Здравствуйте, дорогие и уважаемые читатели!
Наши эксперты сайта приветствуют на информационно-образовательном сервисе и надеемся, что сможем ответить на все волнующие Вас вопросы. Вы заглянули на наш сайт с задачей выяснить, кто является основоположником русской педагогической психологии? Аргументируйте ваш вариант ответа.

Стоит заметить в первую очередь, что на этом уроке оперирующими понятиям будут: ПСИХОЛОГИЯ, НАУКА, ОПРЕДЕЛЕНИЕ, ВОСПРИЯТИЕ, ОСНОВОПОЛОЖНИК, ПЕДАГОГИКА, ТЕРМИН, РАЗВИТИЕ. Для начала давайте рассмотрим самые главные понятия, которые буду оперирующими на сегодняшнем занятии. ПСИХОЛОГИЯ – это сложная и многоуровневая наука, которая изучает закономерности возникновения, а также развития и функционирования психики человека и группы людей (общество, социума).

А теперь давайте разбираться вместе, кто же является основоположником русской педагогической психологии? Ушинский Константин Дмитриевич родился в 1824 году в Туле. Вырос в дворянской семье. Когда скончалась его мама, тогда ему исполнилось 11 лет, и трепетные воспоминания о жизни с ней он пронес сквозь всю свою жизнь. Позднее он передал женщинам и матерям ответственную и почётную должность воспитания детей. Константин учился в Тульской гимназии. С юных лет он выделялся среди сверстников ясным разумом и крепкой волей , устойчивой верой в свои собственные силы и упорством справляться с препятствиями.

Так, в 1840 году он поступил в Московский университет. В процессе учебы он прекрасно себя зарекомендовал, его считали отличным другом многие студенты. К тому же он стал давать частные уроки. Окончив университет в 1844 году с отличием, его пригласили в качестве профессора в Демидовский лицей в городе Ярославль. Там он приобрел большую популярность среди студентов и преподавателей. Ушинский был учтив с каждым, очень просто доносил сложную информацию. Через шесть лет он решает уйти с профессорской должности из лицея по личным соображениям. Позже, Константин Дмитриевич начал посвящать свое время изучению иностранных языков и заниматься литературой.

Стоит дополнить, что его лекции получили огромное признание , все студенты, их родители, чиновники и учителя приходили на лекции, чтобы услышать новый взгляд профессора. Так, с того времени К. Д. Ушинский стал популярным во всех городах России, его воспринимали как одаренного педагога – новатора. Тогда ему даже предложили письменно выразить свое представление о воспитании и развитии наследника престола.

Именно в то время появилась на свет его книжка «Детский мир» . Она быстро стала применяться во многих учебных заведениях, популярность ее выросла, и в тот же год книга была выпущена трижды. Так, на этом наше занятие уже подошло к завершению. Рассчитываю, что это занятие прошло для Вас информативно и продуктивно , и Вы узнали для себя что-то новое.Если же что-то осталось сложным для восприятия из этой темы, Вы всегда можете задать свой волнующий вопрос у нас на сайте.
Желаем успехов и удачи во всех начинаниях!

Источник: Карамян М., Головань С. История Большого Академического Словаря Русского Языка//В. В. Виноградов, XXXIII. § 43 ПУШКИН И ЛЕРМОНТОВ - ОСНОВОПОЛОЖНИКИ РУССКОГО ЛИТЕРАТУРНОГО ЯЗЫКА, стр 331, Σίγμα: Лондон, 2012.

«Я не знаю языка лучше, чем у Лермонтова… Я бы так сделал: взял его рассказ и разбирал бы, как разбирают в школах,- по предложениям, по частям предложения… Так бы и учился писать». (Антон Чехов)

«В языке Пушкина вся предшествующая культура русского художественного слова не только достигла своего высшего расцвета, но и нашла решительное преобразование. Язык Пушкина, отразив прямо или косвенно всю историю русского литературного языка, начиная с XVII в. до конца 30-х годов XIX в., вместе с тем определил во многих направлениях пути последующего развития русской литературной речи и продолжает служить живым источником и непревзойденным образцам художественного слова для современного читателя.

Стремясь к концентрации живых сил русской национальной культуры речи, Пушкин, прежде всего, произвел новый, оригинальный синтез тех разных социально-языковых стихий, из которых исторически складывается система русской литературной речи и которые вступали в противоречивые отношения в разнообразных диалектоло­гических и стилистических столкновениях и смешениях до начала XIX в. Это были: 1) церковно-славянизмы, являвшиеся не только пережитком феодального языка, но и приспособлявшиеся к выражению сложных явлений и понятий в разных стилях современной Пушкину литературной (в том числе и поэтической) речи; 2) европеизмы (преимущественно во французском обличьи) и 3) элементы живой русской национально-бытовой речи, широким потоком хлынувшие в стиль Пушкина с середины 20-х годов. Правда, Пушкин несколько ограничил литературные права русского просторечия и простонародного языка, в особенности разных областных говоров и наречий, а также профессиональных диалектов и жаргонов, рассматривая их с точки зрения глубоко и своеобразно понимаемой им «исторической характерности» и «народности», подчинив их идеальному представлению об общепонятном языке «хорошего общества». Однако «хорошее общество», по мнению Пушкина, не пугается ни «живой странности» простонародного слога, восходящего главным образом к крестьянскому языку, ни «нагой простоты» выражения, свободного от всякого «щегольства», от мещанской чопорности и провинциального жеманства.

Пушкин стремился к созданию демократического национально-литературного языка на основе синтеза дворянской культуры литературного слова с живой русской речью, с формами народно-поэтического творчества. С этой точки зрения представляет глубокий социально-исторический интерес оценка Пушкиным басенного языка Крылова, признанного в передовой критике 20-30-х годов XIX в. квинт­эссенцией русской народности, но с острым мелкобуржуазным и народно-поэтическим, фольклорным привкусом».

Пушкин завершил процесс создания русского национального литературного языка. На протяжении всего XV в. от Ломоносова до Радищева и Карамзина в развитии русского литературного языка постепенно усиливается тенденция к сближению книжной литературной речи с народным языком, с бытовым просторечием: Однако только Пушкин гениально завершает этот процесс и развивает до совершенства тот изумительный по выразительности и богатству литературный язык, который лег в основу всего дальнейшего развития русской литературы и современного русского языка, путь которого Шолохов определил словами «от Пушкина до Горького».

«При имени Пушкина тотчас осеняет мысль о русском национальном поэте,- писал Гоголь еще при жизни Пушкина. - В нем, как будто в лексиконе, заключилось все богатство, сила и гибкость нашего языка. Он более всех, он далее раздвинул ему границы и более показал все его пространство» («Несколько слов о Пушкине»). С тех пор границы самого русского языка и сфера его влияния расширились необыкновенно. Русский литературный язык не только стал одним из самых мощных и богатых языков мировой культуры, но в Советскую эпоху он резко изменил и повысил свое внутреннее идейное качество. Язык великого народа, язык великой литературы и науки, он стал в наше время ярким выразителем социалистического содержания новой советской культуры и одним из ее живых распространителей. Все возрастающее мировое значение советской государственности и советской культуры обнаруживается и в том, что современный русский язык является важнейшим источником, откуда обновляется и обогащается интернациональная лексика, откуда распространяются по всему миру, по всем языкам мира понятия и термины советской культуры и цивилизации. В эпоху этих коренных исторических сдвигов и в смысловом строе русского литературного языка, и в его мировом значении имя Пушкина высоко, как никогда, чтится у нас, и притом не ничтожным меньшинством русского общества, а всем советским народом. Имя Пушкина окружено у нас всенародной любовью и всенародным признанием как имя великого русского национального поэта, основоположника нового русского литературного языка и родоначальника новой русской литературы. Нужен был грандиозный социалистический переворот, чтобы его великие произведения стали действительно достоянием всех».

Источником языка поэта была живая русская речь. Характеризуя особенности языка Пушкина, академик В. В. Виноградов пишет: «Пушкин стремится к созданию демократического национально-литературного языка на основе синтеза книжного культурного литературного словаря с живой русской речью, с формами народнопоэтического творчества… В языке Пушкина вся предшествующая культура русского художественного слова не только достигла своего высшего расцвета, но и нашла решительное преобразование».

«А. С. Пушкин сопровождает нас всю жизнь». Он входит в наше сознание с самого детства, пленяя душу ребенка чудесной сказкой. В юности Пушкин приходит к нам через школу – лирические стихи, «Евгения Онегина». Пробуждает стремление к возвышенному, любовь к «святой вольности», неукротимое желание посвятить отчизне «души прекрасные порывы». Наступают зрелые годы, и к Пушкину обращаются самостоятельно. Тогда и происходит открытие своего Пушкина.

Мир поэта необъятен, все было предметом его поэзии. Он отзывался на все, что составляет внутреннюю жизнь личности. Прикасаясь к его творчеству мы не просто узнаем неповторимые черты природы и русской жизни, не только наслаждаемся гармонией и красотой стиха – мы открываем для себя Родину.

Нам дорога в Пушкине, его любовь к русской истории. Властью пушкинского воображения мы становимся соучастниками Полтавской битвы и бессмертной «грозы двенадцатого года», свидетелями мятежной силы народа в «Капитанской дочке» и леденящей душу сцены грозного «безмолвия народа» в финале «Бориса Годунова».

Мир Пушкина – не только Россия. С юности началось его знакомство с античными поэтами, в пору зрелости с – Шекспиром. Он высоко ценил великого поэта Саади и самобытную поэзию мусульман, увлекался поэмами Байрона; прочитывал В. Скотта, сочинения Гете. Из всех культур мира французская была ему, ближе всего. Еще в юности открыл для себя Вольтера и Руссо, Расина и Мольера; увлекался поэзией Андре Шенье; в конце жизни изучал историков французской революции. Судьба человечества всегда волновала Пушкина. Важнейшая особенность творческого облика поэта – его всемирность, она проявлялась многообразно. Лучшие достижения человеческого гения поэт сделал достоянием русского народа. Его всемирность не только в изумительной способности перевоплощаться и понимать дух разных народов и времен. Вспомним «Подражания Корану», «Скупого рыцаря», «Каменного гостя», «Песни западных славян», но, прежде всего – в исторически обусловленной потребности решать общечеловеческие вопросы с позиций национального опыта. В провозглашении русского слова, русской мысли на форуме западноевропейской мысли.

