В 1946 г. в сдвоенном 8–9-м номере журнала «Знамя» была опубликована первая часть романа «Сталинград» Виктора Платоновича Некрасова. Автора, мало кому пока известного, «интеллигентного горожанина, без особого успеха подвизавшегося на подмостках и писавшего никому не нужные рассказики», как описывал он себя сам. «Простой офицер, фронтовик, слыхом не слыхал, что такое социалистический реализм... Прочтите обязательно!» – рекомендовал рукопись Твардовскому известный критик В. Б. Александров. «Книга о войне, о Сталинграде, написанная не профессионалом, а рядовым офицером. Ни слова о партии, три строчки о Сталине...» – вспоминал Некрасов в очерке «Через сорок лет… (Нечто вместо послесловия)».

Книга действительно выделялась на фоне военной прозы современников. Среди наиболее известных и достойных – «Народ бессмертен» В. Гроссмана (1942), «Дни и ночи» К. Симонова (1943–1944), «Звезда» Э. Казакевича (1946), не говоря уже о множестве других произведений, написанных менее талантливыми авторами. Главным сюжетом и основным пафосом книг о войне первых послевоенных лет был героизм бойцов-партийцев, преданность коммунистической идее, мудрость Верховного главнокомандующего и его стратегических решений, надрывная сентиментальность или, напротив, романтическая героика (советская «лейтенантская проза», сделавшая солдатскую правду идейным центром произведений о войне, появилась на десятилетие позже – со второй половины 1950-х гг.)

Роман Некрасова для своего времени был поистине выдающимся: это взгляд на войну лейтенанта, повествующего день за днем об увиденном, услышанном, пережитом до Сталинградской битвы и во время нее. Главный герой Игорь Керженцев, во многом alter ego автора, вместе с сослуживцами отступает на восток, к Дону и Сталинграду. Бойцы не знают, что происходит на фронте, нет ни газет, ни карт крупнее «двухверсток». Связь с однополчанами потеряна, многие убиты, а встречные новобранцы и местные жители знают не больше их. Герои (действующие лица многочисленны и часто меняются, что вполне отражает царившую при отступлении сумятицу и большие потери) прибывают в Сталинград накануне немецкой атаки и участвуют во всей длительной обороне и битве.

Это предельно лаконичная, искренняя, прозрачная автобиографическая проза, более напоминающая дневниковые записи, чем художественное произведение (впечатление тем сильнее оттого, что повествование ведется в настоящем времени). Благодаря некоей авторской отстраненности, отсутствию «идеологической нагруженности», повесть больше похожа на документальную литературу.

Впрочем, Некрасов утверждал, что поденных записей во время войны не вел – попробовал было, но скоро наскучило. А написал всю повесть «по свежим следам и на одном дыхании» всего за полгода во время лечения в Польше, в 1944 г. Врач якобы посоветовал приучать раненую руку с задетым нервом к мелким движениям и писать письма «любимой девушке». Девушки не было, и Некрасов стал писать о Сталинграде.

Отличалась книга Некрасова и главными действующими лицами: это простые люди с разным довоенным прошлым, для которых война, в корне изменившая их мировоззрение, иерархию ценностей и отношений, вытащив на поверхность их истинные качества и способности, стала ежедневным бытом. Для них подвиг – не абстрактное понятие из чужого словаря, а ежедневный тяжелый до изнурения труд, и мечта одна – отдохнуть и выспаться, и подробности геройского поступка порой неприглядны, однако на него идут сознательно – и до конца.

В описаниях нет ни намека на фальшь: автор не склоняется ни к сентиментальности, ни к эффектным ужасам и кровавым подробностям войны, ни к героическому пафосу с ритуальным поклоном властям. Он выбирает если не эмоционально сниженную, то нейтральную лексику и речевые обороты.

Так, например, описана атака немцев: «Обстрел длится минут двадцать. Это очень утомительно. Потом мы вытягиваем пулемет на площадку и ждем.

Чумак машет рукой. Я вижу только его голову и руку.

– Двоих левых накрыло, – кричит он.

Мы остаемся с тремя пулеметами.

Отражаем еще одну атаку. У меня заедает пулемет. Он немецкий, и я в нем плохо разбираюсь. Кричу Чумаку.

Он бежит по траншее. Хромает. Осколок задел ему мягкую часть тела. Бескозырка над правым ухом пробита.

– Угробило тех двоих, – говорит он, вынимая затвор. – Одни тряпки остались.

<…> Я уже не помню, сколько раз появляются немцы. Раз, два, десять, двенадцать. В голове гудит. А может, то самолеты над головой? Чумак что-то кричит. Я ничего не могу разобрать. Валега подает ленты одну за другой. Как быстро они пустеют. Кругом гильзы, ступить негде».

Снятие внешнего героического пафоса по Некрасову – обязательно: книга о войне (как и фильм) не может идти «вся на высокой ноте. От начала до конца. Она, как скульптура Мухиной, которая вдруг ожила и пошла вперед победной поступью. А мы следим за ней. Два часа...» – писал он в более позднем очерке.

Простая мысль – о том, что война выворачивает мир наизнанку, приводит к своеобразной «профессиональной деформации». И вновь подчеркнуто простой язык, без аналитических или патетических комментариев автора, что само по себе становится сильным литературным приемом: на клин журавлей (для которых «никакой войны нет») смотреть неприятно, потому что они летят как «юнкерсы»; главный герой, сидя с девушкой на берегу Волги и глядя на противоположный берег, привычно продумывает точки для размещения пулеметов.

Некрасов выстраивает панораму событий и психологическое состояние героев через локальные и незначительные детали, на самом деле далеко выходящие за обзор «окопа» (самый расхожий укор от критиков – узость «окопной правды» писателя). Многодневная бомбежка Сталинграда становится рутиной, и привыкший к ней взгляд, перестав воспринимать ее как переломную битву в Великой Отечественной войне, начинает замечать мелочи.

«Целый день звенят в воздухе «мессеры», парочками рыская над берегом. Стреляют из пушек. Иногда сбрасывают по четыре небольшие аккуратненькие бомбочки, по две из-под каждого крыла, или длинные, похожие на сигару, ящики с трещотками, противопехотными гранатами. Гранаты рассыпаются, а футляр долго еще кувыркается в воздухе, а потом мы стираем в нем белье – две половинки, совсем как корыто».

Эти пластически достоверные детали делают произведение до предела кинематографичным. Неслучайно Сергей Эйзенштейн, который, по свидетельству знакомых, считал его одной из лучших книг о войне, посвятил ему целую лекцию. В ней, в частности, мэтр отмечал: «Есть детали, которые запоминаются на всю жизнь... Маленькие, как будто незначительные, они въедаются, впитываются как-то в тебя, начинают прорастать, вырастают во что-то большое, значительное, вбирают в себя всю сущность происходящего».

Речь автора порой напоминает литературный прием отстраненного удивления, любимый еще Л. Н. Толстым: для демонстрации какого-либо явления показать его так, как будто оно увидено впервые, как будто до Некрасова никто не писал о войне, смерти, храбрости и тяжелых буднях.

Роман настолько очевидно написан вне основной литературной «парадигмы» того времени, что ни остаться незамеченным, ни быть благосклонно принятым «знающими» критиками, а также политически и конъюнктурно более сознательными писателями он никак не мог.

В книге Некрасова почти нет упоминаний о Сталине – и это при том, что в 10-м номере «Знамени», где опубликовали вторую часть «Сталинграда», была размещена программная статья о советской поэзии: «...Генеральная ее тема – тема вождя. Тот, кто проходит мимо этой темы, никогда не осознает истинной природы нашего искусства…» Строчку о Сталине Некрасов после доводов и уговоров все же вставил, а позже, после XX съезда, убрать ее отказался: в книге слишком очевидно дело было не в вожде.

Любопытно, что смена политического «микроклимата» произошла еще на стадии журнальной публикации романа. Если 8–9-й номер «Знамени» был весь проникнут большими надеждами первого послевоенного года, ожиданием «новой жизни, царства справедливости, свободы, которые народ заработал лишениями и жертвами военных лет», то следующий, 10-й, начинался Постановлением ЦК ВКП(б) от 14 августа 1946 г. «О журналах “Звезда” и “Ленинград”» и созвучным ему докладом товарища Жданова. Шельмовали Михаила Зощенко («давно специализировался на писании пустых, бессодержательных и пошлых вещей, на проповеди гнилой безыдейности, пошлости и аполитичности»), Анну Ахматову (представитель «безыдейного реакционного литературного болота»), а после, в редакционной статье, и многих других литераторов. В таком окружении и контексте наказание за политическую несознательность и безыдейность произведения не заставило себя ждать.

