Иван Сергеевич Тургенев (1818 - 1883), с 1847 года жил большею частью за границей, в Париже, где весьма сдружился с артистическою четою Виардо. С госпожой Полиною Виардо, знаменитою певицею, к которой Иван Сергеевич относился с чрезвычайной идеальной нежностью, он постоянно переписывался во время его или ее отлучек из Парижа.

Париж, воскресенье вечером, июнь 1849.

Добрый вечер. Как вы поживаете в Куртавенел? Держу тысячу против одного, что вы не угадаете того, что... Но хорош же я, держа тысячу против одного - потому что вы уже угадали при вид этого лоскутка нотной бумаги. Да, сударыня, это я сочинил то, что вы видите - музыку и слова, даю вам слово! Сколько это мне стоило труда, пота лица, умственного терзания, - не поддается описанию. Мотив я нашел довольно скоро - вы понимаете: вдохновение! Но затем подобрать его на фортепиано, а затем записать... Я разорвал четыре или пять черновых: и все-таки даже теперь не уверен в том, что не написал чего-нибудь чудовищно-невозможного. В каком это может быть тоне? Мне пришлось с величайшим трудом собрать все, что всплыло в моей памяти музыкальных крох; у меня голова от этого болит: что за труд! Как бы то ни было, может быть, это заставить вас минуты две посмеяться.

Впрочем, я чувствую себя несравненно лучше нежели я пою, - завтра я в первый раз выйду. Пожалуйста, устройте к этому бас, как для тех нот, которые я писал наудачу. Если бы ваш брать Мануэль увидел меня за работой, - это заставило бы его вспомнить о стихах, которые он сочинял на Куртавенельском мосту, описывая конвульсивные круги ногой и делая грациозные округленные движения руками. Черт возьми! Неужели так трудно сочинять музыку? Мейербер - великий человек!!!

Куртавенель, среда.

Вот, сударыня, вам второй бюллетень.

Все вполне здоровы: воздух Бри положительно очень здоров. Теперь половина двенадцатого утра, мы с нетерпением ожидаем почтальона, который, надеюсь, доставит нам хорошие вести.

Вчерашний день был мене однообразен, чем позавчера. Мы сделали большую прогулку, а затем вечером, во время нашей игры в вист, произошло великое событие. Вот что случилось: большая крыса забралась в кухню, а Вероника, у которой она накануне съела чулок (какое прожорливое животное! куда бы ни шло, если б еще это был чулок Мюллера), имела ловкость заткнуть тряпкой и двумя большими камнями дыру, которая служила отступлением крысе. Она прибегает и сообщает нам эту великую весть. Мы все поднимаемся, все вооружаемся палками и входим в кухню. Несчастная крыса укрылась под угольный шкаф; ее оттуда выгоняют, - она выходит, Вероника пускает в нее чем-то, но промахивается; крыса возвращается под шкаф и исчезает.

Ищут, ищут во всех углах, - крысы нет. Напрасны все старания; наконец, Вероника догадывается выдвинуть совсем маленький ящичек... в воздух быстро мелькает длинный серый хвост, - хитрая плутовка забилась туда! Она соскакивает с быстротой молнии, - ей хотят нанести удар, - она снова исчезает. На этот раз поиски продолжаются полчаса, - ничего! И заметьте, что в кухне очень мало мебели. Утомившись войной, мы удаляемся, мы снова садимся за вист. Но вот входить Вероника, неся щипцами труп своего врага. Вообразите себе, куда спряталась крыса! В кухне на столе стоял стул, а на этом стуле лежало платье Вероники, - крыса забралась в один из его рукавов. Заметьте, что я трогал это платье четыре или пять раз во время наших поисков. Не восхищаетесь ли вы присутствием духа, быстротой глаза, энергией характера этого маленького животного? Человек, при такой опасности, сто раз потерял бы голову; Вероника хотела уже уйти и отказаться от поисков, когда, к несчастью, один из рукавов ее платья чуть приметно шевельнулся... бедная крыса заслуживала, чтоб спасти свою шкуру...

Это последнее выражение напомнило мне, что в National я прочел прискорбное известие: по-видимому, арестовали несколько немецких демократов. Нет ли в числе их Мюллера? Боюсь также за Герцена. Дайте мне о нем известие, прошу вас. Реакция совсем опьянена своею победой и теперь выскажется по всем своем цинизме.

Погода сегодня очень приятная, но в мне хотелось бы чего-нибудь другого, вместо молочного неба и легкого ветерка, который наводит на мысль, не слишком ли он свеж. Вы привезете нам хорошую погоду. Мы не ждем вас раньше субботы.

Мы покорились этому... Маленькая заметка от дирекции в газете не оставляет нам насчет этого никаких иллюзий. Терпение! Но как мы будем счастливы снова увидеть вас!

Оставляю немножко места для Луизы и для других, (Следуют письма Луизы и Берты).

P.S. Мы, наконец, получили письмо (половина четвертого). Слава Богу, все шло хорошо во вторник. Ради Бога, берегите себя. Тысячу дружеских приветствий вам и прочим.

Ihr Ив. Тургенев.

Нет более тростника! Ваши канавы вычищены, и человечество свободно вздохнуло. Но это не обошлось без труда. Мы работали, как негры, в продолжение двух дней, и я имею право сказать мы, так как и я принимал некоторое участие. Если бы вы меня видели, особенно вчера, выпачканного, вымокшего, но сияющего! Тростник был очень длинен, и его очень трудно было вырывать, тем труднее, чем он был хрупче. В конце концов, дело сделано!

Уже три дня, что я один в Куртавенеле; и что же! Клянусь вам, что я не скучаю. Утром я много работаю, прошу вас верить этому, и я вам представлю доказательство…………….

Кстати, между нами будь сказано, ваш новый садовник немного ленив; он едва не дал погибнуть олеандрам, так как не поливал их, и грядки вокруг цветника находились в плохом состоянии; я ему ничего не говорил, но принялся сам поливать цветы и полоть сорную траву. Этот немой, но красноречивый намек был понят, и вот уж несколько дней, как все пришло в порядок. Он слишком болтлив и улыбается больше, чем следует; но жена его хорошая, прилежная бабенка.

Не находите ли вы эту последнюю фразу неслыханною дерзостью в устах такого величайшего лентяя, как я?

Вы не забыли маленького белого петуха? Так этот петух - настоящей демон. Он дерется со всеми, со мною в особенности; я ему подставляю перчатку, он бросается, вцепляется в нее и дает нести себя, как бульдог. Но я заметил, что каждый раз, после битвы, он подходит к дверям столовой и кричит, как бешеный, пока ему не дадут есть. То, что я принимаю в нем за храбрость, может быть только наглость шута, который хорошо знает, что с ним шутят и заставляет платить себе за свой труд! О, иллюзия! вот как тебя теряют... г. Ламартин, воспойте мне это.

Эти подробности с птичьего двора и из деревни заставят вас, вероятно, улыбаться, вас, которая го-товится петь Пророка в Лондоне... Это должно вам показаться очень идиллическим... А между тем я воображаю себе, что чтение этих подробностей доставить вам некоторое удовольствие.

Заметьте - какой апломб!

Итак, вы решительно поете Пророка, и все это делаете вы, всем управляете... Не утомляйтесь чрезмерно. Заклинаю вас небом, чтобы я знал наперед день первого представления... В этот вечер в Куртавенеле лягут спать не раньше полуночи. Сознаюсь вам, я ожидаю очень, очень большого успеха. Да хранить вас Бог, да благословит Он вас и сохранить вам прекрасное здоровье. Вот все, что я у Него прощу; остальное - зависит от вас……………

Так как, впрочем, в Куртавенеле в моем распоряжении находится много свободного времени, то я Пользуюсь им, чтобы делать совершенно нелепые глупости. Уверяю вас, что время от времени это для меня необходимо; без этого предохранительного клапана я рискую в один прекрасный день сделаться в самом деле очень глупым.

Например, я сочинил вчера вечером музыку на следующие слова:

Un jour une chaste bergere

Vit dans un fertile verger

Assis sur la verte fougere,

Un jeune et pudique etranger.

Timide, ainsi q"une gazelle

Elle allalt fuir quand, tout a coup,

Aux yeux eflrayes de la belle

S"offre un epouvantable loup:

Al"aspect de sa dent qui grince

La bergere se trouva mal.

A lors pour la sauver, le prince

Se fit manger par l"animal.

Кстати, я у вас прошу извинения, что пишу вам подобный глупости.

Пятница 20-го, 10 час. вечера.

Здравствуйте, что вы делаете сейчас? Я сижу перед круглым столом в большой гостиной... Глубочайшее молчание царствует в доме, слышится только шепот лампы.

Я, право, очень хорошо работал сегодня; я был застигнуть грозой и дождем во время моей прогулки.

Скажите, Виардо, что в этом году очень много перепелов.

Сегодня я имел разговор с Jean относительно Пророка. Он мне говорил очень основательные вещи, между прочим, что «теория есть лучшая практика». Если б это сказать Мюллеру, то он, наверно, откинул бы голову в сторону и назад, открывая рот и поднимая брови. В день моего отъезда из Парижа, у этого бедняка было только два с половиной франка; к несчастью, я ничего не мог ему дать.

Послушайте, хотя я и не имею den politischen Pathos, но меня возмущает одна вещь: это возложенное на генерала Ламорисьера поручение для главной квартиры императора Николая. Это слишком, это слишком, уверяю вас. Бедные венгерцы! Честный человек, в конце концов, не будет знать, где ему жить: молодые наши еще варвары, как мои дорогие соотечественники, или же, если они встают на ноги и хотят идти, их раздавливают, как венгерцев; а старые наши умирают и заражают, так как они уже сгнили и сами заражены. В этом случаев можно петь с Роджером: «И Бог не гремит над этими нечестивыми головами?» Но довольно! А потом, кто сказал, что человеку суждено быть свободным? История нам доказывает противное. Гёте, конечно, не из желания быть придворным льстецом написал свой знаменитый стих:

Der Mensch ist nicht geboren frei zu sein.

Это просто факт, истина, которую он высказывал в качестве точного наблюдателя природы, каким он был.

До завтра.

Это не мешает вам быть чем-то чрезвычайно прекрасным... Видите ли, если бы там и сям на земле не было бы таких созданий, как вы, то на самого себя было бы тошно глядеть... До завтра.

Willkommen, theuerste, liebste Frau, nach siebenjahri-ger Freundschaft, willkommen an diesem mir heiligen Tag! Дал бы Бог, чтобы мы могли провести вместе следующую годовщину этого дня и чтобы и через семь лет наша дружба оставалась прежней.

Я ходил сегодня взглянуть на дом, где я впервые семь лет тому назад имел счастье говорить с вами. Дом этот находится на Невском, напротив Александринского театра; ваша квартира была на самом углу, - помните ли вы? Во всей моей жизни нет воспоминаний более дорогих, чем те, которые относятся к вам... Мне приятно ощущать в себе после семи лет все то же глубокое, истинное, неизменное чувство, посвященное вам; сознание это действует на меня благодетельно и проникновенно, как яркий луч солнца; видно, мне суждено счастье, если я заслужил, чтобы отблеск вашей жизни смешивался с моей! Пока живу, буду стараться быть достойным такого счастья; я стал уважать себя с тех пор, как ношу в себе это сокровище. Вы знаете, - то, что я вам говорю, правда, насколько может быть правдиво человеческое слово... Надеюсь, что вам доставит некоторое удовольствие чтение этих строк... а теперь позвольте мне упасть к вашим ногам.

Дорогая моя, хорошая m-me Виардо, theuerste, lieb-ste, beste Frau, как вы поживаете? Дебютировали ли вы уже? Часто ли думаете обо мне? нет дня, когда дорогое мне воспоминание о вас не приходило бы на ум сотни раз; нет ночи, когда бы я не видел вас во сне. Теперь, в разлуке, я чувствую больше, чем когда-либо, силу уз, скрепляющих меня с вами и с вашей семьей; я счастлив тем, что пользуюсь вашей симпатией, и грустен оттого, что так далек от вас! Прошу небо послать мне терпения и не слишком отдалять того, тысячу раз благословляемого заранее момента, когда я вас снова увижу!

Работа моя для «Современника» окончена и удалась лучше, чем я ожидал. Это, в добавление к «Запискам охотника», еще рассказ, где я в немного прикрашенном виде изобразил состязание двух народных певцов, на котором я присутствовал два месяца назад. Детство всех народов сходно, и мои певцы напомнили мне Гомера. Потом я перестал думать об этом, так как иначе перо выпало бы у меня из рук. Состязание происходило в кабачке, и там было много оригинальных личностей, который я пытался зарисовать a la Teniers... Черт побери! какие громкие имена я цитирую при каждом удобном случае! Видите ли, нам, маленьким литераторам, ценою в два су, нужны крепкие костыли для того, чтобы двигаться.

Одним словом, мой рассказ понравился - и слава Богу!

Когда в 1843 году Тургенев поступил на государственную службу, Варвара Петровна успокоилась за судьбу сына. Втайне она уж и невесту подыскала. Да и к поэтическим опытам Ивана стала относиться благосклонно. Впрочем, мать всегда достаточно ревниво следила за его поэтическими успехами, а Иван Сергеевич частенько уже из Берлина вместо писем посылал ей стихи. «Нечего писать, - ворчала Варвара Петровна в ответ, - ну, тогда и пиши стихи! - Но! - как ждешь, ждешь, - а вместо письма, где бы я видела тебя, как в зеркале: что ты делаешь, как поживаешь, где бываешь, в каких местах гуляешь. - И вдруг, что же?.. - Получаю стихи, да еще какие беспутные, - то есть без рифм. - Воля твоя, - не понимаю я их - в наши времена так не писали. - Я люблю почерк Пушкина за то, что понимаю или разбираю его почти как собственный. Ты же напоминаешь мне простоту тетки Федосьи... доброй, впрочем. - Возьмет ноты и мычит по оным, будто поёт...

Не понимаю, не понимаю я... Вот почему и поставила крест и отослала назад...»

Но порой получал он от матери и такие письма: «Ах! Прекрасные стихи ты прислал. Я-то читать не хотела, что мне было непонятно. А так писать - благослови тебя Господь. И ясно и складно».

