Освобождающая сила. Опубликован цикл радиобесед протопресвитера александра шмемана на тему "основы русской культуры"
Беседа 12. Отрицание культуры во имя социальной утопии
"Социальность, социальность или смерть!" – это восторженное восклицание Белинского, когда он только что обратился в социалистическую веру, часто цитировали. И его действительно можно было бы поставить эпиграфом к истории русского сознания, русской мысли, русской мечты, начиная с 40-х годов XIX столетия.
Социальный вопрос или, точнее, социальная утопия именно с тех пор для большой части русской интеллигенции стала какой-то всеобъемлющей, всепоглощающей страстью. Упрощая, можно сказать так: если в XVIII веке строили культуру, то в XIX веке интерес к культуре оказался чуть ли не целиком подчинённым интересу социальному. И это, конечно, глубоко отразилось на судьбах русской культуры.
Впрочем, не только русской: надо заметить, что одержимость "социальностью" в XIX веке была общей для всей Европы, и Россия не составляла тут исключения. XIX век в Европе был веком Прудона, Маркса, Энгельса, Бакунина, веком революций, Парижской коммуны, начала рабочего движения и развития социологии и экономики как научных дисциплин.
Но в отличие от России эта социальная страсть на Западе не стала всепоглощающей страстью, и она не остановила, не подавила собой продолжения культурной традиции и строительства. Так, например, историю французской или английской литературы XIX века можно изучать совершенно отдельно от общественного и революционного движения, развивавшегося в те бурные десятилетия. Можно говорить о жизненной или литературной драме Флобера, Бодлера, Рембо, не сводя её к социальной проблематике. И это потому, что культурная традиция на западе Европы была слишком сильной и прочной, чтобы её могла размыть и поглотить новая социальная страсть.
Что же касается России, то тут нужно признать, что страстное увлечение "социальностью" привело у нас к понижению культурного уровня, стало источником глубоких и значительных "перебоев" в русском культурном сознании.
Сведение всего к "социальности", безоговорочное подчинение ей культуры стало знаменем и, так сказать, питательной средой нового явления русской жизни, а именно знаменитой, многострадальной, замечательной, но и во многом для прошлой России опасной интеллигенции, появившейся как раз в XIX веке.
Если нашей отправной точкой и мерилом взять опять Пушкина, то надо сказать, что у него не было ещё ни одной отличительной черты "интеллигента", не было, прежде всего, внутреннего подчинения культуры социальному вопросу. Это совсем не значит, что Пушкин был чужд социальным интересам, не переживал трагически отсутствие политической свободы, порабощение крепостных, социальное неравенство и так далее.
В своём "Памятнике" он по совести мог сказать о себе, что в свой "жестокий век восславил он свободу и милость к падшим призывал". Его интерес к Пугачёвскому бунту и глубина его исторического анализа говорят о несомненном понимании им социальной проблемы России в широком смысле этого слова. Скажем просто: не меньше, чем будущие русские интеллигенты, Пушкин был за свободу, справедливость, человеческое достоинство, элементарное равенство.
Но Пушкин чужд основной черте интеллигенции – утопизму. Поэтому 14 декабря 1825 года на Сенатской площади в Петербурге, когда произошло историческое рождение интеллигентского сознания и жизненной установки, Пушкин отсутствовал не только физически, но и, так сказать, духовно.
Восстание декабристов было вступлением утопии на историческую сцену России. Пушкин мог сочувствовать личному подвигу и героизму декабристов, но он не мог разделять их утопической страсти. Не мог прежде всего потому, что в его иерархии ценностей культура стояла на первом, а не на втором месте, и от неё, от её создания и укоренения в России зависело улучшение социального положения, а не наоборот. Вот эта иерархия ценностей и оказалась в интеллигентском сознании перевёрнутой: на первое место был поставлен социальный вопрос, а культура подчинена ему.
Русская интеллигенция не как особый слой населения, а как тип создалась в русском обществе в итоге двойного процесса: сравнительно быстрого распространения просвещения за пределы высшего дворянского сословия и одновременно почти трагической невозможности творчески и созидательно применить это просвещение на практике, в жизни.
Рождение интеллигенции как массового явления совпало у нас с годами реакции после восстания декабристов, с постепенным превращением империи при Николае I в чиновничье-военное государство, в колоссальную неповоротливую бюрократию. Тогда перед сравнительно образованным русским человеком впервые встал выбор: или он превратится в подобие того чеховского чиновника, который в старости вдруг открыл, что в миллионах написанных им казённых бумаг ему никогда не пришлось поставить ни одного восклицательного знака, выражающего, как он только что узнал, восторг, гнев, вообще сильное чувство, или ему придётся уйти в призрачный мир мечты о чём-то несбыточном, то есть уйти именно в утопию. И вот утопия стала своего рода второй натурой этого образованного человека, в неё уходил жар его души, всё его воображение, вся энергия.
Утопия пришла в готовом виде – из западных источников, из наспех препарированных и упрощённых всемирных и всеобъемлющих схем Гегеля и его последователей, из учебников физики и химии, из бурлящего всевозможными идеями Запада.
Восторг, пережитый молодыми Герценом и Огаревым на Воробьёвых Горах, был явлением не единичным, а почти коллективным. В кружках, в салонах, а потом и на конспиративных квартирах постепенно зародилась и разрасталась та нескончаемая, восторженная и возвышенная беседа, состоявшая почти из одних восклицательных знаков, которая длилась потом для этой части интеллигенции почти до самого конца Российской империи.
