Скоро после свадьбы Остен-Сакен уехал с молодой женой в свое большое остзейское имение, и там все больше и больше стала проявляться его душевная болезнь, выражавшаяся сначала только очень заметной беспричинной ревностью. На первом же году своей женить бы, когда тетушка была уже на сносях беременна, болезнь эта так усилилась, что на него стали находить минуты полного сумасшествия, во время которых ему казалось, что враги его, желающие отнять у него его жену, окружают его, и единственное спасение для него состоит в том, чтобы бежать от них. Это было летом. Вставши рано утром, он объявил жене, что единственное средство спасения состоит в том, чтобы бежать, что он велел закладывать коляску и они сейчас едут, чтобы она готовилась.

Действительно, подали коляску, он посадил в нее тетушку и велел ехать как можно скорее. На пути он достал из ящика два пистолета, взвел курок. и, дав один тетушке, сказал ей, что, если только враги узнают про его побег, они догонят его, и тогда они погибли, и единственное, что им остается сделать, это убить друг друга. Испуганная, ошеломленная тетушка взяла пистолет и хотела уговорить мужа, но он не слушал ее и только поворачивался назад, ожидая погони, и гнал кучера.

На беду на проселочной дороге, выходившей на большую, показался экипаж, и он вскрикнул, что все погибло, и велел ей стрелять в себя, и сам выстрелил в упор в грудь тетушки. Должно быть, увидев, что он сделал, и то, что напугавший его экипаж проехал в другую сторону, он остановился, вынес раненую, окровавленную тетушку из экипажа, положил на дорогу и ускакал. На счастье тетки скоро на нее наехали крестьяне, подняли ее в свезли к пастору, который, как умея, перевязал ей рану и послал за доктором. Рана была в правой стороне груди навылет (тетушка показывала мне оставшийся след) и была не тяжелая. В то время как она, выздоравливая, все еще беременная, лежала у пастора, муж ее, опомнившийся, приезжал к ней и, рассказав пастору историю о том, как она нечаянно была ранена, попросил свидания с ней.

Свидание это было ужасно; он, хитрый, как все душевнобольные, притворился раскаивающимся в своем поступке и только озабоченным ее здоровьем. Посидев с ней довольно долго, совершенно разумно обо всем разговаривая, он воспользовался той минутой, когда они остались одни, чтобы попытаться исполнить свое намерение.

Как бы заботясь об ее здоровье, он "попросил ее показать ему язык, и когда она высунула его, схватился одной рукой за язык, а другой выхватил приготовленную бритву с намерением отрезать его. Произошла борьба, она вырвалась от него, закричала, вбежали люди, остановили и увели его. С тех пор сумасшествие его совершенно определилось, и он долго жил в каком-то заведении для душевнобольных, не имея никаких сношений с тетушкой.

Вскоре после этого тетушку перевезли в родительский дом в Петербург, и там, она родила уже мертвого ребенка. Боясь последствий огорчения от смерти ребенка, ей сказали, что ребенок ее жив, и взяли родившуюся в то же время у знакомой прислуги, жены придворного повара, девочку. Эта девочка - Пашенька, которая жила у нас и была уже взрослой девушкой, когда я стал помнить себя. Не знаю, когда была открыта Пашеньке история ее рождения, но, когда я знал ее, она уже знала, что она не была дочь тетушки.

Тетушка Александра Ильинична после случившегося с нею жила у своих родителей, потом у моего отца и потом после смерти отца была нашей опекуншей, а когда мне было 12 лет, умерла в Оптиной пустыни. Тетушка эта была истинно религиозная женщина. Любимые ее занятия были чтения житий святых, беседы с странниками, юродивыми, монахами и монашенками, из которых некоторые жили всегда в нашем доме, а некоторые только посещали тетушку. В числе почти постоянно живших у нас была монахиня Марья Герасимовна, крестная мать моей сестры, ходившая в молодости странствовать под видом юродивого Иванушки. Крестною матерью сестры Марья Герасимовна была потому, что мать обещала ей взять ее кумой, если она вымолит у Бога дочь, которую матери очень хотелось иметь после четырех сыновей. Дочь родилась, и Марья Герасимовна была ее крестной матерью и жила частью в тульском женском монастыре, частью у нас в доме. Тетушка Александра Ильинична не только была внешне религиозна, соблюдала посты, много молилась, общалась с людьми святой жизни, каков был в ее время старец Леонид в Оптиной пустыни, но сама жила истинно христианской жизнью, стараясь не только избегать всякой роскоши и услуги, но Стараясь, сколько возможно, служить другим.

Денег у нее никогда не было, потому что она раздавала просящим все, что у нее было. Горничная Гаша, после смерти бабушки перешедшая к ней, рассказывала мне, как она во время московской жизни, идя к заутрене, старательно на цыпочках проходила мимо спящей горничной и сама делала все то, что по принятому обычаю обычно делалось горничной. В пище, одежде она была так проста и нетребовательна, как только можно себе представить... Третье и самое важное [лицо] в смысле влияния на мою жизнь была тетенька, как мы называли ее, Татьяна Александровна Ергольская. Она была очень дальняя по Горчаковым родственница бабушке. Она и сестра ее Лиза, вышедшая потом за графа Петра Ивановича Толстого, остались маленькими девочками, бедными сиротками от умерших родителей. Было еще несколько братьев, которых родные кое-как пристроили, девочек же решили взять на воспитание знаменитая в своем кругу в Чернском уезде и в свое время властная и важная Тат.

Сем. Скуратова и моя бабушка. Свернули билетики, положили под образа, помолившись, вынули, и Лизанька досталась Татьяне Семеновне, а черненькая - бабушке. Таненька, как ее звали у нас, была одних лет с отцом, родилась в 1795 году, воспитывалась совершенно наравне с моими тетками и была всеми нежно любима, как и нельзя было не любить ее за ее твердый, решительный, энергичный и вместе с тем самоотверженный характер. Очень рисует ее характер событие с линейкой, про которое она рассказывала нам, показывая большой, чуть не в ладонь, след обжога на руке между локтем и кистью. Они детьми читали историю Муция Сцеволы и заспорили о том, что никто из них не решился бы сделать того же.

«Я сделаю», - сказала она. «Не сделаешь», - сказал Языков, мой крестный отец, и, что тоже характерно для него, разжег на свечке линейку так, что она обуглилась и вся дымилась. «Вот приложи это к руке», - сказал он. Она вытянула белую руку, - тогда девочки ходили всегда декольте - и Языков приложил обугленную линейку. Она нахмурилась, но не отдернула руки. Застонала она только тогда, когда линейка с кожей отодралась от руки. Когда же большие увидали ее рану и стали спрашивать, как это сделалось, она сказала, что сама сделала это, хотела испытать то, что испытал Муций Сцевола.

Такая она была во всем решительная и самоотверженная. Должно быть, она была очень привлекательная с своей жесткой черной курчавой, огромной косой и агатово-черными глазами и оживленным, энергическим выражением.

Юшков, муж тетки Пелагеи Ильиничны, большой волокита, часто уже стариком, с тем чувством, с которым говорят влюбленные про прежний предмет любви, вспоминал про нее: «Toinette, oh, elle etait charmante». Когда я стал помнить ее, ей было уже за сорок, и я никогда не думал о том, красива или некрасива она. Я просто любил ее, любил ее глаза, улыбку, смуглую, широкую, маленькую руку с энергической поперечной жилкой. Должно быть, она любила отца, и отец любил ее, но она не пошла за него в молодости для того, чтобы он мог жениться на богатой моей матери, впоследствии же она не пошла за него потому, что не хотела портить своих чистых, поэтических отношений с ним и с нами. Я сказал, что тетенька Татьяна Александровна имела самое большое влияние на мою жизнь. Влияние это было, во-первых, в том, что еще в детстве она научила меня духовному наслаждению любви. Она не словами учила меня этому, а всем своим существом заражала меня любовью.

Я видел, чувствовал, как хорошо ей было любить, и понял счастье любви... Она делала внутреннее дело любви, и потому ей не нужно было никуда торопиться.

И эти два свойства - любовность и неторопливость - незаметно влекли в близость к ней и давали особенную прелесть в этой близости. От этого, как я не знаю случая, чтобы она обидела кого, я и не знаю никого, кто бы не любил ее. Никогда она не говорила про себя, никогда о религии, о том, как надо верить, о том, как она верит и молится. Она верила во все, не отвергала только один догмат - вечных мучений...

Немца нашего учителя Фед. Ив. Рёсселя я описал, как умел подробно, в «Детстве» под именем Карла Ивановича. И его история; и его фигура, и его наивные счеты - все это действительно так было...

Виктор Лебрен (Lebrun). Публицист, мемуарист, один из секретарей Л. Н. Толстого (1906 г.). Родился в 1882 году в Екатеринославе в семье французского инженера, сорок лет проработавшего в России. Свободно владел русским и французским языками. Годы его жизни в России весьма подробно освещены в публикуемых воспоминаниях. В 1926 году Лебрен уехал во Францию, где прожил до самой смерти (1979).

<Л. Н.Толстой>

Вторая часть (продолжение). Начало в

День Толстого

Внешняя жизнь мирового писателя была более чем однообразна.

Рано утром, когда в большом доме всё ещё совершенно тихо, всегда можно видеть Толстого во дворе с кувшином и большим ведром, которое он с трудом сносит по чёрной лестнице. Вылив помои и набрав в кувшин свежей воды, он подымается к себе и моется. Я по своей деревенской при­вычке вставал с рассветом и садился в уголке маленькой гостиной за соб­ственную письменную работу. Вместе с лучами солнца, поднявшегося над вековыми липами и заливавшими комнату, обыкновенно открывалась дверь кабинета - и Лев Николаевич свежий и бодрый появлялся на пороге.

Бог в помощь! - говорил он мне, ласково улыбаясь и усиленно ки­вая головой, чтобы я не отрывался от дел. Крадучись, чтобы не быть заме­ченным случавшимися нередко ранними посетителями, чтоб разговором не прервать нити своих мыслей, он пробирался в сад.

В большом кармане его блузы всегда была записная книжка и, бродя по прелестным окружающим лесам, он вдруг останавливался и записывал новую мысль в момент её наибольшей яркости. Через час, иногда раньше, он возвращался, принося на своём платье запах полей и лесов, и быстро проходил в кабинет, плотно затворяя за собой двери.

Иногда, когда мы оказывались вдвоём в маленькой гостиной, он, сосре­доточенно глядя на меня, делился со мною тем, что думал, гуляя.

Я никогда не забуду этих удивительных минут.

Я отлично помню крепостное право!.. Здесь, в Ясной Поляне… Здесь каждый крестьянин занимался извозом. (Железной дороги не существова­ло в то время.) Так вот, тогда самая бедная крестьянская семья имела шесть лошадей! Я хорошо помню это время. А теперь?! Безлошадных более по­ловины дворов! Что же принесла она им, эта железная дорога?! Эта циви­лизация?!

Я часто вспоминаю случай на скачках в Москве, который я описал в «Анне Карениной». (Я опустил его, чтобы не прерывать рассказа.) Надо было добить лошадь, которая сломала себе спину. Вы помните? Так вот, присутствовало множество офицеров. Был и сам губернатор. Но ни один военный не имел при себе револьвера! Спросили у городового, но у него была только пустая кобура. Тогда попросили саблю, шпагу. Но все офи­церы были только при праздничном оружии. Все шпаги и сабли были де­ревянные!.. Наконец, один офицер побежал домой. Он жил неподалёку и принёс револьвер. Только тогда оказалось возможным добить лошадь…

До такой степени «они» чувствовали себя спокойными и вне всякой опасности в то время!..

И когда учитель рассказывал мне этот замечательный случай, столь ти­пичный для эпохи, - случай из «доброго» старого времени», - всю Рос­сию, от края до края, колыхала уже зыбь надвигающейся революции.

Вчера в зале говорили о «Воскресении»*. Хвалили его. Ая сказал им: в «Воскресении» есть места риторические и места художественные. И те и другие в отдельности хороши. Но соединить их в одном произведении - это самое ужасное дело… Я решился напечатать это только потому, что надо было быстро помочь духоборам*.

Раз утром, проходя через маленькую гостиную, он берёт меня под руку и спрашивает голосом почти строгим:

Вы молитесь?

Редко, - говорю я, чтобы не сказать грубо - нет.

Он садится к письменному столу и, наклонившись над рукописью, го­ворит задумчиво:

Всякий раз, когда я думаю о молитве, один случай из моей жизни встаёт у меня в памяти. Это было очень давно. Ещё до моей женитьбы. Здесь, на деревне, я знал одну женщину. Это была скверная женщина… - И вдруг у него вырвался двойной прерывающийся вздох, почти истериче­ский. - Я плохо прожил свою жизнь… Вы знаете это?..

Я слегка киваю головою, стараясь успокоить его.

Она устраивала для меня свидания с такими женщинами… И вот однажды, в глухую полночь, я пробираюсь по деревне. Заглядываю в её улочку. Этот очень крутой проулочек, что спускается к дороге. Вы знаете? Кругом всё тихо, пусто и темно. Не слышно ни звука. Ни в одном окне нет света. Только внизу из её окошка - сноп света. Я подошёл к окну. Всё тихо. Никого нет в избе. Лампадка горит перед иконами, и она стоит перед ними и молится. Крестится, молится, опускается на колени, кладёт земные по­клоны, встаёт, ещё молится и вновь кланяется. Я долго оставался так, в тем­ноте, наблюдая её. У неё много грехов было на душе… Я знал это. Но как она молилась…

Я не захотел беспокоить её в этот вечер… Но о чём же могла она так страстно молиться?.. - закончил он задумчиво и придвинул рукопись.

В другой раз он вернулся с утренней прогулки преображённый, тихий, спокойный, сияющий. Он кладёт мне обе руки на плечи и, глядя мне в глаза, говорит с воодушевлением:

Как прекрасна, как удивительна старость! Нет ни желаний, ни стра­стей, ни суетности!.. Да, впрочем, что же это я ВАМ говорю! Вы сами всё это скоро узнаете, - и добрые внимательные глаза его, устремлённые из-под нависших бровей, говорят: «Никогда не выразить всего того значи­тельного, что переживает человек в этой жизни, несмотря на эту паутину страданий, на погибель тела. Это я не для слова, а верно, истинно говорю».

В кабинете Толстой пил кофе и читал письма. Отмечал на конвертах, что надо было ответить или какие книги послать. Потом он уносил поднос с посудой и садился писать. Вставал он от письменного стола только в два- три часа пополудни, всегда заметно утомлённый. Большой зал обыкновен­но был пуст в это время дня, и там писателя ожидал завтрак. Чаще всего овсянка на воде. Он всегда хвалил её, приговаривая, что более двадцати лет он её ест, и она не приедается.

Позавтракав, Лев Николаевич выходил к посетителям, без которых редкий день проходил в Ясной Поляне, и, побеседовав с ними, близких по взглядам он приглашал остаться, а остальных наделял - кого книгами, кого гривенниками, а погорельцев из соседних деревень трёхрублёвками, иногда и более, смотря по размерам случившегося несчастья.

Толстой получал две тысячи рублей в год авторских от императорских театров за постановки «Власти тьмы» и «Плодов просвещения». Эти день­ги он экономно раздавал, часто выражая опасение, что на год их не хватит. Согласился он брать их только после того, как ему разъяснили, что в случае его отказа эти деньги будут поступать на увеличение роскоши театра.

Насколько мне известно, в этом заключался весь личный приход и расход того, кто мог бы быть самым богатым человеком в мире, если б он захотел коммерчески эксплуатировать своё перо.

Покончив с посетителями, что не всегда бывало легко, Толстой со­вершал дальнюю прогулку пешком или верхом. Нередко он делал пешком шесть километров, чтобы навестить Марью Александровну Шмит. Верхом он заезжал иногда километров за пятнадцать. Он любил едва заметные тро­пы в больших лесах, которыми был окружён. Он часто заезжал в дальние де­ревни, чтобы проверить положение крестьянской семьи, просящей помощи, или помочь солдатке найти следы потерянного мужа, или чтобы установить размеры убытков, причинённых пожаром, или выручить мужика, незаконно заключённого в тюрьму. В пути он приветливо разговаривал со встречными, но всегда старательно объезжал задами вереницы богатых дач.

Вернувшись домой, он отдыхал с полчаса. В шесть часов он обедал со всей семьёй.

В очень большом зале в два света, против фамильных портретов в зо­лотых рамах, был накрыт длинный стол. Конец стола занимала Софья Ан­дреевна. Слева от неё сидел Лев Николаевич. Мне он всегда указывал место возле себя. И так как я был вегетарианцем, он сам любезно наливал мне суп из маленького супника, который ему подавали, или подавал мне своё спе­циальное вегетарианское блюдо.

Графиня ненавидела вегетарианский режим.

У другого конца стола два лакея в белых перчатках стоя ожидали конца церемонии.

Обменявшись несколькими словами с семейными и с гостями, Толстой снова удалялся в кабинет, тщательно запирая дверь маленькой гостиной и свою. Теперь большой зал был полон и шумен. Играли на рояле, смея­лись, иногда пели. В кабинете мыслитель в это время занимался лёгкими делами. Он писал письма, дневник, одно время - свои воспоминания.

Вечерние чтения

К вечернему чаю, заложив руку за пояс, учитель вновь появлялся в зале, и редкий вечер проходил, чтобы он не прочитывал вслух наиболее пора­зивших его мест из только что прочитанной книги.

Чтения его чрезвычайно разнообразны и всегда самого высокого инте­реса. Я никогда не забуду ни их, ни его манеры читать. Слушая его, я забывал всё, я видел только то, о чём шла речь.

Толстой воодушевляется, он весь проникается предметом, и он пере­даёт его слушателю. В каждой фразе он подчёркивает одно только слово. То, что имеет основное значение. Он подчёркивает его в одно и то же вре­мя с необыкновенной, ему одному свойственной, нежностью и мягкостью и вместе с тем с какой-то мощной проникновенностью. Толстой не читает, он кладёт слово в душу слушателя.

Великий Эдисон прислал Толстому в подарок записывающий фоно­граф*. Таким путём изобретатель смог сохранить для будущего несколько фраз мыслителя. Лет тридцать назад, в Советском Союзе, граммофонные диски прекрасно передавали их. Я помню одну фразу и подчёркиваю слова, на которых лежит ударение:

Человек живёт только испытаниями. Хорошо знать это. И облегчать свой крест, добровольно подставляя под него шею.

Но вот Толстой появляется в дверях маленькой гостиной. В рукаху него большая книга. Это том монументальной «Истории России» С. М. Соловьё­ва (1820-1879). С видимым удовольствием он читает нам длинные отрывки из «Жития протопопа Аввакума» (1610-1682).

Этот неутомимый воитель против царя и церкви был в то же время ге­ниальным писателем. Русский язык его неподражаем. Последние четыр­надцать лет его жизни царь продержал его у устья Печоры в Пустозёрске в земляной тюрьме. Двум его единомышленникам были вырезаны языки. Отсюда неукротимый старовер через друзей рассылал свои пламенные послания и обличительные письма царю. Наконец царь велел сжечь его вместе с его последователями.

Прежде, давно уже, - поясняет Толстой, - я читал его всего. Для языка. Теперь перечитываю. Соловьёв приводит много длинных выдержек из его писаний. Это замечательно!..

В другой раз это изречения Лао-Тзе*, китайского мудреца шестого века до нашей эры, обоготворённого впоследствии и послужившего основанием даосизма, одной из трёх официальных религий Китая.

Толстой видимо наслаждается каждой фразой, подчёркивая в ней ос­новное слово.

Истинные слова не бывают приятны.
Приятные слова не бывают истинны.
Мудрые не бывают учёны.
Учёные не бывают мудры.
Добрые не бывают спорщиками.
Спорщики не бывают добрыми.
Вот чем надо быть: надо быть как вода.
Нет препятствия - она течёт.
Плотина, - она останавливается.
Прорвало плотину - она течёт снова.
В квадратном сосуде она квадратна.
В круглом - она кругла.
Вот почему она нужнее всего.
Вот почему она сильнее всего.
В мире нет ничего, что было бы мягче воды,
А между тем, когда она падает на твёрдое
И на сопротивляющееся, ничто не может быть сильнее неё.
Тот, кто знает других, - умён.
Тот, кто знает себя, обладает мудростью.
Тот, кто побеждает других, - силён.
Тот, кто побеждает себя, - могуществен.

В другой раз это только что появившаяся книга о Джоне Рёскине*.

Очень интересно, - говорит Толстой, - и я много нового узнал о нём из этой книги. Вот эту главу надо будет перевести и издать в «По­среднике». Цитаты из его писаний здесь очень хороши. Под конец немно­го портится. У него есть этот, знаете, общий всем таким людям недостаток. Библия так поражает их, что они свои хорошие мысли подгоняют под раз­ные самые тёмные места её…

Впрочем это иногда придаёт совсем особый такой отпечаток, так что в общем очень хорошо.