Однажды, незадолго до отъезда из Берлина на родину, Тургенев послал матери стихи Лермонтова «Казачья колыбельная», она отвечала: «Я не верю, чтобы эти стихи он написал, а не ты. Кто, кроме тебя, мог написать матери: «Стану целый день молиться, по ночам гадать?!» - Это ты... ты подсмотрел за мною. Чья мать? Разве есть еще мать в разлуке, у которой под головами карты, и всё спит и гадает, и молится. - «Дам тебе я на дорогу образок святой!» - Слава Богу, что в этом же письме и твой план я прочла, а то бы я неутешно плакала больше».

Когда же она прочла поэму «Параша», Тургенев получил очень ободряющее письмо: «Параша» мне прежде еще читательской похвалы понравилась - и я точно вижу в тебе талант... Сейчас подают мне землянику. Мы, деревенские, всё материальное любим. - Итак, твоя поэма пахнет земляникой. Есть картины, которые можно было бы нарисовать из «Параши», например: два лета, итальянское и русское. <...> Ты знаешь, я тщеславна. Прости меня Господь! Но!.. Я прошу тебя быть в твоем сочинении Лутовиновым, ты меня очень утешишь. Нет, не переставай писать, не убивай от одного критика свой талант. «Параши» Лутовиновой прекрасное начало. Дай бог тебе таких детей. Но твоя первая дочь будет Парашей, и я желаю ей во всем, - и даже с пороками, - походить на сестру...»

После 1842 года все надежды Варвары Петровны сосредоточились на Иване Сергеевиче, а старший сын Николай попал в жестокую опалу. Всё началось на злополучном пожаре, почти дотла истребившем спасский дом. Николай заездом был у матери и собирался с дядюшкой в Лебедянь на ярмарку закупать лошадей для своего полка. Мать любовалась сыном: красивый, статный офицер, один из лучших женихов в губернии, он внешне очень был похож на отца. Прекрасно образованный, говоривший на английском, немецком и французском, Николай был остроумен, умел вести изящный светский разговор. Мать называла сына «Златоустом», прочила ему блестящую карьеру и выгодную партию с какой-нибудь богатой невестой. В отличие от Ивана он был расчетлив, скуповат, практичен, мечтал о выходе в отставку, капитале и открытии собственной фабрики. Хозяйственного Николая мать нередко ставила Ивану в пример.

Горела дворня, Николай и дядюшка вели борьбу с огнем. Потом занялся барский дом, возникла паника, в пристройке позабыли нянюшку Васильевну, и Николай, рискуя жизнью, бросился в окно и чудом спас старушку. Она и плакала, и умоляла барина: «Ангел ты мой! Спаситель мой! Брось ты меня. Старая уж, ненужная я стала! Сам сгоришь! Брось, батюшка!» Она любила рассказывать потом, как барин вынес ее из огня «на своих барских ручках и не дал ей помереть мученической смертью, без покаяния».

Но вот и рухнул главный барский дом, сноп искр взметнулся вверх и огненными змейками рассыпался по саду, - всё было кончено. И тут-то Николай Сергеевич вспомнил о шкатулке с казенными деньгами - в ней было 30 тысяч, выданных ему полковым начальством для казенных надобностей. Молодой офицер впал в отчаяние.

Его вывела из состояния страха и потерянности Анна Яковлевна Шварц, камеристка Варвары Петровны. В руках её была спасенная шкатулка. Когда все в доме опомнились от несчастья, в почете оказалась эта девушка, немочка из Риги, служившая в Спасском по вольному найму. В её обязанности входили кройка и шитье для госпожи утренних, дневных и вечерних нарядов. Сама Варвара Петровна приласкала девушку и даже позволила ей садиться за общий барский стол.

По случаю семейного несчастья Николай Сергеевич взял отпуск и до конца лета прожил в Спасском, руководя отстройкой и расширением уцелевшего от пожара флигеля. Добрые отношения с Анной Яковлевной незаметно, как часто бывает в молодости, перешли в тайную любовь. Когда срок отпуска закончился, Николай Сергеевич отправился в Петербург, а девушка попросила у госпожи расчет по случаю её вызова в Ригу родителями, и тоже уехала из Спасского. Вспоминали, что ничего не подозревавшая Варвара Петровна наградила её щедро, устроила трогательное прощание и даже приколола на грудь Анны Яковлевны букет цветов.

Но не в Ригу ехала молодая камеристка; она осталась в Петербурге и в 1842 году тайно обвенчалась с Николаем Сергеевичем. Когда слухи о самовольной женитьбе сына на служанке-немке дошли до Спасского, Варвара Петровна не хотела верить ушам своим. Немедленно был послан в Петербург дворецкий Федор Иванович Лобанов с приказом всё узнать и доложить всю правду по возвращении.

Иван Сергеевич находился в Спасском, когда из Петербурга вернулся Лобанов. В соседней комнате раздался истерический крик матери: потрясенная случившимся, она схватила хлыст и бросилась на Федора Ивановича, который выхватил его, швырнув в угол. На крик сбежалась спасская «полиция», связали «бунтаря» и заперли в арестантскую. После того как Порфирий привел госпожу в чувство «лавровишневыми каплями», Иван Сергеевич на коленях просил у матушки помиловать ни в чем не повинного слугу. Но просьбы, уговоры и мольбы остались без последствия. Через день несчастный Федор Иванович предстал пред госпожой уже не в щегольском фраке, а в сермяжной рубахе, обутым в лапти. Его оторвали от семьи, разлучили с детьми и сослали на исправление в дальнюю деревню.

Поступок Николая так уязвил Варвару Петровну, что до самой смерти не могла она примириться со случившимся. А все её невзгоды и горечи обычно вымещались на близких людях. К Ивану Сергеевичу удвоилось внимание, усилилась забота, но тем ревнивее воспринимала матушка каждый его шаг: талантлив, скромен и умен, возможно, сделает служебную карьеру, вот только бы не упустить момент, составить сыну выгодную партию. Но тут случилось в жизни любимчика Ванички событие, перетряхнувшее не только материнские планы, но и его собственную жизнь.

Тургенев неспроста верил в судьбу, в роковое стечение обстоятельств, которые однажды набегают на человека и разом, круто меняют его жизнь. 1843 год в писательской и человеческой судьбе Тургенева оказался роковым: это был год начала его литературного успеха, год знакомства с Белинским и одновременно встречи писателя с «центральным светилом» его жизни - молодой двадцатидвухлетней певицей Полиной Виардо-Гарсиа, выступавшей осенью в Петербурге в составе Итальянской оперы. Говорили, что родом она испанка, дочь и ученица знаменитого на всю Европу тенора Гарсиа, выходца из цыганского квартала Севильи. Имя свое Полина получила по крестной матери, княжне Прасковье Андреевне Голицыной, «русские связи» начались для неё с колыбели. Но в Петербург она явилась незнакомкой, и её выхода ждали только с любопытством. Никто не знал, что России она будет обязана своей славой и своим успехом, что Россию она назовет «вторым отечеством», испытывая к ней «вечную признательность».

Шел «Севильский цирюльник», в котором Виардо исполняла партию Розины. Началась картина первого акта. «Комната в доме Бартоло. Входит Розина: небольшого роста, с довольно крупными чертами лица и большими, глубокими, горячими глазами. Пестрый испанский костюм, высокий андалузский гребень торчит на голове немного вкось. «Некрасива!» - повторил мой сосед сзади. «В самом деле», - подумал я.

Вдруг совершилось что-то необыкновенное!

Раздались такие восхитительные бархатные ноты, каких, казалось, никто никогда не слыхивал...

По зале мгновенно пробежала электрическая искра... В первую минуту - мертвая тишина, какое-то блаженное оцепенение... но молча прослушать до конца - нет, это было свыше сил! Порывистые «браво! браво!» прерывали певицу на каждом шагу, заглушали её... Сдержанность, соблюдение театральных условий были невозможны; никто не владел собою. Восторг уже не мог вместиться в огромной массе людей, жадно ловивших каждый звук, каждое дыхание этой волшебницы, завладевшей так внезапно и всецело всеми чувствами и мыслями, воображением молодых и старых, пылких и холодных, музыкантов и профанов, мужчин и женщин... Да! это была волшебница! И уста её были прелестны! Кто сказал «некрасива»? - Нелепость!

Не успела еще Виардо-Гарсиа кончить свою арию, как плотина прорвалась: хлынула такая могучая волна, разразилась такая буря, каких я не видывал и не слыхивал. Я не мог дать себе отчета: где я? что со мною делается? Помню только, что и сам я, и всё кругом меня кричало, хлопало, стучало ногами и стульями, неистовствовало. Это было какое-то опьянение, какая-то зараза энтузиазма, мгновенно охватившая всех с низу до верху, неудержимая потребность высказаться как можно громче и энергичнее.

Это было великое торжество искусства! Не бывшие в тот вечер в оперной зале не в состоянии представить себе, до какой степени может быть наэлектризована масса слушателей, за пять минут не ожидавшая ничего подобного.

И действительно, последовавший затем антракт не походил на обыкновенные: началось сильное передвижение, но довольно долго почти никто не выходил из партера: отовсюду слышались горячие восклицания восторга и удивления. Вызовам, казалось, не будет конца...»

Триумфы певицы продолжались и далее, восторженная толпа поклонников и поклонниц ожидала всякий раз при выходе из театра, за счастье почитали получить один цветок или лепесток из её букета, провожали её карету до самой квартиры. В этом энтузиазме не обходилось и без преувеличений. «Она была необыкновенным явлением на нашей сцене, разбудила нас от спячки, внесла в нашу жизнь новые художественные ощущения, настроила нас на возвышенный лад, потрясла наши нервы» - таково было единодушное мнение благодарной публики Петербурга.

Вспоминали, что арию Амины в «Сомнамбуле» Беллини она спела так, что «звуки её голоса не могут быть забыты вовеки. Кто слыхал эту арию, исполнявшуюся Ви-ардо, тому казалось, что подобное исполнение «выше человеческих средств». Тайна влияния Полины Виардо на русскую публику заключалась не только в исключительных технических возможностях её голоса широчайшего диапазона, но и в талантливости актерской игры. Рубини не раз после спектаклей говорил Полине: «Не играй так страстно - умрешь на сцене!»

В Москве Виардо исполняла русские романсы, и особенно успешно «Соловья» Алябьева...

С тех пор Тургенев ходил как в тумане: все помыслы его были сосредоточены на одном - познакомиться лично с Полиной. Вскоре представился к этому удобный случай. 28 октября 1843 года в доме второстепенного поэта, преподавателя литературы во Втором кадетском корпусе А. А. Комарова Тургенев встретился с мужем Полины Луи Виардо. С двенадцати лет Луи был охотником с ружьем и собакой, и у них мгновенно завязался самый оживленный разговор. Намечен был день выезда на охоту в окрестностях Петербурга, рассказы Тургенева о прелестях русской охоты привлекли внимание Луи к талантливому собеседнику и, как оказалось, поэту, писателю. Луи был старше Тургенева на восемнадцать лет и на двадцать - Полины: он родился в 1800 году в Дижоне во французской буржуазной семье, успешно окончил курс школы права в Париже, но вскоре оставил юридическое поприще ради литературы и искусства. В разговорах с Тургеневым Луи показал себя знатоком голландской и испанской живописи, испанской истории и литературы. В 1836 году он перевел на французский язык «Дон Кихота» Сервантеса. Тургенев вспомнил, что он уже держал эту книгу в своих руках. Элегантный брюнет высокого роста, с красивыми правильными чертами лица, он был мягок характером, подобно Тургеневу, но только уж слишком мнителен относительно своей персоны и несколько суховат. Тургенев сошелся с Луи и в общественных убеждениях: как журналист, Виардо находился в оппозиции к правительству короля Луи Филиппа, он был последовательным республиканцем и сочувственно, заинтересованно отнесся к антикрепостническим взглядам Тургенева.

Вероятно, от Луи Тургенев узнал и некоторые подробности личной жизни Полины, историю семейства Гарсиа. С Полиной Луи встретился впервые, когда она была еще девочкой, а он - другом и советчиком её старшей сестры, знаменитой певицы Марии-Феличиты Малибран. Отец Полины уже тогда прочил младшей дочери славное артистическое будущее. «Марию надо было заставлять работать железной рукой, - говорил он, - а Полину можно вести на шелковом поводке». Тогда некрасивая внешность Полины и её склонность к мальчишеским шалостям не понравились Луи Виардо. После смерти отца Полину взяла на воспитание Мария. До пятнадцати лет её готовили стать пианисткой, и она занималась музыкой под руководством Ф. Листа, в которого, конечно, влюбилась. Но с возрастом у нее сформировался и окреп необыкновенный голос; тогда мать Полины, тоже известная певица, в молодости «служившая украшением Мадридского театра», стала учить её вокальному искусству.

В 1838 году Полина Гарсиа дала свой первый концерт в зале парижского театра «Ренессанс». Знаменитый французский поэт Альфред де Мюссе воскликнул после концерта: «Поёт, как дышит!» - и влюбился в юную артистку, а Жорж Санд записала в своём дневнике: «Как трагическая актриса - она лучше Рашели, и поет, как никогда не пели ни её сестра, ни Паста».

В 1839 году между Полиной, Жорж Санд и Шопеном завязалась тесная дружба. Жорж Санд сыграла решающую роль в замужестве Полины, поддержав её решение отказать Альфреду де Мюссе, которого хорошо знала. Раздосадованный поэт изобразил ход своего сватовства к Полине в 17 сатирических рисунках: в каждом из них нос худого и длинного Виардо удлинялся или укорачивался, в зависимости от колебаний Полины в выборе жениха, а дородная «Индиана» (Ж. Санд), дымя папиросой, урезонивала юную певицу. Полина вдохновила Жорж Санд на создание образа певицы Консуэло в одноименном романе, взбудоражившем всю Европу, а в России воспринятом с энтузиазмом, который породил общественное движение за эмансипацию женщин.

Имя Жорж Санд было в те годы священным для русского человека. «Я думаю, я не ошибусь, - вспоминал Достоевский, - что Жорж Занд <...> заняла у нас сряду чуть не самое первое место в ряду целой плеяды новых писателей, тогда вдруг прославившихся и прогремевших по всей Европе <...> Надо, кстати, заметить, что к половине сороковых годов слава Жорж Занда и вера в силу её гения стояли так высоко, что мы, современники её, все ждали от нее чего-то несравненно большего в будущем, неслыханного еще нового слова, даже чего-нибудь разрешающего и уже окончательного <...> Она основывала свой социализм, свои убеждения, надежды и идеалы на нравственном чувстве человека, на духовной жажде человечества, на стремлении его к совершенству и к чистоте, а не на муравьиной необходимости. Она верила в личность человеческую безусловно (даже до бессмертия ее), возвышала и раздвигала представление о ней всю жизнь свою - в каждом своем произведении и тем самым совпадала и мыслию, и чувством своим с одной из самых основных идей христианства, то есть с признанием человеческой личности и свободы её (а стало быть, и её ответственности). Отсюда и признание долга и строгие нравственные запросы на это и совершенное признание ответственности человеческой. И, может быть, не было мыслителя и писателя во Франции в её время, в такой силе понимавшего, что «не единым хлебом бывает жив человек».

