Владимир Короленко «Пугачевская легенда на Урале. Энциклопедия челябинской области

Ленин предлагает Артему работу на Урале Ленин слушал Артема и думал о том, что хорошо бы усилить такими людьми партийные большевистские организации важнейших пролетарских районов. В Москве и Питере, Иванове и Харькове такие крепкие большевистские кадры есть. А вот на

Записи Радищева об Урале{164} После того, как губернское правление объявило Александру Радищеву указ о замене смертной казни ссылкой в Илимский острог, он был закован в кандалы и отправлен по этапу в Сибирь.От Санкт-Петербурга до Илимска ему предстояло проехать 6788 верст.

В этом году исполняется 240 лет с того времени, когда было окончательно подавлено Пугачевское восстание и казнен его предводитель. Сегодня ни у кого нет сомнений в том, что Пугачёв был самозванцем, но до сих пор нет единого мнения относительно того, почему яицские казаки пошли за Пугачёвым. Одни историки утверждают, что казаки не верили в его царственное происхождение, а использовали, надеясь, в случае победы, получить свою выгоду. Другие наоборот, считают, что это Пугачёв использовал казаков, зная их недовольство притеснением со стороны царской власти. Удивительно, но здесь, в Уральске, в казачьих семьях и по сей день хранят предания предков, которые в большинстве своем были уверены: «Это был не самозванец, а настоящий царь».

Кто кого «использовал»

Версию о том, что казаки «использовали» Пугачёва, первым высказал Пушкин в «Истории Пугачёвского бунта». И первый, кто этому возразил, был уральский писатель Иосаф Железнов. Он посягнул на авторитет Пушкина, написав «Критическую статью на «Историю Пугачёвского бунта А.С. Пушкина». Пушкин пробыл в Уральске три дня, Железнов прожил здесь всю жизнь, и на свое мнение имел право.

«…Мне кажется странным, удивительным, непонятным, почему именно автор «Истории Пугачёвского бунта» выставил пред светом простых, безграмотных яицких, ныне уральских казаков какими-то политиками, хитрыми интриганами, государственными заговорщиками, людьми, посягавшими на ниспровержение законной и святой царской власти, тогда как на самом деле они были жалкие невежды, глупые простаки, заблудшие овцы, увлечённые в мятеж обманом и хитростью Пугачёва», – пишет Железнов в своем очерке.

Железнов признается, что ему «страшно» высказывать мнение «противное сочинению гениального писателя», но он «опирается на факты».

Железнов пишет, что, по словам Пушкина, получается, что казаки сами «выдумали самозванца, чтобы иметь предлог побуянить и посвоевольничать», что это казаки «подбили» Пугачёва на самозванца. Нет, утверждает Железнов, это Пугачёв сумел убедить казаков в том, что он – гонимый, несчастный царь. Пушкину говорить об этом казаки боялись, еще свежи были в памяти виселицы и «глаголи» (приспособления, на которые за железный крюк подвешивали за ребра казнимого – чтобы подольше мучился). Ведь даже спустя почти сто лет писателю Короленко говорили о Пугачёве с опаской. В то же время народные предания, которые «почти угасли во всей остальной России, чрезвычайно живо сохранились на Урале», – писал Короленко после своего посещения Уральска. – Здесь ни указы, ни глаголи и крючья Панина не успели вытравить из народной памяти образ «набеглого» царя, оставшийся в ней неприкосновенным, в том самом, правда, довольно фантастическом виде, в каком этот «царь» явился впервые из загадочной степной дали среди разбитого, задавленного, оскорблённого и глубоко униженного старшинской стороной рядового казачества».

Гулянье молодцу не в укор

И все-таки, какими бы ни были тёмными и неграмотными казаки, почему они поверили в то, что Пугачёв – царь Пётр Фёдорович? Какие легенды ходили на Урале о «набеглом» царе?

Низвержение царя с престола казачье уральское предание рисует с особым реализмом. Мол, был царь Пётр Третий натурой широкой – гулякой и неверным мужем, а это, мол, молодцу не укор. Екатерина же наоборот, была женой, хоть и строптивой, но верной. Однажды пришёл иностранный корабль, Пётр Фёдорович отправился на него да и загулял с дворянской девицей Воронцовой. Донесли об этом царице. Не стерпела она, побежала за мужем: «Не пора ли домой воротиться?». А тот грубо ей отвечает: «Пошла сама домой, покуда цела». Оскорблённая Екатерина собрала приверженцев, подняла образа и объявила себя царицей. Когда, нагулявшись, вернулся царь к царским воротам, они оказались запертыми, а часовой ему объявил, что царя теперь нет, а есть царица. Сунулся было царь в Кронштадт, но и туда его не пустили. Тогда, страшась бояр, Петр Федорович решил скрыться…

Описывая эту легенду, Железнов отмечает два подлинных факта: любовную связь настоящего царя с Воронцовой и то, что после низвержения с престола он действительно кинулся в Кронштадт.

Железнов спрашивал казака Бакирева: «Откуда им это известно?». Тот отвечал:

– Ведь от нас испокон веку кажинный год ездили казаки в Москву и Питер с царским кусом… Так как же не знать. Шила в мешке не утаишь…

После изгнания царь Пётр по казачьей легенде исчезает в тумане. По какому-то высшему предопределению ему предстоит скитаться пятнадцать лет и объявиться никак не ранее этого срока. Но в своих скитаниях попадает он на Яик, в то время «стонавший под давлением вопиющей неправды и репрессий». И царь, нарушив веление судьбы, решает объявиться раньше, чем ему было предопределено.

«Это нарушение веления высшей воли, вызванное состраданием и нестерпимой жалостью к измученному народу, является в преданиях тем трагическим двигателем, который определил судьбу движения. Всё было за Пугачёва, но выиграть свое дело он не мог именно потому, что начал его не в срок», – такое было мнение казаков.

