лишь эволюции форм, найденных Художественным театром. А найти новым веяґниям в драматической литературе соответствующие новые формы воплощения их на сцене еще не значило рвать с прошлым так дерзко, как сделал это потом в своей работе Театр-студия. "Худоґжественный театр с его натуральностью игры не есть, конечно, последнее слово и не думает останавливаться на точке замерзаґния; "молодой театр" наряду с его родоначальником (Художестґвенным театром) должен продолжать дело, идти далее" . Итак, Театру-студии, как казалось, предстояло лишь эволюционировать и, быть может, эволюционировать не иначе, как по пути Художеґственного театра. Но уже в июне, на открытии репетиционного сарая в Мамонтовке, кто-то из гостей пожелал, чтобы Студия не подражала Художественному театру. Чтобы находить для литературных форм новой драмы соотґветствующую технику инсценировки и обновить сценическое искусґство новыми техническими приемами, художники и режиссеры (труппа разъехалась до июня) углубились на целый месяц в маґкетную мастерскую, которую любезно предоставил им Художестґвенный театр. Май месяц Театра-студии был знаменателен. В судьбе дальнейґших переживаний руководителей Театра-студии весна сыграла роковую роль. В макетной мастерской "разрешались" планы пьес: "Русское богатырство" Полевого, "Снег" Пшибышевского, "Продавец солнґца" Рашильд, "Коллега Крамптон" и "Праздник примирения" Гауптмана, "Сфинкс" Тетмайера, "Семь принцесс" Метерлинка и "Женщина в окне" Гофмансталя. Совместно с режиссерами работали художники: Денисов, Ульянов, кн. Гугунава и Гольст. Но работа над макетом, как способ искания линий, углов и настроения декорации, - ремесло, недопустимое для художника. Если режиссер и художник - одного толка живописной школы, режиссер дает рисунок (план), художник по этому рисунку дает гармонию красок, расположение колоритных пятен. Такая совмеґстная работа режиссера и художника дала ряд эскизов. Режисґсерский набросок углем или карандашом рисунка схематического движения линий - или (если последний не владеет краской) эскиз декорации в красках, сделанный художником, - этого поґчти совершенно достаточно, чтобы перейти к сцене помимо макета. Поэтому, когда построено было много макетов, изображавших interieur "bi и exterieur "bi такими, как они бывают в жизни, макетґная мастерская вдруг помрачнела, уже злилась и нервничала и ждала случая, когда кто-нибудь первый крикнет, что пора все маґкеты сжечь и растоптать. Однако в пройденном пути не приходилось раскаиваться. Именно это-то ремесло и сослужило театру службу. Все поняли: раз клейка макетов так сложна, значит, сложна вся машина театра. Вертя в руках макет, мы вертели в руках современный театр. Мы хотели жечь и топтать макеты; это мы уже близились к тому, чтобы топтать и жечь устаревшие приемы Натуралистического театра. Первый толчок к окончательному разрыву с макетом дали художники Сапунов и Судейкин. Это было и первым толчком к исканию новых, простых выразительных средств на сцене. Им поручено было "разрешить" "Смерть Тентажиля" Метерлинка. За работу эту они взялись с трепетом, так как обоих влекло к декоративной живописи и оба любили Метерлинка, но и тот и другой обещали представить эскизы, а от клейки макетов отказались наотрез. Только потом, когда эскизы были готовы, они согласились выклеить и подкрасить макеты, и то лишь для того, чтобы машинист мог видеть планировочные места, по которым буґдут двигаться актеры, иначе говоря, для того только, чтобы видно было, где на сцене расположатся живописные полотна, где пол сцены, где помосты и т. п. Когда в макетной мастерской узнали о работах Сапунова и Судейкина, о том, что они "разрешили" план "Смерти Тентажиґля" "на плоскостях", по условному методу, работа других художґников уж совсем падала из рук. И вот в этот-то период отрицательного отношения к макетам и зародился прием импрессионистских планов, именно планов, поґтому что художники, согласившиеся на компромисс и отдавшиеся ремеслу - клейке в макете архитектурных деталей (задача Натуґралистического театра), - конечно, не захотели пожертвовать своей манерой письма. И как ни приближались к натуре все эти выклеенные interieur "bi и exterieur "bi , все же каждый из художниґков старался смягчить этот грубый натуралистический прием (строить на сцене квартиры, сады, улицы) тонкостью идеалистиґческого колорита красок и фокусами расположения световых эфґфектов (в живописи). Прежние макеты заброшены. Закипела новая работа. Денисов в первом акте "Крамптона" (мастерская художника) вместо комґнаты во всю ее величину, со всеми подробностями дает лишь саґмые яркие, крупные пятна, характерные для мастерской. Настроґение мастерской, когда открывается занавес, выражено лишь одним громадным полотном, которое занимает половину сцены, отґвлекая внимание зрителя от всяких деталей; но чтобы такая большая картина не рассеивала зрителя своим сюжетом, записан один только угол ее, все же остальное в картине - слегка наброґсанные очертания углем. Край большого верхнего окна, через коґторое виден клочок неба. Лестница для писания большого полотна, большой стол, тахта, требуемая по ходу пьесы, и беспорядок от набросанных по столу этюдов. Был выдвинут принцип стилизации . Главная работа в этом направлении принадлежит художнику Ульянову: пьеса Гауптмана "Шлюк и Яу" (сорежиссер Вл. Э. Репман). Постановку этой пьесы задумано было выдержать в стиле "века пудры" . В первой редакции все это были очень сложные сооружения. Шутка сказать, построить комнаты и залы Людовиґков и их сады по фотографическим снимкам с натуры или по риґсункам, скалькированным из ценных увражей этой пышной эпохи. Но когда укреплен был окончательно принцип стилизации, заґдача разрешалась и легко, и быстро. Вместо большого количества деталей - один-два крупных мазка. Первый акт: ворота замка, у которых охотники находят пьяґными Шлюка и Яу. На сцене показаны только ворота с круглой вертящейся дверью, украшенной вверху бронзовой статуей Амура. Ворота у самой авансцены. Они поражают своей грандиозностью, так они громадны и так пышны. Сквозь ворота не видно замка, но по уходящему в глубь ряду боскетных ширм зритель сразу воспринимает и стиль эпохи, и богатство тех, кто живет за этими воротами. А фигуры Шлюка и Яу рядом с пышными воротами сразу создают нужный для пьесы контраст и вводят зрителя в плоскость трагикомедии, сатиры . Настроение королевской спальни синтезировано нелепо пышґной постелью преувеличенных размеров, с невероятными балдаґхинами. Все масштабы преувеличенно большие для впечатления королевской пышности и комически-чопорного богатства. Сразу звучит сатира, как в рисунках Т.-Т. Гейне. В третьей картине условность приема доведена до высшего предела. Настроение праздности и затейливости выражено рядом боскетных беседок наподобие корзин, которые тянутся по аванґсцене. Задний занавес (фон) - голубое небо в облачках-барашґках. Линии горизонта - пунцовые розы во всю длину сцены. Криґнолины, белые парики, костюмы действующих лиц скомбинированы в цветах декорации и вместе с ней выражают одну живописную задачу: перламутровую симфонию, обаяние картин К. А. Сомова. До поднятия занавеса - дуэт в стиле XVIII века. Подниґмается занавес. В каждой беседке-корзине сидят: в средней Зидзелиль, по бокам придворные дамы. Все вышивают одну и ту же широкую ленту иглами из слоновой кости. И все в такт, как одна, а вдали дуэт под аккомпанемент клавесина и арфы. Музыкально-ритмичны: движения, линии, жесты, слова, краски декораций, краски костюмов. Все, что надо было скрыть от публики, все эти так называемые пролеты скрывались условными холстами, не заботясь о том, чтоґбы зритель забыл, что он в театре. На вопрос тогдашней периодической прессы: "Интересно, буґдет ли этот театр (Театр-студия) носителем и продолжателем убеждений Художественного театра или же воплотит новые стремґления и искания драматического и театрального искусства?" - мог быть дан один лишь ответ. Случилось так, что Театр-студия не захотел быть носителем и продолжателем убеждений Художественного театра, а бросился в строительство нового здания с основания. При Театре-студии создается Литературное бюро, и к участию в его работе привлекаются наши выдающиеся поэты новых литеґратурных групп: "Весов" и "Вопросов жизни" . Этот орган - Лиґтературное бюро - должен доставлять театру интересные произведения новейшей драматической литературы всех стран. Заведоґвание Литературным бюро поручается Вал. Брюсову, который потом принимает в делах театра ближайшее участие. Из дальнейґших глав моей работы будет понятно, почему именно Брюсов был привлечен к ближайшему участию в театре. Театр-студия стал театром исканий. Но освободиться от натуґралистических пут мейнингенской школы было ему не так легко. Когда случилось нечто роковое, и театр "отцвел, не успевши расцвесть", в "Весах" Вал. Брюсов писал: "В Театре-студии во многих отношениях сделаны были попытґки порвать с реализмом современной сцены и смело принять усґловность как принцип театрального искусства. В движениях было больше пластики, чем подражания действительности, иные групґпы казались помпейскими фресками, воспроизведенными в живой картине. Декорации нисколько не считались с условиями реальґности, комнаты были без потолка, колонны замка обвиты какими-то лианами и т. д. Диалог звучал все время на фоне музыки, вовлекавшей души слушателей в мир метерлинковской драмы. Но, с другой стороны, властно давала себя знать привычка к традициям сцены, многолетняя выучка Художественного театра. Артисты, изучившие условные жесты, о которых грезили прерафаґэлиты ,- в интонациях по-прежнему стремились к реальной правґдивости разговора, старались голосом передать страсть и волнение, как они выражаются в жизни. Декоративная обстановка была условна, но в подробностях резко реалистична. Там, где кончалась выучка режиссера, начиналась обыкновенная актерская игра, и тотчас было видно, что играют плохие актеры, без истинной шкоґлы и без всякого темперамента. Театр-студия показал для всех, ознакомившихся с ним, что пересоздать театр на прежнем фундаґменте нельзя. Или надо продолжить здание Антуан-Станиславского театра, или начинать с основания". Осуществлению замыслов во всей полноте мешало главным обґразом то обстоятельство, что труппа Театра-студии набрана была до мая (месяца резкого поворота в сторону разрыва с мейнингенством) и главная ее часть состояла из учеников сценических курґсов Художественного театра. Для новых запросов Театра-студии после майского периода, то есть как раз тогда, когда режиссер приступил к репетициям, стало ясно, что ему надобен иной матеґриал, более гибкий и менее искушенный в прелестях определивґшегося театра. У Театра-студии не было труппы. Два-три актера из школы Художественного театра, два-три актера из Товарищеґства новой драмы восприняли новый метод. Но большинство было из сценических курсов Художественного театра, и режиссерам Театра-студии предстала задача - не работать с актерами над воплощением репертуара, а еще только подготовить их к этой раґботе рядом бесед, рядом опытов, подготовить их лишь к восприяґтию аромата нового метода. И тогда-то зародилась у меня мысль, что школа при театре - яд для актеров, в ней обучающихся, что школа должна стоять самостоятельно, в ней не должны учить тому, как принято теперь играть. Школа должна быть поставлена так, чтобы из нее родился театр, а следовательно, ученикам выґход из этой школы один - или в новый театр, лишь ими создаваґемый, или никуда. А школа при театре, если она не служит лишь одной цели - заполнять редеющий кадр своего театра, - такая школа при перепроизводстве пополняет и другие театры, вредя лишь этим последним: такие актеры везде чужие, как бы хороши они ни были с точки зрения своей школы. Театр-студия был театром исканий новых сценических форм. Это обстоятельство заставило бы театральную критику с особенґной внимательностью следить за его работой: она отмечала бы проходимый театром путь и тем самым помогла бы верному двиґжению вперед. Но вся работа театра протекла невидимо. И все то, что театр этот сломал, и все, что он добыл, так и осталось не взвешенным. Дверей своих для публики театр не открывал, и история лишена возможности взвесить всю ценность добытого им опыта. Насколько, однако, велико было влияние Театра-студии на дальнейшую судьбу русского театра, можно судить уж по тому, что после его смерти, всякий раз, когда в Москве или Петербурге ставился какой-нибудь выдающийся спектакль, вспоминался все тот же Театр-студия. Когда прошла в Художественном театре "Драма жизни", в одной из московских газет было напечатано, что пьеса поставлена по идеям Театра-студии. В "Театре и искусстве" отмечено было, что вся эта затея (попытка "стилизации") имеет источником проґисхождения Художественный театр, а также все, проводимое мною в Драматическом театре В. Ф. Комиссаржевской, было также, по словам театрального критика Кугеля, высижено мною в лаборатоґрии при Художественном театре. И здесь отмечено, что источник всех новых исканий и направлений - все тот же Театр-студия. Помочь будущему историку театра верно оценить значение Театра-студии, помочь тем деятелям сцены, которые мучительно хотят найти новые выразительные средства, помочь зрителю уясґнить себе, что одухотворяет Театр новой драмы, чем он живет, в чем его поиски - вот моя цель. С этой целью я и стараюсь возґможно подробнее рассказать о той работе, которую совершил Театр-студия, возможно полнее раскрыть опыты, им добытые. Необходимо возможно полнее раскрыть процесс нарождения тех принципов новой инсценировки, какие легли в основу Условного театра, и проследить в историческом плане развитие того течеґния, которое смыло принципы Натуралистического театра, замеґнив их принципами Условного театра. Можно было бы отметить здесь прежде всего те услуги, какие оказало Театру-студии провинциальное Товарищество новой драґмы, первое подвергшее критике натуралистические приемы, благоґдаря участию в деле А. М. Ремизова, который, заведуя литературґным бюро Товарищества, самым энергичным образом толкал работу молодых борцов в новые области; но это слишком увеличиґвало бы мою работу. Достаточно сказать о том, что сделал в деле революции современной сцены (не эволюции, как ожидалось) Театр-студия, и как он, ища новых путей, повлиял на работу суґществовавших рядом с ним театров и тех, которые возникли после его смерти. Работа над одной пьесой ("Комедия любви") привела к критиґке Театра Типов и открыла прозрения в область Театра Синтезов, а работа над другой пьесой ("Смерть Тентажиля") дала в руки метод расположения на сцене фигур по барельефам и фрескам, дала способ выявлять внутренний диалог с помощью музыки плаґстического движения, дала возможность на опыте проверить силу художественных ударений взамен прежних "логических" и многое другое, о чем скажу дальше; работа над третьей пьесой ("Шлюк и Яу") научила выводить на сцену лишь главное, "квинтэссенцию жизни", как говорил Чехов, открыла разницу между воспроизвеґдением на сцене стиля и стилизацией сценических положений. И во всех работах, чем веселее они кипели, все больше и больше проявлялись те ошибки, которые делал наш "старший брат" - Художественный театр. Описать - мне, главному руководителю Товарищества ноґвой драмы и Театра-студии, пройденный путь в искании новых сценических форм - значит, уже дать критику тех форм, котоґрые казались мне не только устаревшими, но и вредными. Главными врагами моими стали принципы мейнингенцев, а так как Художественный театр в одной части своей деятельности слеґдовал методу мейнингенцев, то в борьбе моей за новые сценичеґские формы мне и Художественный театр пришлось объявить своим врагом. Чтобы прийти к изложению принципов Условного театра, мне нельзя не рассказать, как в искании новых путей постепенно отґкрывались глазам моим недостатки мейнингенского приема, и что в опытах главного вожака Художественного театра казалось мне нужным преодолеть. Высоко ценя громадные заслуги Художественного театра перед историей не только русского, но и европейского современного театра, все же я погрешил бы перед собой и перед теми, кому отдаю этот труд, если бы не коснулся тех ошибок, которые поґмогли мне прийти к новому методу инсценировки. Ряд мыслей относительно Художественного театра я даю в том, виде, как они возникли тогда, в пору работы в Товариществе новой драмы и в Театре-студии.