И вот что важно отметить: чем дальше шло время, тем очевиднее снижался культурный уровень беседующих и восклицающих. Если в московских салонах сороковых годов – у Хомякова и Чаадаева, у Елагиных и Грановского – беседа эта ещё была насыщена подлинной, глубокой и тонкой культурой, на которой ещё лежал отсвет Пушкина, то в 60-е годы – в поколении Писарева и Добролюбова – этой культуры уже не было, она выветрилась, куда-то исчезла, сменившись какой-то серой полукультурой, изучать которую можно по знаменитым "толстым журналам" второй половины XIX века.
Тут как будто действовал какой-то странный закон: чем шире, чем, так сказать, "всемирнее" была утопия, тем уже и суше становился её культурный коэффициент. Надо было действительно забыть "Капитанскую дочку" и "Героя нашего времени", эти высоты русского языка, чтобы увлекаться романом Чернышевского "Что делать" и плакать над стихами Надсона.
Культуру в это время в интеллигентских кругах стали понимать исключительно прагматически: как минимум необходимых, обязательно практических, обязательно "полезных" сведений для "народа", просвещение сводилось лишь к всеобщей "грамотности", без какой-либо заботы о национальной культуре. Над русской культурой воцарился интеллигент, "идеалистический и беспочвенный", по выражению Федотова, аскет, презиравший не только материальные блага жизни, но и всякую, по его мнению, ненужную "изящность", фанатически одержимый одной, только одной мечтой, в которой, однако, культуре фактически места не было.
Трагический парадокс русской культуры состоял в том, что, начиная с определённого времени, она оказалась на собственной своей родине как бы "чужестранкой". Она перестала быть нужной бюрократически-военному аппарату империи, больше того: этим аппаратом она была поставлена под подозрение. Но она перестала быть нужной и поклонявшейся революции интеллигенции, которая тоже поставила её под подозрение. Утопия имперская и утопия революционная как бы заключили между собой негласный союз – против высшего "реализма" Пушкина, против той правды о России, которую он чувствовал и к которой русскую культуру призывал.
И можно только удивляться, что, несмотря на этот двойной гнёт – со стороны всё дальше отходившей от культуры империи и со стороны отрицательно настроенной к ней интеллигенции, русская культура всё-таки продолжала существовать, питаемая незаметными источниками русского творчества. Больше того, можно даже сказать, что это двухстороннее давление давало ей новую глубину, новое творческое измерение, так как культура эта волей или неволей оказалась вынужденной дать ответ на двойное направленное против неё отрицание, изнутри преодолеть его.
Не преувеличивая, можно сказать, что от Достоевского и Толстого началось освобождение русской культуры от внутренней, психологической её порабощенности военно-бюрократической и революционно-интеллигентской частям России, на которые она распалась после смерти Пушкина.
Прагматическое отрицание культуры, отрицание религиозное, наконец, отрицание культуры социально-утопическое – вот те три измерения, то чистилище, через которое пришлось пройти русской культуре после ослепительного её воплощения в Пушкине. Через это чистилище она прошла.
Означало ли это возврат к Пушкину, к начертанной им программе и как отразилось прохождение это на самой ткани русского культурного сознания? Какой высоты, какой глубины достигло оно? [С какими новыми трагедиями пришлось ей встретиться?] Вот дальнейшие вопросы, ответ на которые нужно искать прежде всего у двух гигантов, на двух мировых вершинах русской культуры – у Достоевского и Толстого.
Цикл бесед о русской культуре протопресвитер Александр Шмеман начинает в 1970-м году, в начале «глухих времен», которые он называет послесталинскими и послехрущевскими. Точнее эту эпоху не назовешь. Своего лица у последних пятнадцати лет официальной советской истории не было. Они были «после» чего-то, причем с этим чем-то отношения остались невыясненными (ни о сталинизме, ни об «оттепели» никаких дискуссий не предполагалось). Вся эпоха застыла в своем «после», внушая человеку уверенность, что это «после» - навсегда. «Светлое будущее» осталось ритуальной фразой официоза, но ни о каком другом будущем, чем продолжение того же «после», никто не думал. Удивительный опыт пост-исторического времени.
Задним числом эти годы назовут «застоем». Шмеман говорит о них как о времени разуверения: общего разуверения в «красной идее», в той «революционной вере», которая десятилетиями владела страной и была подрублена хрущевскими разоблачениями. Попытки «обновить» ее в шестидесятые, вернуть ей «молодость» и «ленинскую» романтику далеко не зашли и в свою очередь были отменены. На месте «борьбы за светлое будущее», которая объединяла страну («новый тип исторической общности людей», на официальном языке), открылась смысловая пустота. Идеологическая мельница крутилась, как прежде, но она уже ничего не молола. Она производила не сообщения, а шум, заглушающий всякую возможность мысли. Продолжалось ритуальное повторение одних и тех же, «бесчеловечных и деревянных» фраз. Но скрыться от них было некуда. Принудительность и всеприсутствие мертвой идеологии и составляли ее смысл.
протопресвитер Александр Шмеман - Основы русской культуры: Беседы на Радио Свобода. 1970-1971
[сост. Е.Ю.Дорман; предисл. О.А. Седакова; подгот. текста и комм. М.А. Васильева, Е.Ю.Дорман, Ю.С. Терентьев]
М.: Издательство Православного Свято-Тихоновского гуманитарного университета, 2017. 416 с.