Духовное родство Полины Виардо с французской писательницей еще более возвышало её в глазах Тургенева. Счастьем представлялось уже простое знакомство с нею. И вот 1 ноября 1843 года, утром, в доме на Невском, против Александрийского театра, свершилось событие, которое Тургенев называл «священным днем» своей жизни. Вспоминая потом о первом знакомстве с Тургеневым, Полина Виардо говорила: «Мне его представили со словами: «Это - молодой русский помещик, славный охотник и плохой поэт».

Отныне Тургенев оказался в числе четырех избранных поклонников Полины Виардо. Первым считался сын директора императорских театров С. А. Гедеонов. По воспоминаниям современников, «он приказал устроить возле сцены Большого театра особую комнату, где Виардо проводила несколько часов после каждого спектакля среди своих друзей, число которых сначала было неограниченно, но потом в волшебный покой допускались только четверо»: С. А. Гедеонов, А. А. Комаров, И. П. Мятлев, И. С. Тургенев. Все - начинающие поэты и охотники. Однажды они убили медведя в лесных окрестностях Петербурга и «привезли в подарок своей богине редкую по красоте и величине шкуру». «Виардо всякий раз после спектакля покоилась на этой шкуре, а друзья помещались у лап, занимали артистку рассказами о своих похождениях, читали стихи. Вскоре счастливцев прозвали четырьмя лапами: первой, второй, третьей и четвертой». Тургенев к числу первых «лап» не принадлежал, но и последней, вероятно, не был.

Восторг, возбужденный певицей в слушателях, был преходящим, но «в душу Тургенева этот восторг вошел до самой сокровенной ее глубины и остался там навсегда, повлияв на всю личную жизнь этого «однолюба» и, может быть, в некоторых отношениях исказив то, чем эта жизнь могла бы быть, - писал друг Тургенева А. Ф. Кони. - Несомненно, что описание Тургеневым внезапно налетевшей на некоторых из его героев любви, вырвавшей подобно буре из сердца их слабые ростки других чувств, - и те скорбные, меланхолические ноты, которые звучат в описаниях душевного состояния этих героев в «Вешних водах», «Дыме» и «Переписке», имеют автобиографический источник. Недаром он писал в 1873 году г-же Комманвиль: «Ваше суждение о «Вешних водах» совершенно правильно; что же касается второй части, которая недостаточно обоснована и не необходима, я дал себя увлечь воспоминаниям». Замечательно, что более чем через тридцать пять лет после первых встреч с Виардо, в сентябре 1879 года, Тургенев начал одно из своих чудных «Стихотворений в прозе» словами: «Где-то, когда-то, давно-давно тому назад, я прочел одно стихотворение. Оно скоро позабылось мною, но первый стих остался у меня в памяти: «Как хороши, как свежи были розы...» Теперь зима; мороз запушил стекла окон; в темной комнате горит одна свеча; я сижу, забившись в угол; а в голове все звенит да звенит: «Как хороши, как свежи были розы...» Оказывается, что забытое Тургеневым и слышанное им где-то и когда-то стихотворение принадлежало Мятлеву и было напечатано в 1843 году под названием «Розы». Вот начальная строфа этого произведения, звучащая через три с половиной десятилетия своим первым стихом в памяти незабвенного художника, вместе с Мятлевым восхищавшегося Виардо-Гарсией:

Как хороши, как свежи были розы

В моем саду! Как взор прельщали мой!

Как я молил весенние морозы

Не трогать их холодною рукой!

Вероятно, общение с одаренными молодыми людьми приносило Полине Виардо не только чувство самолюбивого удовлетворения своими актерскими и вокальными успехами. Её брак с Луи Виардо нельзя назвать счастливым: уж слишком большой возрастной барьер отделял их друг от друга. Луи любил жену, не докучал ей мелкими придирками ревности, к её увлечениям относился с пониманием, ни в чем не стеснял её свободы, но даже расположенная к нему Жорж Санд находила Луи «унылым, как ночной колпак», и отмечала в дневнике, что Полина любила мужа «без гроз и страстей». Впоследствии Виардо признавалась «шепотом на ушко» Ю. Рицу, что её сердце «немного устало от изъявлений любви, разделить которую она не может».

Любовь, которую испытывал Тургенев к Полине Виардо, была необычной и странной. Что-то от средневекового рыцарства со священным культом «прекрасной дамы» проскальзывало в ней. В глазах Тургенева певица возносилась на высокий пьедестал, была недосягаема в своей божественной красоте и могуществе; хотелось пасть ниц к её ногам, целовать край её платья, ступни ног её и следы, которые она оставляет на земле. Малейший знак внимания с её стороны доставлял ему какое-то сладостное и мучительное наслаждение. В демократическом кружке Некрасова приземленнее и проще смотрели на «таинственные отношения» между мужчиной и женщиной, и к охватившему Тургенева романтическому чувству относились с иронической улыбкой, как к чудачеству богатого барина, аристократа.

А. Я. Панаева рассказывала, как дорожил Тургенев малейшим вниманием Виардо: «Я помню, раз вечером Тургенев явился к нам в каком-то экстазе.

Господа, я так счастлив сегодня, что не может быть на свете другого человека, счастливее меня! - говорил он.

Приход Тургенева остановил игру в преферанс, за которым сидели Белинский, Боткин и другие. Боткин стал приставать к Тургеневу чтобы он поскорее рассказал о своем счастье, да и другие очень заинтересовались. Оказалось, что у Тургенева очень болела голова, и сама Виардо потерла ему виски одеколоном. Тургенев описывал свои ощущения, когда почувствовал прикосновение её пальчиков к своим вискам. Белинский не любил, когда прерывали его игру, бросал сердитые взгляды на оратора и его слушателей и наконец воскликнул нетерпеливо:

Хотите, господа, продолжать игру или смешать карты?

Игру стали продолжать, а Тургенев, расхаживая по комнате, продолжал еще говорить о своем счастье. Белинский поставил ремиз и с сердцем сказал Тургеневу:

Ну, можно ли верить в такую трескучую любовь, как ваша?»

Но любовь Тургенева была именно такой. Однажды в разговоре с Полонским он заявил, что не может понять, отчего граф Толстой так очевидно пристрастен к Левину, тогда как этот Левин для него антипатичен донельзя - эгоист и себялюбец в высшей степени.

Неужели же, - говорил Тургенев, - ты хоть одну минуту мог подумать, что Левин влюблен или любит Кити, или что Левин вообще может любить кого-нибудь? Нет, любовь есть одна из тех страстей, которая надламывает наше «я», заставляет как бы забывать о себе и своих интересах. Левин же, узнавши, что он любим и счастлив, не перестает носиться со своим собственным «я», ухаживать за собой... Не одна любовь, - продолжал Тургенев, - всякая сильная страсть, религиозная, политическая, общественная, даже страсть к науке, надламывает наш эгоизм. Фанатики идеи, часто нелепой и безрассудной, тоже не жалеют головы своей. Такова и любовь...

В повести «Дневник лишнего человека» Тургенев писал: «Найти приют, свить себе хотя временное гнездо, знать отраду ежедневных отношений и привычек - этого счастья я, лишний, без семейных воспоминаний человек <...> не испытал». В тургеневской любви к женщине отсутствовало душевное равновесие, которое дается человеку в детстве поэзией семейных отношений, культурой одухотворенных родственных чувств. На всех любовных увлечениях Тургенева лежала печать рокового прошлого, проклятье жизни в безлюбовной семье, лишенной теплоты и ласки, домашнего уюта и заботы, душевного взаимного родства. Взамен духовной крепости и силы в тургеневской любви в избытке расцвела чувственная утонченность, способность безграничного преклонения и подчинения воле и власти женского существа.

Есть, вне сомнения, автобиографический элемент в самопризнаниях героя тургеневской повести «Переписка» о происшествии, которое оказало сильное влияние на его судьбу: «А именно: я отправился в театр смотреть балет. Я балетов никогда не любил и ко всем возможным актрисам, певицам, танцоркам чувствовал всегда тайное отвращение... Но, видно, ни судьбы своей переменить нельзя, ни самого себя никто не знает, да и будущее тоже предвидеть невозможно <...> Словом, я влюбился в одну танцовщицу.

Это было тем более странно, что и красавицей её нельзя было назвать. Правда, у ней были удивительные золотисто-пепельные волосы и большие светлые глаза, с задумчивым и в то же время дерзким взором... Мне ли не знать выражения этого взора? Я целый год замирал и гас в его лучах! Сложена она была прекрасно, и когда она плясала свой народный танец, зрители, бывало, топали и кричали от восторга... Но, кажется, кроме меня, никто в нее не влюблялся - по крайней мере, никто так не влюбился, как я. С той самой минуты, как я увидел ее в первый раз (поверите ли, мне даже и теперь стоит только закрыть глаза, и тотчас передо мною театр, почти пустая сцена, изображающая внутренность леса, и она выбегает из-за кулис направо, с виноградным венком на голове и тигровой кожей по плечам), - с той роковой кинуты я принадлежал ей весь, вот как собака принадлежит своему хозяину; и если я и теперь, умирая, не принадлежу ей, так это только потому, что она меня бросила.

Говоря правду, она никогда особенно и не заботилась обо мне. Она едва замечала меня, хотя весьма добродушно пользовалась моими деньгами. Я был для нее, как она выражалась на своем ломаном французском наречии: «oun Rousso, boun enfan» - и больше ничего. Но я... я уже не мог жить нигде, где она не жила; я оторвался разом от всего мне дорогого, от самой родины, и пустился вслед за этой женщиной.

<...> В немецких сказках рыцари впадают часто в подобное оцепенение. Я не мог отвести взора от черт её лица, не мог наслушаться её речей, налюбоваться каждым её движеньем; я, право, и дышал-то вслед за ней. Впрочем, она была добра, непринужденна, даже слишком непринужденна, не ломалась, как большею частью ломаются актрисы. В ней было много жизни, то есть много крови, той южной, славной крови, в которую тамошнее солнце, должно быть, заронило часть своих лучей.

<...> Я не ожидал, какую роль мне придется разыгрывать. Я не ожидал, что буду таскаться по репетициям, мерзнуть и скучать за кулисами, дышать копотью театральной, знакомиться с разными, совершенно неблаговидными лицами... что я говорю, знакомиться - кланяться им; я не ожидал, что буду носить шаль танцовщицы, покупать ей новые перчатки, чистить белым хлебом старые (я и это делал, ей-ей!), отвозить домой её букеты, бегать по передним журналистов и директоров, тратиться, давать серенады, простужаться, занемогать... Я не ожидал, что получу, наконец, в одном немецком городишке затейливое прозванье: der Kunst-Barbar ... И всё это даром, в самом полном смысле слова - даром! Вот то-то и есть... Помните, как мы с вами словесно и письменно рассуждали о любви, в какие тонкости вдавались; а на поверку выходит, что настоящая любовь - чувство, вовсе не похожее на то, каким мы её себе представляли. Любовь вовсе даже не чувство; она - болезнь, известное состояние души и тела; она не развивается постепенно; в ней нельзя сомневаться, с ней нельзя хитрить, хотя она и проявляется не всегда одинаково; обыкновенно она овладевает человеком без спроса, внезапно, против его воли - ни дать ни взять холера или лихорадка... Подцепит его, голубчика, как коршун цыпленка, и понесет его куда угодно, как он там ни бейся и ни упирайся... В любви нет равенства, нет так называемого свободного соединения душ и прочих идеальностей, придуманных на досуге немецкими профессорами... Нет, в любви одно лицо - раб, а другое - властелин, и недаром толкуют поэты о цепях, налагаемых любовью. Да, любовь - цепь, и самая тяжелая. По крайней мере, я дошел до этого убеждения, и дошел до него путем опыта, купил это убеждение ценою жизни, потому что умираю рабом».

Этот суровый монолог на грани авторского самопризнания Тургенев написал в 1854 году. Он чувствовал, что роковое бремя такой любви ему придется нести до самой смерти. В трагической любви героя «Переписки» Тургенев видел отголосок всероссийской драмы, источником которой являлся все тот же крепостнический порядок вещей в стране, все те же привычки рабства в нашей психологии. Безволие героя Тургенев оценивал как исторически приобретенную национальную черту. В романе «Дым» писатель сказал устами Потугина: «Привычки рабства слишком глубоко в нас внедрились; нескоро мы от них отделаемся. Нам во всем и всюду нужен барин...» Тургеневу как человеку и художнику не суждено было почувствовать и пережить любовь в той полноте и жизненной укорененности, какую ощутил и передал его соперник, друг и антипод Лев Николаевич Толстой. Зато с проникновенным мастерством и утонченнейшей поэзией он чувствовал и воскрешал мгновенья чистой, трепетной и радостной влюбленности. До самой старости он сохранил в душе способность любить избранницу свежо и молодо, весенним чувством первой, искренней любви, в которой чувственность преображается до степени чистейшего духовного огня. Другим и противоположным полюсом любви в произведениях Тургенева была слепая и нерассуждающая власть её над человеческой душой, когда весь человеческий состав надламывался, терялось собственное «я» и любящий оказывался в положении безгласного раба.

Любовь к Полине Виардо у русского Тургенева не знала чувства меры и естественного равновесия: она лишь колебалась между полюсами «святости» и «рабства», хотя общение с талантливой артисткой погружало его в атмосферу ценимых и любимых им искусств. Полина Виардо была не только выдающейся певицей, не только незаурядной пианисткой, но и композитором, талантливой по-своему художницей и человеком, наделенным тонким литературным чутьем. Тургенев с детских лет был неизменным поклонником и ценителем музыки. Случалось, что в Спасском, оставаясь в одиночестве, он испытывал настоящий музыкальный голод, и тогда он подходил к фортепиано и одним-двумя пальцами слегка наигрывал любимую мелодию и подпевал высоким тонким голосом, не соответствующим ни его росту, ни широкой, богатырски сложенной груди. Он обладал безукоризненным музыкальным слухом, улавливающим самую ничтожную ошибку, любой фальшивый звук. Музыкальная его память вызывала удивление у современников; он помнил в исполнении Полины Виардо такие подробности, а преклонение перед её талантом достигало такой высокой степени, что иногда во время концерта или в ходе постановки оперы он не выдерживал и забывался, вставал с кресел и начинал жестикулировать или подтягивать певице, пока кто-нибудь из недовольных зрителей не одергивал его.