II . НАТУРАЛИСТИЧЕСКИЙ ТЕАТР И ТЕАТР НАСТРОЕНИЯ

Московский Художественный театр имеет два лица: одно - Театр натуралистический , другое - Театр настроения . Наґтурализм Художественного театра - натурализм, заимствованный им у мейнингенцев. Основной принцип - точность воспроизведеґния натуры. На сцене, по возможности, все должно быть настоящим: поґтолки, лепные карнизы, камины, стенные обои, печные дверцы, отдушины и т. п. На сцене бежал водопад и шел дождь из настоящей воды. Помнится часовенка, сбитая из настоящего дерева, дом, облицоґванный тонкой деревянной фанерой. Двойные рамы, вата между ними, и стекло, подернутое морозом. Отчетливы и подробны все углы на сцене. Камины, столы, этажерки заставлены большим коґличеством мелких вещей, которые видимы только в бинокль и коґторые любопытный настойчивый зритель успеет разглядеть на протяжении не одного акта. Пугающий публику гром, на провоґлоке ползущая по небу круглая луна. В окно видно, как по фиорду идет настоящий корабль. Построение на сцене не только неґскольких комнат, но и нескольких этажей с настоящими лестниґцами и дубовыми дверями. Ломающаяся и вертящаяся сцена. Свет рампы. Много соффитов. Полотно, на котором изображено-небо, повешено полукругом. В пьесе, где должен быть представлен деревенский двор, пол устилается грязью из папье-маше. Слоґвом, добиваются того, к чему стремится в своих панорамах Ян Стыка: чтобы нарисованное было слитно с настоящим. Как у Яна Стыки, в Натуралистическом театре художник творит в тесном сотрудничестве со столяром, плотником, бутафором и лепщиком. В постановках на сцене исторических пьес Натуралистический театр держится правила - превратить сцену в выставку настояґщих музейных предметов эпохи или, по крайней мере, скопированґных по рисункам эпохи или по фотографическим снимкам, сдеґланным в музеях. Причем режиссер и художник стремятся устаґновить, как можно точнее, год, месяц, день, когда происходит дейґствие. Для них недостаточно, например, что действие обнимает собою "век пудры". Причудливый боскет, сказочные фонтаны, вьющиеся спутанные дорожки, аллеи роз, стриженых каштанов и мирт, кринолины, каприз причесок - все это не увлекает режисґсеров-натуралистов. Им нужно точно установить, какие рукава носились при Людовике XV и чем отличаются прически дам Людовика XVI от причесок дам Людовика XV . Они не возьмут за образец прием К. А. Сомова - стилизовать эту эпоху, а постараґются достать журнал мод того года, месяца, дня, когда, как устаґновлено режиссером, происходит действие. Так создался в Натуралистическом театре прием - копирование исторического стиля. При таком приеме вполне естественно, что ритмическая архитектоника такой, например, пьесы, как "Юлий Цезарь" , в ее пластичной борьбе двух разнородных сил - вовсе не замечена и, значит, не воспроизведена. И никто из руководитеґлей не сознавал, что синтез "цезаризма" никогда не может быть создан калейдоскопом "жизненных" сцен и ярким воспроизведеґнием типов из толпы того времени. Гримы актеров всегда выражены ярко-характерно. Это все - живые лица, такие, какими мы видим их в жизни. Точная копия. Очевидно, Натуралистический театр считает лицо главным выраґзителем замыслов актера, вследствие этого упускает из виду все остальные средства выражения. Натуралистический театр не знает прелестей пластики, не заставляет актеров тренировать свое тело и, создавая при театре школу, не понимает, что физический спорт должен быть основным предметом, если мечтать о постановках "Антигоны" и "Юлия Цезаря" - пьес, по музыке своей принадґлежащих иному театру. В памяти всегда остается много виртуозных гримов, но позы и ритмические движения - никогда. При постановке "Антигоны" реґжиссер как-то бессознательно выразил стремление группировать-действующих лиц по фрескам и рисункам на вазах, но то, что видел режиссер на раскопках, не сумел он синтезировать, стилиґзовать, а только сфотографировал. На сцене перед нами ряд групп - это все воспроизведенные копии, как вершины в ряд расґположенных холмов, а между ними, как овраги, "жизненные" жесты и телодвижения, резко дисгармонирующие с внутренним ритмом воспроизведенных копий. Натуралистический театр создал актеров крайне гибких к перевоплощению, но средством к таковому служат им не задачи пластики, а грим и способность подчинять язык разным акцентам, диалектам, а голос - звукоподражанию. Для актеров создается задача - потерять стыд, вместо того чтобы развить эстетизм, коґторому было бы противно воспроизведение внешне грубых, уродґливых явлений. У актера создается присущая фотографу-любитеґлю способность наблюдать мелочи повседневности. В Хлестакове, по выражению Гоголя, "ничего не означено резґко", и вместе с тем образ Хлестакова очень ясен. В интерпретаґциях образов резкость очертаний вовсе не обязательна для ясности образа. "Эскизы великих мастеров часто сильнее действуют, чем законґченные картины". "Восковые фигуры, несмотря на то, что подражание природе достигает здесь высшей степени, все-таки не производят эстетиґческого действия. Их нельзя считать художественными произведеґниями, потому что они ничего не дают фантазии зрителя" . Натуралистический театр учит актера выражению непременно законченно яркому, определенному; никогда не допустить игры намеками, сознательного недоигрывания. Вот отчего так часты переигрывания в Натуралистическом театре. Этот театр совсем не знает игры намеками. А ведь кое-кто из актеров даже в период увлечения натурализмом уже давал на сцене моменты такой игры: пляска тарантеллы В. Ф. Комиссаржевской в "Норе" - экспресґсия позы и только. Движение ногами лишь нервно-ритмическое. Если смотреть только на ноги, - скорее бегство, чем пляска. Артистка Натуралистического театра, обучившись у танцовщиґка, добросовестно проделает все па, докончит всю игру, вложит весь темперамент именно в процесс танца. Каково же впечатление такой игры на зрителя? У зрителя, приходящего в театр, есть способность добавлять воображением недосказанное. Многих влечет в театр именно эта Тайна и желание ее разгадать. "Произведения поэзии, скульптуры и прочих искусств содерґжат в себе сокровища глубочайшей мудрости, так как в них гоґворит вся природа вещей, а художник только уясняет и переводит изречения ее на простой и понятный язык. Но само собой разуґмеется, что всякий, читающий и рассматривающий какое-нибудь произведение искусства, должен сам, собственными средствами, способствовать обнаружению этой мудрости. Следовательно, кажґдый поймет ее лишь по мере своих способностей и развития, поґдобно тому, как моряк может погрузить свой лот лишь на такую глубину, которая соответствует длине его" . И зритель, приходящий в театр, несомненно, жаждет, хоть и бессознательно, этой работы фантазии, которая иногда превраґщается у него в творческую. Без этого разве могли бы сущестґвовать картинные выставки, например? Натуралистический театр, очевидно, отрицает в зрителе споґсобность дорисовывать и грезить, как при слушании музыки. А между тем эта способность у зрителя есть. В пьесе Ярцева "У монастыря" , в первом акте, изображающем интерьер монаґстырской гостиницы, слышен благостный звон вечерни. Окон на сцене нет, но по звону с монастырской колокольни зритель рисует в своем воображении двор, заваленный глыбами синеватого снега, ели, как на картине Нестерова, протоптанные дорожки от келий к кельям, золотые купола церкви, - один зритель рисует такую картину, другой - иную, третий третью. Тайна владеет зрителями и влечет их в мир грез. Во втором акте режиссер уже дает окно и показывает зрителю двор монастыря. Не те ели, не те глыбы снеґга, не тот цвет куполов. И зритель не только разочарован, но и разозлен: исчезла Тайна и грезы поруганы. И что театр был последователен и настойчив в этом изгнании со сцены власти Тайны, доказывает то обстоятельство, что при первой постановке "Чайки" в первом акте не видно было, куда уходили действующие лица со сцены. Пробежав через мостик, они исчезали в черном пятне чащи, куда-то (тогда еще художник театра работал без сотрудничества лепщиков); а при возобновґлении "Чайки" все углы сцены были обнажены: построена была беседка с настоящим куполом и с настоящими колоннами, и был на сцене овраг, и было ясно видно, как люди уходят в этот овраг. При первой постановке "Чайки" в третьем акте окно было сбоку, и не был виден пейзаж, и когда действующие лица входили в переднюю в калошах, стряхивая шляпы, пледы, платки - рисоваґлась осень, моросящий дождик, на дворе лужи и хлюпающие по ним дощечки. При возобновлении же пьесы на технически усовершенствованной сцене окна прорублены против зрителя. Пейзаж виден. Воображение ваше молчит, и что бы действующие лица ни говорили про пейзаж, вы им не верите, он никогда не может быть таким, как говорят: он нарисован, вы его видите. И отъезд на лошадях с бубенцами (в финале третьего акта) в плане первой постановки лишь чувствовался за сценой и ярко рисовался в воображении зрителя, в плане же второй постановки зритель требует, чтобы видны были эти лошади с бубенцами, раз видна веґранда, куда уходят отъезжающие люди. "Произведение искусства может влиять только посредством фантазии. Поэтому оно должно постоянно будить ее" , но именно будить, а "не оставлять в бездействии", стараясь все показать. Будить фантазию "необходимое условие эстетического действия, а также основной закон изящных искусств. Отсюда следует, что художественное произведение должно не все давать нашим чувґствам, но как раз столько, чтобы направить фантазию на истинґный путь, предоставив ей последнее слово" . "Можно не досказать многого, зритель сам доскажет, а иногда вследствие этого в нем еще усилится иллюзия, но сказать лишґнее - все равно, что, толкнув, рассыпать составленную из кусочґков статую или вынуть лампу из волшебного фонаря" . Где- то у Вольтера: "Le secret d"etre ennuyeux, c"est de tout dire" . И когда фантазия зрителя не будет усыпляема, она будет, наґоборот, изощряться, и тогда искусство будет утонченнее. Почему средневековая драма могла обходиться без всякого сценического устройства? Благодаря живой фантазии зрителя. Натуралистический театр отрицает в зрителе не только способґность грезить, но и способность понимать умные разговоры на сцене. Отсюда этот кропотливый анализ всех диалогов ибсеновских пьес, превращающий произведения норвежского драматурга во что-то скучное, тягучее, доктринерское. Именно здесь, при постановке на сцене пьес Ибсена, отчетлиґво ярко сказывается метод режиссера-натуралиста в его созидаґтельной работе. Драматическое произведение разбивается на ряд сцен. И кажґдая такая отдельная часть произведения подробно анализируется. Этот подробный анализ углубляется режиссером в мельчайшие сцены драмы. Затем из этих подробно проанализированных частей склеивается целое. Это склеивание частей в целое относится к искусству режисґсуры, но когда я касаюсь этой аналитической работы режиссера-натуралиста, то не о склеивании творчеств поэта, актера, музыґканта, художника, самого режиссера в одно целое, не об этом искусстве идет речь. Знаменитый критик XVIII века Поп в своей дидактической поґэме "Опыт о критике" (1711), перечисляя причины, препятствуюґщие критику произносить верные суждения, среди других причин указывает, между прочим, и на привычку обращать внимание на частности, тогда как первой задачей критика должно быть желаґние стать на точку зрения самого автора, чтобы окинуть взором его произведение в целом. То же можно сказать и о режиссере. Но режиссер-натуралист, углубляя свой анализ в отдельные части произведения, не видит картины целого, а, увлекаясь филиґгранной работой - отделкой каких-нибудь сцен, представляющих благодарный материал творческой фантазии его, как перл "характерности",- впадает в нарушение равновесия, гармонии целого. На сцене очень дорого время. Если какая-нибудь сцена, котоґрая, по замыслу автора, должна быть мимолетной, идет дольше, чем следует, это ложится бременем на следующую сцену, которая очень важна по замыслу автора. И зритель, дольше смотревший то, о чем он скоро должен забыть, утомлен для важной сцены. Ее режиссер облек, таким образом, в кричащую раму. Такое наґрушение гармонии целого памятно в интерпретации режиссером Художественного театра третьего акта "Вишневого сада" . У авґтора так: лейтмотив акта - предчувствие Раневской надвигаюґщейся грозы (продажа вишневого сада). Все кругом живут как-то тупо: вот довольные - они пляшут под монотонное побрякиваґние еврейского оркестра и, как в кошмарном вихре, кружатся в скучном современном танце, в котором нет ни увлечения, ни азарґта, ни грации, ни даже... похоти, - не знают, что земля, на котоґрой они пляшут, уходит из-под их ног. Одна Раневская предвидит Беду и ждет ее, и мечется, и на минуту останавливает движущееґся колесо, эту кошмарную пляску марионеток в их балаганчике. И со стоном диктует людям преступления, только бы они не были "чистюльками", потому что через преступление можно прийти к святости, а через срединность - никуда и никогда. Создается слеґдующая гармония акта: стоны Раневской с ее предчувствием наґдвигающейся Беды (роковое начало в новой мистической драме Чехова), с одной стороны, и балаганчик марионеток, с другой стороны (недаром Чехов заставляет Шарлотту плясать среди "обывателей" в костюме, излюбленном в театрах марионеток,- черный фрак и клетчатые панталоны). Если перевести на музыґкальный язык, это одна из частей симфонии. Она содержит в себе: основную тоскующую мелодию с меняющимися настроениями в pianissimo и вспышками в forte (переживания Раневской) и фон - диссонирующий аккомпанемент - однотонное бряцание заґхолустного оркестра и пляска живых трупов (обыватели). Вот музыкальная гармония акта. Таким образом, сцена с фокусами составляет лишь один из визгов этой диссонансом врывающейся мелодии глупой пляски. Значит, она должна - слитная со сценаґми танцев - лишь на минуту врываться и снова исчезать, снова сливаться с танцами, которые, как фон, однако, могут все время звучать в глухих аккомпанементах, но только, как фон . Режиссер Художественного театра показал, как гармония акта может быть нарушена. Он из фокусов делает целую сцену со всяґкими подробностями и штучками. Она идет продолжительно и сложно. Зритель долго сосредоточивает на ней свое внимание и теряет лейтмотив акта. И когда акт окончен, в памяти остаются мелодии фона, а лейтмотив потонул, исчез. В драме Чехова "Вишневый сад", как в драмах Метерлинка, есть герой, невидимый на сцене, но он ощущается всякий раз, когда занавес опускается. Когда опускался занавес Московского Художественного театра на спектакле "Вишневого сада", присутґствие такого героя не ощущалось. В памяти оставались типы. Для Чехова люди "Вишневого сада" средство, а не сущность. Но в Художественном театре люди стали сущностью, и лирико-мистическая сторона "Вишневого сада" осталась невыявленной. Если в пьесах Чехова частное отвлекает режиссера от картиґны целого благодаря тому, что импрессионистски брошенные на полотно образы Чехова составляют выгодный материал для дориґсовывания их в яркие, определенные фигуры (типы), то Ибсена, по мнению режиссера-натуралиста, надо объяснить публике, так как он недостаточно понятен ей. Прежде всего постановка ибсеновских пьес создает такой опыт: оживлять "скучные" диалоги чем-нибудь - едой, уборкой комнаты, введением сцен укладки, завертыванием бутербродов и т. д. В "Эдде Габлер" в сцене Тесмана и тети Юлии подавали завґтрак. Я хорошо запомнил, как ловко ел исполнитель роли Тесмаґна, но я невольно не дослышал экспозиции пьесы. В пьесах Ибсена, помимо определенного рисунка "типов" норґвежского быта, режиссер изощряется в подчеркивании всяких сложных, по его мнению, диалогов. И помнится, сущность драмы Ибсена "Столпы общества" от такой подробной аналитической работы совершенно потонула в изощренности анализа проходных сцен. И зритель, хорошо знавший пьесу в чтении, на спектакле видит новую пьесу, которой он не понимает, потому что читал иное. Режиссер выдвинул на первый план много второстепенных вводных сцен и в них открыл их сущность. Но ведь сумма сущностей вводных сцен не составляет сущности пьесы. Выпукло выдвинутый один основной момент акта решает его участь в смысґле уразумения публикой, несмотря на то, что остальные проскользґнули перед ним, как в тумане. Стремление во что бы то ни стало показать все, боязнь Тайны, недосказанности превращает театр в иллюстрирование слов автора. "Я слышу, опять воет собака", - говорит одно из действующих лиц. И непременно воспроизводится вой собаки. Отъезд зритель узнает не только по удаляющимся бубенцам, но еще и по стуку копыт по деревянному мосту через реку. Слышен стук дождя по железной крыше. Птицы, лягушки, сверчки. По этому поводу привожу разговор А. П. Чехова с актерами . А. П. Чехову, пришедшему всего второй раз на репетицию "Чайки" (11 сентября 1898 года) в Московском Художественном театре, один из актеров рассказывает о том, что в "Чайке" за сцеґной будут квакать лягушки, трещать стрекозы, лаять собаки. - Зачем это? - недовольным голосом спрашивает Антон Павґлович. - Реально, - отвечает актер. - Реально, - повторяет А. П., усмехнувшись, и после маленьґкой паузы говорит: - Сцена - искусство. У Крамского есть одна жанровая картина, на которой великолепно изображены лица. Что, если на одном из лиц вырезать нарисованный нос и вставить живой? Нос "реальный", а картина-то испорчена. Кто-то из актеров с гордостью рассказывает, что в конце третьего акта "Чайки" режиссер хочет ввести на сцену всю дворґню, какую-то женщину с плачущим ребенком. Антон Павлович говорит: - Не надо. Это равносильно тому, что вы играете на рояле pianissimo , а в это время упала крышка рояля. - В жизни часто бывает, что в pianissimo врывается forte совсем для нас неожиданно,- пытается возразить кто-то из групґпы актеров. - Да, но сцена,- говорит А. П.,-требует известной условґности. У вас нет четвертой стены. Кроме того, сцена - искусство, сцена отражает в себе квинтэссенцию жизни, не надо вводить на сцену ничего лишнего . Нужно ли пояснять, какой приговор подсказан Натуралиґстическому театру самим А. П. Чеховым в этом диалоге. Натураґлистический театр неустанно искал четвертую стену, и это привеґло его к целому ряду абсурдов. Театр очутился во власти фабрики. Он хотел, чтобы на сцене было все "как в жизни", и превратился в какую-то лавку музейґных предметов. Веря Станиславскому, что театральное небо когда-нибудь моґжет показаться публике настоящим, мучительной заботой всех театральных дирекций становится: поднять крышу над сценой как можно выше. И никто не замечает, что вместо переделок сцен (что стоит так дорого) следует сломать тот принцип, который положен в основу Натуралистического театра. Только он, этот принцип, привел театр к ряду абсурдов. Никогда нельзя поверить, что это ветер качает гирлянду в перґвой картине "Юлия Цезаря", а не рука рабочего, потому что плаґщи на действующих лицах не качаются. Действующие лица во втором акте "Вишневого сада" ходят по "настоящим" оврагам, мостам, около "настоящей" часовенки, а с неба свешиваются два больших куска выкрашенного в голубой цвет холста с тюлевыми оборочками, нисколько не похожими ни на небо, ни на облака. Пусть холмы на поле битвы (в "Юлии Цеґзаре") построены так, что кажутся к горизонту постепенно уменьґшающимися, но почему не уменьшаются действующие лица, котоґрые удаляются от нас в том же направлении, как и холмы? "Общепринятый план сцены развертывает перед зрителем большие глубины ландшафтов, не будучи, однако, в состояґнии на фоне этих ландшафтов показать человеческие фигуры отґносительно меньшими. А между тем такая сцена претендует на верность воспроизведения натуры! Актер, отошедший от рампы на десять или даже на двадцать метров, выглядит таким же больґшим и с теми же деталями, как и тогда, когда он был у самой рампы. А между тем по законам перспективы декоративной жиґвописи актера следовало бы удалить как можно дальше и, если надо показать его в истинном соотношении с окружающими деґревьями, домами, горами, то должно показать его сильно уменьґшенным, иногда силуэтом, иногда лишь пятном" . Настоящее дерево рядом с нарисованным кажется грубым и неестественным, ибо оно вносит дисгармонию своими тремя измеґрениями рядом с живописью, имеющей лишь два измерения. Можно бы привести тьму примеров тех абсурдов, к каким пришел Натуралистический театр, поставив в основу принцип точґного воспроизведения натуры. Уловить в предмете рационалистическое, фотографировать, илґлюстрировать декоративной живописью текст драматического проґизведения, копировать исторический стиль - стало основной задаґчей Натуралистического театра. И если натурализм привел русский театр к усложненной техґнике, Театр Чехова - второй лик Художественного театра, покаґзавший власть настроения на сцене, - создал то, без чего театр мейнингенцев давно бы погиб. И вместе с тем Натуралистический театр не сумел в интересах дальнейшего своего роста извлечь для себя выгоду из этого нового тона, внесенного в него чеховской муґзыкой. Театр настроения подсказан творчеством А. П. Чехова. Александрийский театр, сыгравший его "Чайку", этого подсказанґного автором настроения не уловил . А секрет его заключался вовсе не в сверчках, не в лае собак, не в настоящих дверях. Когда "Чайка" шла в эрмитажном здании Художественного театра , машина еще не была хорошо усовершенствована, и техника еще не распространила свои щупальцы во все углы театра. Секрет чеховского настроения скрыт был в ритме его языка. И вот этот-то ритм услышан был актерами Художественного театґра в дни репетиций первой чеховской постановки. И услышан он был через влюбление в автора "Чайки". Не улови Художественный театр ритма чеховских произведеґний, не сумей он воссоздать этот ритм на сцене, он никогда не приобрел бы этого второго лица, которое и создало ему репутаґцию Театра настроения; это было свое лицо, а не маска, заимстґвованная у мейнингенцев. Тому обстоятельству, что Художественному театру удалось под одной крышей с Натуралистическим театром приютить и Театр настроения, я глубоко убежден, помог сам А. П. Чехов и именно тем, что он сам присутствовал на репетициях своих пьес и обаяґнием своей личности, как и частыми беседами с актерами, влиял на их вкус, на их отношение к задачам искусства. Это новое лицо театра было создано определенной группой актеров, которые получили в театре название "чеховские актеры". Ключ к исполнению чеховских пьес находился в руках этой групґпы, почти неизменно исполнявшей все пьесы Чехова. И эта групґпа лиц должна считаться создателем чеховского ритма на сцене. Всегда, когда вспоминаю об этом активном участии актеров Худоґжественного театра в создании образов и настроений "Чайки", начинаю постигать, как зародилась во мне крепкая вера в актера как главного фактора сцены. Ни мизансцены, ни сверчки, ни стук лошадиных копыт по мостику - не это создавало настроение, а лишь исключительная музыкальность исполнителей, уловивших ритм чеховской поэзии и сумевших подернуть свои творения лунґной дымкой. Гармония не была нарушена в первых двух постановках ("Чайґка", "Дядя Ваня"), пока творчество актеров было совершенно свободно. Впоследствии режиссер-натуралист, во-первых, делает из ансамбля - сущность, а во-вторых, теряет ключ к исполнению пьес Чехова. Творчество каждого из актеров становится пассивным, раз анґсамбль делается сущностью; режиссер, сохранив за собой роль дирижера, сильно влияет на судьбу уловленного нового тона, и, вместо того, чтобы его углублять, вместо того, чтобы проникать в сущность лирики, - режиссер Натуралистического театра создает настроение изощрением внешних приемов, как темнота, звуки, аксессуары, характеры. Режиссер, уловив ритм речи, скоро теряет ключ к дирижироґванию (третий акт "Вишневого сада"), потому что не замечает, как Чехов от утонченного реализма перешел к лиризму, мистичеґски углубленному. Нашедши ключ к исполнению пьес А. П. Чехова, театр увидел в нем шаблон, который стал прикладывать к другим авторам. Он стал исполнять "по-чеховски" Ибсена и Метерлинка. Об Ибсене в этом театре мы писали. К Метерлинку он подоґшел не через музыку Чехова, а все тем же способом рационалиґзации. Действующие лица "Слепых" были разбиты на характеры, а Смерть в "Непрошенной" являлась в виде облака из тюля. Все было очень сложно, как вообще в Натуралистическом театре, и совсем не условно, как, наоборот, все условно в пьесах Метерлинка. У Художественного театра была возможность выйти из тупика: прийти к Новому Театру через лирический талант музыкального Чехова, но музыку его он сумел подчинить в дальнейшей работе технике и разным штучкам и к концу своей деятельности потерял ключ к исполнению своего же автора - совершенно так же, как немцы потеряли ключ к исполнению Гауптмана, который рядом с бытовыми пьесами начал создавать пьесы ("Шлюк и Яу" и "А Пиппа пляшет"), требующие иного к ним подхода.

