Роман в стихах «Евгений Онегин»

В Болдине была написана и последняя глава «Евгения Онегина». Таким образом, был завершен многолетний труд, закончено произведение, которое было одним из самых задушевных созданий пушкинского гения, одним из главных дел его жизни:

«Евгений Онегин» писался дольше, чем любое другое произведение Пушкина,- в течение более 7 лет. Он писался в Кишиневе и в Одессе, в Михайловском и в Петербурге, и в Болдине - писался в разные времена и при разных обстоятельствах жизни. За 7 лет, в течение которых он создавался, многое менялось и в России, и в самом Пушкине, и все эти перемены не могли не найти своего отражения в романе. Роман создавался по ходу жизни и становился поэтической хроникой русской жиз­ни и своеобразной ее поэтической историей. Лев Толстой говорил о характере своего творчества: «Я отдавался те­чению жизни». В этом он был учеником Пушкина. Пушкин тоже часто писал, «отдаваясь течению жизни». Во всяком случае, именно так он писал «Евгения Онегина».

При всем этом «Евгений Онегин» представляет собой удивительно цельное произведение. В самой пестроте и разнохарактерности картин, в разнообразии настроений, в быстрых переходах от темы к теме - цельное. Эта цельность обусловлена прежде всего единством и цель­ностью личности автора в романе. В свободном романе Пушкина автор не только один из его героев, но и самый главный его герой. «Автор неотступно присутствует при всех сценах романа, комментирует их, дает свои поясне­ния, суждения, оценки. Он присутствует не только как автор, литературно существующий во всяком романе, а именно как персонаж, свидетель, отчасти даже участ­ник событий и историограф всего происходящего».

«Евгений Онегин» начат был Пушкиным в 1823 г. в Кишиневе. 4 ноября этого года Пушкин писал Вязем­скому: «Что касается до моих занятий, я теперь пишу не роман, а роман в стихах - дьявольская разница. Вроде „Дон-Жуана"...» (IX, 73-74). В этих словах не только сообщение о начале работы над романом, но и указание на характер замысла. Пушкин особо подчерки­вает, что его роман не традиционный, не прозаический, какими были все известные до него романы, но роман в стихах и что это «дьявольская разница». В чем же имен­но разница? Писать стихами, тем более писать стихами роман - это значило для Пушкина писать принципиаль­но иначе, чем прозой, подчиняться иным художественным законам, создавать иной по своей внутренней структуре художественный мир. Стиховая речь - речь в обыденном восприятии необычная, выходящая из привычного ряда, условная. Это определяет не только ее особенности, но и ее возможности. Стихи не только условны, но и допу­скают условность. Они в большей степени, нежели проза, позволяют уклоняться от привычного и традиционного, потому что сами являются таким уклонением. В извест­ном отношении поэт чувствует себя в мире стихов воль­нее, менее стесненным, чем в прозе. В своем повествова­нии он может опускать некоторые обязательные для про­заического произведения связи и мотивировки, смешивать временные и повествовательные планы, допускать больше стилевой и художественной игры, уходить от событийной линии сюжета и, по желанию и внутренней потребности, снова возвращаться к ней.

Стихи и в отношении языка, в отношении слова ока­зываются свободнее, нежели проза. В стихах возможна большая непринужденность речи, невыверенность слова, элемент стихийности и неожиданности в нем. В стихах оказывается возможным и допустимым неточное слово, способное зато сохранить то, что Пушкин особенно це­нил,- «живой, теплый, внезапный отпечаток мыслей, чувств, впечатлений» (VI, 184).

О языке «Евгения Онегина» писал: «Непринужденность, разговорность, легкость онегинских стихов таковы, что они ни в чем не стесняли автора». Пушкинский роман - и больше всего потому, что это роман в стихах, - был прежде всего свободным романом. В том, что он был свободным, Пушкин и видел «дьяволь­скую разницу» по сравнению с прозаическим произведе­нием того же жанра.

Качеством поэтической свободы Пушкин всегда доро­жил. Но в связи с «Евгением Онегиным» он дорожит им особенно. Он все время, при каждом удобном случае, подчеркивает это столь важное для него свойство заду­манного им романа. В письме к Вяземскому он сравни­вает его с поэмой Байрона «Дон Жуан»: поэма эта напи­сана в свободной манере, без фабульной завершенности, со множеством авторских отступлений. В апреле - мае 1824 г. Пушкин сообщает Кюхельбекеру о том, что он пишет «пестрые строфы романтической поэмы» (IX, 91), причем и «пестрые», и «романтической» в пушкинском контексте говорят больше всего о свободной форме. В посвящении Плетневу Пушкин называет свой роман «собраньем пестрых глав», в «Отрывках из путешествия Онегина» характеризует его как «рассказ несвязный», а заканчивая роман, в последней, восьмой главе прямо называет его «свободным»:

И даль свободного романа

Я сквозь магический кристалл

Еще неясно различал.

Едва ли не с самого начала роман задуман Пушки­ным как широкая историческая картина, как художественное воссоздание исторической эпохи. Воссоздание со­временной жизни - как исторической эпохи. В 1830 г. Пушкин писал в рецензии на «Юрия Милославского» Загоскина: «В наше время под словом роман разумеем историческую эпоху, развитую в вымышленном повество­вании» (VI, 36). Это он писал о Загоскине - но не менее того о своем понимании романа вообще, не менее того - о своем собственном романе, который он только что за­кончил. С Пушкиным часто так бывало. Свои суждения общего, теоретического порядка он выводил прежде все­го из своего художественного опыта. Именно как «историческую эпоху, развитую в вымышленном повествова­нии», видел он свой роман в стихах. Но для такого рома­на, современного и исторического, широкого по охвату материала, как раз и нужна была больше всего поэтиче­ская свобода.

Живой и быстрый не только в жизни, но и в твор­честве, Пушкин никогда не проявлял склонности к пространным и слишком «систематическим» формам по­вествования. Его произведения всегда более или менее ограниченны по объему. Таков и «Евгений Онегин» - и в завершенном виде, и в своем первоначальном замыс­ле. Однако, ограниченный по объему, пушкинский роман был далеко не ограничен по своим художественным це­лям. Это видимое противоречие находило разрешение в принципе поэтической свободы. Пушкину нужна была свобода для быстрого и широкого, не стесняемого ника­кими ограничениями движения художественного материа­ла и движения авторской мысли.

Подобно большинству произведений этого жанра, ро­ман Пушкина основан на событийном сюжете. Этот собы­тийный узел романа необычайно прост: юная героиня встречает героя, которого она давно ждала в своих меч­тах, влюбляется в него, но тот остается холоден и не отвечает на ее чувство; позднее, спустя годы, герой и героиня снова встречаются, на этот раз влюбляется герой, но героиня, хотя и продолжает его любить, отка­зывается следовать голосу чувства и изменить тем обетам верности, которые она дала мужу и самой себе. Все это почти тривиально в своей обыкновенности, но в самой этой тривиальности заключено зерно вечного. Многие вечные сюжеты в большей или меньшей степени тривиальны. Это можно сказать и о народно-поэтических сюжетах, в которых всегда поражает и их простота, и их

глубокая связь с коренным и непреходящим. Замечатель­но, что в сюжетной основе «Евгения Онегина» есть нечто не только от вечного, но и от народного. ­ский, подробно исследовавший сюжет «Евгения Онегина», нашел в нем сходство с сюжетами народных песен. Однако безыскусственность и подчеркнутая простота фабулы «Евгения Онегина» говорят и о другом. Эти каче­ства фабулы могут быть также показателем того, что сама по себе она не играет первостепенную и определяющую роль в произведении. В «Евгении Онегине» это безуслов­но так. Фабула пушкинского романа в силу своей обык­новенности не отличается сугубой занимательностью, и тем самым она не требует к себе всей полноты внима­ния, она оказывается менее связывающей автора, она предоставляет автору большую свободу.

Эта свобода внешним образом проявляется, между прочим, и в том, что в отношении фабульном в «Евге­нии Онегине» не все представляется законченным и до конца мотивированным. Мы не знаем всех подробностей жизни Онегина после того, как он убил Ленского, и это наше незнание не кажется нам сколько-нибудь сущест­венным. Мы не знаем и можем только догадываться, как и под влиянием каких обстоятельств Татьяна из уездной барышни, робкой и застенчивой, превратилась в испол­ненную спокойного достоинства умную и гордую светскую даму. На это последнее обстоятельство Пушкину указал Катенин, Пушкин согласился с его замечанием, однако ничего ни менять, ни добавлять в своем романе не стал: не считал, видимо, нужным. Все подробности эти, важные для фабульного развития, очевидно, далеко не столь важны для глубинного замысла Пушкина - для его исторического романа.