В центре пушкинского творчества – жизнь его современников. Поэт знал все страдания человека своей эпохи, писал о страшном и прекрасном, мучительном и постыдном в жизни. Рассказал все и о себе: о радостях творчества и преданности идеалам свободы, о горьких сомнениях и увлечениях, о горе, любви и душевных муках. Поэт в трагические минуты не впадал в отчаяние, верил в человека. Оттого художественный мир поэта исполнен света, добра и красоты. В лирике полнее всего раскрылся пушкинский идеал прекрасного человека.

Н.В. Гоголь с любовью и благодарностью писал: «Пушкин есть явление чрезвычайное, и, может быть, единственное явление русского духа; это русский человек в его развитии, в каком он, может быть, явится через двести лет» . Почти два века тому назад русский народ подарил миру светлый талант Пушкина. Его творчество явилось новым этапом в художественном познании жизни. Наследие Пушкина обогатило духовное достояние нации, национальный характер русского человека вобрал в себя пушкинское начало.

«При имени Пушкина тотчас осеняет мысль о русском национальном поэте. В нем русская природа, русская душа, русский язык, русский характер…» . Н.В. Гоголь, говоря о Пушкине, как о национальном русском поэте, особо подчеркнул, что он более и далее всех раздвинул границы русскому языку и показал все его пространство. Крупнейшие писатели из всех заслуг поэта перед Россией, перед русским народом выделяли преобразование русского литературного языка. И.С. Тургенев в речи по поводу открытия памятника Пушкину говорил: «Нет сомнения, что он создал наш поэтический, наш литературный язык, и что нам и нашим потомкам остается только идти по пути, проложенному его гением».

Связь языка с национальным характером, с национальным самосознанием и его выражением в литературе была очевидной. В творчестве Пушкина русский язык воплотился полно и совершенно. Само представление о русском языке стало неотделимым от представления о языке произведений великого писателя. А.Н. Толстой писал: «Русский язык – это, прежде всего, Пушкин».

Уже ранние заметки Пушкина свидетельствуют о поисках источников развития и усовершенствования русского литературного языка, среди которых на первое место выдвигаются источники народные, фольклорные. В наброске «О французской словесности» (1822) читаем: «Не решу, какой словесности отдать предпочтение, но есть у нас свой язык; смелее! – обычаи, история, песни, сказки – и проч.». Обращение к народным источникам Пушкин считает признаком зрелой словесности. В заметке «О поэтическом слове» (1828) он пишет: «В зрелой словесности приходит время, когда умы, наскуча однообразными произведениями искусства, ограниченным кругом языка условленного, избранного, обращаются к свежим вымыслам народным и к странному просторечию, сначала презренному». Если предшественники Пушкина и призывали писателей обращаться к разговорному языку, то это был язык «изрядной компании», «высшего общества». Пушкин определенно говорит о разговорном языке простого народа, то есть о разговорном языке большинства нации, не подвергшемся засорению и искажению.

Разрабатывая идею связи литературного языка с разговорным языком простого народа в его истории, Пушкин в то же время ясно сознавал, что литературный язык не может и не должен отрываться от исторических традиций «книжной» словесности. В «Письме к издателю» (1836) он сжато и четко изложил свое понимание связей литературного языка с «живым употреблением» и собственной историей. В высказываниях Пушкина заложена идея исторического подхода к проблеме народности русского литературного языка, которая получила воплощение в его творчестве. А.Н. Островский изрек когда-то глубокую истину: «Пушкиным восхищались и умнели, восхищаются и умнеют. Наша литература обязана ему своим умственным ростом». Литература и сейчас нуждается в умственном росте, и Пушкин на рубеже своего третьего века вновь оказывается мудрым собеседником.

Пушкин, с его безупречным чувством прекрасного и удивительно ясным мышлением, счел нужным четко определить свое отношение к литературному «вкусу». Он предлагал совершенно новое понимание сущности вкуса. Чувство соразмерности и сообразности – вот в чем состоит истинный вкус. Стремление к простоте выражения пронизывает всю стилистику поэта. Язык его произведений направлен к идеалу истинного вкуса в единстве трех его проявлений: соразмерности и сообразности, благородной простоты, искренности и точности выражения. Пушкин стремится доказать, что только «украшения слога» не решают дела, но и хотел показать, что высокая поэзия может обойтись и без них. Человеческие чувства не исчерпываются унынием и радостью в условной передаче, а поэтический мир не ограничивается розами, льющимися слезами и томными очами. Чтобы сильно изобразить чувство, обязательно ли прибегать к вычурным оборотам? Нельзя ли описать чувство словами простыми, но изображающими это чувство правдиво и вызывающими живые ассоциации? И такими же словами изобразить предметы, обстановку, пробудившие это чувство? Отвечая на эти вопросы своим творчеством, Пушкин создает шедевры русской и мировой лирики. В их ряду стоит стихотворение «Я помню чудное мгновенье» (1825). Некоторые выражения можно отнести к условно-поэтическим: мимолетное виденье, в томленьях грусти безнадежной, бурь порыв мятежный. Они органично сочетаются с оборотами, несущими в себе новые, нетрадиционные образы, со словами искренними и естественными. Стихотворение «Я вас любил…» (1829) являет собой классический пример «безобразной образности». Поэтическая образность, обобщенность, рождаются из художественной оправданности каждого слова и расположения всех слов. Нет ни одного лишнего слова, которое могло бы нарушить гармонию, «соразмерность и сообразность» целого. Новые, необычные для прежней литературы сочетания слов появляются у поэта потому, что слова он выбирал не по их происхождению, стилевой, социальной принадлежности, а по их соответствию — «сообразности» изображаемой действительности. Этот вполне естественный для нас принцип словоупотребления современники Пушкина далеко не всегда понимали и принимали.

Человек высокой культуры и широкой образованности, Пушкин был чужд всякой национальной ограниченности, замкнутости. Взаимодействие русской культуры с западноевропейской было фактом, как фактом была ориентация части русских литераторов на французскую литературу, французский язык. Следствием было «двуязычие» значительной части дворянства, владевшего французским не хуже, чем русским. В этих условиях лексические заимствования, дословные переводы были естественны и неизбежны. Он не мыслил русский язык изолированным от других языков. Оценивая язык русской словесности как имеющий «неоспоримое превосходство перед всеми европейскими», исходил не из национального тщеславия, а из конкретных исторических обстоятельств развития и свойств литературного языка. Особо выделил способность русского языка к живому взаимодействию с другими языками, первым возвел русский язык на степень мирового, выражая существеннейшую национальную особенность. Именно Пушкин стал для России школой мировой духовной жизни, всемирной энциклопедией, вместившей Овидия и Горация, Шекспира и Гете. Когда мы говорим о всемирной отзывчивости Пушкина, то, прежде всего, думаем о классической античности, об итальянском Возрождении или английском романтизме. В «Памятнике» поэт назвал наряду с «гордым внуком славян», все, углубляясь до крайних точек отсчета, самых тогда малых и забвенных: «и ныне дикий тунгус, и друг степей калмык». «И назовет меня всяк сущий в ней язык…» – Пушкин употребляет слово «язык» в значении «национальность», «народ». И не случайно он называет «национальность», «народ» словом «язык». Иначе говоря, язык равен нации, народу. Русский язык с Пушкиным стал «языком гениальным, языком всемирным».

«Воспитание Пушкиным» продолжается, стремительно расширяется читательская аудитория, растет его влияние на все сферы культуры.

Мир Пушкина – лирический, духовный, интеллектуальный. Поэзия Пушкина – выражение общечеловеческих ценностей. В лице Пушкина поэзия впервые явилась и выразителем «общественного мнения», и воспитателем художественного, эстетического вкуса (5, с.100). Блок называл пушкинскую эпоху самой культурной эпохой в жизни России.

В неподражаемом искусстве созданного им классического реализма Пушкин синтезировал и развил все достижения русской и мировой литературы. Искусство Пушкина было подготовлено всем предшествующим развитием русской литературы. Пушкин как бы подвел итог и наследовал всему ценному, что создано было в XV — начале XX в. Предшественники поэта относятся к нему, «как малые и великие реки к морю, которое наполняется их волнами», — писал Белинский. Поэзия Пушкина явилась для всей последующей русской литературы чистым и неиссякаемым родником, источником ее могучих и полноводных течений. Большинство русских писателей XX в. испытали его плодотворное влияние. Еще при жизни поэта вокруг него сложилась целая плеяда талантливых поэтов 20-30-х годов: Баратынский, Рылеев, Языков, Веневитинов, Дельвиг. Многие из них хорошо понимали значение Пушкина и смотрели на поэта как на гениального выразителя духовных сил России, творчество которого возвеличивало и прославляло родину.

Могучее воздействие пушкинских традиций испытали на себе Лермонтов и Гоголь, Тургенев и Гончаров, Островский и Некрасов, Толстой и Чехов, Горький и Маяковский. «Все, что есть у меня хорошего, всем этим я обязан ему»,- говорил Гоголь. Тургенев называл себя учеником Пушкина «с младых ногтей». «Я в то время был в чаду обаяния от его поэзии; я питался ею, как молоком матери; стих его приводил меня в дрожь восторга,- рассказывает Гончаров о днях своей молодости.- На меня, как благотворный дождь, падали строфы его созданий («Евгения Онегина», «Полтавы» и др.). Его гению я и все тогдашние юноши, увлекавшиеся поэзиею, обязаны непосредственным влиянием на наше эстетическое образование». Влияние пушкинской прозы на свое творчество отмечал и Лев Толстой.