III . ЛИТЕРАТУРНЫЕ ПРЕДВЕСТИЯ О НОВОМ ТЕАТРЕ

Где-то читал, что сцена создает литературу. Это не так. Если и есть у сцены влияние на литературу, то только одно: она неґсколько задерживает ее развитие, создавая плеяду писателей "под господствующее направление" (Чехов и те, что "под Чехова"). Новый Театр вырастает из литературы. В ломке драматических форм всегда брала на себя инициативу литература. Чехов напиґсал "Чайку" раньше, чем появился Художественный театр, постаґвивший ее. Ван Лерберг и Метерлинк - раньше, чем их театры. Ибсен, "Зори" Верхарна, "Земля" Брюсова, "Тантал" Вяч. Иваґнова - и где театры, которые могли бы их поставить? Литература подсказывает театр. Подсказывают не только драматурги, котоґрые дают образцы новой формы, требующей иной техники, но и критика, которая отвергает старые формы. Если бы собрать все рецензии о наших театрах, написанные со дня открытия Московского Художественного театра до сезона 1905 года, когда сделаны были первые попытки создать условные театры, и прочитать всю эту литературу залпом, то по прочтении ее в память крепко западет один из лейтмотивов - гонение проґтив натурализма. Самым неутомимым борцом против натурализма на сцене выґступил театральный рецензент Кугель (Homo Novus ). Статьи его всегда обнаруживали в нем большого знатока сценической техниґки, знание исторических смен театральных традиций, исключиґтельную любовь к театру - и в этом отношении представляли большую ценность, и, если в историческом плане судить о их роли, именно рецензии Кугеля в наибольшей мере помогли будущим заґчинателям Нового Театра и новому зрителю осознать все пагубґные последствия увлечения русским мейнингенством. Но в статьях Кугеля, весьма ценных там, где он со всем пылом старался отґмести от театра все временное и лишнее, все то, что выдумал для театра Кронек (режиссер мейнингенцев), нельзя было, однако, угадать, о каком собственно театре мечтает Кугель. Или что хотел бы он противопоставить усложненной технике Натуралистического театра? Полагая в актере основу театра, Кугель мечтает о возґрождении "нутра", но всегда, казалось, понимает "нутро" как нечто самодовлеющее. И в этом смысле его театр представляется чем-то хаотическим, близким к кошмару провинциальных сцен, и крайне безвкусным. Гонение театральных рецензентов против натурализма подгоґтовляет удобную почву для брожения в театральной среде, но своґими исканиями новых путей зачинатели условных театров обязаґны, с одной стороны, той пропаганде идей Новой драмы, какую повели на страницах единичных художественных журналов наши новые поэты , с другой - пьесам Мориса Метерлинка. В течение десятилетия Морис Метерлинк дает целый ряд пьес , которые вызывают лишь недоумение, особенно, когда они появляются на сцене. Сам Метерлинк часто высказывается, что пьесы его ставятґся слишком усложненно. Крайняя простота его драм, наивный язык, коротенькие, часто сменяющиеся сцены, действительно треґбуют для своей инсценировки какой-то иной техники. Ван Бевер, описывая спектакль трагедии "Пелеас и Мелисанда", поставленный под непосредственным руководством самого автора , говорит: "Аксессуары были упрощены до крайности, а башню Мелисанды, например, изображала деревянная рама, обитая серой бумагой" . Метерлинк хочет, чтобы драмы его ставились с крайней простотой, чтобы не мешать фантазии зрителя дорисовывать недосказанное. Мало того, Метерлинк боится, что актеры, привыкшие играть в тяжеловесной обстановке наших сцен, чрезмерно выигрывают все вовне, благодаря чему может остаться невыявленной самая соґкровенная, тонкая, внутренняя часть всех его трагедий. Все это наталкивает его на мысль, что трагедии его требуют крайней неґподвижности, почти марионеточности (tragedie pour theatre marionnette ). Много лет трагедии Метерлинка не имеют успеха. И для тех, кому было дорого творчество бельгийского драматурга, грезится Новый Театр с иной техникой, грезится так называемый Условный театр. Чтобы создать план такого Условного театра, чтобы овладеть новой техникой такого театра, надо было исходить из намеков, делаемых по этому поводу самим Метерлинком . Трагедия, по его мнению, выявляется не в наибольшем развитии драматическоґго действа, не в душу раздирающих криках, а, наоборот, в наибоґлее спокойной, неподвижной форме и в слове, тихо сказанном. Нужен Неподвижный театр. И он не является чем-то новым, никогда не бывалым. Такой театр уже был. Самые лучшие из древґних трагедий: "Эвмениды", "Антигона", "Электра", "Эдип в Колоґне", "Прометей", "Хоэфоры" - трагедии неподвижные. В них нет даже психологического действия, не только материального, того, что называется "сюжетом". Вот образцы драматургии Неподвижного театра. А в них Рок и положение Человека во вселенной - ось трагедии. Если нет движения в развитии сюжета, если вся трагедия поґстроена на взаимоотношении Рока и Человека, нужен Неподвижґный театр и в смысле его неподвижной техники, той, которая расґсматривает движение, как пластическую музыку, как внешний рисунок внутреннего переживания (движение - иллюстратор), и потому она, эта техника Неподвижного театра, предпочитает скованность жеста и экономию движений жесту общего места. Техника этого театра та, которая боится лишних движений, чтоґбы ими не отвлечь внимания зрителя от сложных внутренних пеґреживаний, которые можно подслушать лишь в шорохе, в паузе, в дрогнувшем голосе, в слезе, заволокнувшей глаз актера. И потом: в каждом драматическом произведении два диалоґга - один "внешне необходимый" - это слова, сопровождающие и объясняющие действие, другой "внутренний" - это тот диалог, который зритель должен подслушать не в словах, а в паузах, не в криках, а в молчаниях, не в монологах, а в музыке пластических движений. "Внешне необходимый" диалог построен Метерлинком так, что действующим лицам дано минимальное количество слов при крайґнем напряжении действия. И чтобы выявить перед зрителем "внутренний" диалог драм Метерлинка, чтобы помочь ему воспринять этот диалог,- художнику сцены предстоит подыскать новые выразительные средґства. Я, кажется, не ошибусь, если скажу, что у нас в России Валерий Брюсов первый заговорил о ненужности той "правды", каґкую всеми силами старались воспроизвести на наших сценах за последние годы; он также первый указал иные пути драматичеґского воплощения. Он призывает от ненужной правды современґных сцен к сознательной условности . В той же статье Вал. Брюсов выдвигает на первый план актеґра, как самый важный элемент на сцене, но и в этом он подходит к вопросу не так, как это делал Кугель, который выдвигал "нутґро", как нечто самодовлеющее, и лицедейство, не связанное кровґными нитями с общим замыслом творения режиссера и чрезмерно отходящее от необходимой дисциплинированности. Хотя вопрос, поднятый Брюсовым, о сознательной условности, вообще ближе к основному предмету моей статьи, однако, для того чтобы подойти к вопросу об Условном театре и его новой технике, мне необходимо остановиться на той роли актера в Театґре, какою видит ее Вал. Брюсов. По Брюсову: фабула, идея произведения - это его форма. Маґтериал художественных произведений - образы, краски, звуки. Для искусства ценно только то произведение, где художник влоґжил свою душу. Содержание художественного произведения - душа художника. Проза, стихи, краски, глина, фабула - все это для художника средство выразить свою душу. Брюсов не разделяет художников на художников-творцов (поґэты, скульпторы, живописцы, композиторы) и на художников-исполнителей (играющие на инструментах, актеры, певцы, декораґторы). Правда, одни, по его мнению, оставляют по себе искусство пребывающее (permanent ), другие же должны произведения своґего искусства воссоздавать вновь и вновь каждый раз, когда они хотят сделать их доступными другим. Но и в том и в другом случае художник является творцом. "Артист на сцене то же, что и скульптор перед глыбой глины: он должен воплотить в осязательной форме такое же содержание, как скульптор, - порывы своей души, ее чувствования. Материаґлом пианисту служат звуки того инструмента, на котором он игґрает, певцу - его голос, актеру - его собственное тело, его речь, мимика, жесты. То произведение, которое исполняет артист, слуґжит формой для его собственного создания". "Свободе творчества артиста не мешает, что форму своего созґ дания он получает готовой от автора пьесы... Художники творят свободно, изображая великие мгновения евангельской истории, хотя и здесь форма дается извне". "Задача театра - доставить все данные, чтобы творчество акґтера проявилось наиболее свободно и было наиболее полно восґпринято зрителями. Помочь актеру раскрыть свою душу перед зрителями - вот единственное назначение театра". Отбросив слова - "вот единственное назначение театра" - и расширив его мысль, скажу так: всеми средствами надо помочь актеру раскрыть свою душу, слившуюся с душой драматурга, чрез душу режиссера. И как свободе творчества артиста не мешает, что форму своего создания он получает готовой от автора пьесы, так же не может помешать свободе его творчества то, что дает ему режиссер. Все средства театра должны быть к услугам актера. Он долґжен всецело владеть публикой, так как в сценическом искусстве лицедейство занимает одно из первых мест. Весь европейский театр, по мнению Брюсова, за ничтожнейшиґми исключениями, стоит на ложном пути. Я не буду касаться всех тех абсурдов натуралистических театґров в их стремлении к наиболее правдивому воспроизведению жизни, какие подчеркивает Вал. Брюсов, так как под иным углом зрения они освещены здесь, в первой части, достаточно полно. Брюсов стоит за сохранение на сцене условности - не трафаґретной условности, когда на сцене, желая говорить, как в жизни, актеры, не умея этого сделать, искусственно подчеркивают слова, нелепо размахивают руками, как-то особенно вздыхают и т. д., или декоратор, желая показать на сцене комнату, как в жизни, ставит трехстенный павильон, - Брюсов не за сохранение такой трафаретной, бессмысленной, антихудожественной условности, а за создание на сцене намеренной условности, как художественного метода, своеобразной прелести приема постановки. "Условно, что мраморные и бронзовые статуи бескрасочны. Условна гравюра, на которой листья черные, а небо в полосках, но можно испытывать чистое, эстетическое наслаждение и от гравюры. Везде, где искусґство, там и условность". Нет, конечно, надобности уничтожать обґстановку совсем и возвращаться к тому времени, когда названия декораций писались на столбах, но "должны быть выработаны типы обстановок, понятные всем, как понятен всякий принятый язык, как понятны белые статуи, плоские картины, черные гравюґры". Затем, Вал. Брюсов подсказывает активную роль зрителя в театре. "Театру пора перестать подделывать действительность. Изображенное на картине облако плоско, не движется, не меняет своей формы и светлости, но в нем есть что-то, дающее нам такое ощущение, как действительное облако на небе. Сцена должна даґвать все, что поможет зрителю легчайшим образом восстановить в воображении обстановку, требуемую фабулой пьесы". О Вяч. Иванове буду говорить в связи с репертуаром Условноґго театра.

IV . ПЕРВЫЕ ПОПЫТКИ СОЗДАНИЯ УСЛОВНОГО ТЕАТРА

Первые попытки создания Условного театра по плану, подскаґзанному М. Метерлинком и Вал. Брюсовым, взял на себя Театр-студия. И так как постановкой трагедии Метерлинка "Смерть Тентажиля" этот первый Театр исканий, на мой взгляд, очень близко подошел к идеальному Условному театру, мне кажется не лишним, раскрыв процесс работы над названной пьесой режиссеґров, актеров, художников, изложить добытые опыты. Театр всегда обнаруживает дисгармонию творцов, коллективно выступающих перед публикой. Автор, режиссер, актер, декоратор, музыкант, бутафор никогда идеально не сливаются в коллективґном своем творчестве. И не кажется мне поэтому возможным ваг-неровский синтез искусств . И живописец и музыкант должны отмежеваться, первый - в специальный Декоративный театр, где бы он мог показывать полотна, требующие сцены, а не картинной выставки, вечернего, а не дневного освещения, нескольких планов и т. д.; музыкант же должен полюбить только симфонию, ту, образцом которой является IX симфония Бетховена, и нечего ему делать в драматическом театре, где музыке дана лишь служебґная роль. Эти мысли пришли мне в голову потом, когда первые попытки ("Смерть Тентажиля") перешли во вторую стадию ("Пелеас и Мелисанда"). Но уже и тогда, когда к работе над "Смертью Тентажиля" только что приступили, меня мучил вопрос о дисгармонии творґцов; и если нельзя было слиться ни с декоратором, ни с музыканґтом, - каждый из них, естественно, тянул в свою сторону, кажґдый старался инстинктивно отмежеваться, - мне хотелось, по крайней мере, слить автора, режиссера и актера. И вот тут выяснилось, что эти трое, составляющие основу театра, могут слиться, но при непременном условии, если они приступят к работе так, как это было в Театре-студии, на репетиґциях "Смерти Тентажиля". Пройдя обычный путь "бесед" о пьесе (им предшествовала, конечно, работа над ознакомлением режиссера со всем, что было написано о произведении), режиссер и актер в репетиционной мастерской пробуют читать стихи Метерлинка, отрывки из тех его драм, в которых есть сцены, близкие по настроению к сценам из трагедии "Смерть Тентажиля" (последнюю оставляют, чтобы не превращать в этюд, в экзерсис то произведение, к которому можно

Аркадина - О . Л . Книппер , Треплев - В . Э . Мейерхольд .

"Чайка" А . П . Чехова . Московский

Художественный театр . 1898 г .

Сорин - В . В . Лужский , Треплев - В . Э . Мейерхольд , Нина - М . Л . Роксанова

Креон - В . В . Лужский , Тирезий - В . Э . Мейерхольд , мальчик - И . И . Гудков .

"Антигона" Софокла . Московский Художественный театр . 1899 г .

"Смерть Иоанна Грозного" А . К . Толстого . Московский Художественный театр . 1899 г .

Труппа Товарищества новой драмы . Тифлис . 1906 г . Слева направо : М . С . Нароков , С . О . Браиловский , А . П . Зонов , Ю . Л . Ракитин , В . Э . Мейерхольд . Гонцкевич , Р . А . Унгерн , Е . В . Сафонова , М . А . Бецкий (Кобецкий ), А . П . Нелидов , Б . К . Пронин , Н . А . Будкевич , О . П . Нарбекова , К . К . Костин , В . А . Подгорный , О . И . Преображенская , Е . М . Мунт , В . П . Веригина , Б . М . Снегирев , А . Н . Чечнева

В . Э . Мейерхольд в роли Ландовского . "Акробаты" Ф . фон Шентана . Труппа под управлением А . С . Кошеверова и В . Э . Мейґерхольда . Херсон . 1903 г .

В . Э . Мейерхольд в роли Баренда .

"Гибель "Надежды" Г . Гейерманса . Труппа под управлением

А . С . Ко -шеверова и В . Э . Мейерхольда . Херсон . 1902 г .

В . Э . Мейерхольд в роли Ландовского . "Акробаты" Ф . фон Шентана . Труппа под управлением А . С . Кошеверова и В . Э . Мейерхольда . Херсон . 1903 г .

"Шлюк и Яу" Г . Гауптмана . Эскиз декорации . Художник - Н . П . Ульянов . Театр -студия . Москва . 1905 г .

"Балаганчик" А . А . Блока . Эскиз декорации . Художник - Н . Н . Салунов . Драматический театр В . Ф . Комиссаржевской . Петербург . 1906 г .

подойти лишь тогда, когда уже знаешь, как его взять). Стихи и отрывки читаются каждым актером по очереди. Эта работа для них то же, что этюд для художника, экзерсис для музыканта. На этюде шлифуется техника, и, только изощрив технику, художник приступает к картине. Читая стихи, отрывки, актер ищет новые выразительные средства. Аудитория (вся, не один только режисґсер) вносит свои замечания и направляет работающего над этюґдом на новый путь. И все творчество направлено к тому, чтобы найти такие краски, в каких бы автор "звучал". Когда автор выґявлен в этой совместной работе, когда хоть один из его отрывков или стихов в чьей-нибудь работе "звучит", тогда аудитория приґступает к анализу тех выразительных средств, какими передается стиль, тон данного автора. Прежде чем приступить к перечислению интуицией добытых новых технических приемов, пока еще свежа в памяти картина совместной работы актера и режиссера над этюдами, укажу на два метода режиссерского творчества, различно устанавливающих взаимоотношение между актером и режиссером: один метод лиґшает творческой свободы не только актера, но и зрителя, другой освобождает не только актера, но и зрителя, заставляя последнего не созерцать, но творить (на первых порах активно лишь в сфере фантазии зрителя). Два метода раскроются, если четыре основы Театра (автор, режиссер, актер и зритель) представить себе расположенными в графическом рисунке так: 1) Треугольник, где верхняя точка - режиссер, две нижних точки: автор и актер. Зритель воспринимает творчества двух поґследних через творчество режиссера (в графическом рисунке наґчертить "зритель" над верхней точкой треугольника). Это - один театр ("театр-треугольник").

2) Прямая (горизонтальная), где четыре основы театра отмеґчены четырьмя точками слева направо: автор, режиссер, актер, зритель - другой театр ("театр прямой"). Актер раскрыл перед зрителем свою душу свободно, приняв в себя творчество режисґсера, как этот последний принял в себя творчество автора.