Прежде всего, роман перевели в повесть, а название заменили на «В окопах Сталинграда»: «Великое сражение, увиденное из какой-то одной ямки, из одного окопа» не может претендовать ни на масштаб романа, ни на ставшее нарицательным название города.

«Литературная общественность растерялась», – справедливо заметил Некрасов. Критики поругивали роман-повесть за «ремаркизм», узость взгляда, за то, что «протокольно описывает события, мало проявляя интереса к вопросам мировоззрения, политики, морали». Однако рукопись все-таки была напечатана в авторитетном «Знамени»: главному редактору В.В. Вишневскому ее передал Твардовский.

Впрочем, упреки в адрес автора появлялись в рецензиях вплоть до вручения Некрасову 6 июня 1947 г. Сталинской премии II степени. В присуждении премии были странности, объясняемые, как часто бывает при недостатке достоверных свидетельств, легендой. Позже Некрасов вспоминал: его имя было вычеркнуто генеральным секретарем и председателем правления Союза писателей А. Фадеевым из списка номинантов на премию в ночь перед публикацией. Однако «наутро обомлевший автор увидел свое собственное изображение в “Правде” и “Известиях”». В строжайшем секрете Вишневский сообщил писателю, что вновь внести его имя в список мог только «Сам», «никто другой».

Так или иначе, помимо денежной премии в 50 тыс. рублей (которую он отдал на покупку инвалидных колясок фронтовикам), Некрасов на некоторое время получил иммунитет от нападок критики. «В окопах Сталинграда» до запрещения к печати и изъятия из библиотек переиздавалась несколько раз (общим тиражом более 4 млн экземпляров) и была переведена на 36 языков.

Биография самого автора не менее интересна: до публикации в «Знамени» Некрасова, демобилизованного капитана Советской армии, с медалями (среди них – «За отвагу», «За оборону Сталинграда») и орденом Красной Звезды вернувшегося с фронта в родной Киев, почти никто не знал.

Он родился в 1911 г., родители – «из бывших»: мать с дворянскими корнями – врач, отец – банковский служащий. Познакомились с Париже, где Зинаида Николаевна работала в военном госпитале. Там же родился и старший брат. Отец рано умер, брат «ненадолго пережил отца – погиб в Миргороде в 1919 г. под шомполами красных», – записывал Некрасов семейную историю.

В Париже семья жила в одном доме с будущим наркомом Луначарским, и первым языком Виктора Некрасова был французский. Вернулись Некрасовы в 1915 г., и после революции 1917 г. эмигрировать не стали: старались привыкнуть к новому строю. Виктора отдали учиться в трудовую, а затем – в железнодорожную профшколу. После он закончил Киевский строительный институт (архитектурный факультет) и одновременно – театральную студию при киевском Театре русской драмы: «По очереди хотелось быть то Корбюзье, то Станиславским, на худой конец, Михаилом Чеховым». Кстати, с живой архитектурной легендой ему удалось пообщаться: Некрасов счел несправедливым решение жюри, забраковавшего проект Дворца Советов Корбюзье, и написал тому на французском полное сочувствия и восхищения письмо – в ответ получил открытку.

Многочисленные мемуарные зарисовки писателя по документальной лаконичности и ясности стиля похожи на его прозу. Несмотря на привычку к чтению газет с детства, в юности был «аполитичен» и ни пионером, ни комсомольцем не был. «В годы Гражданской войны “болел” за Деникина, Колчака, Врангеля. В 1924 же г. – тринадцатилетним мальчиком – отморозил себе уши, топчась на Крещатике под траурные гудки заводов – умер Ленин. К великому недоумению родителей, повесил в столовой громадный портрет вождя… ˂…> Тридцать седьмые годы чудом не задели. – вспоминал Виктор Платонович, - Загадка. …Бесстрашная тетя Соня писала письма Крупской, Ногину, Бонч-Бруевичу по поводу несправедливых арестов». Работал в театре – «бродячем, левом, полулегальном. Исколесил все дыры Киевской, Житомирской, Винницкой областей», «по вечерам что-то писал. Посылал в журналы. Возвращали. К счастью...», – отмечал Некрасов в своеобразном автобиографическом комментарии к своей знаменитой повести.

На войну его взяли из Театра Красной Армии, где он в то время работал. На фронте он стал полковым инженером и заместителем командира саперного батальона. На войне получил два серьезных ранения, после чего был демобилизован, писал свой автобиографический роман-повесть (обманчиво простым, «дореволюционным», то есть человечным, не испорченным советизмами и штампами языком) и с 1945 по 1947 г. работал журналистом в киевской газете «Советское искусство». Потом в течение восьми лет Некрасов опубликовал лишь несколько военных рассказов и газетных статей, в 1954 г. вышла его повесть «В родном городе» – хронологическое и логическое продолжение дебюта, а в 1961 г. – повесть «Кира Георгиевна». Обе были холодно встречены критикой.

В эти годы Некрасов не столько писатель, сколько публицист и общественный деятель: он выступает на митинге в Бабьем Яру и пишет статьи о необходимости памятника на месте оврага, где в 1941 г. десятки тысяч евреев были расстреляны фашистами. В 1966 г. подписывает письмо 25-ти деятелей культуры и науки Генеральному секретарю ЦК КПСС Л. И. Брежневу против реабилитации Сталина.

В 1957 и 1962 гг. Некрасов поездил по Европе, записав в путевых очерках впечатления об увиденном, за которые тут же был обвинен в «низкопоклонстве перед Западом». «Иммунитет», приобретенный благодаря Сталинской премии, начал таять: критика Н. С. Хрущева в 1963 г. (Некрасов «погряз в своих идейных заблуждениях и переродился») дала карт-бланш на его исключение из партии. При обыске дома в январе 1974 г. у него изъяли все рукописи и нелегальную литературу. Тогда же Некрасова исключили и из Союза писателей, а еще раньше, с 1972 г., перестали печатать новые и переиздавать старые книги, одновременно изымая их из библиотек. В 1974 г. писатель эмигрировал во Францию, работал в парижском бюро радио «Свобода». О службе, правда, отзывался иронично: «Вставая из-за стола в кафе, обычно говорил друзьям, глядя на часы: “Мне пора на работу, пойду, поклевещу”».

Принцип изображения советского солдата в произведении В.Некрасова «В окопах Сталинграда»

Образ главного героя лейтенанта Керженцева

Повествование в повести В.Некрасова ведется от первого лица: это делает ее похожей на дневниковые записи, очерки. Вообще очерк был излюбленной формой писателей военного времени. Описывается почти каждый день пребывания военного инженера лейтенанта Керженцева на фронте. Кроме описаний боев, в повести много воспоминаний героя, его размышлений о пережитом, о том, как изменила его война. Стыд, неловкость испытывает Юрий за то, что он, командир, «не знает, где его взвод, полк, дивизия». А ведь казалось, что самое страшное - отступление под Москвой - уже позади. Но наши войска снова отходят. Юрий чувствует свою вину перед мирными жителями, которых они не могут защитить. Он чувствует свою ответственность за то, что кажется ему самым страшным - «бездеятельность и отсутствие цели».

Война - это трудная работа, это не только бои, но и тяжелый физический труд. Кем только не приходится быть порой бойцу на войне: и столяром, и плотником, и печником. Кроме боевых качеств, на фронте еще ценится умение выжить, приспособиться к условиям.

Кровь, пот, окопы, смерть... К этому, казалось, давно должен был привыкнуть Юрий. Но не может. Нельзя привыкнуть к тому, что смерть все время рядом... Хотя в повести нет трагического тона, но главный герой каждый раз ощущает смерть товарищей как личную трагедию, при этом говоря об этом спокойно и без надрыва. Но это спокойствие - кажущееся, спокойствие мужчины, офицера, держащего себя в руках, несмотря на весь окружающий его ужас.

«…Лазаренко ранен в живот. Я вижу его лицо, ставшее вдруг таким белым, и стиснутые крепкие зубы.

- Капут, кажется...- Он пытается улыбнуться. …Он весь напрягается. Хочет приподняться и сразу обмякает. Губа перестает дрожать.