В другой вечер это новая биография, Микель Анджело* или «Записки Екатерины»*, или длинный диалог Шопенгауэра* о религии, опущенный цензурой и который переводчик прислал мыслителю в корректуре. Пере­водчик этот был членом суда* и страстным почитателем Шопенгауэра.

Однажды учитель был очень взволнован. Он держал в руках «Анар­хизм» Эльцбахера*, только что полученный от автора.

Книга об анархизме начинает вступать в фазу, в которой теперь находится социализм. Что думали о социалистах всего несколько десяти­летий назад? Это были злодеи, опасные люди. А теперь социализм находят самой обыкновенной вещью. И вот Эльцбахер вводит анархизм в эту са­мую фазу. Но это немец. Смотрите: нас семь человек, а он нас на двенад­цати таблицах разбирает. Но вообще он совершенно честен. Вот таблица, которая указывает, в каком случае автор допускает насилие. И, смотрите, Толстого нет. Их всего шесть.

Утомлённый чтением и разговорами, Толстой иногда садился за шах­маты. Очень редко, при наплыве светских гостей, устраивался и «пинт»; но часов в одиннадцать все расходились.

По отношению к учителю я всегда держался строгой тактики. Никогда не заговаривал с ним первый. Я старался даже быть незаметным, чтобы не прервать ход его мыслей. Но в то же время я всегда держался вблизи. Так, вечерами я никогда не покидал зала прежде него. И часто, заметив меня где-нибудь в углу, он подходил, брал меня под руку и по пути в свою комна­ту сообщал мне свою последнюю мысль.

Ничто в мире не могло изменить этого порядка. Ни воскресных дней, ни семейных праздников, ни «каникул» не существовало. Если он весьма редко решал поехать в Пирогово к дочери Марье, он уезжал после завтра­ка, окончив свою работу и тщательно уложив в чемодан необходимые ру­кописи и книги, чтобы вечером на новом месте продолжать обычный круг занятий.

Ручной труд

Насколько мне известно, в печати так и не появилось обстоятельных сведений о физической работе Толстого. Ромен Роллан в своём хорошем, быть может, лучшем иностранном труде о Толстом*, замолчал эту сторону жизни учителя. Утончённому европейскому литератору с его чистейшим костюмом и нежными руками слишком чужда была чёрная работа, навоз, грязная потная рубаха. Подобно многим переводчикам Толстого, он не хо­тел отпугнуть салонных читателей. А между тем именно ему в ответ на его вопрос Толстой написал длинную статью* об основном нравственном зна­чении тяжёлого труда.

Необходимость личного участия в самом тяжёлом труде представляет один из краеугольных камней мировоззрения мыслителя. И прежде, лет до шестидесяти пяти, а то и дольше, великий писатель серьёзно и тяже­ло работал самую чёрную крестьянскую работу. А в то время всё делалось вручную. Машин не существовало вовсе.

Рабочий день начинался у него с рассветом, и до позднего завтрака Тол­стой был на работе, а после шёл обычный порядок. Часы, которые в моё время уделялись прогулке, в то время отдавались самым тяжёлым рабо­там в пользу наиболее бедных семей на деревне. Он пилил в лесу осины и дубы, возил балки и строил вдовам избы, клал печи. Особенный специ­алист по печному делу был близкий друг Льва Николаевича, знаменитый художник, профессор академии H. Н. Ге*, подолгу живавший в Ясной и иллюстрировавший Евангелие. Каждую весну Толстой с дочерьми вы­возил навоз, пахал крестьянскою сохою и засевал вдовьи полосы, убирал хлеб и молотил цепом. Каждое лето он с артелью местных косарей косил сено на Яснополянских покосах, как описано в «Анне Карениной». Косил он на одних условиях с крестьянами: две копны «помещику», то есть Софье Андреевне и сыновьям, а одну - себе. И это заработанное сено он отвозил на деревню наиболее нуждающимся вдовам. Как сказано в Коране: «Чтобы милостыня потом выходила из руки твоей».

Марья Александровна не раз рассказывала мне о работе со Львом Нико­лаевичем в поле и в лесу, в которой она принимала горячее участие.

Особенно трудно было в лесу пилить с пня большие дубы крестьянам на избы. Лев Николаевич был требователен в работе. Горячился. Но мало- помалу я приспособилась в этой работе…

Однажды, милый мальчик, была такая засуха, такая страшная засуха, что я не смогла добыть для своей коровы ни крошки сена. Я была в отчаянии. Сено было очень дорого. А денег в эту осень у меня не было. А я так не лю­блю занимать. После всегда так трудно расплачиваться. И вот, однажды под вечер, вижу: два прелестных воза сена въезжают ко мне на двор. Я бегу. Это Лев Николаевич, весь покрытый пылью, рубахухоть выжми от поту. Я ни сло­вом ему не обмолвилась о сене, о моей нужде, но он угадал моё положение!..

Я не раз расспрашивал крестьян о былой работе Льва Николаевича. «Мог работать», «Настоящее работал», - всегда отвечали мне. Атакой от­вет не часто приходится слышать от них про работу интеллигента.

Ручной труд представлял единственное занятие, которое вполне удов­летворяло мыслителя. Всё остальное, включая и его писательское служение порабощённому народу, казалось ему незначительным и сомнительным.

Вопросы и ответы

Я не нахожу ни слов, ни образов, чтобы выразить, насколько Толстой был близок мне. Не одна простая привлекательность общения с прелест­ным, обаятельным, с детства любимым рассказчиком влекла меня к нему. Меня соединяла с Толстым полная общность той потребности исследова­ния, которая составляла во мне самую сущность моего существа. С тех пор, как я помню себя, это была единственная моя жизненная потребность. Всё остальное имело лишь служебное значение. <нрзб>, один только Тол­стой обладал в полной мере этой потребностью.

Более пятидесяти лет напряжённейшей внутренней работы отделя­ло меня от учителя, но Толстой понимал то, что я ему говорил, как никто не понимал ни до, ни после нашего десятилетнего общения. Толстой по­нимал с полуслова. Часто он не давал договорить и отвечал всегда опреде­лённо и всегда на сущность вопроса.

Первые дни, когда я изрекал вопрос, прелестный огонёк игривого удивления загорался в небольших серых глазах с их невыразимым, каким-то пронизывающим оттенком ума, тонкости и доброты.

Удивительно, как часто люди не понимают самых простых вещей.

Мне это представляется так, - отвечает учитель. - У них - полный сосуд. Или он лежит боком, или кверху дном. Так что туда ничего не на­льёшь. В таких случаях лучше всего отойти.

Лев Николаевич, что такое сумасшествие? - спрашивал я в другой раз без всякого предисловия. Игривое выражение глаз сильнее обыкновен­ного.

У меня есть… Своё объяснение… - отвечает учитель. Он подчерки­вает «есть» и останавливается. Вместе с игривым задором колющих глаз это означает очень много. Это говорит: «Не думайте, юноша, я тоже за­метил это противоречивое явление, думал о нём и нашёл объяснение». Он подчёркивает «своё», и это значит - как всегда, я в противоречии с общепринятым, но таков результат моего анализа. Эти два восклица­ния - это предисловие. Далее следует ответ.

Это эгоизм, - поясняет учитель. - Сосредоточение внимания на себе, а потом на какой-нибудь одной такой идее.

Раз я рискнул значительное критическое замечание по поводу прежних сочинений Толстого. Это было в то время, когда после уничтожения пред­варительной цензуры новый закон о печати давал возможность печатать всё, что угодно. Только книгу надо было защищать на суде и терять всё и идти в тюрьму в случае конфискации. Мои любимые друзья: Горбунов, Н. Г Сут- ковой* из Сочи, Π. П. Картушин*, богатый донской казак, отдавший надело всё своё состояние, и Фельтен* из Петербурга стали, наконец, издавать в России в очень большом количестве запрещённые писания Толстого.

Молодые издатели «Обновления»* присылали в Ясную большие бере­стовые короба, полные самых боевых брошюр: Солдатская памятка, Офи­церская памятка. Стыдно! Письмо фельдфебелю. Обращение к духовенству, В чём моя вера? Краткое изложение Евангелия и пр. и пр. Горбунов отстаи­вал книгу за книгой на суде, а другие три редактора долгое время успешно прятались один за другого. В конечном счёте Сутковой взял грех на себя и отсидел за это предприятие полтора года в тюрьме.

Жаль, - решился я заметить однажды, - что эти книги печатаются теперь в своём прежнем виде. Их стоило бы пересмотреть. Местами они совсем устарели. А есть места, надо сказать, прямо неверные. Толстой смо­трит вопросительно.

Например, в «Так что же нам делать?», это место о факторах произ­водства. Там говорится, что их можно насчитать не три, а сколько угодно: солнечный свет, теплота, влажность и т. д.

Толстой не дал мне договорить:

Да. Это всё включает в себя термин «земля». Но разве можно пере­делать всё это теперь!.. Это писано в разное время… Люди возьмут то, что им нужно, из того, что есть.

Бог Толстого

Труднее всего мне пришлось с Богом Толстого.

Я вырос в самом сознательном атеизме. Как для Араго*, Бог для меня был «гипотезой, к которой я никогда не имел ни малейшей надобности прибегать»! Что же значило это слово для Льва Толстого?

Уже через несколько недель после моего первого посещения мне при­шлось пожить около Ясной. Однажды, после вечернего чая, Лев Николаевич, чувствовавший себя нездоровым, позвал меня к себе. Он тогда помещался ещё внизу, в той самой комнате «под сводами»*, в которой он разговаривал со мной впервые.

Что же вас занимает теперь? О чём вы думаете? - заговорил он, ложась на клеёнчатый диван и рукой, подсунутой под ремень, нажимая бо­левший живот.

О Боге, - говорю я. - Стараюсь уяснить себе это понятие.

В таких случаях я всегда вспоминаю определение Матью Арнольда*. Вы не помните его? Бог - это вечное, вне нас сущее, ведущее нас, требую­щее от нас праведности». Он исследовал ветхозаветные книги и, для того времени, это достаточно. Но после Христа, надо прибавить ещё, что в то же время Бог - это любовь.

Да, впрочем, о Боге у каждого своё представление. Для материали­стов Бог - это материя, хотя это совершенно ошибочно; для Канта - это одно, для деревенской женщины - другое, - продолжал учитель, видя, что я только недоумеваю на его слова.

Но что же это за понятие такое, что у различных людей оно различ­но? - спрашиваю я. - Ведь другие понятия у всех одни?

Отчего же? Есть очень много предметов, о которых у различных лю­дей совершенно разные представления.

Например? - удивлённо спрашиваю я.

Да их сколько угодно… Ну, например… Ну, хотя бы воздух: для ре­бёнка он не существует; взрослый знает его - ну, как это сказать? - путём осязания что ли, вдыхает его, а для химика это совсем другое. - Он говорил с той спокойной убедительностью, с какой отвечают на самые простые во­просы детей.

Но, если представления о предмете и могут быть различны, то зачем же пользоваться для указания на него именно словом «Бог»? - спрашиваю я. - Крестьянка, употребляя его, хочет ведь сказать совсем другое, чем вы?

Представления у нас разные, но есть кое-что общее. У всех людей это слово вызывает в своей сущности общее им всем понятие, и потому его ничем не заменить.

Я больше не продолжал беседы. Более года будучи занят исключитель­но изучением писаний Толстого, я только тут впервые нащупал то, о чём он говорит, употребляя слово «Бог».

Слова «Для материалистов Бог - это материя» были откровением для этого понимания. Эти слова, наконец, точно указали мне место, которое занимает в мировоззрении Толстого понятие «Бог».

Много времени спустя, мне вновь удалось вернуться к этой теме. Это было вскоре после отлучения Толстого от православной церкви Святей­шим Синодом*. Толстой только что опубликовал тогда свой замечательный «Ответ Синоду»*.

Мыслитель поправлялся после болезни, но был очень слаб, так что раз­говаривать с ним подолгу я не решался. Однажды, подойдя к дому, я застал его лежащим на кушетке в саду перед верандой. С ним была только Марья Львовна. Большой стол в саду был накрыт к обеду, и мужчины толпились уже у маленького столика с закусками. Но я хотел улучить минутку для беседы.

Что, Лев Николаевич, можно пофилософствовать немного, это вас не утомит?

Ничего, можно, можно! - весело и приветливо отвечает учитель.

Последнее время я думал о Боге. И вот вчера думал, что нельзя определять Бога положительными определениями: все положительные опреде­ления - понятия человеческие, а точными будут только понятия отрица­тельные, с «не».

Совершенно верно, - серьёзно отвечает учитель.

Так что неточно, нельзя говорить, что Бог - любовь и разум: любовь и разум - это свойства человеческие.

Да, да. Совершенно верно. Любовь и разум только соединяют нас с Богом. А это, знаете, когда пишешь такие вегци, как ответ Синоду, то не­вольно впадаешь в такой всем понятный, общеупотребительный тон.

После этого признания для меня не оставалось ни малейшего сомне­ния в полном отсутствии нелепого мистицизма во взглядах Толстого.

Недаром в конце своей статьи «О религии и нравственности»* он ска­зал: «Религия есть установление отношения к Богу или миру».

Бог Толстого был не что иное, как мир, как вселенная, рассматриваемая в её непостижимой для нашей познавательной способности сущности, в её неохватимой беспредельности.

Только для Толстого вселенная стояла выше нашего понимания, и у нас по отношению к ней были только обязанности, тогда как для учёных все­ленная представляется, как игра каких-то слепых сил в каком-то мёртвом веществе. И мы не имеем по отношению к ней никаких обязанностей, а на­оборот, имеем право требовать от неё как можно больше удовольствий.

И, как почти всегда, прав был Толстой.

В самом деле, для человеческого понимания на вселенную может суще­ствовать только две точки зрения: взгляд ЭГО-центрический - всё су­ществует ДЛЯ человека. (Как в астрономии в течение тысячелетий суще­ствовал взгляд геоцентрический.) Или - взгляд КОСМО-центрический. Мы существуем ДЛЯ вселенной, для исполнения в ней положенной нам в ней творческой работы, руководствуясь в этой работе нашими высшими потребностями: понимания и взаимопомощи.

Нужно ли доказывать, что первый взгляд лишён малейшего разумного основания?

Что можно выдумать нелепее, как предполагать, что необъятная все­ленная существует для удовлетворения наших желаний!

В нас существуют две потребности: одна - исследовать и понять и другая - помогать и служить друг другу. И перед нами высшая обязан­ность, руководясь ими, служить человеческому роду наиболее полезным доступным нам образом.

Это было первое откровение, указанное мне Толстым.

Глупой мистике тут не было места.

Но эту основную проблему сознательной жизни личности я исследую в отдельной главе второй части этой книги.

Третья часть

Глава пятая. БЕЛАЯ НЕВЕСТА

Пионер на Кавказе

Пока я таким образом был поглощён изучением вплотную образа мыслей и жизни Льва Толстого, случай дал моей жизни более определён­ное направление.

Мать моя, неутомимая любительница больших путешествий, заканчи­вала на железных дорогах растрату того ничтожного наследства, которое отец* оставил ей после своей сорокалетней службы инженером на русских железных дорогах.

На одном из пересадочных пунктов она встретила престарелую при­ятельницу, которую уже давно потеряла из виду. У последней оказался ма­ленький участок земли на побережье Чёрного моря. Узнав о моём стремлении поселиться в деревне, она тотчас же предложила его мне в пользование с тем, чтобы ей доживать с нами век и чтобы я там выращивал овощи для всей се­мьи. И я принял это предложение.

Страна, где я решил поселиться, была интересна во многих отношениях.

Всего за полвека с небольшим до нашего приезда она была ещё насе­лена воинственным племенем горцев, которых покорил и изгнал жестокий Николай Первый. Это были черкесы, те самые удалые и поэтичные черке­сы, которые нашли своего Гомера в авторе «Казаков» и «Хаджи Мурата».

Северный берег Чёрного моря почти сплошь высок и обрывист. В од­ном только месте в своей западной части образует он большую круглую защищённую бухту. Бухта эта привлекала к себе человека ещё в отдалённейшие времена. При раскопках на её берегах мы находили стаканы с финикийскими надписями.

В этом крае при черкесах было такое изобилие плодовых деревьев в ле­сах и садах, что каждая весна точно белой фатою одевала округу. Чуткие к красотам родной природы черкесы окрестили своё поселение, приютив­шееся в этой гостеприимной части берега, прелестным именем «Белая невеста», по-черкесски - Геленджик*. Теперь этот цветущий уголок давал приют и мне.

Черноморский край, узкой полосой протянувшийся между морем и западной частью Кавказского хребта, являлся в то время вратами Кавка­за. Кавказа дикого, неведомого, ещё сравнительно вольного и манящего. В этот недавно присоединённый край устремлялись тогда целые слои насе­ления. Людей богатых сюда манило дикое величие природы. Бедноту при­влекало тепло и наличность свободных или дешёвых земель для поселения. Летом на побережье во множестве съезжались дачники из столиц и даже из Сибири. Из больших промышленных центров сюда ежегодно тянулась пешком на зимовку целая армия странствующих пролетариев-«босяков». В первых своих рассказах Максим Горький мастерски описал их быт. Сюда же устремлялись революционеры и политические деятели, преследуемые полицией, сектанты, гонимые за веру, и почти все «идейные интеллиген­ты», ищущие «сесть на землю» и жаждущие новой жизни.

Как всегда, я вступил в этот новый и самый значительный период своей жизни с совершенно определённым планом. Самостоятельным трудом на земле я хотел выработать себе средства существования и достаточный досуг для умственной работы. Я хотел добыть из земли возможность учить­ся, исследовать и писать, совершенно не завися от людей и учреждений. Никакое учение в царских университетах, никакая служба в учреждениях не могла дать мне этой свободы. Это была первая причина, которая влекла меня к земледелию.

Другую могучую силу, роднившую меня с землёй, представлял глубо­ко внедрённый, унаследованный мною от предков инстинкт земледельца. Родители моего отца были хорошими земледельцами в Шампани*. Землю я любил всем своим существом. Тайна земли, кормящей человечество, тай­на этой могучей, не поддающейся учёту, силы продуктивности раститель­ного и животного мира, тайна мудрого симбиоза человека с этими мирами глубоко волновала меня.

Участок земли, который должен был кормить меня, по глупому и пре­ступному обыкновению всех буржуазных правительств был пожалован за военные заслуги какому-то генералу. Последний, как большинство по­добных собственников, держал его необработанным в ожидании заселения страны и подъёма цен на землю. Наследники генерала продолжали ту же тактику, и когда я пожелал купить у них два гектара пахотной и два гекта­ра неудобной земли, они потребовали от меня сумму, равную стоимости хорошего жилого дома! Я должен был согласиться, влезть в долги, чтобы уплатить наследникам генерала.

Земля моя была расположена в прелестной долине в низовье горной речки и в пятнадцати минутах ходьбы от замечательного песчаного мор­ского пляжа. Одним концом участок упирался в реку, другим - он подни­мался на горку. В низменной плоской и чрезвычайно плодородной своей части он успел зарасти густым и очень высоким разнолесьем.

Хозяйство моё началось с раскорчёвки. Из добытого леса был постро­ен мазаный домик с погребом и сараем. А затем, постепенно освобождая от леса пядь за пядью и продавая дрова, я выплатил долг и начал выращи­вать на девственном чернозёме такие арбузы, что им позавидовали бы боги Олимпа, озимую пшеницу, доходившую до плеча, всевозможные овощи и кормовые травы.

Природа подобна женщине самого высокого достоинства. Чтобы вполне понять и оценить её, с ней необходимо жить в очень долгой и пол­нейшей близости. Каждый уголок пашни, сада или огорода для того, кто умеет видеть её, имеет свою неизъяснимую прелесть. Хорошо, умело ведо­мое сельское хозяйство лучше оплачивает труд, чем служба в предприятиях. Связь моя с землёю здесь ещё более интимна, чем в Кикетах. Земля очень плодородна. Благодаря наплыву дачников сбыт овощам, молоку, мёду обе­спечен. Я легко мог бы теперь расширить хозяйство, откладывать деньги и приобретать поле к полю и дом к дому. Но меня занимает иное. Я добы­ваю себе только самый необходимый прожиточный минимум и все досуги отдаю умственной работе. Я учусь и читаю непрерывно, часто и длинно пишу Толстому. Я также пробую сотрудничать в основанном Толстым кни­гоиздательстве «Посредник». Но тут царская цензура неизменно преграж­дает путь. Одной из моих работ, погибших от цензуры, было исследование «А. И. Герцен и революция»*. Будучи в Ясной, я сделал для неё очень боль­шие выписки из полного Женевского издания запрещённых сочинений Герцена. Толстой иногда упоминает об этой статье в своих письмах, так как думал редактировать её.