Роман кончается сценой объяснения Онегина с Татья­ной. Событийная линия в романе достигает своей куль­минации. Но она тут же и обрывается. Фабульный узел Пушкиным намеренно не развязывается. Не развязыва­ется - потому что и это для Пушкина совсем не главное. Интересно, что при внешней незавершенности фабульного построения композиция целого у Пушкина представляет­ся вполне законченной и завершенной. Она завершена в полном соответствии с замыслом, завершена по внутренней своей идее - она завершена и формально. Формаль­ная законченность в композиции достигается паралле­лизмом ключевых сцен и мотивов, своеобразным кольцом. То, что было в начале, повторяется затем в конце, только с другим поворотом и другим значением: признание в любви - письмо - свидание - отповедь. Подчеркнутая незавершенность в одном сочетается у Пушкина со стро­гой законченностью в другом. Это у него как сам мир, как сама человеческая жизнь, открывающая в завершен­ном незавершенное, в конечном - бесконечное.

В сюжете романа «Евгений Онегин» для Пушкина самым важным было не изображение сколько-нибудь занимательных жизненных ситуаций и событий, а воз­можность через сюжет показать типичные картины со­временной жизни и типические персонажи. У него в романе предстают перед читателем именно типы, а не характеры в точном значении этого слова. Роман в сти­хах в силу особенностей жанра и языка открывал широ­кие возможности для создания человеческих типов, и он в гораздо меньшей степени позволял создавать характе­ры, требующие особенно подробных, обстоятельных пси­хологических и иных мотивировок.

Социальным типом исторического значения (типиче­ское, по существу, всегда исполнено исторического значения) является уже сам центральный герой рома­на - Онегин. Читателю может быть не все вполне ясным в его побуждениях в том или ином конкретном случае, не все до конца ясным в индивидуальных и психологи­ческих мотивах его конкретных поступков, но по Онеги­ну и через него читатель узнает и начинает лучше пони­мать нечто социально характерное, общее, что встречает­ся ему в жизни, среди людей.

Не случайно Онегиным начинается целый длинный ряд социальных типов и характеров, порожденных рус­ской исторической действительностью и ярко запечатлен­ных в послепушкинской русской литературе. Это и Печо­рин, и Бельтов, и Рудин, и некрасовский Агарин, и Обло­мов и др. Все они генетически восходят к пушкинскому Онегину. Онегиным Пушкин наметил общие социальные и человеческие приметы родственных характеров, играв­ших весьма существенную роль в русской исторической жизни, и одной из задач для тех писателей, которые пришли в литературу после Пушкина, было обнаружить их в современной действительности и художественно воплотить с достаточной степенью конкретизации, непов­торимо-индивидуально. Как писал Герцен, «образ Онеги­на настолько национален, что встречается во всех рома­нах и поэмах, которые получают какое-либо признание в России, и не потому, что хотели копировать его, а по­тому, что его постоянно находишь возле себя или в самом себе».

Это в большей или меньшей степени относится и к Татьяне, и к Ольге, и к Ленскому. Они тоже социальные типы и тоже исторически значимы, и в их художествен­ном воспроизведении Пушкин тоже был первооткрывателем. В них он запечатлел не только определенный род людей, но и определенный род жизненного уклада, куль­туры, социального сознания.

В художественном отношении все герои в романе едва ли не равноправны. Во всяком случае, их роль никогда не бывает ни второстепенной, ни подчиненной. Они существуют в художественной системе произведения как бы параллельно, с достаточной долей независимости. Конечно, Ольга оттеняет Татьяну, составляет для нее выразительный фон, помогает лучше понять ее духов­ную, идеальную человеческую высоту. Но она значитель­на и сама по себе (в своей незначительности значитель­на), она тоже отражение жизни и эпохи. Конечно, Ленский, с его романтической восторженностью и трога­тельным непониманием самых простых вещей, до некото­рой степени облегчает нашу оценку Онегина, но еще больше он помогает понять некоторые существенные сто­роны русской жизни 20-х годов XIX в., помогает познакомиться с одним из самых интересных типов русских людей того времени (к этому типу относился, например, поэт Веневитинов). Разочарованность рядом с романти­ческой очарованностью, трезвость рядом с восторжен­ностью и идеальностью - все это несомненные приметы той исторической эпохи. Герои пушкинского романа не просто исторически значимы - само их художественное существование, характер их художественного воплощения несомненно определялись теми историческими задачами и целями, которые ставил перед собой Пушкин, создавая свой роман.

Его стремлением возможно шире показать историче­ские типы и через них живую, многообразную и многоголосую историческую эпоху обусловливается и наличие в романе большого количества так называемых эпизоди­ческих персонажей. Они не принимают участия в основ­ном действии, мало или совсем не связаны с основными героями романа, но они до бесконечности раздвигают его рамки - и тем самым роман не только полнее отражает жизнь, но и сам становится, как жизнь: таким же бурлящим, говорливым, многоликим. Каждый из персонажей романа - не только главные - ярко типичны и незабы­ваемы, а вместе, в целом они образуют большой худо­жественный мир, в котором запечатлены живая жизнь и живая история.

Перед читателем возникает Петербург, с его обитате­лями, людьми разных сословий и состояний, с его героя­ми - историческими героями. Это любимица театральной публики великая актриса Семенова и «колкий» Шахов­ской, популярный в свое время автор комедий и друг Грибоедова; это знаменитый балетмейстер Дидло и рядом с ним героиня многих шумных историй и дуэлей бале­рина Истомина; это «сатиры смелый властелин » и «друг свободы» Фонвизин, и автор героических трагедий Озеров, и «переимчивый» Княжнин и т. д. Все это из мира искусства, в котором прошлое и настоящее, жизнь и история неразделимы.

Рядом с ними люди другого, хотя и не совсем чуж­дого искусству мира. Это хорошо всем знакомый и осо­бенно дорогой самому автору Чаадаев, показанный с несколько неожиданной, интимной стороны. Это Каверин, когда-то студент Геттингенского университета, а теперь лихой гусар и гуляка. Пушкин легко и незаметно пере­носит читателя из одной сферы жизни в другую, уводит его от одного героя к другому.

Словно и сам разбуженный барабанным боем, рано утром, читатель видит трудовой люд столицы: разносчи­ка, молочницу - «охтенку», видит извозчика, который медленно тянется на биржу, в то время как аккуратный хлебник-немец спешит открыть свое окошко-«васисдас». Это жанровая картина - и это опять-таки историческая картина. Быт, каждодневное Пушкиным рассматриваются исторически и воплощаются одновременно и как незабы­ваемая современность и как история.

Создавая свои исторические картины, Пушкин точно совершает путешествие вместе с читателем. Одна из глав романа, не оконченная, так и называлась «Отрывки из путешествия Онегина». Но не только эта глава, а и весь роман в целом тоже как путешествие - путешествие не столько героев, сколько самого автора. И читателя тоже. Эта черта пушкинского романа не останется бесследной. После Пушкина многие самые значительные социально-эпические произведения русской литературы - и «Мерт­вые души», и «Кому на Руси жить хорошо», и толстов­ское «Воскресение» и пр.- по своей внутренней, а иногда и внешней форме представляли собой род путе­шествия - свободного путешествия по жизни, по истории. Со второй главы романа читатель вместе с автором из Петербурга попадает в один из глухих и прекрасных уголков деревенской России. Здесь его ожидают новые впечатления, новые незабываемые картины, знакомство с новыми человеческими типами. Вот деревенский старо­жил, дядя Онегина, с его не тронутым никакой цивили­зацией бытом:

Он в том покое поселился,

Где деревенский старожил

Лет сорок с ключницей бранился,

В окно смотрел и мух давил.

Все было просто: пол дубовый,

Два шкафа, стол, диван пуховый,

Нигде ни пятнышка чернил.

Онегин шкафы отворил:

В одном нашел тетрадь расхода,

В другом наливок целый строй,

Кувшины с яблочной водой

И календарь осьмого года:

Старик, имея много дел,

В иные книги не глядел.

Вот другой персонаж из той же помещичьей деревен­ской глуши. Впрочем, это, может быть, и не один, а несколько персонажей. Мы слышим голос, не зная точ­но, кому он принадлежит, и тем не менее легко можем себе представить говорящего:

Сосед наш неуч; сумасбродит;

Он фармазон; он пьет одно

Стаканом красное вино;

Он дамам к ручке не подходит;

Все да, да нет; не скажет да-с иль нет-с.

Перед читателем возникает еще один персонаж. Около него автор останавливается подольше, рассказывает о нем неспеша. Это мать Татьяны и Ольги - старшая Ла­рина. В ней предстает не только новый герой-тип, но и картина нравов - типическая картина:

Она меж делом и досугом

Открыла тайну, как супругом

Самодержавно управлять,

И все тогда пошло на стать.

Она езжала по работам,

Солила на зиму грибы,

Вела расходы, брила лбы,

Ходила в баню по субботам,

Служанок била осердясь -

Все это мужа не спросясь.