1) В "театре-треугольнике" режиссер, раскрыв весь свой план во всех подробностях, указав образы, какими он их видит, намеґтив все паузы, репетирует до тех пор, пока весь его замысел не будет точно воспроизведен во всех деталях, до тех пор, пока он не услышит и не увидит пьесу такой, какой он слышал и видел ее, когда работал над ней один. Такой "театр-треугольник" уподобляет себя симфоническому оркестру, где режиссер является дирижером. Однако сам театр, в архитектуре своей не дающий режиссеру дирижерского пульта, уже указывает на разницу между приемаґми дирижера и режиссера. Да, но есть случаи, возразят мне, когда симфонический орґкестр играет без дирижера. Представим себе, что у Никиша свой постоянный симфонический оркестр, с которым он играет десятки лет, почти не меняя его состава. Есть музыкальное произведение, которое оркестром этим исполняется из года в год по нескольку раз в течение десяти лет. Мог бы Никиш однажды не стать за дирижерский пульт, с тем чтобы оркестр исполнил это музыкальное произведение без него, в его интерпретации? Да, мог бы, и это музыкальное произґведение слушатель воспримет в никишевской интерпретации. Друґгой вопрос - будет ли это произведение исполнено совсем так, как если бы Никиш дирижировал. Оно, конечно, будет исполнено хуже, но все-таки мы услышим никишевскую интерпретацию. На это я скажу: симфонический оркестр без дирижера, правґда, возможен, но провести параллель между таким симфоничеґским оркестром без дирижера и театром, где актеры выходят на сцену всегда без режиссера, все-таки нельзя. Симфонический оркестр без дирижера возможен, но ведь он, как бы идеально ни был срепетован, публики не зажжет, он все-таки будет только знакомить слушателя с интерпретацией того или иного дирижера, и слиться воедино он может лишь постольку, поскольку воссоздает чужой замысел. Творчество же актера таково, что оно имеет задачу более знаґчительную, чем знакомить зрителя с замыслом режиссера. Актер тогда только заразит зрителя, если он претворит в себе и автора, и режиссера, и скажет себя со сцены. И потом: главное достоинство артиста симфонического оркестґра - владеть виртуозной техникой и точно выполнять указания дирижера, обезличивая себя. Уподобляя себя симфоническому оркестру, "театр-треугольник" должен принять актера с виртуозной техникой, но непременно в большой мере безиндивидуального, который был бы в состоянии точно выполнять внушенный режиссером замысел. 2) В "театре прямой" режиссер, претворив в себе автора, неґсет актеру свое творчество (автор и режиссер здесь слиты). Акґтер, приняв через режиссера творчество автора, становится лиґцом к лицу перед зрителем (и автор и режиссер за спиной актеґра), раскрывает перед ним свою душу свободно и обостряет таким образом взаимодействие двух главных основ театра - лицедея и зрителя. Чтобы прямая не превратилась в волнообразную , режиссер должен быть один в придании тона и стиля произведению, и все-таки творчество актера в "театре прямой" остается свободным. Свой план режиссер открывает в беседе о пьесе. Все произвеґдение режиссер окрашивает своим взглядом на пьесу. Увлекая акґтеров своей влюбленностью в произведение, режиссер вливает в них душу автора и свое толкование. Но после беседы все художґники предоставляются полной самостоятельности. Потом режиссер снова собирает всех, чтобы создать гармонию отдельных частей; но как? лишь уравновешивая все части, свободно созданные друґгими художниками этого коллективного творчества. И установив ту гармонию, без которой немыслим спектакль, не добивается точного воспроизведения своего замысла, единого лишь для гарґмонии спектакля, чтобы коллективное творчество не было разґдробленным, - а ждет момента, когда он мог бы спрятаться за кулисами, предоставив актерам или "сжечь корабль", если актеры в разладе и с режиссером и с автором (это когда они не "новой школы"), или раскрыть свою душу почти импровизаторскими дополнениями, конечно, не текста, а того, о чем режиссер лишь намекнул, заставивши зрителя через призму актерского творґчества принять и автора и режиссера. Театр - это лицедейство. Обращаясь ко всем произведениям Метерлинка - к его стихам и драмам, обращаясь к его предисловию к последнему издаґнию, обращаясь к его книжке "Le tresor des humbles ", где он гоґворит о неподвижном театре, проникнувшись общим колоритом, общим настроением его произведений, - мы ясно видим, что сам автор не хочет производить на сцене ужас, не хочет волновать и вызывать у зрителя истерический вопль, не хочет заставить пубґлику бежать в страхе перед ужасным, а как раз наоборот: влить в душу зрителя хоть и трепетное, но мудрое созерцание неизбежґного, заставить зрителя плакать, страдать, но в то же время умиґляться и приходить к успокоению и благостности. Задача, котоґрую ставит себе автор, основная задача - "утолить наши печали, посеяв среди них то потухающую, то вновь вспыхивающую надежґду" . Жизнь человеческая потечет вновь со всеми ее страстями, когда зритель уйдет из театра, но страсти более не покажутся тщетными, жизнь потечет с ее радостями и печалями, с ее обязанґностями, но все это получит смысл, ибо мы обрели возможность выйти из мрака или переносить его без горечи. Искусство Метерґлинка здорово и живительно. Он призывает людей к мудрому соґзерцанию величия Рока, и его театр получает значение храма. Неґдаром Пасторе восхваляет его мистицизм как последний приют религиозных беглецов, не желающих склоняться перед временным могуществом церкви, но и не думающих отказываться от свободґной веры в неземной мир. Разрешение религиозных вопросов моґжет совершиться в таком театре. И каким бы мрачным колоритом ни было окрашено произведение, раз это мистерия, оно скрывает в себе неутомимый призыв к жизни. Нам кажется, вся ошибка наших предшественников, ставивґших на сцене драмы Метерлинка, состояла в том, что они стараґлись пугать зрителя, а не примирять его с роковой неизбежностью "В основание моих драм, - пишет Метерлинк. - положена идея христианского бога вместе с идеей древнего фатума". Автор слыґшит слова и слезы людей, как глухой шум, потому что они - эти слова и слезы - падают в глубокую бездну. Он видит людей с высоты надоблачных далей, и они кажутся ему слабо мерцающиґми искрами. И он хочет лишь подметить, подслушать несколько слов кротости, надежды, сострадания, страха в их душах и покаґзать нам, как могуществен тот Рок, который управляет нашей судьбой. Мы пытаемся добиться того, чтобы наше исполнение Метер-линка производило на душу зрителей такое примиряющее впечатґление, какого хотел и сам автор. Спектакль Метерлинка - мистерия: или еле слышная гармония голосов, хор тихих слез, сдавґленных рыданий и трепет надежд (как в "Смерти Тентажиля"), или - экстаз, зовущий к всенародному религиозному действу, к пляске под звуки труб и органа, к вакханалии великого торжества Чуда (как во втором акте "<Сестры> Беатрисы"). Драмы Меґтерлинка - "больше всего проявление и очищение душ". "Его драмы - это хор душ, поющих вполголоса о страдании, любви, красоте и смерти". Простота, уносящая от земли в мир грез. Гарґмония, возвещающая покой. Или же экстатическая радость. Вот с каким восприятием души Театра Метерлинка пришли мы в репетиционную студию работать над этюдами. Как Мутер о Перуджино, одном из самых обаятельных художґников кватроченто , мы хотели бы сказать о Метерлинке: "Созерґцательному, лирическому характеру его сюжетов, тихой величестґвенности и архаической торжественности его картин" может "соотґветствовать лишь такая композиция, гармония которой не наруґшается ни единым порывистым движением, никакими резкими противоположностями". Опираясь на эти общие соображения о творчестве Метерлинґка, работая над этюдами в репетиционной мастерской, актеры и режиссеры интуитивно добыли следующее: I. В области дикционной: 1) Необходима холодная чеканка слов, совершенно освобожґденная от вибрирования (tremolo ) и плачущих актерских голосов. Полное отсутствие напряженности и мрачного тона. 2) Звук всегда должен иметь опору, а слова должны падать, как капли в глубокий колодезь: слышен отчетливый удар капли без дрожания звука в пространстве. В звуке нет расплывчатости, нет в слове подвывающих концов, как у читающего "декадентские" стихи. 3) Мистический трепет сильнее темперамента старого театра. Последний всегда разнуздан, внешне груб (эти размахивающие руки, удары в грудь и бедра). Внутренняя дрожь мистического трепета отражается в глазах, на губах, в звуке, в манере произґнесенного слова, это - внешний покой при вулканическом переґживании. И все без напряженности, легко. 4) Переживание душевных эмоций, весь их трагизм неразрывґно связаны с переживанием формы, которая неотъемлема от соґдержания, как неотъемлема она у Метерлинка, давшего такие, а не иные формы тому, что так просто и давно знакомо . 5) Никогда нет скороговорки, которая мыслима только в драґмах неврастенического тона, в тех, где так любовно поставлены многоточия. Эпическое спокойствие не исключает трагического пеґреживания. Трагические переживания всегда величавы. 6) Трагизм с улыбкой на лице. Это добытое интуицией требование я понял и принял в себя всей душой только потом, когда мне пришлось прочесть слова Саґвонаролы: "Не думайте, что Мария при смерти своего сына криґчала, идя по улицам, рвала на себе волосы и вела себя, как безумґная. Она шла за своим сыном с кротостью и великим смирением. Она, наверно, проливала слезы, но по внешнему виду своему каґзалась не печальной, но одновременно печальной и радостной. И у подножия креста она стояла печальная и радостная, погруженная в тайну великой благости божьей". Актер старой школы, чтобы произвести сильное впечатление на публику, кричал, плакал, стенал, бил себя кулаками в грудь. Пусть новый актер выразит высшую точку трагизма так, как траґгизм этот звучал в печальной и радостной Марии: внешне споґкойно, почти холодно, без крика и плача, без тремолирующих нот, но зато глубоко. II . В сфере пластической: 1) Рихард Вагнер выявляет внутренний диалог с помощью орґкестра. Музыкальная фраза, спетая певцом, кажется недостаточно сильной, чтобы выразить внутреннее переживание героев. Вагнер зовет оркестр на помощь, считая, что только оркестр способен сказать недосказанное, раскрыть перед зрителем Тайну. Как в музыкальной драме спетая певцом фраза, так в драме слово - не достаточно сильное орудие, чтобы выявить внутренний диалог. И не правда ли, если бы слово было единственным орудием, выґявляющим сущность трагедии, на сцене могли бы играть все. Проґизносить слова, даже хорошо произносить их, еще не значит - сказать. Появилась необходимость искать новые средства выраґзить недосказанное, выявить скрытое. Как Вагнер о душевных переживаниях дает говорить оркестру, так я даю о них говорить пластическим движениям. Но ведь и в прежнем театре пластика являлась необходимым выразительным средством. Сальвини в Отелло или Гамлете всегда поражал нас своей пластичностью. Пластика действительно была, но не об этого рода пластике говорю я. Та пластика строго согласована со словами, произносимыми. Я же говорю о "пластике, не соответствующей словам". Что же значит "пластика, не соответствующая словам"? Два человека ведут разговор о погоде, об искусстве, о квартиґрах. Третий, наблюдающий за ними со стороны, - если он, конечґно, более или менее чуткий, зоркий - по разговору тех двух о предметах, не касающихся их взаимоотношений, может точно определить, кто эти два человека: друзья, враги, любовники. И он может определить это по тому, что два беседующих человека деґлают руками такие движения, становятся в такие позы, так опуґскают глаза, что это дает возможность определить их взаимоотґношения. Это оттого, что, говоря о погоде, искусстве и пр., эти два человека делают движения, не соответствующие словам. И по этим-то движениям, не соответствующим словам, наблюдающий и определяет, кто говорящие: друзья, враги, любовники... Режиссер перебрасывает мост от зрителя к актеру. Выводя, по воле автора, на сцену друзей, врагов, любовников, режиссер долґжен движениям и позам дать такой рисунок, чтобы помочь зриґтелю не только слушать их слова, но и проникать во внутренний, скрытый диалог. И если режиссер, углубляясь в тему автора, услышал музыку внутреннего диалога, он предлагает актеру те пластические движения, какие, на его взгляд, способны заставить зрителя воспринять этот внутренний диалог таким, каким его слыґшат режиссер и актеры. Жесты, позы, взгляды, молчание определяют истину взаимоотґношений людей. Слова еще не все говорят. Значит - нужен рисуґнок движений на сцене, чтобы настигнуть зрителя в положении зоркого наблюдателя, чтобы дать ему в руки тот же материал, какой дали два разговаривающих третьему наблюдающему, - материал, с помощью которого зритель мог бы разгадать душевґные переживания действующих лиц. Слова для слуха, пластика для глаз. Таким образом, фантазия зрителя работает под давлеґнием двух впечатлений: зрительного и слухового. И разница между старым и новым театром та, что в последнем пластика и слова подчинены - каждое своему ритму, порой находясь в несоответґствии. Не следует, однако, думать, что нужна всегда только не соотґветствующая словам пластика. Можно фразе придать пластику, очень соответствующую словам, но это в такой же мере естестґвенно, как совпадение логического ударения со стихотворным в стихе. 2) Картины Метерлинка архаизированы. Эти имена, как на иконах. Аркёль , как на картине Амброджо Боргоньоне. Готичеґские своды. Деревянные статуи, отточенные и блестящие, как паґлисандровое дерево. И хочется симметрического распределения действующих лиц, как хотел их Перуджино, ибо оно наиболее выґражает божественность мироздания. "Женщины, женоподобные юноши и кроткие усталые старцы лучше всего могут служить выражением мечтательных, мягких чувств", к передаче которых Перуджино стремился. Не так ли у Метерлинка? Отсюда иконописная задача. Несуразное нагромождение в сценах натуралистических театґров заменилось в новом театре требованием внести в планы поґстроение, строго подчиненное ритмическому движению линий и музыкальному созвучию колоритных пятен. Иконописную задачу пришлось внести также и в область декораций, раз мы еще не пришли тогда к полному упразднению их. И так как пластическим движениям придано значение крупного выразительного средства, стремящегося к выявлению чрезвычайґно важного внутреннего диалога, то и рисовалась такая декораґция, которая бы не давала возможности расплываться этим двиґжениям. Надо было концентрировать все внимание зрителя на движениях. Отсюда лишь один декоративный фон в "Смерти Тентажиля". Эта трагедия репетировалась на фоне простого холста и производила очень сильное впечатление, потому что риґсунок жестов ярко очерчивался. Когда же актеры были перенеґсены в декорации, где было пространство и воздух, пьеса проґиграла. Отсюда - декоративное панно. Но когда был сделан ряд опытов с декоративным панно ("Беатриса", "Эдда Габлер", "Вечная сказка"), то казалось, что если негодны воздушные декоґрации, где расплываются пластические движения, где они не очерґчиваются, не фиксируются,- то негодно также и декоративное панно. У Джотто ничто не нарушает в его картинах плавности линий, потому что все свое творчество он ставит в зависимость не от натуралистической, а от декоративной точки зрения. Но если театру нет возврата к натурализму, то точно так же нет и не должно быть и "декоративной" точки зрения (если она не взята, как ее понимали в японском театре). Декоративное панно, как симфоническая музыка, имеет свою специальную задачу, и если ему, как картине, необходимы фиґгуры, то лишь на нем написанные, или, если это театр, то картонные марионетки, а не воск, не дерево, не тело. Это оттого, что-декоративное панно, имеющее два измерения, требует и фигур двух измерений. Тело человеческое и те аксессуары, которые вокруг него - столы, стулья, кровати, шкапы,- все трех измерений, поэтому в театре, где главную основу составляет актер, надо опираться на найденное в пластическом искусстве, а не в живописи. Для актера должна быть основой пластическая статуарность. Вот результат первого цикла исканий в области Нового Театра. Завершен исторически необходимый круг, давший ряд опытов условной инсценировки, приведший к мысли о каком-то новом поґложении декоративной живописи в драматическом театре. Актер старой школы, узнав, что театр хочет порвать с декоґративной точкой зрения, обрадуется этому обстоятельству, подуґмав, что это не что иное, как возврат к старому театру. Ведь в старом театре, скажет он, и было это пространство трех измереґний. Значит, долой Условный театр! С момента отделения декоративной живописи в сцену Декоґративного театра, а музыканта в Симфонический зал, Условный театр, отвечу я, не только не умрет, а, наоборот, будет идти впеґред еще более смелыми шагами. Отвергая декоративное панно, Новый Театр не отказывается от условных приемов постановок, не отказывается также от толґкования Метерлинка в приемах иконописи. Но прием выражения должен быть зодческий в противовес прежнему, живописному. Все планы условной постановки и "Смерти Тентажиля", и "Сестры Беатрисы", и "Вечной сказки", и "Эдды Габлер" сохраняются в полной неприкосновенности, но с перенесением их в освобожденґный Условный театр, а живописец ставит себя в той плоскости, куда не пускает ни актера, ни предметов, так как требования актера и не театрального живописца различны.