«Женюсь на казачке – Россия успокоится»

Второй момент, на который обращает внимание Железнов, а за ним и Короленко: как могли казаки, веря в то, что перед ними настоящий царь, женить его при живой жене на казачке Устинье Кузнецовой? Конечно, они преследовали свою выгоду: будет на престоле яицкая казачка, будет и им счастье. Но и тут Железнову дали несколько объяснений, исключающих корыстный мотив.

Во-первых, царям закон не писан. Во-вторых, закон разрешает жениться второй раз после семилетней разлуки. В-третьих, Екатерина сама изгнала законного мужа и преследовала его. К тому же в то время на Яике ходили слухи, что Екатерина собирается выйти замуж за Орлова.

Племянник Устиньи, Наторий Кузнецов, рассказывал Железнову, что Устинья – девка веселая, разбитная – даже сложила песню об этом сватовстве, в которой смело говорилось о муже, сватающимся от живой жены. А Пугачёв отвел её в сторонку и якобы сказал, что так надо для спасения России. «Пусть лучше одна моя голова пропадет, чем пропадать всей России. Вот теперь идут из Питера ко мне войска и генералы, если ко мне пристанут – тогда вся Россия загорится, дым станет столбом по всему свету. А когда я женюсь на казачке – войска ко мне не пристанут, судьба моя кончится, и Россия успокоится». То есть Пугачёв, якобы, был уверен, что царские войска, посланные его усмирять, непременно перейдут на его сторону.

В казнь не верили

В казнь Пугачёва на Яике не верили: царя казнить нельзя. Публичная казнь Пугачёва – 10 января 1775 года – нисколько не поколебала эту веру. Легенды и предания подкреплялись отдельными историческими фактами. Сотни тысяч людей видели казнь Пугачёва, в том числе и Яицкая Зимовая станица, сражавшаяся против Пугачёва. По их рассказам, жалкий человек, просивший у народа прощения, мало походил на того, кого казаки видели победителем на коне. Как известно, Пугачёва приговорили к четвертованию, т.е. сначала должны были отрубить руки, ноги, а потом – голову. Но палач сразу после прочтения приговора повалил его на плаху и сначала отрубил голову. За что экзекутор громко бранил палача и грозил ему самому карой (из свидетельства очевидца казни, опубликованого в «Утрехской газете» за 3 марта 1775 г.). Потом скажут, что это было веление Екатерины, дорожившей перед Западом своим имиджем гуманной и просвещенной императрицы.

Но почему эта гуманность коснулась только главного виновника, но обошла второстепенных? Этот странный эпизод стал на Урале основанием для легенды: Екатерина пощадила своего мужа, а на Лобном месте казнили совсем другого человека. Он хотел перед смертью объявить народу, что царь жив, поэтому палач и поспешил отрубить ему голову.

Эта легенда обрастала всевозможными деталями. Вроде как лежит Пугачёв в опочивальне царицы за кисейными занавесками: волосы мокры, лицо красно, видно только из бани вышел. У ног его – царевич, а у окна царица слёзы платочком утирает. И все вокруг них плачут, а у притолоки стоит Мартемьян Михайлович Бородин – стоит и дрожит, словно на морозе (Железнов «Уральцы»).

Почему атаман Бородин (чей портрет работы известного художника Тропинина висит сейчас в музее Пушкина) «стоит и дрожит» – отдельная история.

Дело в том, что Мартемьян Бородин – самый заметный из казачьих противников Пугачёва. В Пугачёве Бородин видел опасность для себя самого, так как казаки ненавидели этого атамана.

«Когда Пугачёв уже был посажен в железную клетку, екатерининские генералы знали, что Мартемьян будет лучшим его сторожем. И, действительно, Мартемьяну было поручено сопровождать пленника в Москву…» (Короленко. «Пугачёвские легенды на Урале»).

Старый казак Хохлачев «с глубоким убеждением» рассказал Короленко еще такой эпизод. С Бородиным ехал его ординарец, молодой казак Тужилкин. И спросил он Бородина: «А кого мы все-таки везём – царя или самозванца?». И вроде бы Бородин ему ответил: «Царя, Мишенька, царя». Тужилкин пришел в ужас: «Что же мы это делаем!». «Да что делать-то было… Всё равно ни его, ни наша сила не взяла бы», – якобы ответил Бородин.

Он действительно вскоре скоропостижно скончался, и этот факт «поразил воображение народа». «Надо заметить, что ни точная дата, ни даже год смерти Мартемьяна Бородина неизвестны, и это событие тоже покрыто какой-то неопределенностью, – пишет Короленко. – В делах уральского войскового архива я нашел указание, что тысяча рублей, назначенная в награду Бородину, получена в Оренбурге, по доверенности вдовы Бородина пятидесятским Григорием Телновым. Затем никаких упоминаний о Мартемьяне Бородине мне в делах уже не попадалось до августа 1775 г., когда в одном из прошений совершенно случайно упоминается об умершем майоре Бородине. Этот глухой и неопределенный промежуток производит странное впечатление после того, как прежде имя деятельного старшины попадалось на каждом шагу…» (Короленко).

По казачьим легендам Бородина якобы убил сын царя Петра Фёдоровича – Павел – отомстил за отца. По другой легенде – сама Екатерина велела его казнить.

Причем описывается это всё в красках и деталях.