Свои типические и исторические картины автор рисует, живо переживая их, чуть улыбаясь, чуть сочув­ствуя, чуть иронизируя. Он воспринимает и воспроизво­дит жизнь и историю по-домашнему, близко. Стоит заме­тить, что, разбирая исторические романы Вальтера Скот­та, Пушкин особенно их ценил за то, что они знакомили с прошедшим временем, с историей «современно», «до­машним образом» (VI, 269).

Рядом с Лариной читатель видит ее мужа, тоже по­казанного близко, ощутимо, по-домашнему. Он добрый и беспечный, простой и ограниченный и умилительный; как напишет о нем Ленский: «Смиренный грешник Дмитрий Ларин, господний раб и бригадир».

И Ларин, и его супруга воспринимаются читателем и каждый по-своему и еще больше - в своей нераздельно­сти. Их общее бытие дает представление о целом жизнен­ном укладе, о помещичьей «идиллии», в котором не по­следнее место занимают еда и питье, и русское хлебосольство, и деревенская тишина, и соседи, всегда готовые «и потужить, и позлословить, и посмеяться кой о чем», и строгая верность стародавним русским заветам и обычаям:

Они хранили в жизни мирной

Привычки милой старины;

У них на масленице жирной

Водились русские блины;

Два раза в год они говели;

Любили круглые качели,

Подблюдны песни, хоровод;

В день троицын, когда народ

Зевая слушает молебен,

Умильно на пучок зари

Они роняли слезки три;

Им квас, как воздух, был потребен,

И за столом у них гостям

Носили блюда по чинам...

Картины в романе так быстро сменяют друг друга, как кадры в старинном кинофильме. Перед читателем возникают и проходят все новые лица, выражая новые, не отмеченные прежде черты и особенности исторической жизни и жизненных отношений. И все эти новые лица, иногда только упомянутые, лишь мельком обрисованные, хорошо видны читателю и твердо укладываются в его памяти. Пушкин умеет не просто памятно рисовать человеческие лица и типы, но и запечатлевать их словом.

Что это значит конкретно? Там, где не требуется всесторонняя характеристика персонажа, там, где Пуш­кин не останавливается на нем долго, он рисует его особенно резкой краской. Его эпизодические герои часто характеризуются афористически, с помощью особенно емкой художественной детали, которая помогает автору запечатлеть персонаж, а читателю хорошо его запомнить. Художественная деталь в «Евгении Онегине» оказывает­ся значимой и значительной. С ее помощью создаются незабываемые образы, она помогает формировать целый художественный мир - незабываемый мир.

Вот Гвоздин - «хозяин превосходный, владелец ни­щих мужиков». Персонаж обрисован словами, которые живут, сталкиваются, борются, взрывают друг друга, создавая памятную остроту образа. Где-то близко от Гвоздина оказывается «толстый» Пустяков, прибывший к Лариным на именины «с своей супругою дородной». Супруга Пустякова существует не сама по себе - и он тоже не сам по себе: они во всем похожи, они живут в романе и в жизни как нечто абсолютно единое и немнож­ко смешное в этом своем нерасторжимом единстве.

Вслед за Пустяковыми и Гвоздяным выступает на сцену Флянов, отставной советник, «тяжелый сплетник, старый плут, обжора, взяточник и шут». Слова здесь звучат эпиграммичееки - и, как всякая удачная и злая эпиграмма, они сами по себе способны заклеймить и обли­чить того, кто заслуживает обличения.

А вот Зарецкий, секундант Ленского, из того же мира, что Пустяковы и Фляновы, хотя почему-то не приглашен­ный в дом Лариных: «... некогда буян, картежной шайки атаман , глава повес, трибун трактирный, теперь же доб­рый и простой отец семейства холостой». Это уже прямая эпиграмма и сатира. У нее есть даже конкретный адре­сат - Федор Толстой-американец, с которым у Пушкина в молодости сложились довольно трудные отношения. Но в тексте романа это конкретное лицо, художественно преобразуясь, становится, как и все лица в романе, типиче­ским, выражением не одного, а многих подобных.

Художественно запечатлеть персонаж Пушкину по­могает и сама стиховая форма языка, которой он мастер­ски владеет и которую способен подчинить самым разно­образным целям и задачам. В языке пушкинского стиха все тянется, как и во всяком стихе, к формальной и смыс­ловой завершенности - и именно поэтому всякое сужде­ние в нем приобретает вид несомненности, безусловности. Это производит впечатление - и это помогает запечат­левать. Даже парная рифмовка в наиболее ударных, острых по смыслу стихах, даже мужская рифма в них (рифма, которая в ритмическом отношении имеет наибо­лее завершенный характер) содействуют все той же за­конченности и запечатленности:

Теперь же добрый и простой

Отец семейства холостой.

Свобода пушкинского романа в стихах - это свобода непринужденного разговора на разные темы, это свобода авторских отступлений от фабульной линии повествова­ния. Для «Евгения Онегина» такие отступления особенно важны, они правило, а не исключения, они соответству­ют внутреннему закону пушкинского романа. «В романе в стихах,- пишет,- композиционной осью является всеобъемлющий образ „Я". Говорят о лирических отступлениях „Евгения Онегина". Однако можно сказать, что речь от „Я", речь в первом лице, здесь не отступает от главного в сторону, но обступает со всех сторон то, что можно назвать романом героев; роман в стихах открыто не равен роману героев. Мир героев охвачен миром автора, миром „Я", мир героев как бы предопреде­лен этой лирической энергией».

То, что называется «лирическими» и всякими иными отступлениями в романе Пушкина, можно так назвать лишь по инерции, лишь условно. Ведь сам принцип ком­позиции «Евгения Онегина», сам его глубинный замысел предполагает повествование вширь, свободную беседу с читателями, не ограниченную строгими фабульными рам­ками,- предполагает не обязательное движение по пря­мой, поступательное, а движение и по прямой, и в сторо­ны, и вглубь, и возвратное. Пушкин об отступлениях в «Евгении Онегине» мог бы сказать то же, что сказал о своих отступлениях автор «Тристрама Шенди», любимый Пушкиным Стерн: «Отступления, бесспорно, подобны сол­нечному свету; они составляют жизнь и душу чтения. Изымите их, например, из этой книги,- она потеряет вся­кую цену: холодная, беспросветная зима воцарится на каждой ее странице».

Одним из важнейших видов авторских отступлений в «Евгении Онегине» являются многочисленные в романе поэтические зарисовки природы. Впрочем, это уже совсем мало похоже на отступления, и это не просто художест­венные зарисовки. Картины природы в романе - это его воплощенная музыкальная стихия, это то, что создает надысторическую атмосферу для всего в романе изобра­женного, для всего в нем происходящего. Как заметил В. Сквозников, имея в виду, в частности, и пушкинские описания природы, у Пушкина «вещное изображение слу­жит выражением значительного духовного содержания».

Русская природа в романе - это некая основа, без ко­торой и вне которой историческая жизнь выглядела бы как беспочвенная и абстрактная. Природа в романе суб­станциональна. И эта субстанциональность природы по­зволяет автору через связи, которые существуют (или, напротив, не существуют) между героями и природой, внутренне характеризовать их, определять их нравствен­ную и духовную ценность.

Одни герои в «Евгении Онегине» живут как бы вне природы, они чужды ей - и они лишены цельности, а в какой-то мере и необходимых положительных ценностей.

Напротив, внутренняя близость героя к миру природы - это несомненное указание на его органичность, нравст­венное здоровье. Особенно близка к природе, душевно срослась с ней Татьяна - любимая героиня Пушкина. Ее связь с природой до того органична, что в некоторой сте­пени находится даже вне ее сознания. Это свидетельство глубины характера и его народности.

Неудивительно, что с Татьяной в романе связано едва ли не самое большое количество пейзажных зарисовок. Их особенно много в 7-й главе, где Татьяна становится главным героем повествования - и, по сути, единствен­ным героем. Еще в 5-й главе романа, тематическим цент­ром которой являются именины Татьяны, картину зимы Пушкин рисует в ее восприятии:

Проснувшись рано,

В окно увидела Татьяна

Поутру побелевший двор,

На стеклах легкие узоры,

Деревья в зимнем серебре,

Сорок веселых на дворе

И мягко устланные горы

Зимы блистательным ковром.

Глава седьмая, глава о Татьяне, открывается карти­ной весеннего пробуждения природы:

Гонимы вешними лучами,

С окрестных гор уже снега

Сбежали мутными ручьями

На потопленные луга...

Далее все, что делает Татьяна, все, что с ней проис­ходит, сопровождается пейзажными зарисовками. В рас­сказе о Татьяне сопутствующий ему пейзаж особенно за­метно звучит, как музыка: он затрагивает самые лириче­ские чувства в читателе, вызывая в нем глубокое сопереживание и сочувствие делам и мыслям Татьяны.