V . УСЛОВНЫЙ ТЕАТР

"От ненужной правды современных сцен я зову к сознательґной условности античного театра", - так писал Вал. Брюсов. Возрождения античного театра ждет и Вяч. Иванов. Вал. Брюґсов, подчеркивая именно в античном театре интересный образец условности, упоминает об этом лишь вскользь. Вяч. Иванов отґкрывает стройный план Дионисова Действа. Принято односторонне смотреть, будто театр по плану Вяч. Иванова принимает в свой репертуар лишь античную трагеґдию - оригинальную или хоть и потом написанную, но непременґно в стиле древнегреческом, как "Тантал", например. Чтобы убедиться, что проект Вяч. Иванова далеко не односторонний и вмещает в себе очень обширный репертуар, конечно, надо не проґпустить ни одной строчки, им написанной, но, к сожалению, Вяч. Иванова у нас не изучают. Мне хочется остановиться на планах Вяч. Иванова затем, чтобы, проникнув в его прозрения, еще опреґделеннее раскрыть преимущества условной техники и показать, что только условная техника даст возможность Театру принять в свое лоно разнообразный репертуар, предлагаемый Вяч. Иваноґвым, и тот разноцветный букет драм, который бросает на сцеду русского театра современная драматургия. Драма от полюса динамики шла к полюсу статики . Драма родилась "из духа музыки, из хорового дифирамба, где была энергия динамичная". "Из жертвенного экстатического служения возникло дионисическое искусство хоровой драмы". Потом начинается "обособление элементов первоначального действа". Дифирамб выделяется, как самостоятельный род лириґки. Всепоглощающее внимание привлекает герой-протагонист , трагическая участь которого начинает быть центром драмы. Зриґтель из прежнего сообщника священного действа становится зриґтелем праздничного "зрелища". Хор, отделившись и от общины, той, которая была на орхестре, и от героя, становится элементом, иллюстрирующим перипетии героической участи. Так создается театр, как зрелище. Зритель лишь пассивно переживает то, что воспринимает со сцены. "Проводится та заколдованная грань между актерами и зрителем, которая поныне делит театр в виде линии рампы на два чуждые один другому мира: только действующий и только воспринимающий,- и нет вен, которые бы соединили эти два раздельґные тела общим кровообращением творческих энергий". Орхестра сближала зрителя со сценой. Выросла театральная рампа на том месте, где была орхестра, и она отдалила сцену от зрителя. Сцеґна такого театра-зрелища - "иконостас, далекий, суровый, не зоґвущий слиться всем воедино в общий праздничный сонм", - икоґностас вместо "прежнего низкого алтарного помоста", на который было так легко в экстазе вбежать, чтобы приобщиться к слуґжению. Драма, зародившаяся в дифирамбических служениях Диониса, постепенно отдалялась от своих религиозных истоков, и Маска трагического героя, в судьбах которого зритель видел свой рок, Маска отдельной трагической участи, в которой воплощалось все человеческое Я,- Маска эта с течением веков постепенно объґективировалась. Шекспир раскрывает характеры. Корнель и Раґсин ставят своих героев в зависимость от морали данной эпохи, делая их материалистическими формулами. Сцена удаляется от начала религиозно-общинного. Сцена отчуждается от зрителя этой своей объективностью. Сцена не заражает, сцена не преобґражает. Новый театр снова тяготеет к началу динамическому. Таковы Театры - Ибсена, Метерлинка, Верхарна, Вагнера . Новейшие искания встречаются с заветами древности. Как прежде священґное действо Трагедии было видом дионисических "очищений", и теперь мы требуем от художника врачевания и очищения. Действие внешнее в новой драме, выявление характеров - становится ненужным. "Мы хотим проникнуть за маску и за дейґствие в умопостигаемый характер лица и прозреть его "внутренґнюю маску". Отрешенность от внешнего ради внутреннего в новой драме не для того, чтобы в этом раскрывании глубин человеческой души приводить человека к отрешенности от земли и уносить его в обґлака (theatre esoterique ), а для того, чтобы опьянять зрителя дионисическим хмелем вечной жертвы. "Если же новый театр снова динамичен, пусть будет он такоґвым до конца". Театр должен окончательно раскрыть свою диґнамическую сущность; итак, он должен перестать быть "театґром" в смысле только "зрелища". Мы хотим собираться, чтобы творить - "деять" - соборно, а не созерцать только. Вяч. Иванов спрашивает: "что должно быть предметом грядуґщей драмы?" - и отвечает: "всему должен быть в ней простор: трагедии и комедии, мистерии и лубочной сказке, мифу и общеґственности". Символическая драма, которая перестает быть уединенной и находит "гармоническое созвучие с самоопределением души наґродной"; божественная и героическая трагедия, подобная трагеґдии античной (уподобление не в архитектурном построении пьес, конечно; речь идет о Роке и Сатире, как основах Трагедии и Коґмедии); мистерия, более или менее аналогичная средневековой; комедия в стиле Аристофана - вот репертуар, предлагаемый Вяч. Ивановым. Разве Натуралистический театр может принять столь разноґобразный репертуар? Нет. Образцовый театр натуралистической техники - Московский Художественный театр - пытался принять в свое лоно театры: Античный ("Антигона"), Шекспира ("Юлий Цезарь", "Шейлок"), Ибсена ("Эдда Габлер", "Привидениям и др.), Метерлинка ("Слепые" и др.)... И, несмотря на то, что имел во главе самого талантливого в России режиссера (Станиґславский) и целый ряд превосходных актеров (Книппер, Качалов, Москвин, Савицкая), он оказался бессильным воплотить столь обширный репертуар. Утверждаю: всегда ему мешало в этом - увлечение мейнингенской манерой инсценировки, ему мешал "натуралистический меґтод". Московский Художественный театр, сумевший воплотить лишь Театр Чехова, остался в конце концов "интимным театром". Инґтимные театры - и все те, которые, опираясь то на мейнингенский метод, то на "настроение" Чеховского театра, оказались бессильґными расширить свой репертуар и тем самым расширить свою аудиторию. Античный театр с каждым веком все больше и больше диффеґренцировался, и Интимные Театры - это самая крайняя раздробґленность, последнее разветвление Античного театра. Наш Театр распался на Трагедию и Комедию, а между тем Античный театр был Единым. И, мне кажется, именно эта раздробленность Театґра Единого на Интимные Театры и мешает возрождению Всенаґродного Театра, Театра-действа и Театра-празднества. Борьба с натуралистическими методами, какую взяли на себя Театры исканий и некоторые режиссеры , не случайна - она подсказана исторической эволюцией. Искания новых сценических форм - не каприз моды, введение нового метода инсценировки (условного) - не затея в угоду толпы, жадно ищущей все более острых и острых впечатлений. Театр исканий и его режиссеры работают над созданием Условного театра затем, чтобы остановить разветвление Театра на Интимные, воскресить Театр Единый. Условный театр предлагает такую упрощенную технику, котоґрая даст возможность ставить Метерлинка рядом с Ведекиндом, Андреева рядом с Сологубом, Блока рядом с Пшибышевским, Ибсена рядом с Ремизовым. Условный театр оовобождает актера от декораций, создавая ему пространство трех измерений и давая ему в распоряжение естественную статуарную пластичность. Благодаря условным приемам техники рушится сложная театґральная машина, постановки доводятся до такой простоты, что актер может выйти на площадь и там разыгрывать свои произґведения, не ставя себя в зависимость от декораций и аксессуаров, специально приспособленных к театральной рампе, и от всего внешне случайного. В Греции в Софокло-Еврипидовское время состязание трагиґческих актеров дало самостоятельную творческую деятельность актера. Потом, с развитием сценической техники, творческие сиґлы актера пали. От усложнения техники, конечно, пала у нас самодеятельность актера. Оттого прав Чехов - "блестящих дароґваний теперь мало, это правда, но средний актер стал гораздо выше" . Освобождая актера от случайно нагроможденных лишґних аксессуаров, упрощая технику до возможного минимума, Усґловный театр тем самым вновь выдвигает на первый план творґческую самодеятельность актера. Направляя всю свою работу на возрождение Трагедии и Комедии (в первой выявляя Рок, во втоґрой Сатиру), Условный театр избегает "настроений" Чеховского театра, выявление которых вовлекает актера в пассивные переґживания, приучающие его быть творчески менее интенсивным. Разбив рампу, Условный театр опустит сцену на уровень парґтера, а построив дикцию и движения актеров на ритме, приблизит возможность возрождения пляски, а слово в таком театре будет легко переходить в напевный выкрик, в напевное молчание. Режиссер Условного театра ставит своей задачей лишь наґправлять актера, а не управлять им (в противоположность мейнингенскому режиссеру). Он служит лишь мостом, связующим душу автора с душою актера. Претворив в себе творчество реґжиссера, актер - один лицом к лицу с зрителем, и от трения двух свободных начал - творчество актера и творческая фантазия зрителя - зажигается истинное пламя. Как актер свободен от режиссера, так и режиссер свободен от автора. Ремарка последнего для режиссера лишь необходимость, вызванная техникой того времени, когда пьеса писалась. Подслуґшав внутренний диалог, режиссер свободно выявляет его в ритме дикции и ритме пластики актера, считаясь лишь с теми ремаркаґми автора, которые вне плана технической необходимости. Условный метод, наконец, полагает в театре четвертого творґца, после автора, режиссера и актера; это - зритель. Условный театр создает такую инсценировку, при которой зрителю прихоґдится своим воображением творчески дорисовывать данные сцеґной намеки. Условный театр таков, что зритель "ни одной минуты не заґбывает, что перед ним актер, который играет, а актер - что передним зрительный зал, под ногами сцена, а по бокам - декораґции. Как в картине: глядя на нее, ни на минуту не забываешь, что это краски, полотно, кисть, а вместе с тем получаешь высшее и просветленное чувство жизни. И даже часто так: чем больше картина, тем сильнее чувство жизни" . Условная техника борется с иллюзионарным приемом. Ему не нужна иллюзия, как аполлиническая греза. Условный театр, фиксируя статуарную пластичность, закрепляет в памяти зрителя отдельные группировки, чтобы проступили мимо слов роковые ноты трагедии. Условный театр не ищет разнообразия в mise en scene , как это всегда делается в Натуралистическом театре, где богатґство планировочных мест создает калейдоскоп быстро меняюґщихся поз. Условный театр стремится к тому, чтобы ловко влаґдеть линией, построением групп и колоритом костюмов, и в своей неподвижности дает в тысячу раз больше движения, чем Натураґлистический театр. Движение на сцене дается не движением в буквальном смысле слова, а распределением линий и красок, а также тем, насколько легко и искусно эти линии и краски скреґщиваются и вибрируют. Если Условный театр хочет уничтожения декораций, поставґленных в одном плане с актером и аксессуарами, не хочет рампы, игру актера подчиняет ритму дикции и ритму пластических двиґжений, если он ждет возрождения пляски - и зрителя вовлекает в активное участие в действии,- не ведет ли такой Условный теґатр к возрождению Античного? Да. Античный театр по своей архитектуре есть именно тот самый театр, в котором есть все, что нужно нашему сегодняшнему теґатру: здесь нет декораций, пространство - трех измерений, здесь нужна статуарная пластичность. В архитектуру такого театра будут, конечно, внесены незначиґтельные поправки согласно требованиям наших дней, но именно Античный театр с его простотой, с его подковообразным располоґжением мест для публики, с его орхестрой - тот единственный театр, который способен принять в свое лоно желанное разнообґразие репертуара: "Балаганчик" Блока, "Жизнь Человека" Анґдреева, трагедии Метерлинка, пьесы Кузмина, мистерии Ал. Реґмизова, "Дар мудрых пчел" Ф. Сологуба и еще много прекрасных, пьес новой драматургии, еще не нашедших своего Театра.

«...В.Э. Мейерхольда арестовали 20 июня 1939 г. в 9 часов утра в Ленинграде. В тот же день в ленинградской и московской (на Брюсовском) квартирах, на даче в Горенках и в кабинете Мастера в Оперной студии им. Станиславского были проведены обыски. На Брюсовском энкавэдэшники первым делом изъяли копии всех писем 3.Н. Райх на имя Сталина и Ежова, паспорт и партбилет Мастера. Причём, они так торопились, что не удосужились даже вывезти архив В. Э. Мейерхольда, а запихали бумаги - без описи! - в сорок папок и оставили их в доме. […]

Тем не менее, 65-летнего Мейерхольда арестуют и расстреляют. Значит, в силу каких-то обстоятельств Сталин изменил мнение о B. Э. Мейерхольде. Почему?

И случайно ли в ночь с 14 на 15 июля 1939 г. в своей квартире в Брюсовском переулке зверски убьют 3. Н. Райх, и убийцы никогда не будут найдены?

В чем же тогда причина столь резкого изменения отношения Сталина к Мейерхольду? Завязка трагедии «Отелло» начинается с носового платка. Мастер мечтал поставить спектакль на круглой арене так, чтобы в прологе все зрители видели этот платок с монограммой Отелло в уголке.

Завязка моей гипотезы ареста мастера - конверт, банальный советский почтовый конверт с письмом 3. Н. Райх.

Режиссёр театра Мейерхольда Л.В. Варпаховский, реабилитированный после семнадцати лет отсидки, рассказал М. Бабановой, что ему после реабилитации показали в прокуратуре «письмо, которое после закрытия театра, но ещё до ареста Мейерхольда Райх написала И. Сталину». Копия этого письма и была изъята во время обыска квартиры на Брюсовском (под № 1 в описи НКВД). Уверен, что 3. Райх написала и отправила в апреле-мае 1939 г. письмо, не показав его мастеру. По ощущению Л.В. Варпаховского письмо для адресата было оскорбительным и уничижительным: «Решительный и гневный текст в таком примерно смысле: как, вы, грузин, можете судить о русском театре, что вы понимаете в режиссуре, чтобы оценить... и т.д.» Это более чем вероятно - во множестве воспоминаний мемуаристам запомнились слова 3. Райх, что Сталину не помешало бы брать уроки понимания сценического искусства у Мейерхольда.

В октябре 1997 г. я поделился этой гипотезой с И.П. Уваровой. Она подтвердила факт письма, рассказав мне, что в 1939 г. М.Ф. Гнесин пришёл в гости к Мейерхольдам. Разговор не клеился, в семье была какая-то напряжённая, тягостная атмосфера тревожного ожидания, и гость заторопился уходить. В. Мейерхольд вышел провожать его в прихожую, извинился и шёпотом сказал: «Михаил Фабианович, вы извините нас. Дело в том, что Зинаида Николаевна написала и послала Сталину письмо, не согласовав его со мной». Уже потом вышел сборник документов, подготовленный В. Колязиным, из которого видно, что энкавэдэшники изъяли при обыске из квартиры В.Э. Мейерхольда копию этого злосчастного письма 3. Райх к Сталину на шести листах. Это было второе письмо 3.Н. Райх Сталину . Первое она написала 29 апреля 1937 г. ещё до злосчастной статьи в «Правде», до закрытия театра. Кстати, и первое письмо к вождю она скрыла от Мейерхольда.

Скажу честно, тяжело и больно читать это письмо. Из текста явственно вычитывается, что его автор, как минимум, человек неадекватных реакций. Правда, она сама признаётся в письме, что «я сейчас очень больна - больны мозги и нервы от всего, что происходит». Пожалеем её, до чего довела людей эта проклятая власть!

Я не буду анализировать всё письмо, отсылаю интересующихся к первоисточнику. Но два момента хотелось бы выделить. Уже в самом начале она пишет: «Я с Вами все время спорю в своей голове, всё время доказываю Вашу неправоту порой в искусстве. Я в нём живу больше 20 лет; [...] Вы были заняты не тем (искусство - надстройка) и правы по тому закону, который Вы себе поставили, и правы по-своему - в этом Ваша сила, - я её признаю. [...] Вы должны понять его всю силу и не ограничивать своими вкусами».

Не знаю, что думал адресат, читая эти строки, но вряд ли радовался.

А в заключение она пишет: «Задумала я ещё на 5-е мая свидание с Вами, если Вы сможете. Свидание сразу с 1) матерью Маяковского, сестрами его, 2) с Мейерхольдом и Сейфуллиной. Об организации этого свидания сейчас напишу Николаю Ивановичу Ежову и пошлю ему вместе с этим письмом. Пожалуйста, телеграфируйте мне коротенько в Ленинград, Карповка, 13, Дом Ленсовета, кв. 20. Чтоб быть мне здоровой. Обязательно. Привет сердечный. Зинаида Райх».

Концовка письма не понятна. Создаётся впечатление, что она перепутала адресата с поклонником - назначает ему сроки свидания (через шесть дней после отправки письма), да и сама интонация выдает, даже стыдно вымолвить, какую-то игриво-провинциальную барышню - «Задумала я ещё на 5-е мая свидание с Вами, если Вы сможете. [...] телеграфируйте мне коротенько [...] Чтоб быть мне здоровой. Обязательно. Привет сердечный». Хоть убей, ничего не понимаю.

Но этот и другой сюр в письме (его там более чем достаточно) можно понять, если представить, в какой жуткой социально-психологической атмосфере они жили в эти годы. Видимо, есть пределы социальной адаптации личности, и не у всех защитные механизмы мозга пластичны до бесконечности. Конечно, определённую роль сыграли и болезнь 3. Райх, и специфическое актёрское восприятие и понимание мира... Второе письмо, о котором говорил Варпаховский, из материалов по делу Мейерхольда исчезло, мне не удалось его прочитать. Но ярость и гнев 3. Райх как женщины и артистки, лишившейся с закрытием театра в одночасье всего, что составляло смысл её жизни, - работы, аплодисментов, поклонения зрителей, восхищения вчерашних друзей - по-человечески понятны. Более того, известно, как она билась во время болезни, стараясь разорвать привязывающие её к кровати верёвки, как трепетно ухаживал за ней Мейерхольд, как, в конце концов, к ней вернулся рассудок...

Эсхилу с Софоклом и не снилось, что пережил тогда Мейерхольд, и всё же...

И всё же вполне допустимо предположение, что основанием для резкой смены отношения Сталина к Мейерхольду, унижения мастера в Кремле и истинной причиной его ареста послужило злосчастное письмо Райх, приведшее Сталина в ярость. Зная отношение мастера к 3.Н. Райх, можно предположить, что он её не «сдал», чем только усугубил свою вину в глазах кремлёвского адресата, - значит, и он, Мейерхольд, считает так же».

Дадамян Г.Г. , Новый поворот, или культура моего поколения, СПб, «Балтийские сезоны», 2010 г., с. 247-255.

«Не только истории русского, театра двадцатого века, но и история мирового театра немыслима без Мейерхольда. То новое, что этот великий мастер внес в театральное искусство, живет в прогрессивном театре мира и будет жить.

(Назым Хикмет ».)

Как жаль, что эти слова великого поэта о великом мастере театрального искусства были сказаны в 1955-м, а не пятнадцатью годами раньше. Как жаль, что вклад Мейерхольда в прогрессивный театр мира признан лишь теперь, а не в довоенные годы, когда Всеволод Эмильевич жил и творил. Прозвучи эти слова тогда, подпишись под ними все те, кто его хорошо знал и работал с ним бок о бок, прояви они гражданское мужество тогда, а не пятнадцатью годами позже, возможно, и не было бы дела № 537, утвержденного лично Берия и закончившегося приговором, подписанным Ульрихом:

«Мейерхольд-Райха Всеволода Эмильевича подвергнуть высшей мере уголовного наказания расстрелу с конфискацией всего лично ему принадлежащего имущества».

…Чем объясняется невероятная спешка, связанная с арестом Мейерхольда, что за ветры подули в коридорах Лубянки, сказать трудно, но столичные энкавэдешники даже не стали ждать возвращения Всеволода Эмильевича в Москву, а приказали арестовать его ленинградским коллегам. 20 июня 1939 года его взяли прямо в квартире на набережной реки Карповки. О том, как это случилось, рассказывает его давний знакомый И. А. Романович:

Я был последним, кто видел Мейерхольда на свободе, - вспоминает он. - Я расстался с ним в четыре часа утра. Последнюю в своей нормальной жизни ночь Мейерхольд провел в квартире у Юрия Михайловича Юрьева. Юрий Михайлович был одним из немногих, с кем Мейерхольд дружил долгие годы. Их дружба-любовь началась еще со времен работы над «Дон Жуаном» в Александрийском театре.

Накануне вечером Всеволод Эмильевич пришел к Юрьеву поужинать. Он был мрачен и почему-то все время расспрашивал о лагере, вдавался в детали жизни заключенных. Постепенно он как-то рассеялся, стал говорить о музыке и театре. На рассвете Всеволод Эмильевич и я вышли из квартиры Юрьева. В руках Мейерхольд держал бутылку белого вина и два бокала - для себя и для меня. Я вызвался проводить его до квартиры в первом этаже. У дверей мы выпили с ним по бокалу вина. Мейерхольд сказал, что хотел бы пригласить меня к себе, но в квартире родственники Зинаиды Николаевны и неудобно их беспокоить нашим приходом. Мы устроились с бутылкой на ступеньках лестницы и продолжали тихо говорить о том, о сем, в том числе снова о тюрьме и лагере. Меня внезапно охватило странное чувство: мне захотелось поцеловать руку Мастера. Но я устыдился своего порыва и, смущенно откланявшись, пошел наверх… Я был первым, кто сообщил Зинаиде Николаевне об аресте Мейерхольда, - закончил Ипполит Александрович.

На следующий день начальник тюрьмы, врач и конвоир подписали акт, что «произведена санобработка и дезинфекция вещей арестованного; согласно его осмотра и личного опроса загрязнения и вшивости у него не имеется», посадили будущего врага народа в спецвагон и под усиленным конвоем отправили в Москву.