ISBN 978-5-7429-0497-7
протопресвитер Александр Шмеман - Основы русской культуры: Беседы на Радио Свобода. 1970-1971 - Содержание
Ольга Седакова / Семидесятые. В поисках утраченной души
Елена Дорман / От составителя
Духовные судьбы России
ОСНОВЫ РУССКОЙ КУЛЬТУРЫ
- Беседа 2 / Спор о культуре в Советском Союзе
- Беседа 3 / «Культура» в русском самосознании
- Беседа 4 / Парадоксы русского культурного развития: максимализм
- Беседа 5 / Парадоксы русского культурного развития: минимализм
- Беседа 6 / Парадоксы русского культурного развития: утопизм
- Беседа 7 / «Взрыв» русского культурного самосознания в XIX веке (1)
- Беседа 8 / «Взрыв» русского культурного самосознания в XIX веке (2)
- Беседа 9 / «Взрыв» русского культурного самосознания в XIX веке (3)
- Беседа 10 / Отрицание культуры во имя прагматизма
- Беседа 11 / Отрицание культуры во имя религии
- Беседа 12 / Отрицание культуры во имя социальной утопии
- Беседа 13 / Толстой и культура
- Беседа 14 / Достоевский и русская культура
- Беседа 15 / Культурное самосознание «Начала века» (1)
- Беседа 16 / Культурное самосознание «Начала века» (2)
- Беседа 17 / Уход от нравственных основ культуры
- Беседа 18 / Первая реакция на революцию
- Беседа 19 / Порабощение культуры
- Беседа 20 / Творческое сопротивление (1)
- Беседа 21 / Творческое сопротивление (2)
- Беседа 22 / Творческое сопротивление (3)
- Беседа 23 / Прошлое и традиции
- Беседа 24 / Запад
- Беседа 25 / Технология и наука
- Беседа 26 / Социальные темы
- Беседа 27 / Религиозные темы
- Беседа 28 / На распутье
- Беседа 29 / На пути к синтезу (1)
- Беседа зо / На пути к синтезу (2)
- Беседа 31 / Заключение
ПРИЛОЖЕНИЯ
Религиозное вдохновение русской литературы
- Единая интуиция
- Заря русской поэзии
- Тайна Пушкина
- Тютчев: любовь, побеждающая бездну
- Странная жажда
Великий христианский писатель (А. Солженицын)
- Образ вечности
- Отнесенность к главному
- Молитва- опыт победы
- Христианский трагизм
Русское духовенство у Чехова
протопресвитер Александр Шмеман - Основы русской культуры: Беседы на Радио Свобода. 1970-1971 - От составителя
Протопресвитер Александр Шмеман широко известен как богослов, литургист, церковный деятель, многолетний ректор Св.-Владимирской семинарии в штате НьюЙорк, автор книг и статей по богословию, а также «Дневников», опубликованных уже после его кончины. Именно «Дневники» позволили увидеть отца Александра таким, каким он был в жизни, - умным, остроумным, сомневающимся и уверенным, глубоким, невероятно начитанным, обожающим литературу и прекрасно ее знающим (особенно русскую и французскую). Отец Александр не замыкался в рамках религии (нелюбимое им слово и понятие), он видел и встречал Бога во всем творении и в первую очередь в культуре. В «Дневниках» он написал: «Как все сильнее я чувствую, что богословие без культуры - фактически невозможно и даже при формальной правильности звучит иначе, не так, как нужно...»
Культура для него в первую очередь выражалась в литературе. Литература была, по словам критика Елены Невзглядовой, «драгоценной заботой его ума и души». В русской литературе искал и находил отец Александр образ русской культуры вообще, в ней отображалось самосознание русского народа на разных этапах его существования и развития. Особым видом пастырского и проповеднического служения отца Александра были его беседы на Радио Свобода, которые он вел практически на протяжении тридцати лет - с 1953 года до своей кончины в конце 1983 года. К этим порой изнурительным трудам - новая беседа каждую неделю на протяжении всех тридцати лет! - отец Александр относился трепетно и ответственно. Нередко именно в этих «скриптах», как он называл эти тексты, он нащупывал и подтверждал главные интуиции своих будущих лекций и книг.
В 1970-1971 годах отец Александр Шмеман прочитал по радио цикл бесед «Основы русской культуры». Об основах русской культуры Шмеман решил говорить не просто так. Он заметил, что в СССР начались серьезные споры о русской культуре, об ее истоках, прошлом и настоящем. После той культурной катастрофы, к которой привели революция и годы советской власти, начались поиски единого мировоззрения, единого культурного пространства, единых культурных ценностей, попытки восстановления культурных связей с прошлым страны и, следовательно, появилась надежда на будущее русской культуры. В этой атмосфере снова с особой остротой встал вопрос о смысле и содержании культуры, о ее миссии в человеческом обществе. В то же время именно тогда в советской культуре актуализировался вечный для русской мысли спор «западников» и «славянофилов», именно к началу 1970-х годов стала намечаться поляризация взглядов, разводившая деятелей культуры уже не на почве идеологии, а на основе понимания идентичности русской культурной традиции. Отец Александр почувствовал эти тектонические сдвиги и живо на них откликнулся - своим замечательным, глубоко продуманным и выверенным в оценках циклом бесед.