Так, постепенно я достиг того, к чему стремился. Я в поте лица ем хлеб своего поля. У меня совершенно нет другого заработка, и живу я несколько ниже русского крестьянина-середняка. Вырабатываю в год на деньги около пятисот рабочих дней неквалифицированного сельского рабочего. В этом отношении я подвинулся дальше учителя. Я достиг наконец тех внешних форм, по которым он так томился. Но, как и не могло быть иначе, действи­тельность оказывается значительно ниже мечты.

Досуга для умственной работы у меня слишком мало, и он совершенно нерегулярен. Хозяйство вдруг жестоко и надолго рвёт нить начатого. Это было очень болезненно. Но по догмату это было дело личное и эгоистич­ное, и я стоически переносил это лишение.

Однако начало выясняться нечто ещё худшее, не личного, а обще­го и принципиального характера. Догмат «неучастия в зле мира», один из краеугольных камней учения, которое я намеревался осуществить, поч­ти целиком оставался невыполненным. Овощи, молоко, мёд я продаю бога­тым бездельникам дачникам и на эти деньги живу. Где же тут неучастие? Зло в мире торжествует и будет торжествовать. И я участвую в нём. Неужели и это чаяние - суета? «Суета сует и томление духа»*?..

Я избрал лучшую форму жизни, какую только можно вообразить, и внешняя жизнь моя нормальна и приятна. Она даёт полное физиологи­ческое и эстетическое удовлетворение. Но нравственного удовлетворения она не даёт. Эта нотка тоски и неудовлетворённости заметна в моих пись­мах Толстому. Он отвечает мне.

Спасибо вам, милый Лебрен, что написали и такое хорошее письмо. Всегда с любовью думаю о вас. Вашим двум горям сочув­ствую. Лучше бы без них, но и с ними жить можно. Поправляет всё, вы знаете что, – любовь, настоящая, всегдашняя, в настоя­щем и не к избранным, а к тому, что одно во всех.

Поклон матушке. Наши вас помнят и любят. И я.

Спасибо вам, милый Лебрен, что время от времени извещаете меня о себе. Вы должны чувствовать, что я люблю вас больше, чем ближнего, и потому и делаете amo. И хорошо. Не унывайте, ми­лый друг, не изменяйте свою жизнь. Если только жизнь не такая, за какую совестно (как моя), то нечего желать и искать, кроме усиления и оживления внутренней работы. Она и в такой жиз­ни, как моя, спасает. В вашей скорее опасность возгордиться. Но вы не способны к этому.

Я здоров, как можно быть здоровым скверно прожившему жизнь старику. Занят Кругом чтения для детей и уроками с ними.

Братски целую вас и Картушина*, если он с вами.

Привет вашей матушке. Наши все помнят и любят вас.

Л. Толстой

Маленький город, который мог бы научить великим вещам

Полуземледельческий, полудачный городок, в котором мы живём, представляет совершенно исключительный интерес. В некоторых отноше­ниях он был единственным в своём роде на всю Россию того времени. Без преувеличения я могу сказать, что, если бы несчастные правители народов способны были видеть и учиться, этот маленький городок мог бы научить их приёмам муниципальной организации, имеющим основное значение.

Задолго до меня возле Геленджика поселилось несколько интеллигент­ных последователей Толстого*: ветеринарный врач, фельдшер, домашний учитель. К ним примкнуло несколько передовых сектантов крестьян и батраков. Эти люди попробовали организовать земледельческую колонию* на мало доступных, но баснословно плодородных соседних горах. На эти труднодоступные вершины их привлекала земля, которую тут можно было арендовать у казны за бесценок. С другой стороны, удалённость и недо­ступность местности спасала их от преследований полиции и духовенства. Из общины через несколько лет осталось только несколько одиночек, прирождённых земледельцев. Но нравственное просветительное влияние на население этих самоотверженных людей было очень велико.

Эти последователи Толстого были в то же время джорджистами*. Они понимали всё социальное значение того незаработанного дохода, которое в науке получило название земельной ренты*. Поэтому, когда сельское об­щество отмежевало триста гектаров земли под усадебные места и поселяне стали продавать эти участки дачникам, эти люди научили сельский сход об­ложить налогом не постройки, а голую землю и притом пропорционально её стоимости.

На деле система была упрощена. Усадебные участки в пятьсот квадрат­ных сажен были разделены на три категории, и владельцы должны были платить за них по 5-7,5 и 10 рублей в год, независимо от того, были они застроены или нет. (Рубль в то время равнялся подённой плате хорошего неквалифицированного рабочего, а квадратная сажень - 4,55 кв. метра.)

Цементный завод, который построился на крестьянской земле, был обложен таким же порядком. Он платил за поверхность несколько копеек с квадратной сажени и несколько копеек с кубической сажени добытого камня. Кроме того, завод обязан был бесплатно доставлять цемент для всех общественных построек и зарывать карьеры.

Результаты были самые блестящие. Сельское общество справляло за счёт этого налога три тысячи рублей ежегодных податей, которые по всей Рос­сии выколачивались с каждой семьи подушно. Сельское общество построи­ло прекрасные школы, цементные тротуары, церковь, содержало сторожей и учителей.

Одной только части земельной ренты с трёхсот гектаров усадебной земли и нескольких гектаров заводской, непахотной, было достаточно для этого. И налог этот выплачивался добровольно и незаметно в течение десятков лет!..

Последние цветы

Идеалистические группы и поселения в этом крае возникали и распа­дались постоянно. Одна значительная земледельческая колония просуще­ствовала более тридцати лет, до самых коренных реформ.

Колонии распадались, и большая часть горожан вновь возвращалась в города, но наиболее способное и самоотверженное меньшинство оста­валось в деревне и так или иначе сливалось с земледельческим населением. В результате, ко времени моего поселения, в волости было около тридцати се­мей, соединённых дружбой и общностью идей. Мы часто, особенно зимни­ми вечерами, собирались вместе, тайно от царской полиции. Я много читал крестьянам. Все запрещённые новинки, которые я получал из Ясной, тотчас же переписывались и распространялись. Кроме того, мы читали по исто­рии, а также Виктора Гюго, Эркмана-Шатриана, издания «Посредника», тайную революционную литературу. Сектанты пели свои гимны, и все очень любили меня. Я пишу учителю, что эта сторона жизни очень приятна.

Нежному цветку подобен ответ учителя.

Спасибо, милый дружок, за письмо*. Только страшно, что уж очень хорошо вам. Как ни хорошо, берегите в душе про чёрный день уголок духовный, Эпиктетовскии, в который можно уйти, когда расстроится то, что внешне радует. А отношения ваши с соседями прекрасны. Дорожите ими больше всего. Я вас помню и очень люблю. Сам я очень занят уроками с детьми. Веду рядом Евангелие и Круг чтения для детей. Не доволен тем, что сделал, но не отчаиваюсь.

Братски, отечески целую вас. Привет матушке.

Ох, боюсь я за одесских общинников. Ужасно, когда люди разо­чаровываются в самом важном, святом. Чтобы этого не было, надо чтобы была внутренняя духовая работа, а без неё всё, на­верное, пойдёт хило.

Колония одесситов, о которой упоминается, состояла из полутора десятка городских жителей различных профессий. Техники, почтовые чи­новники, конторские и банковские служащие, женщины с детьми и без них соединялись с мыслью купить земли и хозяйничать сообща. Как обыкно­венно, через несколько месяцев они рассорились, и на земле осталось два или три единоличника.

Но вот в газетах вдруг появляется какой-то странный слух о пожаре в Ясной Поляне. Я встревожен. Телеграфирую Марье Львовне* и пишу Толстому. Он отвечает.

Я не сгорел, милый мой друг молодой*, и очень рад был, как всег­да, получить ваше письмо: но болел инфлуэнцой и очень ослаб, так что недели три ничего не мог делать. Теперь оживаю (на корот­кое время). И за это время накопилось столько писем, что нынче писал, писал и всё не кончил, но не хочу оставить ваше письмо без ответа. Хоть ничего не скажу вам путного, но хоть то, что лю­блю вас и что у меня на душе очень хорошо, и если бы прожить ещё столько же, не переделал бы всего того, радостного дела, которое хочется делать, и которого, разумеется, одной сотой не сделаю.

Целую вас. Матушке почтение и поклон. Лев Толстой

Хотел приписать вам ещё несколько слов, милый Лебрен, но письмо уж отослано и потому вкладываю в посылку.

Хотел сказать то, что вы не унывайте о том, что жизнь ваша не складывается по вашей программе. Ведь дело-то главное жиз­ни: очищать себя от телесных наследственных мерзостей всегда, при всяких условиях возможно и необходимо, и одно нужно нам. Л форма жизни должна быть последствием этой нашей работы просветления. Смущает нас то, что внутренняя работа совер­шенствования вся в нашей власти, и нам кажется от этого не­важна. Устройство же внешней жизни связано с последствиями жизни других людей и нам кажется самым важным.

Вот это хочется сказать. Только тогда можно жаловаться на дурные условия внешней жизни, когда положим все силы на вну­треннюю работу. И как только положим ВСЕ силы, то или внеш­няя жизнь сложится, как мы желаем, или то, что она не такова, как мы желаем, перестанет тревожить нас.

Владимир Григорьевич Чертков* был беззаветно предан Толстому и букве его учения. Он был богат, но его мать не передала ему его богатей­шего имения в Херсонской губернии, чтобы идейный сын не смог отдать его крестьянам. Она давала ему только доходы. И Чертков этими деньгами оказал огромные услуги Толстому и особенно распространению его писа­ний, запрещённых цензурой. Когда царское правительство придавило «По­средник» и лишило его возможности на каждой книге печатать свой девиз: «Не в силе Бог, а в правде»*, Чертков с несколькими друзьями был выслан за границу. Он тотчас же, по примеру Герцена, основал в Англии издательство «Свободного слова»* с тем же девизом и самым тщательным образом изда­вал все запрещённые писания Толстого и распространял их в России. Кроме того, для хранения подлинных рукописей он построил «Стальную комнату» Толстого*. В ней хранили ещё и интересные материалы по истории русско­го сектантства, очень многочисленного и разнообразного.

В один из моих приездов в Ясную Чертков предложил мне службу в этом своём учреждении. Я в принципе принял предложение. Работать у него значило бы для меня продолжать то же дело распространения слова Толстого, которое тогда захватывало меня. Но не зависящие от меня об­стоятельства вынудили меня отказаться от этого предложения и остаться земледельцем. Это был очень значительный шаг в моей жизни.

По своему обыкновению я пишу об этом учителю. Отвечает Марья Львовна, и Толстой приписывает несколько слов в конце письма.

Милый Виктор Анатольевич, очень пожалели, что вы не едете к Чертковым. И ему принесли бы много пользы и сами научились бы английскому языку. Ну да делать нечего, против рожна не пойдёшь.

Ну, что вам рассказать о Ясной. Все живы, здоровы. Начну по старшинству. Старик здоров, работает много, но на днях, когда Юлия Ивановна* спросила его, где работа, он очень весело и игриво сказал, что он послал её к чёртовой матери, но на другой день она от чёртовой матери вернулась, и до сих пор Саша* её чика­ет на ремингтоне*. Аработа эта: послесловие к статье «О смысле русской революции»*. Сегодня Саша едет в Москву на урок музы­ки и должна везти её с собой. Папаша ездит верхом, много гуля­ет. (Сейчас сижу у Юлии Ивановны и пишу, он приехал с верховой езды и разговаривает рядом с Сашей о статье. И ушёл спать.)

Мама совсем поправилась и мечтает уже о концертах и Москве. Сухотин, Михаил Сергеевич*, уехал за границу, а Таня* с семьёй в том доме живёт по-старому. Мы всё ещё здесь, ждём пути. Сей­час никакой дороги, грязь непролазная, Юлия Ивановна взялась очень рьяно за живопись. Делает ширмы и хочет их продать при случае в Москве. Девочки занимаются, кажется, своими делами, много хохочут, ходят гулять, редко поют. Андреи всё так же живёт, только некого ему щекотать, и потому он не так весел.

Душан по вечерам ноги греет, а позднее выходит к нам и ведёт «Записник»*, который они с моим мужем проверяют и поправля­ют. Так что, видите, всё точь-в-точь по-старому. Вас поминаем всегда с любовью. Напишите, как устроитесь в Геленджике. Все очень вам кланяются. Оставляю место, папа хотел приписать.

Мария Оболенская

И жалею и не жалею, милый Лебрен*, что вы не попали ПОКА к Черткову. Как всегда с радостью прочёл ваше письмецо, пиши­те чаще. Мне вас очень недостаёт. Несмотря на вашу молодость вы мне очень близки, и потому ваша судьба, разумеется, не теле­сная, а духовная, очень интересует меня.

Геленджик, как всякий «джик» и какое хотите место, тем хо­рош, что при каких бы то ни было условиях там, и чем хуже, тем лучше, можно жить и там и везде для души, для Бога.

Целую вас. Матушке привет. Л. Толстой.

Постепенно переписка моя с престарелым учителем всё более и более оживляется.

Спасибо вам, милый Лебрен*, что не забываете меня. Всегда рад общению с вами, рад тоже и бодрому духу письма.

Я живу по-старому и помню и люблю вас, также и все наши. Передайте мой привет вашей матушке.

Всегда рад получить ваше письмо*, милый Лебрен, рад пото­му, что люблю вас. Когда получу статью, строго отнесусь к ней и напишу вам.

Привет матушке. Л. Т. (2/12.07)

Сейчас получил, милый Лебрен*, ваше хорошее, хорошее длин­ное письмо и надеюсь ответить подробно, теперь пишу только, чтобы вы знали, что получил и что всё больше и больше люблю вас.

Хотел длинно отвечать* на ваше большое письмо, милый друг Лебрен, но не имею времени. Повторю только то, что уже писал, что душевное состояние ваше хорошее. Главное хорошо в нём сми­рение. Не теряйте этой драгоценной основы всего.

Нынче получил ваше другое письмо с прибавлением к Герцену*. Душан ответит вам о деловой стороне. Отметки мои, отчерки­вания, самые ничтожные. Я начал было серьёзно корректировать, но некогда было, и оставил. Может быть, в корректурах займусь. Пока прощайте. Целую вас. Поклон матушке.

Вдруг газеты приносят известие, что у Толстого арестован секретарь и ссылают на Север. H. Н. Гусева* в секретари привёз Чертков. Это был первый платный и прекрасный секретарь. Своим знанием стенографии и полной преданностью он был в высшей степени полезен Толстому. Пока он и доктор Маковицкий были в Ясной, я мог быть совершенно спокойным за своего любимого учителя. Высылка Гусева меня встревожила до глуби­ны души. Я тотчас же пишу учителю, предлагая немедленно приехать за­местить сосланного.

Вся удивительная душа мыслителя видна в его ответе.

Ясная Поляна. 1909.12/5.

Я так виноват перед вами, милый друг Лебрен, за то, что так долго не отвечал на ваше не только близкое по духу и как всег­да очень умное, но и сердечное, доброе письмо, что не знаю, (как) лучше повиниться перед вами. Ну, виноват, простите. Случи­лось главное от того, что я думал, что ответил.

То, чтобы воспользоваться вашим самоотречением, не может быть и речи. Саша со своей подругой прекрасно исполняют дело записывания и приведения в порядок моего старческого radotage*.

Всё, что мог я сказать, я, как умел, сказал. И так безнадёжно то, чтобы те люди, которым можно на голове и сердце, по вашему выражению, кол тесать, сдвинулись бы хоть на пядь с того поло­жения, на котором стоят и на защиту которого ложно употре­бляют весь данный им разум, что продолжать уяснять то, что ясно как день, представляется самым пустым занятием. Кое-что написанное мною о праве и о науке вообще теперь переводится и печатается. Когда выйдет, пришлю вам.

Несмотря на это, моё нежелание продолжать впускать, как это говорил Рёскин, несомненные истины в одно длинное ухо Мира для того, чтобы оно, не оставляя никакого следа, тотчас же выходило из другого, я всё-таки чувствую себя очень хорошо, понемногу делаю как умею, своё личное дело, не скажу совершен­ствования, но уменьшения своей гадости, которое доставляет мне не только большой интерес, но и радость и наполняет мою жизнь самым важным делом, которое может делать человек всег­да, даже за минуту до смерти. Желаю вам того же и позволяю советоватъ.

Кланяйтесь вашей жене от меня. Что она за человек?

Привет вашей матушке. Очень любящий вас Лев Толстой

Толстой очень болезненно чувствовал, когда из-за его писаний пре­следованиям подвергали других. Он всегда сильно мучился в таких случаях и писал письма и обращения, прося властей преследовать только его, так как только он является источником того, что властям представляется преступлением. Так было и теперь. Он написал длинное обличительно-увеще­вательное письмо полицейскому чину, арестовавшему Гусева и, кажется, ещё кое-кому.

У меня сердце разрывалось, глядя на это, и я, молодой, решился посо­ветовать престарелому учителю оставаться вполне спокойным, «даже если бы нас всех перевешали» и писать не подобные письма, а только вечное и значительное. Толстой отвечает.

Спасибо вам, милый, милый Лебрен*, за ваши хорошие советы и ваше письмо. То, что я так долго не отвечал, не значит того, чтобы я не был очень рад вашему письму и не почувствовал recrudescence* моей дружбы к вам, но только то, что я очень за­нят, увлечён своим делом, а стар и слаб; чувствую близко преде­лы своих сил.

Доказательство этого то, что третьего дня начал писать и ныне 10 вечером дописываю.

Помоги вам Бог в вас – только бы не заглушать его, он даст силы – исполнить ваше намерение в женитьбе. Вся жизнь ведь только приближение к идеалу, и бывает хорошо, когда не спуска­ешь идеала, а, где ползком, где бочком, все силы полагаешь на при­ближение к нему.

Письмо ваше большое пишите в минуты досуга, – письмо не ко мне одному, а ко всем близким по духу людям.

Я большей частью не советую писать, первому себе, но не могу удержаться пока. Вам же не буду отсоветовать, потому что вы один из людей, думающих самобытно. Целую вас.

Привет вашей матушке, невесте.

Моё «большое письмо», о котором упоминает Толстой, так и осталось ненаписанным. «Минуты досуга», которыми я располагал, были слишком краткими. А сказать надо было слишком много. Предмет, занимающий меня, был слишком значителен и разносторонен.

Видя, что время идёт, а длинно писать не удаётся, я посылаю учителю короткое письмо. Кажется, первое за десять лет нашей переписки. Ответ не задержался.

Спасибо вам, милый Лебрен*, и за короткое письмо.

Вы один из тех людей, связь моя с которым твёрдая, не прямая, от меня к вам, а через Бога, казалась бы самая отдалённая, а на­против, самая близкая и твёрдая. Не по хордам или дугам, а по радиусам.

Когда мне пишут люди о своём желании писать, я большею ча­стью советую воздерживаться. Вам же советую не воздержи­ваться и не поспешать. Tout vent a point a cetuf guff a aft attendee*. А у вас есть и будет, что сказать и есть способность выразить.

Письмо ваше неосновательно тем, что вы высказываете своё довольство в области духовной, а потом как будто жалуетесь на неудовлетворённость в области вещественной, в той обла­сти, которая не в нашей власти, и потому не должна вызывать нашего несогласия и недовольства, если духовное на первом плане. Рад очень за вас, что, как вижу, вы живёте одной жизнью с женой. Это великое благо.

Передайте мой сердечный привет вашей матушке и ей.

Ваше письмо застало меня нездоровым печенью. Оттого письмо это так неладно.

Целую вас. Что же Герцен?

Я до сих пор не могу примириться с тем огромным проступком, ко­торый связан с этим письмом. Письмо это, последнее письмо Толстого*, осталось без ответа. Много, очень много было у меня друзей и корреспон­дентов. И насколько я помню, со всеми переписка обрывалась на моих письмах. Один только нежный, любимый Толстой должен был остаться без ответа. Почему теперь, перечитывая эти пожелтевшие листочки, не могу я искупить своей вины?!

Тогда, в пылу молодости, слишком многое нужно было сказать люби­мому учителю. Оно не укладывалось в письмо. Писать же обстоятельно в той напряжённой трудовой обстановке, которую я себе создал, не было никакой возможности. Кроме того, новые горизонты, которые начинали открываться с нового для меня положения самостоятельного земледельца, были ещё совсем смутны. Потребовались долгие годы учения и накопле­ния опыта, чтобы привести их в ясность. А тогда я мучился, брался за перо, бросал недоконченные письма… Толстой был стар. Ему оставался год жизни*. Но я не отдавал себе отчёта. Я был так поглощён теми же идеями и теми же идеалами. Такова слепота молодости. А дни и недели сменялись с такой же быстротой, с какой перелистываешь книгу!