Юридическим обоснованием этой акции было постановление на арест, подписанное Берией и его правой рукой в подобного рода делах начальником следственной части Кобуловым. Вчитайтесь в эти строки, и вы поймете не только то, как сочинялись такие документы, но и кто этим занимался - ведь Берия и его ближайшее окружение лишь подписывали эти бумаги, тем самым благословляя на кровавый беспредел палачей рангом пониже.

«Я, капитан государственной безопасности Голованов, нашел: имеющимся агентурным и следственным материалом Мейерхольд В. Э. изобличается как троцкист и подозрителен по шпионажу в пользу японской разведки.

Установлено, что в течение ряда лет состоял в близких связях с руководителями контрреволюционных организаций правых - Бухариным и Рыковым.

Арестованный японский шпион Иошида Иошимасу получил директиву связаться в Москве с Мейерхольдом… Установлена также связь Мейерхольда с британским подданным Грей, высланным в 1935 году из Советского Союза за шпионаж.

Исходя из вышеизложенного, постановил: Мейерхольда-Райх Всеволода Эмильевича арестовать и произвести в его квартире обыск».

Приезда Мейерхольда в Москву ждать не стали и к обыску в Брюсовском переулке, где он жил вместе со своей женой Зинаидой Райх, приступили немедленно. Зинаида Николаевна была женщиной темпераментной, права свои знала, поэтому стала горой на пороге своей комнаты:

«В бумагах и вещах мужа рыться можете, а в моих - нет! К тому же в ордере на обыск мое имя отсутствует».

Произошел скандал, закончившийся чуть ли не рукоприкладством. Во всяком случае, младшему лейтенанту Власову пришлось отчитываться перед начальством и писать рапорт, в котором он, само собой разумеется, всю вину перекладывает на хрупкие плечи женщины. При этом лейтенант, как советский офицер и истинный поклонник прекрасного, не может не бросить тень на известную всей стране актрису. «Во время обыска жена арестованного очень нервничала, - пишет лейтенант, - заявляя, что мы не можем делать обыска в ее вещах, и документах. Сказала, что напишет на нас жалобу. Сын стал успокаивать ее: «Мама, ты так не пиши и не расстраивайся, а то опять попадешь в психиатрическую больницу».

А Всеволода Эмильевича бросили во Внутреннюю тюрьму. Там же все начиналось с заполнения анкеты арестованного. Из этой анкеты мы узнаем, что Всеволод Эмильевич родился в 1874 году в Пензе, по национальности - немец, образование - среднее. Отец, который был купцом, умер, мать - тоже. Жена - Зинаида Райх, актриса. Дети - Есенина Татьяна Сергеевна, 21 год, и Константин Сергеевич, 19 лет. И Татьяна, и Константин - дети Зинаиды Райх от ее брака с Сергеем Есениным. Всеволод Эмильевич - член ВКП(б) с 1918 года. Место работы - Государственный оперный театр имени Станиславского, должность - главный режиссер.

Через несколько дней начались допросы. Они шли днем и ночью, причем, как позже выяснится, очень жесткие, а порой и жестокие. Уже через неделю следователи добились весьма ощутимых результатов: Мейерхольда вынудили написать собственноручное заявление самому Берия.

«Признаю себя виновным в том, что, во-первых : в годах 1923–1925 состоял в антисоветской троцкистской организации, куда был завербован неким Рафаилом… Сверхвредительство в этой организации с совершенной очевидностью было в руках Троцкого. Результатом этой преступной связи была моя вредительская работа на театре (одна из постановок была даже посвящена Красной Армии и «первому красноармейцу Троцкому» - «Земля дыбом»).

Во-вторых . В годы приблизительно 1932–1935 состоял в антисоветской правотроцкистской организации, куда был завербован Милютиной. В этой организации состояли Милютин, Радек, Бухарин, Рыков и его жена.

В-третьих . Был привлечен в шпионскую работу неким Фредом Греем (английским подданным), с которым я знаком с 1913 года. Он уговаривал меня через свою жену, которая была моей ученицей, бросить СССР и переехать либо в Лондон, либо в Париж.

Результатом этой связи были следующие преступные деяния в отношении моей Родины:

б) Я организовал Грею по его просьбе свидание с Рыковым в моей квартире.

Подробные показания о своей антисоветской, шпионской и вредительской работе я дам на следующих допросах».

В принципе дело можно было закрывать и следствие заканчивать, так как Всеволод Эмильевич признался практически во всем, что ему вменялось в вину. Правда, он забыл, что является еще и японским шпионом, но ему об этом очень скоро напомнят…

И все же следствие решило выяснить детали, касающиеся вредительской деятельности Майерхольда в области искусства.

На предыдущем допросе вы заявили, что в течение ряда лет были двурушником и проводили антисоветскую работу. Подтверждаете это?

Да, поданное мною на прошлом допросе заявление подтверждаю, - заверил Мейерхольд. - В антисоветскую группу я был вовлечен неким Рафаилом, который являлся заведующим Московского отделения народного образования и руководил Театром Революции, директором которого являлась Ольга Давыдовна Каменева - жена врага народа Каменева и сестра иудушки Троцкого. Я же был заведующим художественной частью и режиссером этого театра. В то время познакомился со статьями Троцкого в его книге о культурном фронте и не только впитал распространяемые в ней идеи, но и отображал их на протяжении всей своей дальнейшей работы.

Почему эта вражеская книга оказала на вас такое влияние?

Потому что Троцкий восхвалял в ней и меня. Он называл меня «неистовым Всеволодом», чем уравнивал с неистовым Виссарионом Белинским… Рафаил хорошо знал о моих антисоветских настроениях и, очевидно, поэтому щедро отпускал средства на мои постановки в Театре Революции.

Стало быть, троцкисты поддерживали вас материально за то, что вы проводили по их установкам вражескую работу?

Должен признать, что это было именно так. Моя антисоветская вредительская работа заключалась в нарушении государственной установки строить искусство, отражающее правду и не допускающее никакого искажения. Эту установку я настойчиво и последовательно нарушал, строя, наоборот, искусство, извращающее действительность.

Только по линии руководимого вами театра?

Нет. Наряду с этим я старался подорвать основы академических театров. Особенно большой удар я направлял в сторону Большого театра и МХАТа, которые под защиту были взяты Лениным… После 1930 года моя антисоветская работа еще более активизировалась. Я возглавил организацию под названием «Левый фронт», охватывающую театр, кино, музыку, литературу и живопись. Мое антисоветское влияние распространялось не только на таких моих учеников, как Сергей Эйзенштейн, Василий Федоров, Эраст Гарин, Николай Охлопков, Александр Нестеров, Наум Лойтер, но и на ряд представителей других искусств.

Кто эти лица? Назовите их! - настойчиво потребовал следователь.

И Мейерхольд назвал. Понимал ли он, что делает? Отдавал ли себе отчет в том, что по каждому названному имени тут же начнется оперативная разработка, что каждый из его друзей может оказаться в соседней камере? Мы еще получим ответы на эти вопросы, а пока что он - воспользуемся тюремным жаргоном - безудержно кололся.

Начну с кино. Здесь мое влияние распространялось на Сергея Эйзенштейна, который является человеком, озлобленно настроенным против советской власти. Нужно сказать, что он проводил и практическую подрывную работу. Советское правительство командировало его в Америку в надежде получить творческую киностудию. Так вот он вместо того, чтобы работать в контакте с «Амторгом», продался капиталисту Синклеру, в руках которого остался заснятый Эйзенштейном фильм.

Вражеская работа Эйзенштейна выражалась и в том, что он пытался выпустить на экран антисоветский фильм «Бежин луг», но ему это не удалось, так как съемка была прервана по указанию правительства.

А мой выученик Эраст Гарин сработал фильм «Женитьба» по Гоголю, израсходовав большие средства. Но эта картина, как искажающая классическое произведение, не была допущена до экрана.

Мой же выученик, режиссер Киевской студии Ромм, сработал фильм по сценарию Юрия Олеши «Строгий юноша», в котором было оклеветано советское юношество, и молодежь показана не как советская, но, по настроениям самого Олеши, с фашистским душком. По линии кино - это все.

А по другим видам искусства?

В живописи, например, художник Давид Петрович Штернберг. Он не нашел ничего лучшего, как написать портрет врага народа Примакова. Так же антисоветски настроен мой бывший ученик художник Дмитриев.

Но антисоветские связи были у меня и с работниками литературного фронта. Озлобленные разговоры, направленные против руководителей партии и правительства, я неоднократно вел с Борисом Пастернаком. Он вообще настолько озлоблен, что в последнее время ничего не пишет, а занимается лишь переводами. Аналогичные позиции занимает поэт Пяст. Вплоть до его ареста прямые антисоветские разговоры были и с писателем Николаем Эрдманом.

Много, очень много рассказал Всеволод Эмильевич и народу сдал немало, но его следователь лейтенант Воронин был неудовлетворен этими показаниями. Почти целую неделю Мейерхольда не вызывали на допросы, но в покое его не оставили: с подследственным работали заплечных дел мастера. Результаты не замедлили сказаться.

Намерены ли вы говорить правду до конца? - требовательно спросил лейтенант на следующем допросе.

Да, конечно, - торопливо ответил Мейерхольд. - Я ничего не намерен скрывать и расскажу не только о своей вражеской работе, но и выдам всех своих сообщников.

Именно этого и добивался следователь: ему нужно было сломать не только физически, но и морально не очень здорового 65-летнего деятеля искусств. Путаясь и сбиваясь, возвращаясь от одних событий к другим, Всеволод Эмильевич причисляет к антисоветски настроенным людям композиторов - Шостаковича, Шебалина, Попова, Книппера, писателей и поэтов - Сейфуллину, Кирсанова, Брика, Иванова, Федина, а также многих актеров, художников и режиссеров.

Но самым злым гением был, конечно же, Илья Эренбург. Когда Всеволод Эмильевич заявил, что в троцкистскую организацию его вовлек именно Эренбург, следователь картинно усомнился.

Не врете ли вы? Может быть, вы оговариваете Илью Эренбурга?

Нет, я говорю правду, - настаивал на своем Мейерхольд. - Илья Эренбург, как он сам мне говорил, является участником троцкистской организации, причем с весьма обширными связями не только в Советском Союзе, но и за рубежом. Он лично говорил мне, что во Франции по троцкистской линии поддерживает регулярную связь с Андре Мальро. В 1938 году он и Мальро были у меня на квартире и вели оживленную беседу на политические темы: они были уверены, что троцкистам удастся захватить власть в свои руки.

И вы лично разделяли эти предательские вожделения? - уточняюще спросил следователь.

Да. Именно поэтому Эренбург прямо поставил вопрос о моем участии в троцкистской организации, на что я дал свое согласие. Тогда же была сформулирована и главная задача нашей организации: не отчаиваться в связи с арестами и пополнять свои ряды, чтобы добиться осуществления окончательной цели, то есть свержения советской власти.

В этом направлении вы и действовали?

Не отрицаю, что именно я вовлек в организацию Пастернака и Олешу, а несколько позже и Лидию Сейфуллину. Ей я поручил антисоветскую обработку писательской молодежи, а Юрия Олешу мы хотели использовать для подбора кадров террористов, которые бы занимались физическим уничтожением руководителей партии и правительства. Насколько мне известно, именно с этой целью он вовлек в наши ряды ленинградского писателя Стенича и режиссера Большого драмтеатра Дикого: впоследствии оба были разоблачены и арестованы органами НКВД.

А в чем заключалась ваша антисоветская связь с Шостаковичем и Шебалиным?

Шостакович не раз выражал свои озлобленные настроения против советского правительства. Он мотивировал это тем, что, мол, в европейских странах его произведения очень ценят, а здесь только прорабатывают. В связи с этим он выражал намерение выехать за границу и больше в Советский Союз не возвращаться. Что касается Шебалина, то он тоже нередко выражал свои антисоветские настроения в связи с отрицательной оценкой его формалистических музыкальных произведений.

Потом пошел какой-то странный разговор о связях Мейерхольда с литовским послом Балтрушайтисом, которого он знал как писателя чуть ли не с прошлого века, о немце Хельде и литовце Михневичусе, которые стажировались в Театре Революции, о том, что к работе на английскую разведку его привлек не только Грей, но и Балтрушайтис, а потом он у себя дома познакомил двух матерых шпионов: «А то как-то неудобно, два английских шпиона - и не знакомы друг с другом».

Я скрыл от следствия одно важное обстоятельство, - многообещающе начал он.

Какое обстоятельство? - живо среагировал лейтенант Воронин.

Я являюсь еще и агентом японской разведки. А завербовал меня Секи Сано, который работал в моем театре в качестве режиссера-стажера с 1933 по 1937 год.

Что касается японского следа, то это чудовищнейший самооговор. Доказательства - в том же деле № 537. Известно, что в те, как, впрочем, и совсем недавние годы, ни один иностранец не оставался без внимания спецслужб. Под весьма серьезным колпаком был и Секи Сано. За ним не только наблюдали, но и составляли отчеты о его поведении в стране Советов. На основании этих отчетов была составлена справка, которую подписал офицер по фамилии Хрущев.

«Секи Сано, японец, работал режиссером в театре им. Мейерхольда, женат на Галине Борисовой.

За все время пребывания в СССР находился под наблюдением, однако никаких данных о принадлежности к разведорганам не установлено. В 1937 году выехал в Париж.

В донесениях источников за 1934, 1935 и 1936 годы упоминается о его работе в театре им. Мейерхольда. В одном из донесений приводится высказывание Секи Сано о том, что в театре Мейерхольда подвизается различная дрянь, театром командует жена Мейерхольда, которая на репетициях подрывает авторитет Мейерхольда. В театр принимаются плохие кадры, а хорошие выживаются. Секи Сано удивлялся, как могут быть такие порядки в советском театре.

Каких-либо иных связей Секи Сано с Мейерхольдом не зафиксировано».

С Иошида Иошимасу, который тоже проходит по делу Мейерхольда, все гораздо сложнее. Иошимасу - потомственный интеллигент, сын профессора математики, выпускник литературного факультета университета «Васеда», неожиданно для всех стал членом японской компартии и режиссером нескольких театров левацкого направления. Своим идейным учителем он считал Мейерхольда и мечтал поработать рядом с «неистовым Всеволодом».

Несмотря на многочисленные знакомства с работниками советского полпредства, визу на посещение Советского Союза Иошимасу почему-то не давали. И тогда он решил пробраться в СССР нелегально. Японский коммунист думал, что его встретят с распростертыми объятиями, но Иошимасу задержали как самого обычного нарушителя границы и, стало быть, шпиона. Допрашивали его, судя по всему, с пристрастием, потому что Иошимасу оговорил всех, кого знал и кого не знал.

Прежде всего из него выбили признание в том, что он японский шпион и в СССР шел по заданию сотрудника японской разведки некоего Суэхито.

К кому вы шли и с кем должны были встретиться в Москве? - спросили у режиссера-авангардиста.

К Мейерхольду, - совершенно искренне ответил он. - Мне было известно, что к японцам он относится с большой симпатией, и один японец, Секи Сано, у него уже работает.

Потом была пауза, вызванная тем, что Иошимасу надо было объяснить, и не только на словах, что такого рода ответы следствие не устраивают. Иошимасу все понял и тут же перестроился.

По заданию Суэхито я должен был связаться с нашим резидентом Секи Сано, который работает у Мейерхольда. Сам же Мейерхольд очень влиятельный человек в театральном мире. Правда, в последнее время он подвергается острой критике, но это еще лучше, ибо критика озлобила Мейерхольда и вызвала его недовольство советской властью как таковой и правительством в частности. Суэхито говорил, что Мейерхольд давно ведет шпионскую работу в пользу Японии. Японская разведка очень им дорожит и, во избежание провала, дала ему кличку «Борисов». Мейерхольд совместно с Секи Сано ведут подготовку к теракту против Сталина, которого должны убить во время посещения театра.

Итак, следователи получили то, что хотели! И хотя на следующих допросах Иошимасу отказался от своих первичных показаний и заявил, что все это придумал со страху, его уже никто не слушал. Иошимасу вскоре расстреляли, а его показания подшили к делу Мейерхольда, которого без особого труда убедили в том, что он японский шпион.

Прозрение

На некоторое время Всеволода Эмильевича оставили в покое. Но это не значит, что следствие приостановлено. Напротив, оно шло полным ходом, но, если так можно выразиться, на других витках. Следователи понимали, что хотя, по советским законам, признание является матерью доказательства, суду этого будет мало - поэтому они добывали компромат и на стороне. Мы можем только догадываться, каким путем, но добыли же!

Скажем, Михаил Кольцов на одном из допросов заявил, что одним из осведомителей французского разведчика Вожеля был Мейерхольд. Причислил его к членам антисоветской организации и Исаак Бабель. А вот что сообщил бывший профсоюзный деятель Яков Боярский.

«Мейерхольд - формалист. Мало кто помнит, что он готовил режиссерский план массового действа к 300-летию дома Романовых. Позже он солидаризировался с Троцким, вместе с ним защищал Есенина от критиков. Поддерживал Мейерхольда и Бубнов, считая его гением.

Пагубно влияет на Мейерхольда его жена актриса Зинаида Райх. Однажды Бубнов специально пригласил ее к себе и сделал внушение, объяснив, как она вредит своим поведением Мейерхольду».

Как видите, имя Зинаиды Райх в деле Мейерхольда упоминается не впервые - и все время со знаком «минус». Думаю, что настала пора рассказать об этой неординарной женщине и об этом странном, по мнению многих друзей дома, браке.

Родилась она двадцатью годами позже Всеволода Эмильевича в солнечной Одессе. Ее отцом был выходец из Силезии Николаус Райх. Будучи матросом на одном из иностранных судов, он попал в Одессу, встретил неотразимо прекрасную русскую девушку, тут же женился и навсегда остался на новой родине. После окончания гимназии Зинаида уехала в Петербург, училась на женских курсах, а в 1917-м стала машинисткой газеты «Дело народа».

И надо же было так случиться, что часто захаживавший в редакцию Сергей Есенин смертельно влюбился в волоокую южанку. В конце лета, после совместной поездки к морю, они обвенчались. Как показало время, молодые явно поторопились: слишком разными они были людьми и слишком разными у них были представления о браке и семье. Все шло к разводу, не спасло даже рождение двух детей - Татьяны и Константина. В 1920-м Зинаида Райх одна-одинешенька, с двумя детьми на руках, оказалась в Москве.

Есть несколько версий того, как она познакомилась с Мейерхольдом, но одна из них, как мне кажется, наиболее правдоподобна. Всеволод Эмильевич был давным-давно женат, у него трое взрослых дочерей, и вот однажды Екатерина Михайловна Мунт, актриса, прошедшая школу Александрийского театра и ставшая женой Мейерхольда, когда они были студентами Филармонического училища, привела в дом Зинаиду Райх - в качестве то ли экономки, то ли компаньонки. Тогда же она стала студенткой Высших театральных мастерских, которыми руководил Мейерхольд.