«Собрался Мартемьян Михайлович ехать из Питера и пошёл проститься с государыней, а денщику велел исподволь укладываться. Вдруг прибежал на квартиру испуганный, бледный, словно кто гнался за ним. «Беги быстрей за подводами, едем». Дорогой Мартемьян все кричал ямщику: «Погоняй!» Проехали сколько-то станций, Мартемьян говорит ямщику по-киргизски:

– Какое я, братец, чудо видел… Стою у матушки-царицы в опочивальне, рассказываю ей, как мы сражались супротив злодея Амельки. А он, Пугач-то, вдруг из-за ширмы как выскочит, словно зверь лютый, да как ринется на меня с кулаками, я индо обмер… Теперь, братец, вижу, что дал маху: не ездить бы мне совсем сюда. Бог бы с ними… Хоша и публиковали, что он Амелька Пугачёв, а выходит – вон он, какой Пугач…

Не успел он досказать, как сзади нагоняет их фельдъегерь и требует Мартемьяна опять к царице» (предание, записанное И. Железновым).

Или вот еще. В тот вечер, как увезли Пугачёва, сидят Кузнецовы у себя дома, ужинают. И вдруг открывается дверь и входит купец, говорит: «Хлеб-соль». У Кузнецовых ложки-то так из рук и выпали – по голосу узнали. А купец говорит: «Я пришел вас успокоить, я по милости Божьей не пропаду. А вы живите подобру-поздорову». Сказал – и был таков. Выбежали Кузнецовы на улицу, а его и след простыл, только колокольчик прозвенел.

По легендам Пугачёва не раз видели в степи – никак не хотели казаки признать его гибель. Короленко говорит, что цикл этих преданий показывает, «какую страстную любовь питал Яик к образу своего «набеглого царя», стоившему ему столько слез, горя и крови». «Степное марево, привидение – и целый ряд завоёванных крепостей и выигранных сражений… Для этого недостаточно было чьего-то адского коварства и крамолы. Для этого нужно было глубокое страдание и вера. И она была, правда вся проникнутая невежеством и суеверием, которые долго ещё жили в тёмных массах, как живут и теперь эти фантастические легенды на Урале». (Короленко).