Однако тексты этих передач не сохранились в архивах ни автора, ни Радио Свобода и, как итог, не вошли ни в один сборник радиобесед отца Александра, даже в солидный двухтомник, изданный в 2009 году издательством ПСТГУ. В 2011 году Татьяна Георгиевна Варшавская - вдова замечательного писателя-эмигранта Владимира Варшавского, друга отца Александра Шмемана - передала в архивное хранение Дома русского зарубежья имени Александра Солженицына семейный архив. Среди полученных бумаг ученый секретарь ДРЗ Мария Анатольевна Васильева нашла тексты девяти бесед (с 3-й по 12-ю) из цикла «Основы русской культуры». Мария Анатольевна Васильева и я, будучи сотрудником ДРЗ, подготовили их к печати и опубликовали в «Ежегоднике ДРЗ» за 2012 год. Надежды на то, что остальные беседы найдутся, было мало. Мы не единожды пытались найти их следы и в Европе, и в США, но безрезультатно.
Но чудеса случаются. В 2016 году в Мюнхене Андрей Андреевич Никитин-Перенский, создатель электронной библиотеки lmwerden.de и архива русской эмигрантской литературы «Вторая литература», обнаружил при разборе библиотеки умершей за год до того поэтессы Нины Бодровой папку с текстами всего цикла «Основ русской культуры» (к сожалению, кроме самой первой беседы). Оказалось, что цикл состоит из тридцати одной беседы. Я решила не ждать, пока случится еще одно чудо и найдется первая беседа, и готовить цикл к публикации. Основную работу по подготовке к публикации бесед 3-12 проделала ученый секретарь Дома русского зарубежья Мария Анатольевна Васильева, в частности Мария Анатольевна снабдила текст ссылками. Остальные беседы отредактированы и подготовлены мною. Все сноски в тексте принадлежат редакторам. В квадратных скобках восстановлены фрагменты, вычеркнутые автором в машинописи.
В книгу кроме цикла бесед «Основы русской культуры» вошли еще несколько радиобесед отца Александра из других циклов и лекция о Чехове, которую отец Александр часто читал в разных аудиториях. Открывается сборник докладом «Духовные судьбы России», прочитанным на русском симпозиуме в церкви Казанской Божьей Матери в городе Си-Клифф, штат Нью-Йорк, в апреле 1977 года. Мы посчитали, что он как нельзя лучше представляет интуиции отца Александра о русской культуре, подробно разворачивающиеся в самих беседах.
Огромная благодарность Марии Анатольевне Васильевой и Андрею Андреевичу Никитину Перенскому, благодаря которым мы смогли прочитать эти беседы и познакомить с ними широкого читателя.
Протопр. Александр Шмеман. Основы русской культуры. Беседы на Радио Свобода. 1970-1971.
/
Православный Свято-Тихоновский гуманитарный университет, 2017. - 416 с.
Твердый переплет. Печать офсетная. Бумага офсетная.
Впервые полностью публикуемый цикл радиобесед знаменитого богослова и проповедника о. Александра Шмемана посвящен осмыслению основных категорий русской культуры. Произнесенные в 1970-1971 гг. и вызванные размышлениями над новой намечающейся поляризацией русской культуры, эти беседы являют нам образец цельного, глубоко продуманного, выверенного в оценках христианского взгляда на сущность и содержание русской культуры.
Ольга Седакова. Семидесятые. В поисках утраченной души
Елена Дорман. От составителя
Духовные судьбы России
ОСНОВЫ РУССКОЙ КУЛЬТУРЫ
- Беседа 2. Спор о культуре в Советском Союзе
- Беседа 3. "Культура" в русском самосознании
- Беседа 4. Парадоксы русского культурного развития: максимализм
- Беседа 5. Парадоксы русского культурного развития: минимализм
- Беседа 6. Парадоксы русского культурного развития: утопизм
- Беседа 7. "Взрыв" русского культурного самосознания в XIX веке (1)
- Беседа 8. "Взрыв" русского культурного самосознания в XIX веке (2)
- Беседа 9. "Взрыв" русского культурного самосознания в XIX веке (3)
- Беседа 10. Отрицание культуры во имя прагматизма
- Беседа 11. Отрицание культуры во имя религии
- Беседа 12. Отрицание культуры во имя социальной утопии
- Беседа 13. Толстой и культура
- Беседа 14. Достоевский и русская культура
- Беседа 15. Культурное самосознание "начала века" (1)
- Беседа 16. Культурное самосознание "начала века" (2)
- Беседа 17. Уход от нравственных основ культуры
- Беседа 18. Первая реакция на революцию
- Беседа 19. Порабощение культуры
- Беседа 20. Творческое сопротивление (г)
- Беседа 21. Творческое сопротивление (2)
- Беседа 22. Творческое сопротивление (з)
- Беседа 23. Прошлое и традиции
- Беседа 24. Запад
- Беседа 25. Технология и наука
- Беседа 26. Социальные темы
- Беседа 27. Религиозные темы
- Беседа 28. На распутье
- Беседа 29. На пути к синтезу (1)
- Беседа 30. На пути к синтезу (2)
- Беседа 31. Заключение
Приложения
Религиозное вдохновение русской литературы
- Единая интуиция
- Заря русской поэзии
- Тайна Пушкина
- Тютчев: любовь, побеждающая бездну
- Странная жажда
Великий христианский писатель (А. Солженицын)
- Образ вечности
- Отнесенность к главному
- Молитва - опыт победы
- Христианский трагизм
Русское духовенство у Чехова
«Без свободы, конечно, создание культуры невозможно, но вместе с тем само понятие свободы, ее характер и содержание определяются культурой. Именно культура наполняет свободу содержанием, из чистой возможности превращает ее в духовную реальность».
