Кто был директором эрмитажа во время войны. Эрмитаж в годы блокады

В конце Великой Отечественной войны Эрмитаж в Ленинграде возобновил свою деятельность выставкой памятников искусства, которые оставались в городе во время блокады. В октябре 1945-го из Свердловска прибыли два эшелона с экспонатами музея, а уже 8 ноября их смогли увидеть пережившие ужасы блокады ленинградцы.

«22 июня 1941 года все работники Эрмитажа были вызваны в музей. Научные сотрудники Эрмитажа, работники его охраны, технические служащие - все принимали участие в упаковке, затрачивая на еду и отдых не более часа в сутки. А со второго дня к нам пришли на помощь сотни людей, которые любили Эрмитаж… К еде и отдыху этих людей приходилось принуждать приказом», - пишет в своих воспоминаниях академик Иосиф Абгарович Орбели, директор Эрмитажа, положивший полжизни на сохранение и восстановление огромной коллекции музея.

Принято считать, что музеи Ленинграда приступили к эвакуации своих коллекций с первого дня войны. На самом деле подготовка к возможному вывозу началась гораздо раньше: еще в конце 30-х годов. Уже тогда эксперты определяли, какие из экспонатов стоит вывозить в первую очередь. Важную роль в этом сыграла генеральная инвентаризация фондов дворцов-музеев, происходившая в 1938-1939 годах. Возможно поэтому эвакуация сокровищ Эрмитажа, Русского музея и других музеев Ленинграда проходила достаточно организованно. И если бы не замкнувшееся так стремительно кольцо блокады, вывезти удалось бы значительно больше.

Всего за неделю в одном Государственном Русском музее, по свидетельствам Петра Казимировича Балтуна, который в военное время исполнял обязанности его директора, только живописных произведений было снято со стен, вынуто из рам, перемещено в новые места хранения и подготовлено к эвакуации свыше семи с половиной тысяч… Нужно понимать, что это были бесценные шедевры, которые необходимо было упаковать с невероятными предосторожностями. Этим занимались не только музейные работники, но и реставраторы, художники, студенты художественных училищ и просто добровольные помощники.

Вот что рассказывает в своей книге руководивший всеми работами Балтун: «Для того, чтобы снять со стен такие огромные полотна, как «Последний день Помпеи» Брюллова, «Медный змий» Бруни, требовались усилия нескольких десятков людей, а насчитывалось таких колоссов свыше шестидесяти. Огромные холсты, в 20, 40, 60 квадратных метров каждый, следовало осторожно накатать без единой морщинки, без малейшего повреждения пересохшего или пастозно написанного красочного слоя на специальные валы из фанеры на деревянном каркасе.

Поверхность их, безукоризненно гладкая, без всяких неровностей, обтягивалась еще искусственной замшей. Чтобы валы не касались пола, они с торцов заканчивались деревянными колесами. И вот на эту огромную катушку наматывалось по нескольку картин. Между ними прокладывалась плотная бумага, кромки холстов по мере накатки сшивались между собой. Места на полотнах, угрожающие осыпями, закреплялись и заклеивались тонкой папиросной бумагой и осетровым клеем. Затем валы с картинами, тщательно запеленутые сверху чистыми холстами, вкатывались в ящики. Все принятые меры себя оправдали. Свидетельство тому – полная сохранность картин, находившихся долгое время на валах в условиях эвакуации, а также и тех, которые хранились в блокадном Ленинграде. С такой же тщательностью упаковывали и другие экспонаты: памятники древнерусского искусства, скульптуру, фарфор, стекло, шпалеры, ткани, произведения графики».

«22 июня 1941 г. было воскресным днем, - рассказывает заместитель заведующего Отделом рукописей и документального фонда Государственного Эрмитажа Елена Юрьевна Соломаха. - Наш музей, как и вся страна, работал по 6-дневной неделе, а выходным днем был понедельник. Поэтому 22 июня все сотрудники Эрмитажа оказались на работе. Иосиф Абгарович Орбели собрал их и отпустил домой с тем, чтобы на следующий день все пришли на работу и приступили к упаковке коллекции. Планы эвакуации были у всех предприятий. Но Орбели подошел к этому вопросу очень серьезно».

Фото: Александр Бродский, РИА Новости

Малоизвестный факт: для Эрмитажа это была не первая эвакуация. Музей вывозился на север еще в пору войны с Наполеоном, а в Первую мировую войну, когда немцы приблизились к Петрограду, коллекция по частям переправлялась в Москву.

«Третья эвакуация была хорошо подготовлена, - говорит Елена Юрьевна, - заранее были готовы ящики, упаковочные материалы, и каждый сотрудник знал, в какие ящики и как он будет упаковывать ту часть коллекции, за которую он отвечает. Поэтому буквально за неделю был готов первый эшелон, а второй ушел почти сразу вслед за ним. В этих двух эшелонах были отправлены самые ценные экспонаты: картинная галерея, драгоценные произведения».

Пути следования в эвакуацию «караванов» с музейными коллекциями в сопровождении научных сотрудников музеев были засекречены, пункты назначения, детали транспортировки известны только ограниченному кругу ответственных лиц. Пакет, в котором подтверждалось место назначения, вскрывали только в пути. В некоторых случаях это был лишь промежуточный пункт, и транспортировка продолжалась еще дальше, в глубокий тыл.

Однако вывезти удалось далеко не все. Часть коллекции Эрмитажа и Русского музея хранилась на первых этажах и в подвалах их зданий. Елена Юрьевна Соломаха рассказывает:

«В Эрмитаже оставались в основном произведения декоративно-прикладного искусства, фарфор, серебро и некоторые картины. Эта часть коллекции хранилась на первом этаже Эрмитажа, где уже 8 сентября 1941 года взрывной волной были выбиты стекла. Немногим оставшимся смотрительницам надо было успевать дежурить и в залах музея, и в подвале, и на чердаке - сбрасывать «зажигалки» с крыши музея. И еще они работали в качестве сестер милосердия в созданном в помещении Эрмитажа стационаре».