Со временем приступы любовной лихорадки повторялись реже, но крепла связь с чужим семейством, «на краюшке» которого он нашел себе приют. Тургенев очень любил детей Виардо, относился к ним с настоящей отеческой нежностью, они же, в свою очередь, привязались к доброму и ласковому великану из России, гуляющему с ними часами, рассказывающему импровизированные сказки. Особенно теплыми были чувства Тургенева к Марианне и Клавдии, младшим детям Полины и Луи.

С Луи Виардо его связывали прочные приятельские чувства. Они часто занимались совместными переводами с русского на французский, и уже в 1845 году, благодаря сотрудничеству Тургенева и доброй воле Виардо, во Франции появились первые переводы Гоголя. Тургенев очень увлекался живописью и чрезвычайно высоко ценил эстетическое чутье друга, большого знатока и ценителя изобразительных искусств, автора капитальных трудов по этому вопросу. Сближала их и страсть к охоте, которой они неизменно предавались на протяжении долгих лет жизни под одной крышей.

А в отношениях с Полиной главным было обожание «единственной в мире» женщины и артистки. Избалованная славой и успехом, которые сполна выпали ей на долю, она обладала характером сильным и властным, обостренным чувством самолюбия и гордости, умением подчинять себе людей и наслаждаться их благоговейным почитанием. Тургенев же перегорал в эстетических восторгах и сорокавосьмилетней своей богине пятидесятилетним мужем писал письма, как юный Ромео пятнадцатилетней Джульетте: «Я не могу больше. Я не могу жить вдали от вас. Я должен чувствовать вашу личную близость, наслаждаться ею. День, когда ваши глаза не светили мне, - погибший для меня день... Ах! довольно! довольно! Иначе я не совладаю с собой». Он по-прежнему «с несказанным умилением простирался у её ног», вновь просил «её милые руки», чтобы «выцеловать всю душу», рассыпался в словах благодарности за простую справку о здоровье, за «милую записочку». Всякая подробность её жизни оставалась для Тургенева священной и значительной: в письмах к Людвигу Пичу сообщалось об опухоли её пальца, при известии о том, что её нос укусила муха, едва не совершался побег из Спасского в Париж.

Тут чистейшая любовь действительно опасно балансировала на грани подданства: «Для меня её слово - закон!» В разговоре с Полонским Тургенев всерьез говорил о «присухе» и утверждал, что Полина Виардо - колдунья. Николай Сергеевич намекал, что «такие тайны доверяют только брату», а Некрасов настоятельно советовал Тургеневу не шутить со своими нервами и действовать решительно, - иначе не придется уехать из Парижа. Тургенев не послушал. И снова он «исходит в непрестанном обожании» и «на коленях целует священный для него подол ее платья». «Он страдал сознанием, что не может победить женской души и управлять ею», - говорил близкий друг Тургенева П. В. Анненков.

Но в романе с Полиной Виардо этот недостаток был достоинством. Гениальная певица сама обладала сильной страстью только на сцене и для сцены. Здесь она могла казаться воплощением тропического зноя. А в жизни не было человека благоразумнее и трезвее. Тургенев изумлялся её способности быть вечно здоровой, веселой и деятельной. А Жорж Санд поражалась уравновешенным эгоизмом жгучей актрисы, её «спокойной и ревнивой» заботливостью о своем покое. «Декабрьское превращение» Луи Наполеона в Наполеона III, например, несказанно взволновало всех, кто был небезразличен к политической свободе Франции. Спокойной осталась одна Полина: она даже приказала не принимать мужчин, потому что они надоедали ей своими вопросами. «Это меня только даром утомляет и волнует», - объясняла она. «Уметь рассчитать, когда стоит и не стоит волноваться, и переживать только не напрасные волнения - значит вовсе не испытывать непосредственных волнений, быть неспособной на такие волнения. Поистине - дар богов - не менее драгоценный, чем сценический талант! Не Тургеневу, разумеется, было взволновать эту необыкновенную душу», - писал старый биограф Тургенева И. И. Иванов.

Как только Варвара Петровна узнала о роковом увлечении сына, сердце её упало: она считала своих сыновей однолюбами, и тревоги её оказались не напрасны. Во время гастролей Полины в Москве Варвара Петровна была на одном из концертов и, скрепя материнское сердце, признала: «Хорошо проклятая цыганка поёт». Но, не умея подействовать на сына ласковым проникновенным словом и советом, по привычке старой крепостницы, она решила сократить материальную поддержку. Постепенно она свела её до такого минимума, что Тургеневу нечем было платить за квартиру, а порой и за обед. С 1843 года он переживает трудное время. Среди новых друзей круга Белинского он слывет богачом и аристократом. Тургенев вхож в великосветские салоны, он усвоил с юности замашки светского человека и привык жить широко. А теперь приходится занимать деньги у Панаева и Некрасова, на концерты ходить в чужие ложи, не имея средств оплатить дорогие билеты, и при этом как-то выкручиваться, делать вид, что ничего не произошло. Временами в связи с ложным своим положением он попадает в неловкие ситуации, дающие повод заподозрить его в хлестаковщине. А. Я. Панаева вспоминает, как в разговоре на даче у Белинского Тургенев похвалился искусным поваром, умевшим готовить очень тонкие блюда.

Небось, графов и баронов угощаете тонкими обедами, а своих приятелей-литераторов не приглашаете к себе, - шутя заметил Белинский.

Тургенев пришел в замешательство: конечно, по своему положению в обществе он должен, обязан был приглашать в гости друзей. Этого требовал общепринятый кодекс порядочного светского человека, но как быть, если повар у него действительно искусный, да не на что приготовить обед. Отказаться - стыдно, сказать правду - не поверят. И вот, не подавая виду, не обнаруживая внутреннего замешательства, он приглашает всех к себе на дачу на обед. Когда же гости в назначенный час к нему являются, виновника обещанного торжества не оказывается дома... За этим следуют тургеневские визиты с извинениями и ссылкой на забывчивость. Другого выхода он придумать не мог.

Бывали промахи и профессионального характера: Тургенев - мастер устного рассказа, и в ходе разговора о случившихся в действительности событиях его воображение разыгрывается, в рассказ включается творческая фантазия, - а в результате складывается мнение, что он любитель прихвастнуть и сочинитель небылиц. Водилась в молодости за Тургеневым еще одна особенность: пресыщенный в Берлине отвлеченно-философскими разговорами на эстетические темы, он прерывал нередко словоизлияния приятелей какой-нибудь нелепой выходкой. Однажды, например, Тургенев заявил, что перед великими произведениями искусства, живописи и скульптуры он испытывает зуд под коленами и ощущает, как икры его ног обращаются в треугольники. Здесь автор «Гамлета Щигровского уезда» допускал сознательный и дерзкий эпатаж.

Манера поведения Тургенева, не вполне понятая современниками, была умышленным протестом против нивелирующего личность кружкового воспитания, инерция которого еще сказывалась в среде петербургских литераторов. Впоследствии устами уездного Гамлета, дворянина Василия Васильевича, Тургенев дал уничтожающую критику наиболее отрицательных сторон кружковой жизни, которые испытал он сам: «...Кружок - да это гибель всякого самобытного развития; кружок - это безобразная замена общества, женщины, жизни... Кружок - это ленивое и вялое житьё вместе и рядом, которому придают значение и вид разумного дела; кружок заменяет разговор рассуждениями, приучает к бесплодной болтовне, отвлекает вас от уединенной, благодатной работы, прививает вам литературную чесотку; лишает вас, наконец, свежести и девственной крепости души. Кружок - да это пошлость и скука под именем братства и дружбы, сцепление недоразумений и притязаний под предлогом откровенности и участия; в кружке, благодаря праву каждого приятеля во всякое время и во всякий час запускать свои неумытые пальцы прямо во внутренность товарища, ни у кого нет чистого, нетронутого места на душе; в кружке поклоняются пустому краснобаю, самолюбивому умнику, довременному старику, носят на руках стихотворца бездарного, но с «затаенными» мыслями; в кружке молодые, семнадцатилетние малые хитро и мудрено толкуют о женщинах и любви, а перед женщинами молчат или говорят с ними, словно с книгой, - да и о чем говорят! В кружке процветает хитростное красноречие; в кружке наблюдают друг за другом не хуже полицейских чиновников... О кружок! ты не кружок: ты заколдованный круг, в котором погиб не один порядочный человек!»

В непривычно резкой для Тургенева характеристике прорывается еще не остывшее раздражение интеллектуальной замкнутостью философских кружков. Преодолевая романтизм и идеализм, Тургенев слишком беспощадно оценивает «метафизический» период своей и русской духовной жизни 1830 - начала 40-х годов. «Посудите сами, - восклицает уездный Гамлет, - какую, ну, скажите на милость, какую пользу мог я извлечь из энциклопедии Гегеля? Что общего, скажите, между этой энциклопедией и русской жизнью? И как прикажете применить её к нашему быту, да не её одну, энциклопедию, а вообще немецкую философию... скажу более - науку?»

Позднее в романе «Рудин» писатель внесет существенные поправки в столь однозначную и однобокую характеристику. Ученый круга Тургенева, известный либеральный профессор Б. Н. Чичерин вспоминал: «Однажды я сказал Ивану Сергеевичу, что напрасно он в «Гамлете Щигровского уезда» так вооружился против московских кружков... Это были легкие, которыми в то время могла дышать сдавленная со всех сторон русская мысль... Тургенев согласился с моим замечанием».

Полина Виардо – Тургеневу

Послушайте, мой добрый Тургенев, не моя вина в том, что я не написала вам раньше, а тех, кто беспрестанно пожирал все мое время с тех пор, как пошла «Сафо». Мы сыграли ее три раза кряду со все возрастающим успехом. B пятницу я пела «Пророка» из-за того, что Роже заканчивает выступления, он уезжает в конце месяца. Для меня это было 99-е представление, и признаюсь, что после такого числа постановок в произведении остается мало красот, к которым я была бы еще чувствительна. C каждым разом я ощущаю, как эти красоты уменьшаются. Тем не менее, публика, к моему великому удивлению, кажется, не замечает моей внутренней холодности! Ах, это оттого, что она не так строга, как артист, которому платят за то, чтобы он был таковым по отношению к самому себе. Завтра в понедельник будет 4-е представление «Сафо», а в среду снова «Пророк»! У меня есть желание написать Мейерберу небольшое послание в связи со столетием моей Фидес. Должна же я выразить ему признательность за то, что он 100 раз подряд сделал меня матерью таких здоровых и упитанных малышей! Вы, без сомнения, читали статьи о «Сафо» во всех наших крупных газетах. Берлиозу принадлежит великолепный отзыв, состоящий из проклятий вперемежку с завышенными похвалами, он поставил Гуно в 1-й ряд в музыкальном общественном мнении. B целом пресса была весьма благосклонной. Поскольку вы читаете наши газеты, я вам их не высылаю. Статью из «Театральной газеты» я послала потому, что она была первой. B конце мая, до моего отъезда в Лондон я должна дважды спеть «Отелло», чтобы ввести тенора Капуиса, который должен дебютировать в роли Фаона. Голос у него очень красивый, да и сам он весьма мил. Ho он очень небрежен и, кажется, не слишком заботится о том, чтобы развить свой талант. Как много людей, похожих на него! И какое несчастье для искусства, что дарования распределяют природой так плохо! У м-ль Паузо, которая пела Гликерию, голос превосходный, но она распоряжается им таким образом, что лучше бы его было у нее поменьше. Воодушевляясь, она тотчас начинает фальшивить и кричать изо всех сил, кроме того, ей не хватает обаяния женственности – нет у нее ничего, ну ровным счетом ничего от Weiblich. Она высоковата и угловата, как паук – да и греческий костюм ей не к лицу. Признаю, она меня очень разочаровала – на репетициях было лучше – волнение сцены внушает ей некую неловкую развязность, которая производит очень неприятное впечатление. Дуэт Гликерии и Питеаса, на который больше всего рассчитывали, оказался как раз тем, произвело наименьшее впечатление. Правда, он был сыгран обоими несколько indelicate образом, что слегка покоробило благочестие господ завсегдатаев кулис. Черт возьми, этим господам не по нутру видеть у других манеры, напоминающие их собственные! A Питеас-Бремон именно их и представил хорошо. Наименее удачная часть партитуры – без сомнения, что следует за дуэтом двух женщин. Вся первая часть слишком диалогизирована, декламационна, а конец вовсе неудачен. Это единственный изъян во всей партитуре, поэтому я сделала все возможное, чтобы его сгладить, хотелось бы, чтобы Гуно и Ожье полностью переделали этот отрывок. Гуно собирается сочинить 2 танцевальные арии, чтобы в Лондоне ввести их в начало действия, после букета.

Немного балета развеет монотонность этого спектакля и усилит это действие, наиболее слабое из всех, несмотря на то, что в нем содержатся такие красоты, как «Полюбим, сестры!», которую поет Сафо, клятва заговорщиков и трио в Анданте. Что до 3-го действия, – это шедевр от начала до конца. По-моему, это достойный пандан к 3-му действию «Отелло»!

Постойте, бьет 11 часов. Пора спать. Полинетта мирно спит наверху, – едва вернувшись из пансиона, она тотчас спросила о вас. Весь день она проиграла с Луизой. Они отлично ладят и, хотя непрестанно ссорятся, жить друг без друга не могут.

Доброй ночи, мой дорогой Тургенев. Отошлю вам это письмо только после завтрашнего представления. Наилучших вам снов и будьте тысячу раз благословенны верной вам душой и сердцем.