Мы вынимаем из его карманов перочинный ножик, сложенную для курева газету, потертый бумажник, перетянутый красной резинкой. В гимнастерке комсомольский билет и письмо - треугольник с кривыми буквами.

Мы кладем Лазаренко в щель, засыпаем руками, прикрыв плащ-палаткой. Он лежит с согнутыми в коленях ногами, как будто спит. Так всегда спят бойцы в щелях…».

«…Через два часа раненый умер. Его фамилия Фесенко. Я узнаю это из красноармейской книжки…

…Перебираемся в соседний блиндаж, где лежат раненые. Их четыре человека. Один бредит. Он ранен в голову. Говорит о каких-то цинковых корытах, потом зовет кого-то, потом опять о корытах. У него совершенно восковое лицо и глаза все время закрыты. Он, вероятно, тоже умрет.

Убитых мы не закапываем. Мины свистят и рвутся кругом без передышки…».

Главный герой повести Юрий Керженцев, кажется, менее всего подходит для военной жизни. Архитектура, живопись, музыка, книги - вот что интересовало его до войны. Не зря же разведчик Чумак говорит ему: «А я думал, Вы стихи пишете. Вид у Вас такой, поэтический». Но его отношение к Юрию меняется от полного пренебрежения до глубокого уважения и признания его мужества.

Керженцев малоразговорчив, хотя его нельзя назвать замкнутым и не общительным. Он старается найти общий со всеми, он недоумевает над необщительностью и отчужденностью Фарбера. Но при этом мы редко слышим от героя каких-либо пространных рассуждений вслух. В диалогах со второстепенными персонажами главный герой немногословен и краток. Однако его внутренний монолог непрерывен, именно на нем построено все повествование.

Юрий Керженцев рассуждает о природе русского патриотизма, о том самом «русском чуде», о «скрытой теплоте патриотизма», о которой писал еще Л. Толстой, о том, что это сильнее, чем немецкая организованность и танки с черными крестами.

«…спроси его, что такое социализм или родина, он, ей-богу ж, толком не объяснит: слишком для него трудно определяемые словами понятия. Но за эту родину - за меня, Игоря, за товарищей своих по полку, за свою покосившуюся хибарку где-то на Алтае - он будет драться до последнего патрона. А кончатся патроны - кулаками, зубами... вот это и есть русский человек. Сидя в окопах, он будет больше старшину ругать, чем немцев, а дойдет до дела - покажет себя…».

Керженцев не спорит яростно, как Игорь Свидерский, о невозможности победы немецкой армии, но чувствуется его внутреннее несогласие с Георгием Акимовичем, утверждающим, что по всем правилам войны немцы должны победить, скрытое возмущение словами Калужского. Но именно что скрытое и внутреннее - вслух и громко выражать оценку и мнение о чем-либо автор предоставляет второстепенным героям.

Керженцев не кричит о защите Родины, бия себя в грудь, не бросается словами о непобедимости советской армии, но чувствуется, что мысли о вынужденном отступлении терзают его, что беспокойство за судьбу сданных городов не отпускают его.

«…Неужели немец так глубоко вклинился? Воронеж... Если он действительно туда прорвался, положение наше незавидное... А по-видимому, прорвался-таки, иначе не отводили бы нас без боя. Да еще с такого рубежа, как Оскол. А до Дона, кажется, никаких рек на нашем участке нет. Неужели до Дона уходить…».

Мы чувствуем его боль из-за того что пришлось сдать оборону, оставить немцам еще один рубеж, еще одна часть родной земли будет осквернена захватчиками. Его мучает мысль о том, что отступление - бесславное, без боя, без борьбы, без попытки отстоять святое - родную землю. Но приказ - это приказ.

«…Обороны на Осколе более не существует. Все, что вчера еще было живым, стреляющим, ощетинившимся пулеметами и винтовками, что на схеме обозначалось маленькими красными дужками, зигзагами и перекрещивающимися секторами, на что было потрачено тринадцать дней и ночей, вырытое, перекрытое в три или четыре наката, старательно замаскированное травой и ветками,- все это уже никому не нужно. Через несколько дней все это превратится в заплывшее илом жилище лягушек, заполнится черной, вонючей водой, обвалится, весной покроется зеленой, свежей травкой. И только детишки, по колено в воде, будут бродить по тем местам, где стояли когда-то фланкирующего и кинжального действия пулеметы, и собирать заржавленные патроны. Все это мы оставляем без боя, без единого выстрела...».

Взгляд главного героя (автора?) напряженный и изучающий. Специфика условий войны заставляет замечать каждую мелочь, вглядываться в людей, запоминая каждую черту лиц и характеров. Глазами Керженцева мы выхватываем из хаоса войны разрозненные картинки: сколько мин и пулеметов осталось, как застегнут на все пуговицы начштаб Максимов, как вьются оводы над рекой, в небе - немецкие бомбардировщики, в подвале - кошка с котятами, раненная осколком.

Но Керженцев, инженер, выполняя обыденную военную работу (минируя берег, копая окопы), мыслями то и дело переносится к довоенной жизни, к родному городу, к родному дому, перебирая в памяти каждую мелочь, каждую деталь: от киевских каштанов и Крещатика до усов старого кота и бабушкиных пилюлей. Он словно находит спасение в этих воспоминаниях от бесконечных ужасов войны, от нечеловеческой усталости.

«Вспоминается наша улица - бульвар с могучими каштанами; деревья разрослись и образовали свод. Весной они покрываются белыми и розовыми цветами, точно свечками. Осенью дворники жгут листья, а дети набивают полные карманы каштанами. Я тоже когда-то собирал. Мы приносили их домой целыми сотнями. Аккуратненькие, лакированные, они загромождали ящики, всем мешали, и долго еще выметали их из-под шкафов и кроватей. Особенно много их всегда было под большим диваном. Хороший был диван - мягкий, просторный. Я на нем спал. В нем было много клопов, но мы жили дружно, и они меня не трогали. После обеда на нем всегда отдыхала бабушка. Я укрывал ее старым пальто, которое только для этого и служило, и давал в руки чьи-нибудь мемуары или "Анну Каренину". Потом искал очки. Они оказывались в буфете, в ящике с ложками. Когда находил, бабушка уже спала. А старый кот Фракас с обожженными усами жмурился из-под облезшего воротника... Бог ты мой, как все это давно было!.. А может, никогда и не было, только кажется...».

Казалось бы, мелочи, обычные, малолиричные воспоминания, перебирающие обыденные бытовые детали, а сколько тоски и боли! Герой думает о потерянном родном городе, о друзьях - кто-то уже погиб, а о чьей-то судьбе ему неизвестно, остается лишь надеяться на лучшее. И все это сквозь то же упорное, монотонное выполняемое дело - для жизни, для смерти, для войны. А поверх только одна мысль - отступление, отступление. И тяжелое чувство вины. «Тихо. Удивительно тихо. Даже собаки не лают. Никто ничего не подозревает. Спят. А завтра проснутся и увидят немцев. И мы идем молча, точно сознавая вину свою, смотря себе под ноги, не оглядываясь, ни с кем и ни с чем не прощаясь...».

Керженцева мучает мысль о том, что в ходе отступления за ними остаются мирные села, мирные жители. Хоть он и не размышляет о том, как им придется с немцами, но эти мысли висят в воздухе, свербят душу. Глазами героя мы видим лица жителей оставляемой территории, чувствуем его мучительную вину перед ними, вину невольную, но от этого не менее тяжелую. Керженцев чувствует, что как офицер, несет большую ответственность за все происходящее, чувствует вину от того, что находится не на своем месте, не выполняет свой долг перед Родиной, не может ответить в эти испуганные лица хоть что-то обнадеживающее и вынужден опускать глаза и отмахиваться от вопросов.

«…Я не могу смотреть на эти лица, на эти вопросительные, недоумевающие глаза. Что я им отвечу? На воротнике у меня два кубика, на боку пистолет.

Почему же я не там, почему я здесь, почему трясусь на этой скрипучей подводе и на все вопросы только машу рукой? Где мой взвод, мой полк, дивизия? Ведь я же командир...».