К тому же в Ясной Поляне вскоре начались события, в корне нарушив­шие мой покой*.

Чёрные непроглядные тучи заволокли тот прелестный лучезарный не­босклон, под которым я прожил эти десять лет близкого общения с умной, нежной и любящей душой незабвенного и гениального учителя.

КОММЕНТАРИИ

С. б …говорили о «Воскресении»… Я решился напечатать это только пото­му, что надо было быстро помочь духоборам. - 14 июля 1898 г. Толстой писал Черткову: «Так как выяснилось теперь, как много ещё недостаёт денег для пере­селения духоборов, то я думаю вот что сделать: у меня есть три повести: „ Иртенев“, „Воскресение“ и „О. Сергий“ (я последнее время занимался им и начерно написал конец). Так вот я хотел бы продать их <…> и употребить вырученное на пересе­ление духоборов…» (ТолстойЛ. Н. ПСС. Т. 88. С. 106; см. также: Т. 33. С. 354-355; коммент. Н. К. Гудзия). Роман «Воскресение» был впервые напечатан в журнале «Нива» (1899. Ха 11 -52), весь гонорар был передан на нужды духоборов.

С. 8 …Великий Эдисон прислал Толстому в подарок записывающий фонограф. - 22 июля 1908 г. американский изобретатель Томас Алва Эдисон (1847-1931) обра­тился к Толстому с просьбой дать ему «один или два сеанса фонографа на фран­цузском или английском языке, лучше всего на обоих» (фонограф - изобретение Эдисона). В. Г. Чертков, по поручению Толстого, ответил Эдисону 17 августа 1908 г.: «Лев Толстой просил меня передать вам, что считает себя не вправе отклонить ваше предложение. Он согласен продиктовать что-нибудь для фонографа в любое вре­мя» (Толстой Л. Н. ПСС. Т. 37. С. 449). 23 декабря 1908 г. Д. П. Маковицкий записал в дневнике: «Приехали двое от Эдисона с хорошим фонографом <…> Л. Н. за не­сколько дней до приезда эдисоновских людей волновался и сегодня упражнялся, особенно в английском тексте. На французский язык сам себя переводил и напи­сал. По-русски и французски хорошо наговорил. По-английски из текста „Царства божия“ нехорошо вышло, запинался на двух словах. Завтра снова будет говорить»; и 24 декабря: «Л. Н. говорил английский текст в фонограф» («Яснополянские за­писки» Д. П. Маковицкого. Кн. 3. С. 286). Фонографом Толстой первое время до­вольно часто пользовался для диктовки писем и ряда мелких статей в книгу «Крут чтения». Аппарат очень интересовал его и вызывал желание говорить. Дочь Тол­стого писала, что «фонограф очень облегчает ему труд» (письмо А. Л. Толстой к А. Б. Гольденвейзеру от 9 февраля 1908 г. - Переписка Толстого с Т. Эдисоном / Публ. А. Сергеенко // Литературное наследство. М., 1939. Т. 37-38. Кн. 2. С. 331). На фонограф было записано начало памфлета «Не могу молчать».

С. 9 …Лао-Тзе… - Лао-Цзы, китайский мудрец VI-Vв. до н. э., возможно, фигура легендарная, по преданию - автор философского трактата «Дао Дэ Цзин» («Кни­га Пути и Благодати»), которого считают основателем даосизма. Толстой находил в учении Лао-Цзы много родственного своим взглядам. В 1884 г. он перевёл неко­торые фрагменты из книги «Тао-те-кинг» (см.: Толстой Л. Н. ПСС. Т. 25. С. 884). В 1893 г. он исправлял перевод этой книги, сделанный Е. И. Поповым, и сам написал изложение нескольких глав (см.: Там же. Т. 40. С. 500-502). В 1909 г. он кардиналь­но переработал этот перевод и написал статью об учении Лао-Цзы. Его перевод вместе с этой статьёй появился в издательстве « Посредник» в 1909 г. под названием «Изречения китайского мудреца Лао-Тзе, избранные Л. Н. Толстым» (см.: Там же. Т. 39. С. 352-362). Использованы тексты Лао-Цзы и в «Круге чтения», причём Толстой даёт их в сокращении, то и дело вставляя при цитировании собственные фрагменты, призванные пояснять первоисточник. При этом «современного ис­следователя поражает <…> точность перевода, интуитивное умение Л. Н. Толстого выбрать из нескольких европейских переводов единственно правильный вариант и с присущим ему чувством слова подобрать русский эквивалент». Однако точность соблюдается лишь «до тех пор, пока Толстой не начинает редактировать собствен­ный перевод „для читателя“. Благодаря этой редактуре на протяжении всего „Круга чтения“ за голосами китайских мудрецов нам всё время слышится голос самого Тол­стого» (Лисевич И. С. Китайские источники // Толстой Л. Н. Собр. соч.: В 20 т. М., 1998. Т. 20: Круг чтения. 1904-1908. Ноябрь - декабрь. С. 308).

С. 10 …только что появившаяся книга о Джоне Рёскине - 6 апреля 1895 г. Толстой записал в дневнике: «прочёл прекрасную книгу Birthday Book Рёскина» (Там же. Т. 53. С. 19; имеется в виду книга Э. Г. Ритчи «День рождения Рёскина» (Ritchie A. G. The Ruskin Birthday Book. London, 1883)). Джон Рёскин (англ. John Ruskin) (1819- 1900) - английский писатель, художник, поэт, литературный критик, теоретик искус­ства, оказавший большое влияние на развитие искусствознания и эстетики второй половины XIX - начала XX века. Толстой высоко ценил его и во многом разделял его взгляды, касающиеся связи искусства и нравственности, а также ряда других про­блем: «Джон Рёскин один из замечательнейших людей не только Англии и нашего времени, но и всех стран и времён. Он один из тех редких людей, который думает сердцем <…> и потому думает и говорит то, что он сам видит и чувствует и что бу­дут думать и говорить все в будущем. Рёскин пользуется в Англии известностью как писатель и художественный критик, но как философа, политик-эконома и христи­анского моралиста его замалчивают <…> но сила мысли и её выражение у Рёскина таковы, что, несмотря на всю дружную оппозицию, которую он встретил и встре­чает в особенности среди ортодоксальных экономистов, хотя бы и самых радикаль­ных (а им нельзя не нападать на него, потому что он до основания разрушает всё их ученье), слава его начинает устанавливаться и мысли проникать в большую публику» (Толстой Л. Н. ПСС. Т. 31. С. 96). Примерно половина высказываний английских ав­торов, включённых в «Кругчтения», принадлежит Рёскину (см.: Зорин В. А. Англий­ские источники // Толстой Л. Н. Собр. соч.: В 20 т. Т. 20: Круг чтения. С. 328-331).

…новая биография, Микель Анджело… - Возможно, Лебрен имеет в виду биогра­фию Микеланджело Буонарроти (1475-1564) Р. Роллана, которую тот послал Тол­стому в августе 1906 г.: «Vies des hommes illustre. La vie de Michel-Ange» («Cahiers de la Quinzaine», 1906, series 7-8, №18,2; см. также: ТолстойЛ. Н. ПСС. T. 76. С. 289).

…«.Записки Екатерины»… - Записки императрицы Екатерины Второй / Пере­вод с подлинника. СПб., 1907.

…длинный диалог Шопенгауера о религии ~ Переводчик этот был членом суда… - Пётр Сергеевич Пороховщиков, член Петербургского окружного суда, 13 ноября 1908 г. отправил Толстому письмо вместе с выполненным им переводом (опубл.: Шопенгауэр А. О религии: Диалог / Пер. П. Пороховщикова. СПб., 1908). 21 ноября Толстой отвечал: «Я <…> теперь с особенной радостью перечитываю ваш перевод и, начав читать, вижу, что перевод прекрасный. Очень сожалею, что эта особенно полезная в наше время книга запрещена» (Толстой Л. Н. ПСС. Т. 78. С. 266). 20 и 21 ноября Д. П. Маковицкий записалв дневнике: «За обедом Л. Н. сове­товал <…> прочесть Шопенгауэра „Диалог о религии“. Книжка в русском переводе только что появилась и уже запрещена. Прекрасно изложено. Л. Н. читал раньше и помнит»; «Л. Н. о диалоге „О религии“ Шопенгауэра: „Читатель почувствует глу­бину этих двух взглядов, религии и философии, и никак не победу одного. Защит­ник религии сильный“. Л. Н. припомнил, что Герцен прочёл свой диалог с кем-то. Белинский ему: „А зачем ты спорил с таким болваном?“ Про диалог Шопенгауэра нельзя этого сказать» («Яснополянские записки» Д. П. Маковицкого. Кн. 3. С. 251).

«Анархизм» Элъцбахера - Речь идёт о книге: Eltzbacher Р. Der Anarchismus. Berlin, 1900 (русский перевод: Эльцбахер П. Сущность анархизма / Пер. под ред. и с предисловием М. Андреева. СПб., 1906). Толстой получил эту книгу от авто­ра в 1900 г. В книге излагались учения В. Годвина, П.-Ж. Прудона, М. Штирнера, М. А. Бакунина, П. А. Кропоткина, Б. Туккера и Л. Н. Толстого. П. И. Бирюков пи­сал: «Западные учёные начинают серьёзно интересоваться Львом Николаевичем, и в конце XIX и в начале XX века появляется целый ряд монографий о Толстом на всевозможных языках. В 1900 г. вышла весьма интересная книга на немецком языке доктора юридических наук Эльцбахера под названием „Анархизм“. В этой книге, со свойственною немецким ученым серьёзностью, разобраны и изложены учения семи наиболее известных анархистов, в том числе и Льва Толстого. Автор этой книги прислал свой труд Льву Николаевичу, и тот ответил ему благодарствен­ным письмом. Вот его существенные части: „Ваша книга делает для анархизма то же, что 30 лет тому назад было сделано для социализма: она вводит его в про­грамму политических наук. Ваша книга чрезвычайно понравилась мне. Она совер­шенно объективна, понятна и, насколько я могу судить, в ней прекрасно обрабо­таны источники. Мне кажется только, что я не анархист в смысле политического реформатора. В указателе вашей книги при слове «принуждение» сделаны ссылки на страницы сочинений всех прочих разбираемых вами авторов, но не встречается ни одной ссылки на мои писания. Не есть ли это доказательство того, что учение, которое вы приписываете мне, но которое на самом деле есть лишь учение Христа, есть учение вовсе не политическое, а религиозное?“» (Бирюков П. И. Биография Льва Николаевича Толстого. T. IV. М.; Пг. 1923. С. 5).

С. 11 …Ромен Роллан в своём хорошем, быть может лучшем, иностранном тру­де о Толстом - в книге «Жизнь Толстого» («Vie de Tolstoï», 1911); на русском язы­ке книга появилась в 1915 г.

А между тем, именно ему, в ответ на его вопрос, Толстой написал длинную статью… - 16 апреля 1887 г. Р. Роллан впервые обратился к Толстому с письмом, в котором задавал вопросы, связанные с наукой и искусством (отрывки письма в русском переводе см.: Литературное наследство. М., 1937. Т. 31-32. С. 1007-1008). Не получив ответа, Роллан написал вторично, прося Толстого разрешить его со­мнения, касающиеся ряда нравственных проблем, а также вопросов об умствен­ном и физическом труде (см.: Там же. С. 1008-1009). 3(?) октября 1887 г. Толстой подробно отвечал на это недатированное письмо (см.: Толстой Λ. Н. ПСС. Т. 64. С. 84-98); ответ Толстого Лебрен и называет «длинной статьёй».

…H. Н. Ге… - Николай Николаевич Ге (1831-1894) - исторический живописец, портретист, пейзажист; происходил из дворянской семьи. На протяжении несколь­ких лет живопись была им заброшена, Ге активно занимался сельским хозяйством и даже стал прекрасным печником.

С. 13 …Н. Г. Сутковой из Сочи… - Николай Григорьевич Сутковой (1872-1932) окончил юридический факультет, занимался земледелием в Сочи, одно время со­чувствовал взглядам Толстого, неоднократно бывал в Ясной Поляне. В своём пись­ме, отправленном из Сочи, Сутковой сообщал, что занимается выборкой мыслей из «Круга чтения» и «На каждый день» для изложения их в популярной форме. В своём письме от 9 января 1910 г. Толстой отвечал ему: «Очень рад был получить ваше письмо, милый Сутковой. Рад и той работе, которую вы задумали и делаете. Изложить учение истины, одной и той же во всём мире от браминов до Эмерсона,

Паскаля, Канта, так, чтобы оно было доступно большим массам людей с неизвра­щённым умом, изложить так, чтобы безграмотные матери могли передавать их сво­им малышам - и это великое, предстоящее всем нам дело. Давайте, пока живы, изо всех сил делать его. Любящий вас Л. Толстой» (Там же. Т. 81. С. 30).

…Π. П. Картушин… - Петр Прокофьевич Картушин (1880-1916), богатый дон­ской казак, единомышленник Л. Н. Толстого, его знакомый и корреспондент, один из основателей издательства «Обновление» (1906 г.), где издавались произведения Толстого, не опубликованные в России по цензурным условиям. С. Н. Дурылин вспоминал: «Черноморский казак, красавец, невысокого росту, цветущего здоро­вья, обладавший независимыми и довольно значительными средствами к жизни, Картушин испытал глубокий душевный переворот: он оставил всё и пошёл к Тол­стому искать правды. Свои средства в 1906-1907 гг. он давал на дешёвое издание самых крайних сочинений Толстого, которые не печатал даже „Посредник“ из опа­сений правительственных кар: на деньги Картушина издательство „Обновление“ издало „Приближение конца“, „Солдатскую“ и „Офицерскую памятки“, „Конец века“, „Рабство нашего времени“ и т. д. Сам Картушин вёл жизнь добровольного бедняка. В письмах друзьям он нередко просил: „помоги, брат, освободиться от де­нег“. И, действительно, от них освобождался: его деньги шли на дешёвые издания прекрасных книг вечного значения, на бесплатную их раздачу, на поддержку лю­дей, желающих „сесть на землю“, т. е. заняться земельным трудом, и на множество других добрых дел. Но этот человек кристальной души не нашёл себе религиозного покоя и у Толстого. В 1910-1911 гг. он увлёкся жизнью Александра Добролюбова. Некогда зачинатель русского символизма, „первый русский декадент“, Добролю­бов (род. 1875 г.) сделался послушником в Соловецком монастыре, а в конце концов принял подвиг странника, исчезнув в русском мужицком море. Картушина привле­кало в Добролюбове и это его странничество, и его участие в тяжёлом народном труде (Добролюбов работал безмездным батраком у крестьян), и его религиозное учение, в котором высота нравственных требований соединялась с духовной глу­биной и поэтической красотой внешнего выражения. Но, полюбив Добролюбова, Картушин не разлюбил Толстого: разлюбить кого бы то ни было, а тем более Тол­стого, было не в природе этого прекрасного, нежно и глубоко любящего человека» (,Дурылин С. У Толстого и о Толстом // Урал. 2010. № 3. С. 177-216).

…Фельтен из Петербурга… - Николай Евгеньевич Фельтен (1884-1940), потомок академика архитектуры Ю. М. Фельтена (1730-1801), в течение нескольких лет зани­мался нелегальным изданием и распространением запрещённых произведений Тол­стого; в 1907 г. был за это арестован и приговорён к шести месяцам заключения в кре­пость. О Фельтене см.: ТолстойΛ. Н. ПСС. Т. 73. С. 179; Булгаков В. Ф. Друзья и близ­кие // Булгаков В. Ф. О Толстом: Воспоминания и рассказы. Тула, 1978. С. 338-342.

…Молодые издатели «Обновления»… - упомянутые выше И. И. Горбунов, Н. Г. Сутковой, Π. П. Картушин и H. Е. Фельтен (последний выполнял обязанности ответственного редактора). Основанное в 1906 г. единомышленниками Толстого, издательство «Обновление» печатало его не прошедшие цензуру произведения.

…Как для Араго, Бог для меня был «гипотезой»… - 5 мая 1905 г. Толстой записал в дневнике: «Кто-то, математик, сказал Наполеону о Боге: Я никогда не нуждался в этой гипотезе. А я бы сказал: Я не мог никогда делать ничего хорошего без этой гипотезы» (Толстой Λ. Н. ПСС. Т. 55. С. 138). Лебрен вспоминает тот же эпизод, полагая, что собеседником Наполеона был французский физик Доминик Франсуа

Араго (1786-1853). Однако по воспоминаниям врача Наполеона Франческо Ри- томмарчи, этим собеседником был французский физик и астроном Пьер Симон Лаплас (1749-1827), ответивший на вопрос императора, почему в его «Трактате о небесной механике» не встречается упоминания о Боге, словами: «Я не нуждался в этой гипотезе» (см.: Душеико К. Цитаты из всемирной истории. М., 2006. С. 219).

…в той самой комнате «под сводами»… - Помещение «под сводами» в раз­ное время служило Толстому комнатой для занятий, поскольку было изолировано от шума в доме. На известном портрете И. Е. Репина Толстой изображён в комнате под сводами (см.: Толстая С. А. Письма к Л. Н. Толстому. С. 327).

С. 14 …я всегда вспоминаю определение Матью Арнольда… - Мэтью Арнольд (Arnold, 1822-1888) - английский поэт, критик, историк литературы и богослов. На русский язык переведены его «Задачи художественной критики» (М., 1901) и «В чём сущность христианства и иудейства» (М., 1908; обе книги выпущены издательством «Посредник»). Последнее сочинение в подлиннике называется «Literaturę and Dogma». Толстой нашёл, что оно «удивительно тожественно» с его мыслями (дневниковая запись от 20 февраля 1889 г. - Толстой Л. Н. ПСС. Т. 50. С. 38; см. также с. 40). Арнольд даёт следующее ветхозаветное определение Бога: «Вечная, бесконечная сила вне нас, требующая от нас, ведущая нас к праведности» (Арнольд М. В чём сущность христианства и иудейства. С. 48).

Это было вскоре после отлучения Толстого от православной церкви Святей­шим Синодом. - Официально Толстой не был отлучён от Церкви. В «Церковных ведомостях» было опубликовано «Определение Святейшего Синода от 20-23 фев­раля 1901 г. Ха 557 с посланием верным чадам Православной Греко-Российской Церкви о графе Льве Толстом», где, в частности, говорилось: «Святейший Синод в своём попечении о чадах Православной Церкви, об охранении их от губительного соблазна и о спасении заблуждающихся, имев суждение о графе Льве Толстом и его противохристианском и противоцерковном лжеучении, признал благовременным в предупреждение мира церковного обнародовать <…> своё послание». Толстой был объявлен лжеучителем, который «в прельщении гордого ума своего дерзко вос­стал на Господа и на Христа Его и на святое Его достояние, явно пред всеми отрёк­ся от вскормившей и воспитавшей его Матери, Церкви Православной, и посвятил свою литературную деятельность и данный ему от Бога талант на распространение в народе учений, противных Христу и Церкви <…>. В своих сочинениях и письмах, во множестве рассеиваемых им и его учениками по всему свету, в особенности же в пределах дорогого Отечества нашего, он проповедует с ревностью фанатика ни­спровержение всех догматов Православной Церкви и самой сущности веры хри­стианской <…>. Посему Церковь не считает его своим членом и не может считать, доколе он не раскается и не восстановит своего общения с нею» (Л. Н. Толстой: Pro et contra: Личность и творчество Льва Толстого в оценке русских мыслителей и исследователей: Антология. СПб., 2000. С. 345-346).

«Определение» Синода вызвало бурную реакцию в России, Европе и Америке. В. Г. Короленко 25 февраля 1901 г. записал в дневнике: «Акт, беспримерный в но­вейшей русской истории. Правда, беспримерны также сила и значение писателя, который, оставаясь на русской почве, ограждённый только обаянием великого име­ни и гения - так беспощадно и смело громил бы „китов“ русского строя: самодер­жавный порядок и господствующую Церковь. Мрачная анафема семи российских „святителей“, звучавшая отголосками мрачных веков гонения, несется навстречу несомненно новому явлению, знаменующему огромный рост свободной русской мысли» (Короленко В. Г. Поли. собр. соч. Гос. издательство Украины, 1928. Дневник. Т. 4. С. 211). Короленко выразил мнение, характерное для большей части русско­го общества. Но вместе с тем появились и публикации в поддержку Синода. Так, 4 июля 1901 г. Короленко отметил в дневнике появившееся в газетах объявление об исключении Толстого из почётных членов московского Общества трезвости. Основанием послужило то обстоятельство, что в Общество входят только право­славные, а Толстой после «Определения» Синода таковым считаться не может (см.: Там же. С. 260-262). 1 октября Короленко отметил ещё одно попавшее в газеты заявление, впервые напечатанное в «Тульских епархиальных ведомостях»: «Мно­гими лицами, и в том числе пишущим сии строки, замечено удивительное явление с портретами графа Λ. Н. Толстого. После отлучения Толстого от церкви, опреде­лением богоучреждённой власти, выражение лица графа Толстого приняло чисто сатанинский облик: стало не только злобно, но свирепо и угрюмо. Это не обман чувств предубеждённой души, фанатически настроенной, но действительное явле­ние, которое могут проверить все» (Там же. С. 272). Подробнее об «Определении» Синода см.: За что Лев Толстой был отлучён от Церкви: Сб. исторических докумен­тов. М., 2006; Фирсов С. Л. Церковно-юридические и социально-психологические аспекты «отлучения» Льва Николаевича Толстого: (К истории проблемы) // Ясно­полянский сборник-2008. Тула, 2008.