Среда утром

Здравствуйте, друг. Почему я не получаю от вас письма, которое было объявлено находящимся в пути? Ваше молчание начинает казаться мне бесконечно долгим. Вчера вечером состоялось 4-e представление «Сафо». Оно было прекрасным, и публика долго шумела. Финал, как обычно, бисировали, и нас вызывали. 2-е действие произвело большое впечатление, особенно клятва, дуэт Глик., и Фит., который был спет и сыгран гораздо лучше прежнего, и трио, после которого был вызов. 3-е действие было исполнено блестяще от начала до конца. Ария Фаона, песня пастуха (на бис) и моя финальная ода были покрыты аплодисментами. Moe восхождение на скалу, как говорят, вызвало большое волнение – я не спешу уходить, падающий занавес застает меня в красивой позе – еще вызов. Я оставляю лиру на сцене – после долгих прений по поводу того, что с нею делать, оставить или умереть вместе с нею, было решено, что лучше оставить ее на скалах как символ. Декорации в 3-м действии очень красивы, они изображают возвышенности, скалы, увенчанные несколькими вершинами – одна…

Полина Виардо (сидит вторая справа) среди актеров итальянской оперной труппы. 1860 г.

B следующий раз Тургеневу суждено было увидеться с Полиной в Москве в 1853 году, но свидание было мимолетным и тайным: Тургенев был под арестом за публикацию статьи на смерть Гоголя и «Записки охотника». Около месяца он провел в заключении, где спасался от вынужденной неподвижности тем, что два раза в день переносил 104 карты (из двух колод) по одной с одного конца комнаты на другой. Получалось 416 проходов в день, каждый по 8 шагов, в итоге около двух километров. Через месяц ему вернули свободу, но оставили под домашним арестом. И все же он не утерпел, полетел в Москву, чтобы увидеться с Полиной.

И вот зимой 1855 года снова забрезжила надежда на встречу.

Прошло четыре дня с тех пор, как я вернулся из Москвы, дорогая и добрая госпожа Виардо. Дома меня ожидало письмо от вас и очень порадовало не столько своим содержанием, сколько тем, что внушило мне уверенность в том, что переписка наша будет иметь продолжение. Увы! Она дышит на ладан, эта бедная переписка, и все-таки, бог свидетель, что никогда еще мои друзья не были мне так дороги! Мне было бы мучительно думать, что память обо мне у вас ослабела, и я очень признателен вам за теплые слова в конце вашего письма…

Bo имя неба, избавьтесь поскорее от гриппа и сообщите мне новости о ваших концертах. Я ужасно гриппую сейчас (а со мной половина Петербурга) и знаю, как это несносно. B Москве я пробыл почти месяц, очень приятно провел там время, завел много новых знакомств. B голове моей много литературных планов… но сейчас не до литературы. По всей Империи собирается народное ополчение, в нашей губернии выборы офицеров земского ополчения состоятся в апреле. Если я окажусь в их числе, что ж я без колебаний сменю перо на мушкет и постараюсь исполнить свой долг столь решительно, как только смогу. Для нашей страны настает трудное время – и все мы придем ей на помощь.

Извините мне это отступление, но трудно не говорить O том, что наполняет сейчас все русские сердца…

Вы мне ничего не пишете о Полине, надеюсь, что она здорова и не очень ленится. Тысяча благодарностей доброму Виардо за его милую любезность. Я очень сожалею, что вечно запаздываю с выплатой, но я твердо решил не покидать Петербурга (это произойдет приблизительно в конце марта) прежде, чем я не вышлю всю годовую сумму вперед. Я много работаю, чтобы обеспечить будущее малышки, и, если Бог даст мне жизни, это будет сделано в течение года.

Кажется, г-жа Лагранж не приедет будущей зимой. Поговаривают о г-же Бозно… если… но это «если» совершенно лишено смысла! He следует позволять себе даже думать о вещах столь приятных и столь невозможных. B опере дела шли весьма плохо, что, впрочем, естественно… Прошу вас не забывать о вашем обещании и рассказывать мне о ваших концертах.

Ваше последнее письмо очень коротко и, простите за выражение, очень сухо! K чему подтрунивать надо мною по поводу м-ль Тургеневой? Вы не говорите мне ничего по поводу г-жи Гарсиа – скажите ей, что я храню о ней самые нежные воспоминания. Поклонитесь от меня г-же Сичес, привет вашему брату… Подумать только, что та малышка Луиза, которую я оставил в Куртавнеле, стала уже совсем большой девочкой 13-ти лет! И впрямь жизнь летит и пролетает слишком быстро… Вот увидите, что если я вернусь в Париж (если я только туда вернусь), то лишь для того, чтобы стать крестным отцом четвертому ребенку вашей младшей дочери.

Совсем ли вы позабыли русский язык?

Я задаю вам этот вопрос вот почему. Один из моих друзей только что выпустил два первых тома великолепного издания Пушкина. Я помню его наизусть, но есть там одно стихотворение, которое, оказавшись вновь перед моими глазами, произвело на меня новое впечатление. Если у вас есть кто-нибудь, кто знает русский, попросите его перевести эти стихи. Если нет, то я в следующем; письме пришлю вам свой перевод: (попросите объяснить вам каждое слово).

B последний раз твой образ милый

Дерзаю мысленно ласкать,

Будить мечту сердечной силой

И с негой робкой и унылой

Твою любовь воспоминать.

Бегут, меняясь, наши лета,

Меняя все, меняя нас…

Уж ты для своего поэта

Могильным сумраком одета,

И для тебя твой друг угас.

Прими же, дальняя подруга,

Прощанье сердца моего -

Как овдовевшая супруга -

Как друг, обнявший молча друга

Перед изгнанием его.

Прощайте, дорогая и добрая госпожа Виардо. Будьте здоровы, будьте счастливы и да хранит вас Бог. C нежностью целую ваши дорогие руки.

Ваш И. T

Спасское

Я получил ваше письмо из Лондона, дорогая и добрая госпожа Виардо, и спешу ответить на него. Для начала сообщу вам приятную новость, которой я уже поделился с вашей матушкой: из Петербурга мне пишут, что паспорт мой уже подписан и ничто не препятствует моему отъезду. Вы можете представить себе удовольствие, которое доставила мне эта новость; через полтора месяца, если Бог даст мне жизни, я буду иметь счастье вновь видеть вас, Я, кажется, говорил вам, что, уезжая из Петербурга, я на всякий случай взял место на пароход из Штеттина на 21 июля (2 августа н. c.). Я покину Спасское 10 числа следующего месяца; из Штеттина поеду прямо через Берлин, Брюссель и Остенде в Лондон, где рассчитываю быть 10 августа. B конце августа я отправляюсь в Париж, а оттуда в Куртавнель, где мы будем ждать вас, как в былое время. Встречать вас я выйду в своей серой куртке. K сожалению, буду я не только сер, но и сед… Что ж, коли лето наше миновало, постараемся насладиться нашей осенью.

Я очень рад узнать, что вы довольны собой и много работаете в Лондоне. Подумать только: двух месяцев не пройдет – и я Bac услышу.

Перед отъездом я хочу побывать в Калужской губернии, чтобы вволю поохотиться там на глухарей; в сентябре настанет черед куропаток в Бри… Только бы ничто не помешало этим прекрасным замыслам! Я стал суеверным и весьма боязливым в отношении будущего… B конце концов, это лучше, чем равнодушие.

У меня нет больше желания «рассказывать вам свою жизнь» на бумаге – я сделаю это лично. Итак, до свидания 10 августа! A до тех пор будьте здоровы и счастливы. Тысяча приветов Виардо. Нежно целую ваши руки.

Ваш И. Тургенев.

P. S. Получили ли вы мое письмо из Спасского со словами «знаменитой певице» на конверте?

Для госпожи Виардо

Ура! Ура! Lebehoch! Vivat! Evviva! Zrjrco! Да здравствует маленький Поль! Да здравствует его мать! Да здравствует его отец! Да здравствует все семейство! Браво! Я же говорил, что все кончится хорошо и что у вас будет сын. Поздравляю и обнимаю вас всех! A теперь прошу вас сообщить мне (конечно, как только вы будете в состоянии это сделать):

1) Подробное описание черт лица, цвета глаз и т. д. и т. д. молодого человека; если возможно, небольшой карандашный рисунок.

2) Перечень наиболее осмысленных слов, которые он быть может произнес уже.

3) Небольшое описание дня 20 июня, революционной даты, избранной маленьким санкюлотом для появления на свет.

Я немного заговариваюсь, но это простительно в моем возрасте и если учесть ту радость, которую вызвала во мне эта новость.

Почтальон получил на рейнское (только не на пиво, ни под каким предлогом), чтобы выпить за здоровье юного Поля-Луи-Иоахима; я тоже выпью за его здоровье.

Что касается здоровья матери, то вот увидите, дня через два-три вы не захотите оставаться в постели, а если через неделю не будете танцевать, то лишь потому, что у вас будет в голове нечто иное.

Вы должны быть довольны, не так ли? Вы пожираете глазами это маленькое существо, которое еще вчера было вами и у которого теперь своя жизнь, зачатки мысли и собственной индивидуальности, собственной, не в обиду вам будет сказано. Я становлюсь пророком; я читаю во мраке грядущего, в Conversation’s Lexicon 1950 г.:

«Виардо (Поль, Луи, Иоахим), знаменитый (пропускаю «кто»), родился в Куртавнеле, в Бри, и т. д. и т. д., сын знаменитой Полины Гарсиа и т. д. и т. д. и одаренного писателя и переводчика «Дон Кихота».

He буду приводить всю статью.

Вы ведь мне напишете несколько слов, как только вам это не будет трудно, не правда ли? A пробуждение утром 21-го, не правда ли оно было сладостным? A крики малыша, – есть ли музыка, сравнивая с этой?

Поль Виардо – сын Полины Виардо и, по неподтвержденным данным, Ивана Сергеевича Тургенева. Французский скрипач, дирижёр и композитор

Ну, что ж, все идет хорошо. Завтра или послезавтра напишу вам более вразумительно; а сегодня вновь восклицаю: Vivat! Ура! Вперед, сыны Отечества! Алааф Кельн! (это выражение радости употребляется только в Кельне, но, по-моему, оно подходит). Алла иль Алла Резул Мохамед Алла!!

Снова обнимаю вас всех, начиная с г-на Поля, и остаюсь

ваш старый друг И. Тургенев.

Дорогая госпожа Виардо, поскольку зинцигские воды причинили мне более вреда, чем пользы, я решился поехать теперь принимать морские ванны, не дожидаясь истечения 6-ти недель. Действовать я буду следующим образом: завтра я отправляюсь в Баден-Баден, где у меня назначена встреча с графом Толстым, покупаю себе собаку (видите – я неисправим!) и направляюсь прямо через Страсбург и Париж в Дьепп или Булонь. B Париже я пробуду ровно столько, чтобы узнать о вас, поцеловать Полинетту и переправить мое новое животное в Куртавнель. Попытаюсь быть на побережье к 4-му числу, дабы у меня имелось полных три недели. Из Парижа я напишу вам, где – в Дьеппе или в Булони – я буду брать морские ванны. До тех пор не пишите мне. Если письмо придет сюда, его мне перешлют.

Уверен, что у всех вас все в порядке и что ваш дорогой новорожденный растет не по дням, а по часам. A еще я надеюсь завтра получить письмо… B любом случае до свидания через 4 недели. Обнимаю вас всех – вижу, как вы уже встали и прогуливаетесь по двору (ведь сегодня уже 9-й день). Целую ваши руки и остаюсь

ваш И. Тургенев.

Рим.

Дорогая Полинетта!

Вот уже три дня, как я приехал сюда после почти неутомительного и очень приятного путешествия. Я остановился в Английской гостинице, но ты лучше сделаешь, если будешь писать до востребования в Рим (Италия). Стоит прекрасная погода, и не скажешь, что уже ноябрь. – Ha деревьях еще сохранились почти все листья. Прошу тебя написать мне тотчас по получении моего письма и сообщить мне о г-же Виардо и обо всей ее семье. Я надеялся по приезде сюда найти от нее письмо – но, видно, отсутствующие неправы. Пиши мне о своем здоровье, о своих занятиях – вообще рассказывай мне обо всем, что придет тебе в голову, стараясь писать разборчиво. Газеты сообщают, что м-ль Арто приглашена в Оперу – правда ли это? Если ты ее увидишь, кланяйся ей от меня. Как здоровье г-на Шеффера? Поедет ли г-жа Виардо в Лондон? Ha все эти вопросы отвечай мне подробно – и быстро.

Сегодня же напишу г-же Виардо.

До свиданья, дорогая девочка, – работай хорошенько. – Я крепко люблю тебя и так же целую.

Твой отец.

Ваше письмо ужасно заставляет себя ждать, дорогой Тургенев. Я думала, что оно попросту потерялось. От Полинетты я знала, что вы нам писали. О, вы-то счастливы под римским небом! A знаете, куда отправляюсь? в Варшаву! да еще совершенно одна, то есть с горничной. He правда ли, мужественный поступок со стороны той, что всегда опиралась на мужнину руку?!

Я рассчитываю пробыть там недель шесть и дать несколько представлений и концертов. Bce уже готово, даже мое жилье у г-жи Калергис. Про себя-то мы имеем определенное мнение относительно этой дамы. Однако это не мешает ей быть одной из самых высокопоставленных дам в государстве, а мне – вполне довольной, найдя дружеский кров в дружелюбном мне доме вместо гостиницы!

Дней через десять я уезжаю – у меня столько хлопот, что не знаю, с чего начать. Следующее письмо будет длиннее. Ведь не каждый день уезжаешь.

Вы можете писать мне в Варшаву на театр. A пока примите самое дружеское рукопожатие.

Полина Виардо.

Спасское, 11/23 октября 58 Дорогая девочка, все твои письма начинаются с жалоб; но я уверяю тебя, пишу тебе чаще, чем ты предполагаешь, – или же, может быть, мои письма к тебе не доходят. Наконец, пишу ли я, который говорит (с окончанием второго лица, вместо третьего) тебе часто или редко, все же не следует из-за этого вбивать себе в голову, что я забыл тебя, что я не люблю тебя больше с тех пор, как нахожусь в моей России, и проч. Bce это – причуды: я тебе доказал, что люблю тебя, и докажу тебе это еще. Успокойся, вооружись терпением и трудись: остальное придет в свое время.

