Солженицын александр ипантелеймон романов - рассказы советских лет.
А. Солженицын
ДНЕВНИК ПИСАТЕЛЯ
ПАНТЕЛЕЙМОН РОМАНОВ - РАССКАЗЫ СОВЕТСКИХ ЛЕТ
Из "Литературной коллекции"
Я разбираю здесь два сборника рассказов. Один - "Заколдованные деревни", 1927, когда ещё удавалось порой напечатать смелости о советском быте. (Этот сборник впервые попал мне в руки в лубянской камере, в 1945, и дал мне сильный толчок чувств. Другой раз, освежить впечатление, я взял его в Штатах, в 1991.) И второй - сборник Худлита 1988, перворазрешённый после полувекового проклятия и запрета автора.
И как ещё робок, оглядчив этот сборник времён оглушающей Гласности: лучшего из 20-х годов он так и не смеет печатать. Зато в эти "Избранные произведения" - в виде какого-то ли политического оправдания, включён слабый дореволюционный рассказ-этюд "Русская душа" (1916). И название агитационное (под ним и печатался в журнале Короленки), и никакого отсвета, что уже два года идёт великая война; священник - без молитв, без служб, одно обжорство; и прямое разъяснение автора: "здесь жили безо всякого напряжения воли, без всяких усилий для борьбы" - да и по роману "Русь" такой нетворческой, ненапряжённой, недеятельной Романову и виделась Россия своих последних лет. (Этот этюд - заготовка к "Руси".) Однако, поставленный рядом с уплотнённым комом острых рассказов советского времени, этот этюд невыгодно представляет то традиционное, истощённое до бесплодности разоблачение дореволюционного русского быта - в бурном потоке нелепостей новонаступивших. Кто из "освобожденчества", кто из художественного модернизма - сколькие авторы начала XX века не углядели здоровых и важных изменений, происходивших тогда в России.
По тому ли, что жизнь П. Романова обошли стороной и германская война, и гражданская, и все крупные события революционных лет, а скорей по тому, что на крупных сюжетах он предвидчиво избегал столкнуться с советской цензурой, ещё же верней - по природной склонности своего писательского дара, богатого юмором, - П. Романов сразу стал зорким, вернейшим бытописателем советского времени в его самых частных, мелких, житейских бытовых осколках. У него открыты, вбирчиво открыты глаза и уши, - и он даёт нам бесценные снимки и звуковые записи, которых нигде бы нам не собрать, не найти. И тем достовернее их свидетельство, что они писались и печатались по самому горячему следу протекающей живой жизни. (И пусть нам другие писатели и интеллектуалы того времени не лгут, с 30-летним опозданием, после XX съезда, что, дескать, в то время "нельзя было ещё понять", "не сразу было видно", - а вот ещё как видно, в 20-е годы, всё на ладони!)
Это его описание раннесоветских годов - сейчас, в отдалении, становится тем более неотразимым свидетельством той эпохи. Запечатленная жизнь! - так старательно потом и замазанная, и забытая. Живейшие люди того времени! Не случайна была и острая популярность у читателей - рассказы его шли нарасхват, имя его стояло сенсационно, вопреки недремлющей зубодробительной советской критике. (А повесть "Товарищ Кисляков" была тут же, в 1930, изъята Главлитом из обращения, хотя попорхала в заграничные переводы, под названьем "Три пары шёлковых чулок"; мы не рассматриваем её в обзоре рассказов. Отброшенные названия её были: "Попутчик" и "Вырождение". Сам Романов о ней в дневнике: "Чувствую, что написал страшную вещь, "последнюю главу из истории русской интеллигенции"".)
Среди рассказов о советской нескладной жизни многие отметны лишь густотой юмора, как бы желанием от души посмеяться. - "Заколдованные деревни", "Дым" (неискренняя и тщетная борьба сельских властей с варкой самогона). "Стихийное бедствие". (Непомерный урожай яблок, при коллективном владении как с ним управиться? "Бывало, хоть червяк на неё нападёт, градом бьёт", а тут, "как на грех, и свиней мало"; где бы "человека найтить?" - то есть предпринимателя. Это 1925 год - а как уже провижена вся советская система на столетие вперёд.) - "О коровах" (свобода развода, при том - хаос и корысть). "Кулаки" (1924, а уже - вся бессмыслица советской жизни, уже тогда отбита всякая возможность энергичной работы: боятся хорошего урожая, не чинят крыш, не водят пчёл, чтоб не сочли за богатея, не обжигают кирпича, отказались от веялок. "Прежде сидели, ничего не делали, потому что кругом всё чужое было; теперь всё кругом наше, а делать опять ничего нельзя".) - "Зайка" (железнодорожная беспорядица в гражданскую войну). - "Скверный товар". (Это сахар, везомый в мешочке, подвешенном между ног, - от лихости бушующих прод-заград-отрядов.) - "Тяжёлые вещи" (красная облава на базаре). - "В темноте". (Густейший военно-коммунистический быт в пятиэтажном здании; выкрутили все лампочки и обморозили ступеньки льдом, чтобы к ним не вселялись и лихие люди не приходили бы по ночам.) - "Итальянская бухгалтерия" (раздумье над очередной анкетой, как безопасней соврать). - "Спекулянты" (бабы берут детей в аренду, чтобы с ними без очереди в ж.-д. кассу). - "Значок" (насильственный уличный субботник, но люди и тут гонятся за жалким отличием нагрудного значка). - "Инструкция" (весь багаж должен быть взвешен, вот - и клетка с птичкой, хотя весы - пудовые). - "Слабое сердце" (эпидемия учрежденческих непрерывных переездов). - "Синяя куртка" (крестьяне "единогласно" выбирают в комитет против своей воли). - "Опись" (начальство переписывает малых детей для необъявленной цели, матери прячут - мол, отбирать будут; а опись - для детского снабжения). - "Дом No 3" (живейшая сцена, как внезапно приехали, выгнали всех жителей и сломали добротный дом; к концу выяснилось, что надо было ломать не этот, а соседний - 3-а). - "За этим дело не станет" (железный комсомолец попал под трамвай; но ещё более железосердая мать и слезинки не проронила - крайности советского огрубения нравов). "Пустые головы" (как под Пасху, отплёвываясь, даже старухи покидают церковную службу и набиваются в бесплатный клуб, сила советского соблазна!).