Толстой только что опубликовал тогда свой замечательный «Ответ Сино­ду». - По мнению современного исследователя, «Толстой отнёсся к „отлучению“ <…> весьма равнодушно. Узнав о нём, он спросил только: была ли провозглашена „анафема“? И - удивился, что „анафемы“ не было. Зачем тогда вообще было огород городить? В дневнике он называет „странными“ и „определение“ Синода, и горячие выражения сочувствия, которые приходили в Ясную. Л. Н. в это время прихвары­вал…» (Басинский П. Лев Толстой: Бегство из рая. М., 2010. С. 501). Т. И. Полнер, посетивший в тот момент Толстого, вспоминает: «Вся комната убрана роскошно пахнущими цветами. <…> „Удивительно! - говорит Толстой с дивана. - Целый день - праздник! Подарки, цветы, поздравления… вот вы пришли… Настоящие именины!“ Он смеётся» (Полнер Т. И. О Толстом: (Клочки воспоминаний) // Со­временные записки. 1920. № 1. С. 109 (Репринтное комментированное издание: СПб., 2010. С. 133). «Темне менее, понимая, что отмолчаться невозможно, Толстой пишет ответ на постановление Синода, как обычно многократно перерабатывая текст и закончив его только 4 апреля» (Басинский П. Лев Толстой: Бегство из рая. С. 501). В «Ответе на определение Синода от 20-22 февраля и на полученные мной по этому случаю письма» Толстой подтвердил свой разрыв с Церковью: «То, что я отрёкся от церкви, называющей себя православной, это совершенно справедливо. Но отрёкся я от неё не потому, что я восстал на Господа, а напротив, только потому, что всеми силами души желал служить ему». «Бога же Духа, Бога - любовь, единого Бога - начало всего не только не отвергаю, но ничего не признаю действительно существующим, кроме Бога, и весь смысл жизни вижу только в исполнении воли Бога, выраженной в христианском учении». Толстой возражал против предъявлен­ных ему в «Определении» Синода обвинений: «Постановление Синода <…> неза­конно или умышленно двусмысленно потому, что если оно хочет быть отлучением от Церкви, то оно не удовлетворяет тем церковным правилам, по которым может произноситься такое отлучение <…> Оно неосновательно потому, что главным по­водом его появления выставляется большое распространение моего совращающего людей лжеучения, тогда как мне хорошо известно, что людей, разделяющих мои взгляды, едва ли есть сотня и распространение моих писаний о религии благодаря цензуре так ничтожно, что большинство людей, прочитавших постановление Си­нода, не имеют ни малейшего понятия о том, что мною писано о религии, как это видно из полученных мною писем» (ТолстойЛ. Н. ПСС. Т. 34. С. 245-253). Послед­нее утверждение Толстого не вполне соответствует фактам. Огромное количество его религиозно-философских сочинений ходило в рукописях, распространялось в копиях, изготовленных на гектографе, и поступало из-за рубежа, где печата­лось в издательствах, организованных единомышленниками Толстого, в частности, В. Г. Чертковым. Именно с изданиями, поступившими из-за границы, и познако­мился Лебрен, живя на Дальнем Востоке.

С. 15. Недаром в конце своей статьи «О религии и нравственности»… - «Итак, отвечая на ваши два вопроса, я говорю: „Религия есть известное, установленное человеком отношение своей отдельной личности к бесконечному миру или началу его. Нравственность же есть всегдашнее руководство жизни, вытекающее из это­го отношения“» (Там же. Т. 39. С. 26). Точное название статьи - «Религия и нрав­ственность» (1893).

С. 16. …отец… - См. о нём: Русский мiръ. № 4. 2010. С. 30.

…«Белая невеста», по-черкесски Геленджик. - Скорее всего, Лебрен пишет о так называемом Фальшивом Геленджике. В путеводителе по Кавказу, изданному в 1914 г., читаем: «В 9 верстах от Геленджика быстро обстраивается и заселяется очень поэтическое место с причудливыми балками и лощинами „Фальшивый Геленд­жик“». «Когда-то, свыше ста лет назад, на месте нашего села был натухайский аул Мезыбь. Имя его сохранилось в названии речки, сливающейся недалеко от берега моря с Адербой. В 1831 году по соседству с аулом Мезыбь, на берегу Геленджик – ской бухты, было заложено первое на Черноморском побережье укрепление - Ге- ленджикское. В бухту начали приходить русские корабли, привозившие провиант для гарнизона геленджикской крепости. Иногда такой корабль шёл в ночное время. Тускло горели огни укрепления. Туда и держал свой курс корабль. Приблизив­шись, капитан был озадачен: огни, на которые он шёл, принадлежали не Геленджик – скому укреплению, а натухайскому аулу Мезыбь. Эта ошибка повторялась неодно­кратно, и постепенно за аулом Мезыбь закрепилось название Ложный Геленджик, или Фальшивый Геленджик. Село расположено на низком берегу Чёрного моря, в 12 километрах от Геленджика. Среди дач и владельцев Фальшивого Геленджика были инженер Перкун, известная московская певица Навроцская (её дача былапо- строена из дерева в старинном русском стиле), офицер Турчанинов, 18 лет здесь жил Виктор Лебрен, личный секретарь Л. Толстого. 13 июля 1964 г. место было пе­реименовано в село Дивноморское. Информация предоставлена Геленджикским историко-крае-ведческим музеем www.museum.sea.ru

С. 17. Родители моего отца были хорошими земледельцами в Шампаньи. - Шампанья - коммуна во Франции, находится в регионе Лимузен. Департамент коммуны - Крёз. Входит в состав кантона Бельгард-ан-Марш. Округ коммуны - Обюссон. Шампань (фр. Champagne, лат. Campania) - историческая область во Франции, знаменитая винодельческими традициями (слово «шампанское» происходит от её названия).

С. 18. …исследование «А. И. Герцен и революция». - Последователь Толстого Виктор Лебрен в 1906 г. начал составлять сборник афоризмов и суждений Герцена с биографическим очерком о нём, который перерос в самостоятельную рукопись «Герцен и революция». По словам Лебрена, рукопись пала жертвой цензуры. В дека­бре 1907 г. Толстой получил статью о Герцене своего единомышленника В. А. Лебре­на, содержавшую ряд сочувственных Толстому цитат из Герцена. Вечером 3 дека­бря он, по запискам Маковицкого, читал вслух из этой рукописи мысли Герцена о русской общине, об «ортодоксальности демократизма, консерватизме револю­ционеров и о либеральных журналистах» и о подавлении европейских революций военной силой. Маковицкий спросил Толстого, не напишет ли он предисловие к статье Лебрена. Толстой ответил, что желал бы написать. 22 декабря того же года Толстой с приехавшими из Москвы гостями опять заговорил об этой статье и ска­зал про Герцена: «Как его мало знают и как его, особенно теперь, полезно знать. Вот и трудно воздержаться от негодования против правительства - не за то, что оно собирает подати, а за то, что оно изъяло Герцена из обихода русской жизни, устранило то влияние, которое он мог иметь…». Несмотря на то, что Толстой в ян­варе 1908 г. опять говорил, что он намерен написать предисловие к статье Лебрена, предисловия этого он не написал, и статья Лебрена напечатана не была. (Лите­ратурное наследство, т. 41-42, С. 522, издательство Академии наук СССР, Москва, 1941). «Продолжая восхищаться Герценом, Л. Н. вспоминает об одном своём дру­ге, молодом французе, живущем на Кавказе и написавшем монографию о Герцене. Л. Н. с нежным сочувствием отзывается об этой работе и говорит: Очень бы хоте­лось написать предисловие к ней. Но не знаю, успею ли. Жить осталось так мало…» (Сергеенко П. Герцен и Толстой // Русское слово. 1908. 25 декабря (7 января 1909). № 299). Из комментариев к письмам Толстого Лебрену известно, что Толстой на­правил его статью в «Посредник», но она не была напечатана. Скорее всего, по за­прету цензуры.

С. 19. Суета сует и томление духа?… - Слова Соломона в «Книге Екклези­аста», 1,1.

Спасибо вам, милый Лебрен, что написали… - Лебрен датирует это письмо б ноября 1905 г., что, по-видимому, является ошибкой. Совпадающее по тексту письмо датировано б ноября 1908 г. См.: Толстой Л. Н. ПСС. Т. 78. С. 249.

Спасибо вам, милый Лебрен, что время от времени… - (Толстой Л. Н. ПСС. Т. 77. С. 150).

Братски целую вас и Картушина… - См. прим, к стр. 13 наст. изд.

С. 20. Задолго до меня возле Геленджика поселилось несколько интеллигент­ных последователей Толстого: <…> Эти люди попробовали организовать зем­ледельческую колонию. - В 1886 г. группа интеллигентов-народников во главе с В. В. Еропкиным, H. Н. Коган, 3. С. Сычуговым и А. А. Сычуговой, купив участок земли (250 дес. в р-не р. Пшады под Геленджиком), основала земледельческую об­щину «Криница». Основателем «Криницы» был В. В. Еропкин - аристократ, бле­стяще образованный (юридический и математический факультеты Московского университета). Увлёкшись в юности идеями народничества, отказался от среды, его воспитавшей, от средств существования, выделяемых семьей. Им было предприня­то несколько попыток устроить земледельческую артель в Уфимской и Полтавской губерниях, которые закончились неудачно. После долгих поисков Еропкин ку­пил земельный участок в районе Михайловского перевала. Судьба Еропкина была по-своему трагична: чтобы создать материальную основу для развития «Криницы», он вынужден был жить и работать в стороне от своего детища. Только в конце жизни, тяжело больного и разбитого параличом, его привезли в «Криницу», в которой он и умер. Идейным вдохновителем «Криницы» Б. Я. Орлов-Яковлев, воспитанник общины, библиотекарь, хранитель ее архива, называет военного доктора Иосифа Михайловича Когана. Этот анархист и атеист составил сочинение «Памятка или идея здравого смысла в применении к сознательной жизни людей», в котором по­мимо критики современных условий «рекомендовал для счастья человечества сое­диниться в общины с полной общностью идей, земли, имущества, труда» (Выписки из дневника Б. Я. Орлова, воспитанника «Криницы». 1933-1942 гг. Государствен­ный архив Краснодарского края. Ф. Р1610. Оп. 6. Д. 9. Л. 2-3). Работа И. М. Кога­на во многом предвосхищала идеи, позже известные как толстовство. Возможно, по этой причине первоначально криничане отвергали толстовство: «Дело рус­ского народа не есть протестантство. Протестантство - это удел германской на­ции, где оно стало народным идеалом. Дело же русского народа есть творчество, создание новых форм жизни на нравственных началах, а потому кто поймет это, тот и может считаться русским человеком. Протестантство и у нас крупно и ярко проявилось в лице Толстого, но оно не есть зиждительное движение, а потому не имело и не имеет практического значения. Наше дело - созидать лучшие соци­альные формы на религиозных началах. В частности, „Криница“ есть только пред­теча того великого народного движения, которое должно произойти в ближайшую эпоху…» (Криничане. Четверть века «Криницы». Киев: Издание кооп. журнала «Наше дело», 1913. С. 166). Однако позже между Толстым и криничанами сложи­лись тёплые и даже деловые отношения, о чём свидетельствуют письма Толстого (См. письмо Толстого к Страхову (ПСС. Т. 66. С. 111-112) и письмо к В. В. Ивано­ву (Литературное наследство. Т. 69. Кн. 1. Издательство Академии наук СССР. Мо­сква, 1941. С. 540-541). Посетил колонию и В. Г. Короленко, который заметил, что обитатели колонии «пытались основать маленький рай за пределами огромной жизненной битвы». В 1910 году «Криницу» преобразовали из религиозно-ком­мунистической общины в производственный сельскохозяйственный кооператив, который назывался «Интеллигентная земледельческая артель Криница». В том же году в «Кринице» силами общины был поставлен памятник Л. Н. Толстому.

…были в то же время джорджистами. - Речь о последователях идей Генри Джор- жа (Henry George) (1839-1897), американского публициста, экономиста и социаль­ного реформатора. В своей книге «Прогресс и нищета» (1879) онисследовалпричины продолжающегося обнищания в промышленно развитых капиталистических странах (несмотря на постоянно растущий уровень производства), а также проблемы резких экономических спадов и перманентных застоев. По мнению Джорджа, основной их причиной являются колебания стоимости земли (в виде земельной ренты), вы­зывающие активную спекуляцию со стороны землевладельцев. Предложенный им выход сводился к системе «единого налога», согласно которой стоимость земли должна была облагаться налогом, что фактически означало общую собственность на землю (без изменения правового статуса владельца). Одновременно следовало ликвидировать налоги на доходы от производственной деятельности, придав тем самым мощный импульс свободному предпринимательству и производительному труду.

…в науке получило название земельной ренты. - Земельная рента - в эксплуа­таторских общественно-экономических формациях часть прибавочного продукта, создаваемого непосредственными производителями в сельском хозяйстве, присва­иваемая собственниками земли; основная часть арендной платы, выплачиваемой земельным собственникам арендаторами земли. 3. р. предполагает отделение ис­пользования земли от собственности на неё. В этом случае земельная собствен­ность превращается только в титул, дающий право земельным собственникам получать доход с земли, используемой другими лицами, взимать дань с тех, кто её непосредственно обрабатывает. «Какова бы ни была специфическая форма ренты, всем её типам обще то обстоятельство, что присвоение ренты есть эконо­мическая форма, в которой реализуется земельная собственность…» (Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2 изд. Т. 25. Ч. 2. С. 183).

С. 21. Спасибо, милый дружок, за письмо. - См.: Толстой Л. Н. ПСС. Т. 77. С. 84.

Как ни хорошо, берегите в душе про чёрный день уголок духовный, Эпикте – товский… - Эпиктет (50-138) - древнегреческий философ, представитель нико­польской школы стоицизма. Λ. Н. Толстой здесь намекает на доктрину Эпиктета: «Не явления и предметы окружающего мира делают нас несчастными, а наши мыс­ли, желания и представления об окружающем нас мире. Следовательно, мы сами творцы своей судьбы и счастья».

…Марье Львовне… - Мария Львовна Оболенская (1871-1906) - дочь Л. Н. Тол­стого. С 1897 г. замужем за Николаем Леонидовичем Оболенским. См. о ней: Рус­ский мiръ. № 8. 2013. С. 105.

С. 22. Я не сгорел, милый мой друг молодой… - «Письмо № 33 1907 г. Января 30, Я. П. Печатается по копировальной книге № 7, лл. 248 и 249» (Толстой Л. Н. ПСС. Т. 77. С. 30). См. о пожаре: Русский мiръ. № 4. 2010. С. 39.

…Владимир Григорьевич Чертков… - См. о нём: Русский мiръ. № 4. 2010. С. 38.

…«Не в силе Бог, а в правде»… - Эти слова приписывает Александру Невско­му неизвестный автор его «Жития». См. Памятники литературы Древней Руси: XIII век. М., 1981. С. 429.

…основал в Англии издательство «Свободного слова»… - В. Г. Чертков основал несколько издательств: в России - «Посредник», в Англии в 1893 г. - «Свобод­ное слово», а после своей высылки туда в 1897 г. - англоязычное «Free Age Press» и журналы «Свободное слово» и «Свободные листки»; вернулся из Англии в 1906 г. и поселился вблизи имения Толстого.

…«Стальную комнату» Толстого. - См.: Русский мiръ. №« 8. 2013. С. 103.

С. 23. …Юлия Ивановна… - Игумнова Ю. И. (1871-1940) - художница, подруга Т. Л. Толстой, секретарь Л. Н. Толстого.

…Саша… - Александра Львовна Толстая (1884-1979), дочь Л. Н. Толстого. См. о ней: Русский мiръ. № 8. 2013. С. 105.

…на ремингтоне. - Так в ту пору называли почти всякую печатающую машин­ку. Одна из первых известных пишущих машинок была собрана в 1833 г. французом Прогрином. Она была крайне несовершенной. Около сорокалет потребовалось для усовершенствования этого устройства. И только в 1873 г. была создана достаточно надёжная и удобная модель пишущей машинки, которую её изобретатель Шоулз предложил известной фабрике Ремингтона, выпускавшей оружие, швейные и зем­ледельческие машины. В 1874 г. первая сотня машинок уже была пущена в продажу.

…«О смысле русской революции». - Окончательное название статьи, которая первоначально называлась «Две дороги». 17 апреля 1906 г. он пишет в дневниках: «…Всё вожусь с „Две дороги“. Плохо подвигаюсь». (Лев Толстой. Собрание сочинений в 22 т. Т. 22. М., 1985. С. 218). Отдельно опубликована издательством В. Врублевского в 1907 г. Статья появилась в ответ на статью Хомякова «Самодер­жавие, опыт систем построения этого понятия». Заключение к статье переросло в отдельную работу «Что же делать?». Первое издание вышло в издательстве «По­средник», было тут же изъято, а издатель был привлечён к ответственности. После смерти Толстого была перепечатана в третий раз в Девятнадцатой части 12-го из­дания Собрания сочинений, которая также была изъята цензурой.

СухотинМихаил Сергеевич… - Сухотин М. С. (1850-1914) - новосильскийуезд­ный предводитель дворянства, член I Государственной думы от Тульской 1убернии. В первом браке был женат на Марии Михайловне Боде-Колычевой (1856-1897), имел шестерых детей. В 1899 году женился на Татьяне Львовне Толстой, дочери пи­сателя Льва Николаевича Толстого. Их единственная дочь Татьяна (1905-1996), в за­мужестве Сухотина- Альбертини.

…Таня… - Татьяна Львовна (1864-1950), дочь Л. Н. Толстого. С 1897 г. замужем за Михаилом Сергеевичем Сухотиным. Художник, хранитель музея «Ясная Поля­на», затем директор Государственного музея Л. Н. Толстого в Москве. В эмиграции с 1925 года.

Андрей… - сын Л. Н. Толстого - Толстой Андрей Львович (1877-1916). См. о нём: Русский мiръ. № 8. 2013. С. 104.

Душанпо вечерам ноги греет, а позднее выходит к нам и ведёт «Записник»… - См. о нём: Русский мiръ. № 8. 2013. С. 93-94.

И жалею и не жалею, милый Лебрен… - Эта приписка Толстого к письму его дочери, адресованного Лебрену, показана в ПСС как отдельное письмо Толстого Лебрену: «Печатается по копии рукой Ю. И. Игумновой в копировальной книге Ха 7, л. 153. Ответ на письмо Виктора Анатольевича Лебрена от 20 октября 1906 г.» (ТолстойЛ. Н. ПСС. Т. 76. С. 218).

С. 24. …Спасибо вам, милый Лебрен… - Лебрен по ошибке указал 1905 вместо 1907г. (ТолстойЛ. Н. ПСС. Т. 77. С. 214).

Всегда рад получить ваше письмо… - Ошибочно датировано Лебреном: 2/12/07. «Письмо Ха 301 1907 г. Ноября 27. Я. П. Ответ на письмо В. А. Лебрена от 16 ноября 1907 г. с извещением об отправке Толстому на отзыв рукописи его статьи о Герце­не» (ТолстойЛ. Н. ПСС. Т. 77. С. 252).

Сейчас получил, милый Лебрен… - См.: Толстой К. Н. ПСС. Т. 77. С. 257.

Хотел длинно отвечать… - См.: Толстой Л. Н. ПСС. Т. 77. С. 261.

…письмо с прибавлением к Герцену. - Это письмо, касавшееся статьи В. А. Леб­рена о Герцене, в архиве не обнаружено. Толстой отправил статью издателю «По­средника» И. И. Горбунову-Посадову. Насколько известно, статья напечатана не была (ТолстойЛ. Н. ПСС. Т. 77. С. 261).

…Н. Гусева… - Гусев Николай Николаевич (1882-1967), советский литературо­вед. В 1907-1909 г. был личным секретарём Л. Н. Толстого и воспринял его нравствен­ное учение. В 1925-1931 г. директор музея Толстого в Москве. Участвовал в редак­тировании юбилейного Полного собрания сочинений Толстого в 90 т. (1928-1958). Автор работ о жизни и творчестве Л. Н. Толстого.