Я очень благодарю тебя за твое большое письмо, хотя оно все испещрено орфографическими ошибками и его трудно разбирать; но не из-за этого я хочу воевать с тобою сегодня, а совсем по другой причине. Я нашел в твоем письме признаки недостатка, для искоренения которого ты должна приложить все усилия; я говорю о твоей чрезвычайной обидчивости, которая может сделать тебя раздражительной, озлобленной и даже неблагодарной. Г-жа Виардо забыла пригласить тебя на прогулку – вот так большая беда! Уж не думаешь ли ты, что у нее нет забот, беспокойств, и, быть может, очень важных? Разве у нее не может быть дурного настроения, несмотря на столь совершенную ровность ее характера? Ты уже причинила себе и готовишь себе впредь совсем ненужные страдания из-за своей несчастной обидчивости, которая всего лишь – больное самолюбие. Кто дал тебе право говорить об отвращении, которое г-жа Виардо будто бы питает к тебе? He чувствуешь ли ты, что будет неблагодарностью хотя бы только подозревать в ней подобное чувство к тебе – в ней, которая всегда относилась к тебе как мать. Эта манера себя умалять, унижать – тоже не что иное, как самолюбие. Избавься от этого противного недостатка, дитя мое, и будь уверена, что если только очень немногие люди любят нас (и любимы нами) по-настоящему, – то большинство готово питать расположение ко всякому, кто никого не обижает и не огорчает. Предполагать, что другие люди злы – это значит признаваться, что сам не чувствуешь себя добрым. Ты без всякой на то причины испортила себе, как сама говоришь, каникулы года в Куртавнеле; пусть это послужит тебе уроком!

Вот и это урок, и очень длинный – и который, может быть, заставит тебя пожалеть о столь сильном желании иметь от меня письма. Тем не менее, я должен был дать его тебе; не будем больше говорить об этом. Должен сказать тебе, что я болел лихорадкой, которую подхватил на охоте; я выздоровел, но еще не выхожу. – Через две недели я покидаю Спасское; зиму проведу в Петербурге. Пиши мне, до нового распоряжения, по следующему адресу: B С.-Петербург, Россия, в редакцию журнала «Современник» для вручения г. И. Тургеневу».

Нет надобности писать адрес по-русски. Напишу тебе тотчас по прибытии в Петербург. Твои обещания хорошо работать очень радуют меня; постарайся, чтобы к моему возвращению в Париж ты могла сыграть мне бегло сонату Бетховена, написать большое письмо даже без намека на ошибку – и главное – чтобы ты больше не была обидчивой. Вот тогда-то уж я буду тебя любить!

Это не мешает мне очень и очень любить тебя уже и теперь. Желаю тебе доброго здоровья и бодрости. Обнимаю тебя очень крепко и остаюсь

любящий тебя отец И. Тургенев.

С.-Петербург.

Вот уже целую вечность я не получал от вас писем, дорогая и добрая госпожа Виардо; Полинетта пишет мне, что вы в Пеште, на всякий случай пишу вам туда. B Петербурге я уже четыре дня, но еще не выходил из комнаты: в дороге схватил довольно сильный бронхит; сейчас мне лучше, но кашель все еще сильный. Вот мой адрес: С.-Петербург, Большая Конюшенная, дом Вебера, № 34. Пишите мне, прошу вас. Вы одна в Пеште или же с вами Виардо? Довольны ли вы публикой и как вам нравятся венгерцы? Я всегда питал слабость к этой энергичной и рыцарственной нации. Кажется, следует оставить всякую надежду увидеть вас в Петербурге; великая княгиня только что уехала. Ходит слух, что вас ждут в Варшаве, правда ли это? Сколько времени вы пробудете в Пеште? Bce эти вопросы очень существенны для меня, и с вашей стороны было бы большой любезностью на них ответить, иначе я с огорчением предвижу изрядный перерыв в нашей переписке, которой все же не следует дать погибнуть после того, что она так долго продолжалась.

Я написал вам за несколько дней до отъезда из Спасского, надеюсь, что письмо мое дошло до вас, там я сообщал вам некоторые подробности моего времяпровождения и касался важного вопроса, волнующего все умы в России. Большинство дворянства противится не освобождению людей (здесь все единодушны), а передачи им части земель; тем не менее, следует надеяться, что правительство, опираясь на меньшинство, доведет дело до благополучного конца. Что касается меня, то я так устроил свои дела, что предполагаемое освобождение ничего не изменит в моих отношениях с крестьянами. Новый порядок вещей войдет в силу со следующей весны, и, когда мы увидимся, на мне уже не будет клейма владельца душ.

Работа, которую я привез из Спасского (я имею в виду свой небольшой роман), одобрена моими здешними собратьями, и я рад видеть, что не напрасно терял время.

Theuere Freundinn, я с нетерпением жду от вас известий. Напишите мне хотя бы четыре строчки. Кланяйтесь Виардо, если он с вами. Желаю вам всего самого лучшего и дружески жму вам руки.

Ваш И. Тургенев.

Пелагея (Полинет) Ивановна Тургенева – дочь Ивана Сергеевича Тургенева. Фотохудожник Этьен Каржа. 1870-е гг.

Тургенев возвращается в Россию летом 1858 года. И снова в далекий теперь Куртавнель идут письма.

Вот я и снова в моем старом гнезде, дорогая и добрая госпожа Виардо! Ho я здесь только на три недели. – Эта мысль особенно утешает меня, когда я поглядываю в окно: на земле снег и грязь, в воздухе дождь, большая белая простыня, мокрая и грязная, вместо неба, ветер стонет, как больной ребенок – отвратительно!

Правда, это может, это должно измениться с минуты на минуту. Через неделю, может быть и через пять дней, у нас появятся и листья, и трава! Ho пока только присутствие черных ворон с белыми клювами, жаворонков и дроздов возвещает нам весну. Другие признаки: мухи начинают выходить из своей летаргии, воробьи ссорятся и щебечут больше, чем когда-либо, стая диких гусей пересекает небо, дуновение ветра, более теплое, чем обычно, доносит запах почек, уже набухающих на ветках ивняка – и все же нельзя расстаться ни с шубой, ни с шарфом, ни с меховыми сапогами. Дороги непроходимы – все реки вскрылись! – Горе тем, кто заболеет в такое время! Для них не будет ни лекарств, ни врачей! Мольер сказал бы, что именно это и может их спасти – полная невозможность поехать к соседям – или принять их у себя! Ho что я – ведь у нас нет соседей. Единственный сосед, которого мы имели, добрый и милый малый, недавно умер. Грустно мне вспоминать об этом… я готов был наговорить тысячу глупостей.

Бекасы еще не прилетели: мы с моей собакой ждем их с нетерпением. Моя собака Бубуль (дочь бедной Дианки), должно быть, изучала в течение всей прошедшей зимы немецкую философию: у нее такой глубокий взор и такая важность во всей физиономии! Это поразительно. – Она могла бы с ее выражением позировать для портрета Лелии. Я начинаю догадываться о причине нерегулярности – или вернее исчезновения ваших писем. Ha вашем последнем конверте написано: Улица Большая Конюшенная, 37 или 7. A надо было: Большая Конюшенная улица, в доме Вебера, квартира № 34 – что я и прошу вас указать на письме, которое вы напишете в ответ на это. – Ich bitte. – Пусть ваше письмо содержит лишь следующие слова:

«20-го мая я буду в Лондоне» – или: «в Париже». Это нетрудно, не правда ли? – Квартиру мою я оставил за собой, и мой слуга, который там живет, получит письмо и сохранит. Что до меня, то вот мой план с датами:

Bce это, конечно, si Dios quiere.

Мне очень любопытно знать, как удалась вам Леди Макбет. Это прекрасная роль, возвышенная, простая (несмотря на хитрость этой дамы), глубокая и – следовательно – трудная, почти опасная. Ho, как говорит Цезарь в трагедии Шекспира (помните ли вы, как мы читали эту трагедию в Куртавнеле под цветущей акацией – и затем в переднем кабриолете дилижанса с уснувшей Лорой – помните?): «Опасность и я, – мы два льва, рожденные в один день и в одном логове; но я старший и сильнейший из нас двоих».

He сыграть ли нам «Макбета» в Куртавнеле? Я прошу для себя роль тени Банко – она без слов.

B настоящее время я испытываю родовые муки: в голове у меня есть сюжет романа, который я беспрестанно верчу и переворачиваю; но до сих пор ребенок отказывается появиться, через… посмотрите в Медицинском словаре, какой способ появления на свет самый неудобный. – Терпение, ребенок родится, может быть, несмотря ни на что, жизнеспособным.

Итак, вы познакомились с княгиней Трубецкой… Che ne dite? Это, в сущности, добрая женщина, несмотря на ее странности – одна из тех добрых женщин, которые делают очень мало добра.

До свиданья, надеюсь, меньше, чем через полтора месяца. Тысячи добрых пожеланий Виардо, всем друзьям. Что до вас, то ich kiisse tausendmal Ihre lieben Hande.

Ваш И. Тур(генев).

Вы не очень часто пишете мне, дорогая и добрая госпожа Виардо; я сожалею об этом, но не могу на вас сердиться, как только подумаю обо всех ваших заботах и хлопотах. B газетах, как я замечаю, поговаривают о «Фиделио» и «Армиде»: вот еще работа для вас! – Я радуюсь этому от всего сердца, хотя и опасаюсь немного усталости, сопутствующей этой работе. – Вы поете по три раза в неделю… He слишком ли это много? – Впрочем, вам виднее. – Полинетта весьма исправно держит меня в курсе всего, что вы делаете – и я ей за это признателен. Кажется, вы находите сумму, которую я выслал ей к Новому году, немного великоватой: дело в том, что мне заплатили вдвое больше ожидаемого за роман, который вот-вот выйдет в свет, и мне захотелось, чтобы Полинетте тоже перепало от этой неожиданной прибыли. – По крайней мере, теперь она освободилась ото всех своих маленьких долгов. Я хочу сообщить вам нечто такое, что должно остаться между нами, дабы мне не пришлось краснеть: я продал свой роман издателю московского «Русского вестника» за 16 000 франков (том в 200 страниц!). He правда ли, очень недурно? И что же! Издатель здешнего «Современника» предложил мне за него… ровно вдвое больше, 32 000 франков!! – Конечно, я отказался, дело ведь было уже решенное – но он добрые четверть часа не желал забирать деньги, которые выложил на стол. – Разумеется, все это доказывает лишь одно: крайнюю нехватку литературной продукции в нашем Отечестве – и это не может продлиться долго. – A пока те немногие, что умеют держать в руке перо, извлекают выгоду из этого не совсем нормального положения. – Еще раз прошу, пусть это останется между нами: мне не хотелось бы иметь вид человека, который кичится подобной случайностью.

Bce последние дни я мало выходил; я работал над сравнительно большой статьей о Гамлете и Дон-Кихоте, которую обещал прочитать дней через десять – и притом прочитать публично – перед платной аудиторией в 500 человек! – Это ужасно – теперь и мне придется отведать малоприятных ощущений дебютанта. – Я не мог отказаться от этой неприятной обязанности, поскольку цель чтения – благотворительная. – B прошлом году мы основали общество, задача которого – помогать нуждающимся литераторам и ученым – и чтение, о котором я говорю, было устроено этим обществом. – Я переведу для вас эту статью, где лучшая роль отдана Дон-Кихоту (если только я не потерпел фиаско). Состояние моего горла еще немного беспокоит меня: голос полностью еще не вернулся (а вам известно, что такое мой полный голос!) – и стоит мне только оказаться на свежем воздухе, как я начинаю сильно кашлять. Доктор советует мне покинуть Петербург, как только это станет возможным – и может статься, что я, не дожидаясь мая и открытия навигации, пущусь в путь. – Где вы будете в конце апреля по новому стилю? Bce еще в Париже – или уже в Куртавнеле, чтобы застать там «снег цветущих яблонь». Этот отрывок из романса Гуно, возможно, забытого вами, напоминает мне о нем и его болгарской песне. Слыхали ли вы ее – встречаетесь ли с ним? A что поделывает Берлиоз? Воображаю, что его-то уж вы видите довольно часто. Я стал испытывать к нему теплое чувство, когда узнал, что вы его любите.

Прошла неделя – я был очень занят. – Устройство публичного чтения – вещь нелегкая. Как только это чтение состоится, я уеду в Москву недельки на две – в связи с публикацией моего романа – и вернусь обратно. – Я только что написал письмо Виардо, в котором высылаю ему 1000 франков, о чем говорил ему ранее с извинениями относительно моей задержки. – Дорогая госпожа Виардо, обещайте, как только получите это письмо, взять в руки перо и черкнуть мне два слова. – Прошло слишком много времени с тех пор, как я видел ваш дорогой почерк в последний раз. Bitte, Bitte, seien Sie mir gut und gnadig! Целую дорогих малышек и от всего сердца пожимаю вашу руку. – Gott erhalte und segne Sie! Sie wissen fur wen ist die Liebe.

Ihr PI. T.

P.S. До отъезда я сообщу вам, как прошло мое «first appearance before the public» B.

B 1862 году Виардо снимают дом в Баден-Бадене. Курортная жизнь им понравилась: есть общество, которое любит музыку и развлечения, но нет столичного шума. И Виардо покупают в Бедене виллу. Там же строит свой дом Тургенев.

Дорогая и добрая госпожа Виардо, я приехал сюда вчера вечером и не знаю, как вас благодарить за те два письма что я нашел на своем столе. Мне показалось, что мое старое гнездо озарилось светом. Благодарю вас еще раз; думаю, что и вы были бы довольны, увидав мою радость. Однако половина одного из этих писем состоит из упрека, который я действительно заслужил: речь идет о моем отъезде из Парижа. Я думал, что будет лучше не говорить вам о том, что я остаюсь еще на один день с моим толстым соотечественником: ведь я знал, что смогу вернуться только поздно вечером, а уеду на другой день в 6 часов утра… Что ж, за это я был наказан, что не мешает мне просить вас не обижаться на меня за этот преднамеренный проступок. Уверяю вас, больше это не повторится.

Полина Виардо. Гравюра. 1848 г.

Theuerste Freundinn, я очень рад, что пребывание в Баден-Бадене вам по душе. Уверен, что и вам, и вашим детям будет там хорошо во всех отношениях. (Прилагаю ответное письмо для Диди). Нет надобности говорить вам, что я задержусь здесь ровно настолько, насколько это будет необходимо – можете ждать меня, si Dios quiere, к концу августа.

Я нашел всех моих домашних в добром здравии – дядя отправился в одно из моих имений, чтобы отдать необходимые распоряжения – я жду его послезавтра.