В доме Зинаида стала просто незаменимой, Екатерина Михайловна переложила на нее большую часть забот, в том числе и главную - уход за мужем. Закончилось все это печально: летом 1922-го Всеволод Эмильевич развелся с матерью своих детей, стал мужем Зинаиды Райх и отчимом детей Есенина. И Татьяна, и Константин искренне полюбили Всеволода Эмильевича, а вот их мать… Скандалы и ссоры в доме не стихали ни на минуту. К тому же Зинаида Николаевна без зазрения совести влезала в театральные дела мужа, всячески обостряя его конфликты с актерами. Люди начали уходить из театра. Мастера покинула даже одна из его лучших учениц - Мария Бабанова. И тогда Мейерхольд начал соразмерять свои творческие замыслы с возможностями Зинаиды Райх.

Это было началом конца. После прогремевшей в 1934 году постановки «Дамы с камелиями» у Мейерхольда начался период провалов и неудач, завершившийся закрытием театра. Постановление о ликвидации театра имени Мейерхольда было опубликовано в январе 1938 года. Этот документ настолько красноречив и характерен для того времени, что, мне кажется, надо привести его полностью.

«Комитет по делам искусств при Совнаркоме СССР издал приказ о ликвидации театра им. Мейерхольда.

Комитет по делам искусств признал, что театр им. Мейерхольда окончательно скатился на чуждые советскому искусству позиции и стал чуждым для советского зрителя. Это выразилось в том, что:

1. Театр им. Мейерхольда в течение всего своего существования не мог освободиться от чуждых советскому искусству, насквозь буржуазных, формалистических позиций. В результате этого, в угоду левацкому трюкачеству и формалистическим вывертам, даже классические произведения русской драматургии давались в театре в искаженном, антихудожественном виде, с искажением их идейной сущности («Ревизор», «Горе уму», «Смерть Тарелкина» и др.).

2. Театр им. Мейерхольда оказался полным банкротом в постановке пьес советской драматургии. Постановка этих пьес давала извращенное, клеветническое представление о советской действительности, пропитанное двусмысленностью и даже прямым антисоветским злопыхательством («Самоубийца», «Окно в деревню», «Командарм-2» и др.).

3. За последние годы советские пьесы совершенно исчезли из репертуара театра. Ряд лучших актеров ушел из театра, а советские драматурги отвернулись от театра, изолировавшего себя от всей общественной и художественной жизни Союза.

4. К 20-летию Октябрьской революции театр им. Мейерхольда не только не подготовил ни одной постановки, но сделал политически враждебную попытку поставить пьесу Габриловича «Одна жизнь», антисоветски извращающую известное художественное произведение Н. Островского «Как закалялась сталь». Помимо всего прочего, эта постановка была злоупотреблением государственными средствами со стороны театра им. Мейерхольда, привыкшего жить на государственные денежные субсидии.

Ввиду всего этого, Комитет до делам искусств при Совнаркоме СССР постановил:

a) ликвидировать театр им. Мейерхольда как чуждый советскому искусству;

б) труппу театра использовать в других театрах;

в) вопрос о возможной дальнейшей работе Вс. Мейерхольда в области театра обсудить особо».

Закрытие театра было тяжелейшим ударом и для Мастера, и для его супруги. Зинаида Райх впала в тяжелую депрессию и месяцами не выходила из дома. Что касается Всеволода Эмильевича, то он без дела не остался: ему протянул руку Станиславский и пригласил в свой театр. Но все это было не то. К тому же многие понимали, что закрытием театра дело не ограничится: за «антисоветское злопыхательство» и за «клеветническое представление о советской действительности» рано или поздно придется отвечать. Одни стали обходить Мейерхольда стороной, другие, как Станиславский, не побоялись протянуть руку, а третьи даже попытались заступиться, вложив добрые слова в уста непререкаемых авторитетов.

Как раз в это время готовилось к печати очередное собрание сочинений Маяковского. Составители разыскали один из ранних отзывов Маяковского о Мейерхольде и включили его в двенадцатый том.

«И когда мне говорят, что Мейерхольд сейчас дал не так, как нужно дать, мне хочется вернуться к биографии Мейерхольда и к его положению в сегодняшнем театральном мире. Я не отдам вам Мейерхольда на растерзание… Надо трезво учитывать театральное наличие Советской республики. У нас мало талантливых людей и много гробокопателей. У нас любят ходить на чужие свадьбы при условии раздачи бесплатных бутербродов. Но с удовольствием будут и хоронить.

Товарищ Мейерхольд прошел длительный путь революционного лефовского театра. Если бы Мейерхольд не ставил «Зорь», не ставил «Мистерии-буфф», не ставил «Рычи, Китай», не было бы режиссера на территории нашей, который взялся бы за современный, за революционный спектакль. И при первых колебаниях, при первой неудаче, проистекающей, может быть, из огромности задачи, собакам пошлости Мейерхольда мы не отдадим!»

Казалось бы, лучше не скажешь и к мнению официально признанного трибуна революции неплохо бы прислушаться! Ан нет, не прислушались и упекли в кутузку… Пока из Мейерхольда тянули жилы на допросах, кто-то решил заняться его женой: 15 июля 1939 года Зинаида Райх была зверски убита, причем прямо в своей квартире. Версий этого преступления много - от любовника до сотрудников НКВД, от театральных знакомых до простых грабителей, но ни одна из них не считается доказанной. По большому счету дело об убийстве Зинаиды Райх нельзя считать закрытым.

Всеволод Эмильевич об этом, конечно же, не знал, а так как его по-прежнему не вызывали на допросы, он решил написать собственноручные показания. Тридцать одна страница написана рукой Мейерхольда, но как написана… Ломаные, раздерганные строчки, кое-как слепленные буквы. Нелегко, очень нелегко достались ему эти показания. Собственно говоря, это даже не показания, а своеобразный творческий отчет Мастера.

С какими людьми сводила его судьба, какие титаны мысли оказали на него влияние! Вы только вслушайтесь в этот перечень имен: Метерлинк, Пшебышевский, Белый, Брюсов, Ван-Лерберг, Аннунцио, Бальмонт. Всеволод Эмильевич рассказывает о парнасцах, символистах и акмеистах, о знаменитых «средах» у Вячеслава Иванова, об общении с Мережковским, Струве, Гиппиус, Ремизовым, Чулковым, Разумником, Гумилевым, Волошиным, Сологубом, Чеботаревской… А встречи с Горьким, Чеховым, Бенуа, Добужинским, Сомовым, Билибиным, Блоком, Философовым, Комиссаржевской, Савиной! И не только встречи, но и совместная работа с этими великими людьми, составлявшими цвет и гордость русской культуры.

То ли под влиянием этих воспоминаний, то ли он просто встряхнулся, но в начале октября к Всеволоду Эмильевичу пришло самое настоящее прозрение: он понял, что творит нечто непотребное, что идя на поводу у следователей, говорит не то, что было, а то, что нужно следователям. И он решительно заявляет:

На допросе 14 июля я показал, что Дикий был привлечен Олешей к террористической деятельности. Эти мои показания не соответствуют действительности, потому что Олеша никогда об этом не говорил. И вообще, с Олешей никаких разговоров о террористической деятельности не было. Дикого я оговорил. А оговорил потому, что в момент допроса находился в тяжелом психическом и моральном состоянии. Других причин нет.

Дальше - больше! Следователи запаниковали: обвинение разваливалось, как карточный домик. А Всеволод Эмильевич потребовал бумаги и снова засел за собственноручные показания. Но теперь это были показания не сломленного, больного арестанта, а мужественного, все понявшего и принявшего решение человека.

Он пишет, что показания, касающиеся Милютиной, не соответствуют действительности, так как, давая их, находился в состоянии сильного психического и морального потрясения.

«Я путал имена и даты, - пишет он, - переадресовывал события от одних лиц другим. Например, Рыков и Милютина были у меня на квартире - этого было достаточно, чтобы я заявил, что встречался с Рыковым у Милютиных. А этого не было. То же и с Бухариным… Не могу ничего точно сказать и о Радеке».

Несколько позже у него поинтересовались, ознакомился ли он с материалами дела и имеет ли какие-нибудь жалобы и заявления.

С материалами следствия я ознакомился, хотя хотел еще почитать. Никаких жалоб по отношению к следствию не имею. Следователь Шибков никакого давления на меня не оказывал, а следователи Воронин, Родос и Сериков давление оказывали.

Вот так, ни больше ни меньше… А знаете, что означает невинная на первый взгляд формулировка «оказывать давление»? Думаете, речь идет об окриках и оскорблениях? Как бы не так! Все гораздо проще и страшнее. Несколько позже я об этом расскажу, причем устами самого Всеволода Эмильевича. А пока что он спешил исправить содеянное и чуть ли не круглосуточно писал собственноручные показания:

«К своим ранее данным показаниям относительно следующих лиц: И. Эренбург, Б. Пастернак, Л. Сейфуллина, Вс. Иванов, К. Федин, С. Кирсанов, В. Шебалин, Д. Шостакович, Лапина (дочь Эренбурга), С. Эйзенштейн, Э. Гарин, В. Дмитриев считаю долгом внести ряд добавлений, а главное, весьма существенных исправлений.

1. Илья Эренбург не вовлекал меня в троцкистскую организацию. Категорически заявляю, что ни Эренбург, ни Мальро не говорили мне ни о недолговечности советской системы, ни о том, что троцкистам удастся захватить власть, ни о том, что следует настойчиво и последовательно продолжать борьбу против партии и добиваться свержения советской власти.

2. Я не вел с Б. Пастернаком разговоров, направленных против партии и правительства. Ни по указаниям Эренбурга, ни по своей личной инициативе я не вербовал в троцкистскую организацию ни Б. Пастернака, ни Ю. Олешу, ни Л. Сейфуллину, ни Вс. Иванова, ни К. Федина, ни С. Кирсанова, ни В. Шебалина, ни Д. Шостаковича.

3. В отношении Ю. Олеши считаю долгом сделать следующее существенное исправление: я Ю. Олешу в троцкистскую организацию не вербовал. Не соответствует действительности и то мое показание, что будто бы Олеша намечался как лицо, могущее быть использованным по линии физического устранения руководителей партии и правительства. О терроре никогда никакой речи не было».

Казалось бы, все показания, данные на предварительном следствии, полностью дезавуированы и дело надо прекращать. Не тут-то было! 27 октября 1939 года Мейерхольду предъявляется обвинительное заключение, в котором его по-прежнему называют кадровым троцкистом, а также агентом английской и японской разведок.

Но Всеволод Эмильевич не сдается. Прямо из Бутырки он пишет пространную жалобу Прокурору Союза ССР.

«16 ноября 1939 года дело мое закончено. Я безоговорочно подписал последний лист, как безоговорочно подписывал ряд других протоколов, делая это против своей совести.

От этих вынужденно ложных показаний я отказываюсь, так как они явились следствием того, что ко мне, 65-летнему старику (и нервному, и больному), на протяжении всего следствия применялись такие меры физического и морального воздействия, каких я не мог выдержать, и стал наводнять свои ответы на вопросы следователя чудовищными вымыслами. Я лгал, следователь записывал, а некоторые ответы за меня диктовал стенографистке.

Я все подписывал, потому что мне говорили, что если откажусь, то бить будут в три раза сильнее.

Я никогда не был изменником Родины, никогда не участвовал ни в каких заговорщических организациях против советской власти. И кто посмеет клеветать на меня, что я был шпионом хоть одного из иностранных государств? Но следователи вынуждали меня репрессивными мерами в этих преступлениях «сознаваться» - и я лгал на себя.

Прошу вызвать меня к себе. Я дам развернутые объяснения и назову имена следователей, вынуждавших меня к вымыслам».

Прокурор, как и следовало ожидать, промолчал и выслушивать «развернутые объяснения» умело маскировавшегося врага народа не пожелал.

Мейерхольд обращается к Берии. Реакция та же… И тогда Всеволод Эмильевич пишет главе правительства - Председателю Совнаркома Молотову. О реакции Молотова, слывшего гуманистом и правдолюбцем, я расскажу несколько позже, но сначала познакомлю с письмом - последним в жизни Мейерхольда.

«Чем люди оказываются во время испуга, то они, действительно, и есть. Испуг - это промежуток между навыками человека, и в этом промежутке можно видеть натуру такою, какая она есть… Так писал когда-то Лесков.

Когда следователи в отношении меня, подследственного, пустили в ход физические методы воздействия и к ним присоединили еще так называемую «психическую атаку» - и то, и другое вызвало во мне такой чудовищный страх, что натура моя обнажилась до самых своих корней.

Нервные ткани мои оказались расположенными совсем близко к телесному покрову, а кожа оказалась нежной и чувствительной, как у ребенка. Глаза оказались способными (при нестерпимой для меня физической и моральной боли) лить слезы потоками. Лежа на полу, лицом вниз, я обнаруживал способность извиваться и корчиться, и визжать, как собака, которую плетью бьет ее хозяин. Конвоир, который вел меня однажды с допроса, спросил: «У тебя малярия?» Такую тело мое обнаружило способность к нервной дрожи.

Когда я лег на койку и заснул, с тем, чтобы через час опять идти на допрос, который перед этим длился 18 часов, я проснулся, разбуженный своим стоном и тем, что меня подбрасывало на койке так, как это бывает с больными, погибающими от горячки.

Испуг вызывает страх, а страх вынуждает к самозащите. «Смерть (о, конечно!), смерть легче этого!» - говорит себе подследственный. Сказал себе это и я. И пустил в ход самооговоры в надежде, что они-то и приведут меня на эшафот. Так и случилось: на последнем листе законченного следствием дела № 537 проступили страшные цифры параграфов уголовного кодекса: 58, пункт 1-а и 11.

Вячеслав Михайлович! Вы знаете мои недостатки (помните сказанное Вами однажды: «Все оригинальничаете?»), человек, который знает недостатки другого, знает его лучше того, кто любуется его достоинствами. Скажите: можете Вы поверить тому, что я изменник Родины (враг народа), что я - шпион, что я - член право-троцкистской организации, что я - контрреволюционер, что я в своем искусстве проводил (сознательно!) вражескую работу, что подрывал основы советского искусства?

Все это налицо в деле № 537. Там же слово «формалист» стало синонимом слова «троцкист». В деле № 537 «троцкистами» объявлены: я, И. Эренбург, Б. Пастернак, Ю. Олеша (он еще и террорист), Д. Шостакович, В. Шебалин, Н. Охлопков и т. д.

Будучи арестованным в июне, я только в декабре 1939-го пришел в некоторое относительное равновесие. Я написал о происходящем на допросах Л. П. Берии и Прокурору Союза ССР, сообщив в своей жалобе, что я отказываюсь от своих ранее данных показаний. Недостаток места не позволяет мне изложить все бредни моих показаний, но их множество.

Вот моя исповедь краткая. Как и положено, я произношу ее, быть может, за секунду до смерти. Я никогда не был шпионом, я никогда не входил ни в одну из троцкистских организаций (я вместе с партией проклинал Иуду Троцкого!), я никогда не занимался контрреволюционной деятельностью.

Говорить о троцкизме в искусстве просто смешно. Отъявленный пройдоха из породы политических авантюристов, такой человек, как Троцкий, способен лишь на подлые диверсии и убийства из-за угла. Не имеющий никакой программы кретин не может дать программы художникам. 2.1.1940 г.».

Казалось бы, самое главное сказано и письмо можно отправлять, но Всеволод Эмильевич, будто предчувствуя, что времени у него осталось мало, а он еще не выговорился, делает весьма примечательную приписку:

«Окончу заявление через декаду, когда снова дадут такой листок».

Прошло десять дней, и Мейерхольд садится за продолжение письма Молотову.

«Тому, что я не выдержал, потеряв над собой всякую власть, находясь в состоянии затуманенного, притупленного сознания, способствовало еще одно страшное обстоятельство. Сразу же после ареста меня ввергла в величайшую депрессию власть надо мной навязчивой идеи: «Значит, так надо! Правительству показалось, что за те мои грехи, о которых было сказано с трибуны 1-й сессии Верховного Совета, кара для меня недостаточна». А ведь был закрыт театр, разогнан коллектив, отнято строящееся здание.

Я должен претерпеть еще одну кару, решил я. Ту, которая наложена органами НКВД.

Меня здесь били - больного, 65-летнего старика. Клали на пол лицом вниз, резиновым жгутом били по пяткам и по спине. Когда сидел на стуле, той же резиной били по ногам (сверху, с большой силой по местам от колен до верхних частей ног).

В последующие дни, когда эти места ног были залиты обильным внутренним кровоизлиянием, то по этим красно-синим кровоподтекам снова били этим же жгутом - и боль была такая, что, казалось, на больные, чувствительные места лили кипяток. Я кричал и плакал от боли. Меня били по спине этой резиной, а руками били по лицу.

Я умоляю Вас, Главу правительства, спасите меня, верните мне свободу. Я люблю мою Родину и отдам ей все мои силы последних годов моей жизни».

Как вы думаете, был или не был услышан этот крик о помощи? Ведь проще всего сказать, что письма из тюрем до членов правительства не доходили и о творящихся злодеяниях они ничего не знали. Оказывается, доходили, еще как доходили… Это подтвердил один из ныне здравствующих секретарей Молотова, который регистрировал эти письма и клал на стол своего начальника. Было зарегистрировано и другое письмо Мейерхольда, в котором он сообщал:

«Меня били по старым синякам и кровоподтекам, так что ноги превращались в кровавое месиво. Следователь все время твердил, угрожая: не будешь писать, будем опять бить, оставив нетронутыми голову и правую руку, остальное превратим в кусок бесформенного, окровавленного мяса. И я все подписывал».

Так как же отреагировал глава советского правительства на письма Мейерхольда? А никак. Он промолчал. Он сделал вид, что это его не касается. Для бериевцев это было сигналом, означающим, что можно продолжать в том же духе и возню с Мейерхольдом заканчивать. 1 февраля 1940 года состоялось закрытое судебное заседание Военной коллегии Верховного Суда Союза ССР под председательством Ульриха. И хотя Всеволод Эмильевич виновным себя не признал, свои показания не подтвердил и заявил, что во время следствия его избивали, суд приговорил Мейерхольда к высшей мере наказания - расстрелу. 2 февраля приговор был приведен в исполнение.

Это, конечно, совпадение, но неподалеку от справки о расстреле Всеволода Эмильевича, подписанной старшим лейтенантом Калининым, в дело подшито письмо Алексея Максимовича Горького, которое он отправил Мейерхольду еще в 1900 году.

«Вы, с вашим тонким и чутким умом, с вашей вдумчивостью - дадите гораздо, неизмеримо больше, чем даете. И будучи уверен в этом, я воздержусь от выражения моего желания хвалить и благодарить вас.

Почему-то хочется напомнить вам хорошие, сердечные слова Иова: «Человек рождается на страдание, как искры, что устремляются вверх. Вверх!»

Как в воду глядел Алексей Максимович. Мейерхольд был рожден на страдание. Чего-чего, а этого в его жизни было предостаточно. Но вверх он ушел не бесследно. Имя Мейерхольда, как ни старались изгладить его из памяти и предать забвению, из истории театра вычеркнуть не удалось. Да это и невозможно, ибо театр - это и есть Мейерхольд. Расстреляв Мейерхольда, сталинские палачи расстреляли театр, на многие годы отбросив назад театральное искусство и превратив его в живой плакат.

Но у этой печальной истории есть продолжение, причем, не боюсь этого слова, доблестное. Ведь людям, которые бросились на защиту честного имени Мейерхольда, пришлось иметь дело с Главной военной прокуратурой. И хотя на дворе был 1955-й и началась так называемая оттепель, никто не знал, как долго продержится тепло и не вернется ли все снова на круги своя.