С. 25. Я так. виноват перед вами… - «Письмо № 193 1909 г. Октября 12. Я. П.». В дате Толстого римской цифрой ошибочно написан месяц. Отрывок опубли­кован в журнале «Вегетарианское обозрение» 1911 г., 1, стр. 6. Ответ на письмо

В. А. Лебрена от 30 августа 1909 г. (почт, шт.), в котором Лебрен предлагал Толстому свои услуги секретаря взамен высланного H. Н. Гусева. В связи с дошедшими до него сведениями о работе Толстого над статьёй о науке просил хоть кратко высказать отношение «не к проституировавшейся на службе у богатых мнимой науке, а к на­уке истинной». На конверте этого письма, полученного в Ясной Поляне в начале сентября, Толстой написал конспект для ответа секретаря: «Отвечать: я так занят ложной наукой, что не выделяю настоящую. А она есть». Тогда никто не ответил, вероятно, в виду отъезда Толстого в Крекшино. В ответном письме от 22 ноября В. А. Лебрен подробно писал о своей жизни и переживаниях. На конверте пометка Толстого: «Прелестноеписьмо…» (Толстой А. Н. ПСС. Т. 80. С. 139).

…radotage - фр. вздор.

…как это говорил Рёскин… - Эта мысль Дж. Рёскина помещена в «Круге чтения» (Толстой Л. Н. ПСС. Т. 41. С. 494). О Джоне Рёскине см. прим, к стр. 10 наст. изд.

С. 26. Спасибо вам, милый, милый Лебрен… - «Письмо Ха 15 1909 г. Июля 8-10. Я. П. Печатается по машинописной копии. Ответ на письмо Лебрена от 30 мая 1909 г.». (Толстой Л. Н. ПСС. Т. 80. С. 12-13).

…recrudescence… - фр. усиление, увеличение.

…Спасибо вам, милый Лебрен… - Вероятно, Лебрен ошибся в дате. Он датирует это письмо 12-м октября 1909 г. Письмо с указанной датой существует (ТолстойА. Н. ПСС. Т. 80. С. 139), но оно содержит совсем другой текст. Это - существенная ошибка, т. к. далее по тексту книги именно это письмо Лебрен называет последним письмом от Толстого и глубоко сожалеет о том, что не успел на него ответить. Со­впадающее по тексту письмо: «Письмо № 111 1910г. Июля 24-28.Я. П. Печатается по копии. Дата 24 июля определяется копией, 28 июля - пометками Д. П. Маковиц – кого на конверте письма Лебрена и в регистрационной книге писем. Конверт без почтового штемпеля; по-видимому, письмо было привезено и передано Толстому кем-либо лично. …Ответ на письмо Лебрена от 15 июня, в котором Лебрен описывал свою жизнь, полную хозяйственных забот, которые мешают ему писать, и привет­ствовал Толстого от имени своей жены и матери» (Толстой Л. Н. ПСС. Т. 82. С. 88).

Tout vent a point a cetuf guff a aft attendee. - Текст первоисточника искажён машинописью. Перевод с фр.: Всё приходит вовремя для того, кто умеет ждать.

С. 27. …последнее письмо Толстого… - Это действительно последнее письмо Толстого к Лебрену. Но оно написано не в 1909 (как пометил Лебрен), а в 1910 г., что существенно меняет ход событий (по Лебрену) последних лет жизни Толстого.

Ему оставался год жизни. - Лебрен настаивает на том, что последнее письмо Толстого было написано ему в 1909 г., то есть за год до смерти Толстого. Это ошиб­ка, т. к. последнее письмо Толстого было написано в июле 1910 г., т. е. в год смерти Толстого, если только доверять книге писем Толстого.

К тому же в Ясной Поляне вскоре начались события, в корне нарушившие мой покой. - Событий в Ясной Поляне и в 1909 г. было предостаточно. Однако поис­тине драматические события там начались не в 1909, а именно в июле 1910 г., когда и было написано последнее письмо Толстого.

Slavic Research Group at the University of Ottawa

(Группа славянских исследований при Оттавском университете)

Российский государственный архив литературы и искусства

Государственный музей Л. Н. Толстого

От редактора

Существующая литература о Л. Н. Толстом необозрима, однако наследие писателя остается изученным еще далеко не полностью. Изменение ситуации в России на рубеже веков открыло перед исследователями новые перспективы. Печатаются работы, которые не так давно считались запретными. Большие возможности открываются в связи с активизацией сотрудничества между российскими и зарубежными научными центрами. Расширение документальной базы неизбежно вносит много нового в наше понимание личности и творчества великого писателя, а также его окружения и позволяет изучать ранее не исследованные области. Все это, являясь для специалистов источником огромного удовлетворения, требует от них в то же время и свежего взгляда на наследие писателя, равно как и на сложившиеся традиции изучения его жизни и творчества. Это в полной мере относится и к взаимоотношениям Л. Н. Толстого и В. Ф. Булгакова.

Настоящая публикация – В. Ф. Булгаков, «Как прожита жизнь. Воспоминания» – представляет собой десятый том нашей Толстовской серии и является продолжением многолетнего сотрудничества Группы славянских исследований (SRG) при Оттавском университете в Канаде, Государственных музеев Л. Н. Толстого в Москве и в Ясной Поляне, Института мировой литературы Российской Академии Наук, Института русской литературы (Пушкинского дома) РАН. Второй том булгаковских рассуждений «В споре с Толстым. На весах жизни» намечен к публикации совместно с Российским государственным архивом литературы и искусства (РГАЛИ) в 2013 году.

Работа Булгакова над этими рукописями продолжалась в течение долгого времени – с 1932 по 1964 год. В них можно наблюдать все большее развитие свойственного Булгакову чувства объективности и его отход от некоторых из наиболее радикальных моментов религиозных взглядов Толстого, в особенности – готовности последнего целиком предаться духовному самосовершенствованию в ущерб гармоничной связи с некоторыми из физических сторон человеческой жизни. Данная доктрина, по мнению Булгакова, могла оторвать личность и все человечество от его глубинных земных корней. Булгаков не соглашался с Толстым в том, что источники зла нужно искать по большей части во внутреннем мире личности, и настаивал, что следовало уделять внимание в равной степени и проблемам общественного устройства.

В противоположность Толстому, Булгаков поддерживал роль государства как силы, сдерживающей негативные импульсы, присущие членам общества и проявляющиеся в анархических тенденциях.

Подготовка публикуемых материалов по самой их природе потребовала значительных совместных усилий, предпринятых участниками проекта как в России, так и в Канаде. Мы выражаем сердечную благодарность РГАЛИ и прежде всего его директору Т. М. Горяевой за предоставленный ценный материал, впервые появившийся здесь в печати, Государственному музею Л. Н. Толстого в Москве, В. С. Бастрыкиной и Г. В. Алексеевой, Музею Л. Н. Толстого в Ясной Поляне. Мне хотелось бы лично поблагодарить заведующую Отделом русской классической литературы ИМЛИ РАН, д. ф. н. М. И. Щербакову за ее ценные советы и неизменную поддержку.

Работа, проведенная составителями этого тома: Л. В. Гладковой, Дж. А. Вудсвортом, А. А. Ключанским, отличается, как и в прежних их исследованиях, скрупулезной точностью и высоким качеством. Несомненно, данное издание могло быть подготовлено к выходу в свет только коллективными усилиями. Большая благодарность также Светлане Астачкиной за ее ценный вклад в этот совместный труд.

Данная работа не могла бы быть успешно завершена без моральной и финансовой поддержки, которая была оказана Канадским советом по исследованиям в области социальных и гуманитарных наук (SSHRC), а также генеральным директором издательства «Кучково поле» Г. Кучковым, за что выражаю искреннюю признательность.

Декабрь 2012 года.

А.А.Донсков

действительный член Канадского королевского общества, заслуженный профессор, директор Группы славянских исследований при Оттавском университете (Канада)

О жизни, прожитой В. Ф. Булгаковым

I

Валентину Федоровичу Булгакову, родившемуся в 1886 году, когда еще продолжался период так называемого «религиозного и нравственного кризиса» Л. Н. Толстого, было уготовано судьбой на закате жизни великого писателя (в 1910) сделаться его последним личным секретарем, сменив на этом посту Н. Н. Гусева (1882–1967), отправленного в ссылку за распространение запрещенных в Российской Империи произведений Толстого. Впервые молодой Булгаков посетил Толстого в 1907 году. А к концу 1909 года он уже завершил свой первый большой труд, ставший впоследствии широко известной книгой «Христианская этика: Систематические очерки мировоззрения Л. Н. Толстого». Это был первый опыт систематизации взглядов Толстого на основе выдержек из его сочинений. Он получил полное одобрение самого писателя . В период своей работы секретарем Толстого Булгаков активно участвовал в составлении собраний мудрых изречений известных исторических лиц, которые Толстой издавал в 1910 году под заглавиями «Путь жизни» и «На каждый день. Учение о жизни, изложенное в изречениях». В 1911 году (вскоре после смерти учителя) вышло в свет «Жизнепонимание Л. Н. Толстого в письмах его секретаря» , куда вошли письма, написанные Булгаковым-секретарем по поручению Толстого.

В том же 1911 году была опубликована важнейшая работа Булгакова, ставшая его колоссальным вкладом в толстоведение: яснополянский дневник за 1910 год «Л. Н. Толстой в последний год его жизни». Здесь Булгаков сумел с непревзойденной объективностью и тактом описать сложные взаимоотношения Л. Н. Толстого с родными, близкими и последователями в последние месяцы жизни писателя. Многие записи Булгакова, сделанные, как говорится, по горячим следам, в дальнейшем позволили биографам Толстого уточнить целый ряд дат и деталей взаимосвязанных событий. Книга, вышедшая впервые на следующий же год после смерти Толстого, переиздавалась в 1918 и 1920, а впоследствии в 1957 и 1989 годах . Правда, в первых трех изданиях Булгаков, как он сам отмечал впоследствии, несколько идеализировал своего кумира и проявил излишнюю снисходительность к собственному увлечению идеями «толстовства». В результате этого, а также и из понятных соображений такта он был вынужден отказываться от упоминания многих деталей, касавшихся остававшихся в живых членов толстовского круга, и в первую очередь не хотел задеть чувства членов семьи писателя. Однако впоследствии многие их этих деталей были включены Булгаковым в его работу «На чужой стороне» (1924), а также в вышедшую в 1928 году книгу «Трагедия Льва Толстого».

Булгакову выпало жить и работать в Российской империи, в Советской России, на Западе и, наконец, вернуться в СССР Вероятнее всего, он является единственным человеком, которому довелось внести существенный вклад в толстоведение по обе стороны «железного занавеса». Он имел возможность ознакомиться с самыми разными, зачастую весьма противоречивыми взглядами и при этом активно отстаивать свою точку зрения. Правда, при анализе некоторых из его поздних публикаций следует принимать во внимание требования официальной советской идеологии.

Очень важно, что Булгаков, глубоко уважая Толстого как человека и мыслителя и преклоняясь перед его художественным талантом (в свою очередь он также пользовался в уважением и благосклонностью яснополянского старца в период их личного знакомства), сумел сохранить и проявить замечательную объективность в оценке этого великого человека и не утратил свободы собственного мнения. Хотя подобные качества представляются совершенно естественными и даже обязательными для исследователя, следует помнить, что они были необычными (и даже непринятыми) в среде ближайших почитателей Толстого. Здесь снова можно говорить об уникальности положения Булгакова, что определяет его значимость как исследователя жизни, идей и творчества Толстого, а также позволяет вынести заключение о масштабе его собственной личности.

Булгаков посвятил Толстому и толстоведению практически всю свою жизнь. Проработав несколько лет в Ясной Поляне, он в 1916 году встал во главе музея Толстого в Москве. При этом он не прекращал участвовать в распространении толстовских идей ненасилия и был самым активным образом вовлечен в движение сторонников мира (как в Российской империи, а затем в Советской России, так и на международной арене). В период Первой мировой войны это привело к аресту его царской полицией, а в послереволюционный период – к высылке советскими властями из СССР в 1923 году за границу (в Прагу), где он продолжал писать и публиковать работы о Толстом. Булгаков возвратился в СССР в 1948 году и вновь оказался в своей любимой Ясной Поляне, где проработал до выхода на пенсию (1959) и затем остался жить до самой смерти. Скончался В. Ф. Булгаков в 1966 году.

Именно в годы вынужденной эмиграции Булгаков начинает работать над двумя рукописями, которые сегодня стали предметом обширного исследования. Частью его является и настоящая публикация. Речь идет о следующих его трудах: монументальные мемуары «Как прожита жизнь» и аналитическая и философская работа «В споре с Толстым. На весах жизни» . Много лет – с 1932 по 1964 годы – посвятил Булгаков работе над этими произведениями. Обе эти работы отличает присущая ему объективность суждений. В то же время они свидетельствуют о его постепенном отходе от наиболее радикальных положений мировоззрения Толстого, которые всегда, даже в молодые годы, вызывали у него сомнения. Особенно скептически относился Булгаков к преувеличению необходимости духовного самосовершенствования и акцентированию этой стороны жизни в ущерб материальным потребностям человека. Такая позиция виделась Булгакову как прискорбный отрыв личности от твердых земных корней. Он оспаривал высказывавшееся порой Толстым утверждение, что зло заключается лишь в самом человеке, придерживаясь мнения, что следует уделять более серьезное внимание негативной роли социальных проблем, наблюдаемых в социальной сфере и в сфере общественного устройства. В противоположность Толстому, Булгаков считал, что роль государства – пресекать порочные действия членов социума, признавал реальную опасность анархии.

На протяжении всей своей жизни Булгаков вел обширную переписку с широким кругом корреспондентов, среди которых можно назвать имена М. И. Цветаевой, Н. К. Рериха, Р Роллана, А. Эйнштейна и многих других выдающихся деятелей культуры XX столетия. Переписывался Булгаков и с канадскими духоборами, общине которых Толстой помог эмигрировать из Закавказья в Канаду в 1899 году. Именно по личной инициативе Булгакова община канадских духоборов в 1932 году была официально принята в «Интернационал противников войны» (War Resisters’ International).

II

Учитывая важность упомянутых выше двух крупных работ Булгакова, заслуживающих самого пристального внимания исследователей, представляется несколько даже неожиданным, что ни одна из них (как, впрочем, и большая часть его эпистолярного наследия) до сих пор не была опубликована даже на русском языке (не говоря уже о переводах). Мало того, ни чрезвычайно насыщенная жизнь Булгакова, ни его весьма неординарная личность не стали объектом более или менее всестороннего исследования ни в его родной стране, ни за рубежом. (Здесь, конечно, нельзя не отметить нескольких серьезных работ, которые, однако, просто в силу своего объема не могли охватить тему с достаточной полнотой – см. ниже.) Такой парадокс отчасти объясняется тем, что Булгаков, будучи сам по себе интересной личностью, в равной степени был связан с различными идейными традициями, но в то же время не принадлежал ни к одной из них безраздельно. Хотя советские власти и дозволили ему работать в Ясной Поляне, а затем благополучно окончить жизнь вблизи столь дорогого ему места, официальная доктрина не только воспрепятствовала ему в полномасштабном завершении начатых за границей работ, но и не поощряла интереса молодых исследователей к этой основной стороне его деятельности. Ученые же за границей не имели доступа к архивам Булгакова, многие из которых к тому же оставались в частных собраниях.

Следует также отметить, что отзывы о большинстве работ Булгакова, опубликованных до 1923 года, сводятся большей частью к кратким биографическим справкам или к редким их упоминаниям в газетных публикациях. Основное внимание неизменно привлекал его яснополянский дневник, опубликованный в 1911 году под названием «Л. Н. Толстой в последний год его жизни». Даже работы о Булгакове, появлявшиеся в советское время и постсоветский период, хотя и были более содержательны, все же в большинстве своем сводились к газетным публикациям и кратким отзывам на книги. Существенным исключением здесь являются следующие публикации:

а) отзыв Н. К. Гудзия на «Поправки Толстого в издании «Власть тьмы» Булгакова , опубликованный в «Литературном наследстве» (1961) под заглавием «По поводу сообщения В. Ф. Булгакова»;

б) статья И. Грызловой «Он любил и помнил Толстого (Воспоминания о В. Ф. Булгакове)» (1998);

в) статья Т. К. Поповкиной «Вспоминая В. Ф. Булгакова» (2003).

Последние две публикации хорошо отражают сложившееся в научной среде мнение о Булгакове как об увлеченном, знающем и трудолюбивом архивисте – человеке доброжелательном и скромном, но одновременно профессионально требовательном к своим коллегам по работе.

Еще три публикации заслуживают особого внимания и являются редкими предпринятыми до сего времени попытками подойти к личности и деятельности Булгакова более серьезно и систематически:

а) вступительное эссе А. И. Шифмана «Воспоминания секретаря Льва Толстого» в книге В. Ф. Булгакова «Лев Толстой, его друзья и близкие. Воспоминания и рассказы» (Тула: Приокское книж. изд-во, 1970. С. 5–23). Несмотря на то, что содержание эссе относится главным образом к последнему году жизни Толстого, оно также содержит прекрасное описание некоторых основных моментов жизни самого Булгакова.

б) обширное (на 40 страницах) введение С. А. Розановой к вышедшему в 1987 году переизданию яснополянского дневника Булгакова 1910 года «Л. Н. Толстой в последний год его жизни». В нем дается подробный разбор как деловых, так и личных взаимоотношений Булгакова с Л. Н. Толстым, С. А. Толстой и некоторыми другими членами непосредственного толстовского окружения. Следует заметить, что в силу обозначенной темы данная работа в основном освещает только один год жизни Булгакова вблизи Толстого;

в) опубликованная в 2002 году статья (15 страниц) В. Н. Абросимовой и Г. В. Краснова «Последний секретарь Толстого. По материалам архива В. Ф. Булгакова». Эту работу отличает пристальное внимание к деятельности Булгакова вне Ясной Поляны как в России, так и в годы пребывания за границей. Характерно, что в заключительной фразе статьи о неопубликованной рукописи Булгакова «Как прожита жизнь» говорится следующее:

«Однако до сего времени этот главный труд жизни В. Ф. Булгакова, отредактированный автором и полностью подготовленный им к публикации, труд, охватывающий огромный пласт русской культуры за первую половину XX века, все еще ждет своего издателя» (с. 59).

За истекшие десять лет так и не появилось ни издателя, который был бы готов опубликовать этот труд Булгакова целиком, ни сколько-нибудь глубоких новых исследований о Булгакове. Это достаточно прискорбно, и упрек в данном случае можно адресовать в равной степени как российскому толстоведению, так и научным школам за рубежом. Тем важнее было бы осуществить хотя бы частичную публикацию этого материала с целью ввода его в научный оборот и одновременно привлечения к нему внимания широких кругов научной общественности и всех, интересующихся русской культурой, литературой, Толстым и его наследием.

III

Булгакова влекло к Толстому, которого он трактовал, скорее, как религиозного писателя, а не как резонерствующего моралиста. Учение Толстого он находил разумным, свободным от шелухи неправдоподобного чудотворчества, «необычайно стройным и последовательным». В главе «Нерушимое» («В споре с Толстым. На весах жизни»), незадолго до своей смерти, он бросит ретроспективный взгляд на свое прежнее мировосприятие и на дарованное ему Толстым избавление от разочарованности и нравственной растерянности:

«…в детстве – чистая православная вера, в 15–16 лет, до поступления в университет, полоса безверия, в университете – увлечение философией, не принесшей удовлетворения душе». «Обманутый в своих ожиданиях и официальной религией, я был как человек, брошенный на дно пропасти, перед которым убрали сначала одну, а потом и другую лестницу, сулившую ему надежду на спасение, и которому оставалось только впасть в полное отчаяние. Из этого положения вывел меня Л. Н. Толстой, показавший мне новый путь: путь религии разумной, религии, отказавшейся от суеверия, от всяких произвольных метафизических построений, от обожествления Иисуса, от храмов, обрядности, церковной организации и всякого культа. И отойдя сейчас во многом от Толстого, я этого основного пути – разумно-религиозного пути – не покидаю до сих пор».

Булгаков приводит толстовское высказывание, которое считает самым точным определением религии:

«Религия есть такое согласное с разумом и знаниями человека отношение его к окружающей его бесконечной жизни, которое связывает его с этой бесконечностью и руководит его поступками» (л. 3) .