Легенды о Пугачёве . Наряду с документами, сохранившимися в архивах Чел., Свердловской обл. и Республики Башкортостан, события Крестьянской войны 1773—74 нашли отражение в многочисл. нар. легендах и сказаниях, к-рые складывались повсеместно на Урале в ходе и по окончании восстания под предводительством Е. И. Пугачёва и были записаны архивариусами, краеведами, историками и писателями, преим. во 2-й пол. 19 в. Пожилые рабочие приглашались в заводские конторы, где с их слов записывались воспоминания, переданные изустно от дедов и прадедов. Легенды и предания посв. самим событиям Крест. войны, жизни и деят-сти Пугачева и беглых «вольных» людей, сокровищам и кладам, оставл. пугачевцами. Отражают период непосредств. пребывания Пугачева и его сподвижников в Златоуст. и Саткинском заводах в конце мая — начале июня 1774. Согласно преданиям, Пугачев, находясь на Таганае, получил известие о том, что И. Н. Белобородов за р. Ай собрал многотысячное войско; прибыв в стан Белобородова и решив двигаться вместе с ним к Саткинскому заводу, Пугачев будто бы велел прорубить дорогу через лес (сделать этого не успели). Пугачевцы направлялись к Саткинскому заводу через г. Чулкову, Сулеин-ский хр. и вышли к р. Бердяуш; остановку сделали на г. Краснокаловка (Краснооколовка, Красносоколовка; по нар. этимологии, гора получила назв. по лисьему малахаю или шапке с кр. околышем, что носил Белобородов); в кон. 19 в. на горе был найден большой котел, «из которого ели пугачевцы». При наступлении пугачевцев на Саткинский завод мн. жит. разбежались, завод остановился, углежоги бросили зажженные кучи, к-рые без присмотра перегорели в пепел. Одно из преданий о пребывании Пугачева в Сатке записал исто-рик-краевед Г. М. Нестеров со слов уроженца Сатки М. К. Завьялова : пугачевцы, вооруж. пиками, вошли в Саткинский завод со стороны Ветлуги; жит. раскрыли окна в домах, вышли на улицы; повстанцы вершили свой суд в зап. части площади (где была возвышенность со скалой, а у подножия — озерко): одних осужденных вешали (было установлено 3 виселицы), других бросали с обрыва в озерко. Вечером, празднуя победу, пугачевцы подожгли контору, огонь перебросился на церковь и дома — завод сгорел. В кон. 19 в. В. К. Горбунов записал сказания, согласно к-рым 31 мая 1774 после полудня «царь-батюшка» в сопровождении свиты въехал на белом коне на заводскую площадь, был встречен процессией с «хлебом-солью» и колокольным звоном; к Пугачеву обратились мн. «ходоки» с жалобами на притеснителей. Предание сохранило имя саткинской красавицы — 15-летней Дуняши, к-рую Пугачев увез с собой, отбыв в дер. Медведево с небольшим отрядом. Гл. «начальство над заводом» он поручил Белобородову, отложив на др. день «расправу» (суд на площади). По этому преданию, Пугачев вершил суд, сидя в кресле, в новом расшитом галунами кафтане, в окружении Белобородова, И. А. Творогова, Чумакова и др. своих «полковников»; по подсказке Дуняши он приказывал подозрит. людям мыть руки и по рукам определял, кого вешать, кого «поверстать в казаки». Саткинская Дуняша оставалась при Пугачеве до конца восстания; за неск. дней до поимки он подарил ей свой пояс, «полный червонцев» (с этими деньгами она вернулась в завод, зажила «как ни в чем не бывало»). По преданиям можно проследить путь отступления пугачевцев под натиском правительств. войск от р. Ай, от Орлиного Гнезда, где Пугачев собирал новые силы для борьбы с войсками И. И. Михельсона до ухода на Каму. Краевед М. А. Коростелев записал «Легенду о Пугачевой плотине»: дамба из глины и щебня на р. Иструти (между гг. Вишневой и Ягодной), существовавшая для регулировки уровня воды при сплаве от Айской пристани, была взорвана пугачевцами, чтобы сдержать войска Михельсона (в тех же местах, в районе Хуторки, по прав. сторону от Иструти, в 3—4 верстах от впадения ее в р. Ай, есть Пугачев курган — якобы братская могила пугачевцев); Михельсон ушел в направлении Симского завода, Уфы, а пугачевцы вернулись в Саткинский завод. Саткинские предания о пугачевском восстании записывали архивариус П. Е. Падучев, краевед А. С. Бурмакин. В преданиях крепостного горнозаводского населения рассказывается об ожидании прихода повстанцев на заводы, о посылке к ним делегаций, о совместной борьбе против угнетателей, особенно против заводской администрации. Пугачев сохраняет подлинное имя или именуется Пугачом; предстает нар. заступником, мстителем, к-рый расправляется с богачами, уничтожает ненавистные крепостным заводы: «...где Емелюшка бывал, всех он ласково встречал, добрым словом наделял, землю барскую голодным отдавал. Встречал народ Еме-люшку с хлебом-солью, с колокольным звоном, с радостью великой». В песнях, рассказах и легендах прослеживается идея преемственности дел Ст. Разина и Пугачева — «сынка Разина». В нар. сознании Пугачев предстает как человек образов., непростого происхождения, знающий иностр. яз. На вопрос писателя В. Г. Короленко, как вождь подписывал указы, будучи неграмотным человеком, казак Хохлачев ответил, что Пугачев «не толи что русскую, немецку грамоту знал... потому что в немецкой земле рожден». Мастеровые и работные люди высоко ценили ум Пугачева («редко таких мать сыра земля родит. Умственный человек!»). Побывав на г. Магнитной, Пугачев распорядился «брать камни» (жел. руду), «выжигать из них железо, лить пушки и ядра, делать пики да сабли». В урал. каз. станицах нар. молва повторяла мифы о царе Петре III, к-рый бежал от дворянских казней, от «ревности» императрицы на Урал. «Он для тебя Пугачев, а для меня он был великий государь Петр Федорович»,— говорил урал. казак Д. Пьянов А. С. Пушкину. Мн. казаки утверждали, что «никакого Пугачева не было — это выдумали питерские генералы и сенаторы», был «на самом деле» Петр Федорович — «он... воин был, пугал их, так его и прозвали: Пугач да Пугач». Короленко, путешествуя в 1900 по Оренбуржью, слышал рассказы о Петре III, к-рый стремился дать народу свободу; зная, что его хотят извести, приехал на Яик и отсюда пошел на Питер во главе каз. войска. По данным К. В. Чистова, в качестве причины свержения Петра Федоровича с престола фигурируют либо общие мотивы [«от налога бежал и царство не возлюбилось», «невмоготу стало жить ему в Питере», «супротивниками ему были еще эти Чернышевы, Орловы, Пановы (Панины) и прочие генералы, что в Питере при дворце служили. Он видит, что одному ему супротив всех не совладать, взял да и скрылся тайно из дворца, как святой Алексей божий человек из палат своего отца-царя»], либо се-мейно-бытового характера (супруж. несогласие Петра III с Екатериной: «он был ревнивый, ревнивый такой, а она... супротив него была непокорлива така»; виновницей оказывается разлучница — «иностранная принцесса» или «девица Воронцова»). О царском титуле убежденно рассказывала монахиня Анисья Невзорова, видевшая «Петра Федоровича» во время женитьбы его на простой казачке Устинье Кузнецовой (описание этого события приводит Короленко в кн. «У казаков»). В нар. сознании благородство сочетается в Пугачеве со смелостью. Так, в «Оренбургских записях» Пушкина приводится случай, когда Пугачев при приближении к креп. Озерной на предостерегающие слова сопровождающего казака ответил, что «на царей пушки не льются». О действиях Петра III в легендах говорится в приподнятом стиле; гиперболизируются его способности как военачальника («...