По свидетельству будущего директора Эрмитажа, а тогда еще молодого ученого Бориса Борисовича Пиотровского, «в дни сильных бомбардировок Ленинграда подвал музея спасал до двух тысяч человек, постоянно там живших. Кроме убежища для сотрудников Эрмитажа и их семей было устроено убежище и для работников других учреждений. Там жили архитекторы, сотрудники Академии наук, Академии художеств, Медицинской академии, артисты и режиссеры театров».

Экспонаты других музеев города решено было укрыть за толстыми стенами Исаакиевского собора и в его подвале. Логика строилась на том, что Исаакиевский собор противник, скорее всего, захочет сохранить, как репер, то есть точку, по которой наводят орудия. К тому же собор не был военным объектом, а значит была надежда, что бомбить его если и будут, то в самую последнюю очередь. Сияющую позолоту куполов собора закрасили темно-серой масляной краской, под цвет пасмурного неба, а на крыше разместили посты противовоздушной обороны, в которых служили мобилизованные девушки с музыкальным образованием и незрячие слухачи, которых призывали на военную службу для «отслушивания» немецких самолетов. В скверике около собора разместили зенитные орудия.

Окна Исаакиевского собора заложили кирпичами и мешками с песком, чтобы защитить музейные коллекции от бомб и фугасов. В общей сложности в соборе хранилось более 120 тысяч музейных ценностей. Ящики с экспонатами стояли штабелями высотой до 6 метров. Передвигаться между ними можно было только в полной темноте по узким проходам. В таких условиях - во тьме и морозной сырости - и работали музейщики: проверяли состояние картин и других экспонатов, выносили их сушить и проветривать, при необходимости даже реставрировали. В этом им помогали сотрудники Эрмитажа, с которыми те постоянно консультировались.

Жили музейщики там же, в подвале собора, где стояла буржуйка и были построены нары. Летом 1941 года, когда сотрудники пригородных музеев перевозили коллекции в собор, никто из них не ожидал, что останется здесь на всю зиму, поэтому они оказались в летней одежде, к тому же вместе с шестьюдесятью взрослыми в подвале оказалось трое детей сотрудников - четырех, пяти и шести лет. Всех их одевали и снабжали одеялами музейщики Ленинграда. В каменном мешке подвала и в самом соборе, где топили вторую буржуйку, температура всю зиму не поднималась выше 5-7 градусов. К тому же на полу подвала скопился слой воды, и передвигаться приходилось в полной темноте по узким дощечкам, проложенным над нею.

Из 60 музейных работников, населявших подвал Исаакиевского собора, 20 человек погибли в первую же зиму от голода и холода. Остальные были настолько ослаблены, что летом 1942 года Управление по делам искусств организовало специальный стационар для восстановления их здоровья: к тому времени работать могли уже только 12 сотрудников. Всех, кто выжил, переместили в здание гостиницы «Астория», где было устроено общежитие для работников культуры и искусств, в нем поселились и многие из тех, кто перезимовал в подвалах Эрмитажа.

Почти чудом выжил в блокаду и Летний сад. Вот что рассказал главный садовод Летнего и Михайловского садов Петр Кондратьевич Лобанов:

«Имущество дворца-музея Петра I было перевезено в Исаакиевский собор, туда же переехала контора дирекции сада и научные сотрудники музея. Неоднократно разбивавшиеся вблизи дворца бомбы и снаряды разбивали стекла, а иногда и целые рамы. В павильон Росси попал снаряд и разрушил часть его со стороны Мойки.

Осенью сад заняли войска. В помещении дирекции и сторожке разместились военные. Нам предложено было перебраться в Михайловский сад. Там тоже разместилась войсковая часть, команда ПВО и население рыли траншеи.

Бомбы, падавшие на газоны в садах иногда взрывались, выбрасывая вверх землю и делая большие воронки, а иногда уходили глубоко в землю, не разорвавшись. Мы ежедневно ходили в Летний сад. Не имея возможности справиться с опадающей листвой, я попросил военных помочь нам сгребать листья, объяснив им, что при падении зажигательных бомб на землю листва может загореться, взорвать кучи снарядов и уничтожить весь старинный уникальный сад. Они охотно согласились и вместе с нами стали сгребать листья.

Весной 1942 года разбитый бомбежкой театр был разобран на топливо, а в воронку собран весь валявшийся в саду мусор и сверху разбита клумба. Затем были убраны поломанные и разбитые деревья и кусты, залечены и приведены в порядок оставшиеся. Скульптуры коней Клодта были обмазаны тавотом, зашиты досками и спущены в специально вырытые ниши, а затем засыпаны землей. Когда сверху взошла трава, эти укрытия выглядели как естественные курганы, так что гуляющие в саду и не подозревали, что в них скрыты скульптуры».

Когда в 1945 году музейные коллекции начали возвращаться в Ленинград из эвакуации, воодушевлению горожан не было предела! Ведь этот символ мирной, довоенной жизни как нельзя лучше свидетельствовал, что все ужасы войны действительно позади. Директор Русского музея Балтун вспоминал, что каждый день во двор флигеля Росси с самого утра входили отряды военных. Из их рядов выходили плотники, электрики, монтеры: они приводили в порядок пострадавшие за войну залы музея, в которых планировалось открыть первую выставку вернувшихся после эвакуации шедевров.

Фото: Анатолий Гаранин, РИА Новости

Все остальные шли в фонды помогать компоновать экспонаты, остававшиеся в музее, чтобы освободить место. Из залов надо было выносить также огромное количество ящиков с песком, стоявших там во время блокады для того, чтобы сотрудники музея могли тушить зажигательные бомбы.

Музейные коллекции, которые пережили блокаду в Исаакиевском соборе, еще долго оставались там - вывозить их было некуда, дворцы Петергофа, Пушкина (Царского Села), Ораниенбаума, Красногвардейска (Гатчины) были разрушены. Только в 1948 году последние ящики с экспонатами перевезли в специально созданное для этих целей Центральное хранилище музейных фондов пригородных дворцов-музеев Ленинграда. Восстановление же дворцов-музеев заняло несколько десятилетий. Потребовалась и полная реставрации самого Исаакиевского собора, которая длилась 16 лет.