Булгаков весьма близок к взглядам Толстого и, скорее всего, отчасти находится под его непосредственным влиянием, когда пишет о «собственном» понимании официальной религии и наиболее распространенных религиозных верований, а также о своем отношении к ним. В докладе, прочитанном им на публичном диспуте с проф. М. А Рейснером в Москве 7 апреля 1920 года (впоследствии изданном в виде брошюры под заглавием «Бог как современная основа жизни». М., 1921) , он излагает свое религиозное кредо:

«И вот, с самого начала я должен заявить, что я вполне отрицаю церковное понимание Бога как личности и религии, как культа. Я совершенно определенно смотрю на то и на другое, как на суеверие, которое не может уложиться в голове современного человека. На Библию, и в том числе на Евангелие, я не смотрю как на боговдохновенный памятник, в котором каждая буква священна и неприкосновенна. И по отношению к книгам Ветхого Завета, и по отношению к тому, что написано после Христа, я вполне допускаю критический анализ, на основании которого и можно, и должно отделить то, что есть ложь, басня, суеверие, какая-нибудь грубая, хотя, может быть, и древняя, еврейская легенда, от того, что есть истина, что глубоко, поучительно и прекрасно. Далее, я отрицаю общее всем церквам представление о Христе как о Боге, – равно как совершенно чужды мне представления других религий – буддизма, магометанства, конфуцианства и т. п. – об основателях этих религий, как особых существах, «Богах» или пророках, сверхъестественным образом родившихся в человечестве или посланных в него персонально для выполнения особых задач по велению свыше, из какого-то особого, потустороннего мира. Подобное обожествление церквами той или иной исторической или легендарной, хотя бы и очень высокой, личности представляется мне только хитрой уловкой к тому, чтобы, сославшись на потустороннее, сверхъестественное происхождение и значение того или иного лица, дать себе и другим возможность уклониться от нравственного обязательства походить в чем-либо на это лицо, следовать его примеру, уподобиться ему высотой и чистотой своей жизни» (с. 3–4).

Очень важным источником сведений как о восприятии Булгаковым жизнепонимания Толстого, так и о его собственных идеях является его книга «Толстой-моралист» (1921). Тут Булгаков прослеживает основные этапы духовной эволюции Л. Н. Толстого. Он спорит с расхожим мнением о том, что было как бы «два Толстых»: Толстой-художник и Толстой-философ – и что можно признавать одного и отрицать другого. Булгаков прослеживает общие черты в Толстом-художнике и Толстом-мыслителе, отыскивает то однородное начало, то единое лицо, которое позволяет в равной степени безошибочно узнавать одного и того же человека в Толстом-юноше, Толстом-муже и Толстом-старце. Что в них общего и когда это общее впервые проявилось в Толстом, когда и как достигло наиболее яркого выражения? Общее, по наблюдению Булгакова, это религиозные искания и сознание необходимости основывать свою жизнь на внутренних связях с Высшим Духовным Существом – Богом. Булгаков рассматривает эти вопросы на материале художественных произведений и философско-религиозных трактатов Толстого.

В книге он привлекает особое внимание к «необходимым подробным и точным уяснениям религиозно-нравственного» жизнепонимания Толстого, как оно сложилось у самого Льва Николаевича в последние годы его жизни и работы. Это особенно важно в целях «разбить те ложные суждения о нем, которые приходится встречать на каждом шагу».

Основываясь на этих положениях, Булгаков пытается уяснить сам и разъяснить другим суть последней фазы духовного развития Толстого. Он предлагает следующие тезисы:

«1. Идеал недостижим.

2. Свобода – только в области духовной.

3. Всякое движение и всякий прогресс в материальной области, в области внешних изменений основателен и законен только в том случае, когда он является результатом изменений во внутренней, духовной области.

4. Внешние поступки сами по себе безразличны, важно то духовное состояние, которое их порождает.

Беря самое широкое и общее определение, можно сказать, что Толстой пришел к признанию, к утверждению (если можно только допустить такое выражение) религиозного субъективизма. Он поставил центром бытия духовную жизнь человеческой личности в ее неперестающей связи с Богом как высшим духовным началом, – другими словами: человека, в высшем и лучшем значении этого слова.

Все дальнейшее – и даже говоря общее, духовное – творчество Толстого заключается именно в развитии тех основных точек зрения, которые мы здесь наметили. Вне этих точек зрения Толстой как религиозный тип, как мыслитель, как основатель нового учения не постигается.

Этот последний, вполне обоснованный Толстым фазис его духовной эволюции и представляет по всей справедливости его подлинную духовную физиономию, с которой он предстает перед историей мысли – для нас, и перед Богом – для своей души» (с. 52–53).

Для лучшего понимания духовно-нравственных взглядов позднего Толстого на жизнь Булгаков рекомендует читателю ознакомиться с письмами яснополянского мыслителя 1890-х и начала 1900-х годов, где писатель выражал свои убеждения в наиболее прямой, открытой и доступной форме. Булгаков также подчеркивает, что, по его мнению, знакомство со сборником «Путь жизни» имеет первостепенное значение для правильной оценки мировоззрения Толстого.

В продолжение своей собственной длительной писательской жизни Булгаков неизменно вновь и вновь возвращался мыслями в беспокойный и незабываемый 1910 год, близким свидетелем, а порой и непосредственным участником ряда событий которого ему довелось быть – здесь в первую очередь имеется в виду семейная драма Толстых и уход Льва Николаевича, которые не прошли бесследно для самого Булгакова, «оставив», по его собственным словам, «на всю жизнь тяжелый памятный знак в сердце». Ему хотелось выразить эти свои переживания и запечатлеть достопамятные события в художественной форме. Вот что он пишет незадолго до смерти, 28 марта 1966 года, в остающемся также неопубликованным предисловии к сочиненной им пьесе о последних днях жизни Толстого (в свою очередь не увидевшей в Советском Союзе ни света рампы, ни публикации):

«Много раз пытался я рассказать о пережитом в книгах «Л. Н. Толстой в последний год его жизни», «Трагедия Л. Н. Толстого», «О Толстом» и других. И всегда это казалось мне недостаточным. Хотелось не только рассказывать, но и показать, как развивались драматические события в семье писателя, какими были сам Толстой и все другие участники этих событий, а для этого надо было перейти к художественной форме повествования. В результате появилась драма «В кругу противоречий».

Конечно, я отнюдь не претендовал на то, чтобы дать образ Толстого во всей его полноте, глубине и исключительности. Я лишь попытался показать Льва Николаевича в последний год его жизни, наполненный для него мучительными переживаниями, напряженными событиями, когда противоречия, терзавшие великого человека на протяжении многих лет, сплелись в один, неразрывный узел и привели к трагической развязке» (РГАЛИ. Ф. 2226).

Это одно из немногих художественных произведений Булгакова и поэтому имеет смысл задержаться на нем немного дольше. Пьеса состоит из четырех актов и десяти сцен. Большая часть действия (три с половиной акта) происходит в Ясной Поляне с участием нескольких членов семей Толстых и Чертковых, тогда как две последние сцены акта IV представляют Астапово, и в них вводится ряд дополнительных персонажей – в частности, представители прессы и правительственные чиновники. Действие развертывается на протяжении последних месяцев жизни Л. Н. Толстого; конфликт строится вокруг секретного документа (завещания Толстого), написанного под влиянием В. Г. Черткова и лишающего Софью Андреевну и детей прав собственности на произведения писателя после его смерти. В пьесе противостоят друг другу, с одной стороны, Софья Андреевна и ее сыновья Николай и Алексей (имена сыновей вымышлены), а с другой стороны – Чертков и младшая дочь Толстых Александра Львовна.

Смысл драмы заключается в попытках Толстого достичь полюбовного разрешения конфликта, привести антагонистов к согласию и примирению. Не менее важным оказывается и осознание Толстым своих собственных внутренних противоречий. Ведь проповедуя пути «опрощения» и нравственного совершенствования, он продолжает жить по канонам представителя высшего класса. Уже в действии I, явлении 2 («На кресте величия» – «Смерть Льва Толстого», с. 20) булгаковский Толстой говорит:

«И вы видите, каково мое положение в Ясной? Простые люди, вот как эти рабочие, невольно чувствуют его фальшь. «Противный старикашка, говорит одно, а делает другое!» – наверное, думают они. И просто не доверяют, когда ты высказываешь им самые сокровенные свои убеждения. Это очень мучительно сознавать!»

Ни тот ни другой конфликт в пьесе не нуждаются, однако, в развязке, ибо «развязкой» оказывается смерть Толстого.

Если пьесу трудно назвать удачной в собственно литературном или сценическом плане, она остается важнейшим биографическим и историческим документом. Булгаков приложил много усилий к тому, чтобы опубликовать ее или представить на театральной сцене в СССР Он гордился тем, что пьеса пользовалась успехом, по крайней мере при публичных прочтениях:

«2 мая 1935 года состоялось в Праге, в зале «Унитария», первое публичное чтение драмы «На кресте величия», устроенное Союзом русских писателей и журналистов, Русским свободным университетом и Чешско-русским объединением. Исполнителями явились артисты и артистки – члены Русской драматической группы».

Текст пьесы был напечатан в 1937 году издательством А. И. Серебренникова и К° в Китае. А постановка пьесы уже под другим названием – «Астапово (Смерть Льва Толстого)» была осуществлена до Второй мировой войны в независимой Эстонии – Таллинским драматическим театром .

Пьеса Булгакова отчасти компенсирует один отмечавшийся рядом комментаторов крупный концептуальный недостаток его книги «Л. Н. Толстой в последний год его жизни», который остается заметным вопреки всей объективности и искренности этой работы, а именно – сознательное решение Булгакова воздержаться от обсуждения причин ухода Толстого из Ясной Поляны .

Пьеса показывает, к какой трагедии может привести несоответствие жизненной философии – в особенности если эта жизненная философия соединяется со стремлением расширить ее статус до положения широко распространенного учения – и привычного, многолетнего образа жизни человека. Сложная личность Софьи Андреевны Толстой, отчасти уже освещенная в более ранних работах Булгакова, в пьесе с гораздо большей ясностью представлена как «последняя капля». Почему же пьеса не «прошла» в СССР? Что в ней противоречило в какой-либо степени официальной трактовке образа великого писателя и искателя истины? Возможно, Толстой у Булгакова оказывался для советской идеологизированной цензуры излишне религиозным человеком и одновременно не был в достаточной степени показан как «зеркало русской революции».

IV

Несмотря на появившиеся и отмеченные выше работы о В. Ф. Булгакове, большинство исследователей еще мало знакомы с его биографией. Включение в настоящее издание хронологии «Основные даты жизни и творчества В. Ф. Булгакова» является попыткой хотя бы отчасти восполнить этот пробел. Тем не менее представляется важным еще раз попытаться кратко суммировать эти данные, причем видится целесообразным, чтобы частично это было сделано самим Булгаковым, благо такая возможность имеется. Ниже приводится «Отчет о научной работе хранителя Дома Л. Н. Толстого мл. научного работника В. Ф. Булгакова», написанный им 2 июля 1952 года (печатается впервые):

«ОТЧЕТ О НАУЧНОЙ РАБОТЕ

хранителя Дома Л. Н. Толстого мл. научного работника

В. Ф. БУЛГАКОВА

В молодые годы я интересовался этнографией и фольклором и работал в этой области под руководством известного путешественника по Монголии и Тибету и фольклориста Г. Н. Потанина. Под редакцией Потанина изданы в 1906 году Красноярским подотделом Восточно-Сибирского отдела Имп. рус. геогр. о-ва записанные мною в Кузнецком, Барнаульском и Бийском уездах Томской губ. народные сказки. Среди этих сказок оказались редкие и ценные образцы. Научные примечания к сказкам составлены были Г. Н. Потаниным и мною.

Впоследствии интерес к литературе, истории и философии возобладал.

Первым выражением этого интереса явилась статья «Ф. М. Достоевский в Кузнецке», напечатанная (еще за год до опубликования сказок, в 1905 г.) в иллюстр. прил. к газ. «Сибирская жизнь» (Томск). Я первым собрал все сохранившиеся сведения о пребывании Достоевского в 1857 году в г. Кузнецке и о женитьбе его первым браком на М. Д. Исаевой. Нашел в церковном архиве запись о браке и расспросил двух живших еще в 1905 году свидетелей венчания и жизни писателя в городе. Отмечу, что тотчас по опубликовании статьи (со снимками дома, где жил Достоевский, и церкви, где он венчался) вторая супруга и вдова писателя А. Г. Достоевская выписала у издателя 10 экз. номера газеты с моей статьей.

В письме к издателю книги В. Ф. Булгакова «Христианская этика» от 27 марта 1910 года Л. Н. Толстой писал: «Милостивый государь! Исполняя желание автора сочинения «Христианская этика» (Систематические очерки мировоззрения Л. Н. Толстого) В. Ф. Булгакова, уведомляю вас, что сочинение это мною внимательно прочитано и что я нашел в нем верное и очень хорошо переданное изложение моего религиозного миросозерцания».

Оценку Булгаковым «Пути жизни», над которым он работал вместе с Толстым и под его руководством, см. на с. 79–88 в работе «Толстой-моралист», а также в разделе «Техническое участие в составлении сборниковЛ. Н. Толстого «На каждый день» и «Путь жизни» в главе 1 части IV «Как прожита жизнь».

Вот оглавление этой работы: 1. Необходимость религии. 2. Бог. 3. Назначение и смысл жизни. 4. Труд. 5. Отношения мужчины и женщины. 6. Наука и образование. 7. Общественная и политическая деятельность. 8. О влиянии на других. 9. Нравственное усилие. Письма, составившие эту книгу, были написаны Булгаковым по поручению Л. Н. Толстого в ответ на запросы обращавшихся к нему лиц с января по октябрь 1910 года. Эти письма представляют интерес как с точки зрения уточнения деталей биографии Толстого, так и для лучшего понимания его мировоззрения. Кроме того, они показывают, насколько верно молодой секретарь понимал мысли великого писателя и сколь его собственное мировоззрение было созвучно толстовскому. Важно помнить, что Толстой сам читал и редактировал эти письма. Ко многим из них сделаны такие приписки: «В. Ф. Булгаков совершенно верно выразил то самое, что я хотел и мог сказать вам. Очень рад буду, если вы согласитесь с нами. Л. Толстой» (с. 31). В части «Ясная Поляна» книги «Как прожита жизнь» Булгаков пишет о своей помощи Толстому в ведении корреспонденции.

См. библиографию в конце настоящего издания. Булгаков тщательно собирал печатные отзывы о своей работе. Он отмечал не только названия периодических изданий, даты публикаций и номера страниц, но нередко перепечатывал рецензии или делал их краткое изложение, часто сопровождая это своими собственными комментариями и пояснениями. Весь этот обширный материал остается неопубликованным и продолжает дожидаться своего часа.

Машинопись с правкой автора. РГАЛИ. 1964. Ф. 2226. Оп. 1. Ед. хр. 134. 306 л. Булгаков работал над этой рукописью с 1932 г. В первой главе, под заглавием «Нерушимое» (другие заглавия: «Дух и материя», «Мужчина и женщина», «Смысл культуры», «Государство», Summum bonum, «Смена поколений»), он (отчасти, вероятно, надеясь опубликовать книгу и отдавая должное советской идеологии, но, несомненно, и в качестве отражения собственных раздумий) действительно спорит со многими важнейшими идеями своего учителя. Вот как он оправдывает свою позицию: «Книга эта возникла в результате долгого внутреннего спора со Львом Толстым-мыслителем, влияние которого глубоко было пережито автором. Оно не изжито им и теперь; то благотворное, что было в этом влиянии, остается. Пути души увели, однако, автора от одностороннего спиритуализма и индивидуализма к более реалистическому, а в то же время и более гармоническому, «приемлющему мир», общественному жизнепониманию» (л. 1).

В споре с Толстым. На весах жизни. РГАЛИ, 1964. Ф. 2226. Оп. 1. Ед. хр. 134. Глава 1: «Нерушимое».

В. Ф. Булгаков подробно описывает «религиозные диспуты» в главе 6 части «В эпоху Октябрьской революции» книги «Как прожита жизнь».

В ответе (17 мая 1961 г.) на рецензию Ю. В. Малашева о пьесе, Булгаков говорит об изменении названия: «Что касается названия пьесы, то первоначально оно звучало иначе и передавало, м. б., и основную идею моего несовершенного творения. Пьеса называлась «На кресте величия», а основная идея сводилась к показу трагической судьбы великого человека, окруженного людьми маленькими. Отсюда критический подход к характеристике почти каждого из окружавших Толстого лиц, не исключая его дочери Александры Львовны и В. Г. Черткова, считавших себя «самими близкими» великому человеку людьми, а свое поведение безукоризненным. Потом мне стало казаться, что название – неудачно, что от него попахивает «литературщиной», и я решил отказаться от него и заменить простым, тем, какое вы знаете. Тут слово «Астапово» получает (подобно слову «Голгофа») значение символа, – символа трагического конца большого человека, замученного «маленькими». Но если бы вы могли предложить мне другое, подходящее и более красноречивое название, я был бы рад» (РГАЛИ. Ф. 2226). Однако в дальнейшем, после многочисленных «предложений» советских театральных цензоров усилить звучание идеологических и социальных факторов вместо углубления в то, что им виделось как «семейная драма», Булгаков еще раз изменил заглавие пьесы на «В кругу противоречий» (Ленин ссылался на Толстого как на «человека кричащих противоречий») и создал несколько сот страниц черновиков в попытках «угодить всем». Тем не менее пьеса так и не была поставлена и осталась тогда неопубликованной. Булгаков был, несомненно, весьма огорчен этим и написал на первой странице рукописи «На кресте величия» 1959 года: «Цельный экземпляр. Оставить в этом виде». Эта запись ныне находится во владении Группы славянских исследований при Университете Оттавы.

Это, как отмечено выше, частично можно объяснить тем, что многие из непосредственных участников яснополянской драмы были в то время еще живы. Тем не менее в своей работе «Замолчанное о Толстом» Булгаков пишет о том, что считает рядом «слабостей» Толстого. Позже он также приводит этот список в статье «Лицо и лик Л. Н. Толстого». Вот несколько примеров, которые даются здесь без комментариев: «[Толстой] подслушивал иногда разговоры гостей и домашних»; «иногда противоречив в своей непосредственности»; «[Н. Н. Гусев возмущается моим указанием,] что в Толстом сохранилось много от прирожденного аристократизма»; «иногда Лев Николаевич бывал как бы равнодушен или резок по отношению к своим детям»; «Толстой иногда, чрезвычайно редко и в незначительной доле нарушал правила воздержания – от вина, от всего вегетарианского… от курения и мяса»; «Толстой бывал излишне строгим»; «[Толстой] проявлял довольно часто. черты женофобства, скептически отзываясь об умственных и моральных качествах женщин». В книге «Как прожита жизнь» Булгаков спорит с Н. Н. Гусевым о критической оценке последним статьи «Замолчанное о Толстом», в которой он (Булгаков) лишь хотел показать, что Толстой – «гениальный писатель, общественный деятель и мыслитель-проповедник» – был в то же время живым человеком. При этом он пишет (см. с. 164 наст. изд.): «…странно, что статья эта дала повод моему предшественнику в качестве секретаря Толстого Н. Н. Гусеву выпустить против меня обличительную брошюру, написанную с целью защиты Толстого (Москва, 1926, издание автора). В этой брошюре Николай Николаевич, исследователь старательный и плодовитый, но, к сожалению, слишком связанный своим «толстовством» и потому не всегда объективный, изо всех сил стремится доказать, что тех поступков, о которых упоминается в моей статье, Лев Николаевич не совершал. Н. Н. Гусев, очевидно, думал, что такого рода «защитой» он очень повысит авторитет Льва Николаевича. Ему хотелось видеть Л. Н. Толстого безгрешным».

1 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76

Друг мой П[авел] И[ванович] Б[ирюков], взявшийся писать мою биографию для французского издания полного сочинения, просил меня сообщить ему некоторые биографические сведения.

Мне очень хотелось исполнить его желание, и я стал в воображении составлять свою биографию. Сначала я незаметно для себя самым естественным образом стал вспоминать только одно хорошее моей жизни, только как тени на картине присоединяя к этому хорошему мрачные, дурные стороны, поступки моей жизни. Но, вдумываясь более серьезно в события моей жизни, я увидал, что такая биография была бы хотя и не прямая ложь, но ложь, вследствие неверного освещения и выставления хорошего и умолчания или сглаживания всего дурного. Когда я подумал о том, чтобы написать всю истинную правду, не скрывая ничего дурного моей жизни, я ужаснулся перед тем впечатлением, которое должна была бы произвести такая биография.

В это время я заболел. И во время невольной праздности болезни мысль моя все время обращалась к воспоминаниям, и эти воспоминания были ужасны. Я с величайшей силой испытал то, что говорит Пушкин в своем стихотворении:

ВОСПОМИНАНИЕ

Когда для смертного умолкнет шумный день

И на немые стогны града

Полупрозрачная наляжет ночи тень

И сон, дневных трудов награда,

В то время для меня влачатся в тишине

Часы томительного бденья:

В бездействии ночном живей горят во мне

Змеи сердечной угрызенья;

Мечты кипят; в уме, подавленном тоской,

Теснится тяжких дум избыток;

Воспоминание безмолвно предо мной

Свой длинный развивает свиток:

И, с отвращением читая жизнь мою,

Я трепещу, и проклинаю,

И горько жалуюсь, и горько слезы лью,

Но строк печальных не смываю.