Протопресв. А. Шмеман. Основы русской культуры. Беседа 28 (1971)
Ольга Седакова в предисловии к беседам о. Александра Шмемана вспоминает, как для них - для нее и людей ее круга - культура в СССР представала освобождающей силой, свободой, в отличие от их западных современников, людей 1968 года, опознававших культуру как силу подавления и господства. Сходный опыт знаком и последующим поколениям - так, в одном из недавних разговоров о религиозном движении не только поздних советских лет, но и 1990-х годов речь зашла о том, что сейчас странным кажется, когда, оглядываясь на немногие годы назад, видишь, что религия, церковь были «отдушиной», местом свободы; в сегодняшнем восприятии в это с трудом верится и многим из тех, для кого этот опыт был вполне своим, пережитым, - и он же определяет стремление вернуть это переживание, которое прошедшие годы и изменившиеся обстоятельства не только не обесценили, но и не сделали ложным. Вера оказывалась освобождением - и она приводила в церковь и возрастала в ней, когда церковная рамка не только понималась сознанием, но и переживалась как рамка охранительная, защищающая эту свободу, поскольку, будучи конкретной, она не могла быть безмерной, не превращаясь в свою противоположность, в произвол - все равно, свой собственный или творимый над тобой.
То, о чем пишет Седакова и что вспоминал недавний мой собеседник, не противоречит опыту их французских или немецких современников, увидевших культуру как «репрессивную систему»: русский опыт открывал культуру как ресурс даже не для «сопротивления», но для свободы - для «шага в сторону», в иное: в неоднозначность, с которой сопряжено всякое произведение искусства, в невозможность дать исчерпывающий перечень интерпретаций, в текст, способный говорить совсем иное, отличное от того, на чем настаивает официальный истолкователь. Русская культура в советском мире оказывалась неподчиняемой тотальному контролю - голосом другого, окном в иные измерения становился классический текст: Пушкин, Лермонтов, Толстой, Блок - стоило к ним прислушаться - начинали говорить читателю то, что никак не попадало в утвержденные схемы и не попадает в них и теперь, как бы ни изменять сами схемы. Обращаясь зачастую к самому хрестоматийному, Шмеман на радио именно беседует со своими слушателями - не поучает, а делится своим опытом прочтения - индивидуальным, пристрастным и внимательным к чужому слову: ведь одно неотделимо от другого, внимание к другому не может не быть пристрастным - ведь мы всегда внимательны к кому-то конкретному, к чему-то в нем, отделяя от другого или попросту не видя его и именно потому оказываясь способными увидеть нечто конкретное, отделенное и отграниченное - сфокусировать наш взгляд, иначе остающийся равнодушным и скользящим по поверхности, видящим лишь то, что, в сущности, нет никакой нужды видеть именно мне, поскольку другой и третий увидят то же самое.
Издательство Православного Свято-Тихоновского гуманитарного университета, 2017
Шмемановское понимание христианства, которое нередко называли и называют «либеральным» (хотя сомнительно, в какой степени политическая идеология может использоваться как основная характеристика религиозных воззрений), им самим противопоставлялось христианству «истерическому»: для него вера не противостояла культуре, не требовала выбора между ними - а требовала выбора внутри. Христианство обнимает в этом понимании весь мир - или, как писал Хомяков, «вера проникает все существо человека и все отношения его к ближнему; она как бы невидимыми нитями или корнями охватывает и переплетает все чувства, все убеждения, все стремления его. Она есть как будто лучший воздух, претворяющий и изменяющий в нем всякое земное начало, или как бы совершеннейший свет, озаряющий все его нравственные понятия и все его взгляды на других людей и на внутренние законы, связующие его с ними» . Вера включает в себя культуру, претворяет ее - но не способна сделать это до конца, так как сама является неполной. Но отвержение культуры - радикализм и «истерика» - проявление гордыни, уверенности в том, что здесь, на земле, можно стать и оставаться «совершенным»: это попытка выстроить «общину святых», в охране своей чистоты отвергающих все иное как способное загрязнить их.
И в той мере, в какой культура истинна, она является христианской: Шмеман, по существу, идет от раннего, еще времен апологетов, понимания христианства - которое есть истина; следовательно, все, что есть истина, есть христианство - в той мере, в какой язычник говорит истинное, он, не ведая того, говорит христианское. Христианству принадлежит весь мир - в смысле не присвоения, но изначальной принадлежности: ведь вернее было бы сказать, что мир есть лишь в той мере, в какой принадлежит Богу.
Беседы «Основы русской культуры», которые о. Александр вел на «Радио Свобода» в 1970-1971 гг., долгое время считались утраченными. Ныне благодаря найденным в архиве Владимира Варшавского в 2011 г. текстам девяти бесед и счастливым образом обнаруженным в прошлом году Андреем Никитиным-Перенским в Мюнхене, при разборе библиотеки покойной Нины Бодровой, текстам всего цикла бесед, за исключением лишь первой, до сих пор остающейся неразысканной, - у нас появилась возможность прочесть их. Первое, что обращает на себя внимание, - это внезапные свежесть и глубина текста: ведь по определению от жанра радиобесед, ведущихся каждую неделю (а в жизни Шмемана это целые десятки лет, когда рутина должна победить), трудно ожидать, что они выдержат испытание временем. Короткие передачи, небольшие эссе, которые писал о. Александр, оказываются не только просвещением - «голосом», рассказывающим советским людям о том, что было им неизвестно или труднодоступно, - но и опытом осмысления русской культуры, то есть, в первую очередь, ответом на собственные вопросы, прояснением для себя - связыванием в единую нить того прошлого, что остается живым, став частью самого человека, личности.