Развивая принципы пушкинского реализма, одержала свои замечательные победы русская реалистическая литература XX в. Метод изображения человека становится универсальным, детерминистическим, историчным, объективным. Интеллектуальный и психологический облик своих реалистических персонажей Лермонтов связывает с последекабрьским поколением 30-х годов. Великолепно прослеживает Гончаров развитие обломовщины в «Обломове». У Толстого его персонажи находятся в непрерывном процессе развития, в борьбе нравственного с чувственным, в постоянном изменении их представлений о жизни, о людях. Применение принципа развития в изображении человека Толстой довел до такого совершенства, которое Чернышевский очень точно определил словами «диалектика души». Этот метод присущ и Достоевскому, особенно подчеркнувшему влияние социальной среды на внутренний мир человека. В их творчестве классический реализм торжествует величайшие свои победы в художественном воссоздании внутреннего мира человека в его связях со средой, процесса его жизни.

Огромным было влияние Пушкина на творческую жизнь и других народов нашей страны. Украинский поэт Шевченко, такие выдающиеся представители грузинской литературы, как Чавчавадзе, Церетели, основатель татарской поэзии Тукай и многие другие испытали плодотворное воздействие музы Пушкина.

Переводить Пушкина на иностранные языки начали еще при жизни поэта, а в течение XX в. его творения стали известны всему миру. Произведения поэта знали и ценили Маркс и Горький. «Пушкин принадлежит к вечно живущим и движущимся явлениям, не останавливающимся на той точке, на которой застала их смерть, но продолжающим развиваться в сознании общества, — писал Белинский. — Каждая эпоха произносит о них свое суждение, и как бы ни верно поняла она их, но всегда оставит следующей за ней эпохе сказать что-нибудь новое и более верное».

В произведениях Пушкина литературный язык освободился от ранее свойственной ему в той или иной мере обособленности от живого общенародного языка и стал одной из важнейших форм общенародного языка, органически с ним связанной. Развитие пушкинского стиля являет картину многообразных путей и средств сближения языка художественной литературы с языком общенародным. От «Руслана и Людмилы» до сказок и «Капитанской дочки» прослеживается путь обращения Пушкина к народной поэзии как национальному источнику художественного языка. Но этот источник нужен поэту не только для мастерской стилизации. Пушкин обращался к сказкам затем, «чтобы выучиться говорить по-русски и не в сказке». Он внимательно прислушивался и к «разговорному языку простого народа», отстаивая его право на внедрение в язык литературы. Поэт вводит элементы живой, разговорно-бытовой речи и в диалог, и в сказ, и в авторскую речь.

Такая стилистическая ориентация позволила Пушкину снять «перегородки», существовавшие между различными сферами художественного языка и стеснявшие его развитие. Пушкин окончательно разрушил систему трех стилей. Не отказываясь от стилистической дифференциации художественного языка и, наоборот, открывая для нее новые перспективы, Пушкин отверг незыблемость границ между отдельными стилями с раз навсегда «прикрепленными» к ним жанрами. Вспомним, например, отказ Пушкина от «четвертого единства», т. е. от единства слога, в «Борисе Годунове», где мы встречаем всю градацию стилей. Своеобразной лабораторией, где производилось «соединение» различных стилистических элементов, явился для Пушкина стихотворный роман «Евгений Онегин».

Те же тенденции проявились в стирании стилистических граней между поэзией и прозой в творчестве Пушкина. Свойственное старой «пиитике» представление о стихотворстве как «языке богов» не допускало в стиховую речь простых, «низких» слов и выражений, употребляемых в прозе. Пушкин заговорил «презренной прозой» не только в шутливой поэме «Граф Нулин», но и в произведениях «серьезных». Таковы, например, в «Медном всаднике» многие строки, связанные с образом Евгения.

Опираясь в своей творческой деятельности на общенародный язык, Пушкин не отбросил и ценностей литературно-книжного языка, как он сложился в многовековом развитии русской письменности и литературы. Для художественного языка особенно большое значение имел вопрос о славянизмах (недаром он и вызвал споры). Хорошо понимая ошибочность позиции Шишкова и иронически переводя русское выражение целуй меня на «шишковский» язык: да лобжет мя лобзанием,- Пушкин, однако, признает, что «многие слова, многие обороты счастливо могут быть заимствованы из церковных книг». Поэтому нас не должно удивлять, что поэт сам мог написать: «Лобзай меня: твои лобзанья мне слаще мирра и вина».

Но Пушкин употреблял славянизмы не для сохранения старого стиля и старой идеологии, а как одно из выразительных средств там, где это было уместно, где это без стилистических перебоев входило в контекст. Рядом со сравнением «слаще мирра и вина» выразительные славянизмы лобзай, лобзанья способствовали созданию «восточного» стиля. Вспомним и другие «высокие» слова и обороты из стихотворения «В крови горит огонь желанья…»: «душа тобой уязвлена», «главою нежной», «и да почию безмятежный», «двигнется ночная тень». Новаторство Пушкина заключалось, по его собственному выражению, «в чувстве соразмерности и сообразности», позволявшем ему отбирать славянизмы, сообщать им глубокий смысл и тонкую выразительность, сочетать их со словами и выражениями иных стилистических пластов. И все это многообразие речевых средств художественной литературы объединялось на основе общенародного языка.

Стилистическая система, складывавшаяся в творчестве Пушкина, обнаруживала прямую зависимость от важнейшего для него творческого принципа — реализма. Точнее сказать, реализм как художественный метод глубоко и разнообразно проявился в системе речевых — изобразительно-выразительных — средств пушкинского художественного языка. Без обращения к этой специфической форме художественной литературы суждения о реализме Пушкина будут неполными, односторонними. Основным стилистическим принципом для Пушкина-реалиста становится непосредственное, прямое, точное называние предметов и явлений.

■ Был вечер. Небо меркло.
■ Воды Струились тихо.
■ Жук жужжал.
■ Уж расходились хороводы;
■ Уж за рекой, дымясь,
■ пылал Огонь рыбачий…

Как это скупо и точно нарисованная картина природы в «Евгении Онегине» непохожа на установившийся по образцу «Сельского кладбища» Жуковского трафарет сентиментального вечернего пейзажа или на романтические картины наступающей ночи по типу элегии Батюшкова «На развалинах замка в Швеции»! «Точность и краткость — вот первые достоинства прозы,- заявлял Пушкин.- Она требует мыслей и мыслей — без них блестящие выражения ни к чему не служат» («Начало статьи о русской прозе»).

«Советская наука в своих исследованиях по истории русского литературного языка опирается на принцип диалектического единства языка и мышления, развитие которых определяется материальными условиями жизни общества. Общественно-политическое развитие русского народа и русского государства создало к началу XIX в. все необходимые социальные предпосылки для образования единых твердых норм национального русского языка. По словам советского историка: «Русская культура в конце XVIII и в начале XIX века развивалась в условиях перехода нашей страны от феодализма к капитализму… Национальное сознание русского народа быстро росло, и его любовь к отечеству становилась более сознательной. Она была проникнута страстным стремлением преобразовать Россию и превратить ее в передовую страну. Борьба за просвещение стала общей программой всех передовых людей России» .

В области русской художественной литературы, в области русской языковой культуры бесспорным руководителем в эту эпоху был гениальный Пушкин. Он глубоко ощущал необходимость сознательного и планомерного воздействия прогрессивной общественности на русский литературный язык, необходимость языковой нормализации и языковой реформы. «Ныне Академия приготовляет 3-е издание своего словаря, коего распространение час от часу становится необходимее, - пишет Пушкин в 1826 г. - Прекрасный наш язык под пером писателей и неученых и неискусных быстро клонится к падению. Слова искажаются, грамматика колеблется. Орфография, сия геральдика языка, изменяется по произволу всех и каждого».

Творчество Пушкина устанавливает грань между языком старой и новой России. По словам Белинского, «общий голос нарек его русским национальным, народным поэтом». Пушкин был великим преобразователем русского языка и русской литературы.

В языке Пушкина ярко обозначилась общенациональная норма нового русского литературного языка. Пушкинское творчество разрешило все основные спорные вопросы и противоречия, возникшие в истории русского литературного языка до-пушкинской эпохи и не устраненные литературной теорией и практикой к первому десятилетию XIX в. В языке Пушкина произошло слияние всех жизнеспособных элементов русского литературного языка предшествующего периода с общенародными формами живой разговорной речи и со стилями устной народной словесности, фольклора; было достигнуто их творческое взаимопроникновение. Пушкин вывел русский литературный язык на широкий и свободный путь демократического развития. Он стремился к тому, чтобы русская литература и русский литературный язык впитали в себя основные культурные интересы русского народа, русской нации и отразили их с необходимой широтой и глубиной. Вместе с тем Пушкин не хотел разрыва с русской культурно-языковой традицией. Он добивался качественного преобразования смыслового строя русского литературного языка. «Письменный язык, - по его словам, - оживляется поминутно выражениями, рождающимися в разговоре, но не должен отрекаться от приобретенного им в течение веков». До Пушкина господствовало разделение русского литературного языка на три стилевых потока: высокий, посредственный, или средний, и простой».

Образование национального литературного языка - это процесс длительный и постепенный. Этот процесс, согласно мыслям В. И. Ленина, слагается из трех основных исторических этапов, опираясь на три общественные предпосылки: а) сплочение территорий с населением, говорящим на одном языке (для России это осуществилось уже к XVII в.); б) устранение препятствий в развитии языка (в данном отношении много было сделано в течение XVIII в.: реформы Петра I; стилистическая система Ломоносова; создание “нового слога” Карамзиным); в) закрепление языка в литературе. Последнее окончательно завершается в первые десятилетия XIX в. в творчестве русских писателей-реалистов, среди которых должны быть названы И. А. Крылов, А. С. Грибоедов и в первую очередь А. С. Пушкин.

Главная историческая заслуга Пушкина и состоит в том, что им завершена закрепление русского народно-разговорного языка в литературе.

Язык «Героя нашего времени»

В «Герое нашего времени» Лермонтов окончательно порывает с романтическим стилем в языке. Лексика «Героя нашего времени» свободна от архаизмов и церковно-славянизмов. Ориентируясь на лексику и синтаксис общелитературного языка, Лермонтов тонко использует стилистическую роль каждого из явлений этого общелитературного языка.

