Как я стал человеком. Вера и Зинаида Курбатовы

«ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА»
30.11.2006
14-00

Ведущая — Анна ВСЕМИРНОВА
Гость — Зинаида КУРБАТОВА

Тема: 100-летие академика Дмитрия Сергеевича Лихачева

Чтобы прослушать интервью полностью, нажмите кнопку «ЗВУК»

Досье: Зинаида Юрьевна Курбатова, художник-иллюстратор, журналист, редактор петербургской редакции Российского телевидения, внучка академика Дмитрия Лихачева.

Зинаида КУРБАТОВА - Ничего случайного в жизни не бывает. Когда из квартиры и Вера (двоюродная сестра Зинаиды Курбатовой, юридический наследник архива Лихачева - ред. ), и фонд Лихачева забрали все нужные вещи, желательные для них, и я уже стала собирать все то, что осталось, мне случайно упал в руки дедушкин синий чемоданчик, который он держал у своего изголовья... И в этом синем чемоданчике оказался ряд документов, в том числе пленка, которую нам удалось восстановить, где дедушка поет соловецкие песни. Слуха у него не было, но он все равно их спел, потому что он знал, что мотива уже никто не помнит.

Зинаида КУРБАТОВА - Мы, конечно, хотели бы, чтобы музей был в Пушкинском доме, или хотя бы мемориальный кабинет. Дедушка получил отдельный кабинет в 1987 году, когда он стал председателем Советского фонда культуры, потому что к нему очень много приходило ходоков. А до этого у него был совместный кабинет со Львом Александровичем Дмитриевым, и там же находились сотрудники отдела. Мы думали, что возможно этот кабинет отдадут под музей, но руководство Пушкинского дома распорядилось иначе. Сказали, что у них нет места для вещей Лихачева. А сейчас в этом кабинете расположилась библиотека ученого Путилова, тоже покойного, и в общем было бы неэтично эту библиотеку теснить. Так что там они вдвоем, там два портрета и так далее.

Зинаида КУРБАТОВА - Был разговор с прежним руководителем Музея истории города Борисом Аракчеевым, он обещал мне, что будет постоянная экспозиция на Английской набережной в Румянцевском особняке. Причем говорили, что будет три зала: Ольги Бергольц, Лихачева и Шостаковича. И зал Лихачева - это будет рассказ не только о нем, а об ученом, интеллигенте 70-х годов. Мы передавали всю обстановку кабинета, личные вещи, подарки, коллекцию пластинок. Потому что все очень интересно.

Зинаида КУРБАТОВА - Когда мы садились обедать, всегда включался проигрыватель. Слушали Вертинского больше всего (бабушка его очень любила), слушали Галича, слушали Жоржа Брасанса, дедушка очень любил духовые оркестры. Слушали писателей - "Голоса зазвучавшие вновь". Была классическая музыка с дарственными надписями. Дедушка дружил с Марией Юдиной, известной пианисткой, которая была близка к кругу Хармса. Рихтер дарил пластинки...

Зинаида КУРБАТОВА - К сожалению, пока нет Фонда Лихачева. Я имею в виду, когда все вещи и фотографии, костюмы и мебель - все собрано в одном месте. К сожалению, все расписали по разным фондам.

И, как оказалось, к Северу у Зинаиды Курбатовой особое отношение, давние и сильные чувства.

- Зинаида Юрьевна, ваш приезд - уже сам по себе новость. Как и прежде, вы работаете над материалом или фильмом?

На этот раз я решила поехать на дорогой моему сердцу Русский Север в отпуск. Дорогой - потому что полюбила эти края давно, ещё до того, как впервые сюда приехала. Когда я училась в Петербургской Академии художеств, у нас был культ живописца Виктора Попкова. Нравился и стиль его письма, который трансформировался от «сурового» до лирического. Нравились композиции, нравились места, где Попков писал. А ездил он как раз на Русский Север, который наша интеллигенция стала «открывать» в 1960-х годах. Ведь тогда поехали сюда в экспедиции и филологи, и лингвисты, и историки искусства.

- Когда сюда впервые приехали вы?

В 1989 с двумя друзьями мы прошли пешком от деревни Конево до Каргаполя по местам, где бывал Попков, писали этюды. Это было лучшее путешествие моей жизни. Вершинино, Порженское, Масельга… Нет мест лучше! Навсегда запомнилось сочетание ярко-синего неба, серого дерева изб и розового иван-чая. Ну, а потом была моя дипломная работа - иллюстрации к роману Фёдора Абрамова «Братья и сестры», которая была отмечена Серебряной медалью Академии художеств.

С тех пор я мечтала сюда вернуться. Много лет прошло, я поменяла профессию, стала журналистом на телевидении, переехала из родного Петербурга в Москву. И год назад мы с оператором Леонидом Арончиковым побывали в Верколе, сняли специальный репортаж для телеканала «Россия 24» - «Бабья доля».

- А по итогам нынешней поездки чего можно ожидать?

Скорее всего, напишу много всего о Севере. Как же не описать то, что видишь здесь… Есть и ещё важная цель. Мы встречались с руководством краеведческого музея, обсуждали создание музейной экспозиции, посвящённой моему дедушке Дмитрию Лихачёву. Вполне вероятно, что такая экспозиция будет. Просто должна быть.

Жить рядом с великим человеком

- Бывали ли вы на Соловках, где он находился в заточении?

На Соловках я впервые была в 2002 году. Приехала снимать репортажи для местного Петербургского телевидения. Нас тогда сопровождал исследователь истории СЛОНа Юрий Бродский. Конечно, он показал мне камеру, где сидел никому тогда не известный заключённый, недавний студент Ленинградского университета Митя Лихачёв.

Имеет ли его личность, его судьба какое-то особое значение, философское, возможно, именно в вашей жизни? И возможно ли появление личности подобного культурного и духовного уровня сегодня?

Философское значение? Понимаете, Лихачёв был моим дедушкой, что тут добавить. Мы с детства знали, что живём рядом с великим человеком. Так нас воспитали. Возможно ли появление таких личностей сегодня? Конечно, нет. Как невозможно появление Льва Гумилёва и десятков выдающихся людей того поколения. Чтобы стать такой личностью, надо получить очень хорошее образование, а такого университета сейчас нет. И ещё надо пережить голод, тюрьму на Соловках, блокаду, чудом спастись…

Главная ценность Севера

- Где вы побывали за время путешествия?

Исполнилась моя мечта побывать в деревне Кимжа, где писал Попков. Удивлению моему не было предела. Серая Одигитриевская церковь стала белой - её сейчас реставрируют.

Затем путь лежал в Матигоры. Познакомились с руководителем администрации Алексеем Коротким. Самая главная ценность Севера - это люди. И Алексей как раз такой, с ним говоришь и будто чистую незамутнённую воду пьёшь. Сколько он делает для родного посёлка! Благодаря ему не застроили новыми домами поля вокруг уникальной Воскресенской церкви. А ведь столько примеров, когда застраивают поля, когда уничтожают посадки ценных растений, когда портят исторические виды. Алексей Короткий подтверждает рассуждения о том, как велика роль личности в истории. Был бы другой руководитель, и открыточного вида Матигор уже не было бы, торчали бы купола из-за красных крыш.

Потом мы отправились в Холмогоры, а после - в Устьянский район.

- Романтика дороги. Очаровывает ли она? Или наше бездорожье не оставляет места чувствам?

Про ваши дороги сказать ничего плохого не могу. Я много где побывала. Пожалуй, дороги Саратовской области хуже. А уже про путь из Петербурга во Псков и не говорю: всю душу вытрясет.

Люди провинции

У любого журналиста есть какая-то конкретная цель в профессиональном поиске: люди, сюжеты, истории. Что ищете вы?

Цели разные в зависимости от того, что снимаешь или пишешь. Когда мы с Леонидом Арончиковым снимали в Верколе «Бабью долю», нужно было показать людей, которые открыли второй фронт. Которые приблизили Победу. Это последние русские крестьяне, те, что жали серпом, работали за «палочки» в колхозе. В нашем фильме видны достоинство и красота этих людей. Их масштаб. Не мелкие это люди. Ведь можно быть известным, но мелким профессором, артистом, писателем. А можно иметь четыре класса образования, но быть по-настоящему большим человеком. Про интеллигентность северных крестьян, кстати, Дмитрий Сергеевич Лихачев писал.

Справедливо ли утверждение, что столицы и провинция сегодня существуют на разных планетах? Чем они отличаются в ментальном плане, если отличия есть?

Столица у нас Москва. Она одна. Сюда люди приезжают работать, а в остальное время делать все, чтобы не угробить работой здоровье. Здесь мало душевного общения, здесь не зовут в гости. Что меня сразу удивило, когда я переехала в Москву. Берёшь у какого-нибудь известного артиста интервью, и он никогда не спрашивает, как тебя зовут. А интервью всегда назначают не дома, а в казённом учреждении. Санкт Петербург - такая же провинция, только без провинциальной неспешности и чистого белого снега. Мой родной город стремительно стал провинциальным за последние годы, увы.