В 7-й главе романа русская природа становится подлинно действующим лицом наряду с Татьяной и вме­сте с ней. Именно потому, что вместе с Татьяной, природа и выступает здесь на передний план повествования. Вне природы Татьяну невозможно представить и понять как национальный и исторический тип.

В «Евгении Онегине» есть и другой род отступлений - лирических отступлений, которые можно было бы охарактеризовать как короткие, эмоционально окрашен­ные экскурсы в русскую историю. Связь таких отступле­ний с замыслом исторического романа самая непосредственная. Они помогают Пушкину расширить хронологиче­ские рамки исторического повествования, воспроизводить историю широко и свободно и как бы из глубины.

Пушкин напоминает читателю о славнейших страни­цах недавнего прошлого России - о победной войне с Наполеоном:

Вот, окружен своей дубравой,

Петровский замок. Мрачно он

Недавнею гордится славой.

Напрасно ждал Наполеон,

Последним счастьем упоенный,

Москвы коленопреклоненной

С ключами старого Кремля;

Нет, не пошла Москва моя

К нему с повинной головою.

Не праздник, не приемный дар,

Она готовила пожар

Нетерпеливому герою.

Нарисованные Пушкиным картины исторического и народного прошлого не менее органичны, нежели картины русской природы. И здесь и там изображено глубинное, нечто исходное и основное, без чего никакие дела и ни­какие герои не могут быть поняты и по достоинству оценены.

Некоторые лирические отступления в романе носят прямо автобиографический характер. Для Пушкина это вообще характерно. Однако в «Евгении Онегине» авто­биографические отступления имеют особенное оправдание и приобретают особое значение. В них тоже история - но не страны, не народа, а одной личности, для читателя наиболее достоверной и доподлинной,- самого автора. Через историю этой личности и изображается народная история: изображается наиболее интимно и близко. В этих отступлениях историческая действительность дает­ся поэтом через призму собственного, единственного в своем роде, неповторимого опыта:

В те дни, когда в садах Лицея

Я безмятежно расцветал,

Читал охотно Апулея,

А Цицерона не читал,

В те дни в таинственных долинах,

Весной при кликах лебединых,

Близ вод, сиявших в тишине,

Являться муза стала мне...

Замечательно, что здесь говорится не просто о юности Александра Пушкина, но еще больше - о юности русской поэзии. Здесь сказано о начале великого чуда русской поэзии - сказано о том, что имеет глубокий исторический смысл и значение.

Создать широкое историческое полотно, написать ро­ман, имеющий не исключительно литературный, но и исторический интерес, Пушкину помогли не только его свободные, лирические и не совсем лирические, отступле­ния, но и использование им строгой, формально несвобод­ной строфической рамки. Именно для своего свободного романа Пушкин избрал основанное на строгом законе и обязательной повторяемости строфическое построение, в то время как в большинстве своих поэм (кроме «Доми­ка в Коломне», произведения во многом эксперименталь­ного), так же как и в большинстве своих лирических пьес, он явно предпочитал нестрофические стиховые ком­позиции. Это может показаться парадоксальным, но и в этом тоже - как и во всем у Пушкина - было свое внут­реннее обоснование.

«Евгений Онегин» по своему характеру и по своему заданию многотемный роман. Но как раз для многотемно­го, притом свободного, романа строфа, избранная Пуш­киным (четырнадцатистишие со следующей рифмовкой: AbAb CCdd Eff Egg), сам строфический принцип компо­зиционного построения оказался в художественном смысле наиболее целесообразным. Каждая строфа в пушкин­ском романе - как миниатюрная, относительно завершен­ная главка. Писателю всегда легче и естественнее пере­ходить к новой теме в новой главе, чем перескакивать с одного на другое внутри одной главы. Чем больше глав в произведении, тем проще в принципе осуществляются переходы от одной темы к другой, тем легче писателю вести многотемное повествование. Именно так обстоит дело в «Евгении Онегине».

Почти каждая строфа в пушкинском романе содержит в себе свою тему и потенциально способна ее завершить. Благодаря этому облегчаются естественные и непринужденные тематические сдвиги и переходы, расширение рамок поэтического рассказа, уход от фабулы и возвраще­ние к ней. Строфическое построение позволяет Пушки­ну - автору «Евгения Онегина» быть естественно много­темным. Но без этого он просто не мог бы создать тот широкий по охвату материала современный и одновремен­но исторический роман, который он задумал.

Вместе с тем единая схема строфы, повторяющаяся на протяжении всего романа (исключение - письма Татьяны и Онегина и песня девушек), одинаковый ее облик и структура сами в себе уже несут идею единства. Разно­образные темы и картины объединяются между собой не только общим замыслом, но и формально: в результате создается то ощущение организованности, цельности многообразного, которое всегда есть один из признаков истинно художественного.

Избранная Пушкиным строфическая форма повество­вания и его установка на свободный роман не противо­речат одно другому еще и по следующей причине. В по­этическом произведении невозможна абсолютная автор­ская свобода. Чем менее устойчивы законы композиции, тем рискованнее, тем опаснее для целого делается всякая вольность, всякое более или менее резкое отступление от принятых правил и традиций. Творческая свобода скорее и полнее всего достигается в известных, строго очерчен­ных рамках и пределах. Пушкин писал о человеческой мысли: «Да будет же она свободна, как должен быть сво­боден человек: в пределах закона...» (VI, 356).

Чем сильнее у Пушкина было желание художествен­ной свободы, тем большей становилась и его внутренняя потребность самоограничения. В этом проявилась у Пушкина мудрость художника. Строгие композиционные, строфические рамки оказались особенно необходимыми именно для свободного романа. Формы стесненные, огра­ниченные, какими являются строфы, помогли Пушкину создать свободную форму в высшем ее поэтическом вы­ражении.

«Евгений Онегин» был дорог Пушкину, с ним он знал «все, что завидно для поэта: забвенье жизни в бурях света, беседу сладкую друзей», «живой и постоянный» труд. Пушкин вложил в роман не только семь лет своей жизни, но свой ум, свою наблюдательность, жизненный и литературный опыт, свое знание людей и России. Он вложил в него свою душу. И в романе, может быть, больше, чем в других его произведениях, видна его душа, виден рост его души. Как сказал А. Блок, творения писа­теля - «внешние результаты подземного роста души». К Пушкину, к «Евгению Онегину» Пушкина это приме­нимо в самой полной мере.

«Евгений Онегин» обогатил многими важными худо­жественными открытиями и самого Пушкина, и не менее того - всю последующую русскую литературу. Он поло­жил начало сильнейшей литературной традиции - притом далеко не однозначной. От «Евгения Онегина», например, идут в будущее русской литературы сами типы, опознан­ные Пушкиным в жизни и выведенные им. Самые извест­ные литературные герои XIX в., так называемые «лиш­ние люди», представляют собой развитие в новых исто­рических условиях онегинского типа. Повторяется в новом качестве и в новых условиях и тип Татьяны. До­стоевский указал на Лизу Калитину Тургенева как па литературный двойник Татьяны. Можно было бы назвать и других. Тип Татьяны не только повторяется и получает все новые воплощения в литературе, но он становится своеобразным «эталоном»: с ним так или иначе соизме­ряются, сопоставляются и сравниваются все положитель­ные женские характеры в литературе.

Эталоном для многих русских писателей XIX в. стало и особенное сюжетное построение «Евгения Онегина». Это построение, основанное на ситуации, обозначенной Чернышевским как «русский человек на rendez-vous», когда через любовные отношения, через героиню проверяется герой и оценивается его социальное и историче­ское значение. Такое сюжетное решение, позволяющее любовный сюжетный узел сделать основой уже не собст­венно любовного, не семейного, а социального, историче­ского и политического романа, тоже, разумеется, получило свое развитие вместе с развитием русского романа, но в истоках своих оно - пушкинское, в своей основе оно идет от «Евгения Онегина».

И, наконец, сама форма свободного повествования, если и не открытая, то художественно проверенная и утвержденная Пушкиным, оказалась в историко-литера­турном смысле необычайно продуктивной. Более того, она во многом определила «русское лицо» русского романа и произведений, близких к роману эпических форм. В традициях свободного повествования создавались и «Мертвые души» Гоголя, и поэма Некрасова «Кому па Руси жить хорошо», и «Записки из мертвого дома» Достоевского, и «Поэма без героя» А. Ахматовой и т. д. Интересно, что, задумываясь над особенностями формы и жанра «Войны и мира», Л. Толстой заметил: «Что такое „Война и мир"? Это не роман, еще менее поэма, еще менее историческая хроника. Война и мир есть то, что хотел и мог выразить автор в той форме, в которой оно выразилось... История русской литературы со времени Пушкина не только пред­ставляет много примеров такого отступления от европей­ской формы, но не дает даже ни одного примера против­ного».