Коллекция Эрмитажа вернулась в Ленинград 10 октября 1945 года, 13-го разгрузка была закончена, а 14-го началась развеска картин. Трудно себе представить темпы и напряженность работы по организации выставки в 69 залах за 20 дней! Но уже 8 ноября 1945 года восстановленные залы были открыты для публики. Очевидцы рассказывают, что не могли сдержать слез, когда впервые после эвакуации увидели шедевры Эрмитажа - на своих местах, в целости и сохранности вернувшиеся в город, словно и не было страшных дней войны.

Татьяна Трофимова

Эрмитаж в ленинградской (петербургской) культурной мифологии занимает центральное место — как место силы, как остров туманный и непонятный, но совершенно необходимый для особого статуса города, как неоспоримый знак подлинного имперского величия покинутой большой властью столицы, наконец. Все эрмитажное обрастает флером исключительности: имена директоров Эрмитажа петербуржцы знают лучше имен градоначальников, об историческом цвете стен Зимнего дворца готовы спорить до хрипоты, эрмитажные атланты на Миллионной берутся в свидетели почти всех петербургских свадеб, люди, работающие в Эрмитаже, наделяются чертами особ, приближенных ко двору, а стабильность работы музея воспринимается как залог стабильности вообще. Эрмитаж должен работать — даже если многие из нас в нем вообще никогда не были. Большая часть этих примет происходит из советских времен, когда сам музей (как, впрочем, и Кировский (Мариинский) театр) из былой имперскости создавал своего рода щит. То, что Эрмитаж стал универсальным музеем мирового значения во многом благодаря большевикам и их политике национализации и экспроприации, значения не имело — главным было придворное прошлое и максимально глубокие корни.

Реальная же история готовила Эрмитажу ровно те же испытания, которые выпали на долю всего народа. Эрмитаж воевал так же, как воевал Ленинград; выживал так же, как выживал весь город; умирал так же, как умирало все вокруг него. Пять темных зданий Эрмитажа, с забитыми фанерой или заклеенными бумагой окнами, с осыпавшейся штукатуркой и отлетевшими капителями колонн три года были символической константой города. Музей казался мертвым, но в нем была жизнь. Как и в городе.

К войне Эрмитаж был готов как мало кто. Приказ составить подробные планы эвакуации, разделить экспонаты по степени важности и очередности эвакуации, подготовить для них тару был отдан ленинградским и пригородным музеям еще в 1940-м. Приказ приказом, но выполнять его никто не спешил, да и достать материалы для упаковки обычные музеи не могли. Эрмитаж же был необычным. А его директор Иосиф Орбели умел этим пользоваться: "Когда директора музеев требовали сухих досок, пакли, жестяных скоб и т. п., необходимых для изготовления добротной тары, им отпускали это очень скупо, объясняя, что все это необходимо для кровельных работ, ремонта жилфонда и т. д. Да еще могли обвинить в попытках действовать "на панику". С академиком Орбели так разговаривать не смели. Вопросами эвакуации занимался он сам, умел в ярости орать в трубку и чуть что звонил либо в Москву, либо в Горисполком... Тут тон его ругани менялся, становился журчаще медовым, но настоятельности и убедительности не менял, расписывая "трудности Эрмитажа" и прося помощи. После этого все сезамы разом открывались",— писал хранитель Эрмитажа Владислав Глинка. Эрмитаж получил здание Сампсониевской церкви на Выборгской стороне, где более года бригада плотников делала ящики по спискам хранителей музея. Упаковку начали уже на второй день войны. 30 июня из Ленинграда отправился первый, самый драгоценный эшелон. Его начальником стал будущий директор свердловского филиала Эрмитажа Владимир Левинсон-Лессинг, который, единственный из уезжавших, знал, куда эвакуируется Эрмитаж. Второй эшелон отправился 20 июля. Третий эшелон выйти из города уже не смог, и ящики вернулись в музей. Всего в Свердловск вывезли 1 млн 117 тыс. предметов. 24 июля были отправлены в тыл 146 эрмитажных детей. Часть научных сотрудников и реставраторов музея уехали в Свердловск. Большая часть осталась в Ленинграде.

К началу 1942 года в 12 убежищах Эрмитажа жило около 2 тысяч человек. К эрмитажникам присоединились сотрудники Академии художеств, Кунсткамеры, Академии наук, художники и писатели. Пока могли — ходили на работу, потом уже не выходили. В самом Эрмитаже работы было много: надо было упаковать и перенести в наиболее защищенные помещения то, что осталось "дома", надо было зашить окна, вести учет всем перемещениям экспонатов, писать статьи и книги. И еще — почти каждый день дежурства в отряде противопожарной обороны. Бывало, что за сутки тревоги по радио объявлялись до пятнадцати раз. 8 сентября 1941 года Ленинград бомбили в первый раз — кольцо блокады замкнулось. С 20 ноября нормы хлеба были снижены до 200 грамм в день рабочим и 125 грамм иждивенцам. В эрмитажных убежищах еще было тепло (топили довоенными запасами дерева из мастерских музея и экспозиционными щитами), еще был свет, но смерть уже стала обыденностью.

Из дневников ирановеда Александра Болдырева:

"31 декабря 1941. За эти несколько дней, что не был я в команде, разрушение людей голодом разительно продвинулось: Пиотровский, Богнар, Морозов, Борисов — находятся на пределе. Страшно опять. В магазинах и столовых нет улучшения ни на йоту. Трамваи исчезли вообще. Дома и в Эрмитаже с сегод. вечера света нет. Где-то мучительно к нам бьется помощь. Теперь ясно, что это далеко не скоро. Когда? Наступает 1942-ой. Количество смертей в городе достигло в сутки двух десятков тысяч, говорят".

Поминальный список в воспоминаниях Глинки имеет начало, но не имеет конца:

"Едва ли не первым в нашем убежище умер скромный и милый Иван Иванович Корсун. Все последние дни он жил тревогами о своем Андрюше, зная, как неприспособлен тот к солдатскому быту... Мы его похоронили еще, как должно друзьям сына. Эрмитажные плотники сделали гроб и дубовый крест, на котором вывели: "Отец солдата Иван Иванович Корсун".