- Насколько вас ведёт судьба в вашей работе и путешествиях?

Знаки судьбы, конечно, есть. Если делаешь правильное важное дело, то будет помощь. Это я уже давно знаю по своей работе.

(1905–1994) подготовила к печати петербургская журналистка Зинаида Курбатова (внучка академика Д.С.Лихачева).

Баба Таня

Мне повезло познакомиться с ней в детстве, а потом, в юности, даже подружиться, несмотря на разницу в возрасте. Дача моего дедушки академика Лихачева в Комарове была в двух шагах от дома Татьяны Шишмаревой. Мое первое воспоминание - по нашей главной улице Курортной по вечерам прогуливается пожилая дама. Одета она просто, даже аскетично. Свитер, почему-то всегда коротковатые брюки, простые башмаки. Единственное украшение - бусы. Татьяна Владимировна в одежде предпочитала определенную гамму - серые и голубоватые цвета. Иногда, редко - тот оттенок зеленовато-коричневого, который у живописцев известен как «умбра ленинградская». Выглядела она при этом невероятно стильно. Держалась прямо, серебряные волосы убирала в тяжелый узел. Неистребимая порода чувствовалась в каждом движении. Здороваясь, она резким движением выбрасывала вперед руку для пожатия и внимательно смотрела в глаза. Со мной, еще девочкой, разговаривала всегда как со взрослой.

Собственно, отношения наши начались после того, как «баба Таня», так ее звали в семье, нарисовала мой портрет. В 14 лет я была любимым «типажом» художницы Шишмаревой. Ей нравилось рисовать высоких девушек, с длинными руками, длинной шеей. Нравились волосы, заплетенные в косы. Пока она работала, мы разговаривали. Т.В. рассказывала: «Во времена нэпа в моду вошли стрижки. Мне было жаль расставаться с волосами, и я ограничилась тем, что подстригла челку». Я уже знала, как она выглядела в молодости, - видела репродукцию ее портрета, написанного в 1935 году.

Она рисовала меня в мастерской на втором этаже. Окно было открыто, в саду слышались веселые голоса. «Это наша Галя так смеется», - прокомментировала Т.В. Галя - невестка, жена сына Бориса.

Чуть позже я принесла ей свои акварельки. Просила посмотреть и сказать, надо ли мне становиться художником - есть ли способности. Баба Таня посмотрела на мои жалкие опусы и задумчиво сказала: «Когда-то отец показывал мои рисунки Добужинскому и задавал тот же вопрос. Добужинский ответил, что все покажет время. Надо работать».

Шишмарева была против учебы в Академии художеств, говорила, что там убивают индивидуальность. Как ни странно, ее сын Борис Власов окончил как раз Академию художеств, графический факультет.

Потом я прочла в ее записях о ней самой и о родителях бабы Тани:

«Я родилась 4/17 февраля 1905 года на 2-й линии Васильевского острова С.Петербурга. Острову я была верна всю жизнь, менялись только линии - вторая, третья, первая, одиннадцатая. Не могла решиться на переезд в другой район, на грязное и необжитое Купчино, когда дом на Соловьевском переулке пошел на капитальный ремонт. (В нем я прожила 40 лет.)

Родилась я в семье профессора Санкт-Петербургского университета Владимира Федоровича Шишмарева и его жены Анны Михайловны Усовой, певицы. Так наука и искусство окружали меня всю жизнь.

Мама была человеком несдержанным и нервным. Отец был удивительно сдержан и мягок в отношениях с людьми. Я никогда не слышала, чтобы он повысил голос или закричал на кого-нибудь. К людям он был удивительно добр. Это знали и его очень любили и друзья и ученики, все его уважали за порядочность и правдивость. Он был воплощением облика профессора, очень интеллигентного, образованного, с широким кругом интересов.

Отец знал много языков. Он был и лингвистом и литературоведом.

Я помню его кабинет, уставленный книжными шкафами и полками, темно-зеленый диван, где он рассказывал свои сказки, конторку, за которой он писал. Помню и дни экзаменов на Высших женских курсах, когда приходило много женщин и девушек. Одна из них подошла ко мне и сказала: «Ваш отец такой чудный человек!»

Так случилось, что летом 1988 года я жила у Татьяны Владимировны на даче с маленькой дочкой. У меня была сложная семейная ситуация, и Шишмарева пригласила меня к себе. Это лето в Комарове было, наверное, лучшим в моей жизни. Т.В. приютила меня и учила рисовать. А какие интересные были разговоры!

Я как-то не стеснялась спрашивать у нее самые разные вещи.

Спросила, почему она развелась с мужем , тоже художником и учеником Лебедева. «Мы много работали вместе, выполняли одни и те же заказы и стали мешать друг другу в работе», - говорила Т.В. Рассказала она мне и некоторые горькие моменты своей личной жизни, никого не осуждая. В.А.Власов с новой женой и дочкой подолгу жили у Шишмаревой на даче.

По утрам Татьяна Владимировна варила крутую гречневую кашу. Пили мы «кубанский напиток» - разновидность желудевого кофе. Аскетизм во всем. Зато на столе всегда были скатерти и хорошие чашки, обычно белые с синим. Она не разрешала мне готовить. Сердито ворчала, как бы себе под нос: «Ничего не умеет, ничему не научили», - про меня. Сама она гордилась тем, что умеет все, а в сложные послереволюционные годы, в костромском имении, где они жили всей семьей, даже доила коров.

Она прекрасно ко мне относилась. Просто старалась напустить на себя строгий вид. Как-то спросила меня в то лето: «Сколько тебе лет? Двадцать два? Порядочно…» Звучало это немного угрожающе. В двадцать два года человек должен отвечать за свои поступки. Ни от кого не зависеть и знать, чего он хочет в жизни…

Евгений Шварц в своих записках отозвался о Шишмаревой как об этаком сухаре. Что ж, жаль, но он ничего не понял в этой замечательной женщине, человеке доброты и широты невероятной. Сколько она подарила своих работ в Русский музей - более ста, сколько раздарила знакомым искусствоведам! Сколько жило у нее на даче друзей, столовалось и кормилось тех, кого она ласково называла «подкидышами». Всего не перечислишь. А строгий тон, всегда прямая спина, никаких эмоций на людях - всё это главные отличительные признаки хорошего воспитания.

Татьяна Шишмарева и Борис Власов: мать и сын

Помню Татьяну Владимировну на похоронах ее единственного сына Бориса в 1981-м. Ни слезинки, ни дрожи в голосе. В ту ночь, когда он умер, она нарисовала страшный рисунок - черный интерьер своей квартиры.

Она жила искусством. В 1988-м ей уже было 83. Каждый день после завтрака она садилась рисовать. Мне так интересно было наблюдать, что лист бумаги она прикрепляет к доске кнопками. Не наклеивает, как нас учили в Академии художеств. Никаких мольбертов, работает сидя, прислонив планшет к спинке стула. Рисует карандашом или углем, ненужное убирает заячьей лапкой.

Баба Таня ставила в то лето нам - внучке Тане и мне - натюрморты. Тогда я впервые услышала о «принципе Лапшина». Та постановка была вся в теплых, желтоватых и коричневых тонах. И только маленькая кружка - яркий кобальт. «Коля Лапшин считал, что в натюрморте все должно быть в определенной гамме, и только один предмет - противоположен по цвету. Если все в теплых тонах, то этот предмет - холодный».

Годы шли, и ей становилось все труднее рисовать. Я старалась навещать ее - и в Комарове, и на Васильевском острове, где она жила в квартирке на 11-й линии.

Как-то она мне сказала: «Рисовать больше не могу. Пишу воспоминания - это мой долг».

Еще через несколько лет, когда я пришла в гости, она сказала, так же прямо и жестко, как будто речь шла о бытовых вещах: «Я сделала все. Я написала о своих друзьях. Привела в порядок и разложила по папкам работы свои и покойного сына. Теперь конец».

Прощались с Татьяной Шишмаревой на даче. Гроб стоял на веранде, на столе, за которыми мы столько раз пили чай, где рисовали натюрморты. Был ноябрь, прозрачно-серое небо, сухие ветки в саду.

Зинаида Курбатова

Научные труды, культурная и общественная жизнь академика Лихачева известны всем. Корреспондент программы «Пульс города» Алексей Михалев встретился с внучкой Д. С. Лихачева, Зинаидой Курбатовой и узнал, каким один из крупнейших ученых XX века был в повседневной жизни.

Юрий Зинчук, ведущий: «На этой неделе исполнилось 15 лет со дня смерти Дмитрия Сергеевича Лихачева. Об академике Лихачеве, казалось бы, известно было все еще при его жизни. Его научные труды, ученые степени, трагичные факты биографии, я имею в виду годы, проведенные в Соловецких лагерях или дни блокады. Для всех был очевиден образ одного из великих гуманистов XX века. Но вот каким он был человеком? В быту? в повседневной жизни. Каким был отцом и дедом? Об этом знали только самые близкие — члены его семьи.