Отстаивая свободу и нетрадиционность избранной им эпической формы, Толстой не случайно говорит: «со вре­мени Пушкина». Это можно было бы только еще более уточнить: со времени «Евгения Онегина» Пушкина.

В. Иванов

Роман в стихах

Пушкин в русской философской критике: Конец XIX -- первая половина XX в. -- М.: Книга, 1990. В ноябре 1823 года Пушкин пишет Вяземскому: "Что касается до моих занятий, я теперь пишу не роман, а роман в стихах -- дьявольская разница! Вроде Дон-Жуана". Итак, ему приходится овладевать новою формой поэтического повествования. На мысль о возможности этой новой формы навело его изучение Байронова "Дон-Жуана", в котором она не осуществлена, но уже намечена. Что "Евгений Онегин" -- роман в стихах, об этом автор объявляет в заглавии и не раз упоминает в самом тексте произведения. На это уже указывает и разделение последнего на "главы", а не "песни", вопреки давнему обычаю эпических поэтов и примеру Байрона. "Роман в стихах" -- не просто поэма, какою до сих пор ее знали, а некий особый вид ее, и даже некий новый род эпической поэзии: поэт имеет право настаивать на своем изобретении. Изобретена им для его особой цели и новая строфа: октавы "Дон-Жуана" приличествуют романтической поэме, не роману. В самом деле, "Евгений Онегин" -- первый и, быть может, единственный "роман в стихах" в новой европейской литературе. Говоря это, мы придаем слову "роман" то значение, какое ныне имеет оно в области прозы. Иначе разумел это слово Байрон, для которого оно звучало еще отголосками средневековой эполиры: присоединяя к заглавию "Чайльд-Гарольда" архаический подзаголовок a romaunt *, он указывает на рыцарскую генеалогию своего творения. Пушкин, напротив, видел в романе широкое и правдивое изображение жизни, какою она представляется наблюдателю в ее двойном облике: общества, с его устойчивыми типами и нравами, и личности, с ее всегда новыми замыслами и притязаниями. Эта направленность к реализму совпадала с выражающим дух нового века, но в двадцатых годах еще глухим тяготением европейской мысли, утомленной мечтательностью и чувствительностью. Пушкин не только отвечает на еще не сказавшийся определительно запрос времени, но делает и нечто большее: он находит ему образ воплощения в ритмах поэзии, дотоле заграждавшейся в своих строгих садах (кроме разве участков, отведенных под балаганы сатиры) от всякого вторжения низменной действительности, и тем открывает новые просторы для музы эпической. Преодоление романтизма, которому Пушкин в первых своих поэмах принес щедрую дань, сказывается в объективности, с какою ведется рассказ о происшествиях, намеренно приближенных к обиходности и сведенных в своем ходе к простейшей схеме. Сказывается оно и в значении изображенных участей. Татьяна -- живое опровержение болезненного романтического химеризма. В Онегине обличены надменно самоутверждающееся себялюбие и нравственное безначалие -- те яды, которые гонящаяся за модой блистательная чернь успела впитать в себя из гениальных творений, принятых за новое откровение, но в их последнем смысле не понятых. Вчерашний ученик и энтузиаст уже готов объявить себя отступником. Впрочем, учеником еще надолго остается. Порою почти рабски подражает Пушкин своенравным отступлениям рассказчика фантастических похождений Дон-Жуана: эти отступления, правда, служат у Пушкина его особенной, тонко рассчитанной цели, но они нравятся ему непринужденною и самоуверенною позой, отпечатком Байронова дендизма. Учится он у Байрона и неприкровенному реализму, но опять с особым расчетом, намереваясь дать ему другое применение и вложить в него совсем иной смысл. Натурализм Байрона, насмешливый и подчас цинический, остается в круге сатиры, корни же свои питает в так называемой "романтической иронии", болезненно переживаемом сознании непримиримого противоречия между мечтой и действительностью. Пушкин, напротив, привык невзначай заглядеться, залюбоваться на самую прозаическую, казалось бы, действительность; сатира отнюдь не входила в его планы, и романтической иронии был он по всему своему душевному складу чужд. Во многом разочарованный и многим раздраженный, вольнолюбивый и заносчивый, дерзкий насмешник и вольнодумец, он, в самом мятеже против людей и Бога, остается благодушно свободен от застоявшейся горечи и закоренелой обиды. К тому же не был он ни демиургом грядущего мира, ни глашатаем или жертвою мировой скорби. Над всем преобладали в нем прирожденная ясность мысли, ясность взора и благодатная сила разрешать, хотя бы ценою мук, каждый разлад в строй и из всего вызывать наружу скрытую во всем поэзию, как некоторую другую и высшую, потому что более живую жизнь. Его мерилами в оценке жизни, как и искусства, были не отвлеченные построения и не самодержавный произвол своего я, но здравый смысл, простая человечность, добрый вкус, прирожденный и заботливо возделанный, органическое и как бы эллинское чувство меры и соответствия, в особенности же изумительная способность непосредственного и безошибочного различения во всем -- правды от лжи, существенного от случайного, действительного от мнимого. Байрон открыл Пушкину неведомый ему душевный мир -- угрюмый внутренний мир человека титанических сил и притязаний, снедаемого бесплодной тоской. Но то, что в устах британского барда звучало личною исповедью, для русского поэта было только чужим признанием, посторонним свидетельством. Далекий от мысли соперничать с "певцом гордости" в его демоническом метании промеж головокружительных высот и мрачных бездн духа, Пушкин, выступая простым бытописателем, уменьшает размеры гигантского Байронова самоизображения до рамок салонного портрета: и вот, на нас глядит, в верном списке, один из рядовых люциферов обыденности, разбуженных львиным рыком великого мятежника, -- одна из бесчисленных душ, вскрутившихся в урагане, как сухие листья. "Молодой приятель", "причуды" которого поэт решил "воспеть" (на самом деле, он просто его исследует), -- человек недюжинный, по энергии и изяществу ума его можно даже причислить к людям высшего типа; но, расслабленный праздною негой, омраченный гордостью, обделенный, притом, даром самопроизвольной творческой силы, он беззащитен против демона тлетворной скуки и бездеятельного уныния. Столь беспристрастный портрет и столь вглядчивый анализ едва ли могут составить предмет поэмы; зато они дают вполне подходящую тему для одного из тех романов, в которые сам Онегин, будь то из самодовольства или из самоучительства, гляделся, как в зеркало, -- одного из романов, "в которых отразился век и современный человек изображен довольно верно"... Так в незамысловатый светский рассказ, анекдотическая фабула которого могла бы в восемнадцатом веке стать сюжетом комедии под заглавием, примерно: "Урок Наставнику", или "Qui refuse muse"* вмещается содержание, выражающее глубокую проблему человеческой души и переживаемой эпохи. "Дон-Жуан" Байрона, очередной список его самого в разнообразных и ослепительных по богатству и яркости фантазии маскарадных нарядах, есть произведение гениальное в той мере, в какой оно субъективно. Автору чужда та объективная и аналитическая установка, которая обратила бы романтическую поэму в роман. "Дон-Жуан" еще не был "романом в стихах", каким стал впервые "Онегин". С другой стороны, "Беппо" Байрона, другой образец Пушкина, есть стихотворная новелла, написанная, как на то указывает сам автор, по итальянским образцам. Последние не остались неизвестными и Пушкину: светский день Евгения (в первой главе) рассказан под впечатлением "Дня" Парини. Есть еще и другой, прямой признак принадлежности "Онегина" к литературному роду романа. Поэт не ограничивается обрисовкой своих действующих лиц на широком фоне городской и деревенской, великосветской и мелкопоместной России, но изображает (что возможно только в романе) и постепенное развитие их характеров, внутренние перемены, в них совершающиеся с течением событий: достаточно вспомнить путь, пройденный Татьяной. Лирические, философические, злободневные отступления в "Дон-Жуане" всецело произвольны; у Пушкина они подчинены объективному заданию реалистического романа. Поэт выступает приятелем Евгения, хорошо осведомленным как об нем самом, так и о всех лицах о обстоятельствах случившейся с ним истории; ее он и рассказывает друзьям в тоне непринужденной, доверчивой беседы. И так как, особенно в романе, хотящем оставить впечатление достоверного свидетельства, рассказчик должен не менее живо предстать воображению читателей, чем сами действующие лица, то Пушкину, для достижения именно объективной его цели ничего другого не остается как быть наиболее субъективным: быть самим собою, как бы играть на сцене себя самого, казаться беспечным поэтом, лирически откровенным, своевольным в своих приговорах и настроениях, увлекающимся собственными воспоминаниями порою до забвения о главном предмете. Но -- чудо мастерства -- в этом постороннем рассказу и отдельно от него привлекательном обрамлении с тем большею выпуклостью и яркостью красок, с тем большею свободой от рассказчика и полнотой своей самостоятельной, в себя погруженной жизни выступают лица и происшествия. И, быть может, именно эта мгновенная, трепетная непосредственность личных признаний, какой-то таинственною алхимией превращенная в уже сверхличное и сверхвременное золото недвижной памяти, являет предка русской повествовательной словесности столь неувядаемо и обаятельно свежим, более свежим и молодым, чем некоторые поздние его потомки. С "Евгения Онегина" начинается тот расцвет русского романа, который был одним из знаменательных событий новейшей европейской культуры. Историко-литературные исследования с каждым днем подтверждают правду слов Достоевского о том, что и Гоголь, и вся плеяда, к которой принадлежал он сам, родились как художники от Пушкина и возделывали полученное от него наследие. Отражения и отголоски пушкинского романа в нашей литературе бесчисленны, но большею частью они общеизвестны. Мне бросилось в глаза (кажется, однако, что и это уже было кем-то замечено), что точная и даже дословная программа Раскольникова содержится в стихах второй главы: "все предрассудки истребя, мы почитаем всех нулями, а единицами себя; мы все глядим в Наполеоны; двуногих тварей миллионы для нас орудие одно". На Западе находили в русских романах сокровища чистой духовности. Если эта похвала заслужена, то и здесь проявляется их семейственное сходство с предком. Есть под легким и блистательным, как первый снег, покровом онегинских строф, "полусмешных, полупечальных", -- неисследимая глубина. Я укажу только на одну мысль романа, еще почти не расслышанную. Пушкин глубоко задумывался над природой человеческой греховности. Он видит рост основных грехов из одной стихии, их родство между собою, их круговую поруку. Так исследует он чувственность в "Каменном Госте", скупость в "Скупом Рыцаре", зависть в "Моцарте и Сальери". Каждая из этих страстей обнаруживает в его изображении свое убийственное и богоборческое жало. "Евгений Онегин" примыкает к этому ряду. В "Онегине" обличено "уныние" (acidia), оно же -- "тоскующая лень", "праздность унылая", "скука", "хандра" и -- в основе всего -- отчаяние духа в себе и в Боге. Что это состояние, человеком в себе терпимое и лелеемое, есть смертный грех, каким признает его Церковь, -- явствует из романа с очевидностью: ведь оно доводит Евгения до Каинова дела. Приближается к этой оценке Достоевский, но в то же время затемняет истинную природу хандры-уныния, как абсолютной пустоты и смерти духа, смешивая ее с хандрою-тоскою по чем-то, которая не только не есть смертный грех, но свидетельство жизни духа. Вот подлинные слова Достоевского из его Пушкинской Речи: "Ленского он убил просто от хандры, почем знать? -- может быть, от хандры по мировому идеалу, -- это слишком по-нашему, это вероятно".