Давая общую характеристику русской культуры, Шмеман говорит о ней как о другой России - «России легкой»: ведь русская культура «ни на ком и ни на чем не ставит крест, ни над чем и ни над кем не выносит окончательный суд и приговор, никогда не отказывается от надежды. Спасение всегда возможно, всегда возможно возрождение, человек всегда может вернуться к совести, и потому человек к человеку обращен прежде всего совестью, состраданием, “участием” < ... >. Русская культура наполнена свидетельством о зле и страдании, об уродстве и часто безысходной печали. И все же ее “изображение вечности”, ее общий образ и воздух ее, воспринимаемый в целом, остаются светлыми» (стр. 314-315). Говоря о Пушкине в беседе, уже относящейся к другому циклу, Шмеман настаивает, что «в пушкинском подходе к миру и жизни» нет одного - «в нем нет хулы и бессмыслицы» (стр. 333). Даже у Толстого - его жуткий страх, страх смерти, небытия - не метафизический, а утробный: «ужас перед разрушением жизни, распадом, разложением того, что одно дано, прекрасно и стройно» (стр. 155). Русская культура, нашедшая гармонию в Пушкине, затем - утратив ее - жила ее отсветом, памятью о том, что она реальна. И Достоевский, вроде бы совершенно не гармоничный писатель, оказывается ближайшим к Пушкину в одном, важнейшем для Шмемана, - в том, что никогда не сомневался в творчестве, в культуре, не испытывал соблазна отрицания культуры (стр. 162, 164), столь родственного русской традиции, столь полно и страстно проявившегося у Гоголя или у Толстого.
Серебряный век для Шмемана - распад былого единства, трудно формулируемого, но обнаруживаемого им в предшествующей литературе, - «морального воздуха», пронизывающего ее, о котором нет нужды говорить отдельно, поскольку он - воздух, которым все дышат, сквозь который проходят - который является и условием, и следствием взаимопонимания. В Серебряном веке культура оказывается одновременно и перенапряжена (пытаясь утвердить себя как «теургию» или мысля нечто подобное), и освобождена от иного - «все в жизни лишь средство для сладкопевучих стихов»; собственно, первое и второе - одно и то же: если все есть лишь средство и искусство есть самоцель для себя и цель для всего другого, то из этого и рождается теургическое притязание, а теургия ведет к подобному пониманию искусства. Освобожденная от всего культура летит в пропасть русской катастрофы - то ли как причина ее, то ли как симптом, то ли в сложном переплетении взаимосвязи и взаимодействия, предчувствуемая во взаимной глухоте , - чтобы, в надежде Шмемана, вернуться к новому синтезу.
Беседы о. Александра - это еще и интересный памятник недавнего прошлого, позволяющий увидеть, насколько за минувшие десятилетия изменилось понимание культуры, ожиданий от нее в современности. Говоря о ближайшем будущем русской культуры, понимая под ней, в первую очередь, литературу, Шмеман надеется на наступление нового синтеза: литература все еще видится им не только в прошлом, но и в современности наставником жизни, высшей формой проповеди - свободной от проповедничества. Голоса, которые звучат для него в современности, - это Ахматова, Пастернак, Солженицын; при всех различиях это «большая речь», «большое слово» - в том числе и в своей непосредственной обращенности к читателю. Этой литературы больше нет; хотя Солженицын - еще наш современник, но в последние десятилетия именно поэтому было очевидно, насколько он говорит «из другого времени», не только и не столько не совпадая по строю речи - сколько оказываясь несозвучным, нерезонирующим с языками современной культуры. И, если угодно, это намного ближе - при всей странности подобного суждения - к тому, на что надеялся Шмеман. Ведь разлучение, отпадение от Пушкина он видел в том, что после него «русская культура < ... > захотела строить саму жизнь, спасение души и мира, обновление общества…» (стр. 116). В этом он находил «и ее величие, и ее трагедию», поскольку культура претендовала на то, что было больше ее сил, было несоразмерно с ее сущностью, - и оттого для русской литературы столь характерно не только сомнение в себе самой, в культуре, но и радикальное самоотрицание. Ей была присуща «предельная серьезность », продиктованная «сознанием “суеты сует” этого мира, и эта серьезность разъедала изнутри то, что людям казалось легковесной забавой культуры» (стр. 132). Здесь есть своеобразная ирония истории: ныне мало кому придет в голову «отрекаться от культуры», поскольку теперь мы не различаем за ней ее веса и значения. Впрочем, и это не ново: «ироничные» эпохи скоропреходящи, если только перед нами не эпоха «цинического разума», уходящего обычно вместе с той культурой, инерцией которой и остатками наивности которой он живет - до тех пор, пока вообще остается чем жить.
А. Шмеман, протопресв. Основы русской культуры. Беседы на Радио Свобода. 1970-1971 / Сост. Е.Ю. Дорман; предисл. О.А. Седаковой; подгот. текста и коммент. М.А. Васильевой, Е.Ю. Дорман, Ю.С. Терентьева. - М.: Издательство Православного Свято-Тихоновского гуманитарного университета, 2017. 416 с.
Хомяков А.С. К сербам. Послание из Москвы // Сочинения. Т. 1. - М., 1900. С. 385.
«Бунин, например, так и умер, не услышав ничего в музыке Блока; другой последователь русского Серебряного века, Набоков, начисто отрицает даже не мысли, не философию, а сам творческий дар Достоевского. Лермонтов и Гоголь были, хотя и по-разному, антиподами Пушкина и пушкинского “мира”, но им никогда не могло бы прийти в голову, что они “не понимают” Пушкина или противополагают свое творчество его творчеству» (стр. 170-171).