А в иных рассказах (с датировкой 1917, 18, 20...) зияют и самые истоки советской народной власти. (И эти, самые беспощадные, рассказы не включены в сборник 1988, хотя все были в 1927: горбачёвская Гласность "перестроечных" лет такой правды ещё не выдерживала...) Назовём тут несколько. - "Зелёная армия и умные командиры", 1918. (Как силой и обманом загоняли в Красную армию. Угрозы: а не то все свободы потеряете! - плохо действовали, крестьяне уверенно: "Шкура дороже свободы". Однако мобилизаторы взяли крестьян тем, что стали отнимать поросят, - из истории знаем, что и просто расстреливали за уклонение. Загнали, заперли призывников в вагонах, но обещали взамен разрешить им грабёж на фронте. Где во всей советской литературе встретишь такую откровенность? И ведь сработало: таково потянулось затменье умов, что и через сорок лет, в начале 60-х, Василий Гроссман напишет во "Всё течёт": "на гражданскую войну пошли они" - и, как следствие, победоносно разгромили белых генералов...). "Трудное дело". (Сельский сход - о делёжке помещичьей земли. Содержательнейший рассказ, крестьянское обмышление 1917 года. По живой нитке написано: уже обманывают, земля даётся - временно. Приведена подлинность крестьянских аргументов, пыхает пламень обмана - и догадки крестьян. И - как написано! - во всём рассказе ни слова лишнего, ни малого перекрива.) - И только утешает "Крепкий народ", 1920. (Годами и сверх возможностей переносит народ всё немыслимое. "Год назад говорили, что пяти месяцев не выдержим, всему крышка будет... нет, всё ещё ползём".)
Романов отчётливо черпает из своего жизненного опыта, из того, что нельзя не увидеть простыми глазами. Однако завлекающий ветер эпохи и на нём не остался без влияния. В его дневнике встречаем запись: "Одно время я загораюсь перспективами революции, в другое - я вижу её в самом чёрном свете, в третье ещё как-нибудь".
Интересно сравнить. Жизненный материал у Пантелеймона Романова во многом общий с Андреем Платоновым. Но П. Романов (1884), на 15 лет старше, как воспитанный же в прежнем мире, отначала и насквозь отчётливо видит вздорность, нелепость советской жизни, хотя и заглотнул её, мираж коммунизма, кубическими сантиметрами. А Платонов заражён социалистической верой и пробивается через советское бытие как частица самомыслящей материи, - зато ж и проходит через такие трагические глубины советского Бытия, которые Романов миновал ближе к поверхности.
Не меньшая по важности полоса рассказов П. Романова - о русской народной (крестьянской) психологии. Ярко, лепко, живо это написано. Здесь развивает он лишь намеченное, начатое в эпопее "Русь". К чертам вековым теперь много у него что добавить от наблюдённого в разнузданные годы революции. Мрачно смотрит он на духовную суть народа отчасти, может быть, оттого, что - глазами горожанина? (Но при всей добросовестности в передаче крестьянской жизни - того глубоко-внутреннего взгляда, какой был у Глеба Успенского, понимания живой связи крестьянина с трудом и творческим импульсом - начисто нет. Да ведь это не далось и Бунину, уж тем более - пристрастному Горькому.)
И здесь - есть очень веские рассказы. - "Наследство", "Государственная собственность". (Как бессмысленно разрушают и разворовывают всё помещичье. Приставленный сторож: "Они всем народом воруют, где же уследишь"; "Мне и не платили ничего, только что сам утащишь", "вот кабы мы сами воровали, а другим не давали".) - "Хороший комитет" (1917: хороший, если всё имущество воинской части делят между солдатами, и те везут домой; где и пулемёты делили по винтикам, а где - продавали, а деньги делили). - "Несмелый малый". (Разговоры в очереди у промтоварного магазина, характерное качание народного взгляда: "Это какую совесть надо иметь, чтобы в такое время воровать". - "Теперь только и воровать. Ты не возьмёшь - другие утащат".) - "Дар Божий". (Драка баб за мешочек с мукой на буферах товарняка, одна падает под поезд. Жуткое впечатление - но это уже и не собственно народное, это уже из области шаламовского за-человеческого за-пределья.) - "Звери" (влезши в вагон, не пускают других: пусть мёрзнут, лишь бы нам не тесно). - "Тринадцать брёвен" (из-за счёта очерёдности не достраивают выгодного, всем нужного моста). "Яблоневый цвет". (Старушка тронута добротой художника-постояльца, но шептуны отравляют её тревогой, жадностью и корыстью - увы, верный рассказ, тут - очень глубокая мысль: ведь и добром хорош не будешь, будут одни люди хороши - так другие ещё хуже. Рассказ оборван с большим чувством меры.) - "Порядок" (приезжать домой с заработков непременно пьяным и всех поить, пропивать заработанное). - "Голубое платье". (Случайно тяжело ранил жену; горе, переплетенное с крестьянскими расчётами: пусть умирает, куда теперь калека? и не дать ей в гроб лучшего платья. Очень жестокий рассказ.) - "Богатство". (Ошалели крестьяне от избытка бумажных денег, и стали скупы, и не одеваются, не строятся, отказывают побирушкам: "Когда денег мало было, тогда их меньше жалели".) Особняком - "Блаженные". (Немцы, у которых так легко воровать: "Вот какие окаянные, честные, ну просто...", на станциях "даже не проверяют, сколько ты съел, вроде как совестятся, бывало, съешь целковых на три, а скажешь на полтинник... вот обувать-то кого"; и тут же - как у нас: за стакан тридцать рублей залогу, и следят, чтобы тарелку с ложкой не упёр.)
Очень раздумчива и "Кучка разбойников". Такое название - о советском начальстве на селе. Что они разбойники - ясно всем крестьянам. Но - два типа крестьянского поведения, в разных деревнях: одни - сразу бросаются грабить, что можно, по первому большевицкому призыву; другие как бы сопротивляются в том начальству, и грабят поневоле.
К этому ряду, о народной психологии, можно отнести и более легковесные: "Достойный человек". (Совещание крестьян в чайной перед выборами священника, перебор кандидатов - увы, примитивное народное понимание церковнослужения.) "Вредная штука" (арендаторы бывшего помещичьего сада, осуждая прежнюю жадность помещика, сами так же жадно дрожат за яблоки). - "Неподходящий человек" (в председатели волости выбирают заведомого вора, зато не нудягу).
Однако в потоке народных рассказов П. Романова особняком стоят несколько удивительных шедевров.
"Смерть Тихона". (Отдельно опубликованный фрагмент из "Руси".) Под таким рассказом, право, и поздний Толстой взялся бы подписаться. Строгость, лаконичность, целомудренность простой души перед смертью. Ничего лишнего, и нигде не продрогнет сентимент.
"Обетованная земля" - первый посев на помещичьей земле. Священное, молитвенное настроение старого поколения, всё под Богом и обожествление матушки-Земли, - и развязно-деловое, сухое у молодого поколения. Рассказ ещё сильней на отстоянии почти столетия, когда мы знаем, чем эти все надежды кончились. - Два дымка к небу: от кадильницы с ладаном, и от папирос молодёжи. Великолепный, неподдельный диалог.
"У парома". А в этом рассказе есть чеховское - но не простой переим, а перенятие духа - и в новое советское время, и с новой темой: в традиционные ночь, перевоз, разговор о чертях у костра - врезается советская новизна: парень не хочет идти с любимой девушкой в церковь, а она - ни за что без церкви. Написано с глубоким чувством от обоих и от автора, и с классическим чувством меры.
"Чёрные лепёшки" (деревенская жена, а муж в городе - "председатель", с другою). Советская реальность не с разоблачительством, а - как она неотклонимо ложится на сердца. Очень отзывно, жизненно. Акварельные краски.