С внучкой академика, нашим давним товарищем и коллегой Зинаидой Курбатовой, встретился наш обозреватель Алексей Михалев. Чтобы отправиться в Комарово и побродить по тем же тропинкам, по которым ходил Дмитрий Лихачев. Человек, которого часто называли одним из символов русской интеллигенции XX века. Однажды он сказал: "У интеллигентности есть одна особая черта. Можно притвориться умным или добрым, но нельзя притвориться интеллигентом". Не притворяясь интеллигентом, просто расскажем о том, как и чем жил академик Лихачев, будучи обычным дачником».

«Комарово - это что такое? Ведь не было в ту пору такого фанатизма, как сейчас, во что бы то ни стало сбежать из Ленинграда, Петербурга, потому что там загазованность…».

«Был фанатизм».

Алексей Михалёв, корреспондент: «То есть он не горожанин был, по сути? Не урбанист?»

Зинаида Курбатова, внучка Д.С.Лихачева: «Ему очень хотелось воздуха, очень хотелось парков. И у него дача - был психоз. В пятницу он уже требовал как можно раньше, в семь-восемь утра, ехать на дачу. Отсюда он ездил в Пушкинский дом. Ему очень нравилось. Как раз это был настоящий дачник, ценитель природы и свежего воздуха. А вот собственно наши…»

Алексей Михалёв, корреспондент: «Родные пенаты?»

Зинаида Курбатова, внучка Д.С.Лихачева: «Да. Этими надолбами когда-то украсили вход. Это же противотанковые надолбы».

Алексей Михалёв, корреспондент: «Противотанковые?»

Зинаида Курбатова, внучка Д.С.Лихачева: «Конечно».

Алексей Михалёв, корреспондент: «Я думал, это с берега волнорезы».

Зинаида Курбатова, внучка Д.С.Лихачева: «Это времен Финской войны. Ничего не осталось от дедушкиных цветов. У дедушки здесь росли георгины, астры. Всегда осенью было очень много цветов. Вот замечательная скамейка, на которой сидел, например, Александр Исаевич Солженицын. Он приезжал к Дмитрию Сергеевичу и боялся, не входил в дом, потому что это могло быть опасно, могли быть неприятности. Он сидел на скамейке».

Алексей Михалёв, корреспондент: «Как бы он таким образом ни дискредитировал».

Зинаида Курбатова, внучка Д.С.Лихачева: «Чтобы не дискредитировать, чтобы не было неприятностей, чтобы не увидели, не заметили. При дедушке с бабушкой была одна компания, при моих родителях и тёте была другая. Бродский немножко за моей тётей ухаживал, приходил к ней в Русский музей. Она ему показывала шитьё, иконы, он даже одно стихотворение ей посвятил. Когда Бродский здесь жил на даче у академика Берга, то он приходил в гости к своим ровесникам. Вроде бы, я этого не помню, я ему сказала: “Дядя, ты так громко пел, что меня разбудил”. Он читал свои стихи. Сколько мне лет было? 2 года - я не помню».

Алексей Михалёв, корреспондент: «А дедушка знал, что такие ухаживания здесь были?»

Зинаида Курбатова, внучка Д.С.Лихачева: «Думаю, что нет. Поэтому я и говорю - у дедушки с бабушкой одни были гости. У следующего поколения - другие. Приятно, что хоть скамейка осталась. Вот это любимый дедушкин цветок. Это болгарская герань. Дедушка привез ее из Болгарии, и у нас всё в этой герани. Считается, что она от насморка помогает, отгоняет моль. Ахматова умерла в 66-м. Здесь она жила до 1966 года, а Дмитрий Сергеевич дачу построил в 1968. Но они здесь всегда снимали, в Зеленогорске или в Комарово. Поэтому к Ахматовой он в гости, конечно, приходил. Теперь забор».

Алексей Михалёв, корреспондент: «Разве этого забора не было?»

Зинаида Курбатова, внучка Д.С.Лихачева: «Он был. Раньше можно было зайти. Всё было запросто».

Алексей Михалёв, корреспондент: «Рукомойник висит прямо на сосне».

Зинаида Курбатова, внучка Д.С.Лихачева: «Потому что там нет удобств, естественно. Удобства во дворе. А у нас на даче уже были удобства. У нас вода. У нас главным был дед. Он первым садился за стол, первым брал ложку, ему первому приносили закуски, потом суп, потом второе. Он решал, что мы будем смотреть по телевизору, как проводить время. В 8 был завтрак, в час - обед, в 16 чай, в 19 ужин. И не дай бог опоздать. Это скандал, неприлично, невозможно. Утром дедушка вставал, приходил к завтраку. В рубашке с галстуком».

Алексей Михалёв, корреспондент: «Во сколько вставал, кстати?»

Зинаида Курбатова, внучка Д.С.Лихачева: «Рано, часов в 7. Кроме того, надо было рано ложиться. Дверь на крючок. Кто опоздал - тот домой не попал. Был такой случай, когда мой дядя - мы жили большой семьёй - пришёл, а дверь на крючке. Что делать? Он влез в форточку, но разбил стекло. Утром дедушка встал, сделал зарядку, дядя спускается весёлый и добрый: “Доброе утро!”. Дедушка говорит: “Утро недоброе”».

Алексей Михалёв, корреспондент: «Змея запускали?»

Зинаида Курбатова, внучка Д.С.Лихачева: «Змея запускали, конечно. Но это не шалости, это интеллигентная игра. Он сам делал змея, палочки склеивал, папиросная бумага, мы его запускали».

Алексей Михалёв, корреспондент: «Как правило, на заливе?»

Зинаида Курбатова, внучка Д.С.Лихачева: «Только на заливе. Сюда от нашего дома минут 10-15 идти. В чём прелесть Комарово? Прелесть интеллектуального общения. Здесь собирались люди только свои. Из тех академических дач. Никаких туристов, никаких случайных людей. И Боже упаси - никаких шашлыков, транзисторов и бутылок. Считалось, что на пляже есть неприлично. Дедушка смотрел в сторону Кронштадта, показывал Собор, форт. Я никогда кладбища не боялась, всегда любила. С детства мы ехали каждую субботу в Комарово на дачу. Каждая суббота начиналась с того, что мы заезжали сюда. Каждую неделю мы заезжали, везли цветы, красивые вазы, чтобы они не в банках стояли. Мы убирали могилы. Подойдем к могиле Анны Ахматовой. Здесь был крест, на котором был такой же чугунный голубок. Этого голубка украли. Кажется, это 70-е годы. Помню, как дед возмущался. Сейчас всё привели в порядок, восстановили, но голубок, как улетел, так всё изменилось. Когда я сюда прихожу, разговариваю с ними. И с бабушкой, и с дедушкой, и с мамой. Я им всегда мысленно рассказываю, что за это время произошло. Деду я всё время говорю: “Вот ты ругал меня, кричал на меня, сердился, всё тебе казалось, что я неинтеллигентная, ерундой занимаюсь”».

ТАЙНАЯ ПАПКА

На всех фотографиях рабочего места Лихачева мы видим заставленный и заваленный папками стол и так же заполненные близстоящие тумбочки, кресла и стулья. И в каждой папке - отдельная жизнь: любимая или не очень, рвущаяся наружу или дремлющая… Тайну этих папок знал только он один, только он чувствовал, к какой надо протянуть руку, а какая должна ждать своего времени, хранить тайну. Одну папку он так и не опубликовал при жизни, хотя все время добавлял в нее новые странички. И даже, умирая, ничего не сказал о ней - видимо, стесняясь. Но, наверное, все же надеялся, что ее откроют. А может - такая папка не одна? Ведь архив Лихачева до сих пор еще полностью не разобран, многие листки и пачки листов до сих пор еще все не прочитаны - и это еще больше поддерживает не гаснущий интерес к Лихачеву: а вдруг в его архивах откроется еще что-нибудь?! Вдруг к портрету безупречного академика, стойко выдерживающего все гонения и неуклонно идущего своим путем, добавится еще что-то?