Хотя война, и работа, и ответственность офицера и инженера, однако Керженцев внимателен к окружающим его людям: к своему другу Ширяеву и ординарцу Волегову, к инженеру Георгию Акимовичу, к замкнутому, молчаливому Фарберу. Это не какая-то особая душевность героя или сентиментальность. Это суровое бытие войны, сближающее людей, заставляющее приглядываться к ним, быть теплым с близкими - завтра ты можешь это не успеть. Главный герой подчас груб с товарищами, раздражителен и малообщителен, но в душе он испытывает сильную привязанность, нежность к многим из них - не только к своему ординарцу, которого любит как брата, но и к Игорю, тяжело переживая то, что война их разделяет, испытывая страх от мысли, что он может больше никогда не увидеть его; к Ширяеву, которого он уважает как хорошего бойца и умного командира, и просто как веселого товарища, с которым легче делить тяготы войны; к Чумаку, с которым вначале он вступает конфликт, но впоследствии начинает испытывать симпатию, уважая и ценя в нем его задиристость, легкую, ненатужную смелость, его острый язык и умение пошутить в тяжелый момент, даже его взрывную вспыльчивость, от которой сам же вначале не раз страдает.

Однако отчасти в этом и заслуга главного героя. Керженцев - явно интеллектуальный тип человека с тонкой душевной организацией, человека размышляющего. Но при этом, сталкиваясь с людьми менее интеллигентными, менее образованными, он умеет видеть в них что-то лучшее, чего он, возможно, сам лишен: практичность, хозяйственную сметку и безупречную преданность своего ординарца, отчаянную храбрость Седых, дальновидность Пилипенко. И видя в них это, он учится ценить в людях что-то иное, чем то, что ценят люди его круга, его типа.

«…Ведь у меня и раньше были друзья. Много друзей было. Вместе учились, работали, водку пили, спорили об искусстве и прочих высоких материях... Но достаточно ли всего этого? Выпивок, споров, так называемых общих интересов, общей культуры? Вадим Кастрицкий - умный, талантливый, тонкий парень. Мне всегда с ним интересно, многому я у него научился. А вот вытащил бы он меня, раненого, с поля боя? Меня раньше это и не интересовало. А сейчас интересует. А Валега вытащит. Это я знаю... Или Сергей Веледницкий. Пошел бы я с ним в разведку? Не знаю. А с Валегой - хоть на край света. На войне узнаешь людей по-настоящему. Мне теперь это ясно. Она - как лакмусовая бумажка, как проявитель какой-то особенный…».

Но при этом герой не судит других людей, тех, кто, возможно, не «вытащил бы с поля боя». Не судит он и Калужского, во всяком случае, мы не слышим из его уст слов осуждения. Если герой выражает свое недовольство, то делает это через действие, как и положено партийцу, что можно увидеть в эпизоде с разведчиком, снимающим часы с убитого немца. Но и возмутившись этим, восстав, герой постепенно приходит, хоть и не к принятию подобных вещей, то, по крайней мере, к пониманию и неосуждению. И в ситуации с Абросимовым мы почти не слышим слов осуждения, хотя без сомнения осуждение со стороны автора тут есть - он выражает его словами Ширяева и Фарбера, майора Бородина. Единственное реакция Керженцева на недопустимое поведение Абросимова - уход, отстранение.

«В армии не договариваются, а выполняют приказания,- перебивает Абросимов.- Что я вам утром приказал? …И, вдруг опять рассвирепев, машет в воздухе пистолетом.- Шагом марш в атаку! Пристрелю, как трусов! Приказание не выполнять!..

Мне кажется, что он сейчас повалится и забьется в конвульсиях.

- Всех командиров вперед! И сами вперед! Покажу я вам, как свою шкуру спасать...

Я больше не могу слушать. Поворачиваюсь и ухожу…».

Попав в горящий Сталинград, Керженцев вдруг ощущает весь груз ответственности, возможно, потому что остался на какое-то время без друзей (не считая своего ординарца), возможно, потому что оказался среди незнакомых людей, многие из которых ждут его офицерского приказа. Но растерявшись поначалу, он приходит в себя - среди боя и смуты, среди сменяющих друг друга кадров войны, как страшных, так и курьезных даже в своем ужасе.

Стычка с Чумаком показывает читателю, чего стоит главный герой не только как командир и боец, но и просто как мужчина, как человек с сильной волей. Разговор с Фарбером окончательно убеждает нас, что герой - человек образованный, интеллигент. Однако интеллигент, умеющий найти общий язык со всеми, понять не только себе подобных, но и людей иного типа, иного склада характера.

Но главный герой у Виктора Некрасова - не идеальный образ непогрешимого русского офицера, или бесстрашного коммуниста «чистые руки - горячее сердце». У него есть свои слабости и человеческие привычки. Он любит лимон, он раздражается, чувствуя себя виноватым перед своим людьми, его самолюбие задевает вызывающее поведение Чумака. Но при всем этом ему чужд снобизм и высокомерие офицера - то, что мы увидим у героев Бондарева. Он не пачкает рук случайной наживой и мародерством (позорными и неизбежными спутниками любой, самой священной войны). Он сдерживает свое самолюбие ради дисциплины в батальоне. Он весь светлый и чистый, но при этом живой, без нимба и прикрас. Керженцев чужд ложного героизма, он признает, если не знает, как можно выполнить задание. Но при этом понимает, что сделать нужно и придется. «И что такое вообще храбрость? Я не верю тем, которые говорят, что не боятся бомбежек. Боятся, только скрыть умеют. А другие - нет. Максимов, помню, говорил как-то: "Людей, ничего не боящихся, нет. Все боятся. Только одни теряют голову от страха, а у других, наоборот, все мобилизуется в такую минуту и мозг работает особенно остро и точно. Это и есть храбрые люди".

Мы видим, как сменяется настроение героя: он то настроен на работу, на деятельность, то предается воспоминаниям, не отрываясь от основного потока войны. А то мы видим, как его одолевает усталость, то, что Борис Слуцкий позже назовет в своем стихотворении «усталая ранняя старость», старость юноши, видевшего слишком много, испытавшего слишком страшное для своего «возраста радости». «Люся спрашивала тогда, люблю ли я Блока. Смешная девочка. Надо было спросить, любил ли я Блока, в прошедшем времени. Да, я его любил. А сейчас я люблю покой. Больше всего люблю покой. Чтоб меня никто не вызывал, когда я спать хочу, не приказывал...». Усталость человека, долгое время живущего тяжелой жизнью, с частыми нервными напряжениями. Если, конечно, можно назвать «тяжелой жизнью» жизнь в аду, которым является любая война. В данном контексте это звучит скорее эвфемизмом.

Что касается образа главного героя в непосредственно батальных сценах, в самой гуще событий войны, то нельзя сказать, что он как-то особенно изменяется или выделяется автором. Вообще эти страницы произведения наиболее «очерковые», если можно так выразиться. Фразы короткие, сухие, рубленые, но выразительные и четкие. Герой делает то, что положено делать на войне - он атакует, он стреляет, он помогает товарищам, его ранят. Но при этом параллельно идет поток сознания. Обостренные чувства отмечают все вокруг: холод, от которого мерзнут пальцы, выстрелы, стоны, серое небо, пули, снег. Кадры и детали мелькают как вокруг, так и в сознании героя, заставляя нас ощущать эту обостренность восприятия во время боя.

Мы не слышим от главного героя жалоб или возмущения во время и после сцен сражения и атак. Однако мы чувствуем его боль и горечь, когда он говорит о погибших и раненных товарищах, о Карнаухове, чье тело остается у немцев - его не забрать и не похоронить. Керженцева ужасает это простота смерти на войну, хотя, казалось бы, он уже давно должен к этому привыкнуть. Но главный герой каждый раз заново ощущает трагедию смерти таких юных, еще ничего, кроме войны не успевших в этой жизни ребят.

«…Всего батальон потерял двадцать шесть человек, почти половину, не считая раненых.

Простые гробы из сосновых необструганных досок. Темнеют три ямы.

Просто как-то это все здесь, на фронте. Был вчера - сегодня нет. А завтра, может, и тебя не будет. И так же глухо будет падать земля на крышку твоего гроба. А может, и гроба не будет, а занесет тебя снегом и будешь лежать, уткнувшись лицом в землю, пока война не кончится.

Три маленьких рыженьких холмика вырастают над Волгой. Три серые ушанки. Три колышка. Салют - сухая, мелкая дробь автомата. Минута молчания. Саперы собирают лопаты, подправляют могилы.

И это все. Мы уходим.

Ни одному из них не было больше двадцати четырех лет…».

С болью Керженцев думает о погибшем Карнаухове, о том, каким он его видел последний раз, о том, что Карнаухов так и не успел прочесть ему свои стихи, о том, что, возможно, Карнаухов предчувствовал свою смерть.