Лермонтов достиг в «Герое нашего времени» той сложной простоты в языке, которая не удавалась никому из предшествующих писателей-прозаиков, кроме Пушкина.

В романе Лермонтова язык русской прозы достиг такой точки развития, начиная с которой возможно было использовать языковые средства для тончайшей психологической характеристики, - недостижимая задача для всей предшествующей литературы, за исключением Пушкина. В то же время Лермонтов прокладывал дорогу для «большого» психологического романа Тургенева и Толстого.

Язык «Героя нашего времени» прост на первый взгляд, но всю эту сложную простоту великолепно понимал еще Чехов, который писал: «Я не знаю языка лучше, чем у Лермонтова. Я бы так сделал: взял его рассказ и разбирал бы, как разбирают в школах, - по предложениям, по частям предложения… Так бы и учился писать» («Русская мысль», 1911, кн. 10, стр. 46).

Так, например, при всей своей кажущейся простоте повесть «Бэла» довольно сложна как по композиции и стилю, так и по языку.

Повесть обрамлена рассказом автора, едущего из Тифлиса в Коби. Авторский рассказ перебивает собою повествование Максима Максимыча и делит его на две части. Центральным же ядром повести является рассказ Максима Максимыча. В свою очередь в первую часть повествования Максима Максимыча включен рассказ Казбича о том, как он спасался от казаков; во второй части Максим Максимыч передает рассказ-автохарактеристику Печорина. Этой композиционной сложности повествования соответствует и ее стилистическая сложность. Каждое из действующих лиц-рассказчиков вносит свой речевой стиль, и все эти речевые стили сплавлены в одно сложное целое. Индивидуальные речевые особенности рассказчика как бы стираются в последующей передаче, но многие из них остаются, что и оговаривает Лермонтов. Так, рассказ Азамата, переданный сначала Максимом Максимычем, сопровождается следующим его замечанием: «Вот Присел я у забора и стал прислушиваться, стараясь не пропустить ни одного слова» (стр. 194-195).

К песне, которую поет Казбич в ответ Азамату, Лермонтов делает подстрочное примечание: «Я прошу прощения у читателей в том, что переложил в стихи песню Казбича, переданную мне, разумеется, прозой; но привычка - вторая натура» (стр. 197).

Передачу особенностей речи Печорина Лермонтов мотивирует замечанием Максима Максимыча: «Его слова врезались у меня в памяти, потому что в первый раз я слышал такие вещи от 25-тилетнего человека» (стр. 213).

И, наконец, о всем рассказе «Бэла», переданном Максимом Максимычем, Лермонтов специально замечает: «Я, для развлечения, вздумал записывать рассказ Максима Максимыча о Бэле» (стр. 220).

Таким образом Лермонтов подчеркивает, что и речевой стиль Максима Максимыча прошел через его авторскую транспонировку.

Речевая характеристика Максима Максимыча - образец того высокого владения языком, которого добился Лермонтов в прозе. Уже Белинский подметил эту особенность языка повести «Бэла»:

«Добрый Максим Максимыч, сам того не зная, сделался поэтом, так что в каждом его слове, в каждом выражении заключается бесконечный мир поэзии. Не знаем, чему здесь более удивляться: тому ли, что поэт, заставив Максима Максимыча быть только свидетелем рассказываемого события, так тесно слил его личность с этим событием, как будто бы сам Максим Максимыч был его героем, или тому, что он сумел так поэтически, так глубоко взглянуть на событие глазами Максима Максимыча и рассказать это событие языком простым, грубым, но всегда живописным, всегда трогательным и потрясающим даже в самом комизме своем» (В. Белинский, Полн. собр. соч., под ред. С. А. Венгерова, т. V, стр. 304-305).

С первого же момента введения Максима Максимыча Лермонтов подчеркивает его характерные речевые черты, тонко давая через речь психологическую характеристику.

Так, вначале подчеркивается молчаливость Максима Максимыча - отсутствием реплик:

«Я подошел к нему и поклонился; он молча отвечал мне на поклон и пустил огромный клуб дыма.

Мы с вами попутчики, кажется?

Он, молча, опять поклонился» (стр. 187).

В дальнейших репликах Максима Максимыча даны некоторые обороты, характерные для военного языка:

«Так-с точно» (стр. 187); «теперь считаюсь в третьем линейном батальоне» (стр. 188); «ночью сделалась тревога; вот мы и вышли перед фрунт навеселе» (стр. 191).

Сам же рассказ Максима Максимыча в дальнейшем почти свободен от подобной военной фразеологии. Лермонтов дает ее в минимальной степени - для профессиональной характеристики Максима Максимыча.

Аналогично подчеркнута лексикой в начальных репликах грубоватость речи Максима Максимыча. Лермонтов одновременно передает отрывистый характер его речи восклицательными, назывными и неполными предложениями:

«Вы думаете, они помогают, что кричат? А чорт их разберет, что они кричат? Быки-то их понимают; запрягите хоть двадцать, так коли они крикнут по-своему, быки все ни с места… Ужасные плуты! А что с них возьмешь? Любят деньги драть с проезжающих… Избаловали мошенников!» (стр. 188).

С самого начала повести Лермонтов подчеркивает речевые особенности Максима Максимыча сравнительно с авторской речью:

«- Жалкие люди! - сказал я штабс-капитану.

Преглупый народ! - отвечал он…

А вы долго были в Чечне?

Да я лет десять стоял там в крепости с ротою» (стр. 190).

Так тончайшими языковыми средствами дает Лермонтов психологическую характеристику Максима Максимыча.

Лермонтов в течение всего повествования отмечает устный, разговорный характер его рассказа о Бэле и о Печорине. Рассказ все время перебивается репликами автора:

«А что Казбич? - спросил я нетерпеливо у штабс-капитана» (стр. 197).

«Как это скучно! - воскликнул я невольно» (стр. 204).

В повествовании же даны вводные предложения, обращенные к слушателю и подчеркивающие установку на устную речь: «Вот изволите видеть, я тогда стоял в крепости за Тереком» (стр. 191); «славный был малый, смею вас уверить» (стр. 192); «и что же вы думаете? на другую же ночь притащил его за рога» (стр. 192).

Всеми этими особенностями повествования Лермонтов ориентируется в повести «Бэла» на устную речь.

Лермонтов все события в «Бэле» передает через призму восприятия Максима Максимыча, простого штабс-капитана. Вот почему языковые особенности его речи последовательно проведены через всю повесть.

Повествование не является объективным, а на него ложится тон субъективного отношения рассказчика. Максим Максимыч во вводных предложениях, восклицательных предложениях, лексике эмоционального характера все время оценивает сообщаемое им. Но все это дано в подчеркнуто разговорной форме, лишено какой бы то не было риторичности, свойственной ранней прозе Лермонтова:

«Наделал он (Печорин) мне хлопот, не тем будь помянут» (стр. 192); «вот они и сладили это дело… по правде сказать, нехорошее дело» (стр. 199); «таков уж был человек, бог его знает!» (стр. 204); «его звали… Григорьем Александровичем Печориным. Славный был малый» (стр. 192); «а уж ловок-то, ловок-то был (Казбич), как бес» (стр. 194).

В повествовании Максима Максимыча все время используются как разговорная лексика, так и разговорные фразеологические обороты: «Зато уже иногда как начнет рассказывать, так животики надорвешь со смеха» (стр. 192); «сынишко его, мальчик лет пятнадцати, повадился к нам ездить» (стр. 192); «погодите!» - отвечал я, усмехаясь. У меня было свое на уме» (стр. 193); «Азамат был преупрямый мальчишка и ничем, бывало, у него слез не выбьешь» (стр. 196).

Разговорная лексика, разговорная фразеология преобладают в рассказе Максима Максимыча - при полном отсутствии книжной метафоры, книжного метафорического эпитета.

Сравнения, которые даются в повествовании Максима Максимыча, в основном отличаются также разговорным характером, обычны в разговорной речи.

«Как теперь гляжу на эту лошадь: вороная как смоль» (стр. 194); «Азамат бледный как смерть» (стр. 199); «он (Печорин) сделался бледен как полотно» (стр. 218); «она (Бэла) дрожала как лист» (стр. 211); «он (Казбич)… лежал себе ничком как мертвый» (стр. 200).

Характерны для речи Максима Максимыча бытовые сравнения: «Ведь весь исколот, как решето, штыками» (стр. 198). Особенно интересно бытовое сравнение в пейзаже: «Все горы видны были как на блюдечке» (стр. 211).

Хотя действие «Бэлы» и происходит на Кавказе, хотя описывается быт горцев, но Лермонтов очень скупо использует иноязычную лексику. Характерна при этом мотивированная замена иноязычных слов русскими эквивалентами:

«Бедный старичишка бренчит на трехструнной… забыл как по-ихнему… ну, да вроде нашей балалайки» (стр. 193); «девушка лет шестнадцати… пропела ему как бы сказать?.. вроде комплимента» (стр. 193).

Тот же разговорный характер, что и лексика, имеет и синтаксис повествования Максима Максимыча. Особенно часто встречаются такие явления, характерные для разговорного языка, как бессоюзие, преобладание сочиненных сложных предложений над подчиненными, неполные предложения, употребление частиц и т. д.:

«Сынишко его, мальчик лет пятнадцати, повадился к нам ездить: всякой день бывало то за тем, то за другим. И уж точно избаловали мы его с Григорьем Александровичем. А уж какой был головорез, проворный на что хочешь: шапку ли поднять на всем скаку, из ружья ли стрелять. Одно было в нем нехорошо: ужасно падок был на деньги» (стр. 192); «стали мы болтать о том, о сем… Вдруг смотрю, Казбич вздрогнул, переменился в лице - и к окну» (стр. 199).