а был он, родитель сказывал, был он воин настоящий, на редкость таких: и храбрый, и проворный, и сильный — просто богатырь! В гору лошадь обгонял! А раз под Оренбургом сам своей персоной один батареей управлял, всех двенадцать орудий было, а он успевал и заправлять, и наводить, и палить, и в то же время полковникам и генералам своим приказы отдавать»). Не случайно за Пугачевым последовало «много народу и пошел он громить власть по заводам», «мужики со всех сторон шли к атаману», «все население... ушло вместе с ним». В уфа-лейской легенде говорится, что вместе с Пугачевым через Разоренный мост ушли все уфа-лейцы. Согласно фольк. традиции в Л. о П. природа сопричастна делам нар. заступника: при отступлении Пугачева от Авзяно-Петровских заводов «вся земля поднялась — и речка Кухтур ушла под землю. Она и сейчас в одном месте под землей течет. Это с тех пор, говорят, как уходил Пугачев: вся природа не хотела его отпускать, и река ушла под землю, чтобы не могли из нее напиться те, кто преследовал Пугачева. Так старики сказывали». Пугачев наделяется необыкнов. ростом, силой богатырской, волшебными свойствами, позволявшими делать «белый и черный порох», спасаться от пуль и сабель. Мотивы чародейства («чертовщинки») занимают большое место в Л. о П. Причиной поражения войск Петра III и неудачи всей его кампании выставляется его преждеврем. женитьба «от живой жены» (Екатерины II): поражение рисуется как событие, спровоцир. коварной Екатериной или «лукавыми людьми». Согласно легендам, вместо Петра III в янв. 1775 был казнен внешне похожий на него колодник (острожник, подставной, «подложный Пугач»), а Петр взят был во дворец и «доживал свой век в секретности». Иногда спасение царя приписывается его силе и чародейству, иногда — снисходительности Екатерины (в чем отразились монархич. настроения части каз-ва). Множество легенд и сказаний о Пугачеве записал Пушкин во время подготовки мат-ла для кн. «История Пугачева». В нач. 19 в. была широко известна рукопись «Герой разбойник» (поэма-предание из времен Пугачева), посв. Чике (И. Н. Зарубину, ближайшему сподвижнику Пугачева); в ней создан романтич. образ героя, патриота, человека «очень начитанного», обладающего разнообразными знаниями, к-рый, утратив веру в Пугачева, в роли жестокого разбойника мстит всему человечеству за свое разочарование. Образ Путачева-заступника создан и в песнях, к-рые были распространены среди крестьян: «Из Уралечко пышет пламечко», «Емельян ты наш, родной батюшко», «Нас пугали Пугачом» («Государь нас бил с плеча — / Пугач дал нам калача. / Бери ножик, бери меч / и пошли на бранну сечь! / Туг ватага собралась, / И киргизы и татары — / и вся вместе рать пошла: / С Емельяном в колесницах / понеслись громить столицы»). Надежда на счастливую жизнь связывалась в нар. сознании с мечтой об открытии клада; для уральцев клад представлял собой естеств. богатства земли (залежи золота, драгоценных камней) или драгоценности, спрят. Пугачевым и пугачевцами (варианты: Ермаком, Разиным) в горах, на дне рек, озер, под крестами могил, в курганах, пещерах и др. В легендах и преданиях указываются люди, знавшие места захоронения кладов; приметы, по к-рым можно отыскать заветное место. Жившая в Саткинском заводе в 1-й пол. 19 в. бабка Акулина, именовавшая себя «полюбовницей пугачевского атамана», рассказывала, как пугачевцы, отступавшие через Саткинский завод, зарыли в землю на берегу р. Ай, под 2 дубами, большой сундук, полн. золота и серебра, «завалили землей да каменьями», приметив, что на противоположном берегу растут еще 3 дуба. Встречаются и более конкретные указания места захоронения клада: «у подножья горы Дележной, недалеко от деревни Медведской... в лесу под громадной елью»; по верхнеуфалейской легенде — «в пещере Большого камня». Добыть клад непросто: дубы за века исчезли, пещера взорвана и т. д. Согласно легендам, физ. силы недостаточно для добычи клада, упорный труд не приносит счастья (не смог завладеть золотым кладом возле Голой сопки кыштымец Варлаам Фадеев; башкир Садык, один из сподвижников Пугачева, с внуком Бакалом пытались достать клад со дна оз. Инышка, прорыв канаву и спустив из него воду в Тургояк, но им «встретилось непроходимое препятствие: стена слитного камня. Не было ни единой сумочки, чтобы можно было затравить лом или клин»). По уфалейской легенде, рассказ. М. Г. Антоновым, «когда разнеслась весть о близком приходе войск Пугачева... несколько “ушлых” мастеровых, прихватив с собой золото, драгоценности, дорогие вещи, погрузили их на лошадь и кинулись удирать по Уфалейской дороге. На развилке на Кладовку обоз догнали вооруженные башкиры из отряда пугачевцев, и мастеровые, разделившись на две части (одна осталась отбиваться от вооруженных людей), поехали через Уфалей на Пол-дневской завод. Однако и здесь им не удалось скрыться: по Екатеринбургской дороге на Уфалей уже шли царские войска. Убежать смогли по плотине, перегораживающей р. Су-ховяз, месту, которое позднее Разоренным мостом нарекли, а нынче Пугачевским рвом кличут. Ушли мастеровые с телегой добра по берегу пруда до горки, что нынче возле станции возвышается. Один из уфалейских мастеровых знал там лаз в пещеру, имевший выход на Большой камень, показал нязепетровцам. Лаз был невысоким, узким, и мастеровые ползком по частям перетащили все добро через ход на Большой камень, да неожиданно обрушился свод, схоронив под собой и пугачевский клад, и его “владельцев”. А поведал об этом уфалейцам тот самый рабочий горнозаводской, который и указал подземный ход». В др. варианте легенды действующими лицами выступали башкиры: «отступал отряд Пугачева от наседавших царских войск. Долго бились они на берегу реки Суховяз, перегороженной плотиной. Притомившись опосля бою жестокого, как и отряд князя Гагрина, уснули. А вскоре, передохнув, прорваться решили. И когда сморил глубокий сон убивцев княжьих, ночью темной они перешли тишком ту плотину, пробили в ней дыры. Хлынула через них вода, разорила плотину, дала время уйти рабятушкам в лес. Хватились царевы прислужники, а пугачевцев-то и след простыл». В 20 в. жит. этого района при вскопке огородов находили ружья, пики 18 в. (нек-рые находки хранятся в Верхнеуфалейском гор. историко-краеведч. музее); на месте боя пугачевцев с царскими войсками еще в 1950-е гг. стоял дерев. крест. Согласно др. легенде, Пугачев, бежавший при наступлении царских войск с отрядом и женой — красавицей из Уфалейского завода — через Разоренный мост, спрятал свою казну в одной из пещер Большого камня, а вход в нее взорвал (в 1930-е гг. местные дети приносили из пещеры царские золотые монеты 18 в.). На Юж. Урале множество мест, исторически или мифологически связ. с Пугачевым: Пугачёвский грот, пещера Пугачёвская, пос. Пугачёвский, урочище Ко-пань, оз. Банное (где повстанцы отдыхали и купались), г. Висельник (где пугачевцы вешали своих противников), пещера Салаватская, Салаватов ключ (близ к-рого встретились в начале июня 1774 Пугачев и Салават Юлаев), г. Пьяная и др. (см. Пугачёвские места).