Вторым умер или, вернее, был убит голодом сотрудник центральной библиотеки Эрмитажа Георгий Юрьевич Вальтер, молчаливый и неприветливый человек, замолчавший и слегший в постель раньше всех, то есть сложивший раньше других оружие жизни... Я едва его знал, но говорили, что он доблестно воевал в 1914-17 годах, от прапорщика дошел до штабс-капитана, имел ряд боевых орденов.

Потом умер Владимир Александрович Головань, кроткий и обходительный старик, фалерист-искусствовед, библиофил, скрипач. Он тоже работал в библиотеке Эрмитажа. Царскосел, ученик Иннокентия Анненского, он много бывал за границей и в своем Царском Селе собрал большую библиотеку, которую потом передал Эрмитажу... За сутки до смерти Владимир Александрович попросил меня сходить в его квартиру в эрмитажном доме и принести ему скрипку, лежавшую на рояле. Шла середина ноября, и стояли уже холода. Несмотря на подробные наставления, я с большим трудом открыл двери квартиры. Мелькнули корешки книг в стенных шкафах, пустая ваза для фруктов, подстаканник... Как иллюстрация к какой-то книге о Петрограде, за окном замедленно катилась Нева. Скрипку я нашел сразу. Дерево ее футляра холодило руки... На утро Владимир Александрович был мертв. Подушка его лежала на футляре со скрипкой. Говорили, что он вечером трогал струны рукой.

Среди первых умерших был Павел Павлович Дервиз, заведовавший серебром. Его незадолго до начала войны выпустили из-под ареста, где он провел три года. Выпустили полупарализованного, с затрудненными движениями. О том, как он стосковался по любимому делу, видно было по тому, как он принялся за работу над заказанной ему академиком Орбели книгой. Не знаю, дошла ли до нашего времени его рукопись? Вина, за которую Павел Павлович не раз садился в тюрьму, состояла в том, что он — Дервиз..."

24 января в Зимнем открывается музейно-санаторный стационар для сотрудников самого Эрмитажа, а также Музея Ленина, Музея революции, Русского музея и Музея этнографии. Заведующей назначена ученый секретарь Ада Вильм. Кто что-то читал о блокаде, знает, что блокадные стационары были способом подкормить совсем уже доходяг. "Дистрофия" — это слово вошло в быт блокадников, но почти никто не знал, как с ней обращаться. Помещение в стационар, где неделями практически ничего не евшие люди вдруг получали усиленное чуть ли не в десятки раз питание, зачастую оборачивалось трагедией. Судя по меню за 4 февраля 1942 года в Эрмитаже таких ошибок не делали: "Завтрак — 2 стакана кофе с маслом 10 г, хлеб черный 100 гр., масло 20 г, 1 шпрота, сахар 40 г. Обед — рассольник с рисом на мясном отваре (30 г риса), тушеная капуста 70 г с одним битком мясным 50 г, желе малиновое на сахаре, хлеб черный 200 г. Ужин — манная каша с маслом 70 г и 20 г, хлеб черный 100 г, 2 стакана чая с сахаром 20 г."

По правилам, "сроки пребывания дистрофиков от 10-12 дней". Поставить на ноги, да и просто спасти удавалось далеко не всегда. В Эрмитаже появился морг под зданием научной библиотеки. Увозить и хоронить получалось редко, к весне 1942-го скопилось много.

Из дневников Болдырева:

"Сейчас умереть гораздо легче, чем похоронить <...> 5 апреля 1942. Сейчас 12 ч. 20 минут, опять грохочут зенитки, гудят немцы, но не очень. В Эрмитаже, оказывается, все еще лежат где-то 53 покойника. Их должны скоро вывезти".

В "Блокадной книге" Адамовича и Гранина есть свидетельство молодой сотрудницы Эрмитажа Ольги Михайловой:

"-- Я вот этот эпизод хочу еще как-то дополнить, потому что он запечатлелся особенно глубоко и сильно, нельзя его забыть.

— Вы людей этих знали?

— Да... Эта большая машина, причем они все свои, знакомые, в общем близкие тебе люди, потому что коллеги, распростертые в разных положениях... Ну, знаете, это ведь никогда в жизни не забудешь. А это, может быть, и писать не надо <...>".

Весной стало полегче. Открылась опасная, но все-таки возможность уехать по Ладоге. 30 марта в Ереван отправляют худого и желтого, как и все его сотрудники, Орбели. "Блокадным директором" Эрмитажа еще на два года останется Михаил Доброклонский. Ближе к лету засадят Висячий сад — эрмитажный огород (картофель, капуста, свекла, турнепс, брюква, укроп, шпинат, лук), будут кормить оставшихся в музее всю зиму. Но эта же весна потребовала от эрмитажников подвигов — оттаяла не только природа, но и нетопленый музей, через пробитые снарядами крыши внутрь проникла вода, по стенам текло, дворцовую мебель надо было буквально вылавливать в полузатопленных подвалах. Самым драматичным моментом того всемирного потопа стало обнаружение в подвале под залом Афины, где был закопан в песок музейный фарфор, плавающих по поверхности воды чашек и блюдец. Отдельно от них плавали отклеившиеся бирки с инвентарными номерами. Несколько сотрудниц бросились спасать государственное имущество — по пояс в ледяной воде, в полной темноте они раз за разом поднимали наверх хрупкие вещи, ничего не разбили. Кроме своих жизней — я еще помню этих сухих и желчных старух, бездетных и суровых, о которых ходили легенды, и легенды эти были правдой.

Они мыли и чистили, разбирали и растаскивали, закрывали дыры и собирали битое стекло.

"Мое могучее воинство состояло в основном из пожилых женщин от 55 лет и выше, включая и семидесятилетних,— вспоминал начальник охраны Павел Губчевский.— Среди этих женщин было немало инвалидов, которые до войны служили в музее смотрительницами зал (хромота или какое-либо другое увечье не мешали им дежурить на спокойных постах и наблюдать в залах за порядком). К весне 1942 года многие разъехались, многие умерли, а оставшиеся в живых продолжали нести службу по охране. В служебном табеле значилось примерно пятьдесят работников охраны, но обычно не менее трети всегда находилось в больницах: одни оттуда возвращались, других отвозили туда — на саночках, на волокушах. Таким образом, стража, которой я командовал, фактически никогда не превышала тридцати немощных старушек. Это и была вся моя гвардия!"