Той же установкой на устную речь объясняется и довольно частое употребление сказуемого перед подлежащим: «Дня через четыре приезжает Азамат в крепость… Зашел разговор о лошадях… Засверкали глазенки у татарчонка» и т. д. Однако здесь нет крайностей того сказа, которым писал Даль. Разговорный характер всего повествования сказывается и на постоянном использовании настоящего времени глагола, в то время как все повествование ведется в прошедшем времени. Не касаясь различных функций этого употребления настоящего времени, следует отметить, что оно в ряде случаев связано с напряженным действием, быстрой сменой событий (ср. также неполные предложения и их соответствие динамичности повествования):

«Мы ехали рядом, молча, распустив поводья, и были уж почти у самой крепости; только кустарник закрывал ее от нас. - Вдруг выстрел. Мы взглянули друг на друга: нас поразило одинаковое подозрение… Опрометью поскакали мы на выстрел, - смотрим: на валу солдаты собрались в кучу и указывают в поле, а там летит стремглав всадник и держит что-то белое на седле. Григорий Александрович взвизгнул не хуже любого чеченца; ружье из чехла - и туда; я за ним» (стр. 214-215).

Отметим аналогичное использование междометийных сказуемых:

«Вот Казбич подкрался, - цап-царап ее» (стр. 216); «наконец в полдень отыскали проклятого кабана: - паф! паф! не тут-то было» (стр. 214).

Весь рассказ Максима Максимыча написан подлинно народным, разговорным языком, но в нем нет явлений, резко отличающихся от общелитературного языка. В то же время язык этот сохраняет индивидуальные черты рассказчика - Максима Максимыча. Лермонтов блестяще овладел выразительными средствами разговорного языка, внося его в литературу.

Такое сближение литературного языка с разговорным открывало новые средства выражения. Освобождение языка от романтической патетики было одним из проявлений реализма.

Новаторство Лермонтова, в частности, заключалось в том, что трагическую, романтическую по существу своему тему - гибель Бэлы - он рассказал разговорным языком, лишенным какой бы то ни было романтической «красивости».

Разговорные элементы, лексические и синтаксические, характерны не только для повествования, данного от лица Максима Максимыча. Лермонтов все время вносит эти разговорные моменты как в авторскую речь, так и в журнал Печорина.

«Осетин-извозчик… во все горло распевал песни» (стр. 187); «за моей тележкой четвертка быков тащила другую, как ни в чем не бывало» (стр. 187).

«Максим Максимыч»:

«Он наскоро выхлебнул чашку» (стр. 222); «я увидал Максима Максимыча бегущего что было мочи» (стр. 225); «штабс-капитан на минуту остолбенел» (стр. 225).

«Журнал Печорина»:

«Из сеней выполз мальчик лет 14-ти» (стр. 230); «кто-то вторично пробежал мимо его и скрылся бог знает куда» (стр. 231); «он (казак) выпучил глаза» (стр. 237); «мне любопытно видеть его с женщинами: тут-то он, я думаю, старается» (стр. 243).

Аналогично в синтаксисе:

«Оглядываюсь - никого нет кругом; прислушиваюсь снова - звуки как будто падают с неба» (стр. 234); «к которой избе ни подъедем - занята» (стр. 230); «я хвать за пояс - пистолета нет» (стр. 238).

Таким образом сближение языка прозы с разговорным языком не есть только стилизация речи Максима Максимыча. Те же тенденции к разговорному языку обнаруживает вся проза «Героя нашего времени».

Язык «Героя нашего времени» не свободен от эмоциональной лексики, вносящей оценку описываемого. Но лексика эта лишена книжности - она разговорна:

«Славное место эта долина!» (стр. 187); «я должен был нанять быков, чтоб втащить мою тележку на эту проклятую гору» (стр. 187); «больная нога ему мешала. Бедняжка! как он ухитрялся, опираясь на костыль» (стр. 245).

Продолжая развивать те тенденции, которые были заложены в языке «Княгини Лиговской», Лермонтов вносит сниженные бытовые детали, выраженные бытовой, недопустимой в высоком стиле, лексикой. Особенно это явление характерно при описании представителей светского общества, служа для иронической его характеристики:

«Я стоял сзади одной толстой дамы, осененной розовыми перьями; пышность ее платья напоминала времена фижм… Самая большая бородавка на ее шее прикрыта была фермуаром» (стр. 262); «в одиннадцать часов утра… княгиня Лиговская обыкновенно потеет в Ермоловской ванне» (стр. 280); «вдруг из среды их (группы мужчин на балу) отделился господин во фраке с длинными усами и красной рожей и направил неверные шаги свои прямо к княжне» (стр. 263-264).

Язык «Героя нашего времени» несомненно испытал сильное влияние языка пушкинской прозы. Лаконичность, точность в употреблении слова, отсутствие метафор, преобладание простых предложений - все это свойственно языку Пушкина. Те же самые явления характерны в ряде случаев и для прозы Лермонтова. Но Лермонтов, усвоив языковую и стилистическую манеру прозы Пушкина, в ряде случаев отступает от нее, внося свое, лермонтовское, отношение к языку.

В описаниях быта Лермонтов окончательно отказывается от какой бы то ни было метафоры, сравнений; эпитет точен, лишен метафоричности. Характерно также для точного реалистического языка использование числительных. В реалистическом описании Лермонтов пользуется не местными, диалектическими или иноязычными словами, а общелитературной лексикой:

«Сакля была прилеплена одним боком к скале; три скользкие, мокрые ступени вели к ее двери. Ощупью вошел я и наткнулся на корову (хлев у этих людей заменяет лакейскую). Я не знал куда деваться: тут блеют овцы, там ворчит собака. К счастию, в стороне блеснул тусклый свет и помог мне найти другое отверстие наподобие двери. Тут открылась картина довольно занимательная: широкая сакля, которой крыша опиралась на два закопченные столба, была полна народа. Посередине трещал огонек, разложенный на земле, и дым, выталкиваемый обратно ветром из отверстия в крыше, расстилался вокруг такой густой пеленою, что я долго не мог осмотреться; у огня сидели две старухи, множество детей и один худощавый грузин, все в лохмотьях» (стр. 189-190).

Лаконическая точность в описании выработалась у Лермонтова под влиянием прозаического языка Пушкина.

Это достаточно ясно видно из сопоставления следующих, близких по теме описаний:

Лермонтов:

- Завтра будет славная погода! - сказал я. Штабс-капитан не отвечал ни слова и указал мне пальцем на высокую гору, поднимавшуюся прямо против нас.
- Что ж это? - спросил я
- Гуд-Гора.
- Ну так что ж?
- Посмотрите, как курится.
И в самом деле, Гуд-Гора курилась; по бокам ее ползали легкие струйки облаков, а на вершине лежала черная туча, такая черная, что на темном небе она казалась пятном.

Уж мы различали почтовую станцию, кровли окружающих ее саклей, и перед нами мелькали приветные огоньки, когда пахнул сырой, холодный ветер, ущелье загудело, и пошел мелкий дождь. Едва успел я накинуть бурку, как повалил снег.

Пушкин:

Вдруг ямщик стал посматривать в сторону и наконец, сняв шапку, оборотился ко мне и сказал: «Барин, не прикажешь ли воротиться?»
- Это зачем?
«Время ненадежно: ветер слегка подымается; - вишь, как он сметает порошу».
- Что ж за беда!
«А видишь там что?» (Ямщик указал кнутом на восток).
- Я ничего не вижу, кроме белой стены да ясного неба.
«А вон-вон: это облачко».

Я увидел в самом деле на краю неба белое облачко, которое принял было сперва за отдаленный холмик.

Ямщик изъяснил мне, что облачко предвещало буран.

Ямщик поскакал; но все поглядывал на восток. Лошади бежали дружно. Ветер между тем час от часу становился сильнее. Облачко обратилось в белую тучу, которая тяжело подымалась, росла и постепенно облегала небо. Пошел мелкий снег - и вдруг повалил хлопьями. Ветер завыл: сделалась мятель. В одно мгновение темное небо смешалось с снежным морем. Все исчезло.

Оставляя в стороне некоторые лексические совпадения, следует отметить сходство в построении этих двух однотемных отрывков. Характерен и для Пушкина и для Лермонтова диалог, предшествующий авторскому описанию. В обоих случаях диалог отличается сжатостью, почти полным отсутствием авторской ремарки. Диалог не лишен некоторой лексической локальности («сметает порошу» - у Пушкина; «курится» - у Лермонтова).

В описании метели у Пушкина, благодаря наличию нераспространенных членов предложения («ветер завыл»), благодаря небольшому количеству второстепенных предложений, особое значение приобретает глагол (ср., например, в предложении: «Облачко обратилось в белую тучу, которая тяжело подымалась, росла и постепенно облегала небо»).

Точно так же и у Лермонтова глагол несет большую семантическую нагрузку, но предложения Лермонтова более распространены второстепенными членами предложения, в частности категорией качества («сырой, холодный ветер», «черная туча, такая черная»). Язык пушкинского описания, как это свойственно языку его прозы, лишен метафоричности. Но эта метафоричность в некоторой степени может быть отмечена у Лермонтова («по бокам ее ползали легкие струйки облаков»).

Лермонтов учился «суровой» простоте прозы у Пушкина, но не копировал ее буквально, внося свои особенности, в частности некоторую метафоричность, меньшую значимость глагола, большую роль категории качества. «Точность» языка пушкинской прозы, противопоставленная метафоричности романтиков, и была тем явлением реалистического стиля, которому следовал Лермонтов.

В «Герое нашего времени» при небольшой относительно роли описания может быть отмечена особая разбивка на сцены. При всем тематическом многообразии подобных сцен в них могут быть отмечены общие черты в построении и языке.

Начинается и кончается такая отдельная сцена обычно простым нераспространенным предложением или простым предложением с минимальным количеством второстепенных членов предложения. Благодаря этому подобное предложение отличается лаконичностью, служа в то же время указанием на поворот в действии. В этом случае Лермонтов следовал за синтаксической простотой предложения, которая была свойственна Пушкину. Далее Лермонтов дает повествовательный текст (часто сложным предложением). Затем следует диалог и текст, его комментирующий, и, наконец, заключительное высказывание, выраженное простым предложением.