Дела идут неплохо, и урожай обещает быть хорошим. A вот в Петербурге положение серьезное. Там царит настоящая паника благодаря распространению безумных прокламаций, пожарам, очевидно предумышленным, но которые, на мой взгляд, ошибочно связывают с этими самыми прокламациями: надо надеяться, что император сохранит довольно хладнокровия, чтобы не поддаваться советам людей, подталкивающих его к реакции. Народ приписывает эти пожары студентам и господам, то есть дворянам; но это весьма опасно, и в настоящий момент император является нашим якорем спасения.

Ho довольно о политике. Уже несколько дней стоит чудесная погода, и сад в Спасском совсем зазеленел. Думаю, однако, что это не идет в сравнение с Баден-Баденом. Соловьи уже не поют, и охота еще не начиналась. Я чувствую, что нахожусь здесь лишь временно, и это будет мешать мне работать, то есть писать. Мой последний роман наделал здесь много шума, оттого что появился в такое время. Главный его герой – молодой человек передовых взглядов; я попытался представить конфликт двух поколений и оказался в центре их беспощадной борьбы. Ругательства, надо признаться, похвалы сыплются в изобилии; подчас я не знаю, кого слушать. Мне делали комплименты, причинявшие боль, и, с другой стороны, критические замечания, доставлявшие радость. Молодежь большей частью несколько раздражена против меня; она, подобно хорошенькой женщине, желает, чтобы ее считали очаровательной с головы до пят. Ho все это уладится. Вы прочтете эту вещь в течение зимы и скажете свое мнение, которое, по крайней мере с моей стороны, обжалованию не подлежит.

Ваша фотография по-прежнему составляет мое счастье; если это возможно, пришлите мне фотографию Диди. Я сделал глупость, не прихватив ее с собой – Диди или фотографию? Это маленькое существо имеет надо мной власть… которая не осталась для нее незамеченной. Я не осмеливаюсь произнести, что целую ей ручки, но делаю это. Что же до вас, тут совсем другое дело, я это и говорю, и делаю. Берегите себя, будьте здоровы, и тогда я увижу всех вас, всех без исключения, потолстевшими и похорошевшими. Я написал Виардо из Москвы и выслал ему 200 франков. Получил ли он их? Передайте ему тысячу приветов, как и всем остальным. Будьте очень, очень, очень счастливы и до свидания. Да хранит вас Бог и еще раз спасибо.

Der Ihrige И. T.

P. S. Обещаю писать вам часто – хотя бы раз в неделю. Читали ли вы «Героев» Карлейляп, «Очерки» Маколея, «Тома Джонса» Филдинга? Я очень рекомендую вам труд по геологии с рисунками Бернарда Котта. B следующем письме дам вам еще несколько указаний. Прощайте. O wie gut, und lieb und theuer Sie mir sind!

Дорогая моя малышка Диди, спешу ответить на твое письмо с такими милыми рисунками впридачу. – Я показал их господину Фету, который сейчас находится здесь – и он никак не хотел поверить, что тебе только 10 лет! Надеюсь, что мой приезд в Баден-Баден, который ты так хорошо изобразила, состоится вскоре, быть может, с меньшей пышностью, но наверняка именно с таким количеством объятий и изъявлений радости – во всяком случае, с моей стороны.

Надо только, чтобы вы все были здоровы – начиная с мамы, ведь я зареву белугой, если увижу, что она хромает. Я вижу, вы славно развлекаетесь в Баден-Бадене, что до меня, то я являю собой довольно жалкое зрелище. Я ездил на охоту за сто километров отсюда, – не нашел почти ничего, зато нашли меня – блохи, которые меня искусали, солнце, которое поджарило, дождь, который намочил, голод, который иссушил, так что вот каков теперь мой совершенно достоверный портрет:

Из книги Три женщины, три судьбы автора Чайковская Ирина Исааковна

I. Полина Виардо 1. Хронологическая канва Полина Гарсиа Виардо родилась 18 июля 1821 года в Париже в семье оперных певцов, покинувших Испанию. Ее отец Мануэль Гарсиа был прославленным тенором и преподавателем вокала, мать - Хоакина Ситчес обладала оперым сопрано, старшая

Из книги Тургенев и Виардо. Я все еще люблю… автора Первушина Елена Владимировна

Луи и Полина Виардо – Тургеневу 7(19) января 1848. Берлин.Раз уж вы, мой дорогой друг, в столь хорошем рабочем настроении и намереваетесь завершить цикл рассказов о нравах русского народа, деревенских жителей, мне надобно предложить вам одну идею, которая могла бы послужить

Из книги автора

Полина и Луи Виардо – Тургеневу Между 2(15) и 8 (20) июня 1850. Лондон.Дорогой добрый Тургенев!Я хотела сегодня много написать вам, но ваше письмо подкосило меня. Вы уезжаете? Это столь удручающее меня печальное известие, тем не менее, не совсем неожиданно. У нас с Луи закрались

Из книги автора

Полина и Луи Виардо – Тургеневу 17, 19, 20, 21 июня (29 июня, 1, 2, 3 июля) 1850. ЛондонЛондон, 29 июня.Сегодня вы должны сесть на пароход, возлюбленный друг, и я молю Бога и всех ангелов быть к вам благосклонными. Раз уж решено, что они должны унести вас далеко от нас, пусть это произойдет

Из книги автора

Полина и Луи Виардо – Тургеневу Куртавнель, вторник, 10 сентября.Большая гостиная, 11 ч.Здравствуйте, мой дорогой Тургенев. Как вы задерживаетесь с письмом! мы каждый день ждем прихода почтальона, и каждый день он оставляет нас алчущими и жаждущими. Может быть, сегодня? Небо

Из книги автора

Полина Виардо – Тургеневу Воскресенье, 27 апреляПослушайте, мой добрый Тургенев, не моя вина в том, что я не написала вам раньше, а тех, кто беспрестанно пожирал все мое время с тех пор, как пошла «Сафо». Мы сыграли ее три раза кряду со все возрастающим успехом. B пятницу я

Из книги автора

Полина Виардо – Тургеневу Начало августа 1862. Баден-Баден.Дорогой Тургенев, мы были очень счастливы, получив, наконец, весточку от вас. Каким образом она могла так долго находиться в пути? Две недели! Да ведь это ужасно! Утром 29-го числа Жюльена получила письмо от княгини

Из книги автора

Полина Виардо – Тургеневу 17(29) марта 1868. Баден-Баден.Баден-Баден, 29 мартаМой дорогой Тургенев, пишу вам сегодня утром только затем, чтобы завтра, по вашем возвращении в Париж, вы смогли по-лучить известия о нас. Луи по-прежнему примерно в том же состоянии, день – сносно,

Из книги автора

Полина Виардо – Тургеневу Эрбпринц, Веймар. 14 февраля 1869, 10 час. вечераНаконец-то я улучила свободную минуту, чтобы написать вам, мой дорогой Тургенев – я веду весьма напряженный образ жизни, уверяю вас. He буду пересказывать вам вчерашний день, уверена, что вам читали мое

Из книги автора

Полина Виардо – Тургеневу 4(16) февраля 1869. Веймар Как благотворно подействовала на меня сегодня утром ваша телеграмма, мой добрый дорогой друг. Вчера я была очень обеспокоена и в то же время взволнована мыслью, что мое письмо, которого вы ожидали e нетерпением, потерялось.

Из книги автора

Полина Виардо – Тургеневу Лондон, 29 марта 30, Девонширская площадьО, дорогой друг, спешите возвратиться! He оставайтесь ни часа дольше, чем будет совершенно необходимо. Умоляю вас, если у вас есть хоть малейшее чувство к нам! He надо ехать через Петербург или, по крайне мере,

Из книги автора

Полина Виардо – Тургеневу 13(25) марта 1879. ПарижМой дорогой добрый Турглин, я только что получила ваше письмо с фотографией. Благодарю вас. Отвечаю на него, будучи уверенной, что оно еще застанет вас покойно расположившимся в Петербурге, где вы собираетесь пустить корни

Из книги автора

Полина Виардо – Тургеневу Веймар, 1 мая, 3 часа«Marzo loco у abril lluvioso Sacan а mayo helado у nievoso».Еще немного и мы увидим волков, небрежно прогуливающихся по улицам Веймара! Ho все это ничего не значит и не мешает мне считать, что я правильно сделала, приехав сюда с Луизой, и не мешает мне

Из книги автора

Полина Виардо – Тургеневу 27 апреля (9 мая) 1881. ПарижБррр-ррр-ррр – еще несколько оборотов колеса, и вы прибудете в первый пункт вашего путешествия, самый приятный. Старый друг ждет вас на вокзале, вы по обычаю троекратно расцелуетесь и проведете весь день за беседой на лоне

Из книги автора

Полина Виардо – Тургеневу 20 июля (1 августа) 1881. Буживаль.Понедельник, 1 августаВчера Луи отметил в 81 раз свое 31-е июля!Я только что закончила переписывать для вас «Вот зеркало мое», которое посылаю с этим письмом. Ах, если бы дама, предлагающая свое зеркало Венере, была так



С французского:

Добрый день, дорогая и добрая госпожа Виардо!

Воскресенье.

Никак не удавалось мне все эти дни продолжить это письмо. Продолжить - не то слово, но без преувеличения могу сказать, что ни на единый миг я не переставал думать о нас, добрый, нежный И великодушный друг мой, и о маленькой Полине. Повторяю - сознание, что она находится на вашем попечении, делают со дорогой для меня; она с полным основанием называет вас маменькой - ведь это вы сделаете из нее по-настоящему мою дочь. Жду с нетерпением следующего письма {в Москву спи приходят с большим опозданием), чтобы узнать, сохранилось "и то благоприятное впечатление, которое она на вас, кажется, произвела. Лишь бы только скорее взрослело ее сердце... Я люблю представлять себе его на вашей ладони. Sie wissen, warum. Mein Leben und mein Herz sind auch da wie fruher. Sie haben es nicht fallen lassen, nicht wahr? {Вы знаете, почему. Моя жизнь и мое сердце тоже там, как и прежде. Вы ведь не потеряли их, не правда ли? (нем.).} Бог да благословит тысячу раз вашу дорогую голову. А как ваши глаза?

В этом году в Москве все по отношению ко мне очень любезны, и если бы я хотел, то мог бы бывать повсюду; но у меня нет никакой к тому охоты. Вижусь с немногими: прежде всего - с графиней Салиас, с Щепкиным и его сыном. Эта графиня - русская, замужем за французом, который после одной дуэли вынужден был вернуться к себе на родину. Она остроумна, добра, искренна; в ее манерах есть что-то напоминающее вас. Мы с ней большие друзья. Она вращалась в светском обществе, но потом отдалилась от него. Она немолода, нехороша собой, но располагает к себе, так как с ниш сразу чувствуешь] себя непринужденно. Это, как вы знаете, очень хороший признак; а к тому же у нее и вправду настоящий талант.

У нас еще не сняты печати, но это произойдет в скором времени. Рассчитываю вернуться в Петербург через три недели.

Чувствую настоящую музыкальную жажду, а утолить ее здесь невозможно. Чего бы я но отдал за вечер, проведенный с Гуно! Пожмите ему от меня руку и скажите, что я люблю его как брата. Сделает ли он то, о чем я его просил1? Кланяйтесь от меня его милой матери; передайте всем моим парижским друзьям, что я храню воспоминание о них в своем сердце; я уверен, что м-ль Берта очень добра к девочке, и я ей за это весьма благодарен. Но необходимо, чтобы Полина вас обожала; ее спасение - только в этом чувстве; оно ее возродит, и если только у нее - хорошие задатки, она не сможет не обожать вас. Прошу вас: когда вы получите это письмо, позовите ее к себе и дайте ей поцеловать обе ваши руки, слышите ли, обе ваши руки - и думайте, пожалуйста, обо мне, пока она будет наслаждаться этим счастьем. Затем напишите мне, что вы это сделали. Скажите мне, делает ли она успехи в французском языке? Надо, не теряя времени, начать учить ее игре на рояле. Господи, зачем я говорю всё это? Я знаю, что некий ангел сделает для ней всё; я говорю это только для того, чтобы иметь лишний повод упасть еще раз к вашим ногам...

Дорогой, дорогой, добрый друг мой, пусть всё, что есть хорошего на свете, будет вашим уделом! Не забывайте самого верного и преданного из ваших друзей.

Только что получил ваше дорогое письмо, theuerste, liebste, angebetete Freundinn {дорогой, милый, обожаемый друг (нем.).}, письмо, в котором вы мне сообщаете столько подробностей о Полине. Боже, как вы добры, какой вы ангел! Это письмо взволновало меня до кабины души. Ну, что ж, тем лучше, если наша дочь - славная и любящая девочка, тем лучше. Видите, я ведь вам говорил,-- она вас обожает. Да, она вас обожает - чувствую это всем сердцем. Иначе не могло и быть - думается мне теперь: sie ist ja meiue Tochier {ведь она моя дочь (нем.).}. Спешу ответить на ваша вопросы. Да, ей привита оспа, но у нее не было ни одной детской болезни. Метрическую выписку о крещении вышлю вам, как только получу ее. Вы понимаете, конечно, что она не может быть воспитана ни в какой другой религии, кроме нашей. Пожалуйста, пришлите мне ее портрет, сделанный вами, и пусть она внизу напишет: "Pauline. Мама рисовала". Поцелуйте ее от меня. Я чувствую, чувствую, что начинаю ее в самом деле любить. Тысячу добрых пожеланий милейшему Гуно за несколько его слов в вашем письме2. Он вполне прав, говоря о "влиянии ангельских рук, которым вверена девочка". О да, ангельских, и прелестных, и творящих добро, и любимых... Позвольте мне прильнуть к ним губами. Спасибо также за то, что вы мне говорите о "Гугенотах" и о "Софо". А когда поставят "Сафо"? Вы ничего не пишете мне о фамилии, какую вы дали девочке; если это еще не сделано, дайте ей фамилию Мишель; у меня пристрастие к этому имени,-- я говорил вам об этом, и вы знаете, о чем идет речь - Da Miguela3. Пришлите мне ее каракули. Я так доволен, я бы охотно расцеловал всех друзей с улицы Дуэ, начиная с маленького Лу4, причем его - в обе щечки, надеюсь, полненькие и пухленькие.

Вы говорите, что Полина начала рыдать, увидев, что вы плачете после операции... Ей воздастся за эти слезы.

Добрый день, дорогой, добрый и благородный друг!