Бытовой героизм таковым не считался. Истинным героизмом было выжить.

Зрелище Эрмитаж в те годы представлял, конечно, несколько инфернальное. Пустые залы с пустыми рамами от покинувших музей картин. Это была гениальная административная идея Орбели — по оставшимся на местах рамам можно было быстро восстановить экспозицию по возвращении из эвакуации. Но однажды, в одну из блокадных зим, эти же рамы стали объектом самой странной из всех возможных экскурсий: в благодарность группе солдат за помощь в уборке разнесенных очередными обстрелами окон бывший до войны экскурсоводом Губчевский провел их по залам музея, подробно рассказывая о том, что было изображено на тех картинах, которых перед глазами экскурсантов не было. Искусство слова заменило искусство живописи, но в самом этом символическом акте было и еще одно значение: в глазах Губчевского, как и в глазах всех остававшихся в музее эрмитажников, музей был жив и полон. Его-то, музей своей памяти, они и сохраняли в первую очередь.

Эрмитаж как отдельный эпизод истории блокады Ленинграда вошел в Нюрнбергский процесс. В музей попало 2 авиабомбы и около 30 артиллерийских снарядов. 22 февраля 1946 года директор музея академик Иосиф Орбели свидетельствовал:

"Преднамеренность обстрела и повреждений, причиненных артиллерийскими снарядами Эрмитажу во время блокады, для меня, так же как и для всех моих сотрудников, была ясна".

Академик лукавил, о чем не раз потом писали куда более осведомленные в военном деле сотрудники Эрмитажа. Специалист по истории оружия Михаил Косинский видел эту ситуацию совершенно по-другому:

"Рядом с Эрмитажем находится мост через Неву, разрушение которого, бесспорно, затруднило бы жизнь осажденного города и оборону его в случае немецкого штурма. Кроме того, у набережной, на которой стоит Эрмитаж, в блокадный период были пришвартованы военные корабли, что не могло не быть известно немцам".

Прошедший Гражданскую войну Владислав Глинка тоже считал именно Дворцовый мост основной целью обстрелов в этом районе: "все показания И. А. Орбели на Нюрнбергском процессе — сплошной вымысел. Немецкие артиллеристы никогда прицельно не били по зданиям Эрмитажа из дальнобойных пушек, стрелявших из Красного Села и обстреливавших любой район по выбору, а их летчики не старались специально разбомбить или зажечь Эрмитаж с воздуха". Глинка не любил Орбели и видел в этом "лжесвидетельстве" человеческую слабость: "как было упустить официальному мастеру картинного гнева академику И. А. Орбели единственный в жизни случай порисоваться перед всем миром седой бородой патриарха и сверкающими кровавым гневом глазами?". Одним свидетелям казалось, что то, что выпало на долю музея и города, ни в какой гиперболизации ужасов не нуждается, для других же в тот момент любые обвинения нацизма представлялись явным преуменьшением. Очень жесткую позицию занял Доброклонский. Рассказывают, что он написал записку с отказом выступать со свидетельством на Нюрнбергском процессе, в результате чего в Германию и поехал проживший в блокадном Ленинграде куда меньше Орбели. Скорее всего, для профессионального юриста Доброклонского участие в процессе, где главным обвинителем был Вышинский, было этически невозможно.

Вопрос о планах врага уничтожить Эрмитаж чрезвычайно важен с исторической точки зрения. Однако к героической мифологии Эрмитажа он ничего не добавляет. То, что музей был сохранен, что практически ничего из вещей не потерял, что из всех сил старался спасти людей, что не запятнал себя привилегиями для начальства, что открылся через три с половиной месяца после окончания войны, да еще и не выставкой подарков Сталину, а в том числе тихим, но от того не менее сенсационным показом запретных французов-модернистов из постоянной экспозиции (быстро, правда, прикрытом), что после войны старался пригреть вышедших из лагерей — всего это у музея не отнять. И Орбели, и Доброклонский, и Левинсон-Лессинг, и десятки выживших, и десятки умерших сотрудников — все они равная часть этой истории. Они выиграли свою войну. И спасли свое главное сокровище — музей.

Информационные войны с легкостью демонтируют все более-менее сохранившиеся «элементы» исторических подлинников. Их место занимают фальшивки, а все трещины и несостыковки перелицованной на новый лад истории заливаются ложью, как гудроном.

Современное поколение плохо знакомо со своим прошлым. Мыслительный инфантилизм и отсутствие интересов к своей подлинной истории на примере украинских событий уже показали, что может произойти с обществом, если оно не имеет твердого понимания происходящих с ним исторических процессов.

Навигатор направления современной культуры отчетливо демонстрирует, что рулит она не в ту сторону. Не создает единое народное мировоззрение, а кичится односторонним зрительным снобизмом. Отсутствие понимания себя, своего уретрального коллективистского менталитета, отличающегося от западного, приводит к нарушению чувства самосохранения, снимает все ограничения, открывая дорогу саморазрушению.

На современных звуковиков и зрительников природой возложена задача не позволить обществу провалиться в тотальную ненависть и братоубийство и дан инструмент – системное мышление. Им остается только понять, что опоздание чревато новым витком природного управления, которое в своих временных поясах может не дать возможности к выживанию человечества как вида.

В июле 1941 года большая часть эрмитажной коллекции, два миллиона экспонатов, была вывезена двумя особо охраняемыми эшелонами через Вологду, Киров и Пермь в Свердловск. Третий эшелон вывезти не успели, и эти сокровища были спасены работниками Эрмитажа в его подвалах.

"Это было весной, где-то в конце апреля сорок второго года. В данном случае это были курсы младших лейтенантов. Курсанты помогли нам вытащить великолепную ценную мебель, которая оказалась под водой... А потом я взял этих ребят из Сибири и повел по Эрмитажу, по пустым рамам. Это была самая удивительная экскурсия в моей жизни. И пустые рамы, оказывается, впечатляют (П.Ф.Губчевский)."