Div align=justify>

В. Г. Короленко

Пугачевская легенда на Урале

В. Г. Короленко. Собрание сочинений. Т. 4 Библиотека "Огонек" М., "Правда", 1953 OCR Бычков М. Н. Одна выписка из следствия оренбургской секретной комиссии об Емельяне Пугачеве начинается так: "Место, где сей изверг на свет произник, есть казачья малороссийская Зимовейская станица; рожден и воспитан, по видимому его злодеянию, так сказать, адским млеком от казака той станицы Ивана Михайлова Пугачева жены Анны Михайловой". Все современные официальные характеристики Пугачева составлялись в том же канцелярски-проклинательном стиле и рисуют перед нами не реального человека, а какое-то невероятное чудовище, воспитанное именно "адским млеком" и чуть не буквально злопыхающее пламенем. Этот тон установился надолго в официальной переписке. Известно, как в то время относились ко всякого рода титулам, в которых даже подскоблить описку считалось преступлением. У Пугачева тоже был свой официальный титул: "Известный государственный вор, изверг, злодей и самозванец Емелька Пугачев". Красноречивые люди, обладавшие даром слова и хорошо владевшие пером, ухитрялись разукрасить этот титул разными, еще более выразительными надстройками и прибавлениями. Но уже меньше этого сказать [было] неприлично, а пожалуй, даже неблагонадежно и опасно. Литература не отставала от официального тона. Тогдашнее "образованное" общество, состоявшее из дворян и чиновников, чувствовало, конечно, что вся сила народного движения направлялась именно против него, и понятно, в каком виде представлялся ему человек, олицетворязший страшную опасность. "Ты подлый, дерзкий человек,-- восклицал в пиитическом рвении Сумароков при известии о поимке Пугачева, -- Незапно коего природа Низвергла на блаженный век Ко бедству многого народа: Забыв и правду и себя, И только сатану любя, О боге мыслил без боязни... "Сей варвар, -- говорит тот же поэт в другом стихотворении: ...не щадил ни возраста, ни пола, Пес тако бешеный, что встретит, то грызет, Подобно так на луг из блатистого дола Дракон шипя ползет. За это, разумеется, и "казни нет ему достойные на свете", "то мало, чтоб его сожечь" и т. д. Чувства современников, конечно, легко объяснимы. К несчастию для последующей истории, первоначальное следствие о Пугачеве попало в руки ничтожного и совершенно бездарного человека, Павла Потемкина, который, повидимому, прилагал все старания к тому, чтобы первоначальный облик изверга, воспитанного "адским млеком", как-нибудь не исказился реальными чертами. А так как в его распоряжении находились милостиво предоставленные ему великой Екатериной застенки и пытка, то понятно, что весь материал следствия сложился в этом предвзятом направлении: лубочный, одноцветный образ закреплялся вынужденными показаниями, а действительный облик живого человека утопал под суздальской мазней застеночных протоколов. Бездарность этого "троюродного братца" всесильного временщика была так велика, что даже чисто фактические подробности важнейших эпизодов предшествовавшей жизни Пугачева (например, его поездки на Терек, где, повидимому, он тоже пытался поднять смуту) стали известны из позднейших случайных находок в провинциальных архивах {Один из современников в письме к самому Павлу Потемкину указывал, что даже после побега из казанской тюрьмы до появления Пугачева на Яике остается непрослеженной значительная часть похождений самозванца.}. Павел Потемкин старался лишь о том, чтобы по возможности сгустить "адское млеко" и сохранить "сатанинский облик". Нужно сказать, что задача была выполнена с большим успехом. Тотчас по усмирении бунта военный диктатор Панин, облеченный неограниченной властью, приказал расставить по дорогам у населенных мест по одной виселице, по одному колесу и по одному глаголю для вешания "за ребро" (!) не только бунтовщиков, но и всех, "кто будет оного злодея самозванца Емельку Пугачева признавать и произносить настоящим, как он назывался (т. е. Петром III)". А кто не "задержит и не представит по начальству таковых произносителей, тех селения все без изъятия (!) возрастные мужики... будут присланными командами переказнены мучительнейшими смертями, а жены и дети их отосланы в тягчайшие работы". Совершенно понятно, какая гроза нависла после этого над всякими рассказами о Пугачеве, когда вдоль дорог стояли виселицы, колеса и глаголи с крючьями, по селам ходили команды, а в народе шныряли доносчики. Все, не отмеченное официально принятым тоном, все даже просто нейтральные рассказы становились опасны. Устное предание о событиях, связанных с именем Пугачева, разделилось: часть ушла в глубь народной памяти, подальше от начальства и господ, облекаясь постепенно мглою суеверия и невежества, другая, признанная и, так сказать, официальная, складывалась в мрачную аляповатую и тоже однообразную легенду. Настоящий же облик загадочного человека, первоначальные пружины движения и многие чисто фактические его подробности исчезли, быть может, навсегда, в тумане прошлого. "Все еще начало выдумки сей, -- писала Панину Екатерина, -- остается закрытым". Остается оно неясным и до настоящего времени. Фактическая история бунта с внешней стороны разработана обстоятельно и подробно, но главный его герой остается загадкой. Первоначальный испуг "общества" наложил свою печать и на последующие взгляды, и на историю... Как истинно-гениальный художник, Пушкин сумел отрешиться от шаблона своего времени настолько, что в его романе Пугачев, хотя и проходящий на втором плане, является совершенно живым человеком. Посылая свою историю Пугачевского бунта Денису Давыдову, поэт писал, между прочим: Вот мой Пугач. При первом взгляде Он виден: плут, казак прямой. В передовом твоем отряде Урядник был бы он лихой. Между этим образом и не только сумароковским извергом, возлюбившим сатану, но даже и Пугачевым позднейших изображений (напр. в "Черном годе" Данилевского) -- расстояние огромное. Пушкинский плутоватый и ловкий казак, немного разбойник в песенном стиле (вспомним его разговор с Гриневым об орле и вороне) -- не лишенный движений благодарности и даже великодушия, -- настоящее живое лицо, полное жизни и художественной правды. Однако, возникает большое затруднение всякий раз, когда приходится этого "лихого урядника" выдвинуть на первый план огромного исторического движения. Уже Погодин в свое время обращался к Пушкину с целым рядом вопросов, не разрешенных, по его мнению, "Историей Пугачевского бунта". Многие из этих вопросов, несмотря на очень ценные последующие труды историков, ждут еще своего разрешения и в наши дни. И главный из них -- это загадочная личность, стоявшая в центре движения и давшая ему свое имя. Историкам мешает груда фальсифицированного сознательно и бессознательно следственного материала. Художественная же литература наша после Пушкина сделала даже шаг назад в понимании этой крупной и во всяком случае интересной исторической личности. От "лихого урядника" и плутоватого казака мы подвинулись в направлении "адского млека" и лубочного злодея. И можно сказать без преувеличения, что в нашей писаной и печатной истории, в самом центре не очень удаленного от нас и в высшей степени интересного периода стоит какой-то сфинкс, человек -- без лица. Нельзя сказать того же о Пугачеве народных преданий, которые почти угасли уже во всей остальной России, но чрезвычайно живо сохранились еще на Урале, по крайней мере, в старшем казачьем поколении. Здесь ни строгие указы, ни глаголи и крючья Панина не успели вытравить из народной памяти образ "набеглого" царя, оставшийся в ней неприкосновенным, в том самом,-- правда, довольно фантастическом, виде, в каком этот "царь" явился впервые из загадочной степной дали среди разбитого, задавленного, оскорбленного и глубоко униженного старшинской стороной рядового казачества. Попытаться собрать еще не вполне угасшие старинные предания, свести их в одно целое и, быть может, найти среди этого фантастического нагромождения живые черты, всколыхнувшие на Яике первую волну крупного народного движения, -- было одной из целей моей поездки на Урал в 1900 году. Меня предупреждали, что при замкнутости казаков и недоверии их ко всякому "иногороднему", в особенности же наезжему из России,-- задача эта трудно осуществима. И, действительно, однажды мне пришлось наткнуться на довольно комичную неудачу. От одного из жителей Круглоозерной станицы (Свистуна), старого и уважаемого казака Фил. Сидоровича Ковалева, я узнал, что в Уральске, в куренях, вблизи церкви живет внук Никифора Петровича Кузнецова (родного племянника Устиньи Петровны), Наторий (Енаторий) Фелисатович Кузнецов, человек грамотный и любознательный, сделавший будто бы какие-то записи со слов деда, любителя и хранителя преданий кузнецовского рода. Рассказами этого деда, Никифора Кузнецова, уже пользовался известный уральский писатель Йосаф Игн. Железнов, но мне было все-таки любопытно повидать его внука, живого преемника этого предания. Я разыскал его действительно за собором, в куренях, в старом, недавно обгоревшем домике. Однако, когда я объяснил ему цель своего прихода и даже сослался на указание Ф. С. Ковалева -- Наторий Кузнецов только насупился. -- Ничего я не могу вам сказать. Приемный