И добавилось! К безупречному портрету классического академика (многие и считают его таким) добавилась тайная история переживаний и страданий, которые прежде он, видимо, не хотел открывать, скромно считая это излишним, отвлекающим от главных дел. И вот - открылось. Но лишь после смерти… Дачу уже продали, часть папок отдали в комаровскую библиотеку, и вдруг искусствовед Ирина Снеговая, прежде работавшая в Пушкинском Доме, а теперь занимающаяся историей Комарова, принесла Зине Курбатовой попавшую к ней лихачевскую папку с надписью, сделанной рукой Лихачева: «Зине и ее детям». Ясно, что имелась в виду внучка Зина. Она стала читать эту рукопись… и явился целый мир! Зина многое знала и о многом догадывалась, но многое изумило и ее. Прежде ей казалось, что деда, кроме науки, ничто не интересует, и он порой даже с несколько демонстративной сухостью отстраняется от всех семейных проблем: «Не мешайте работать!» Работа - главное в жизни для него, если не единственное. Дмитрий Сергеевич был словно красивый старинный шкаф, в котором все разложено по ящичкам, и на виду лежит то, что относится к науке, все остальное - пусть дожидается своего часа, свободного времени, которое появится, очевидно, лишь после смерти. Тогда уже пусть глядят! И - в этой папке открылась жизнь, полная страданий, которые строгий Лихачев не позволял себе обнаруживать. Эта его вторая, не публичная, семейная жизнь по драматизму ничуть не уступает внешней, видной всем. Теперь, когда уже эти чувства не повлияют на его равновесие, на подготовку очередного семинара или важную встречу, он словно сказал: «Ладно! Читайте!» Прежде он прятал больную душу и работал так, словно страдания не раздирали ее. Не показывал ее никому, как эту папку, и только после его смерти открыл. Его знаменитые «Воспоминания» заканчиваются возвращением с каторги, приходом в Пушкинский Дом, потом было еще «Как мы выжили в блокаду». После чего личная жизнь Лихачева как бы не существует. Далее - лишь научные книги. Именно это, как решил Лихачев, должно быть в центре общего внимания. Все остальное - в тени. И вдруг - эта рукопись!.. Вот, оказывается, с какой страстью, с какой ясностью Лихачев помнил и переживал все!.. Просто не счел возможным отвлекать внимание своими страданиями от самого главного - более необходимых, как он считал, научных книг. Видимо, толчком - и страшным толчком, побудившим его написать то, что в папке - послужила трагическая судьба дочери Веры… причем не только сама гибель, но - судьба!

Он начинает с событий давних, с рождения дочерей (эти странички использованы мною в главе «Возвращение», где говорилось о семье). Главное, что потрясает в этой папке - пронзительные воспоминания Лихачева о погибшей дочери Вере.

…Вера, по воспоминаниям Лихачева, отличалась от своей сестры-двойняшки Милы, была более активной и подвижной.

Когда дочки заканчивали школу, обе захотели заниматься искусствоведением. Казалось бы, это не сулит никакой драмы. Решили, что Вера будет изучать искусствоведение в Академии художеств, а Мила - в ЛГУ.

Когда Вере нужно было выбирать специализацию, то знакомый Лихачева еще по Соловкам, давний друг семьи Каллистов посоветовал выбрать тему Византии, поскольку тут есть связь и с Древней Русью, столь важной для семьи Лихачевых, и - выход в эпоху Возрождения. Вера все делала добросовестно, и чтобы лучше изучить Византию, кроме занятий в Академии художеств, ходила еще в ЛГУ и занималась греческим.

Вера замечательно училась в академии, и когда настало время определяться с работой, Каллистов посоветовал поступить ей в Эрмитаж. Хранительницей Отдела Византии и Ближнего Востока была Алиса Владимировна Банк. «Работает одна, уже пожилая, помощь будет нужна», - сказал Каллистов.

Лихачев посоветовался с другим знакомым - тоже «соловецким сидельцем», Анциферовым, у которого Алиса Банк училась: «Что она за человек?» - «Я ее простил!» - уклончиво ответил Анциферов и вдаваться в какие-либо подробности отказался.

Заведующий кафедрой зарубежного искусства Академии художеств Михаил Васильевич Добросклонский отмечал успехи Веры в византологии, но о планах ее поступления в Эрмитаж отзывался уклончиво. Какая-то опасность тут явно намечалась, хотя громко об этом никто не говорил. Может быть, если бы Дмитрий Сергеевич так активно не участвовал в ее судьбе, Вера сама бы почувствовала противодействие и поступила бы иначе, избрала бы другой путь. Но раз этого хотел сам Дмитрий Сергеевич - тема не обсуждалась. Вера только заметила, что когда она проходила практику в византийском отделе, ее поразил царивший там беспорядок. Но трудности предстоящей работы не пугали ее. Директор Эрмитажа Артамонов устроил Веру экскурсоводом, затем изыскал аспирантскую ставку в отделе Византии и издал приказ о назначении Веры. Сделано это было во время отпуска Банк. Оказалось, что это не случайно: властолюбивая Алиса Владимировна не любила намеков на свой возраст и отнюдь не нуждалась ни в каких помощницах, которые явно метят на ее место. И - началась война. Алиса Владимировна всюду, где могла, сообщала: «Дочка у Лихачева бесталанная, но всемогущий папа толкает ее!» Лихачев страдал. Понимал, что его имя и помогает дочке - и сильно мешает. Как бы успешно ни работала она, злонамеренные люди будут шептать: «Дочь Лихачева!» Понимал, что это месть людей ему, элементарная зависть: «О! Вознесся!» И от этого никуда не денешься. Оборотная сторона славы. Его тронуть боятся - мстят дочке.

А ведь Вера так старалась, столько работала!.. За что это ей? Когда в профкоме образовалась путевка в Англию и Вера хотела поехать, Банк отказала ей в положительной характеристике под предлогом: «Не участвует в общественной работе». Хотя добросовестная, отзывчивая Вера всегда выполняла все, о чем ее просили.

Приближалось время защиты диссертации. Иметь у себя в отделе такую специалистку, кандидата наук - явно не укладывалось в планы Банк. Она вдруг пригласила Лихачева в Эрмитаж для «беседы по душам». Они сели с ним в зале Малых голландцев, и Алиса Владимировна начала внушать Лихачеву: к сожалению, его дочь лишена исследовательских способностей, не умеет мыслить и даже просто как-то увязать отдельные явления между собой. Обвинений в адрес Веры было много, но Лихачев, вполне подготовленный, методично и убедительно разбивал все обвинения Банк. Отбив все удары, Лихачев встал и удалился.

К предзащите Вериной диссертации в Отделе Византии Алиса Владимировна тщательно подготовилась, подготовила и тех, кто должен был выступить. Особенно резко высказывался профессор М. С. Лазарев. Предзащита была провалена.

Дмитрий Сергеевич, как мог, успокоил расстроенную дочь, и, посовещавшись, они нашли выход: защищать диссертацию не в Эрмитаже, а в Академии художеств, где Веру любили. На защиту ее диссертации в Академию художеств пришла Алиса Банк с большой «группой поддержки», собираясь сорвать защиту. Но здесь было не ее царство! Защиту вел проректор академии профессор И. А. Бартенев. Он сразу же объяснил Банк, что она не может выступать, потому что научным руководителям запрещено говорить о работе соискателей, а Алиса Владимировна вначале была научным руководителем Веры.

Защита прошла успешно. Но Банк подняла почти весь Отдел Востока, и они написали письмо в Москву, в Высшую аттестационную комиссию (ВАК), где утверждаются все диссертации. Профессор Лазарев даже написал свое отдельное письмо.

Вера к тому времени вышла замуж за Юрия Ивановича Курбатова, архитектора, и у них только что родилась дочка Зина. Вера приехала в ВАК с грудным ребенком и с другой Зиной - Зинаидой Александровной, женой Дмитрия Сергеевича, своей мамой. Когда Веру вызвали в кабинет, она оставила Зину на руках у Зинаиды Александровны.

Вера блестяще ответила на все вопросы комиссии, опровергла все обвинения, содержащиеся в присланных из Эрмитажа письмах. Доказала свою научную правоту. Не обошла и детали: пояснила, что те фразы, в которых указаны стилевые неточности, являются цитатами, принадлежавшими другим авторам, причем некоторые - профессору Лазареву. После обсуждения диссертация была утверждена. Вера вышла в коридор и покормила дочку.

Лихачев, вспоминая Веру, пишет о ее собранности, силе ума и характера. Вспоминает, как они с Верой, когда у нее от всех переживаний открылась язва, вместе были в Кисловодске, много ходили, разговаривали.

Вышла их совместная книга «Художественное наследие Древней Руси и современность». Книга замечательная - но опять начались усмешки: «Папа написал!» Лихачев снова переживал: когда же люди, наконец, поверят, что у знаменитого ученого может быть талантливая дочь? Неужели - никогда?!

Литературовед Александр Рубашкин вспоминает, как однажды Лихачев обратился к нему:

Неужели и вы думаете, что книжку написал я?

Нет, - ответил Рубашкин, - думаю, что про литературу написали вы, а про живопись - она!

Верно! - обрадовался Лихачев.

Защита Вериной докторской прошла уже гораздо легче - авторитет ее был несомненен, все уже убедились в таланте Веры, поняли, что все свое она делает сама, и делает хорошо. Уже у нее было много хороших книг, она читала замечательные лекции. Привлекал и ее характер - скромный, сдержанный, отзывчивый.

Хорошо шла и домашняя, семейная жизнь. Муж Веры, архитектор Юра Курбатов, зарабатывал достаточно, чтобы съездить в Финляндию и купить там машину - правда, нашего «москвича», но в то время и это было шикарно. Они стали много ездить, бывали, например, в селе Рождествено, смотрели дом Набокова, которого Вера очень любила. Как раз были изданы, после долгого перерыва, Пастернак, Цветаева, Мандельштам. Вера знала их наизусть, часто читала.