Интересно, что думал о П. Романове Твардовский? Не мог не знать, не читать. Не спросил я его.
Можно выделить и группу рассказов вокруг темы: интеллигент и советская действительность, интеллигент и советский режим.
"Звёзды" (1927). Студент-идеалист и его товарищ по гражданской войне, деревенский коммунист, преуспевший в советском быту. Извечный сюжет, но на советской ткани звучит по-новому. Однако затянут и выполнен топорновато, без обычной для П. Р. живости диалога.
"Огоньки" (1926). Нарочито спародирован обещательный образ от Короленко: неведомые огоньки, так зовущие нас в будущее. Крупный артист - впрочем, крупности не ощущаешь, скорей фигура для рассуждений, ткань искусства опущена, это холостит, - в гастрольной поездке в глушь. Автор и для себя пробивается понять эту тему: интеллигент в новом "Великом движении". Оппозиция интеллигента режиму даётся автором без симпатии - искренно? или из осторожности? Аргументы артиста против режима отклоняются автором как бы в угодство: приспособить доводы к постепенному оправданию режима. Как будто уже и не режим, и не новый строй виноваты в падении артистической души. Читаешь, всё-таки, с ожиданием значительности, а её нет: рассуждения есть - а истинного напряжения мысли нет. При отходе ли от простонародной жизни что-то мешает П. Р. набрать полную силу пера; какой-то "средний" повествовательный стиль.
"Право на жизнь" (или "Проблема беспартийности", двойное название, 1927). Не сразу, с большим трудом рассказ прошёл в журнальную публикацию, был яростно разгромлен критикой и с 1929 вовсе запрещён. Всего лишь год спустя ту же самую проблему артист - режим автор описывает во всей её беспощадности, и с такими лобовыми ударами по режиму, что диву даёшься. Со всей душевной и политической страстью П. Романов уже видит всё будущее советской литературы. Но и: сухо-делово пишет, безо всякой отделки и в перепрыгивающей манере. Жизненная обстановка (угроза потерять квартиру) схвачена жестоко, верно, почти и без преувеличений. - Душевное распрямление через смерть, и смерть-то почти нечаянную, - хорошо. Любящая женщина гладит лицо умершего, не понимая, что не живой: он - ещё тёплый.
Но сам писатель Останкин - сильно не дояснён, он только глашатай идеи рассказа, обобщённый тип загнанного. (Например: как это он пережил военный коммунизм на развешивании продуктов? ведь там нельзя было удержаться, не воровать, сразу бы и выгнали.)
"Блестящая победа" (1931, не напечатан). - Уже до отчаяния и шаржа доведена та же тема: как художнику встроиться в режим? - тему индустриализации и советизации раздув до чудовищности, до крайней халтуры.
Особняком стоит более ранний
"Видение" (1925) - несомненная удача. Затронута ещё не отвердившаяся тогда проблема: мы - и заграница? возврат оттуда? Сюжет развивается очень верно психологически, интересно, с неожиданными поворотами, развязки никак не угадываешь вперёд. (Только зря автор ещё от себя разъясняет психологию персонажа.) И - искренно написано относительно эмигрантов, это - не грубая агитка против них, а - обида на них. - Здесь автор тоже прямо касается политики и - ругает власть большевиков, ничем не рискуя: это как бы оправдано ходом эмигрантского сюжета.
Ещё особняком
"Печаль" (1927). Единственный такой у Романова рассказ: весь от первого лица, лирический, с тягой к философскому глубокомыслию. Но - затянут. Да и вся-то мысль рассказа: имея, не ценим, потерявши, плачем. И вновь лишние, от автора, истолкования. "Душу забыли" - по советскому времени полезно об этом напомнить.
В дневнике П. Романова есть и такая запись (1926): "Когда я пишу, у меня всегда есть соображение о том, что может не пройти по цензурным условиям... И это уменьшает мои возможности и правду того, что пишешь, на 50%. Вообще всё время чувствуешь над собой потолок, дальше которого нельзя расти. Правомерный марксизм, начётчики марксизма связывают по рукам и ногам".
И советская критика постоянно давала-таки П. Романову по зубам и костям. От Киршона, напостовско-рапповской банды, от забытых теперь рецензий Катаняна, Бека, Селивановского, Прозорова и ещё, и ещё, и ещё, под заголовками "Право на пошлость" (М. Левидов), ещё хорошо когда "Талант равнодушия" (С. Пакентрейгер) - то есть "объективизм", "без нужного обострённого оформления"; рвались выявить в этом "равнодушном бытописателе" - "лицо классового врага". Пантелеймон Романов был размозжён этой направленной неутихающей атакой. (Теперь видно, что она и размозжила, перекорёжила 2-й том "Руси" - а уход в "Русь", может быть, и был для него попыткой спастись от современности.)
Впрочем, по истинно советским масштабам - травля Михаила Булгакова была во много яростней и длительней, и незабываемый, нестираемый список затравщиков-загонщиков куда-куда длинней, на многие десятки честно-коммунистических перьев.
В случае с Романовым грохотала ещё и другая дискуссия, совсем не опасная политически, но многоскандальная и разлившаяся куда шире этой кучки критиков на само общество и особенно на студенчество. "Любовь без черёмухи" - надолго, и перешагивая смерть писателя, вошла в советский речевой обиход, в поговорку, на десятилетия, более всего и прославила Романова.
"Без черёмухи" (1926). А в рассказе том, собственно, и не было заметной художественной удачи, а только - пронзительная зоркость авторского взгляда. Рассказ портит слишком рациональная, сухим рассудочным языком исповедь девушки. Отчего у нас так отброшены заботы о красоте быта и поведения? "пренебрежение ко всему красивому"? Парни (университетские студенты) девушек-сокурсниц "приучают к родному языку" - мату, и тон этот "нравится и девушкам", так проще себя вести. Вот, хочется, "чтобы первая любовь была праздником", но "все сверстники смотрят иначе". "Любовь презрительно относят к области психологии", "канитель разводить". И подавленная в гордости и уязвлённая мимолётной ревностью, девушка покорно идёт к сокурснику, где тот живёт вдвоём с товарищем, в ободранную комнату ужасного вида, с набросанной яичной скорлупой, грязной неубранной посудой, не подметенными с пола окурками и двумя смятыми, непокрытыми, нечистыми постелями. Сокурсник торопит: "Что разговаривать, только время идёт", скоро придёт товарищ. И в поспешности укладывает её в кровать, как потом оказалось, и не в свою. И девушка исповедуется подруге: испытала отвращение к себе и к нему.
Общественная буря, вызванная рассказом, и была: такие мы? - или не такие? так и надо - или иначе как? И, характерно, для 20-х годов: голоса спорящих сильно и сильно разделились.