Вскоре, тринадцатого сентября балахонской штатной команды поручик Иштиряков донес рапортом городничему, что содержащаяся в тюрьме под стражею от балахонского магистрата колодница, мещанская вдова Наталья Чувакова… оказалась в тягчайшей болезни, почему и отправить оную никак не можно.

Лукерья Петрова Сорокина, сердобольная балахонская мещанка, взяла злополучную вдовицу под расписку из магистрата к себе в дом для излечения, - после чего - опять тюрьма и рабочий дом…

Тринадцатого октября Чувакова возвращена из приказа общественного призрения (в Нижнем-Новгороде), с сообщением, что оные двадцать пять копеек с узаконенными процентами отработала.

Вот во что обошелся перстенек сорокалетней щеголихе-вдовушке.

А само колечко? О нем ничего в деле не упомянуто, но по тому, что мы знаем из других многих дел, легко догадаться, что к крестьянке Антоновой оно едва ли попало. Надо думать, что оно украсило палец какого-либо «пищика», канцеляриста, повытчика, или одной из их возлюбленных. Тем более, что теперь колечко было уже «очищено» слезами и страданием вдовицы, - да вдобавок пищики и канцеляристы не боялись его таинственной силы, как врачи не боятся заразы.

«Каждое поколение относится с сожалением или насмешкой к предшествующим». Нам и смешна и жалка вся эта кутерьма, окружившая ничего не стоившее колечко слезами и позором заведомо невинного человека. Но… придут другие поколения, прочитают наши дела - и сколько еще ненужного формализма, сколько еще лишнего горя и слез откроют они под формами нашей собственной жизни!

Пугачевская легенда на Урале*

Одна выписка из следствия оренбургской секретной комиссии об Емельяне Пугачеве начинается так: «Место, где сей изверг на свет произник, есть казачья малороссийская Зимовейская станица; рожден и воспитан, по видимому его злодеянию, так сказать, адским млеком от казака той станицы Ивана Михайлова Пугачева жены Анны Михайловой».

Все современные официальные характеристики Пугачева составлялись в том же канцелярски-проклинательном стиле и рисуют перед нами не реального человека, а какое-то невероятное чудовище, воспитанное именно «адским млеком» и чуть не буквально злопыхающее пламенем.

Этот тон установился надолго в официальной переписке.

Известно, как в то время относились ко всякого рода титулам, в которых даже подскоблить описку считалось преступлением. У Пугачева тоже был свой официальный титул: «Известный государственный вор, изверг, злодей и самозванец Емелька Пугачев». Красноречивые люди, обладавшие даром слова и хорошо владевшие пером, ухитрялись разукрасить этот титул разными, еще более выразительными надстройками и прибавлениями. Но уже меньше этого сказать [было] неприлично, а пожалуй, даже неблагонадежно и опасно.