Алесь Адамович, Даниил Гранин "Блокадная книга"

"…Можно представить себе, как это было — промороженные за зиму стены Эрмитажа, которые покрылись инеем сверху донизу, шаги, гулко разносившиеся по пустым залам… Прямоугольники рам — золотых, дубовых, то маленьких, то огромных, то гладких, то с вычурной резьбой, украшенных орнаментом, рамы, которых раньше не замечали и которые теперь стали самостоятельными: одни — претендуя заполнить собой пустоту, другие — подчеркивая пустоту, которую они обнимали. Эти рамы — от Пуссена, Рембрандта, Кранаха, от голландцев, французов, итальянцев — были для Губчевского обозначением существующих картин. Он неотделимо видел внутри рам полотна во всех подробностях, оттенках света, красок — фигуры, лица, складки одежды, отдельные мазки... "

Алесь Адамович, Даниил Гранин "Блокадная книга"

"...Считается, что словом нельзя передать живопись. Оно так, однако в той блокадной жизни слово воссоздавало картины, возвращало их, заставляло играть всеми красками, причем с такой яркостью, с такой изобразительной силою, что они навсегда врезались в память. Никогда после Павлу Филипповичу Губчевскому не удавалось проводить экскурсии, где люди столько бы увидели и почувствовали..."

Алесь Адамович, Даниил Гранин "Блокадная книга"

05.Ленинград 1941-Санкт-Петербург 2015 Галерея Малого Эрмитажа(Зал 262).

«Опустевшие залы величественны и огромны, их стены в кристаллах измороси. Никогда они еще не казались мне такими великолепными. Прежде внимание обычно приковывали к себе живопись, скульптура или прикладное искусство, и малозаметным оставалось искусство создавших дворцы замечательных архитекторов и декораторов. Сейчас же здесь осталось только их изумительное искусство (да повсюду следы жестокого, безмозглого фашистского варварства)»

Художник Вера Милютина

06.Ленинград 1941-Санкт-Петербург 2015 Эрмитаж. Галерея Малого эрмитажа (зал 262).

07.Ленинград 1941-Санкт-Петербург 2015 Анфилада Эрмитажа (Зал208).

"22 июня 1941 года все работники Эрмитажа были вызваны в музей. Научные сотрудники Эрмитажа, работники его охраны, технические служащие — все принимали участие в упаковке, затрачивая на еду и отдых не более часа в сутки. А со второго дня к нам пришли на помощь сотни людей, которые любили Эрмитаж… К еде и отдыху этих людей приходилось принуждать приказом. Им Эрмитаж был дороже своих сил и здоровья".

Директор Эрмитажа академик И. А. Орбели

«Орбели кликнул клич. Это была самомобилизация всей ленинградской интеллигенции: профессора Академии, искусствоведы, старые и молодые художники пришли сюда в первые же часы войны, пришли по зову сердца. Надо было торопиться. Враг подходил к городу. Реставраторы дали согласие срезать картины с подрамников. Так было быстрее. Но что значит срезать картины?! Художники на это не пошли. Сократили время отдыха, сна".

Художница Л. А. Рончевская

09.Ленинград 1941-Санкт-Петербург 2015 Гербовый зал (Зал195).

"— Тридцать два снаряда попало. Степень разрушения разная: снаряд в Гербовом зале упал где-то в двух метрах от Малого тронного зала. По каким законам баллистики, я не знаю, но осколки рванули сюда, в Малый тронный зал. В Гербовом зале дырка в полу вниз, в Растреллиевскую галерею, и больше ничего. А Малый тронный зал весь изрешечен осколками. Сбита люстра, ее не удалось восстановить — хрупкая очень бронза была… "

Алесь Адамович, Даниил Гранин "Блокадная книга"

"Завтра, 22 сентября 1941 года, к 10 часам утра всем трудоспособным сотрудникам Эрмитажа выехать в Кировский район на работу по строительству оборонительных сооружений. Оставить в музее 50% состава команд МПВО. Ехать за Кировский завод до Петергофского кольца. Трамваи: 13, 28, 29, 33, 42. Пройти до штаба строительства Дзержинского района".

Телефонограмма Дзержинского райкома ВКП(б)

Приказ по Государственному Эрмитажу
№ 170
23 июня 1941 г.
В ночь с 22 на 23 июня во время объявления воздушной тревоги по городу штаб МПВО, все команды и подразделения Государственного Эрмитажа проявили исключительную организованность и четкость в работе.
Объявляю благодарность составу штаба МПВО, политработникам, командирам и бойцам за высокую сознательность и самоотверженное выполнение гражданского долга.
Начальник объекта И. Орбели

12.Ленинград 1941-Санкт-Петербург 2015 Галерея истории древней живописи (Зал241).

"В Эрмитаже было очень много работы. Надо было укрыть оставшиеся музейные ценности в надежные места, приспособить все залы и помещения к военной обстановке. На стекла многочисленных окон наклеивали полоски бумаги крест-накрест, для того чтобы при ударе взрывной волны стекла не рассыпались мелкими осколками. Надо было для противопожарной обороны в залы нанести горы песка и поставить ванны с водой для тушения зажигательных бомб".

Б. Б. Пиотровский

"Опустевшие в июле залы античного искусства стали бомбоубежищем и для самоцветного уральского камня, граненного русскими мастерами, и для штабелей картин, которые в зале Юпитера окружили постаменты эвакуированных богов, и для средневековых алебард и пик, спущенных по крутой внутренней лестнице из эрмитажного арсенала прямо в зал Лебедя".

14.Ленинград 1942-Санкт-Петербург 2015 Уборка снега. Рисунок Николая Павлова(1942г.).

"За ломы, лопаты и метлы взялись той весной и истомленные голодной блокадой работники Эрмитажа. Им было это не внове: в зимние месяцы они постоянно очищали от снега проезжую часть Дворцовой набережной — фронтовую дорогу, как и многие другие уличные магистрали города. Сейчас, весной, им предстояло очистить от снега и льда, от грязи и мусора всю огромную территорию, окружавшую эрмитажные здания, все захламленные дворы, чердаки, подвалы, канализационные трубы, каждый забитый нечистотами уголок, который под лучами весеннего солнца мог стать очагом инфекционных заболеваний".