Подобные мысли преследуют каждого на войне, и главный герой не исключение. В мирной жизни нормальный человек избегает мыслей о смерти, живет так, словно в его распоряжении вечность. Иное дело - на войне. Смерть окружает людей, она везде и всюду, и невозможно игнорировать ее присутствие, забыть о ней. Человек на войне остро ощущает свою смертность, понимает, что каждую минуту, каждую секунду он может больше не увидеть своих близких, не успеть улыбнуться им, не успеть выполнить свою задачу. Смерть повсеместна и вездесуща, не спрятаться и не укрыться, да и невозможно - долг воина как раз в обратном.

Керженцев редко размышляет о своей смерти, о том, что возможно, он больше не увидит своих родных, друзей. Но чувствуется, что эти мысли неотступно преследуют его, прорываясь сквозь привычные размышления и воспоминания. Однако главный герой гонит их от себя, понимая, что может поддаться панике, позволить ужасу войны навалиться на разум, погасить его. А этого нельзя допустить - он офицер, он командир, его долг служить примером бойцам, держать голову ясной.

Главный герой как воин и офицер - явно человек действия. Ему нестерпимо быть без дела в общей деятельности войны. Он чувствует себя потерянным, не имея боевой задачи. По тону повествования мы можем ощутить как он напряжен вне военных действий и как собран, сосредоточен, находясь на передовой. Война, сражение - для него не повод отличиться, сделать военную карьеру, получить орден. Война - дело, ради которого он здесь находится, дело, которое он старается выполнить на совесть, и герой невыносимо страдает, когда вынужденно отстранен от него.

«…Да, самое страшное на войне - это не снаряды, не бомбы, ко всему этому можно привыкнуть; самое страшное - это бездеятельность, неопределенность, отсутствие непосредственной цели. Куда страшнее сидеть в щели в открытом поле под бомбежкой, чем идти в атаку. А в щели ведь шансов на смерть куда меньше, чем в атаке. Но в атаке - цель, задача, а в щели только бомбы считаешь, попадет или не попадет…».

В этой устремленности к действию Некрасов вовсе не хочет показать какую-то особенную, необычайную смелость главного героя. Нет, Керженцев открыто признает, если испытывает страх, растерянность, тяжесть груза ответственности командира и офицера. Но это не мучает его, это лишь преодолимые трудности. А бездеятельность пугает его, заставляет испытывать чувство неполноценности и вины.

Главный герой у Виктора Некрасова - наиболее устраненный от какой-либо политики и пропаганды персонаж. Если мы и слышим какие-либо политические рассуждения, то, как правило, от второстепенных героев (Ширяев, Фарбер). Почти все упоминания, могущие быть отнесенными к этой области - либо обычные военные шутки («посадим Гитлера в бочку со вшами и руки свяжем, чтоб чесать не мог»), либо разговоры простых, далеких от политики бойцов (Седых, Лазаренко).

Единственное серьезное упоминание Гитлера - в конце повести, когда герой читает Чумаку речь фюрера о взятии Сталинграда и после размышляет, каким образом пришли к победе советские войска, не будучи подготовлены к войне лучше, чем немецкие, не имея лучших боеприпасов и немецкой организованности. Но и тогда он не дает никакой оценки этому, не говорит о патриотизме и силе духа. Мы слышим только радость от победы, упоение бойца, отстоявшего свою Родину. «…А за теми вот красными развалинами,- только стены как решето остались,- начинались позиции Родимцева - полоска в двести метров шириной. Подумать только - двести метров, каких-нибудь несчастных двести метров! Всю Белоруссию пройти, Украину, Донбасс, калмыцкие степи и не дойти двести метров... Хо-хо!

А Чумак спрашивает почему. Не кто-нибудь, а именно Чумак. …Эх, Чумак, Чумак, матросская твоя душа, ну и глупые же вопросы ты задаешь, и ни черта, ни черта ты не понимаешь. Иди сюда. Иди, иди... Давай обнимемся. Мы оба с тобой выпили немножко. И Валегу давай. Давай, давай... Пей, оруженосец!.. Пей за победу! Видишь, что фашисты с городом сделали... Кирпич, и больше ничего... А мы вот живы. А город... Новый выстроим. Правда, Валега? А немцам капут».

Единственное упоминание Сталина (что так удивило и возмутило литературную общественность того времени) - от второстепенного героя - от второстепенного героя, при этом главный герой не высказывается в ответ никакого связного мнения. И хотя, высказывание о Главнокомандующем - положительное (а какое оно могло еще быть от партийца и сталинградца Некрасова), но как это далеко от «железобетонных» образов Сталина в других произведениях военной прозы, хотя бы у Бондарева.

«…- А все-таки воля у него какая...- говорит Ширяев, не подымая глаз. - Ей-богу...

- У кого? - не понимаю я.

- У Сталина, конечно. Два таких отступления сдержать. Ты подумай только! В сорок первом и вот теперь. Суметь отогнать от Москвы. И здесь стать. Сколько мы уже стоим? Третий месяц? И немцы ничего не могут сделать со всеми своими "юнкерсами" и "хейнкелями". И это после прорыва, такого прорыва!.. После июльских дней. Каково ему было? Ты как думаешь? Ведь второй год лямку тянем. А главнокомандующему за весь фронт думать надо. Газету и то, вероятно, прочесть не успевает. Ты как думаешь, Керженцев, успевает или нет?

- Не знаю. Думаю, все-таки успевает.

- Успевает, думаешь? Ой, думаю, не успевает. Тебе хорошо. Сидишь в блиндаже, махорку покуриваешь, а не понравится что, вылезешь, матюком покроешь, ну иногда там пистолетом пригрозишь... Да и всех наперечет знаешь,- и каждый бугорок, каждую кочку сам лично облазишь. А у него что? Карта? А на ней флажки. Иди разберись. И в памяти все удержи - где наступают, где стоят, где отступают. "Нет, не завидую я ему. Нисколечко не завидую...".

И хотя главный герой не любит упоминаний о важности выполняемой им и его бойцами задачей, чувствуется, что он хорошо это понимает, и, посмеиваясь над Ипполитом Астафьевым с его «исторической миссией», Керженцев в душе признает частичную его правоту. Война будто бы соединяет советских солдат, оставшихся наедине со смертью, с остальным миром, так же воюющим с фашизмом», как и они, здесь, на Сталинградской земле.

«…Авиация союзников совершила небольшие налеты на Лаэ, Саламауа, Буа на Новой Гвинее и на остров Тимор. Бои с японцами в секторе Оуэн-Стэнли стали несколько более интенсивными. В Монровию, столицу Либерии, прибыли американские войска.. А здесь, на глубине четырнадцати метров, в полутора километрах от передовой, о которой говорит сейчас весь мир, я чувствую себя так уютно…»

Подводя итог, можно сказать, что образ лейтенанта Керженцева в повести - это образ не бойца и не коммуниста как таковых. Это образ прежде всего Человека. Человека, такого же, как все, не лучше и не хуже. Человека, имеющего семью, родных, друзей, курящего, имеющего предпочтения в еде, знающего немецкий, любящего музыку Чайковского и читающего поэзию, самолюбивого, но сдержанного, молчаливого, но проницательного. Все эти мелкие детали делают образ главного героя человечным, а не агитационно-патриотичным. Но при всем том этот «обычный» человек, там, в горящем Сталинграде, сотворил Подвиг. Подвиг ради жизни на земле.

Некрасов Виктор Платонович (1911-1987) в августе 1941 г. был мобилизован, прошел всю войну. В памяти Некрасова было множество типов и образов, связанных с самыми трагическим стра-ницами истории страны. Сразу же после окончания войны им была написана книга «В окопах Сталинграда». Повесть появилась в ав-густе 1946 г. в журнале «Знамя». В следующем году писатель был награжден Сталинской премией. Однако в печати стали появлять-ся статьи, обвиняющие автора в излишней правдивости. Правду о войне Некрасов нес и в следующих военных рассказах: «Рядовой Лю-тиков» (1948), «Сенька» (1956), «Судак» (1958), «Посвящается Хемин-гуэю» (1959), «Вторая ночь» (1960), «Новичок» (1963). В 1974 г. В.П. Некрасов эмигрировал в Швейцарию, а затем в Париж. Книга «В окопах Сталинграда» долгие годы не издавалась.

Произведение Некрасова посвящено одному из трагических мо-ментов Великой Отечественной войны — Сталинградской битве. Именно она явилась началом перелома в ходе войны.