Лихачев вспоминает, как они однажды были в Новгороде и как замечательно провела Вера экскурсию - выразительно, коротко, отчетливо, ни одного лишнего слова. Вообще - она была немногословна, не терпела телефонной болтовни - только по делу. Отличалась замечательным тактом, подходом к людям. Лихачев много написал об этом в той папке: например, как вдруг у него испортились отношения с его учителем, Владиславом Евгеньевичем Евгеньевым-Максимовым, и только Вера сумела их восстановить. Профессор Евгеньев-Максимов, человек уже пожилой, вдруг стал холоден с Лихачевым: похоже, завидовал его успехам и даже его зарубежным поездкам. Сам Евгеньев-Максимов оказался невыездным. Однажды Лихачев поделился своими переживаниями с Верой - и та все устроила: легко, не напряженно, естественно и как бы само собой. Вера как раз вернулась из Англии, где познакомилась с ученицей Евгеньева-Максимова - Дики Пайман, и чтобы рассказать о ней, пригласила Евгеньева-Максимова в гости. Вечер прошел чудесно, Евгеньев-Максимов подобрел, снова потеплели их отношения с Дмитрием Сергеевичем. И нигде Вера не совершила ни одной ошибки, ни разу не сказала ничего такого, что бы вызвало его зависть: ведь Евгеньев-Максимов, несмотря на все заслуги его, за рубежом не был ни разу.

Лихачев вспоминает, как Вера быстро и красиво накрывала на стол, как умела для каждого гостя найти тему, близкую ему, и все уходили счастливые. Была всегда подтянутой, деятельной, работала много - и всегда четко, нацеленно… словно знала, что отведено ей немного.

Однажды зашедший в гости профессор филологии Виктор Андроникович Мануйлов, всерьез увлекавшийся гаданиями по руке, предсказал Вере короткую жизнь. Вера побледнела. Мануйлов, спохватившись, стал оправдываться, что-то бормотал…

Гибель ее выглядит нелепой и случайной, но на самом деле - во всем есть тайная закономерность, характер формирует судьбу, навевает надежды - и предчувствия. Потом, когда горе уже случилось, вспоминаются даже какие-то знаки судьбы. В сознание Дмитрия Сергеевича впечаталось, как однажды мальчик попал под трамвай, в котором ехал Лихачев, и он видел лицо мальчика, когда его ноги попали под колеса. С тех пор «тема транспорта» у Лихачева вызывала ужас. С детства Вера словно играла с этой опасностью - убегала от няньки через дорогу. Когда они переехали на Басков переулок и ездили в старую школу на трамвае по улице Салтыкова-Щедрина, каждый день Лихачев волновался. И о волнениях своих написал в этой папке, которую «позволил» прочесть только после его смерти… Подыскали школу поблизости - на улице Маяковского. Как Вера не хотела переходить в новую школу: бросалась на колени, умоляла!

А когда вышла замуж, муж Юра приобрел машину - сначала был «москвич», потом «жигули». Лихачев волновался, умолял Юру (и Вера тоже водила!) ездить осторожно. «Как было страшно, - пишет Лихачев, - когда однажды по крыше машины ударил шлагбаум!»

«При всей ее деловитости и аккуратности, - вспоминал Лихачев, - Вера всю жизнь спешила, словно знала, что время ее ограничено - со всеми ее статьями, диссертациями, поездками за границу. И как много она успела! Когда мы с мамой ездили по Волге - в каждом музее были Верины ученицы, и говорили о ней с уважением и благодарностью.

Вера и дома работала как автомат - быстро накрывала на стол, быстро убирала со стола, быстро мыла посуду. Когда на Пасху шли в Шуваловскую церковь к могилам родственников, убирала их… И погибла она по-своему прекрасно - спешила на родительское собрание».

В парке Лесотехнической академии, возле которого, на Втором Муринском, жила вся семья Лихачевых, есть место, где много гаражей, автобаз. Там Вера и погибла - обходила спереди стоявший у тротуара грузовик и попала под легковую машину.

«Я больше всего боялся за девочек, - пишет Лихачев. - Учил их, переходя улицу, смотреть сначала налево, потом направо… Налево она не посмотрела. А направо уже не успела посмотреть!»

Когда погибла Вера, Лихачевы-старшие были в поездке… Очевидцы вспоминают, как их привезли на машине к дому, как они вышли и медленно пошли под руку - немолодые уже люди.

Александр Рубашкин вспоминает, как его сестра-медик, вместе с мужем-реаниматологом, жившие в том же доме, пытались привести Лихачевых в норму. Лихачев отказался смотреть на мертвую Веру до похорон.

Лихачев вспоминал: «Вера и Мила (Мила тоже стала искусствоведом, работала в отделе Древней Руси Русского музея. - В. П.) благодаря своим красным музейным книжечкам проводили нас всех в музеи, в дом Китаевой, в Павловске - на выставки костюма, портрета, мебели… Вера с Юрием Ивановичем и Зиной ездили в Пушгоры».

Вспоминаются более ранние записи Лихачева: «Интеллигентность создается незаметно, воспитывается в разговорах, в выборе мест для прогулок, в замечаниях по поводу виденного».

По воспоминаниям лихачевской сотрудницы Н. Ф. Дробленковой, горе было всеобщим:

«Как трагический финал последних „проработок“ Лихачева прозвучало для всех нас известие о внезапной смерти 11 сентября 1981 года дочери и соавтора Дмитрия Сергеевича, Веры Дмитриевны Лихачевой. Она была сбита машиной, которая внезапно вынырнула из-за угла, как будто именно ее и поджидала. В этом году вышла четвертая ее книга „Искусство Византии IV–XV веков“, но уже с некрологом Г. К. Вагнера.

Хоронили Веру Дмитриевну на Комаровском кладбище. Накануне мне передали просьбу Дмитрия Сергеевича прийти с фотоаппаратом. Однако день был пасмурный, моросил мелкий дождик, лесное кладбище было слишком темным: и хотя я, заливаясь слезами, отсняла всю пленку, ни одного кадра не получилось. В памяти нашей Вера Дмитриевна Лихачева навсегда осталась живой.

Дмитрий Сергеевич держался спокойно, но когда первый ком земли упал на крышку гроба, раздался его стон и он быстро пошел к воротам кладбища…»

Лихачев сам нарисовал крест для могилы Веры по северным русским образцам. Захотел делать его из дерева: если поставить мраморный - будет ли теплым?! Потом целовал крест: теплый! Натирал крест воском - и дождь скатывался с него… Сейчас они лежат рядом.

Памятник на могиле В. Д. Лихачевой на Комаровском кладбище. Крест по северным русским образцам выполнен по наброску Д. С. Лихачева. Рисунок И. А. Бартенева. 1983 г.

Записки Лихачева в «тайной папке» начаты уже после смерти Веры и ее похорон.

«…На Вериных похоронах шел дождь. И под дождем над головами и зонтами собравшихся летала какая-то большая птица».

«…Синицы прилетали, когда я был на кладбище и думал о Вере… Перед отъездом в Узкое (санаторий Академии наук. - В. П.) я ходил на кладбище, и я громко обращался к Вере: „Слышишь ли меня?“ - и просил ее помочь воспитать Зиночку счастливым и хорошим человеком. Прилетела маленькая птичка и трижды издала писк, похожий на приглушенный звонок».

Лихачев, расчувствовавшись, уходит от своего строгого научного восприятия, позволяет себе отнюдь «не научные» наблюдения:

«Однажды на дачу зашла знакомая, знавшая Веру с детских лет - и вдруг птица со всего размаху ударилась о стекло нашей спальни. Но не упала, сделала круг и снова ударилась в стекло, упала и лежала, как мертвая. Но ожила».

Открылась больная, кровоточащая лихачевская душа. Лихачев в этих записях так откровенен, что рассказывает даже свои сны:

«…Сажусь в машину с Зиной, и вдруг вижу - не Зина, а Вера!»

…Дочка Зина, действительно, очень похожа на маму!

Другая запись Лихачева:

«…B 1982 году на поминки 11 сентября во сне появилась Вера. „Будут пирожки с мясом!“ - но слово „поминки“ не сказала… словно не хотела признавать, что ее уже нет… На Комарове кое кладбище приехал целый автобус от Академии художеств… Могила была очень красивая, и Игорь Александрович Бартенев восхищался крестом (деревянным)… Были пирожки с капустой, самодельная вкусная семга, миноги, индейка, рыбное заливное. Все очень хорошо говорили о Вере. Подчеркивали ее воспитанность, ум, такт, лучезарность, женственность, приветливость к людям, к молодежи и ученикам. Когда выходили ее книги и статьи, они всегда поражали серьезностью. Не подозревали в ней столько воли, смелости, способности к борьбе и умения сохранять спокойствие. Ее хорошие отношения с иностранными учеными объяснялись ее женственностью, воспитанностью, умением себя держать, интеллигентностью. После печальных тостов, когда пора уже было уходить, поднялся общий интересный разговор. Лучше всех о Вере говорили - Дмитриев, Юзбашьян, Медведев, Гривнина, Бартенев (сказывается все же дворянское воспитание)».