Меньшую, но тоже значительную бурю вызвал и написанный в отзыв на "Черёмуху" рассказ
"Суд над пионером" (1927). Пионерский отряд взбудоражен, что один из пионеров производит "систематическое развращение" пионерки (старше пятнадцати): ходит провожать её от клуба и до её деревни, хотя сам живёт в другом месте. Немедленно постановили: негласный надзор за ними, слежку. Началось с того, что он поднял ей уроненный платочек. А вот - пошёл-таки провожать и при переходе по жёрдочкам через ручей - подал ей руку, и она оперлась! Потом и мешочек её понёс! Выслежчикам не удалось подслушать самого разговора, но слышали, что читал какие-то стихи, неизвестно чьи. - И отряд перетревожен до крайности: "поведение, позорящее весь отряд"! С величайшей серьёзностью назначили суд над обоими. "Ежели ты свои стихи писал и читал их не коллективу, а своей даме, то это, брат, не личное дело". А "если она тебе нужна была для физического сношения, ты мог честно, по-товарищески заявить ей об этом, а не развращать". "Мы не пойдём к проституткам, потому что у нас есть товарищи". "Один - ты с ней мог быть для сношения, это твоё личное дело, потому что ты её не отрываешь от коллектива, а так - ты в ней воспитываешь целое направление". - "Такая любовь есть то же, что религия, то есть дурман, расслабляющий революционную волю".
Пионера - исключили, отобрали заветный красный галстук. А ей - строгое внушение ("видели в ней несознательную жертву", "на неё смотрели с любопытством и состраданием").
Фарс? Нет. Истинная картина, живые Двадцатые годы! - и не будем притворяться, забывать их. (Тем обиднее, что оба эти рассказа не проработаны художественно, покинуты в торопливости.)
Да, конечно, в описаниях советской жизни допускал себя П. Романов до рассказов, сниженных уже и к фельетону: "Крепкие нервы", "Народные деньги", "Стена", "Иродово племя", "Хороший начальник", "Картошка", "Белая свинья", "Художники", "Московские скачки" (прямо и написано для "Крокодила"), "Машинка", та же и "Блестящая победа". Да, может, уже по отчаянию, что его не понимают и уж только бы печатали? (Отчасти по этой причине иногда срывался к фельетону и молодой Булгаков.) Но и из этих частных, полунебрежных зарисовок выступает уничтожительная картина советской жизни.
Современник многих "авангардистских" течений, Пантелеймон Романов всегда устойчиво был привержен традиционной реалистической манере и ни в чём не отклонялся от неё. Уже в этом он "не поспевал за веком", за модой (однако преходящей). Никакие "новые приёмы" ему и не нужны: его сила - живость диалога, особенно бытового, обилие сочного юмора (иногда с переклоном к сатире) и острое видение проблем - при неисчерпаемой новизне советской жизни.
Диалог у него (обычно - говор толпы) - мастерский, устойчиво хорош, добротен, часто очень смешон. И достигается неподдельность диалога - без отметных, характерных слов и даже без индивидуальности речи говорящих - а очень жив. Но в ремарках к диалогу - бывает у него избыточность. Частенько, при подсокращении ремарок, его диалог ещё бы усилился.
Не удивительно, что при частой массовости персонажей у П. Романова нет места давать портреты. Он и не пытается, для различения говорящих часто отделывается деталями одежды. Портрет у него почти отсутствует, даже в беглых чертах: П. Романов слышит больше, чем видит. Отдельного человека въяве чаще не видно. Если и приводит чуток портретных черт - то какие-то малоиндивидуальные, не прикрепчивые.
Большей частью - рассказы совсем коротки, а некоторые просятся: ещё бы короче! Это - от избыточно поясняющих фраз, когда и без них ясно.
Никаких сложных изобретательных сюжетов: вся конструкция рассказов обычно - нараспашку. Названия рассказов бывают и неудачные: никак не вспомнишь, о чём там речь, не свяжешь с сюжетом. Да есть рассказы - и просто зарисовки. Всё-таки слабых рассказов тоже заметная доля.
Совсем нет у него метафор - да и не к месту, не к наряду они б тут и выглядели. Сравнений - немало, но все они у него - не подхватисты, не открывающие нам нового во взгляде. Обычно они - тавтологические, это как бы изложение более пространными словами того, что по обстоятельствам уже и так видно. "Как смотрят, когда решается вопрос жизни, и как бы решив прямо поставить какой-то мучительный для неё вопрос". (А в наличии - и то, и другое, тут и сравнения нет.) - "Держались в тени, как держатся люди, потерявшие влияние". (Именно такова и ситуация.)
При своей социальной плотности и остроте рассказы П. Романова 20-х - 30-х годов почти не оставляют места пейзажу (так щедро данному в "Руси"). Но когда пейзажи есть, то очень хороши: в "Яблоневом цвете", "Охотнике", "У парома".
Язык Романова не назовёшь лексически богатым. Но необходимый рабочий минимум всегда есть.
Просверкнёт: "чего выглялись?", "что ткаешься?", обужа, навзволок (наречие). Ещё "наотделку" (наречие) - но именно это слово он повторяет много раз (запугали наотделку, избегалась наотделку, задушила наотделку...).
В мужичьих устах ("Кулаки") вдруг: "инкогнито" - промах. Хорошо: "лошадиное сословие", "собака родства не знает".
Упомянутую несколько раз эпопею "Русь" я здесь оставлю в стороне. (Ей посвящён очерк в серии "Приёмы эпопей".) Пантелеймон Романов писал её с 1922 года, особенно широко дореволюционный 1-й том, душой отдаваясь воспоминаниям об утраченной навсегда жизни (и тщательно прикрывая своё чувство от советской цензуры). Там мы встретим и просторные пейзажные описания, на мой взгляд, не уступающие тургеневским, а в веренице типов, дворянских и крестьянских, вполне достойные и гоголевского пера. Так 1-й том "Руси" стал последним по времени придорожным памятным знаком или надгробьем долгой русской дворянской литературы. Том 2-й, о Мировой войне, уже сильно искажён внедрением советской идеологии, да и сам по себе поспешен, скомкан. Он окончен в 1936, за два года до смерти автора, вестью о Февральской революции в Петрограде, и на том эпопея оборвалась, надо думать: более всего по цензурным же обстоятельствам.
Пантелеймон Сергеевич Романов (12 июля , Петровское Одоевского уезда Тульской губернии - 8 апреля , Москва) - русский прозаик, драматург.
Биография
Из обедневших потомственных дворян. Поступил в Московский университет, но вместо учёбы работал в родной деревне и занялся самообразованием и писательством; ранние публикации (рассказы и очерки) в «Русской мысли » и «Русских ведомостях » (1911-1917) вызвали сочувственную (с рядом замечаний) реакцию Горького и Короленко ; в 1918 печатал в газете «Новая жизнь» критичные к большевизму очерки о деревне. Во время Первой мировой войны служил в Петрограде (призыву не подлежал по здоровью), с 1920 в Москве.