«Мейерхольд самобытен… Я даже думаю, что он гениален»

Эти слова много лет назад сказал о Мейерхольде другой великий режиссер - Евгений Багратионович Вахтангов. Несколько позже он выразил эту мысль более развернуто:

«Все театры ближайшего будущего будут построены и основаны так, как давно предчувствовал Мейерхольд. Мейерхольд гениален. И мне больно, что этого никто не знает. Даже его ученики».

Что касается учеников, то Вахтангов явно поторопился с выводом: придет время, и они докажут, что Мастер воспитал из них не только прекрасных актеров и режиссеров, но и, что не менее важно, людей не робкого десятка, умеющих постоять за доброе имя своего учителя.

Итак, год 1955-й… Приемная дочь Мейерхольда Татьяна Есенина пишет Г. М. Маленкову. Она просит содействия в пересмотре дела отчима, «который был приговорен к 10-ти годам ИТЛ и 17 марта 1942 года умер в лагере». (Именно такие справки выдавали тогда родственникам расстрелянных людей.) Маленков переадресовывает письмо Генеральному прокурору СССР Руденко и поручает ему заняться делом Мейерхольда. Руденко вызвал военного прокурора Ряжского и приказал подготовить все необходимые бумаги.

Машина завертелась прямо-таки на бешеных оборотах! Подняли протоколы допросов, собрали справки обо всех упоминавшихся в деле лицах и, что особенно важно, обратились ко всем, кто знал Мейерхольда, чтобы они прислали свои отзывы о Всеволоде Эмильевиче. Не поленились заглянуть в архивы и проштудировать многочисленные статьи о творчестве Мейерхольда. Одна из них носит курьезный характер и посвящена не творчеству, а… аресту Мейерхольда контрразведкой Добровольческой армии. Произошло это в Новороссийске. Вот что писал об этом аресте корреспондент газеты «Черноморский маяк» А. Бобрищев-Пушкин в сентябре 1919 года.

«С глубоким нравственным удовлетворением принимаю перед обществом ответственность за арест Мейерхольда, происшедший благодаря моим статьям.

Мейерхольд не был жрецом аполитичного искусства, а большевистским сановником, отдавшим искусство на службу советской агитации. За это он получал от советской власти большие суммы, за это пользовался дружбой и протекцией Луначарского. Мейерхольд записался в партию, он - зарегистрированный большевик.

Моим читателям известно, что еще 7 июля, немедленно после приезда Мейерхольда в Новороссийск, я опубликовал, что это - большевистский комиссар, заведовавший в Петербурге театральной агитацией. Как на главное преступление Мейерхольда, лишающее всякой возможности терпеть его на Добровольческой территории, я указал на то, что он ставил празднества в честь годовщины Октябрьской революции, в том числе кощунственную, оскорбляющую все русские святыни, земные и небесные, «Мистерию-буфф» Маяковского. С моей точки зрения, тому, кто праздновал с большевиками годовщину их революции, не место у нас.

Деятельность Мейерхольда цинично и открыто развертывалась на виду у всех петроградцев - мое право русского человека не дышать одним воздухом с большевиком, оскорбляющим своим присутствием Добровольческую территорию».

Жуткая, если вчитаться, статья… Один петербургский интеллигент своими публикациями-доносами добивается ареста другого петербургского интеллигента и несказанно рад, когда это происходит. В разгаре гражданская война, дискуссии идут на языке маузеров, а тут вдруг человек с клеймом большевистского комиссара в стане врага. Только чудом можно объяснить, что еще тогда Мейерхольда не поставили к стенке! Но то, что не сделали белые, хоть и несколько позже, исправили красные…

В 1955-м эта публикация говорила в пользу Мейерхольда, ибо доказывала его верность большевистским принципам: он не остался у белых, вырвался из застенка и еще много лет работал на благо победившего пролетариата.

Как вы, наверное, помните, на первичных допросах Мейерхольд назвал очень много известных всей стране имен, причем называл он их в контрреволюционном и антисоветском контексте. К счастью, следователи то ли не приняли эти россказни всерьез, то ли учли, что в последующем Мейерхольд отказался от своих показаний, но массовых арестов не последовало. Как же повели себя эти люди потом, когда их стали приглашать к военному прокурору? Доблестно! Около сорока человек пришли к прокурору, а потом прислали свои письменные отзывы. Читайте - и вы поймете, как советская интеллигенция любила и уважала Всеволода Эмильевича Мейерхольда.

Дмитрий Дмитриевич Шостакович, видимо для убедительности, прислал свой отзыв на бланке депутата Верховного Совета РСФСР.

«Я познакомился со Всеволодом Эмильевичем Мейерхольдом примерно в конце 1927 или в начале 1928 года. Вскоре после знакомства он пригласил меня на работу в свой театр в качестве заведующего музыкальной частью. Проработал я там месяца два, а потом вернулся в Ленинград. А до этого, еще в 1923-м, Мейерхольд предложил мне написать музыку к комедии Маяковского «Клоп», что я и сделал…

Когда я работал в театре (1928 год), я пользовался гостеприимством семьи Мейерхольда и жил у него в квартире на Новинском бульваре. Таким образом, я имел возможность наблюдать этого выдающегося режиссера не только на работе, но и в быту. В дальнейшем я вел знакомство с Мейерхольдом до самого дня его ареста. Исходя из этого я считаю, что вправе утверждать, что я был достаточно близко знаком с Мейерхольдом.

Всеволод Эмильевич очень благожелательно относился к моим занятиям музыкой, к моим сочинениям. Я же буквально благоговел перед его гениальным талантом. Сближало нас и то, что он очень любил музыку, очень тонко в ней разбирался, не будучи специалистом-музыкантом. Наконец, это был передовой человек нашей эпохи.

Никогда ни сам Мейерхольд, ни его семья, ни люди, которых я у него встречал, не вели антисоветских разговоров… Как я уже говорил, он очень любил и понимал музыку. С особой убедительностью это можно говорить тем, кто видел его постановку «Пиковой дамы» Чайковского в Ленинградском Малом оперном театре. Этот спектакль необходимо возобновить и показывать советским слушателям… Из его старых, дореволюционных постановок следует особо отметить «Маскарад» Лермонтова.

Гений Всеволода Мейерхольда расцвел после Великой Октябрьской Социалистической революции. Огромное впечатление произвели его спектакли «Лес» Островского, «Ревизор» Гоголя, «Клоп» и «Баня» Маяковского, «Последний решительный» Вишневского, «Мандат» Эрдмана и другие, являющиеся шедевром режиссерского искусства…

О Мейерхольде нельзя говорить, не вспомнив его выдающейся роли в деле воспитания таких замечательных артистов, как И. Ильинский, М. Бабанова, М. Царев, Э. Гарин, Н. Охлопков, М. Штраух, В. Зайчиков, Н. Богомолов, являющихся гордостью советского сценического искусства.

Невозможно зачеркнуть ту выдающуюся роль, которую сыграл Мейерхольд в развитии русского и советского театрального искусства. Имя гениального Всеволода Мейерхольда, его выдающееся творческое наследие должны быть возвращены советскому народу».

Письмо Ильи Эренбурга более кратко, но носит, в силу его пристрастий, международный характер.

«Я знал Мейерхольда с 1920 по 1938 год. В 1920-м он был заведующим ТЕО Наркомпроса, в котором я работал. В те годы он группировал вокруг себя все круги художественной интеллигенции, активно вставшей на сторону Октябрьской революции. Его постановки «Зорь» Верхарна и «Мистерии-буфф» Маяковского были первыми крупными явлениями революционного советского театра.

Во время заграничных гастролей театра Мейерхольда в Париже спектакли этого театра сыграли огромную роль в повороте больших кругов французской интеллигенции к Советскому Союзу. Во всех своих выступлениях и частных беседах, как в Советском Союзе, так и за рубежом, Мейерхольд всегда был принципиальным и страстным сторонником нашего строя и нашей идеологии».

Известный кинорежиссер Григорий Александров рассказал о влиянии Мейерхольда не только на театральное, но и на кинематографическое искусство тех лет.

«Всеволод Эмильевич Мейерхольд был новатором того типа художников, которые всю силу направляют на ломку старых, обветшавших традиций и стремятся разрушить косность, рутину, консерватизм. Такие художники расчищают путь к новому, хотя сами, зачастую, воздвигают на расчищенном месте произведения весьма спорные.

Самым положительным в творчестве Мейерхольда было то, что он всегда стремился утвердить на сцене советского театра актуальную, боевую, современную тематику. Не случайно первые постановки пьес Маяковского были сделаны Мейерхольдом…

В области кино влияние Мейерхольда сказалось на творчестве его ученика режиссера С. М. Эйзенштейна, создавшего фильм «Броненосец Потемкин», который признан сейчас мировой общественностью как лучший фильм мира.

В документальном кино влияние Мейерхольда определило успехи Дзиги Вертова и Эсфирь Шуб, добившихся больших международных успехов. Деятельность Мейерхольда и его имя нельзя вычеркнуть из истории советской культуры».

Несколько месяцев Борис Ряжский с утра до вечера принимал в своем кабинете актеров и режиссеров, писателей и композиторов, художников и общественных деятелей. О Мейерхольде они могли говорить часами, но прокурор произносил расхожую фразу, что слова, мол, к делу не подошьешь, и просил изложить свое мнение письменно. Одни создавали на эту тему целые эссе, другие были более лапидарны.

«Я до сих пор не сдержал слова и не закрепил для Вас письменно разговор о Мейерхольде, потому что все время очень занят.

Вы помните наш разговор? Главное его существо заключалось вот в чем. Так же, как с Маяковским, я был связан с Мейерхольдом поклонением его таланту, дружбой, удовольствием и честью, которые доставляло мне посещение его дома или присутствие на его спектаклях. Но общей работы между нами не было: для меня и он, и Маяковский были людьми слишком левыми и революционными, а я для них был недостаточно лев и радикален.

Я любил особенно последние по времени постановки Мейерхольда: «Ревизора», «Горе от ума», «Даму с камелиями». Дом Всеволода Эмильевича был собирательной точкой для всего самого передового и выдающегося в художественном отношении.

Среди писателей, музыкантов, артистов и художников, бывавших у него, наиболее сходной с ним по душевному огню и убеждениям, наиболее близкой ему, братской душой был, на мой взгляд, Маяковский. Я не знаю, насколько решающим может быть мое мнение на этот счет.

(Б. Пастернак». )

Откликнулась на просьбу прокурора и одна из старейших актрис страны Александра Яблочкина:

«Тяжкие обвинения, выдвинутые против выдающегося деятеля советского театра Всеволода Эмильевича Мейерхольда, долгие годы тяжким бременем лежали на сердце. Я буду безмерно рада узнать, что Мейерхольд снова занял подобающее ему место в истории русского и советского театра.

В творчестве Мейерхольда было много спорного. Для меня, воспитанной на традициях старейшего русского театра, в его постановках было много такого, чего я не могу понять. Но это разногласия творческого, а не идейного порядка. Мейерхольд одним из первых, без колебаний, стал на сторону революции и всю свою кипучую энергию отдал искусству и народу.

Беззаветная любовь к театру, горячая вера в то, что театр является могучим проводником передовых идей в народ, сильнейшим оружием в борьбе за светлое будущее, - вот что роднит Мейерхольда со всеми лучшими деятелями русского искусства».

Как я уже говорил, в кабинете прокурора побывало около сорока человек - и все они оставили поражающие своей искренностью и теплотой отзывы о Мейерхольде. Напечатать их в рамках этого очерка просто невозможно, но имена авторов я назову: Э. Гарин, С. Кирсанов, В. Шкловский, Вс. Иванов, Н. Эрдман, Н. Акимов, Н. Охлопков, В. Каверин, Н. Черкасов, Н. Боголюбов, Н. Петров, В. Плучек, М. Жаров, В. Софроницкий, Б. Захава, М. Штраух, В. Шебалин, М. Царев, С. Гиацинтова, А. Попов, И. Ильинский, Ю. Олеша, Л. Безыменский, С. Юткевич, Л. Свердлин, М. Астангов, Н. Асеев, С. Образцов, Л. Оборин, М. Бабанова, В. Меркурьев, Р. Симонов и многие другие.

Вскоре приговор Военной коллегии был отменен, и дело за отсутствием состава преступления прекращено. Имя Всеволода Эмильевича Мейерхольда было возвращено народу. Но самое главное, был возрожден расстрелянный Театр - ведь в лице Мейерхольда был расстрелян Театр, причем именно с большой буквы.

Пока живут идеи одного из величайших мастеров сцены, пока есть люди, готовые идти на любые лишения ради реализации этих идей, Театру жить! А значит, жить человеку, который был одним из любимейших сынов Мельпомены.

Всеволод Эмильевич Мейерхольд (1874-1940) — советский театральный режиссёр, актёр и педагог. Теоретик и практик театрального гротеска, автор программы «Театральный Октябрь» и создатель актёрской системы, получившей название «биомеханика». Народный артист РСФСР (1923). 20 июня 1939 года Мейерхольд был арестован в Ленинграде; одновременно в его квартире в Москве был произведён обыск. В протоколе обыска зафиксирована жалоба его жены 3инаиды Райх, протестовавшей против методов одного из агентов НКВД. Вскоре (15 июля) она была убита неустановленными лицами. После трёх недель допросов, сопровождавшихся пытками, Мейерхольд подписал нужные следствию показания: его обвиняли по статье 58 Уголовного кодекса РСФСР. Заседание Военной коллегии Верховного суда СССР состоялось 1 февраля 1940 года. Коллегия приговорила режиссёра к расстрелу. 2 февраля 1940 года приговор был приведён в исполнение. В 1955 году Верховный суд СССР посмертно реабилитировал Мейерхольда.

Из заявления Мейерхольда председателю Совета Народных Комиссаров СССР Вячеславу Молотову

Когда следователи в отношении меня, подследственного, пустили в ход физические методы своих на меня воздействий и к ним присоединили еще так называемую "психическую атаку", то и другое вызвало во мне такой чудовищный страх, что натура моя обнажилась до самых корней... Нервные ткани мои оказались расположенными совсем близко к телесному покрову, а кожа оказалась такой нежной и чувствительной, как у ребенка, глаза оказались способными (при нестерпимой для меня боли физической и боли моральной) лить слезы потоками. Лежа на полу лицом вниз, я обнаруживал способность извиваться, корчиться и визжать, как собака, которую плетью бьет хозяин. Конвоир, который вел меня однажды с такого допроса, спросил меня - "У тебя малярия?" Такую тело мое обнаружило способность к нервной дрожи. Когда я лег на койку и заснул с тем, чтобы через час опять идти на допрос, который длился перед этим 18 часов, я проснулся разбуженный своим стоном и тем, что меня подбрасывало на койке так, как бывает с больными, погибающими от горячки.

Испуг вызывает страх, а страх вынуждает к самозащите. "Смерть, о, конечно! смерть легче этого!" - говорит себе подследственный. Сказал себе это и я, и я пустил в ход самооговоры в надежде, что они-то и приведут меня на эшафот. Так и случилось, на последнем листе законченного следствием "дела" за N 537 проступили страшные цифры параграфов уголовного кодекса: 58, пункты 1а и 2.

Вячеслав Михайлович! Вы знаете мои недостатки (помните сказанное Вами мне однажды: "Все оригинальничаете!?"), а человек, который знает недостатки другого человека, знает его лучше того, кто любуется его достоинствами. Скажите: можете Вы поверить тому, что я изменник Родины (враг народа), я - шпион, что я член правотроцкистской организации, что я - контрреволюционер, что я в искусстве своем проводил троцкизм, что я на театре проводил (сознательно) враждебную работу, чтобы подрывать основы советского искусства?

Все это налицо в деле N 537. Там же слово "формалист"(в области искусства) стало синонимом "троцкист". В деле N 537 троцкистами явлены: я, И. Эренбург, Б. Пастернак, Ю. Олеша (он еще и террорист), Шостакович, Шебалин, Охлопков и т.п.... Окончу мое заявление через декаду, когда дадут такой листок.

Продолжение заявления

Тому, что я не выдержал, потеряв всякую власть над собой, находясь в состоянии затуманенного, притупленного сознания, способствовало еще одно страшное обстоятельство: сразу же после ареста (20.VI.1939 г.) меня ввергла в величайшую депрессию власть надо мной навязчивой идеи "значит так надо". Правительству показалось - стал я себя убеждать, - что за те мои грехи, о которых было сказано с трибуны 1-й сессии Верховного Совета, недостаточна для меня назначенная мне кара (закрытие театра, разгон коллектива, отнятие строившегося по моему плану нового театрального здания на пл. Маяковского), и я должен претерпеть еще одну кару, ту, которая сейчас на меня наложена органами НКВД. "Значит, так надо", - твердил я себе, и мое "я" раскололось на два лица. Первое стало искать преступления второго, а когда оно их не находило, оно стало их выдумывать.

Следователь явился хорошим опытным помощником в этом деле, и мы стали сочинять вместе, в тесном союзе. Когда моя фантазия истощалась, следователи спаривались (Воронин + Родос, Воронин + Шварцман) и препарировали протоколы (некоторые переписывались по 3, по 4 раза). Когда я от голода (я ничего не мог есть), от бессонницы (в течение трех месяцев) и от сердечных припадков по ночам и от истерических припадков (лил потоки слез, дрожал, как дрожат при горячке) поник, осевши, осунувшись лет на 10, постарев, что испугало следователей, меня стали усердно лечить, тогда я был во "внутренней тюрьме" (там хорошая медицинская часть), и усиленно питать.

Но это помогло только внешне - физическому, а нервы были в том же состоянии, а сознание было по-прежнему притуплено, затуманено, ибо надо мной повис дамоклов меч: следователь все время твердил, угрожая: "Не будешь писать (то есть сочинять, значит!?) будем бить опять, оставим нетронутыми голову и правую руку, остальное превратим в кусок бесформенного окровавленного искромсанного тела". И я все подписывал до 16 ноября 1939 г. Я отказываюсь от своих показаний, как выбитых из меня, и умоляю Вас, главу Правительства, спасите меня, верните мне свободу. Я люблю мою Родину и отдам ей все мои силы последних годов моей жизни.

Вс. МЕЙЕРХОЛЬД - З. РАЙХ

Сноска эта для обеих сносок заявления от 2.1.1940 г.

Меня здесь били - больного шестидесятишестилетнего старика. Клали на пол лицом вниз, резиновым жгутом били по пяткам и по спине; когда сидел на стуле, той же резиной били по ногам (сверху, с большой силой) и по местам от колен до верхних частей ног. И в следующие дни, когда эти места ног были залиты обильным внутренним кровоизлиянием, то по этим красно-сине-желтым кровоподтекам снова били этим жгутом, и боль была такая, что, казалось, на больные чувствительные места ног лили крутой кипяток (я кричал и плакал от боли). Меня били по спине этой резиной, меня били по лицу размахами с высоты...

Вс. МЕЙЕРХОЛЬД

Опубликовано: Советская культура. 1989. 16 февр. Здесь текст приводится по изданию: История России. 1917-1940. Хрестоматия / Сост. В.А. Мазур и др.; под редакцией М.Е. Главацкого. - Челябинск, 1994. - С. 325-327.