Еще одна запись Лихачева:

«Сегодня 2 мая. В этот день Вера всегда выносила кресло в сад - даже если еще лежал снег. Садилась в кресло и, закрыв глаза, загорала. Когда не смотрели на нее, лицо ее делалось скорбным и усталым. Сколько ей пришлось пережить!»

И Дмитрию Сергеевичу - тоже.

…Написание истории семьи Лихачевых продолжил автор не совсем «ожиданный»: внучка Зина. Наверное, неслучайно мудрый и проницательный Лихачев именно ей завещал свою «тайную папку». И записки Зины явно подсказаны «тайной папкой», завещанной ей. Именно она продолжила описание семейной жизни Лихачевых - так же пронзительно и откровенно, как ее дед.

Нелегко в детстве остаться без мамы. Трагедия ужасна еще и тем, что не заканчивается сама собой, а неизбежно прорастает в будущее, губит и его. Наблюдательнейший Даниил Александрович Гранин рассказывал мне: «Когда мы узнали о несчастий, собрались с Риммой и поехали к Лихачевым. Дмитрий Сергеевич сначала не мог говорить. Потом все же взял себя в руки и заговорил - о том, какая замечательная была Вера: умная, талантливая, красивая, как ее все любили и уважали. Он говорил очень долго - и вдруг Мила встала и вышла из комнаты».

Трагедия с Верой ударила и по второй дочке. Всеобщее внимание и любовь к Вере, вызванные ее гибелью, вдруг стали обижать Милу: «А она что? Ничто?» Некоторые близкие говорят, что для обид ее были основания: Дмитрий Сергеевич больше внимания уделял Вере, оказавшейся более способной, добившейся больших успехов в науке. Но это, скорее, домыслы. После гибели Веры Мила стала для отца опорой в жизни, помогала ему во всем, когда он уже ослабел, ездила с ним за границу, была рядом с ним в самых трудных, ответственных делах. Но какая-то ревность, похоже, осталась. И отразилась она больше всего на той, что больше всех походила на Веру - ее дочке Зине. Воспоминания Зины были опубликованы только в юбилейном лихачевском 2006 году, в журнале «Наше наследие».

Начинает она с ранних воспоминаний: как они с ее другом детства Васей Кондратьевым, сыном академика, строили песчаные крепости на берегу залива в Комарове.

Внучка Зина вспоминает деда еще относительно молодым, веселым. Даже о Соловецком лагере он рассказывал весело, все это выглядело почти как сказка: заключенные построили из белого кирпича огромного слона (СЛОН - Соловецкий лагерь особого назначения), и на слоне была выложена красным кирпичом буква «У», что означало - управление. Управление СЛОНА. Зине тогда казалось - по рассказам деда, - что это такая веселая игра, а Соловецкий лагерь - это нечто вроде пионерского.

Но главная часть ее воспоминаний относится к более позднему времени, когда вся семья Лихачевых собралась в квартире на зеленой окраине города, на Втором Муринском проспекте, у парка Лесотехнической академии.

Лихачеву, с большим его семейством, предлагали и другие квартиры - например, в знаменитом старинном Доме академиков, сплошь увешанном мемориальными досками, на углу набережной и 7-й линии Васильевского острова. Выбирая квартиры - мы выбираем жизнь, а не только какие-то стены. Дом этот был совсем близко от Академии художеств, где потом Зина стала учиться, и приезжая сюда со Второго Муринского, она чувствовала себя, как признавалась сама, «девочкой из провинции». А если бы они жили возле Академии, с видом на Неву… Было бы все по-другому? Уже не узнать.

Решал все Дмитрий Сергеевич - и никто с ним не спорил. Ему эта квартира в престижном Доме академиков не понравилась. Другим, может быть, эта квартира и добавила бы важности. Но Лихачев был этому чужд. «Я не типичный академик! - говаривал он. - …Чванства нет». Так что критерии были другие. Как пишет в своих воспоминаниях Зина: «Квартира показалась слишком темной. Сам дух Васильевского острова, с его уходящими в вечность туманными линиями, темными подворотнями и сомнительными обитателями был ему не близок».

Как всегда в этой семье, все подчинялись «патриарху» - он искал спокойное место для работы, не перегруженное излишними эмоциями (как Васильевский), - и нашел: выбрал квартиру на окраине города, на Втором Муринском проспекте. Что слишком далеко от «петербургских мест» - его это не волновало, он за свою долгую жизнь был уже «переполнен Петербургом», знал все необходимое для его работы, а что девочки вырастут на окраине - это казалось не таким важным. Дмитрий Сергеевич достаточно заботился о их воспитании, занимался ими непрестанно!..

А квартира на Муринском была действительно просторной, светлой. Были и гостиная, и кабинет Дмитрия Сергеевича, и комнаты для дочек с мужьями и внучками.

У Дмитрия Сергеевича был культ семьи, в ней он старался найти успокоение от невзгод.

Зина вспоминает свое любимое место в квартире - под письменным столом деда, возле корзины для бумаг. Она был медной, вставленной в настоящую, шершавую ногу слона. Мечтательно обняв ее, Зина погружалась в счастливое созерцание. «Запах герани, пыль, кружащаяся в солнечном свете, запертые за стеклом красивые книги»… Не случайно потом Зина выбрала профессию художника книги.

Книг было множество - в шкафу, на столе, на креслах. Лихачев восклицал в отчаянии: «Я погибаю от книг!» Кроме книг, нужных для работы, были еще подаренные книги коллег, книги, на которые требовалась рецензия, отзыв. Но главное в его кабинете - это собранная им огромная библиотека. В ней были, например, все издания «Слова о полку Игореве». Книги, по разрешению Дмитрия Сергеевича, можно было брать - но по прочтении обязательно ставить на место. Зина вспоминает весьма грозный крик деда: «Где Достоевский? Почему не на месте?» Воспитанию внучек уделял большое внимание. Давал им смотреть самые разные журналы, но при этом (трогательная деталь) удалял ножницами картинки, которые считал неприличными.

Во всем был старорежимным. Даже к завтраку выходил в галстуке. Был щеголь, любил красивую одежду - шляпы, кепи (кепка из Парижа, кепка из Хельсинки), «галстухи», как он называл их на старинный манер. Любил грустно пошутить: «Сегодня бы я мог в новом синем костюме делать доклад в Лондоне». Несмотря на многочисленные приглашения, за границу его пускали редко. Был педантом - в шкафу аккуратно были сложены коробки с обувью, на которых были надписи его летящим почерком - например: «Ботинки Лихачева для слякоти № 2».

Работал, когда был дома, очень долго, и все это время запрещалось шуметь. Зина вспоминает, как облегчение, резкий скрип дверей: это значило - Дмитрий Сергеевич шел отдыхать. Иногда включал телевизор. Любил передачи «В мире животных», «Клуб кинопутешествий», и даже познакомился и дружил с ведущим «Клуба» Юрием Сенкевичем. Другие передачи, особенно политические, не терпел. «Новости» стал смотреть лишь с началом перестройки. Любил английские фильмы, где, по его мнению, абсолютно точно переданы костюмы и дух эпохи. Ненавидел советское бодрячество - и фильм «Волга-Волга» внучки смотрели без него.

В 1970-е годы родители Зины Вера Дмитриевна и Юрий Иванович стали собирать старинную мебель, покупали красное дерево в комиссионке на Марата. Юрий Иванович замечательно реставрировал, квартира стала очень красивой и уютной. Дмитрий Сергеевич сначала возмущался: «Мещанство, стыдно, недостойно!» - потом эту обстановку, напоминавшую ему детство, полюбил, и когда приходили его фотографировать, садился на кресла с лазурной обивкой, и за спиной были полосатые занавески, ламбрекены.

В институте он всегда появлялся безупречно одетый, спокойный, благожелательный - но какие страдания при этом скрывал он в своей душе! В семье все было отнюдь не гладко.

Мама Лихачева, Вера Семеновна, оказывала большое влияние на жизнь семьи - вспомним хотя бы, как она учила с ними в Казани стихи Ахматовой. Вера Семеновна прожила свою, особую жизнь. Как положено «светской даме», нигде не работала, но при этом требовала от сыновей успехов в обществе и часто бывала ими недовольна (вспомним, как в Казани она упрекала Дмитрия Сергеевича за то, то он еще кандидат, а она уже дружит с сестрой академика Тарле!). Звание члена-корреспондента Лихачеву дали в 1953 году, а затем, к неудовольствию Веры Семеновны, звание академика долго не давали, «прокатывали» на голосовании три раза!.. Не так уж безобиден мир науки! И лишь в 1970-м Лихачев получил звание академика! Вера Семеновна прожила жизнь долгую и умерла в 1971 году, все-таки успев увидеть своего сына академиком.