Известность получил в начале 1920-х годов как писатель и исполнитель собственных произведений; имел незаурядный талант чтеца-актёра и с большим успехом выступал перед публикой. Тогда же начало создаваться его главное произведение, отрывки из которого Романов неизменно включал в свои устные выступления, - роман «Русь» (6 частей, 1923-1936; не окончен). Это эпопея об усадебной жизни в России накануне и во время первой мировой войны, с картинами из жизни господ и мужиков. «Русь» вызвала противоречивые отзывы критики, большинство рецензентов отмечали фрагментарность сюжета и мастерски выписанные отдельные характеры и диалоги. С большим успехом работал как педагог в детской колонии имени Луначарского. Написал повесть «Детство» (1924) о дворянской жизни в усадьбе глазами ребёнка; её высоко оценил Г. В. Адамович .
В середине 1920-х сблизился с литературным обществом «Никитинские субботники», писал популярные пьесы («Землетрясение», «Женщина новой земли»), вызвавшие политический выпад Маяковского (1929) в стихотворении с характерным названием «Лицо классового врага»; этот «враг» якобы «мечтает узреть Романова» и «даёт социальный заказ на „Дни Турбиных “ Булгаковым ».
Написал большое число коротких рассказов, долгое время не поднимавшихся выше окрашенных лёгкой иронией зарисовок с натуры советского быта; однако во второй половине 1920-х выступает с рядом социально и политически острых рассказов: «Без черёмухи» (), «Суд над пионером», «Право на жизнь, или проблема беспартийности» (). Рассказ «Без черёмухи», изображающий лишённый романтики «любовный быт» комсомольцев , пошлые представления «новых людей» о нравственности - сделал автора всероссийской знаменитостью, его название стало поговоркой, был переведён на несколько языков. В том же ключе и сатирические романы Пантелеймона Романова «Новая скрижаль» (1928), «Товарищ Кисляков» (1930), «Собственность» (1933), изображающие мещанство советского быта, приспособленчество интеллигентов и писателей. Весь этот период Романова преследует систематическая травля советской критики, видящей в его сочинениях сплошную клевету и очернительство, однако он принципиально не желал сдаваться. Свою позицию сатирика Романов обосновывал в речи на Первом съезде советских писателей ().
В 1937 г. Пантелеймон Романов перенёс инфаркт, умер от лейкемии в Кремлёвской больнице, похоронен на Новодевичьем кладбище . Сочетание даты его смерти - 1938 - с фактом его травли в 1920-1930-е годы стало причиной ошибочных утверждений в ряде изданий 1980-х гг. о том, что он якобы был репрессирован.
Сочинения
- Русь, ч.1-я М., «Издание М. и С. Сабашниковых»; ч.1-3 Л., «Прибой», 1926 / ч.5-6 Л., «ГИХЛ», 1936; Рига, «Грамату Драугс»,1927(все части)
- Три кита, М., «ГИЗ», 1924
- Землетрясение.Комедия, М., «Московское театральное издательство», 1925; 1926
- Крепкий народ, М., «Прожектор», 1925
- Русская душа, М.,«Пролетарий», 1925
- Рассказы, М., «Изд. Крестьянской газеты», 1925
- Рассказы, М., «Московский рабочий», 1925; 1926
- Новые рассказы, М., «Московский рабочий», 1926 , 112 с.
- Вопросы пола, Л., «Прибой»,1926
- Гайка, Л., «Прибой», 1926
- Рассказы о любви, Л., «Прибой», 1925; 1926
- Юмористические рассказы, М., «Огонек», 1926
- Рассказы, М.-Л., «Бегемот», 1926
- Обетованная земля, М., «Недра», 1926
- Домовой, М., «Земля и фабрика», 1926
- Черные лепешки, М., «Недра», 1926; 1928
- Рассказы, М., «Огонек», 1927, 56 с.
- Новые рассказы, М., «Огонек», 1927, 44 с.
- Без черемухи, 1927 (?)
- Рассказы, Рига, «Литература», 1927
- Право на жизнь, или проблема беспартийности, М., «Молодая гвардия», 1927
- Из записной книжки писателя (Мысли об искусстве), М., сборник „Утро“, 1927
- О себе, о критике и о прочем, М., журнал „30 дней“, № 6
- Вопросы пола, Рига, «Литература», 1928
- Новая скрижаль, Рига, «Литература», 1928; 4-е изд. - 1930
- Товарищ Кисляков, М.,«Недра», №18,1930; (Три пары шелковых чулок), Рига «Жизнь и культура», 1930; Берлин, «Книга и сцена», 1931
- Путаница, М., «Московское товарищество писателей», 1932
- Собственность, М.-Л., «ГИХЛ», 1933. - 296 с., 10 000 экз.
- Рассказы, М., «Советская литература», 1934
- О детях: Путевые заметки писателя // Новый мир. - 1936. - № 1
- Новые люди: Очерки // Новый мир. - 1936. - № 3
Издания
- Собрание сочинений в 7 тт. - М.: Никитинские субботники , 1925-1927.
- Полное собрание сочинений в 12 тт. - М.: Недра , 1928-1929.
- 2-е изд. - 1929-1930 (не выходил 9-й том).
- Детство. - Тула: Приокское книжное издательство , 1984.
- Избранные произведения. - М.: Художественная литература , 1988. - ISBN 5-280-00084-1
- Чёрные лепёшки. - М.: Современник , 1988. - ISBN 5-270-00159-4
- Светлые сны. Роман, рассказы. - М.: Московский рабочий , 1990. - ISBN 5-239-00581-8
- Без черёмухи. - М.: Правда , 1990. - ISBN 5-253-00001-1
- Повести и рассказы. - М.: Художественная литература, 1990. - ISBN 5-280-01121-5
- Рассказы. - М.: Правда, 1991. - (Библиотека сатиры и юмора) - ISBN 5-253-00375-4
- Русь. Т. 1-2. - М.: Дружба народов , 1991. - ISBN 5-285-00125-0
- Яблоневый цвет. - М.: Советская Россия , 1991. - ISBN 5-268-01239-8
- Антология сатиры и юмора России XX века. Том 34. - М.: Эксмо , 2004. - ISBN 5-699-07957-2 ; 5-04-003950-6
- Наука зрения. - М.: Совпадение , 2007. - ISBN 978-5-903060-19-1
- Бессознательное стадо. - СПб.: Леонардо , 2012. - ISBN 978-5-91962-016-7
- Без черёмухи. - М.: Терра , 2016. - ISBN 978-5-4224-1134-4
Экранизации
- - Заколдованные
Напишите отзыв о статье "Романов, Пантелеймон Сергеевич"
Литература
А. И. Солженицын . П. Романов - рассказы советских лет // Новый Мир, 1999, № 7.
Ссылки
- (рус.) Gattinger, Anna. (Master of Arts thesis) (). Университет Британской Колумбии , 1966. . Google Books .