С. Варшавский, Б. Рест. "Подвиг Эрмитажа"

15.Ленинград 1942-Санкт-Петербург 2015 Дворцовая площадь. Рисунок Николая Павлова(1942г).

"Случилось это через неделю после прорыва блокады, — рассказывает П.Ф. Губчевский. — Поздно вечером 25 января сброшенная «юнкерсом» фугасная бомба весом в тонну разорвалась на Дворцовой площади. Зимний дворец, его колоссальное здание, фантастичное по плотности массива, колыхнулось как утлый челн в бурном море. Чудовищную силу взрывной волны приняли на себя все эрмитажные здания. Взрывная волна, пройдя через Висячий сад, ворвалась в Павильонный зал и вышибла здесь уцелевшие стекла даже в окнах, обращенных на Неву. Десятки оконных проемов вновь зазияли пустотой. Ночью разыгралась пурга. Вихревые порывы ветра задували в залы мокрый снег, устилая полы белой пушистой пеленой. Утром стало таять, а к вечеру ударил мороз. Мокрый снег смерзся с битым стеклом, образовав на полах сплошную ледяную кору. Все мы принялись спасать от этого губительного настила фигурные паркеты и мозаичные полы. Мне достался Павильонный зал. Толстый слой бугристого льда, смешанного с осколками стекла, покрывал здесь чудесную мозаику, вделанную в пол перед входом в Висячий сад. В моих руках был железный ломик, и я знал, что под моими ногами. Сантиметр за сантиметром я осторожно скалывал лед и стекло".

"В феврале 1942 г. я была включена в число пяти художников, которым поручено зафиксировать «ранения Эрмитажа».
В группу были зачислены: живописцы В.В. Кучумов и В.В. Пачулин, график А.В. Каплун и я — театральный художник, а кто был пятым, к сожалению, забыла…"

Художник Вера Милютина

19.Ленинград 1942-Санкт-Петербург 2015 Эрмитаж Зал искусства Франции XVIII века(Зал 285) Рисунок В.Кучумова .

"С начала войны в бомбоубежища Эрмитажа были превращены многочисленные дворцовые подвалы. Сотрудники музея заложили низкие подвальные окна кирпичом, навесили железные двери, расставили столы и стулья, сколотили топчаны.
Осенью и зимой 1941 года эрмитажные бомбоубежища населяло две тысячи человек. Здесь жили не только сотрудники Эрмитажа и их семьи, но и многие известные деятели искусства и науки".

С. Варшавский, Б. Рест. "Подвиг Эрмитажа"

В июле 1941 года большая часть эрмитажной коллекции, два миллиона экспонатов, была вывезена двумя особо охраняемыми эшелонами через Вологду, Киров и Пермь в Свердловск. Третий эшелон вывезти не успели, и эти сокровища были спасены работниками Эрмитажа в его подвалах. Перед вами - сравнительная фото-подборка: Эрмитаж в блокаду и в наши дни…

Шатровый зал (Зал 249).

"- Пустые рамы! Это было мудрое распоряжение Орбели: все рамы оставить на месте. Благодаря этому Эрмитаж восстановил свою экспозицию через восемнадцать дней после возвращения картин из эвакуации! А в войну они так и висели, пустые глазницы-рамы, по которым я провел несколько экскурсий. (П.Ф.Губчевский)"

Итальянский кабинет (Зал 230).

"…Можно представить себе, как это было - промороженные за зиму стены Эрмитажа, которые покрылись инеем сверху донизу, шаги, гулко разносившиеся по пустым залам…

Прямоугольники рам - золотых, дубовых, то маленьких, то огромных, то гладких, то с вычурной резьбой, украшенных орнаментом, рамы, которых раньше не замечали и которые теперь стали самостоятельными: одни - претендуя заполнить собой пустоту, другие - подчеркивая пустоту, которую они обнимали.

Эти рамы - от Пуссена, Рембрандта, Кранаха, от голландцев, французов, итальянцев - были для Губчевского обозначением существующих картин. Он неотделимо видел внутри рам полотна во всех подробностях, оттенках света, красок - фигуры, лица, складки одежды, отдельные мазки..."

Алесь Адамович, Даниил Гранин "Блокадная книга"

Искусство Фландрии (Зал 245).

"...Считается, что словом нельзя передать живопись. Оно так, однако в той блокадной жизни слово воссоздавало картины, возвращало их, заставляло играть всеми красками, причем с такой яркостью, с такой изобразительной силою, что они навсегда врезались в память. Никогда после Павлу Филипповичу Губчевскому не удавалось проводить экскурсии, где люди столько бы увидели и почувствовали..."

Алесь Адамович, Даниил Гранин "Блокадная книга"

Галерея Малого Эрмитажа (Зал 262).

«Опустевшие залы величественны и огромны, их стены в кристаллах измороси. Никогда они еще не казались мне такими великолепными. Прежде внимание обычно приковывали к себе живопись, скульптура или прикладное искусство, и малозаметным оставалось искусство создавших дворцы замечательных архитекторов и декораторов. Сейчас же здесь осталось только их изумительное искусство (да повсюду следы жестокого, безмозглого фашистского варварства)»

Художник Вера Милютина

Галерея Малого эрмитажа (зал 262).

Анфилада Эрмитажа (Зал208).

"22 июня 1941 года все работники Эрмитажа были вызваны в музей. Научные сотрудники Эрмитажа, работники его охраны, технические служащие - все принимали участие в упаковке, затрачивая на еду и отдых не более часа в сутки. А со второго дня к нам пришли на помощь сотни людей, которые любили Эрмитаж… К еде и отдыху этих людей приходилось принуждать приказом. Им Эрмитаж был дороже своих сил и здоровья".

Директор Эрмитажа академик И. А. Орбели

Большой итальянский просвет(Зал 238). Л.А. Ранчевская. Эскиз картины "Эвакуация Эрмитажа".

«Орбели кликнул клич. Это была самомобилизация всей ленинградской интеллигенции: профессора Академии, искусствоведы, старые и молодые художники пришли сюда в первые же часы войны, пришли по зову сердца. Надо было торопиться. Враг подходил к городу. Реставраторы дали согласие срезать картины с подрамников. Так было быстрее. Но что значит срезать картины?! Художники на это не пошли. Сократили время отдыха, сна".