«Мазурка началась. Грушницкий выбирал одну только княжну, другие кавалеры поминутно ее выбирали: это явно был заговор против меня; - тем лучше: ей хочется говорить со мною, ей мешают, - ей захочется вдвое более.

Я раза два пожал ее руку; во второй раз она ее выдернула, не говоря ни слова.

Я дурно буду спать эту ночь, - сказала она мне, когда мазурка кончилась.

Этому виноват Грушницкий.

О нет! - И лицо ее стало так задумчиво, так грустно, что я дал себе слово в этот вечер непременно поцеловать ее руку.

Стали разъезжаться» (стр. 279).

Белинский высоко оценивал язык лермонтовской прозы; он, например, так писал о языке предисловия к «Герою нашего времени»:

«Какая точность и определенность в каждом слове, как на месте и как незаменимо другим каждое слово! Какая сжатость, краткость и вместе с тем многозначительность! Читая эти строки, читаешь и между строками: понимая ясно все сказанное автором, понимаешь еще и то, чего он не хотел говорить, опасаясь быть многоречивым» (В. Белинский, Полн. собр. соч., под ред. С. А. Венгерова, т. VI, стр. 312-313).

Белинский дал очень четкую характеристику языка Лермонтова. Разобранная нами структура отдельных сцен отличается сжатостью и динамичностью. Диалог, входящий обязательным компонентом в отдельные сцены, почти лишен отягощающей его ремарки. Реплики в преобладающем большинстве состоят из одного предложения. Лермонтов передает реплики часто неполными разговорными предложениями, реалистически воспроизводящими бытовую речь:

«- Ты будешь танцовать? - спросил он.
- Не думаю.
- Я боюсь, что мне с княжной придется начинать мазурку, - я не знаю почти ни одной фигуры…
- А ты звал ее на мазурку?
- Нет еще…» (стр. 277).

Эта краткость реплик, отсутствие ремарок придает диалогу ту лаконичность, которая свойственна языку «Героя нашего времени» в целом.

Вследствие небольшого количества прилагательных, смысловой центр тяжести предложения лежит на глаголе. В этом отношении Лермонтов следует путями, проложенными в языке Пушкиным.

Слово, в частности глагол, у Лермонтова многозначно. Глагол служит не только для повествования, но имеет и второе, психологическое, значение, ибо комментирующие ремарки от автора немногочисленны:

«- Я вам скажу всю истину, - отвечал я княжне; - не буду оправдываться, ни объяснять своих поступков. - Я вас не люблю.
Ее губы слегка побледнели…
- Оставьте меня, - сказала она едва внятно.
Я пожал плечами, повернулся и ушел» (стр. 288).

«Я сделал несколько шагов… Она выпрямилась в креслах, глаза ее сверкали» (стр. 281).

Преобладание глагола, его многозначность, но не метафоричность свидетельствовали об отказе от романтического стиля в языке, того стиля, в котором категория качества превалировала над другими категориями в языке.

Если уже в «Княгине Лиговской» Лермонтов иронически относился к романтической фразеологии, то в «Герое нашего времени» эта ироническая интерпретация романтической фразеологии с особой силой сказывается в речи Грушницкого. Лермонтов как бы дает характеристику того стиля, который был свойствен его собственной ранней прозе:

«Говорит он скоро и вычурно: он из тех людей, которые на все случаи жизни имеют готовые пышные фразы, которых просто-прекрасное не трогает и которые важно драпируются в необыкновенные чувства, возвышенные страсти и исключительные страдания. Производить эффект - их наслаждение; они нравятся романтическим провинциалкам до безумия… Грушницкого страсть была декламировать» (стр. 242).

В речи Грушницкого Лермонтов как раз иронически подчеркивает эти романтические черты языка: «Моя солдатская шинель - как печать отвержения. Участие, которое она возбуждает, тяжело, как милостыня» (стр. 243); «душа сияла на лице ее» (стр. 246); «это просто ангел» (стр. 246); «я ее люблю до безумия» (стр. 266).

Лермонтов вводит подобную романтическую фразеологию иронически и в описания, относящиеся к Грушницкому: «Когда сбрасывает трагическую мантию, Грушницкий довольно мил и забавен» (стр. 243). Грушницкий бросил на нее один из тех мутно-нежных взглядов» (стр. 246); «Грушницкий следил за нею, как хищный зверь» (стр. 252); «какой-то смешной восторг блистал в его глазах. Он крепко пожал мне руку и сказал трагическим голосом» (стр. 266).

Так в реалистическом языке Лермонтова романтическая «высокая» фразеология превратилась в свою противоположность, служа для иронической характеристики героя.

Очень тонко отдельные элементы языка, свойственные романтизму, использовал Лермонтов при обрисовке образа девушки в «Тамани». Лермонтов показывает очарование, которое вызывает девушка в Печорине. Но Печорин как бы иронически относится к своему мимолетному увлечению. И в бытовом контексте появляются сравнения, эпитеты, фразеологические обороты, синтаксическая инверсия, свойственные языку романтического стиля:

«Прислушиваюсь снова - звуки как будто падают с неба. Я поднял глаза: на крыше хаты стояла девушка в полосатом платье с распущенными косами, настоящая русалка» (стр. 234).

Тот же бытовой, разговорный контекст и в последующих поэтических сравнениях девушки: «И вот вижу, бежит опять вприпрыжку моя ундина… я вообразил, что нашел гётеву Миньону» (стр. 235-236) (ср. слова казака, противопоставленные этой «поэтизации»: «Экий бес-девка»).

Аналогично в ряде мест повести вкраплены элементы языка, связанные с романтическим стилем:

«Она села против меня тихо и безмолвно и устремила на меня глаза свои, и, не знаю почему, но этот взор показался мне чудно-нежен» (стр. 236); «она вскочила, обвила руками мою шею, и влажный, огненный поцелуй прозвучал на губах моих» (стр. 237).

Это сочетание романтизированного, лирического языка с бытовым вызвало высокую оценку Белинского. Белинский писал:

«Мы не решились сделать выписок из этой повести («Тамань»), потому что она решительно не допускает их: это словно какое-то лирическое стихотворение, вся прелесть которого уничтожается одним выпущенным или измененным не рукою самого поэта стихом: она вся в форме; если выписывать, то должно ее выписать всю от слова до слова; пересказывание ее содержания дает о ней такое же понятие, как рассказ, хотя бы и восторженный, о красоте женщины, которой вы сами не видели. Повесть эта отличается каким-то особенным колоритом: несмотря на прозаическую действительность ее содержания, все в ней таинственно, лица - какие-то фантастические тени, мелькающие в вечернем сумраке, при свете зари, или месяца. Особенно очаровательна девушка» (В. Белинский, Полн. собр. соч., под ред. С. А. Венгерова, т. V, стр. 326).

В «Герое нашего времени» Лермонтов, как было выше отмечено, отказался от романтического пейзажа, от романтического его выражения в языке. Кавказский пейзаж был особенно благодарной темой для писателей и поэтов - романтиков.

Этот отказ Лермонтова от романтического пейзажа сформулирован им в начале повести «Максим Максимыч»: «Расставшись с Максимом Максимычем, я живо проскакал Терекское и Дарьяльское ущелья, завтракал в Казбеке, чай пил в Ларсе, а к ужину поспел во Владикавказ» (стр. 219). Вместо пейзажа - бытовые подробности и далее ироническое авторское пояснение: «Избавляю вас от описания гор, от возгласов, которые ничего не выражают, от картин, которые ничего не изображают, особенно для тех, которые там не были, и от статистических замечаний, которых решительно никто читать не станет» (стр. 219).

Пейзаж «Героя нашего времени» характеризуется реалистической точностью словоупотребления. Но некоторые черты романтизма, правда в слабой степени, могут быть отмечены в пейзаже Лермонтова.

Таково, например, широкое употребление эпитетов со значением цвета, обычное у романтиков, но приобретающее у Лермонтова уже реалистический характер:

«Славное место эта долина! Со всех сторон горы неприступные, красноватые скалы, обвешанные зеленым плющом и увенчанные купами чинар, желтые обрывы, исчерченные промоинами, а там высоко-высоко золотая бахрома снегов, а внизу Арагва, обнявшись с другой безыменной речкой, шумно-вырывающейся из черного, полного мглою ущелья, тянется серебряною нитью и сверкает как змея своею чешуею» (стр. 187).

В пейзажах иногда встречаются и слова в переносном значении («обнявшись», «бахрома снегов», «ветки цветущих черешен смотрят мне в окна»), изысканные, «поэтические» сравнения («воздух чист и свеж, как поцелуй ребенка»; «на запад пятиглавый Бэшту синеет, как «последняя туча рассеянной бури» (стр. 240).

Так Лермонтов придает лиричность пейзажу, внося в суровую простоту пушкинского языка некоторые элементы романтизма.

Если учесть, что пейзаж, данный Лермонтовым, воспринимался на фоне предшествующих опытов Марлинского, то следует отметить реалистическую точность языка пейзажа в «Герое нашего времени».

Это признавал даже Шевырев, отрицательно относившийся к творчеству Лермонтова.

«Марлинский, - писал Шевырев, - приучил нас к яркости и пестроте красок, какими любил он рисовать картины Кавказа. Пылкому воображению Марлинского казалось мало только что покорно наблюдать эту великолепную природу и передавать ее верным и метким словом. Ему хотелось насиловать образы и язык; он кидал краски со своей палитры гуртом, как ни попало, и думал: чем будет пестрее и цветнее, тем более сходства у списка с оригиналом.

Поэтому с особенным удовольствием можем мы заметить в похвалу нового кавказского живописца, что он не увлекся пестротою и яркостью красок, а, верный вкусу изящного, покорил трезвую кисть свою картинам природы и списывал их без всякого преувеличения и приторной выисканности… Но, впрочем, должно заметить, что автор не слишком любит останавливаться на картинах природы, которые мелькают у него только эпизодически» (С. Шевырев, О «Герое нашего времени», «Москвитянин», № 2 за 1841 г.).