Отрывок, характеризующий Романов, Пантелеймон Сергеевич
Во время своего выздоровления Пьер только понемногу отвыкал от сделавшихся привычными ему впечатлений последних месяцев и привыкал к тому, что его никто никуда не погонит завтра, что теплую постель его никто не отнимет и что у него наверное будет обед, и чай, и ужин. Но во сне он еще долго видел себя все в тех же условиях плена. Так же понемногу Пьер понимал те новости, которые он узнал после своего выхода из плена: смерть князя Андрея, смерть жены, уничтожение французов.Радостное чувство свободы – той полной, неотъемлемой, присущей человеку свободы, сознание которой он в первый раз испытал на первом привале, при выходе из Москвы, наполняло душу Пьера во время его выздоровления. Он удивлялся тому, что эта внутренняя свобода, независимая от внешних обстоятельств, теперь как будто с излишком, с роскошью обставлялась и внешней свободой. Он был один в чужом городе, без знакомых. Никто от него ничего не требовал; никуда его не посылали. Все, что ему хотелось, было у него; вечно мучившей его прежде мысли о жене больше не было, так как и ее уже не было.
– Ах, как хорошо! Как славно! – говорил он себе, когда ему подвигали чисто накрытый стол с душистым бульоном, или когда он на ночь ложился на мягкую чистую постель, или когда ему вспоминалось, что жены и французов нет больше. – Ах, как хорошо, как славно! – И по старой привычке он делал себе вопрос: ну, а потом что? что я буду делать? И тотчас же он отвечал себе: ничего. Буду жить. Ах, как славно!
То самое, чем он прежде мучился, чего он искал постоянно, цели жизни, теперь для него не существовало. Эта искомая цель жизни теперь не случайно не существовала для него только в настоящую минуту, но он чувствовал, что ее нет и не может быть. И это то отсутствие цели давало ему то полное, радостное сознание свободы, которое в это время составляло его счастие.
Он не мог иметь цели, потому что он теперь имел веру, – не веру в какие нибудь правила, или слова, или мысли, но веру в живого, всегда ощущаемого бога. Прежде он искал его в целях, которые он ставил себе. Это искание цели было только искание бога; и вдруг он узнал в своем плену не словами, не рассуждениями, но непосредственным чувством то, что ему давно уж говорила нянюшка: что бог вот он, тут, везде. Он в плену узнал, что бог в Каратаеве более велик, бесконечен и непостижим, чем в признаваемом масонами Архитектоне вселенной. Он испытывал чувство человека, нашедшего искомое у себя под ногами, тогда как он напрягал зрение, глядя далеко от себя. Он всю жизнь свою смотрел туда куда то, поверх голов окружающих людей, а надо было не напрягать глаз, а только смотреть перед собой.
Он не умел видеть прежде великого, непостижимого и бесконечного ни в чем. Он только чувствовал, что оно должно быть где то, и искал его. Во всем близком, понятном он видел одно ограниченное, мелкое, житейское, бессмысленное. Он вооружался умственной зрительной трубой и смотрел в даль, туда, где это мелкое, житейское, скрываясь в тумане дали, казалось ему великим и бесконечным оттого только, что оно было неясно видимо. Таким ему представлялась европейская жизнь, политика, масонство, философия, филантропия. Но и тогда, в те минуты, которые он считал своей слабостью, ум его проникал и в эту даль, и там он видел то же мелкое, житейское, бессмысленное. Теперь же он выучился видеть великое, вечное и бесконечное во всем, и потому естественно, чтобы видеть его, чтобы наслаждаться его созерцанием, он бросил трубу, в которую смотрел до сих пор через головы людей, и радостно созерцал вокруг себя вечно изменяющуюся, вечно великую, непостижимую и бесконечную жизнь. И чем ближе он смотрел, тем больше он был спокоен и счастлив. Прежде разрушавший все его умственные постройки страшный вопрос: зачем? теперь для него не существовал. Теперь на этот вопрос – зачем? в душе его всегда готов был простой ответ: затем, что есть бог, тот бог, без воли которого не спадет волос с головы человека.
Пьер почти не изменился в своих внешних приемах. На вид он был точно таким же, каким он был прежде. Так же, как и прежде, он был рассеян и казался занятым не тем, что было перед глазами, а чем то своим, особенным. Разница между прежним и теперешним его состоянием состояла в том, что прежде, когда он забывал то, что было перед ним, то, что ему говорили, он, страдальчески сморщивши лоб, как будто пытался и не мог разглядеть чего то, далеко отстоящего от него. Теперь он так же забывал то, что ему говорили, и то, что было перед ним; но теперь с чуть заметной, как будто насмешливой, улыбкой он всматривался в то самое, что было перед ним, вслушивался в то, что ему говорили, хотя очевидно видел и слышал что то совсем другое. Прежде он казался хотя и добрым человеком, но несчастным; и потому невольно люди отдалялись от него. Теперь улыбка радости жизни постоянно играла около его рта, и в глазах его светилось участие к людям – вопрос: довольны ли они так же, как и он? И людям приятно было в его присутствии.
Прежде он много говорил, горячился, когда говорил, и мало слушал; теперь он редко увлекался разговором и умел слушать так, что люди охотно высказывали ему свои самые задушевные тайны.
Княжна, никогда не любившая Пьера и питавшая к нему особенно враждебное чувство с тех пор, как после смерти старого графа она чувствовала себя обязанной Пьеру, к досаде и удивлению своему, после короткого пребывания в Орле, куда она приехала с намерением доказать Пьеру, что, несмотря на его неблагодарность, она считает своим долгом ходить за ним, княжна скоро почувствовала, что она его любит. Пьер ничем не заискивал расположения княжны. Он только с любопытством рассматривал ее. Прежде княжна чувствовала, что в его взгляде на нее были равнодушие и насмешка, и она, как и перед другими людьми, сжималась перед ним и выставляла только свою боевую сторону жизни; теперь, напротив, она чувствовала, что он как будто докапывался до самых задушевных сторон ее жизни; и она сначала с недоверием, а потом с благодарностью выказывала ему затаенные добрые стороны своего характера.
Самый хитрый человек не мог бы искуснее вкрасться в доверие княжны, вызывая ее воспоминания лучшего времени молодости и выказывая к ним сочувствие. А между тем вся хитрость Пьера состояла только в том, что он искал своего удовольствия, вызывая в озлобленной, cyхой и по своему гордой княжне человеческие чувства.
– Да, он очень, очень добрый человек, когда находится под влиянием не дурных людей, а таких людей, как я, – говорила себе княжна.
Перемена, происшедшая в Пьере, была замечена по своему и его слугами – Терентием и Васькой. Они находили, что он много попростел. Терентий часто, раздев барина, с сапогами и платьем в руке, пожелав покойной ночи, медлил уходить, ожидая, не вступит ли барин в разговор. И большею частью Пьер останавливал Терентия, замечая, что ему хочется поговорить.
– Ну, так скажи мне… да как же вы доставали себе еду? – спрашивал он. И Терентий начинал рассказ о московском разорении, о покойном графе и долго стоял с платьем, рассказывая, а иногда слушая рассказы Пьера, и, с приятным сознанием близости к себе барина и дружелюбия к нему, уходил в переднюю.