Сноски к стр. 244 * Роман (Древнеангл. -- Ред. ). Сноски к стр. 247 * "Откажешь -- намучишься" или "Упустишь -- не вернешь" (фр., из "Гептамерона" Маргариты Наваррской. -- Ред. ). Печатается по: Иванов В. И. Собр. соч. Брюссель, 1987. Т. 4. С. 324--329. Впервые: Совр. записки. Париж, 1937. Т. 63.

1 В ноябре 1823 года Пушкин пишет Вяземскому: "Что касается до моих занятий, я теперь пишу не роман, а роман в стихах - дьявольская разница! Вроде Дон-Жуана". Итак, ему приходится овладевать новою формой поэтического повествования. На мысль о возможности этой новой формы навело его изучение Байронова "Дон-Жуана", в котором она не осуществлена, но уже намечена. Что "Евгений Онегин" - роман в стихах, об этом автор объявляет в заглавии и не раз упоминает в самом тексте произведения. На это уже указывает и разделение последнего на "главы", а не "песни", вопреки давнему обычаю эпических поэтов и примеру Байрона. "Роман в стихах" - не просто поэма, какою до сих пор ее знали, а некий особый вид ее, и даже некий новый род эпической поэзии: поэт имеет право настаивать на своем изобретении. Изобретена им для его особой цели и новая строфа: октавы "Дон-Жуана" приличествуют романтической поэме, не роману. В самом деле, "Евгений Онегин" - первый и, быть может, единственный "роман в стихах" в новой европейской литературе. Говоря это, мы придаем слову "роман" то значение, какое ныне имеет оно в области прозы. Иначе разумел это слово Байрон, для которого оно звучало еще отголосками средневековой эполиры: присоединяя к заглавию "Чайльд-Гарольда" архаический подзаголовок a romaunt (1) , он указывает на рыцарскую генеалогию своего творения. Пушкин, напротив, видел в романе широкое и правдивое изображение жизни, какою она представляется наблюдателю в ее двойном облике: общества, с его устойчивыми типами и нравами, и личности, с ее всегда новыми замыслами и притязаниями. Эта направленность к реализму совпадала с выражающим дух нового века, но в двадцатых годах еще глухим тяготением европейской мысли, утомленной мечтательностью и чувствительностью. Пушкин не только отвечает на еще не сказавшийся определительно запрос времени, но делает и нечто большее: он находит ему образ воплощения в ритмах поэзии, дотоле заграждавшейся в своих строгих садах (кроме разве участков, отведенных под балаганы сатиры) от всякого вторжения низменной действительности, и тем открывает новые просторы для музы эпической. 2 Преодоление романтизма, которому Пушкин в первых своих поэмах принес щедрую дань, сказывается в объективности, с какою ведется рассказ о происшествиях, намеренно приближенных к обиходности и сведенных в своем ходе к простейшей схеме. Сказывается оно и в значении изображенных участей. Татьяна - живое опровержение болезненного романтического химеризма. В Онегине обличены надменно самоутверждающееся себялюбие и нравственное безначалие - те яды, которые гонящаяся за модой блистательная чернь успела впитать в себя из гениальных творений, принятых за новое откровение, но в их последнем смысле не понятых. Вчерашний ученик и энтузиаст уже готов объявить себя отступником. Впрочем, учеником еще надолго остается. Порою почти рабски подражает Пушкин своенравным отступлениям рассказчика фантастических похождений Дон-Жуана: эти отступления, правда, служат у Пушкина его особенной, тонко рассчитанной цели, но они нравятся ему непринужденною и самоуверенною позой, отпечатком Байронова дендизма. Учится он у Байрона и неприкровенному реализму, но опять с особым расчетом, намереваясь дать ему другое применение и вложить в него совсем иной смысл. Натурализм Байрона, насмешливый и подчас цинический, остается в круге сатиры, корни же свои питает в так называемой "романтической иронии", болезненно переживаемом сознании непримиримого противоречия между мечтой и действительностью. Пушкин, напротив, привык невзначай заглядеться, залюбоваться на самую прозаическую, казалось бы, действительность; сатира отнюдь не входила в его планы, и романтической иронии был он по всему своему душевному складу чужд. Во многом разочарованный и многим раздраженный, вольнолюбивый и заносчивый, дерзкий насмешник и вольнодумец, он, в самом мятеже против людей и Бога, остается благодушно свободен от застоявшейся горечи и закоренелой обиды. К тому же не был он ни демиургом грядущего мира, ни глашатаем или жертвою мировой скорби. Над всем преобладали в нем прирожденная ясность мысли, ясность взора и благодатная сила разрешать, хотя бы ценою мук, каждый разлад в строй и из всего вызывать наружу скрытую во всем поэзию, как некоторую другую и высшую, потому что более живую жизнь. Его мерилами в оценке жизни, как и искусства, были не отвлеченные построения и не самодержавный произвол своего я, но здравый смысл, простая человечность, добрый вкус, прирожденный и заботливо возделанный, органическое и как бы эллинское чувство меры и соответствия, в особенности же изумительная способность непосредственного и безошибочного различения во всем - правды от лжи, существенного от случайного, действительного от мнимого. 3 Байрон открыл Пушкину неведомый ему душевный мир- угрюмый внутренний мир человека титанических сил и притязаний, снедаемого бесплодной тоской. Но то, что в устах британского барда звучало личною исповедью, для русского поэта было только чужим признанием, посторонним свидетельством. Далекий от мысли соперничать с "певцом гордости" в его демоническом метании промеж головокружительных высот и мрачных бездн духа, Пушкин, выступая простым бытописателем, уменьшает размеры гигантского Байронова самоизображения до рамок салонного портрета: и вот, на нас глядит, в верном списке, один из рядовых люциферов обыденности, разбуженных львиным рыком великого мятежника, - одна из бесчисленных душ, вскрутившихся в урагане, как сухие листья. "Молодой приятель", "причуды" которого поэт решил "воспеть" (на самом деле, он просто его исследует), - человек недюжинный, по энергии и изяществу ума его можно даже причислить к людям высшего типа; но, расслабленный праздною негой, омраченный гордостью, обделенный, притом, даром самопроизвольной творческой силы, он беззащитен против демона тлетворной скуки и бездеятельного уныния. Столь беспристрастный портрет и столь вглядчивый анализ едва ли могут составить предмет поэмы; зато они дают вполне подходящую тему для одного из тех романов, в которые сам Онегин, будь то из самодовольства или из самоучительства, гляделся, как в зеркало, - одного из романов, "в которых отразился век и современный человек изображен довольно верно"... Так в незамысловатый светский рассказ, анекдотическая фабула которого могла бы в восемнадцатом веке стать сюжетом комедии под заглавием, примерно: "Урок Наставнику", или "Qui refuse muse" (2) вмещается содержание, выражающее глубокую проблему человеческой души и переживаемой эпохи. "Дон-Жуан" Байрона, очередной список его самого в разнообразных и ослепительных по богатству и яркости фантазии Маскарадных нарядах, есть произведение гениальное в той мере, в какой оно субъективно. Автору чужда та объективная и аналитическая установка, которая обратила бы романтическую поэму в роман. "Дон-Жуан" еще не был "романом в стихах", каким стал впервые "Онегин". С другой стороны, "Беппо" Байрона, другой образец Пушкина, есть стихотворная новелла, написанная, как на то указывает сам автор, по итальянским образцам. Последние не остались неизвестными и Пушкину: светский день Евгения (в первой главе) рассказан под впечатлением "Дня" Парини. 