Однако жизнь Лихачева с годами не делалась легче, а наоборот - тяжелее. Дочь Вера, которую он явно готовил в помощницы в своей научной работе, нелепо погибла. Судьба второй дочери, Милы, тоже оказалась несладкой.

В 1958 году Милу и ее подругу Ивкину исключили из комсомола за то, что они самовольно уехали из колхоза, куда, по обычаю тех лет, послали студентов университета (она училась на искусствоведческом). Лихачев повел себя в этой ситуации удивительно (видимо, сказалась его тайная ненависть ко всему советскому): «Из комсомола? Ничего страшного!» Исключать их из университета не стали, а послали на «исправительные работы» - на стройку в городе, где работали и другие «провинившиеся» в чем-либо перед комсомолом. На этой стройке Мила и познакомилась с Сергеем Зилитинкевичем - человеком, который сыграл немалую роль в истории их семьи.

Те события трактуют по-разному, и я решил обратиться к непосредственному свидетелю, который был тогда в самой гуще событий, - Юрию Ивановичу Курбатову. Он был женат на Вере, а Сергей Зилитинкевич женился на Миле. Так что общались они довольно тесно.

По поводу Сергея и Милы сначала, как водится в приличных семьях, была тревога: что за скоропалительное знакомство, так быстро перешедшее в близость (что молодые и не скрывали). Были экстренные встречи родителей - к счастью, семья Зилитинкевичей была вполне приличной, глава семьи был профессором Политехнического института, сын учился в университете на физическом факультете.

Был он невысокого роста, но очень складный, ловкий. «Этакий симпатичный кузнечик! - с улыбкой описал его Юрий Иванович. - Лицо довольно красивое, интеллигентное».

Правда, он один раз уже попал в «историю», благодаря чему и оказался на «исправительных работах»… но ведь и Мила там оказалась! Молодым свойственно порой бунтовать против рутины. А «прегрешение» Сергея не было таким уж особенно страшным - тем более с точки зрения Лихачева. Сергей всегда старался быть модным, поэтому вдруг нарисовал несколько абстрактных картин и выставил их на факультете, что сочтено было «идеологической диверсией». Впрочем, судили тогда уже не слишком строго. Молодые поженились. В 1959 году у них родилась дочка Вера. Единственным, кто сразу не принял Сергея, была мать Лихачева Вера Семеновна. Несмотря на преклонные годы, она держала «великосветский тон». Но она вообще была слишком властной - ей не нравился никто, с кем ее сыновья и прочие родственники связывали свою судьбу. По воспоминаниям Зины, Вера Семеновна, увидев Сергея, одетого как нормальный «стиляга» тех лет, высокомерно расхохоталась.

«Было недолгое время благоденствия, - вспоминает Юрий Иванович. - Помню, мы все вместе снимали дачу в Зеленогорске, на Лиственной улице. Дмитрий Сергеевич был очень доволен, светел. Все было хорошо. Обе дочери вышли замуж за симпатичных, талантливых молодых людей… Дмитрий Сергеевич много работал в своей комнатке - он писал тогда книгу „Текстология“, которую многие из специалистов считают лучшей, самой глубокой из всех его капитальных трудов.

Жили дружно. Что я замечал - но тогда вовсе не считал это недостатком, - поразительную сообразительность, быструю реакцию Сергея Сергеевича. Зинаида Александровна утром кормила всех перед отъездом на работу кашей - и помню, каша у нее получалась почему-то с комочками. Сергей Сергеевич, съев одну ложку, вдруг кидал взгляд на часы и восклицал: „Ой, опаздываю!“ - и убегал. И это повторялось каждое утро. А я послушно доедал кашу до конца».

Разговор наш с Юрием Ивановичем происходил в его квартире на Каменноостровском. Потолки были довольно высокие. Но было не совсем ясно: новый дом или старый?

Юрий Иванович, архитектор и знаток истории архитектуры, дал исчерпывающий ответ:

Это послевоенная пристройка к старому дому. Но выполненная очень известными архитекторами - Гурьевым и Фромзелем, построившими тогда много домов на Каменноостровском. Знаете, например, дом 17, где Райкин жил?

И мы вернулись к главной теме.

Зилитинкевич был уникальный человек! - сказал Юрий Иванович. - С поразительной амплитудой… в том числе и в моральном смысле. От, - Юрий Иванович показал на потолок, - и до! - указал на пол. - Ничего, в том числе и советской власти, он абсолютно не боялся - и делал все, что хотел. Способности у него были блестящие и всесторонние - среди всего прочего, он отлично ладил с нужными людьми. И когда Московский институт океанографии решил завести свое отделение в Ленинграде, его директором без колебаний назначили молодого, талантливого ученого Сергея Сергеевича Зилитинкевича, обладавшего, помимо прочего, выдающимися деловыми качествами.

Беспокойство, по словам Юрия Ивановича, стало возникать как-то постепенно и проступило вначале в отношениях Сергея и Милы: его жизнь была как-то непрозрачна, он часто не говорил, куда и насколько уходит… И вдруг - следствие, арест! По версии следствия, Зилитинкевичу и его заместителю Барангулову вменялись весьма серьезные злоупотребления служебным положением. Если верить обвинению - Зилитинкевич был одним из «пионеров» столь распространившегося сейчас «распила денег», выдаваемых как бы на нужды науки… Сейчас, увы, это стало почти обыденностью жизни многих предприятий и министерств. Его изобретательный ум открыл «ворота в будущее», ставшее эпохой коррупции. Но тогда таких «пионеров» еще строго наказывали. Нельзя сказать, что Зилитинкевич открывал «ворота в будущее» совсем без страховки. Он умел просчитывать все, или почти все. Его заместителем в институте был Барангулов, сын какого-то крупного партийного деятеля Узбекистана. Тогда тоже были «крыши», и пока Барангулов имел такую защиту, никакой следователь не посмел бы возбудить против него дело. Но тут как раз началась громкая история с разоблачением узбекских вождей, руководство страны решило «сдать» слишком зарвавшихся узбекских начальников - видимо, для того, чтобы улучшить свою собственную репутацию. Помнится, тогда вся страна жила этими событиями. Следователи узбекского дела - Иванов и Гдлян затмили в ту пору всех телезвезд, даже Аллу Пугачеву. Вся страна с замиранием смотрела на экраны: неужели что-то началось? Неужели действительно накажут партийных руководителей такого ранга… пусть даже и в далеком Узбекистане? Неужели началось то, что все так давно ждали: разоблачение злоупотреблений властей - пусть даже начавшееся с окраин? Конечно, подавалось это не как «разоблачение», а, наоборот, как «очищение рядов», и без жертв тут было не обойтись. Руководство проявляло в этом деле определенную настойчивость. И вот, как только разоблачения в Узбекистане дошли и до родни Барангулова - тут же арестовали и Барангулова-младшего и Зилитинкевича. Можно сказать, что они попали под «кампанию» - в то время дела, связанные с узбекскими разоблачениями, расследовались с особой, показательной строгостью. Конечно, сиял тут и «зуб», который власти давно имели на Лихачева - как не воспользоваться таким шансом? Для них тут сразу многое «удачно сошлось» - поэтому дело велось с особым рвением.

Дмитрию Сергеевичу «дистанцироваться» от этого компрометирующего его события никак не удалось. Дочь Мила в отчаянии требовала все более активного его вмешательства. Дмитрий Сергеевич дошел до главного прокурора города. Как рассказывал Юрий Иванович, есть версия, будто бы прокурор сказал Лихачеву: «Вы хоть знаете - кого вы защищаете?!» - и показал Дмитрию Сергеевичу весьма компрометирующие Зилитинкевича снимки «веселых вечеринок». Лихачеву пришлось вынести и это и, более того, продолжать свои усилия в этом направлении: состояние Милы было весьма тяжелым, и отойти от этого дела Дмитрий Сергеевич не мог. При этом он не мог и не понимать, какой урон наносит эта его деятельность его престижу (академик покрывает преступника!) - и насколько труднее будет теперь «работать с властью» для достижения главных его задач, для защиты культуры. «Не много ли сразу просите? - могли теперь сказать они ему. - Выбирайте что-нибудь одно!» Но и это пришлось ему перенести.

Внучка Зина в сделанном ею фильме «Частные хроники», посвященном Лихачеву, упоминает его письмо, в котором содержатся такие слова: «Мебель продали удачно. Теперь можем нанять хорошего адвоката». Дело Зилитинкевича рассматривалось судами очень долго и, усилиями опытнейшего адвоката Яржинца, постоянно пересматривалось, и все больше проступала тема: Зилитинкевич пострадал невинно, власти таким путем пытаются подобраться к неприступному Лихачеву и воздействовать на него. Тема эта становится довлеющей, и передовая общественность горячо поддерживает эту версию. Разоблачать происки власти было тогда самым важным занятием интеллигенции. И надо сказать, власть многое делала для того, чтобы ее не любили. Была сурова. Предприимчивость каралась, как и инакомыслие. Хотя к инакомыслию многие уже относились одобрительно… впрочем, как и к предприимчивости.