Доктор, лечивший Пьера и навещавший его каждый день, несмотря на то, что, по обязанности докторов, считал своим долгом иметь вид человека, каждая минута которого драгоценна для страждущего человечества, засиживался часами у Пьера, рассказывая свои любимые истории и наблюдения над нравами больных вообще и в особенности дам.
Романов Пантелеймон Сергеевич (1884-) - советский писатель. Р. в семье мелкого помещика. Печатается с 1911. В своих ранних произведениях Р. выступает как эпигон дворянско-поместной литературы. Они изобилуют заимствованиями из классиков. Первая крупная повесть Романова «Детство» написана под сильным влиянием «Детства и отрочества» Л. Толстого. Усадебные мотивы этой повести и намеченный в ней образ «кающегося дворянина» получили широкое развитие в центральном произведении Р. романе «Русь» (1926), задуманном автором как монументальная эпопея. Однако в трех вышедших частях, охватывающих лето 1914 и начало мировой войны, показаны лишь кризис и разложение довоенного поместья и совершенно оставлены в тени силы, подготовившие революцию. Понимая историческую обреченность дворянства, Р. изображает в комических тонах фигуры никчемных последышей поместного дворянства, безвольных или сознательно беспринципных бездельников. Но в то же время автор грустит об ушедшей старине. С большой теплотой изображены у него праздничные стороны старого барского быта, традиционный возвышенный образ дворянской Девушки, усадебный пейзаж проникнут лиризмом в духе классической дворянской литературы. Крестьянство же, взятое в момент предреволюционного брожения, показано в «Руси» как косная, ленивая и тупо-стадная масса, неспособная ни на какое организованное действие.
С 1918 Р. пишет множество мелких комических рассказов. Герои этих миниатюр - крестьянская масса или городские обыватели, обрисованные в ракурсе беглой зарисовки (излюбленные места действия - вокзал, вагон, очередь и т. п.). Сюжетами их послужили гл. обр. многообразные курьезы быта первых лет революции. Благодаря острой наблюдательности автора и выразительности комических зарисовок новеллы эти пользовались в свое время широкой популярностью; взятые же вместе, они дают резко-однобокое изображение масс; в комических эпизодах Р. неизменно подчеркивает тупость, косность, непроходимую некультурность крестьянства и городских обывателей, непонимание совершающихся событий, шкурный страх каждого за себя. Особенно характерен повторяющийся сюжет о стадном коллективе, где все дружно выполняют противоположное тому, что решили сделать, - из-за боязни каждого в отдельности остаться в дураках («Дружный народ», «Верующие», «Значок», «Синяя куртка», «Плохой человек»). В целом рассказы Р. проникнуты духом неверия в революционные и творческие силы масс.
С 1927 Р. переходит к темам из жизни городской интеллигенции. Особенную известность приобрели рассказы Р. на «половые» темы, в которых патетическая скорбь «бывших людей» об утраченной «поэзии» любовных отношений и возмущение эксцессами полового анархизма и упрощенчества современной молодежи («Без черемухи», «Суд над пионером», 1927) сочетаются с повышенным интересом к острым ощущениям, к легким связям («Белые цветы», «Неотправленное письмо», «Один час», «Весна» и др.). С задачей разоблачения пошлости Р. не справился, и его многочисленные перепевы пошлых любовных коллизий большей частью удовлетворяют запросы обывательских слоев читателей.
Многократно повторяется и варьируется у Р. эпопея интеллигента-приспособленца («Право на жизнь», 1927, «Огоньки», «Актриса», «Товарищ Кисляков», 1931). Здесь, как и в рассказах на «половые» темы, Р., пытаясь поставить вопрос об интеллигенции вообще как цельном классе, неизменно выводит лишь представителей обывательских, далеких от пролетариата слоев интеллигенции. Полную неудачу потерпела его попытка нарисовать образ интеллигента-коммуниста из крестьян (роман «Новая скрижаль»). Обычно коммунисты лишь мелькают на фоне произведений Р., причем оттеняются гл. обр. их малая культурность и отношение к интеллигентам - враждебно-пренебрежительное или, наоборот, неожиданно доверчивое.
С 1932 в некоторых произведениях и выступлениях Р. звучат новые мотивы. Он обращается к очерку для зарисовок строительства соцпромышленности («Русь и СССР»), с большой искренностью дает изображение перековки человека в процессе соцстроительства. Особенно привлекают его внимание люди сильной, целеустремленной воли (рассказы «На Волге», «За этим дело не станет»), преодолевающие ту стихию расхлябанности и лени, которая представлялась ему до сих пор «господствующей чертой русского национального характера». В романе «Собственность» (1933) Р. стремится показать губительное действие собственнических устремлений и перевоспитание человека под влиянием советской общественности, но разрешает эту тему чрезвычайно неудачно.
Стиль ранних произведений Р. содержит в себе перепевы стиля классической дворянской литературы. Наибольшей живости и меткости автор достигает в передаче языка крестьян и городской уличной толпы. С переходом к темам из жизни интеллигенции язык Р. - даже в части авторского повествования - некритически впитал ряд шаблонов обывательско-интеллигентской речи, вроде «определенно», «жуткая бессердечность» и т. п. Еще безвкуснее звучат высокопарные фразы героев-обывателей об «остром счастьи», «цветении души» и т. д. в контексте обыденных и пошлых переживаний. Р. написаны пьесы - «Землетрясение», «Мария Крокотова» и «Писатель».
Список литературы
I. Полное собр. сочин., 12 тт., изд. «Недра», М., 1928
Товарищ Кисляков, сб. «Недра», кн. 18, М., 1930
Собственность, роман, ГИХЛ, М. - Л., 1933
Автобиография. «Писатели», ред. Вл. Лидина, изд. 2, М., 1928
Из записной книжки писателя (Мысли об искусстве), сб. «Утро», М., 1927
О себе, о критике и о прочем, «30 дней», 1927, № 6
О своем, «Читатель и писатель», 1928, № 17
Рассказы, изд. «Советская литература», М., 1934.
II. Пакентрейгер С., Талант равнодушия, «Печать и революция», 1926, № 8
Никитина Е. и Шувалов С., Беллетристы-современники, М., 1927
Диспут в Академии коммунистического воспитания им. Крупской («Без черемухи» П. Романова и др.), «Молодая гвардия», 1926, № 12 (стенограмма), Гусев С., Суд пионеров над П. Романовым, «Молодая гвардия», 1927, № 7
П. Романов. Сборник, изд. «Никитинские субботники», М., 1928
Коган Л. В., Комическая новелла П. Романова, «Литература и марксизм», 1928, № 6
Ингулов С., Бобчинский на Парнасе. Особое мнение о П. Романове, «Молодая гвардия», 1929, № 11
Конторщик чугунолитейного завода Кирюхин сидел в пивной с товарищем и жаловался ему:
Почему, скажи, пожалуйста, по устройству государства мы вперед ушли, может, на тысячу лет вперед, а по образу жизни - сзади всех? За границей, говорят, рабочего и не узнаешь: в шляпе, в манжетах ходит. А у нас!… Ведь иной хорошее жалование получает, сам бы мог одеться, семью приодеть, комнатенку, скажем, убрать, картину какую ни на есть повесить. Так нет! Не тут-то было. Все только на водку идет. И так жили прежде чумазыми, так чумазыми и остались. А грубость нравов какая!… Чтобы он тебе вежливо ответил или, скажем, извинился по-культурному как-нибудь, так он, мать его, скорей удавится. По-благородному поступать - для него для него вроде как стыдно, как будто себя унижает. А вот безобразничать да в отрепьях ходить - это ничего.