Художница Л. А. Рончевская

Гербовый зал (Зал195).

"- Тридцать два снаряда попало. Степень разрушения разная: снаряд в Гербовом зале упал где-то в двух метрах от Малого тронного зала. По каким законам баллистики, я не знаю, но осколки рванули сюда, в Малый тронный зал. В Гербовом зале дырка в полу вниз, в Растреллиевскую галерею, и больше ничего. А Малый тронный зал весь изрешечен осколками. Сбита люстра, ее не удалось восстановить - хрупкая очень бронза была… "

Алесь Адамович, Даниил Гранин "Блокадная книга"

Галерея Растрелли.

"Завтра, 22 сентября 1941 года, к 10 часам утра всем трудоспособным сотрудникам Эрмитажа выехать в Кировский район на работу по строительству оборонительных сооружений. Оставить в музее 50% состава команд МПВО. Ехать за Кировский завод до Петергофского кольца. Трамваи: 13, 28, 29, 33, 42. Пройти до штаба строительства Дзержинского района".

Телефонограмма Дзержинского райкома ВКП(б)

Золотая гостиная (Зал 304).

Галерея истории древней живописи (Зал241).

"В Эрмитаже было очень много работы. Надо было укрыть оставшиеся музейные ценности в надежные места, приспособить все залы и помещения к военной обстановке. На стекла многочисленных окон наклеивали полоски бумаги крест-накрест, для того чтобы при ударе взрывной волны стекла не рассыпались мелкими осколками. Надо было для противопожарной обороны в залы нанести горы песка и поставить ванны с водой для тушения зажигательных бомб".

Б. Б. Пиотровский

Зал Юпитера (Зал 107).

"Опустевшие в июле залы античного искусства стали бомбоубежищем и для самоцветного уральского камня, граненного русскими мастерами, и для штабелей картин, которые в зале Юпитера окружили постаменты эвакуированных богов, и для средневековых алебард и пик, спущенных по крутой внутренней лестнице из эрмитажного арсенала прямо в зал Лебедя".

Рисунок Николая Павлова (1942г.).

"За ломы, лопаты и метлы взялись той весной и истомленные голодной блокадой работники Эрмитажа. Им было это не внове: в зимние месяцы они постоянно очищали от снега проезжую часть Дворцовой набережной - фронтовую дорогу, как и многие другие уличные магистрали города.

Сейчас, весной, им предстояло очистить от снега и льда, от грязи и мусора всю огромную территорию, окружавшую эрмитажные здания, все захламленные дворы, чердаки, подвалы, канализационные трубы, каждый забитый нечистотами уголок, который под лучами весеннего солнца мог стать очагом инфекционных заболеваний".

Дворцовая площадь. Рисунок Николая Павлова (1942г).

"Случилось это через неделю после прорыва блокады, - рассказывает П.Ф. Губчевский. - Поздно вечером 25 января сброшенная «юнкерсом» фугасная бомба весом в тонну разорвалась на Дворцовой площади. Зимний дворец, его колоссальное здание, фантастичное по плотности массива, колыхнулось как утлый челн в бурном море.

Чудовищную силу взрывной волны приняли на себя все эрмитажные здания. Взрывная волна, пройдя через Висячий сад, ворвалась в Павильонный зал и вышибла здесь уцелевшие стекла даже в окнах, обращенных на Неву. Десятки оконных проемов вновь зазияли пустотой. Ночью разыгралась пурга. Вихревые порывы ветра задували в залы мокрый снег, устилая полы белой пушистой пеленой.

У тром стало таять, а к вечеру ударил мороз. Мокрый снег смерзся с битым стеклом, образовав на полах сплошную ледяную кору. Все мы принялись спасать от этого губительного настила фигурные паркеты и мозаичные полы. Мне достался Павильонный зал. Толстый слой бугристого льда, смешанного с осколками стекла, покрывал здесь чудесную мозаику, вделанную в пол перед входом в Висячий сад. В моих руках был железный ломик, и я знал, что под моими ногами. Сантиметр за сантиметром я осторожно скалывал лед и стекло".

С. Варшавский, Б. Рест. "Подвиг Эрмитажа".

Павильонный зал (Зал 204).

Испанский просвет. Рисунок углем Веры Милютиной. Уборка в зале с большим просветом (Зал 239).

"В феврале 1942 г. я была включена в число пяти художников, которым поручено зафиксировать «ранения Эрмитажа».

В группу были зачислены: живописцы В.В. Кучумов и В.В. Пачулин, график А.В. Каплун и я - театральный художник, а кто был пятым, к сожалению, забыла…"

Художник Вера Милютина

Зал Ван Дейка (Зал 246) Рисунок В.Кучумова.

Зал искусства Франции XVIII века (Зал 285) Рисунок В.Кучумова.

"С начала войны в бомбоубежища Эрмитажа были превращены многочисленные дворцовые подвалы. Сотрудники музея заложили низкие подвальные окна кирпичом, навесили железные двери, расставили столы и стулья, сколотили топчаны.

Осенью и зимой 1941 года эрмитажные бомбоубежища населяло две тысячи человек. Здесь жили не только сотрудники Эрмитажа и их семьи, но и многие известные деятели искусства и науки".

С. Варшавский, Б. Рест. "Подвиг Эрмитажа"

Малый итальянский просвет (Зал 237).

"Это было весной, где-то в конце апреля сорок второго года. В данном случае это были курсы младших лейтенантов. Курсанты помогли нам вытащить великолепную ценную мебель, которая оказалась под водой... А потом я взял этих ребят из Сибири и повел по Эрмитажу, по пустым рамам. Это была самая удивительная экскурсия в моей жизни. И пустые рамы, оказывается, впечатляют (П.Ф.Губчевский)."

Алесь Адамович, Даниил Гранин "Блокадная книга"

Манеж Малого Эрмитажа. Эхо войны внутри Эрмитажа.

Эрмитаж распахнул свои двери для посетителей 8 ноября 1944 года, когда открылась "Временная выставка памятников искусства и культуры, остававшихся в Ленинграде во время блокады". А ровно через год, 8 ноября 1945 года Эрмитаж полностью открылся для публики.