4 Есть еще и другой, прямой признак принадлежности "Онегина" к литературному роду романа. Поэт не ограничивается обрисовкой своих действующих лиц на широком фоне городской и деревенской, великосветской и мелкопоместной России, но изображает (что возможно только в романе) и постепенное развитие их характеров, внутренние перемены, в них совершающиеся с течением событий: достаточно вспомнить путь, пройденный Татьяной. Лирические, философические, злободневные отступления в "Дон-Жуане" всецело произвольны; у Пушкина они подчинены объективному заданию реалистического романа. Поэт выступает приятелем Евгения, хорошо осведомленным как об нем самом, так и о всех лицах и обстоятельствах случившейся с ним истории; ее он и рассказывает друзьям в тоне непринужденной, доверчивой беседы. И так как, особенно в романе, хотящем оставить впечатление достоверного свидетельства, рассказчик должен не менее живо предстать воображению читателей, чем сами действующие лица, то Пушкину, для достижения именно объективной его цели ничего другого не остается как быть наиболее субъективным: быть самим собою, как бы играть на сцене себя самого, казаться беспечным поэтом, лирически откровенным, своевольным в своих приговорах и настроениях, увлекающимся собственными воспоминаниями порою до забвения о главном предмете. Но- чудо мастерства-в этом постороннем рассказу и отдельно от него привлекательном обрамлении с тем большею выпуклостью и яркостью красок, с тем большею свободой от рассказчика и полнотой своей самостоятельной, в себя погруженной жизни выступают лица и происшествия. И, быть может, именно эта мгновенная, трепетная непосредственность личных признаний, какой-то таинственною алхимией превращенная в уже сверхличное и сверхвременное золото недвижной памяти, являет предка русской повествовательной словесности столь неувядаемо и обаятельно свежим, более свежим и молодым, чем некоторые поздние его потомки. 5 С "Евгения Онегина" начинается тот расцвет русского романа, который был одним из знаменательных событий новейшей европейской культуры. Историко-литературные исследования с каждым днем подтверждают правду слов Достоевского о том, что и Гоголь, и вся плеяда, к которой принадлежал он сам, родились как художники от Пушкина и возделывали полученное от него наследие. Отражения и отголоски пушкинского романа в нашей литературе бесчисленны, но большею частью они общеизвестны. Мне бросилось в глаза (кажется, однако, что и это уже было кем-то замечено), что точная и даже дословная программа Раскольникова содержится в стихах второй главы: "все предрассудки истребя, мы почитаем всех нулями, а единицами себя; мы все глядим в Наполеоны; двуногих тварей миллионы для нас орудие одно". На Западе находили в русских романах сокровища чистой духовности. Если эта похвала заслужена, то и здесь проявляется их семейственное сходство с предком. Есть под легким и блистательным, как первый снег, покровом онегинских строф, "полусмешных, полупечальных", - неисследимая глубина. Я укажу только на одну мысль романа, еще почти не расслышанную. Пушкин глубоко задумывался над природой человеческой греховности. Он видит рост основных грехов из одной стихии, их родство между собою, их круговую поруку. Так исследует он чувственность в "Каменном Госте", скупость в "Скупом Рыцаре", зависть в "Моцарте и Сальери". Каждая из этих страстей обнаруживает в его изображении свое убийственное и богоборческое жало. "Евгений Онегин" примыкает к этому ряду. В "Онегине" обличено "уныние" (acidia), оно же-"тоскующая лень", "праздность унылая", "скука", "хандра" и - в основе всего - отчаяние духа в себе и в Боге. Что это состояние, человеком в себе терпимое и лелеемое, есть смертный грех, каким признает его Церковь,-явствует из романа с очевидностью: ведь оно доводит Евгения до Каинова дела. Приближается к этой оценке Достоевский, но в то же время затемняет истинную природу хандры-уныния, как абсолютной пустоты и смерти духа, смешивая ее с хандрою-тоскою по чем-то, которая не только не есть смертный грех, но свидетельство жизни духа. Вот подлинные слова Достоевского из его Пушкинской Речи: "Ленского он убил просто от хандры, почем знать? - может быть, от хандры по мировому идеалу, - это слишком по-нашему, это вероятно". (1) Роман (древнеангл.). (2) "Откажешь - намучишься" или "Упустишь- не вернешь" (фр., из "Гептамерона" Маргариты Наваррской).

“Евгений Онегин” - первый реалистический роман в русской литературе, в котором “отразился век и современный человек изображен довольно верно”. А. С. Пушкин работал над романом с 1823 по 1831 год. “Я теперь пишу не роман, а роман в стихах - дьявольская разница”, -писал он в письме к П. Вяземскому. «Евгений Онегин» по праву считается основным, центральным произведением Пушкина. Работа над ним, продолжавшаяся около восьми с половиной лет (9 мая 1823 г. - 5 октября 1831 г.), падает на период наивысшего расцвета творчества Пушкина-поэта (в дальнейшем он все больше и больше обращается к прозе). Начал печатать даже не зная дальнейшую судьбу романа.1 изд.- 11833, 2 изд. – 1837.

Основной конфликт романа «Евгений Онегин», как и в ряде предшествовавших произведений, - глубокое противоречие между запросами пробуждающейся, осознающей себя личности и ее средой, так называемым обществом, застывшим в косной неподвижности, живущим по мертвящим канонам. Но цели этого романа уже совершенно иные. Переходя от романтического восприятия и воплощения действительности к критическо-реалистическому, Пушкин ставит перед собой задачу объективного, трезвого анализа своей современности в присущих ей противоречиях.

и естественность, которые так свойственны речевому потоку романа.

Роман, органически целостный, архитектонически строен, изящен, гармонически соразмерен во всех своих частях, ясен, строг, сжат, чужд каких-либо излишеств. В его экспозиции характеризуются основные персонажи. Любовь Татьяны к Онегину и Ленского к Ольге составляет его завязку. Духовный поединок Евгения и Татьяны, приведший к их объяснению, становится кульминацией и развязкой романа. Неповторимое своеобразие композиции романа, ощущение всей непосредственности жизненной атмосферы, в которой живут основные герои романа, придает образ автора, «лирического героя» и «персонажа», свидетеля, участника и комментатора изображаемых событий, от лица которого ведется повествование.

«Евгений Онегин» - роман весьма сложный в жанрово-видовом выражении. Это роман социально-бытовой по захвату быта и нравов и социально-психологический по глубине и разнообразию отображаемых в персонажах чувств, мыслей и идей. Он единственный в своем роде и по стиховой форме, и по естественному сплаву низкого и высокого, быта и идей, заурядной повседневности и мечтаний, интимно-личного, героического и эпохального. В этом сплаве возвышенное приняло форму подлинной действительности, а обыденное приобрело полные права поэтического гражданства.