И чем более деревянным и нечеловечнымстановится голос России казенной, тем сильнее
и человечнее начинает пробиваться голос
этой еще подспудной русской культуры.
Прот. Александр Шмеман.
Цикл бесед о русской культуре протоиерей Александр Шмеман начинает в 1970 году, в начале «глухих времен», которые он называет послесталинскими и послехрущевскими. Точнее эту эпоху не назовешь. Своего лица у последних пятнадцати лет официальной советской истории не было. Они были после чего-то, причем отношения с тем, после чего они наступили, никак не выяснялись (ни о сталинизме, ни об «оттепели» дискуссий не предполагалось). Вся эпоха застыла в этом после , внушая человеку уверенность, что это после – навсегда. «Светлое будущее» оставалось ритуальной фразой официоза, но ни о каком другом будущем, чем продолжение того же после , никто не думал. Удивительный опыт пост-исторического времени.
Задним числом эти годы назовут «застоем». Шмеман говорит о них как о времени разуверения: общего разуверения в «красной идее», в той «революционной вере», которая десятилетиями владела страной и была подрублена хрущевскими разоблачениями. Попытки «обновить» ее в 60-ые, вернуть ей «молодость» и «ленинскую» романтику, далеко не зашли и в свою очередь были отменены. На месте «борьбы за светлое будущее», которая объединяла страну («новый тип исторической общности людей», на официальном языке), открылась смысловая пустота. Идеологическая мельница крутилась, как прежде, но она уже ничего не молола. Она производила не сообщения, а шум, заглушающий всякую возможность мысли. Продолжалось ритуальное повторение одних и тех же, «бесчеловечных и деревянных» фраз. Но скрыться от них было некуда. Принудительность мертвой идеологии, ее всеприсутствие и было ее единственным смыслом.
Культурное возрождение, которое начинается в 70-ые, Шмеман видит «подвешенным над бездной разочарования». В.В.Бибихин – позже – назовет это время «новым ренессансом». И в самом деле, многие черты этого движения напоминают первое, классическое возрождение, гуманизм, сменяющий «Темные века». Но это отдельный разговор. Удивительно рано, в самом его начале Шмеман замечает этот совершенно новый для советской России пафос культуры (гуманитарной культуры) как свободы, как человечности. Шмеман увидел его издалека, из-за железного занавеса. Многие наши соотечественники не заметили и не осознали смысла этого сопротивления до сих пор. Это не удивительно: в самых радикальных проявлениях и творческих удачах это сопротивление официальной культуре (Шмеман называет ее «антикультурой») осталось «подспудным», оно происходило за пределами публичности, в сам- и тамиздате, на чердаках и в подвалах. Но в широкой публичности новый голос культуры звучал в трудах С.Аверинцева, Д.Лихачева, Ю.Лотмана и других замечательных филологов, историков, переводчиков: авторитет гуманитарной науки никогда в России не был так высок. В гуманитарных трудах находили то, что обычно ищут в поэзии, философии, религии. Вспоминая о знаменитом прорубленном окне в Европу, можно сказать: это было окно в мировую цивилизацию, в пространство свободного поиска человеческого ума и сердца, от которого идеология отгородила нашу страну железным занавесом.
Шмеману было достаточно знать поздние произведения Пастернака и Ахматовой, первые книги Солженицына, ранние стихи Бродского, чтобы понять, что в России происходит нечто новое. Больше того: в этой бродильне нового культурного самосознания он различает разные позиции, разные направления. Он уверен: официальная «антикультура развенчана без остатка». Начинаются «поиски страной, народом своей души» (так видит культурное сопротивление Шмеман), «необходимость снова обрести свое исходное, родное ощущение всемирности».
В этой исторической ситуации он и начинает читать «Основы русской культуры». Слушатели этих бесед – быть может, впервые – узнают от Шмемана о странном, трагическом положении русской послепетровской культуры в общем ансамбле общества, о ее хрупкости и о заключенных в ней парадоксах, об одновременном действии трудно соединимых направлений. О том, что Пушкин, «наше все», фактически не имел последователей среди русских писателей; его уникальная позиция – в частности, в отношении культуры («Он единственный, кто не усомнился в «нужности» культуры», как говорит Шмеман) – осталась никем не воспринятой…
Мне кажется важнейшей мысль Шмемана (которую я не встречала ни у кого из историков русской культуры) о природе «чуда» русской послепетровской культуры. Этим «чудом» принято считать невероятно быстрое, тропическое созревание в России великой культуры новоевропейского типа: от ученического начала до мировых шедевров прозы и поэзии не прошло и столетия! Как заметил один английский славист, Россия за несколько десятилетий из страны, импортирующей культуру, стала страной культурного экспорта. Шмеман – по-моему, совершенно убедительно – находит этому объяснение в том, что столетия долгого русского средневековья накопили огромный опыт, душевный и интеллектуальный, который не находил себе языка выражения. Пришедшая с Петром новая культура оказалась впору этому долгому молчаливому опыту и дала ему новый язык.
Может быть, впервые, – говорю я, потому что принудительное гуманитарное невежество, в котором жили советские поколения, было уникально. Бродский назвал эту ситуацию «выжженной землей культуры». Не менее точен будет и другой образ: не пустыни, выжженной бесплодной земли, а какого-то замкнутого пространства, без окон без дверей, сплошь загроможденного уродливыми «идейными» конструкциями, заваленного мусором антикультурных (и очень агрессивных) предрассудков. Для творческой работы – и читателя, и автора – необходимо было освободить это пространство, чтобы увидеть и небо, и землю свободной культуры. В культурном сопротивлении Шмеман видел политическое значение.