Особенное место в повести занимает вопрос о той цене, которую русский народ заплатил в этой войне. Были ошибки в командова-нии, за это судили, но люди все равно погибали. «Храбрость не в том, чтобы с голой грудью на пулемет лезть… Не атаковать, а овла-девать». Действительно, нужно беречь людей, чтобы было кому вое-вать. Но сохранить людей удавалось далеко не всегда. Там, где не хватало оружия, брали массой, заведомо посылая солдат на смерть. И все-таки победили. Материал с сайта

Повесть В. Некрасова «В окопах Сталинграда» стала настоящей правдой о войне, написанной человеком, который сам воевал, сидел в окопах, командовал ротой. В. Некрасов был одним из первых пи-сателей, кто не испугался написать о неумном командовании, рав-но признать ошибки и победы, «дегероизировать» само понятие подвига, показав, что подвиг заключается в самой будничной жиз-ни солдата.

Повесть «В окопах Сталинграда» имела принципиальное значе-ние для дальнейшего развития военной темы в советской литера-туре. Она стояла у истоков столь заметно заявившей о себе на ру-беже пятидесятых и шестидесятых годов литературы фронтового поколения, которую потом называли «лейтенантской прозой». В. Некрасов был признанным ее лидером.

Не нашли то, что искали? Воспользуйтесь поиском

Сочинение

Виктор Платонович Некрасов из того поколения писателей, которое пришло в литературу после войны. Их было много - сапер В. Некрасов, минометчик О. Гончар, разведчик Э. Казакевич... Позже о себе заявит "поколение лейтенантов" - Г. Бакланов, Ю. Бондарев, А.Ананьев, В.Быков. Для них война не прекращалась - закончившись в 1945-м, она продолжилась в их творчестве.

Появление в 1946 г. в журнале "Знамя" (№ 8 - 10) повести В. Некрасова "В окопах Сталинграда" заставило литературную общественность несколько растеряться: автор - простой офицер, никому не известный Некрасов, в самой повести нет ни слова о партии и всего несколько упоминаний о Сталине.

Но повесть обращала на себя внимание и запоминалась самой темой (хотя сталинградцу Некрасову чиновник из ЦК КП(б) Украины сказал, что у него "кишка тонка писать о Сталинграде"), сдержанностью тона, за которой скрывалась глубокая боль за судьбы людей и Родины; и самое важное - правдивым рассказом о главном сражении войны.

На всевозможных обсуждениях звучали стереотипы: "взгляд из окопа", "автор дальше своего бруствера не видит" и т.д. Но Некрасов придерживался другой точки зрения: "На войне никогда ничего не видишь, кроме того, что у тебя под самым носом творится".

Повесть во многом автобиографична. Главный герой, от лица которого ведется повествование, - лейтенант Юрий Керженцев, как и Некрасов, уроженец Киева, окончил архитектурный институт, увлекался филателией. Попав на войну, стал сапером. В его сдержанном рассказе перед читателем проходит вереница запоминающихся характеров: Валега, ординарец с замашками диктатора; лейтенант химической защиты красавец Игорь Седых, у которого "совсем детские глаза"; Карнаухов со своей "удивительной улыбкой"; неуклюжий, стеснительный Фарбер и многие другие, с кем столкнула автора военная судьба. Это внимание к людям идет от обостренного восприятия жизни, от суровой необходимости запомнить все и всех, рассказать обо всем.

"В окопах Сталинграда" - книга не только о военных действиях. Она прежде всего о людях, о тех, кто сумел выстоять и победить. В условиях войны характеры людей проявляются по-разному. На первый взгляд кажется, что писатель не дает оценок происходящему, но сама интонация некрасовского текста расставляет все на свои места. И читатель понимает, что за человек перед ним - честный воин или шкурник, или, самое страшное, командир-карьерист, шагающий по трупам.

Близкий друг Некрасова, АН. Рохлин говорил, что он "был убежденным, твердокаменным реалистом". Думается, это шло не только от характера писателя, но еще и оттого, что он многое повидал на войне. Смерть всегда страшит своей неожиданностью. Некрасов говорит о смерти каждый раз с болью, испытывает потрясение от ее повседневной обыденности: "Лазаренко ранен в живот. Я вижу его лицо, ставшее вдруг таким белым, и стиснутые крепкие зубы. ...Он уже не говорит, а хрипит. Одна нога загнулась, и он не может ее выпрямить. Запрокинув голову, он часто-часто дышит. Руки не отрывает от живота. Верхняя губа, белая, как кожа, мелко дрожит. Он хочет еще что-то сказать, но понять ничего нельзя. Он весь напрягается. Хочет приподняться и сразу обмякает. Губа перестает дрожать".

Расхожее мнение, будто бы люди на войне привыкают ко всему, в том числе и к страху смерти, Некрасов опровергает: "Я помню одного убитого бойца. Он лежал на спине, раскинув руки, и к губе его прилип окурок. Маленький, еще дымившийся окурок. И это было страшней всего, что я видел до и после на войне... Минуту назад была еще жизнь, мысли, желания. Сейчас - смерть".
Спасение от бесконечных ужасов войны, от нечеловеческой усталости лейтенант Керженцев находит в воспоминаниях о довоенной жизни. Война, расколов мирную жизнь, стала своеобразной границей между тем, что было, и тем, что есть. В настоящей жизни - горечь отступлений, потерь, бесконечная дорога, мины, окопы, смерть... А в прошлом - "аккуратно подстриженные липы, окруженные решеточками", "большие молочно-белые фонари на толстых цепях, перекинутых от дома к дому", "уютные особнячки с запыленными окнами", "столетние вязы дворцового сада", "шуршащие под ногами листья", "Днепр и синие дали, и громадное небо". На войне окружающий солдат мир воспринимается как своеобразный негатив, где всепоглощающим становится цвет серой пыли.

События Сталинградского сражения Некрасов описывает так, как он видел сам, без пропагандистских приукрашиваний: "Опять стреляем. Пулемет трясется как в лихорадке. Я чувствую, как маленькие струйки пота текут у меня по груди, по спине, под мышками. Впереди противная серая земля. Только один корявый, точно рука с подагрическими пальцами, кустик. Потом и он исчезает - пулемет срезает".

Характерная примета повести - сжатое время. Керженцев не раз удивляется, что в минуты он проживает года.

Читая повесть, сталкиваешься с различными суждениями и мнениями. Люди разные и по-разному пришли на фронт, но каждого волнует вопрос: как случилось так, что с начала войны армия только отступает, оставляя родную землю, стыдясь взглянуть остающимся в глаза. Только однажды Некрасов попытается ответить на него: "На других мы с вами полагались. Стояли во время первомайских парадов на тротуаре, ручки в брючки, и смотрели на проходящие танки, на самолеты, на шагающих бойцов в шеренгах... Ах, как здорово, ах, какая мощь! Вот и все, о чем мы тогда думали.

Ведь правда? А о том, что и нам когда-то придется шагать, и не по асфальту, а по пыльной дороге, с мешком за плечами, что от нас будет зависеть жизнь - ну, не сотен, а хотя бы десятков людей... разве думали мы тогда об этом?"

Лишь после XX съезда партии фронтовик В. Некрасов узнает еще одну причину поражений в той войне. Но это будет потом. "Анализировать прошлое, вернее, дурное в прошлом имеет смысл только в том случае, когда на основании этого анализа можно исправить настоящее или подготовить будущее, - рассуждает Керженцев. - Ведь руганью делу не поможешь". Вот и пришлось вчерашним студентам, школьникам взять в руки винтовки и защищаться и защищать.

И выстояли, и защитили - ведь всего двести метров не дошли фашисты до Волги. "Подумать только - двести метров, каких-нибудь несчастных двести метров! Всю Белоруссию пройти, Украину, Донбасс, калмыцкие степи и не дойти двести метров... Хо-хо!"

Повесть заканчивается предполагаемым наступлением в районе Сталинграда. Это еще не та, майская победа 1945-го, но все же победа. А фашистам все-таки показали Волгу, - и экскурсию проводил "молоденький, курносый" сержантик, который весело и заразительно смеялся.

Повести "В окопах Сталинграда" В. П. Некрасова была присуждена Сталинская премия. Уже не раз замечено, что во многих ситуациях вождь действовал как делец, думающий о выгоде. Распределение литературных премий не было исключением. Однако думается, что в награде В. Некрасова было и признание таланта, и, что важно, признание его взгляда на войну.