Роман в стихах – стихотворная форма. П. создал для неё особую строфу – онегинскую .(14 строк). Онег. Строфа – единство сюжетно-тематическое. Каждая строфа имеет тему, свой номер. Роман в стихах – некое спец. Единство. Стихи группируются в строфы – в эпизоды – главы. Для понимания структуры Е.О. важно то, что наряду со стих-м материалом входит в роман и проза(связки, коммент., примечания). Строится роман по принципу фрагмента. П. иногда отступает от Онег. Строфы. В речи персонажей Пушкин воссоздает самые различные стили разговорного языка того времени, но вместе с тем эти стили не образуют механического смешения, а сливаются органически в единую словесно-речевую систему романа. Язык романа всюду сохраняет единство пушкинского стиля. Господствующий в романе принцип речевой характеристики определяет явно выраженную тенденцию к лаконизму, к неприятию любых лексико-фразеологических крайностей (натуралистических, метафорическо-патетических и иных). Удивителен авторский язык романа - непринужденно-иронический, задушевно-лирический, прозрачно-ясный, изящный, гибкий, музыкальный, обильный оттенками. Опираясь на все словарное богатство общенародного языка, филигранно оттачивая литературную речь современного ему образованного общества, Пушкин смело вводит в роман, когда это необходимо, и просторечную лексику. Вспомним: «Как зюзя пьяный»; Легкости, непринужденности, гибкости речи автора и действующих лиц романа содействует логически ясная, лапидарная, строго уравновешенная, гармоническая разговорная синтаксическая структура. Сохраняя сжатость, прозрачную ясность фраз, Пушкин причудливо меняет их интонацию. Удивительно гибкая смена интонаций позволяет обнаружить все богатство переживаний автора и его героев, усиливает живость и лиризм романа. Яркой образности и музыкальности языка романа, несомненно, помогает обильное использование звуковой инструментовки, всегда подчиненной смыслу. Пушкин не пропускает ни одной возможности обращения к звукоподражательным словам: «Под ней снег утренний хрустит»; «Журчанье тихого ручья». Им очень часто применяется сгущение звуков, живописующих то или иное действие. Большое достоинство языка романа составляет его меткость, афористичность. Он как бы унизан жемчугами крылатых слов и выражений: «Мы все учились понемногу, Чему-нибудь и как-нибудь ». Живости и правдивости действующих лиц романа, несомненно, содействует разнообразие приемов их обрисовки: рассказ, описание, диалог, реплика, монолог, письмо, взаимохарактеристика.

Роман в стихах – это НЕ роман, написанный стихами. Отличие романа от романа в стихах – особая уникальная роль автора. Автор выступает в роли создателя романа, ведёт нас по роману. Автор – борец. Е.О. – роман с открытым финалом. П. прощается со своим героем тогда, когда обычно начинают роман, П. расстаётся с ним в пикантной ситуации. П. делает открытый конец, т.к. это форма новизны романа. Повествование о герое подводило читателя к концу 2 развязки: свадьба или смерть. Открытость финала – свойство самой жизни. А П. просто не знал, как могла сложиться жизнь героя. Новое духовное чувство вывело О. на новы уровень. Эта форма - не поэма, а «роман в стихах» - подсказана Пушкину Байроном - его стихотворным романом «Дон Жуан», который Пушкин считал лучшим творением английского поэта.

Но по существу Пушкин не только не следует Байрону, но и прямо противопоставляет свой роман произведению английского поэта-романтика.

«Евгений Онегин» - роман о современности, о пушкинском «сегодняшнем» дне, - произведение, которое заимствует все свое содержание - образы действующих лиц, картины быта, природы, -из непосредственно окружавшей поэта действительности. . В романе, поэтизирующем обычное, повседневное, что было в отечественной романистике новостью, как в зеркале, отражается глухая помещичья провинция, крепостная деревня, барская Москва, высший петербургский свет, губернские города (в путешествии Онегина). Границы совершающихся в нем действий: конец 1819 - весна 1825 года.

«Евгений Онегин» - роман характеров и нравов. Его сюжетообразующие действующие лица Евгений Онегин и Татьяна Ларина воплощаются не в статике, не в кризисных эпизодах, а в причинно-хронологической последовательности, в постепенном духовном росте, в истории своей жизни, в основных звеньях своей биографии. Отношение автора романа к Евгению почти на всем протяжении повествования - ироническое, но благодушное, при явной общей к нему симпатии. Онегин - аристократ по происхождению и воспитанию, индивидуалист и эгоист по своему нравственно-психологическому облику, как он сложился к своему совершеннолетию. Объективно-реалистический показ действительности и определяемых ею характеров, поставленный целью романа, обусловил и соответствующие принципы воплощения его развернутых персонажей. Воссоздавая героев своего романа, Пушкин обнаружил замечательное мастерство их социально-психологического изображения.

Лирические отступления в романе «Евгений Онегин»
«Я теперь пишу не роман, а роман в стихах - дьявольская разни­ца» - так сообщал А. С. Пушкин о начале работы над «Евгением Онеги­ным», подчеркивая его нетрадиционность. Поэтическая речь предполагает определенную авторскую свободу, именно поэтому в восьмой главе автор называет свой роман в стихах «свободным».

Свобода пушкинского произведения - это прежде всего непринуж­денная беседа автора с читателями, выражение авторского «я». Такая свободная форма повествования позволила Пушкину воссоздать истори­ческую картину современного ему общества, говоря словами В. Г. Бе­линского, написать «энциклопедию русской жизни».

Одной из важнейших тем авторских отступлений в «Евгении Онеги­не» является изображение природы. На протяжении всего романа перед читателем проходит и зима с веселыми играми ребятишек и катанием по «опрятней модного паркета» льду, и весна - «пора любви». Пушкин ри­сует тихое «северное» лето, «карикатуру южных зим», и, несомненно, он не оставляет без внимания любимую осень.

Пейзаж существует в романе наряду с персонажами, что дает возмож­ность автору характеризовать их внутренний мир через отношение к природе. Подчеркивая духовную близость Татьяны с природой, автор высоко оценивает нравственные качества героини. Порой пейзаж пред­стает читателю таким, каким его видит Татьяна: «...она любила на бал­коне предупреждать зари восход», «... в окно увидела Татьяна поутру побелевший двор».

Нельзя не отметить авторские описания быта и нравов общества того времени. Читатель узнает о том, как воспитывалась и проводила время светская молодежь, перед ним даже открываются альбомы уездных ба­рышень. Мнение автора о балах, моде привлекает внимание остротой на­блюдения.

Какие блистательные строки посвящены театру! Драматурги, акте­ры... Мы словно сами попадаем в этот «волшебный край», где «блистал Фонвизин, друг свободы, и переимчивый Княжнин», видим летящую, «как пух от уст Эола», Истомину.

Некоторые лирические отступления в романе носят прямо автобио­графический характер. Это дает нам право говорить о том, что роман - история личности самого поэта, личности творческой, мыслящей, неор­динарной. Пушкин - и создатель романа, и его герой.

«Евгений Онегин» писался Александром Сергеевичем на протяжении семи лет в разные времена, при разных обстоятельствах. В поэтических строках оживают воспоминания поэта о днях, «когда в садах Лицея» к нему стала «являться Муза», о вынужденном изгнании («придет ли час моей свободы?»). Заканчивает поэт свое творение печальными и светлы­ми словами о прожитых днях и ушедших друзьях: «Иных уж нет, а те далече...»

Словно с близкими людьми делится Пушкин с нами, читателями, размышлениями о жизни:

Кто жил и мыслил, тот не может

В душе не презирать людей...

Но грустно думать, что напрасно

Была нам молодость дана...

Поэта беспокоит своя поэтическая судьба и судьба своего творения:

Быть может, в Лете не потонет

Строфа, слагаемая мной;

Быть может (лестная надежда!),

Укажет будущий невежда

На мой прославленный портрет

И молвит: то-то был Поэт!

Выразились в лирических отступлениях и литературные пристрастия Александра Сергеевича, его творческая позиция, реализованная в романе:

Просто вам перескажу

Преданья русского семейства,

Любви пленительные сны

Да нравы нашей старины.

Дружба, благородство, преданность, любовь - качества, высоко це­нимые Пушкиным. Однако жизнь сталкивала поэта не только с лучши­ми проявлениями этих нравственных ценностей, потому и возникли та­кие строки:

Кого ж любить? Кому же верить?

Кто не изменит нам один? -

Герои романа словно «добрые приятели» его создателя: «Я так люблю Татьяну милую мою», «Сноснее многих был Евгений», «...я сердечно люблю героя моего». Автор, не скрывая своей привязанности к героям, подчеркивает свою разность с Онегиным, чтобы «насмешливый чита­тель» не упрекнул его в том, что «намарал» он свой портрет. Трудно со­гласиться с Пушкиным. Его образ живет на страницах романа не только в его героях. Поэт говорит с нами строками лирических отступлений, и мы, его потомки, имеем уникальную возможность через века беседовать с Пушкиным.

Александр Сергеевич вложил в роман свой ум, свою наблюдатель­ность, жизненный и литературный опыт, свое знание людей и России. Он вложил в него свою душу. И в романе, может быть, больше, чем в других его произведениях, виден рост его души. Как сказал А. Блок, творения писателя - «внешние результаты подземного роста души». К Пушкину, к его роману в стихах «Евгений Онегин» это применимо в са­мой полной мере.