В последней строке я только изменил бы так, вместо: строк печальных... поставил бы: строк постыдных не смываю.

Под этим впечатлением я написал у себя в дневнике следующее:

Я теперь испытываю муки ада: вспоминаю всю мерзость своей прежней жизни, и воспоминания эти не оставляют меня и отравляют жизнь. Обыкновенно жалеют о том, что личность не удерживает воспоминания после смерти. Какое счастие, что этого нет. Какое бы было мучение, если бы я в этой жизни помнил все дурное, мучительное для совести, что я совершил в предшествующей жизни. А если помнить хорошее, то надо помнить и все дурное. Какое счастие, что воспоминание исчезает со смертью и остается одно сознание, - сознание, которое представляет как бы общий вывод из хорошего и дурного, как бы сложное уравнение, сведенное к самому простому его выражению: х = положительной или отрицательной, большой или малой величине. Да, великое счастие - уничтожение воспоминания, с ним нельзя бы жить радостно. Теперь же, с уничтожением воспоминания, мы вступаем в жизнь с чистой, белой страницей, на которой можно писать вновь хорошее и дурное".

Правда, что не вся моя жизнь была так ужасно дурна, - таким был только один 20-летний период ее; правда и то, что и в этот период жизнь моя не была сплошным злом, каким она представлялась мне во время болезни, и что и в этот период во мне пробуждались порывы к добру, хотя и недолго продолжавшиеся и скоро заглушаемые ничем не сдерживаемыми страстями. Но все-таки эта моя работа мысли, особенно во время болезни, ясно показала мне, что моя биография, как пишут обыкновенно биографии, с умолчанием о всей гадости и преступности моей жизни, была бы ложь, и что если писать биографию, то надо писать всю настоящую правду. Только такая биография, как ни стыдно мне будет писать ее, может иметь настоящий и плодотворный интерес для читателей. Вспоминая так свою жизнь, то есть рассматривая ее с точки зрения добра и зла, которые я делал, я увидал, что моя жизнь распадается на четыре периода: 1) тот чудный, в особенности в сравнении с последующим, невинный, радостный, поэтический период детства до 14 лет; потом второй, ужасный 20-летний период грубой распущенности, служения честолюбию, тщеславию и, главное, - похоти; потом третий, 18-летний период от женитьбы до моего духовного рождения, который, с мирской точки зрения, можно бы назвать нравственным, так как в эти 18 лет я жил правильной, честной семейной жизнью, не предаваясь никаким осуждаемым общественным мнением порокам, но все интересы которого ограничивались эгоистическими заботами о семье, об увеличении состояния, о приобретении литературного успеха и всякого рода удовольствиями.

И, наконец, четвертый, 20-летний период, в котором я живу теперь и в котором надеюсь умереть и с точки зрения которого я вижу все значение прошедшей жизни и которого я ни в чем не желал бы изменить, кроме как в тех привычках зла, которые усвоены мною в прошедшие периоды.

Такую историю жизни всех этих четырех периодов, совсем, совсем правдивую, я хотел бы написать, если бог даст мне силы и жизни. Я думаю, что такая написанная мною биография, хотя бы и с большими недостатками, будет полезнее для людей, чем вся та художественная болтовня, которой наполнены мои 12 томов сочинений и которым люди нашего времени приписывают незаслуженное ими значение.

Теперь я и хочу сделать это. Расскажу сначала первый радостный период детства, который особенно сильно манит меня; потом, как мне ни стыдно это будет, расскажу, не утаив ничего, и ужасные 20 лет следующего периода. Потом и третий период, который менее всех может быть интересен, в, наконец, последний период моего пробуждения к истине, давшего мне высшее благо жизни и радостное спокойствие в виду приближающейся смерти.

Для того, чтобы не повторяться в описании детства, я перечел мое писание под этим заглавием и пожалел о том, что написал это: так это нехорошо, литературно, неискренно написано. Оно и не могло быть иначе: во-первых, потому, что замысел мой был описать историю не свою, а моих приятелей детства, и оттого вышло нескладное смешение событий их и моего детства, а во-вторых, потому, что во время писания этого я был далеко не самостоятелен в формах выражения, а находился под влиянием сильно подействовавших на меня тогда двух писателей Stern"a (его "Sentimental journey") и Topfer"a ("Bibliotheque de mon oncle") [Стерна ("Сентиментальное путешествие") и Тёпфера ("Библиотека моего дяди") (англ. и франц.)].

В особенности же не понравились мне теперь последние две части: отрочество и юность, в которых, кроме нескладного смешения правды с выдумкой, есть в неискренность: желание выставить как хорошее и важное то, что я не считал тогда хорошим и важным, - мое демократическое направление. Надеюсь, что то, что я напишу теперь, будет лучше, главное - полезнее другим людям.

Maman уже не было, а жизнь наша шла все тем же чередом: мы ложились и вставали в те же часы и в тех же комнатах; утренний, вечерний чай, обед, ужин — все было в обыкновенное время; столы, стулья стояли на тех же местах; ничего в доме и в нашем образе жизни не переменилось; только ее не было... Мне казалось, что после такого несчастия все должно бы было измениться; наш обыкновенный образ жизни казался мне оскорблением ее памяти и слишком живо напоминал ее отсутствие. Накануне погребения, после обеда, мне захотелось спать, и я пошел в комнату Натальи Савишны, рассчитывая поместиться на ее постели, на мягком пуховике, под теплым стеганым одеялом. Когда я вошел, Наталья Савишна лежала на своей постели и, должно быть, спала; услыхав шум моих шагов, она приподнялась, откинула шерстяной платок, которым от мух была покрыта ее голова, и, поправляя чепец, уселась на край кровати. Так как еще прежде довольно часто случалось, что после обеда я приходил спать в ее комнату, она догадалась, зачем я пришел, и сказала мне, приподнимаясь с постели: — Что? верно, отдохнуть пришли, мой голубчик? ложитесь. — Что вы, Наталья Савишна? — сказал я, удерживая ее за руку, я совсем не за этим... я так пришел... да вы и сами устали: лучше ложитесь вы. — Нет, батюшка, я уж выспалась, — сказала она мне (я знал, что она не спала трое суток), — Да и не до сна теперь, — прибавила она с глубоким вздохом. Мне хотелось поговорить с Натальей Савишной о нашем несчастии; я знал ее искренность и любовь, и потому поплакать с нею было для меня отрадой. — Наталья Савишна, — сказал я, помолчав немного и усаживаясь на постель, — ожидали ли вы этого? Старушка посмотрела на меня с недоумением и любопытством, должно быть, не понимая, для чего я спрашиваю у нее это. — Кто мог ожидать этого? — повторил я. — Ах, мой батюшка, — сказала она, кинув на меня взгляд самого нежного сострадания, — не то, чтобы ожидать, а я и теперь подумать-то не могу. Ну уж мне, старухе, давно бы пора сложить старые кости на покой; а то вот до чего довелось дожить: старого барина — вашего дедушку, вечная память, князя Николая Михайловича, двух братьев, сестру Аннушку, всех схоронила, и все моложе меня были, мой батюшка, а вот теперь, видно, за грехи мои, и ее пришлось пережить. Его святая воля! Он затем и взял ее, что она достойна была, а Ему добрых и там нужно. Эта простая мысль отрадно поразила меня, и я ближе придвинулся к Наталье Савишне. Она сложила руки на груди и взглянула кверху; впалые влажные глаза ее выражали великую, но спокойную печаль. Она твердо надеялась, что Бог ненадолго разлучил ее с тою, на которой столько лет была сосредоточена вся сила ее любви. — Да, мой батюшка, давно ли, кажется, я ее еще нянчила, пеленала и она меня Нашей называла. Бывало, прибежит ко мне, обхватит ручонками и начнет целовать и приговаривать: — Нашик мой, красавчик мой, индюшечка ты моя. А я, бывало, пошучу — говорю: — Неправда, матушка, вы меня не любите; вот дай только вырастете большие, выдете замуж и Нашу свою забудете. Она, бывало, задумается. «Нет, говорит, я лучше замуж не пойду, если нельзя Нашу с собой взять; я Нашу никогда не покину». А вот покинула же и не дождалась. И любила же она меня, покойница! Да кого она и не любила, правду сказать! Да, батюшка, вашу маменьку вам забывать нельзя; это не человек был, а ангел небесный. Когда ее душа будет в царствии небесном, она и там будет вас любить и там будет на вас радоваться. — Отчего же вы говорите, Наталья Савишна, когда будет в царствии небесном? — спросил я, — ведь она, я думаю, и теперь уже там. — Нет, батюшка, — сказала Наталья Савишна, понизив голос и усаживаясь ближе ко мне на постели, — теперь ее душа здесь. И она указывала вверх. Она говорила почти шепотом и с таким чувством и убеждением, что я невольно поднял глаза кверху, смотрел на карнизы и искал чего-то. — Прежде чем душа праведника в рай идет — она еще сорок мытарств проходит, мой батюшка, сорок дней, и может еще в своем доме быть... Долго еще говорила она в том же роде, и говорила с такою простотою и уверенностью, как будто рассказывала вещи самые обыкновенные, которые сама видала и насчет которых никому в голову не могло прийти ни малейшего сомнения. Я слушал ее, притаив дыхание, и, хотя не понимал хорошенько того, что она говорила, верил ей совершенно. — Да, батюшка, теперь она здесь, смотрит на нас, слушает, может быть, что мы говорим, — заключила Наталья Савишна. И, опустив голову, замолчала. Ей понадобился платок, чтобы отереть падавшие слезы; она встала, взглянула мне прямо в лицо и сказала дрожащим от волнения голосом: — На много ступеней подвинул меня этим к себе Господь. Что мне теперь здесь осталось? для кого мне жить? кого любить? — А нас разве вы не любите? — сказал я с упреком и едва удерживаясь от слез. — Богу известно, как я вас люблю, моих голубчиков, но уж так любить, как я ее любила, никого не любила, да и не могу любить. Она не могла больше говорить, отвернулась от меня и громко зарыдала. Я не думал уже спать; мы молча сидели друг против друга и плакали. В комнату вошел Фока; заметив наше положение и, должно быть, не желая тревожить нас, он, молча и робко поглядывая, остановился у дверей. — Зачем ты, Фокаша? — спросила Наталья Савишна, утираясь платком. — Изюму полтора, сахара четыре фунта и сарачинского пшена три фунта для кутьи-с. — Сейчас, сейчас, батюшка, — сказала Наталья Савишна, торопливо понюхала табаку и скорыми шажками пошла к сундуку. Последние следы печали, произведенной нашим разговором, исчезли, когда она принялась за свою обязанность, которую считала весьма важною. — На что четыре фунта? — говорила она ворчливо, доставая и отвешивая сахар на безмене, — и три с половиною довольно будет. И она сняла с весов несколько кусочков. — А это на что похоже, что вчера только восемь фунтов пшена отпустила, опять спрашивают; ты как хочешь, Фока Демидыч, а я пшена не отпущу. Этот Ванька рад, что теперь суматоха в доме: он думает, авось не заметят. Нет, я потачки за барское добро не дам. Ну виданное ли это дело — восемь фунтов? — Как же быть-с? он говорит, все вышло. — Ну, на, возьми, на! пусть возьмет! Меня поразил тогда этот переход от трогательного чувства, с которым она со мной говорила, к ворчливости и мелочным расчетам. Рассуждая об этом впоследствии, я понял, что, несмотря на то, что у нее делалось в душе, у нее доставало довольно присутствия духа, чтобы заниматься своим делом, а сила привычки тянула ее к обыкновенным занятиям. Горе так сильно подействовало на нее, что она не находила нужным скрывать, что может заниматься посторонними предметами; она даже и не поняла бы, как может прийти такая мысль. Тщеславие есть чувство самое несообразное с истинною горестью, и вместе с тем чувство это так крепко привито к натуре человека, что очень редко даже самое сильное горе изгоняет его. Тщеславие в горести выражается желанием казаться или огорченным, или несчастным, или твердым; и эти низкие желания, в которых мы не признаемся, но которые почти никогда — даже в самой сильной печали — не оставляют нас, лишают ее силы, достоинства и искренности. Наталья же Савишна была так глубоко поражена своим несчастием, что в душе ее не оставалось ни одного желания, и она жила только по привычке. Выдав Фоке требуемую провизию и напомнив ему о пироге, который надо бы приготовить для угощения причта, она отпустила его, взяла чулок и опять села подле меня. Разговор начался про то же, и мы еще раз поплакали и еще раз утерли слезы. Беседы с Натальей Савишной повторялись каждый день; ее тихие слезы и спокойные набожные речи доставляли мне отраду и облегчение. Но скоро нас разлучили; через три дня после похорон мы всем домом приехали в Москву, и мне суждено было никогда больше не видать ее. Бабушка получила ужасную весть только с нашим приездом, и горесть ее была необыкновенна. Нас не пускали к ней, потому что она целую неделю была в беспамятстве, доктора боялись за ее жизнь, тем более что она не только не хотела принимать никакого лекарства, но ни с кем не говорила, не спала и не принимала никакой пищи. Иногда, сидя одна в комнате, на своем кресле, она вдруг начинала смеяться, потом рыдать без слез, с ней делались конвульсии, и она кричала неистовым голосом бессмысленные или ужасные слова. Это было первое сильное горе, которое поразило ее, и это горе привело ее в отчаяние. Ей нужно было обвинять кого-нибудь в своем несчастии, и она говорила страшные слова, грозила кому-то с необыкновенной силой, вскакивала с кресел, скорыми, большими шагами ходила по комнате и потом падала без чувств. Один раз я вошел в ее комнату: она сидела, по обыкновению, на своем кресле и, казалось, была спокойна; но меня поразил ее взгляд. Глаза ее были очень открыты, но взор неопределенен и туп; она смотрела прямо на меня, но, должно быть, не видала. Губы ее начали медленно улыбаться, и она заговорила трогательным, нежным голосом: «Поди сюда, мой дружок, подойди, мой ангел». Я думал, что она обращается ко мне, и подошел ближе, но она смотрела не на меня. «Ах, коли бы ты знала, душа моя, как я мучилась и как теперь рада, что ты приехала...» Я понял, что она воображала видеть maman и остановился. «А мне сказали, что тебя нет, — продолжала она, нахмурившись, — вот вздор! Разве ты можешь умереть прежде меня?» — и она захохотала страшным истерическим хохотом. Только люди, способные сильно любить, могут испытывать и сильные огорчения; но та же потребность любить служит для них противодействием горести и исцеляет их. От этого моральная природа человека еще живучее природы физической. Горе никогда не убивает. Через неделю бабушка могла плакать, и ей стало лучше. Первою мыслию ее, когда она пришла в себя, были мы, и любовь ее к нам увеличилась. Мы не отходили от ее кресла; она тихо плакала, говорила про maman и нежно ласкала нас. В голову никому не могло прийти, глядя на печаль бабушки, чтобы она преувеличивала ее, и выражения этой печали были сильны и трогательны; но не знаю почему, я больше сочувствовал Наталье Савишне и до сих пор убежден, что никто так искренно и чисто не любил и не сожалел о maman, как это простодушное и любящее созданье. Со смертью матери окончилась для меня счастливая пора детства и началась новая эпоха — эпоха отрочества; но так как воспоминания о Наталье Савишне, которую я больше не видал и которая имела такое сильное и благое влияние на мое направление и развитие чувствительности, принадлежат к первой эпохе, скажу еще несколько слов о ней и ее смерти. После нашего отъезда, как мне потом рассказывали люди, оставшиеся в деревне, она очень скучала от безделья. Хотя все сундуки были еще на ее руках и она не переставала рыться в них, перекладывать, развешивать, раскладывать, но ей недоставало шуму и суетливости барского, обитаемого господами, деревенского дома, к которым она с детства привыкла. Горе, перемена образа жизни и отсутствие хлопот скоро развили в ней старческую болезнь, к которой она имела склонность. Ровно через год после кончины матушки у нее открылась водяная, и она слегла в постель. Тяжело, я думаю, было Наталье Савишне жить и еще тяжелее умирать одной, в большом пустом петровском доме, без родных, без друзей. Все в доме любили и уважали Наталью Савишну; но она ни с кем не имела дружбы и гордилась этим. Она полагала, что в ее положении — экономки, пользующейся доверенностью своих господ и имеющей на руках столько сундуков со всяким добром, дружба с кем-нибудь непременно повела бы ее к лицеприятию и преступной снисходительности; поэтому, или, может быть, потому, что не имела ничего общего с другими слугами, она удалялась всех и говорила, что у нее в доме нет ни кумовьев, ни сватов и что за барское добро она никому потачки не дает. Поверяя Богу в теплой молитве свои чувства, она искала и находила утешение; но иногда, в минуты слабости, которым мы все подвержены, когда лучшее утешение для человека доставляют слезы и участие живого существа, она клала себе на постель свою собачонку моську (которая лизала ее руки, уставив на нее свои желтые глаза), говорила с ней и тихо плакала, лаская ее. Когда моська начинала жалобно выть, она старалась успокоить ее и говорила; «Полно, я и без тебя знаю, что скоро умру». За месяц до своей смерти она достала из своего сундука белого коленкору, белой кисеи и розовых лент; с помощью своей девушки сшила себе белое платье, чепчик и до малейших подробностей распорядилась всем, что нужно было для ее похорон. Она тоже разобрала барские сундуки и с величайшей отчетливостью, по описи, передала их приказчице; потом достала два шелковые платья, старинную шаль, подаренные ей когда-то бабушкой, дедушкин военный мундир, шитый золотом, тоже отданный в ее полную собственность. Благодаря ее заботливости шитье и галуны на мундире были совершенно свежи и сукно не тропу-то молью. Перед кончиной она изъявила желание, чтобы одно из этих платий — розовое — было отдано Володе на халат или бешмет, другое — пюсовое, в клетках — мне, для того же употребления; а шаль — Любочке. Мундир она завещала тому из нас, кто прежде будет офицером. Все остальное свое имущество и деньги, исключая сорока рублей, которые она отложила на погребенье и поминанье, она предоставила получить своему брату. Брат ее, еще давно отпущенный на волю, проживал в какой-то дальней губернии и вел жизнь самую распутную; поэтому при жизни своей она не имела с ним никаких сношений. Когда брат Натальи Савишны явился для получения наследства и всего имущества покойной оказалось на двадцать пять рублей ассигнациями, он не хотел верить этому и говорил, что не может быть, чтобы старуха, которая шестьдесят лет жила в богатом доме, все на руках имела, весь свой век жила скупо и над всякой тряпкой тряслась, чтобы она ничего не оставила. Но это действительно было так. Наталья Савишна два месяца страдала от своей болезни и переносила страдания с истинно христианским терпением: не ворчала, не жаловалась, а только, по своей привычке, беспрестанно поминала Бога. За час перед смертью она с тихою радостью исповедалась, причастилась и соборовалась маслом. У всех домашних она просила прощенья за обиды, которые могла причинить им, и просила духовника своего, отца Василья, передать всем нам, что не знает, как благодарить нас за наши милости, и просит нас простить ее, если по глупости своей огорчила кого-нибудь, «но воровкой никогда не была, и могу сказать, что барской ниткой не поживилась». Это было одно качество, которое она ценила в себе. Надев приготовленный капот и чепчик и облокотившись на подушки, она до самого конца не переставала разговаривать с священником, вспомнила, что ничего не оставила бедным, достала десять рублей и просила его раздать их в приходе, потом перекрестилась, легла и в последний раз вздохнула, с радостной улыбкой произнося имя Божие. Она оставляла жизнь без сожаления, не боялась смерти и приняла ее как благо. Часто это говорят, но как редко действительно бывает! Наталья Савишна могла не бояться смерти, потому что она умирала с непоколебимою верою и исполнив закон Евангелия. Вся жизнь ее была чистая, бескорыстная любовь и самоотвержение. Что ж! ежели ее верования могли бы быть возвышеннее, ее жизнь направлена к более высокой цели, разве эта чистая душа от этого меньше достойна любви и удивления? Она совершила лучшее и величайшее дело в этой жизни — умерла без сожаления и страха. Ее похоронили, по ее желанию, недалеко от часовни, которая стоит на могиле матушки. Заросший крапивой и репейником бугорок, под которым она лежит, огорожен черною решеткою, и я никогда не забываю из часовни подойти к этой решетке и положить земной поклон. Иногда я молча останавливаюсь между часовней и черной решеткой. В душе моей вдруг пробуждаются тяжелые воспоминания. Мне приходит мысль; неужели провидение для того только соединило меня с этими двумя существами, чтобы вечно заставить сожалеть о них?.. 1852