Александр Васильевич Лавров, теперешний академик, пишет в своих воспоминаниях: «В январе 1981 года мы с моим другом и соавтором Сергеем Гречишкиным собирали письма в защиту нашего общего друга, известного литературоведа и переводчика Константина Азадовского, ставшего жертвой провокации со стороны „доблестных органов“ и арестованного (ныне реабилитированного)… С аналогичной просьбой обратились мы и к Дмитрию Сергеевичу, но он отказался - и отнюдь не из соображений осторожности. „Письмо с моей подписью только ухудшит в данном случае ситуацию. Для них мое имя в одном может сыграть свою роль - убедить дополнительно в том, что они правильно поступили“… И перешел на больную тогда для него тему - арест зятя, ученого-океанографа Сергея Зилитинкевича, сидевшего тогда в „Крестах“ в ожидании приговора по сфабрикованному обвинению. Д. С. воспринимал это как косвенную попытку расправы с ним».

Возникла угроза конфискации имущества, которая могла коснуться и имущества других членов семьи, в том числе и коллекции икон Дмитрия Сергеевича. По словам Зины, именно в отчаянной суете, в попытках найти транспорт для вывоза вещей, которые могли быть несправедливо конфискованы, и погибла ее мама, попав под машину. Можно считать эти воспоминания не объективными, но воспоминания и не бывают объективными, всегда это чьи-то личные переживания, и сомневаться в их искренности не приходится.

Но больше всех, конечно, страдала Мила. Вспоминая те тяжелые годы, Юрий Иванович Курбатов сказал:

Тяжко переживал все это, конечно, и Дмитрий Сергеевич. Он так надеялся на тихое счастье в семье, отгороженной от всех общественных бурь. И вот - одна дочь погибла, другая - страшно страдает. Конечно, Мила вела себя уже очень несдержанно - и одно несчастье, как это водится, тянет другое. Вдруг ее дочь Вера заявила об отъезде за границу - причем матери она сказала об этом лишь накануне отъезда! Видимо, отношения между ними были уже накалены, при спокойной обстановке в семье такого, конечно, быть не могло. Дочь Милы и Зилитинкевича, Вера, родилась в 1959 году, была на семь лет старше Зины, родившейся в 1966-м.

Решение Веры еще больше пошатнуло равновесие - и в семье, и в отношениях Дмитрия Сергеевича с властью. В 1978 году он начал трудиться над изданием монументальной серии «Памятники литературы Древней Руси». Он знал, что это - главное его дело, все остальное мешает. Он сделал выбор - стараться всеми допустимыми способами работать, развивать науку, не идя на компромиссы, но ни в коем случае не обостряя обстановку специально. И тут его самые близкие люди так обострили всё - дальше некуда!

Внучка Лихачева Вера и ее муж Владимир Тольц познакомились в доме сотрудника сектора Якова Соломоновича Лурье, с которым и так отношения были не простые (еще со времен истории Зимина, выступавшего против Лихачева, - Я. С. Лурье его активно поддерживал). И вдруг Лурье выступает чуть ли не в роли свата! Существует злопыхательское мнение, что Лихачев в отместку за это выгнал Лурье из отдела. Это, конечно, преувеличение, на такого рода месть Лихачев не шел никогда. Но что досада поселилась в его сердце - это безусловно. Наиболее уравновешенные свидетели трактуют ситуацию так: Лихачев прикрывал, как наседка, своими крыльями своих «птенцов» от разного рода преследований - и, может, в какой-то раз «не прикрыл», и Лурье попал под плановое сокращение. Впрочем, научная карьера его не прекратилась и он еще много сделал для науки. Строгие судьи, которые сами в своей жизни не делали ничего плохого (но и хорошего тоже), подшили и это к «списку провинностей» Лихачева. Только им ли его судить?

Уверен, что он просил Веру не выходить замуж за Тольца вовсе не в угоду властям, а, главным образом, из-за собственных, личных переживаний: жених, уже известный диссидент Владимир Тольц был более чем на 20 лет старше внучки. Не нравилась и его деятельность, тон его выступлений на радио «Свобода», и довольно странная его биография (Тольц попал в Москве под машину немецкой гражданки, с тех пор хромал и получал довольно приличное пособие за нанесенное ему увечье)… Всё это вместе как-то не укладывалось в «шкалу ценностей», которые проповедовал Лихачев. Всё было, как специально, «ножом по сердцу».

И вот - отъезд Веры, еще один удар по Лихачеву. Страдал он и за Милу, понимая, как подкосит ее отъезд дочери - причем никак не согласованный, демонстративно конфликтный. Сказать, что это было некстати - мало сказать, компромат на «зэка» Лихачева, так и не ставшего «настоящим советским гражданином», был властям очень кстати. Лихачев уговаривал Веру не уезжать - ее отъезд мог разрушить многое в жизни Лихачева, погубить многие его полезные начинания, но она была непреклонна. Конечно, тут важна была и политическая составляющая: негативное отношение к властям в 1970–1980-е годы стало почти всеобщим - и власть немало в этом отношении постаралась. Стоит вспомнить хотя бы крайне непопулярное вторжение в 1968 году в демократическую Чехословакию. Достала всех и постылая, бездарная демагогия-идеология. Несмотря на усиленные меры властей по борьбе с инакомыслием, оно стало почти что нормой. На самом деле лишь начальники якобы верили в светлое будущее страны - большинство населения относилось к властям и строю крайне негативно. Ходило множество анекдотов, каламбуров, присказок на эту тему. «Прошла зима. Настало лето. Спасибо партии за это!» Так что в критических настроениях юной Веры Зилитинкевич ничего исключительного не было. Но вот покинуть страну - на это тогда еще решались немногие. Все знали, что это непременно ударит по жизни близких, их могут выгнать с работы с «волчьим билетом», да и самого «путешественника» могут обвинить в диссидентстве или в чем угодно и вместо Запада отправить далеко на Север. Но отчаянной решимости Веры способствовала еще и обстановка дома: отец сидел, мама стала невыносимой, дед уговаривал остаться - явно больше беспокоясь о безопасности своей карьеры и его «великих дел»!

И Вера уехала. Это очень сильно ударило и по сознанию, и по официальному положению Милы, и особенно Дмитрия Сергеевича. Такие отъезды родственников тогда весьма осуждались на парткомах и резко сказывались наделах остающихся! Положение Дмитрия Сергеевича стало критическим и могло привести к очень тяжелым последствиям - в лучшем случае, все важное, за что он так страдал, могло сорваться, «барский гнев», нарастая, мог бы парализовать работу Лихачева: выбор их методов воздействия, как мы уже видели, был широк, и я бы сказал, ничем неограничен - вплоть до «случайной гибели». Спасение пришло с Горбачевым и перестройкой.

Впрочем - в семейной жизни Лихачева никакого просветления не наступило. Зилитинкевич, выйдя из заключения, был по-прежнему энергичен - и с репутацией несправедливо осужденного уехал за рубеж: тогда такая шумная биография была хорошим трамплином для карьеры.

Милу он с собой не взял - однако и не развелся, предпочтя оставаться зятем Лихачева.

Страдания Милы ничуть не уменьшились - если не увеличились. Часто она направляла свои эмоции на племянницу Зину. При этом, вспоминает Юрий Иванович, она была человеком душевным и добрым, и когда страдания отпускали ее, она делала хорошее.

Однажды, вспоминает Курбатов, к ним в дом пришла знакомая спекулянтка, уже почти подруга дома, и вдруг вынула из сумки отличные брюки - как раз на Юрия Ивановича. Домашние притихли, зная характер Милы. Разговор о покупке брюк для Юрия Ивановича мог вызвать у нее вспышку гнева. И тут вдруг Мила произнесла:

Да что тут думать? Отличные брюки, и Юре в самый раз!

Он вспоминает, с каким облегчением все вздохнули. То был один из уже редких мгновений счастья в этой семье.

Поскольку такие мгновения были большой редкостью, Юрий Иванович ярко запомнил еще один. Однажды Дмитрий Сергеевич дарил Юрию Ивановичу, с которым у них были самые теплые отношения, свою новую книгу и уже начал подписывать. Тут нужно вспомнить, как красиво подписывал Дмитрий Сергеевич книги: создавал как бы целую картину из букв. Обычно он красиво рисовал заглавную букву на целый лист, и потом внутрь ее помещал каллиграфически выписанные маленькие буковки. Он уже начертал заглавную «Д» - и тут, вспоминает Юрий Иванович, в комнату вошла Мила. Дмитрий Сергеевич застыл с пером в руке.

Ну чего ты? - проговорила она. - Уж пиши «Дорогому»!

Однако такое согласие было уже нечастым в этой семье.

Решительная Вера переехала с Тольцем сначала в Прагу, потом в Мюнхен и стала работать на радиостанции «Свобода», где работал и Тольц. Трудилась она в исследовательском отделе, занималась довольно узким направлением - историей Академии наук СССР.