Особо следует остановиться на языке лирических отступлений, которые имеются в «Герое нашего времени». Эти лирические отступления заканчивают ряд повестей («Максим Максимыч», «Тамань», «Княжна Мери»).

В этих лирических отступлениях использованы языковые средства, бывшие достоянием романтизма, но они даны в бытовом реалистическом по языку контексте, и это меняет их качество: «И зачем было судьбе кинуть меня в мирный круг честных контрабандистов? Как камень, брошенный в гладкий источник, я встревожил их спокойствие, и как камень едва сам не пошел ко дну!» И далее бытовой язык с точным значением слов: «Я возвратился домой. В сенях трещала догоревшая свеча в деревянной тарелке» и т. д. (стр. 239).

Не только лексика, но синтаксис таких лирических отступлений меняется. Вместо простых предложений, Лермонтов использует сложные: «Грустно видеть, когда юноша теряет лучшие свои надежды и мечты, когда пред ним отдергивается розовый флёр, сквозь который он смотрел на дела и чувства человеческие, хотя есть надежда, что он заменит старые заблуждения новыми, не менее преходящими, но зато не менее сладкими…» Это лирическое отступление, однако, тесно связывается со всем содержанием повести: «Но чем их заменить в лета Максима Максимыча? Поневоле сердце очерствеет и душа закроется». И, наконец, заключительное предложение, лишенное всякой лиричности, создающее перебой в стиле: «Я уехал один» (стр. 228). Концовка повести «Княжна Мери» столь же неожиданно вносит лирическую струю в образ Печорина; метафорическая лексика этой концовки типична для писателей-романтиков с их любовью к образам «моря»:

«Я, как матрос, рожденный и выросший на палубе разбойничьего брига: его душа сжилась с бурями и битвами, и, выброшенный на берег, он скучает и томится, как ни мани его тенистая роща, как ни свети ему мирное солнце; он ходит себе целый день по прибрежному песку, прислушивается к однообразному ропоту набегающих волн и всматривается в туманную даль: не мелькнет ли там на бледной черте, отделяющей синюю пучину от серых тучек, желанный парус, сначала подобный крылу морской чайки, но мало-по-малу отделяющийся от пены валунов и ровным бегом приближающийся к пустынной пристани» (стр. 312).

Этой лирической концовке-сравнению в то же время не свойственна чрезмерная метафоричность («синюю пучину», «туманную даль»); образы этого сравнения объединены тематически. Все это отличает подобную концовку от стилистической манеры романтизма с его нагромождением разнотемных сравнений и метафор.

В известной мере метафоричны и афоризмы, которые постоянно входят в текст «Героя нашего времени». Белинский высоко оценивал афористический стиль Лермонтова.

По поводу предисловия к «Герою нашего времени» Белинский писал:

«Как образны и оригинальны его фразы, каждая из них годится быть эпиграфом к большому стихотворению» (В. Белинский, Полн. собр. соч., под ред. С. А. Венгерова, т. VI, стр. 316). Эти афоризмы - своеобразное философское и политическое credo Лермонтова. Они направлены против современного ему общества. Именно так рассматривал афористичность языка реакционер Бурачек, когда писал, что «весь роман - эпиграмма, составленная из беспрерывных софизмов» («Маяк современного просвещения и образования», ч. IV за 1840 г., стр. 211). Метафора афоризма тесно связана с конкретным значением предшествующего текста. Вот почему афоризмы в «Герое нашего времени» органически связаны с контекстом, не создают диссонанса:

«Он (доктор Вернер) изучал все живые струны сердца человеческого, как изучают жилы трупа, но никогда не умел он воспользоваться своим знанием: так иногда отличный анатомик не умеет вылечить от лихорадки» (стр. 247).

«Мы друг друга скоро поняли и сделались приятелями, потому что я к дружбе неспособен: из двух друзей всегда один раб другого, хотя часто ни один из них в этом не признается» (стр. 248).

Проза Лермонтова имела огромное национальное значение для развития русской литературы. Как и Пушкин, Лермонтов доказал возможность существования русской национальной повести, русского национального романа. Лермонтов показал возможность использования средств русского языка для передачи сложных психологических переживаний. Лермонтов, отказываясь от романтического стиля, сближал язык прозы с разговорным общелитературным языком.

Вот почему современники отмечали язык Лермонтова как огромное достижение русской культуры.

Даже враждебный Лермонтову реакционер С. Бурачек приводит следующий типичный для того времени «Разговор в гостиной»:

«- Вы читали, сударыня, «Героя» - как вам кажется?
- А, бесподобная вещь! по-русски ничего не было подобного… так это все живо, мило, ново… слог такой легкий! интерес - так и заманивает.
- А вам, сударыня?
- Я не видала как прочла: и так жаль было, что скоро кончилось - зачем только две, а не двадцать частей?
- А вам, сударыня?
- Читается… ну прелесть! из рук не хочется выпустить. Вот если б все так писали по-русски, мы не стали бы читать ни одного романа французского» (С. Б., «Герой нашего времени» Лермонтова, «Маяк современного просвещения и образованности», ч. IV за 1840 г., стр. 210).

Язык «Героя нашего времени» был новым явлением в русской прозе, и недаром современник Лермонтова Сушков замечал: «Язык в «Герое нашего времени» чуть ли не выше языка всех прежних и новых повестей, рассказов и романов» (Сушков, Московский университетский благородный пансион, стр. 86).

Гоголь утверждал: «Никто еще не писал у нас такою правильною и благоуханною прозою».

______________________
1) Подробнее см. в моей книге «Язык Пушкина», Изд. «Académie », 1935.
2) Виноградов В. В., Пушкин и русский язык, с. 88 // Вестник Академии Наук СССР, № 2-3 С. 88-108, Москва & Ленинград, 1937.
3) Виноградов В. В., А. С. Пушкин – Основоположник русского литературного языка, с. 187// Известия Академии Наук СССР, Отделение Литературы и Языка, 1949, том ѴШ, вып. 3.
4) Наталья Борисовна Крылова, зав. сектором редкого фонда отдела читальных залов ЦБ им. А.С. Пушкина, аспирант ЧГАКИ.
5) Гоголь, Н.В., Полн. собр. соч. Т. 8 / Н.В. Гоголь. – М.-Л., 1952. – С. 50-51.
6) Ibid.
7) Пушкин, А.С., О французской словесности // Собр. соч. в 10 т. – М., 1981.- Т. 6.– С. 329.
8) Пушкин, А.С., О поэтическом слове // Собр. соч. в 10 т.– М., 1981.-Т.6.-С. 55-56.
9) Пушкин, А.С., Письмо к издателю // Собр. соч. в 10 т.– М., 1981. – Т. 6. — С. 48-52.
10) Скатов, Н., Всяк сущий в ней язык / Н. Скатов // Знаменательные даты 1999: универс. ил. календарь. – Сергиев Посад, 1998. – С. 278-281.
11) Волков, Г.Н., Мир Пушкина: личность, мировоззрение, окружение / Г.Н. Волков. – М.: Мол. гвардия, 1989. С. 100. – 269 с.: ил.
12) Панкратова A., Великий русский народ. ОГИЗ, 1948, стр. 40.
13) А. С. Пушкин, изд. ГИХЛ, 1936, т. V, стр. 295.
14) Виноградов В. В., А. С. Пушкин – Основоположник русского литературного языка, с. 187-188 // Известия Академии Наук СССР, Отделение Литературы и Языка, 1949, том ѴШ, вып. 3.
15) 1. Перльмуттер Л. Б., Язык прозы М. Ю. Лермонтова, с. 340-355, Москва: Просвещение, 1989.
2. Л. Б. Перльмуттер, О языке «Героя нашего времени» Лермонтова, «Русский язык в школе», 1939, № 4.

Цитаты : 1. Неусыпный труд препятствия преодолевает. 2. Науки юношей питают, Отраду старым подают… 3. В общении все дни проходят наши, но искусство общаться - удел немногих… 4. Везде исследуйте всечасно, Что есть велико и прекрасно. 5. Природа весьма проста; что этому противоречит, должно быть отвергнуто. 6. Ничто не происходит без достаточного основания. 7. Неусыпный труд все препятствия преодолевает.

Достижения:

Профессиональная, социальная позиция: Российский ученый, химик, физик, математик и поэт.
Основной вклад (чем известен): Он был основателем российской науки, создателем первой лаборатории, основанной на западных научных традициях, а также ученым, который внес значительный вклад в развитие русского языка.
Вклады: Михаил Васильевич Ломоносов — русский полимат, ученый и писатель, внесший важный вклад в литературу, образование и науку.
Наука
Он считается основоположником русской науки. Он совершил много важных открытий и основал научные лаборатории на основе западной научной традиции.
Его химические и физические работы характеризуются упором на использование атомных и молекулярных видов объяснения. Он опубликовал работы критикующие теорию флогистона и предложил закон сохранения масс. В своих опытах он предвосхитил современные принципы механической природы тепла и кинетической теории газов.
В 1748 Ломоносов открыл первую научную химическую лабораторию в России.
Разносторонние научные интересы М. В. Ломоносова включали теории электричества и света, создание оптических приборов, минералогию, метеорологию и астрономию. Среди его научных открытий было открытие атмосферы Венеры.
Литература
Ломоносов был также поэтом, заложившим основы современного русского литературного языка.
Он также внес значительный вклад в исследование русского языка, в том числе и в развитие научной терминологии, а также написал, вызывающую споры Историю России.
Позднее он написал Русскую Грамматику и адоптировал тоническое стихосложение, изменив, таким образом, характер русского стихосложения.
При реформе русского литературного языка он выбрал язык являющийся средним вариантом между старославянским языком и разговорной русской речью.
В 1748 году он написал «Риторику», которая стала первой в России хрестоматией мировой литературы.
Искусство мозаики
В 1753 году он основал в Усть-Рудницах первую в России мозаичную фабрику по производству цветного стекла и бисера. Он создал несколько и выдающихся произведений искусства из мозаики, одно из которых -лучший портрет Петра Великого и Полтавской битвы, размером 4,8 х 6,4 метра.
Организаторская деятельность
Он также реорганизовал Академию наук и создал систему высшего образования в России. В 1755 г. он основал Московский университет, который в 1940 году был переименован в Московский государственный университет им. М.В. Ломоносова.
Почётные звания, награды : Действительный член Санкт-Петербургской Императорской и почётный член Королевской Шведской академий наук.
Основные труды: Ода на взятие Хотина (1739), Риторика (1748), Письмо о пользе стекла (1752), Русская грамматика (1755), Русский язык (1757), Рефлексия на прочность и равномерность движения тел (1760), История России (1766), Разговор с Анакреоном (1759 — 61), Гимн Бороде (1757).