II . Беседа по повести В. Некрасова «В окопах Сталинграда»

Виктор Некрасов попал на фронт в первые дни войны, воевал под Сталинградом, был дважды ранен, на себе испытал то, что описано им «В окопах Сталинграда». В его повести нет ни генерала, ни политработника - только солдаты и офицеры.

Что вы знаете о Сталинградской битве?

(Сталинградская битва имела два этапа: оборонительный и наступательный. Наступательная операция началась 19 ноября 1942 года. Наши войска защищали Мамаев курган - возвышенность в центральной части города. Бои за Мамаев курган велись /36 суток, вершина кургана неоднократно переходила из рук в руки. Бойцы 284-й стрелковой дивизии отбивали по нескольку атак ежедневно, проявляя героизм и стойкость. В январе 1943 года штурмовые группы 284-й стрелковой дивизии выбили противника с вершины, а 26 января на северо-западном склоне соединились войска 62-й и 21-й армий. Бои в Сталинграде велись буквально за каждую улицу, каждый дом. Сталинград стал символом мужества и стойкости наших солдат, вселил веру в победу, дал мощный импульс дальнейшему развитию событий войны.)

Сейчас на Мамаевом кургане - грандиозный памятник-ансамбль «Героям Сталинградской битвы».

Как достигается достоверность изображаемого автором? В чем особенности авторского повествования?

(Повествование ведется от первого лица. Герой Некрасова - Юрий Керженцев - один из защитников Сталинграда. Достоверность рассказа достигается и тем, что мы видим события глазами героя, а тем, что писатель чаще всего употребляет глаголы настоящего времени: читатель становится как бы участником действия, вовлекается в него, идет шаг за шагом рядом с героем. Особенность авторского повествования еще и в особом стиле - четком, лаконичном, без излишеств и красивостей, в коротких предложениях с обилием глаголов действия и небольшим количеством местоимений. Сталь автора похож на дневниковые записи. Изображение событий и героев скупое, сжатое. Описаны будни войны, ее нудная тягомотина патетика отсутствует, нет романтической приподнятости, есть тяжелая военная работа. Автор не говорит о героизме, хотя великое значение Сталинградской битвы было очевидным сразу, читатель видит непоказной, ежедневный подвиг солдат и офицеров.)

Какие традиции русской литературы продолжает В. Некрасов в изображении войны?

(Прослеживается, прежде всего, традиция «Севастопольских рассказов» Л. Н. Толстого: «Вы увидите войну не в правильном, красивом и блестящем строе, с музыкой и барабанным боем, с развевающимися знаменами и гарцующими генералами, а увидите войну в настоящем ее выражении - в крови, в страданиях, в смерти» Кстати, Лев Толстой тоже был непосредственным участником военных событий, был на одной из «горячих точек» обороны Севастополя - четвертом бастионе.)

Как и Толстой, Некрасов показывает неизбежную на войне смерть де героической, не романтичной, а страшной в своей простоте и обыденности. Вот умирает раненный в живот связной штаба Лазаренко: «- Я... товарищ лейт... - он уже не говорит, а хрипит. Одна нога загнулась, и он не может ее выпрямить. Запрокинув голову, он часто-часто дышит. Руки не отрывает от живота. Верхняя губа мелко дрожит. Он хочет еще что-то сказать, но понять ничего нельзя. Он весь напрягается. Хочет приподняться и сразу обмякает. Губа перестает дрожать». Никаких комментариев к этой сцене автор не дает, лишь скупо описывает, как засыпают руками убитого, прикрыв плащ-палаткой, как после продолжают бой. В этой кажущейся простоте и заключена правда о войне, о человеке на войне (часть 1, глава 6)

А вот как изображен один из героев Сталинграда: «Повернувшись к пулемету, он дает очередь. Худенькая шейка его трясется. Какая она тоненькая и жалкая! И глубокая впадина сзади. И воротник широк. Шея в нем болтается, как былинка. Вот так вот, вероятно, еще недавно стоял он у доски и моргал добрыми, голубыми глазами, не зная, что ответить учителю» (часть 1, глава 19).

Некрасов и сам ссылается на Толстого, например, вспоминает толстовское определение - «скрытая теплота патриотизма» (часть 1, глава 16).

Как описывается война в повести?

(«Самое страшное на войне - не снаряды и бомбы, а бездеятельность, отсутствие цели». Бомбежки, жара, неразбериха, всеобщее смятение - наши войска отступают. Керженцев испытывает стыд оттого, что он, командир, не знает, где его взвод, полк, дивизия оттого, что чувствует свою вину за отступление, за то, что мирные жители «завтра проснутся и увидят немцев». Война - не только тяжелые бои, но и тяжелый физический труд. Бойцы долбят кирками твердый, как камень, грунт. Им приходится быть то землекопами, то плотниками, то печниками. Война требует все новых и новых жертв. Вот пришло пополнение - многие винтовку в первый раз видят. «Одного убило вчера. Разорвалась граната в руках «Невеселая штука война...» - говорит Керженцев.)

Как вы считаете, может быть, война заставляет человека привыкнуть к смерти, сделать человеческую жизнь не такой уж значимой и ценной, огрубляет бойца, делает его бесчувственным?

(По этому поводу Некрасов пишет (часть первая, глава 16): «Я помню одного убитого бойца. Он лежал на спине, раскинув руки, и к губе его прилип окурок. Маленький, еще дымившийся окурок. И это было страшней всего, что я видел до и после на войне. Страшнее разрушенных городов, распоротых животов, оторванных рук и ног. Раскинутые руки и окурок на губе. Минуту назад была еще жизнь, мысли, желания. Сейчас - смертью. Такую деталь нельзя выдумать, ее нужно увидеть и ужаснуться. Конечно, война влияет на характеры людей, выявляет те скрытые черты, которые неявны в мирной жизни. Одни оказываются трусами и приспособленцами, как Калужский, другие становятся тверже и решительнее, как Фарбер в сцене суда над Абросимовым, третьи - терпимее, как разведчик Чумак.

«На войне узнаешь людей по-настоящему. Мне теперь это ясно. Она - как лакмусовая бумажка, как проявитель какой-то особенный», - думает Юрий.)

Как война влияет на главного героя повести, Юрия Керженцева?

(Юрий Керженцев вырос в Киеве, в интеллигентной семье, увлекался архитектурой, живописью, музыкой, литературой. «Любил на луну смотреть, и шоколад любил, и в восьмом ряду партера сидеть, и сирень, и выпить с ребятами», - вспоминает он. Чумак говорит ему: «А я думал, вы стихи пишете. Виду вас такой, поэтический». Таким интеллигентам до войны Чумак «морды бил», теперь же, на фронте, он судит людей не по их происхождению, не по их виду, а по их делам: при взятии сопки Керженцев ведет бойцов в атаку, не прячется за чужими спинами, насколько возможно, бережет людей).

Что помогает Юрию выстоять, не потерять достоинства, чести?

(Героизм Керженцева определяется сознанием, что ту, прежнюю жизнь - родной Киев, свой дом, мать - нужно защищать, определяется его интеллигентностью, чувством ответственности, высокими нравственными качествами).

Как по-вашему, насколько автобиографичен образ Керженцева? Может, Керженцев и Некрасов - одно лицо?

(Автор и его герой во многом схожи: оба родились в Киеве, оба по образованию архитекторы, оба увлекаются искусством, оба воюют под Сталинградом. Правда, Керженцев на несколько лет моложе автора. Когда Некрасов припоминает довоенную молодость Керженцева, он, конечно, припоминает свою биографию. Автор говорит о том, что досконально ему известно, пережито. Самой большой похвалой для Некрасова было, когда его повесть называли «записками офицера»: «Значит, мне удалось «обмануть» читателя, приблизить вымысел к достоверности. Это не страшный «обман», за него не краснеют, без него не может существовать никакое искусство»).

(Кто бы ни вошел в повесть, какую бы должность ни занимал, в каком бы ни выступал качестве, Некрасов обязательно испытывает его на смелость, глядя на него глазами Керженцева. Например, с раздражением думает Керженцев об Астафьеве: оттопыренный мизинец, сложенные трубочкой губы, бачки, розовые ногти. Имя Иполлит напоминает толстовского Иполлита Курагина, такого же недалекого и самоуверенного. Раненный в ягодицы Астафьев просит Керженцева прихватить при случае трофейный фотоаппарат и часики. Астафьев - трус, Астафьев - корыстен. И то, что могло выглядеть забавным, выглядит противным, вызывает неприязнь. Некрасов не вдается в анализ, не пытается установить взаимосвязи. Ему достаточно фактов, проявлений. Все решает по ведение в бою. Этот признак освещает человека, определяет тон, каким говорится о нем в повести.)