- У нас на это не смотрят, - сказал приятель.
Намедни про Америку читал, - суккины дети! Ну прямо как господа. Шляпу наденет, чистота, на окнах занавески! Потому - порядок такой. Будь у тебя хоть два гроша в кармане, а уж гапельки на шею или манжеты на руки ты обязан нацепить. Вот взять хотя бы меня сейчас: жалованье я получаю ерундовое, а ведь погляди, пожалуйста, все как следует: брюки клеш, перчатки, башмаки с шнуровкой. А домой нынче поеду, граммофон везу, занавески на окна, жене шляпку. Ведь вот оборачиваюсь. Зато из всей нашей слободы кто культурно живет? Один Кирюхин. Намедни, в воскресенье вышел - сам в перчатках, жена в пальте, перед встречными извиняюсь. Даже самому чудно, сейчас умереть!
Кирюхин расплатился, надел перчатки и вышел. Так как вдвоем выпили десять бутылок, то извиняться Кирюхину приходилось на каждом шагу.
Во! - крикнул он. - Сейчас меня вон та морда толкнула, тут бы ее крыть надо почем зря, да в зубы хорошенько двинуть, а только извинился.
И как это ты терпишь?
Как терпишь… вот терплю. Зато, опять повторяю, спроси, кто во всей слободе самый культурный? Кирюхин. Ну-ка, отстань немножко.
Приятель остановился. Кирюхин отошел от него шагов на пять и крикнул:
Видно издали, что я конторщик?
Не узнать. Прямо господин и господин.
То-то, брат. А вот летом котелок надену - ахнешь.
Севши в вагон, Кирюхин долго укладывал на лавочке вещи - граммофон, занавески, коробку со шляпой - и все говорил сам с собой. Потом подсел к какому-то человеку в шубе с каракулевым воротником и сказал:
Вот домой еду, всякой всячины везу. Ведь у нас как: жалованье получил половину пропил. А я за весь месяц только разок пивка выпил, зато, сам видишь, как хожу? И жену заставляю. Небось со стороны и не видно, что я конторский служащий?
Сосед посмотрел на него и ничего не сказал.
Кирюхин вынул щеточку с зеркальцем и, сняв шапку, начал зализывать щеткой вверх мокрые, вспотевшие волосы.
Но с женой - беда… мука мученская! – сказал он, держа щеточку и зеркальце в руках и взглянув на соседа. - Потому нашего брата к культурной жизни приучить - все равно что свинью под седлом заставить ходить. Ведь вот хоть та же жена. Другая бы Бога благодарила, что у нее муж такой - впереди, можно сказать, всех идет. А у нас каждый божий день ругань, чуть до драки не доходит. Хорошо еще, что она у меня тихая, а то излупил бы как сидорову козу. Вот как я ее возненавидел - прямо сил нет. В городе посмотришь - барышни все в шляпках, ноготки чистенькие, - ну, культура, одним словом, чистой воды. А эта, сволочь, подоткнет грязный подол, рукава засучит и только со своими горшками возится. И ничего-то она не понимает. Про Форда намедни ей все говорил. Как к стене горох. Не интересуется!… Я об чем хочешь говорить могу. Вы вот ни слова не говорите, прямо как чурбан какой-то, а я разговариваю. А дай мне настоящего человека, я всю дорогу буду сыпать, только рот разинешь. Но жена сволочь, ах, сволочь! Ну, что я, приеду сейчас, с кем мне поговорить, чем глаза порадовать? Нет, я вижу, не жилец я в нашем государстве. Уеду куда глаза глядят. Выучу языки и уеду. Вот, к примеру, взять наших партийцев… стараются что-то там, а все это ни к чему. Не с того конца.
На остановке в вагон вошла женщина. Кирюхин бросился снимать с лавки свои вещи.
Мадам, садитесь, пожалуйста, сейчас ослобоню.
Не беспокойтесь, я здесь сяду, - сказала женщина и села на другую лавку.
Кирюхин сел опять, усмехнулся и покачал головой.
Ну прямо чудно, ей-богу! - сказал он. - Добро бы хорошенькая была, а то ведь уродина какая-то, другой бы в такую харю только плюнул, а я вскакиваю: «мадам, пожалуйста», а она небось, эта мадам-то, кроме мата, ничего и не слышала на своем веку.
Минут через десять поезд остановился. Сосед взял вещи и вышел. Кирюхин пересел к другому и сказал:
Вот сволочь, ну прямо бревно какое-то! Целую дорогу все я только один говорил, а он хоть бы слово!
Когда он приехал на свою станцию, то, проходя через вокзал, здоровался с знакомыми, высоко приподнимая над головой шапку и раскланиваясь несколько набок.
Перчаточки хороши у вас, - сказал ему один из знакомых.
Шесть с полтиной, - ответил Кирюхин, поставил вещи на пол и снял одну перчатку, чтобы дать посмотреть. Выйдя на подъезд, он долго стоял и, прищурив глаза, как будто был близорук, оглядывал площадь со стоявшими на ней извозчиками. Те обступили его в своих длиннополых кафтанах с кнутами в руках.
Когда Кирюхин подъезжал к своей деревне, он смотрел на крытые соломой избы, завалинки, водовозки и на встречных баб, мужиков и чувствовал к ним какое-то необъяснимое презрение за то, что они ходят в полушубках, без воротничков и не могут рассуждать.
И ему стало жаль себя, что он один во всей деревне такой умный, живет такой культурной жизнью. И чем было больше жалости к себе, тем больше презрения ко всем, а в особенности к своей жене.
Конечно, хорошо сейчас приехать домой: жена человек, в сущности, хороший, не крикунья, не скандалистка, и будь он не так культурен, он бы чувствовал себя прекрасно.
Но ведь он как только увидит ее, так почувствует к ней неодолимое презрение и ненависть за то, что она простая баба, никакого разговора поддержать не может. Ей про Америку говоришь, а она не знает, что такое есть эта Америка.
Вот он везет ей шляпку. А вдруг она, как вырядится, будет чучело чучелом? Нет, если шляпка не поможет, то бросит он это дело к черту.
Разве ему такую нужно жену? Ему нужна нежная, тонкая, деликатная, - такая же, как и он сам. А эта - как ступа.
И когда сани подъехали к дому, он увидел Акулину, несшую свиньям помои, и крикнул ей:
Эй, сволочь, не видишь, что муж приехал? Держи вот, подарок тебе, шляпа. Небось и надевать-то не знаешь как. Эх, ты, рыло!… Навязалась ты на мою шею… Здравствуй! Детишки как?…