В своих беседах Шмеман, по его словам, хочет найти некий «синтез» разнородных начал русской культуры. «Синтез – не в идеологии и не в мировоззрении, синтез – в ощущении и переживании самой культуры как свободного и открытого поиска, как внимания и понимания, как критики и вдохновения национальной судьбы».
Слово «синтез» здесь сбивает с толку. Точнее, наверное, так: Шмеман хочет найти и назвать то общее, прямо не выраженное и почти бессознательное, что мы узнаем во всех проявлениях русской культуры. В завершении цикла бесед он называет три такие, очевидные для него, измерения русской культуры. Читатель не может не заметить – с печалью или насмешкой – что ни одного из этих свойств нельзя заметить в том, что появлялось и приобретало известность в относительно свободные годы, 90-е и нулевые. "Русская культура – это воплощение той «легкой России», которая, почти с самого начала, противостояла «России тяжелой» и просвещала ее изнутри, очищала, стремилась пронизать ее светом и радостью". Так выглядит последнее обобщение бесед Шмемана. Мы не можем не признать, что в том, что в тех сочинениях, которые мы услышали в «свободные» годы, заговорила – быть может, впервые с такой уверенностью – «Россия тяжелая». Но вернемся к беседам Шмемана.
Я слушала эти беседы в студенческие годы, под шум свирепых глушилок, так что могу назвать себя в каком-то смысле заочной ученицей Шмемана. Признаюсь: я не привыкла, чтобы о словесности и об искусстве говорили таким языком. Мы уже знали язык формалистов, язык Бахтина, язык молодого структурализма – университетское культурное возрождение шло своим ходом. Но ни один из этих языков не касался того, чем был занят в своих беседах Шмеман. «Простые» слова о нравственности или классичности в применении к искусству могли бы показаться начинающему филологу каким-то анахронизмом. Слава Богу, у меня хватило ума так к ним не отнестись. И не спорить по каждому пункту, с которым я не соглашалась (я и теперь не соглашусь с тем, как представляет Шмеман молодую Ахматову или с тем, как он видит путь Блока) – а смотреть на целое, на горизонт этой мысли. Это вдохновляющий горизонт. Такого свободного, открытого и просвещенного обсуждения важнейших тем на общем языке (а не на профессиональном метаязыке филологов или философов) мы к тому времени не слышали. Человек глубочайшей веры, православный священник Александр Шмеман говорит о судьбе русской культуры без малейшей тени клерикализма, без «религиозных» оценок. Тех, кто знаком с его богословскими трудами, это не удивит: ничего более противоположного вере, чем религиозная идеология, ее рецепты и прописи, он не знает. Самым христианским произведением русской словесности он, вслед за Г.Федотовым, считает «Капитанскую дочку». А выбор «религия – или культурное творчество» (в судьбе Гоголя, Льва Толстого и других) он считает одной из опасностей русской культуры.
Итак, что же это была за ценность или даже сверхценность культуры, которую у нас открыли к 70-ым годам? Прямо противоположно тому, что происходило в это время в Европе (где после культурной революции 1968 года в культуре было принято видеть «репрессивную систему»), нам, в ситуации грубого идеологического насилия, культура открылась как сила освобождающая. С.С.Аверинцев, вспоминая какие-то строки Цветаевой, заметил: «Когда России вокруг не оставалось, она была для нас в этих строках». Он сравнивал поэзию с амулетом, с оберегом в мире бессмыслицы и зла. То, чего ищет человеческая душа – общения с бессмертием, назовем это так – вот это являлось нам прежде всего в стихах, в музыке, в живописи (нужно заметить, что, говоря о культуре, Шмеман занят почти исключительно словесностью, а ведь 70-е годы были и временем музыкального возрождения, и взрывом новой живописи). Человек – художник и его дар, его
сладостное право
Перегонять века
(Мария Петровых)
Сама заметность настоящего уже есть будущее, сказал Б.Пастернак. Люди культурного сопротивления чувствовали себя в начале чего-то неизмеримо огромного. Исторические дистанции исчезали, и Эврипид или Державин говорили с нами, как современники. Они говорили о том, без чего человек не может жить: о душе и мироздании. «У нас еще не было Катулла, у нас будет Катулл», повторяли мы за Мандельштамом, любимым поэтом эпохи.
И пред самой кончиною мира
Будут жаворонки звенеть.
Слишком легко заметить, что и ожидания Шмемана, и весь культурный пафос 70-80-ых годов оказались сметены дальнейшими событиями. Мы чувствуем себя погруженными в «тяжелую Россию», которая занимает весь горизонт, а за горизонтом располагается не менее, хотя и по-другому тяжелый мир. О «легкой России», которая говорила голосом своих художников и мыслителей, кто забыл, а кто и не успел узнать. Еще лет десять назад о беседах, которые в этой книге увидит читатель, говорили бы если не с насмешкой, то с недоумением. О какой русской культуре теперь можно говорить всерьез? О какой культуре вообще? Не в этом дело, весь мир знает, что не в этом.
Я думаю, что теперь – по многим причинам – эту книгу прочтут иначе. Мысль Шмемана обладает силой разгонять глупые предрассудки, старые или модные, как дым. И человек не перестанет тосковать по душе, по «мировой культуре», по «легкой России».