Жизнь:

Происхождение: Ломоносов родился в деревне Денисовске расположенной на острове недалеко от Холмогор на Крайнем Севере России. Его отец, Василий Ломоносов, был преуспевающим рыбаком крестьянином, а мать — первая жена Василия, дочерью дьякона Елена Сивкова.
Образование: Он учился в Славяно-греко-латинская академии, в Киево-Могилянской академии и за рубежом в Университете Марбурга (1736-1739) и в Фрайбурге, в школе горного дела (1739-1741).
Оказали влияние: Кристиан Вольф
Основные этапы профессиональной деятельности: В 1741 году он вернулся в Россию и стал пожизненным членом Русской академии наук. В 1761 году он был избран иностранным членом Шведской королевской академии наук.
В 1764 Ломоносов был избран почётным членом Академии наук Болонского института. Он стал профессором химии в Петербургском университете и, в конечном счете, стал его ректором, а в 1764 г. государственным секретарем.
Основные этапы личной жизни: Когда ему было 10 лет, его отец взял мальчика на работу, чтобы тот помогал ему в его ремесле. Но молодой Ломоносов понял, что его главной страстью является учение и что его стремление к знаниям безгранично. В 1730 году 19 летний Ломоносов пешком прошел с Севера России в Москву. Он поступил в Славяно-греко-латинскую академию, ложно утверждая, что он сын священника.
Там, несмотря на издевательства других студентов, которые были гораздо моложе его, он получил чрезвычайно широкое образование. Он завершил 12-летний курс в течение всего лишь пять лет, закончив обучение как лучший студент.
В 1736 г. Ломоносов получил стипендию на обучение в Санкт-Петербургском государственном университете. Он углубился в свои исследования и был награжден грантом для обучения за рубежом, в Германии.
Там он учился в университете в Марбурге (1736-1739) и в Фрайбергской школе горного дела (1739-1741). В университете в Марбурге Ломоносов стал личным студентом Вольфа — видного деятеля немецкого Просвещения.
В 1739 г. в Марбурге он женился на дочери квартирной хозяйки Елизавете-Христине Цильх.
Хотя Ломоносов был человеком огромного таланта, его творческие силы были несколько расстроены его властным и конфликтным характером.
Ломоносов умер в 1765 г. в Санкт-Петербурге в возрасте 53 лет.
Он был похоронен в Александро-Невской лавре, в Санкт-Петербурге, Россия.
Изюминка : Во время учебы в Москве Ломоносов жил на 3 копейки в день и питался только черным хлебом и квасом, но, несмотря на это, он добился значительных успехов в учебе. Согласно некоторым источникам, по дороге из Марбурга он был насильно завербован в прусские солдаты, но сумел бежать из крепости Весели.

Это не вполне точно — первые русские картины на темы истории появились задолго до Лосенко. По-видимому, около 1730 года возникла «Куликовская битва», приписываемая с большой долей вероятности И. Никитину. В 1761—1764 годах М. В. Ломоносов с группой учеников работал над мозаичной картиной «Полтавская баталия», в которой, почти за сто лет до А. А. Иванова и К. П. Брюллова, был сделан опыт реалистического воссоздания прошлого.

Но картина Никитина стоит одиноко в русском искусстве первой половины XVIII века. Ни сам Никитин, ни его ближайшие преемники не продолжали работать над исторической темой. А замечательная мозаика Ломоносова, не понятая и не оцененная современниками, была в буквальном смысле слова похищена у истории русского искусства. В течение почти полутора столетий она оставалась никому не известной и не оказала поэтому никакого влияния на развитие исторической живописи в России.

Роль основоположника, таким образом, действительно должна быть признана за Лосенко. С него начинается стойкая и непрерывная традиция «исторического жанра», которая сразу закрепилась в системе академического искусства и на долгие годы предопределила пути развития русской исторической живописи.

У истоков этой традиции стоят две последние картины Лосенко — «Владимир и Рогнеда» (1770) и «Прощание Гектора с Андромахой» (1773).

Только служанка, кормилица маленького Астианакса, плачет, утирая глаза платком.

Разделение действующих лиц на «толпу» и «героев» представляет собою характерную особенность исторической живописи, сложившейся в Академии художеств. Здесь отчетливо выражены официальные представления об истории, как о деяниях царей и героев, деяниях, в которых народная масса, «толпа», не может и не должна принимать никакого участия. Этим и объясняется безразличие художника к характеристике воинов. Их роль сводится только к тому, чтобы составить фон для главных действующих лиц. Лосенко не дал воинам, в сущности, никакой характеристики: перед нами выступают бородатые академические натурщики с типично русскими лицами, облаченные в античные доспехи. Все внимание художника сосредоточено на образах Андромахи и Гектора.

Идею картины воплощают только главные персонажи. Влияние классического театра сказывается в решении основных образов не менее явственно, чем в композиции. Лосенко не стремится дать своим героям углубленную психологическую характеристику; носителями экспрессии являются только поза и жест. Гектор, как декламирующий актер, в патетической позе, с простертой рукой, подняв глаза к небу, клянется отдать жизнь за свободу Трои.

Но, при всей своей искусственности и нарочитости, образ Гектора обладает подлинной силой художественного выражения. Он убедителен, потому что в своей условности он последователен и целен. Трагическим пафосом отмечены не только поза и жест героя, но и весь его облик, благородный и мужественный, в котором воплощен классический идеал мужской красоты. Глубоким внутренним достоинством характеризуется и образ Андромахи. Она не жалуется и не проливает слез, как у Гомера. Кажется, что она захвачена тем же патриотическим чувством, которое одушевляет Гектора. Андромаха в картине Лосенко не удерживает мужа, а вдохновляет его на подвиг.

Действие развернуто на городской площади, «у Скейских ворот, перед выходом в поле», но Лосенко только в этом и следует указаниям «Илиады». И если в образной структуре картины, в ее содержании и характеристике действующих лиц художник далеко отошел от своего первоисточника, то в отдельных частностях, во внешних и бытовых деталях он стоит еще дальше от гомеровских описаний.

Характерно, что в картине Лосенко Гектор, как европейский монарх, окружен оруженосцами и пажами, о которых нет и речи в поэме. Историзм картины условен и фантастичен. Лосенко и не пытался передать исторический колорит «Илиады». Правда, археология XVIII века не располагала никакими данными о гомеровских временах. Но формы архитектуры, характер одежд и вооружения в картине Лосенко воспроизводят даже не древнегреческие, а случайные, большей частью позднеримские образцы и изобилуют самыми неожиданными анахронизмами. Вполне очевидно, что вопрос об археологической достоверности изображения вовсе не занимал художника.

Все это объясняется, однако, не только недостатком фактических знаний о прошлом и даже не тем, что люди XVIII века видели в «Илиаде» лишь поэтическую легенду, за которой нет никакой исторической реальности. Та же характерная неисторичность выступает и во «Владимире и Рогнеде». Решающую роль играла принципиальная установка, исключающая подлинный историзм. Живописцы XVIII века не искали исторической правды, потому что их целью было не воссоздание прошлого, а лишь воплощение той или иной отвлеченной идеи. История становилась как бы средством иносказания.

Картина Лосенко, с ее высокой патриотической настроенностью и пафосом гражданственности, представляет собою прямой отклик на вопросы, поставленные передовой общественной мыслью 1750—1770-х годов.
Но этим не исчерпывается значение картины «Прощание Гектора с Андромахой»

Именно в этом полотне с наибольшей отчетливостью оформились те художественные принципы, которые в дальнейшем легли в основу всей исторической живописи в Академии художеств XVIII—первой трети XIX века. Непосредственное влияние творческой системы Лосенко продолжало сказываться до тех пор, пока, уже в тридцатых и сороковых годах XIX века, Карл Брюллов и Александр Иванов не вывели историческую живопись на новые пути.

Кто является основоположником русской классической музыки Вы узнаете в этой статьи.

Кто является основоположником классической музыки?

– это русский композитор, который является основоположником классической русской музыкальной школы.

Интересно, что родился первый русский классик за границей. Здесь и становилось его музыкальное образование – он обучался игре на фортепиано, инструментовке, вокалу и композиции в странах Германии и Италии.

Также за границей у Михаила Глинки сложилось музыкальное представление о национальной музыке. Он составил несколько музыкальные тем, а они позже вошли в оперу под названием «Жизнь за Царя».

В русском варианте «Жизнь за Царя» имеет другое название — «Иван Сусанин». Опера была поставлена 27 ноября 1836 года и вписана навсегда в историю культуры России. Произведение Глинки подвело итог в развитии музыкального театра, и открыла новые горизонты и вершины искусства музыки в России. С этой даты постановки начинается отсчет славы русской оперы.

Русская симфоническая классическая музыка как абсолютно самостоятельное явление тоже начинается с Михаила Глинки. Его также считают и отцом русского классического романса.

Глинка в своей опере гармонично соединил общечеловеческое и европейское начало. Получив прекрасное образование за границей, он удачно комбинирует глубокие русские страницы с величавыми картинами Польши в опере «Жизнь за Царя», великолепными экзотическими восточными номерами в «Руслан и Людмила», и яркими испанскими увертюрами для симфонического оркестра. Его музыкальные работы прекрасно отражают колорит тех мест, где любил бывать Глинка Италии, Польши, Испании, Кавказа и Финляндии.