Литература не отставала от официального тона. Тогдашнее «образованное» общество, состоявшее из дворян и чиновников, чувствовало, конечно, что вся сила народного движения направлялась именно против него, и понятно, в каком виде представлялся ему человек, олицетворявший страшную опасность. «Ты подлый, дерзкий человек, - восклицал в пиитическом рвении Сумароков при известии о поимке Пугачева, -

Незапно коего природа

Низвергла на блаженный век

Ко бедству многого народа:

Забыв и правду и себя,

И только сатану любя,

О боге мыслил без боязни…»

«Сей варвар, - говорит тот же поэт в другом стихотворении:

…не щадил ни возраста, ни пола,

Пес тако бешеный, что встретит, то грызет,

Подобно так на луг из блатистого дола

Дракон шипя ползет.»

За это, разумеется, и «казни нет ему достойные на свете», «то мало, чтоб его сожечь» и т. д. Чувства современников, конечно, легко объяснимы. К несчастию для последующей истории, первоначальное следствие о Пугачеве попало в руки ничтожного и совершенно бездарного человека, Павла Потемкина, который, по-видимому, прилагал все старания к тому, чтобы первоначальный облик изверга, воспитанного «адским млеком», как-нибудь не исказился реальными чертами. А так как в его распоряжении находились милостиво предоставленные ему великой Екатериной застенки и пытка, то понятно, что весь материал следствия сложился в этом предвзятом направлении: лубочный, одноцветный образ закреплялся вынужденными показаниями, а действительный облик живого человека утопал под суздальской мазней застеночных протоколов. Бездарность этого «троюродного братца» всесильного временщика была так велика, что даже чисто фактические подробности важнейших эпизодов предшествовавшей жизни Пугачева (например, его поездки на Терек, где, по-видимому, он тоже пытался поднять смуту) стали известны из позднейших случайных находок в провинциальных архивах. Павел Потемкин старался лишь о том, чтобы по возможности сгустить «адское млеко» и сохранить «сатанинский облик».

Нужно сказать, что задача была выполнена с большим успехом. Тотчас по усмирении бунта военный диктатор Панин, облеченный неограниченной властью, приказал расставить по дорогам у населенных мест по одной виселице, по одному колесу и по одному глаголю для вешания «за ребро» (!) не только бунтовщиков, но и всех, «кто будет оного злодея самозванца Емельку Пугачева признавать и произносить настоящим, как он назывался (т. е. Петром III)». А кто не «задержит и непредставит по начальству таковых произносителей, тех селения все без изъятия (!) возрастные мужики… будут присланными командами переказнены мучительнейшими смертями, а жены и дети их отосланы в тягчайшие работы».

Совершенно понятно, какая гроза нависла после этого над всякими рассказами о Пугачеве, когда вдоль дорог стояли виселицы, колеса и глаголи с крючьями, по селам ходили команды, а в народе шныряли доносчики. Все, не отмеченное официально принятым тоном, все даже просто нейтральные рассказы становились опасны. Устное предание о событиях, связанных с именем Пугачева, разделилось: часть ушла в глубь народной памяти, подальше от начальства и господ, облекаясь постепенно мглою суеверия и невежества, другая, признанная и, так сказать, официальная, складывалась в мрачную аляповатую и тоже однообразную легенду. Настоящий же облик загадочного человека, первоначальные пружины движения и многие чисто фактические его подробности исчезли, быть может, навсегда, в тумане прошлого. «Все еще начало выдумки сей, - писала Панину Екатерина, - остается закрытым». Остается оно неясным и до настоящего времени. Фактическая история бунта с внешней стороны разработана обстоятельно и подробно, но главный его герой остается загадкой. Первоначальный испуг «общества» наложил свою печать и на последующие взгляды, и на историю…

Как истинно-гениальный художник, Пушкин сумел отрешиться от шаблона своего времени настолько, что в его романе Пугачев, хотя и проходящий на втором плане, является совершенно живым человеком. Посылая свою историю Пугачевского бунта Денису Давыдову, поэт писал, между прочим:

Вот мой Пугач. При первом взгляде

Он виден: плут, казак прямой.

В передовом твоем отряде

Урядник был бы он лихой.

Между этим образом и не только сумароковским извергом, возлюбившим сатану, но даже и Пугачевым позднейших изображений (напр. в «Черном годе» Данилевского) - расстояние огромное. Пушкинский плутоватый и ловкий казак, немного разбойник в песенном стиле (вспомним его разговор с Гриневым об орле и вороне) - не лишенный движений благодарности и даже великодушия, - настоящее живое лицо, полное жизни и художественной правды. Однако, возникает большое затруднение всякий раз, когда приходится этого «лихого урядника» выдвинуть на первый план огромного исторического движения. Уже Погодин в свое время обращался к Пушкину с целым рядом вопросов, не разрешенных, по его мнению, «Историей Пугачевского бунта». Многие из этих вопросов, несмотря на очень ценные последующие труды историков, ждут еще своего разрешения и в наши дни. И главный из них - это загадочная личность, стоявшая в центре движения и давшая ему свое имя. Историкам мешает груда фальсифицированного сознательно и бессознательно следственного материала. Художественная же литература наша после Пушкина сделала даже шаг назад в понимании этой крупной и во всяком случае интересной исторической личности. От «лихого урядника» и плутоватого казака мы подвинулись в направлении «адского млека» и лубочного злодея. И можно сказать без преувеличения, что в нашей писаной и печатной истории, в самом центре не очень удаленного от нас и в высшей степени интересного периода стоит какой-то сфинкс, человек - без лица.