Какова специфика характеристики Валеги?

(Доброжелательный, даже нежный тон - в описании Валеги, маленького, выносливого, неулыбчивого алтайца, ординарца Керженцева: «Маленький, круглоголовый мой Валега! Сколько исходили мы с тобой за эти месяцы, сколько каши съели из одного котелка, сколько ночей провели, за вернувшись в одну плащ-палатку... Привык я к тебе, лопоухому, чертовски привык... Нет, не привык. Это не привычка, это что-то другое, гораздо большее».)

Валега - личность реальная, и имя подлинное. Всего полгода Некрасов и его ординарец служили рядом. Кроме боевых качеств на фронте ценится умение приспособиться к военным условиям, умение выжить. Этими качествами обладал Валега: «Это замечательный паренек. Он никогда ничего не спрашивает и ни одной минуты не сидит без дела. Куда бы мы ни пришли, через пять минут уже готова палатка. Котелок сверкает всегда как новый». Он умеет, кажется, все на свете, он надежен в любой, самой тяжкой фронтовой ситуации.

Только ли боевые качества людей интересуют Некрасова?

Смелостью, надежностью в бою человек все-таки не исчерпывается: Карнаухов тайно пишет стихи, зачитывается Джеком Лондоном, Фарбер чувствует музыку, Игорь Свидерский хорошо рисует. Их увлечения не ширма, не бегство от войны, а продолжение своей прежней жизни.

Для Некрасова важны прочность духовных, умственных интересов. Интеллигентность для него не равнозначна образованности.

Подведем итог. Что же за человек главный герой повести Юрий Керженцев?

(Он настоящий интеллигент, человек чести, он умен, смел, имеет собственное мнение и не боится его высказать. Он доброжелателен и внимателен к людям, умеет видеть в них хорошее. Он сдержан и немногословен. Он проявляет мужество и стойкость не для того, чтобы показаться героем, он не может иначе. В любых обстоятельствах он остается человеком.)

III. Заключительное слово учителя

Каково значение повести Виктора Некрасова в литературной и общественной жизни страны?

Некрасов ранее других писателей раскрыл духовное достояние защитников Сталинграда, увидел в них победителей Берлина. Его повесть свободна от казенного оптимизма, ура-патриотизма, его герои не чувствуют себя пешками в руках всеведущего стратега. С чувством гордого сознания своего достоинства вернулись с войны солдаты, с таким же чувством написана повесть «В окопах Сталинграда». Василь Быков пишет об этом так: «Виктор Некрасов, может быть, первым в нашей литературе явил миру правоту и высокую сущность индивидуальности на войне, значение личности, в среде, менее всего для нее уместной, среде, какой являются война и армия, с их абсолютом подчинения одного всем, с жестким нивелированием всякой разности».

I V . Практические задания

1. В своей рецензии на повесть Некрасова «В окопах Сталинграда» А. Платонов писал: «В самом изображении наших воинов автор сумел раскрыть тайну победы». Ее Платонов увидел в том, что герои повести «нравственно не разрушаются». Как вы считаете, в чем проявляется нравственная стойкость героев повести «В окопах Сталинграда»?

2. Кинорежиссер С. Эйзенштейн водной из своих лекций, говоря о повести В. Некрасова, назвал три эпизода, выбранных им из глав 13 и 16 первой части, которые он включил бы в сценарий, чтобы показать нравственную стойкость, «зарождение упорства будущих участников обороны Сталинграда». Если бы вы были режиссером, какие эпизоды выбрали бы вы в этих главах? Почему?

Домашнее задание

2. Подготовить сообщения по материалам мемуаров военачальников, по биографии В. Кондратьева.

3. Подготовить сообщения-рассказы по воспоминаниям родственников, помнящих войну.

Урок 30 (91). «Лейтенантская проза» (обзор)

Цели урока: дать обзор литературной ситуации периода «оттепели», произведений о войне; познакомить с отрывками из мемуаров военачальников, пробудить интерес к истории войны, истории своей семьи.

Оборудование урока : иллюстрации на тему войны, издания о войне (повести писателей-фронтовиков, мемуары).

Методические приемы: лекция, сообщения учеников, использование межпредметных связей с историей.

Ход урока

I . Слово учителя

Тема Великой Отечественной войны не уходила с годами из русской советской литературы. Новое осмысление военной темы в период «оттепели» связано с опытом писателей военного поколения. Те, кому посчастливилось вернуться с войны, словно жили за целое поколение, говорили от имени поколения.

Через двадцать лет после войны Юрий Бондарев писал: «Мы не утратили в себе прежний мир юности, но мы повзрослели на двадцать лет и, мнилось, прожили их так подробно, так насыщенно, то этих лет хватило бы на жизнь двум поколениям».

В 50-60-е годы были опубликованы произведения, в которых был показан совершенно новый, непривычный облик войны. Одна за другой вышли повести Ю. Бондарева («Батальоны просят огня» и «Последние залпы»), Г. Бакланова («Южнее главного удара» и «Пядь земли»), В. Быкова («Журавлиный крик», «Третья ракета», «Фронтовая страница»), В. Астафьева («Звездопад»), К. Воробьева («Крик» и «Убиты под Москвой»). Война была показана словно «изнутри», глазами простого солдата, боевого офицера. Без лакировки, без романтики, откровенно говорилось о грубости и жестокости войны. Это была «окопная» правда.

Новое направление в литературе о войне так и назвали: «окопная» или «лейтенантская» проза. У истоков этого направления стоит повесть В. Некрасова «В окопах Сталинграда». Подобно известной фразе «Все мы вышли из гоголевской «Шинели!», писатели фронтового поколения определили роль повести Некрасова в их творческой судьбе:

«Все мы вышли из некрасовских окопов». Авторы-фронтовики, как сказал Твардовский, «видели пот и кровь войны на своей гимнастерке», «выше лейтенантов не поднимались и дальше командира полка не ходили». Они писали о войне без идеологических стереотипов, без псевдоромантики, говорили кровавую правду, изображали то, что они сами выстрадали. Излюбленный жанр этих авторов - лирическая повесть, написанная от первого лица, пропитанная воспоминаниями фронтовой юности. Важными оказывались нравственные проблемы, мысль о том, что на войне не только раскрывается характер человека, но и формируется, закаляется личность. Вот как писал об этом К. Симонов: «Мне кажется, что книги о войне люди, ее не пережившие, читают, когда в этих книгах есть какие-то человеческие, психологические, нравственные проблемы, которые относятся не только к войне, а просто обнажаются во время войны с особенной силой, волнуют не только поколение, прошедшее нону, но и поколение, не бывшее на войне».

Произведения писателей-фронтовиков вызвали в обществе широкий отклик. Ими зачитывались, о них спорили: одни восторженно одобряли, другие считали, что так о войне писать нельзя. Время пока зало, что произведения «лейтенантской» прозы востребованы, именно потому что они правдивы, потому что в них отражены общечеловеческие проблемы, волнующие людей всегда.

Как по-вашему, какие традиции русской литературы продолжает «окопная» («лейтенантская») проза?

(Это прежде всего толстовские традиции: вспомним «Севастопольские рассказы», «Войну и мир» Л. Н. Толстой первым в литературе показал войну не парадную, а в ее «настоящем свете», соединив документальность, натурализм и психологизм, обличительный и гуманистический пафос. Вспомним изображение Первой мировой войны в романе М. А. Шолохова «Тихий Дон», где развиты толстовские традиции.)

I I . Обсуждение прочитанных повестей и (или) сообщения-рассказы учеников о том, как война отразилась на судьбе семьи.

1. Слово учителя

Писатели-фронтовики снова и снова возвращались к теме войны, главному событию своей жизни и жизни страны, по-новому, с высоты прожитых лет и своего жизненного опыта освещали события военных лет. Виктор Астафьев - один из тех, кто сумел посмотреть на войну с беспощадной правдивостью, писал: «Я был рядовым бойцом на войне, и наша солдатская правда была названа одним очень бойким писателем - «окопной», высказывания наши - «кочкой зрения». Теперь слова «окопная правда» воспринимаются только в единственном, высоком их смысле...»