Сегодня ровно шесть месяцев, как я видел вас в последний раз - полгода. Это было - помните ли вы? - 17 июня... Сколько еще пройдет времени, прежде чем я буду иметь счастье увидеть вас снова? Бог знает... Может быть, еще год, и должен сказать, что, как ни бесконечен будет этот год, это было бы так прекрасно, что я едва смею верить. Впрочем, увидим, увидим... Я перечел первое письмо, которое вы написали мне после моего отъезда...

Кстати, мои письма я опять забываю нумеровать. Ну, начну снова. Это будет No 1. Я помню наизусть ваше последнее письмо; не знаю, сколько раз я перечитал его! Наконец сняты печати. Мы нашли только маловажные бумаги, да и то в небольшом количестве, ни одного ценного документа - ничего, нет даже письма к нам - она всё сожгла перед смертью. Но всё же мы нашли дневник, писанный карандашом в последние месяцы ее жизни5. Я просмотрел его сегодня ночью. Все интриги не привели ни к чему. Но сколько их было! Досада, желание свалить вину на других мало-помалу развязали всем языки. Какой хор обвинений, какие обнаруживаются низости! Надо поскорее положить этому конец, щедро расплатившись со всеми этими жадными существами, и освободить от них дом. Благодаря всем этим неприятностям я сделал одно приобретение: нечто вроде Тартюфа в женском обличье, смесь почти детского добродушия и дьявольской хитрости, тип весьма своеобразный и весьма отталкивающий. Если мы с вами увидимся,-- нет, я хочу сказать, когда мы с вами увидимся,-- я многое смогу вам поведать. Кстати, должен сообщить вам, о своем огорчении: вообразите себе. Маленькая Асенька - этот странный и прелестный ребенок, о котором я вам рассказывал,-- вдруг сразу выросла, подурнела и поглупела. Природа вступила и свои права; если бы эта перемена не произошла, то она, вероятно, умерла бы, как все рано развившиеся дети; но все-таки жалко. Теперь она более здорова, более естественна, но гораздо менее интересна. Тем не менее жена моего брата будет воспитывать ее как дочь6. Моя невестка очень славная, хорошая женщина, и я ее очень люблю.

Половина первого ночи.

Только что вернулся от графини С<алиас> и не хочу лечь спать, не пожелав вам спокойной ночи. Сегодня перед обедом я читал свою маленькую комедию, недавно написанную в Петербурге, у другой графини (чёрт возьми!) - у жены брата графа Соллогуба, того самого, с которым вы познакомились в Вене7. Вообразите, он сошел с ума, стал почти идиотом. Моя маленькая комедия имела большой успех, я уже читал ее графине Салиас и Щепкину. Да, кстати, я снова встретил Солового и его жену, которая приходится сестрой этой самой графине Салиас. Он стал расспрашивать меня о вас. Но он произвел на меня впечатление зайца, впавшего в меланхолию. Писал ли я вам, что за два дня до своего отъезда из Петербурга я у графа Виельгорского встретил Гуловича? Он горячо расцеловал меня и засыпал вопросами о вас; право, он славный малый и искренно вас любит. Зайду к нему, как только вернусь в С.-Петербург. Завтра я должен быть в театре. Дают мою пьесу в трех актах: "Холостяк", со Щепкиным. Я сяду в закрытой ложе: мне кажется, что я буду бояться. Второй акт холоден, как лед. Пьеса эта давалась уже неоднократно8.

Доброй ночи - надо ложиться. Прежде чем заснуть, буду читать дневник моей матери, который только случайно избежал огня. Если б я мог увидеть вас во сне... Это случилось со мною четыре или пять дней тому назад. Мне казалось, будто я возвращаюсь в Куртавнель во время наводнения: во дворе, поверх травы, залитой водою, плавали огромные рыбы. Вхожу в переднюю, вижу вас, протягиваю вам руку; вы начинаете смеяться. От этого смеха мне стало больно... не знаю, зачем я вам рассказываю этот сон.

Доброй ночи. Да хранит вас бог... Кстати, по поводу смеха, всё тот же ли он у вас очаровательно искренний и милый - и лукавый? Как бы я хотел хоть на мгновение услышать его вновь, этот прелестный раскат, который обычно наступает в конце... Спокойной ночи, спокойной ночи.

С прошлого вторника у меня было много разных впечатлений. Самое сильное из них было вызвано чтением дневника моей матери... Какая женщина, друг мой, какая женщина! Всю ночь я но мог сомкнуть глаз. Да простит ей бог все... но какая жизнь...

Право, я всё еще не могу прийти в себя. Да, да, мы должны бить правдивы и добры, хотя бы для того, чтобы не умереть так, как она... Когда-нибудь я вам покажу этот дневник; меня тяготит самая мысль скрыть от вас пусть тягостную, но важную для меня вещь. Вам известно всё, что было до сих пор; вы будете знать всё до конца, если только сами не предложите мне замолчать. Дорогой и добрый друг, одна мысль о вас в эту минуту действует на меня, как прозрачный луч мягкого света; простираю к вам руки и благословляю вас от всего сердца.

Третьего дни вечером я пережил ощущение совсем иного порядка. Я присутствовал в закрытой ложе на представлении моей комедии. Публика приняла ее очень горячо. Особенно большой успех имел третий акт. Сознаюсь, это приятно. Щепкин был восхитительно правдив, трогателен, воодушевлен; его вызвали 1 раз после 2-го акта, 2 раза в течение 3-го к два раза после него. Одна старая актриса была превосходна в ролы кумушки; другой актер, некто Живокини, был очень хорош в роли доброго провинциала. Героиня была посредственна, немного неловка, но естественна; прочие актеры - плохи9. Но как поучительно для автора присутствовать да представлении своей пьесы! Хочешь не хочешь, но становишься, чувствуешь себя публикой, и малейшая длиннота, малейший ложный эффект поражают сразу, подобно электрической искре. 2-й акт решительно но удался, и я нашел, что публика была слишком снисходительна. Тем не менее, в общем - я очень доволен. Опыт этот показал мне, что у меня есть призвание к театру и что со временем я смогу писать хорошие вещи.-- Послушайте, мы можем дойти и до 1200 франков в год для Полины. Перед отъездом из Москвы вышлю вам 800. Напишите мне, какого цвета ее самое красивое платье. Я ощущаю нежность к этому ребенку, который вас любит. Но вы не забудете дать ей целовать ваши руки, не правда ли? В течение целой минуты. Если она еще не понимает по-французски, скажите ей по-русски: "Еще". О, как она счастлива, эта маленькая соплячка! Как счастлива!

Пришлите мне прядь ее волос, у меня их нет. Да, ведь вы получите это письмо уже в 1851 году... Удастся ли нам вновь увидеться в этом году? Aber wenn ich es auch konnte, ich komme nur, wenn Sie mich rufen {Но если бы я и мог это сделать, я бы явился лишь по вашему зову (нем.).}.

Писал ли я вам, что Полина родилась 13 мая 1842 года? Я всё возвращаюсь к этому ребенку. Но вы знаете, почему.

Пятница, вечером.

Этот дневник не выходит у меня из головы... Ну, да не стоит больше думать о нем. Я один в моей комнатке; уже очень поздно; чудесно светит луна; блеск снега смягчен, почти ласкает глаз. Диана со мною; она сильно растолстела, и, даст бог, меньше чем через месяц произведет на свет детенышей, похожих на нее, потому что я нашел ей здесь кавалера, в точности ее напоминающего и известного своими талантами. Я хочу положить основание новой породе великолепных собак; я хочу, чтобы со временем говорили: "Видите эту собаку? Это внук знаменитой Дианы". Я только что спросил у Дианы, помнит ли еще она Султана. Она слегка насторожилась и весьма многозначительно подмигнула.

Суббота, час дня.

Папаша Щепкин пришел ко мне с утра; мы много болтали; его приход доставил мне удовольствие, но он украл у меня одну страницу письма к вам: если я хочу, чтобы письмо ушло сегодня, его следует отправить сейчас же. У меня есть только время припасть к вашим ногам и пожелать вам всевозможного счастья. Тысяча поцелуев Луи, Гуно, всем. Будьте все счастливы и благословенны. Люблю, нежно люблю вас всех.

Целую ваши дорогие, добро творящие руки. До скорого свидания.

Могла ли предположить популярная оперная певица Полина Виардо, что триумфальные гастроли в Санкт-Петербурге принесут ей не только любовь русской публики, но и удивительный роман длиною в сорок лет. Не каждый брак, даже заключенный по большой любви, способен продержаться так долго. А ведь это были особые взаимоотношения замужней женщины с русским дворянином.

Петербургская осень 1843 года

Осенний театральный сезон в Санкт-Петербурге открылся гастролями итальянской оперы и ее примы Полины Виардо, по прозвищу «Музыкальный муравей». Необычайно одаренная певица решила покорить публику пением в опере «Севильский цирюльник», добавив к ариям Розалины вставки из романса Алябьева «Соловей». Зрители были в необычайном восторге.

Среди поклонников оказались поэт Алексей Плещеев и писатель Иван Тургенев. Плещеев посвятил Полине Виардо стихотворение, а Иван Тургенев – свое сердце и жизнь. «Музыкальный муравей» отнюдь не блистала красотой, современники откровенно называли ее безобразной, но она влюбляла в себя своим пением и харизмой. Ее голос сразил Тургенева наповал и сделал самым верным поклонником. Получился странный «дуэт»: привлекательный коллежский асессор Тургенев и некрасивая певица Виардо. Тургенев влюблен как мальчишка! Он встречается с возлюбленной на музыкальных вечерах, балах и раутах, по пятам ходит за певицей.

Супруги Виардо жили в доме на Невском, неподалеку от театра, писатель сперва стал вхож в дом, а потом превратился в лучшего друга семьи. Муж отнюдь не ревновал свою благоверную к писателю, он просто привык к обилию поклонников. Тем более, что из сердечного увлечения Тургенева можно было извлечь пользу. Он ввел Полину и Луи Виардо в круг творческой богемы и написал цикл стихов, превращенных Полиной в изумительные песни. Более того, писатель стал лучшим другом для самого Луи и разделил с ним страсть к охоте. Позже Тургенев писал возлюбленной письма и обязательно просил передать ее мужу какая была охота и сколько перепелов насчитал в лесу. Для Тургенева роман был действительно головокружительным. Полина Виардо стала любовью его жизни, душой и настоящей музой.

Благодаря этой любви (одни исследователи утверждают, что она была платоническая, другие отрицают сей факт) на свет появились настоящие шедевры в области литературы. Иван Сергеевич был на взлете писательской карьеры, а Полина первой читала все его произведения и знала все его тайны и желания. По окончанию гастролей семья Виардо уехала в Вену, но через год вернулась в Москву.

Тургенев спешит встретиться с любимой, они проводят время гуляя по городу, посещая друзей. В этот приезд Полины Виардо в Россию писатель знакомит ее со своей матерью. Властная госпожа Тургенева сильно ревновала сына к заезжей певице и всячески пыталась отвлечь его от неподобающего романа с замужней иностранкой. Женщина открыто говорила, что ненавидит заезжую цыганку, но после посещения оперы вынуждена была признать невероятный талант пассии Ивана Сергеевича.

Трио во французском стиле

Властная госпожа Тургенева сильно ревновала сына к заезжей певице и всячески пыталась отвлечь его от неподобающего романа с замужней иностранкой. Женщина открыто говорила, что ненавидит заезжую цыганку, но после посещения оперы вынуждена была признать невероятный талант пассии Ивана Сергеевича. Постоянно гастролирующая Виардо уезжает в Париж, не выдержав разлуки Тургенев следует за оперой и снимает жилье поближе к театру.

Через год семья Виардо, вместе с дочерью, еще раз посещают Россию. Поездка оборачивается для ребенка и для самой Полины серьезной болезнью, и семейство принимает решение вернуться домой во Францию. В имении Куртанвель начинается новый виток романа между Виардо и Тургеневым. Писатель три года жил одной семьей с Полиной и Луи Виардо.

Близость к любимой женщине самым положительным образом сказалась на его творчестве. Под крылышком певицы он написал свои лучшие произведения. Сама Полина периодически уезжала вместе с труппой оперы, а Иван Сергеевич оставался в Куртанвеле с законным мужем любимой и ее детьми. Из всей компании он больше всех ждал ее возвращения с гастролей, проводя вечера с «приемной» семьей.

В 1850 году Тургеневой удалось ненадолго разлучить сына с ненавистной цыганкой. Иван Сергеевич приехал домой, после чего состоялся серьезный разговор с родительницей. Семейная ссора закончилась разрывом с матерью. Тургенев вернулся во Францию и забрал к новой семье свою внебрачную дочь. Однако девочка так и не приняла новых родственников.

Сам Тургенев наладил отношения со своей матерью и даже получил от нее деньги. Последующие годы Тургенев жил на две страны. Какое-то время был не выездным и роман развивался только в письмах. В 1856 Иван Сергеевич несколько недель провел в Куртанвеле, а через девять месяцев Полина Виардо родила сына Поля. Возможно это совпадение, но считается, что это ребенок Тургенева, уж больно мальчик был похож на русского писателя. Годы показали, что разрушить роман писателя с певицей могла только смерть. Виардо приезжала в Россию, а Тургенев находился в ссылке, но нашел возможность по чужим документам приехать на встречу к любимой. Свиданиям не смогла помешать даже война, закрывшая русским въезд во Францию.

Роман в эпистолярном жанре

Она жила во Франции, много гастролировала, он был вынужден возвращаться в Россию. Во время разлуки роман Тургенева и Виардо переходил в эпистолярный жанр. Из России шел неиссякаемый поток писем, которыми писатель выражал свою любовь к певице. Судя по содержанию писем Виардо чувства писателя были искренними, он горестно переживал разлуку с любимой. А сама Полина больше позволяла любить себя. Известно, что после смерти Тургенева у Виардо осталось пятьсот писем, триста из них она опубликовала, тщательно перебрав переписку и спрятав подальше все личные тайны.

Читателям доступны лишь письма с намеком на чувства, обсуждение произведений и прочие житейские перипетии. Из писем, написанных рукой Виардо, опубликовано не более двух десятков, остальные певица изъяла из наследия Тургенева. Так было суждено этой любви быть спрятанной от посторонних глаз хотя сами влюбленные все время были на виду. Иван Тургенев всего не несколько месяцев пережил Луи Виардо, так и не успев назвать женой любимую Полину. От сорокалетнего романа остались только литературные и музыкальные произведения и многочисленная переписка.

И сегодня для многих остаётся загадкой, как сумела покорить множество мужских сердец.