Горький встряска читать полностью. Максим Горький: «Встряска

Разворачиваем торс Вы даже не представляете, сколько мышц находится в части тела, называемой торс, и как «поворотлив» он может быть. Чтобы представить себе идеальную картинку, посмотрите на играющую кошку. Видите, как она владеет своей спиной, грудной клеткой и животом.

М. А. Алданов. Бельведерский торс*

М. А. Алданов. Бельведерский торс* Изд. «Русские записки», 1938 г.Небольшая книга Алданова отличается, как все, что пишет Алданов, необыкновенной насыщенностью и тем совершенством изложения, которое сейчас недоступно громадному большинству теперешних русских писателей. Я

Я даю здесь описание знаменитого Бельведерского торса, который обычно называется торсом Микеланджело, потому что художник этот особенно высоко ценил эту вещь и много по ней работал. Это, как известно, изуродованная статуя сидящего Геркулеса, и творцом ее был Аполлоний, сын Нестора из Афин. Настоящее описание относится только к идеалу статуи, особенно потому, что она идеальна, и это описание является частью подобного же изображения нескольких статуй.
Первая работа, за которую я взялся в Риме, было описание статуй
в Бельведере, а именно Аполлона, Лаокоона, так называемого Антиноя и этого торса - самого совершенного в древней скульптуре. Описание каждой статуи должно было состоять из двух частей: первая - касающаяся идеала, вторая - искусства, и я предполагал поручить лучшим художникам нарисовать и награвировать самые произведения. Начинание это оказалось мне, однако, не по средствам и потребовало бы поддержки со стороны щедрых любителей. Поэтому набросок этот, над которым я много и долго думал, остался незаконченным и даже настоящее описание, может быть, нуждалось бы в окончательной отделке.
На него следует смотреть как на попытку осмыслить и описать столь совершенное произведение исскуства и как на образчик исследования в области искусства. Ибо недостаточно сказать, что то или иное прекрасно, необходимо также знать, в какой степени и почему оно прекрасно. Этого не знают римские знатоки древности, как мне подтвердят те, кому они служили путеводителями, и весьма немногие художники достигли понимания благородства и величия в творчестве древних. Желательно было бы, чтобы нашлось лицо, которому обстоятельства благоприятствуют и которое могло бы предпринять и достойно выполнить описание лучших статуй, необходимое для осведомления молодых художников и путешествующих любителей.
Я подвожу тебя к столь знаменитому и никогда достаточно не прославляемому торсу Геркулеса, к произведению, которое следует считать прекраснейшим в своем роде и одним из высочайших достижений искусства из числа дошедших до нашего времени. Как мне тебе его описать, когда он лишен прекраснейших и наиболее существенных природных частей! Как у великолепного дуба, срубленного и лишенного суков и ветвей, остался один только ствол, так же искалечен и изуродован образ сидящего героя. Не хватает головы, рук, ног и верхней части груди.
На первый взгляд тебе, может быть, покажется, что перед тобой только исковерканный камень, но, проникнув в тайны искусства, ты узришь одно из его чудес, если будешь рассматривать это произведение покойным взором. Тогда перед тобой явится Геркулес как бы среди всех своих подвигов, и ты различишь в этом куске одновременно и героя и бога.
Где умолкли поэты, там начал художник. Они умолкли, как только герой был принят в число богов и в супруги ему была дана богиня вечной юности, художник же показывает нам его обожествленный образ и как бы бессмертное тело, сохранившее, однако, силу и легкость для великих подвигов, совершенных им.
В мощных очертаниях этого тела я вижу непреодолимую силу победителя могучих гигантов, которые возмутились против богов и были ими поражены на Флегрейских полях, а в то же время мягкие линии очертаний, придающие телу легкость и гибкость, дают мне представление о быстроте его поворотов в борьбе с Ахелоем, который не смог уйти от его рук, несмотря на все многообразие своих превращений.
В каждой части этого тела обнаруживается, как на картине, весь герой в особом его подвиге, и подобно тому, как в разумной постройке дворца ясно виден правильный замысел, так и здесь видно, для какого подвига нашла себе применение каждая часть.
Я не могу созерцать то немногое, что еще осталось от плечей, без того, чтобы не вспомнить, что на их простертой мощи, как на двух горных вершинах, покоилась вся тяжесть небесной сферы. С каким величием вырастает грудь и как великолепна подымающаяся округлость ее свода! Такова должна была быть грудь, на которой были раздавлены гигант Антей и трехтелый Герион. Никакая грудь трижды или четырежды венчанного олимпийского победителя, никакая грудь от героев рожденного спартанского воина не могла являть столь же великолепный и могучий вид.
Спросите тех, которым знакомо самое прекрасное в природе смертных, видели ли они бок, сравнимый с левым боком торса? Действие и противодействие его мускулов поразительно уравновешено мудрой мерой сменяющегося движения и быстрой силы, и тело благодаря ей должно было стать способным ко всему, что оно хотело совершить. Подобно возникающему на море движению, когда неподвижная до того гладь в туманном непокое нарастает играющими волнами и одна поглощает другую и снова из нее выкатывается,- так же мягко вздымаясь и постепенно напрягаясь, вливается один мускул в другой, третий же, который поднимается между ними и как бы усиливает их движение, теряется в нем, а с ним вместе как бы поглощается и наш взор.
Здесь мне хотелось бы остановиться, чтобы дать волю нашему созерцанию, чтобы запечатлеть с этой стороны в нашем представлении непреходящий образ этого бока. Однако высокие красоты не могут быть разделены в описании. И что за образ тут же вырастает из этих бедер, крепость которых указу- ет на то, что герою никогда не пришлось ни дрогнуть, ни согнуться!
В эту минуту дух мой проносится по самым отдаленным странам мира, по которым проходил Геркулес, и вид его ног с их неистощимой силой и богу присущей длиной, ног, которые носили героя через сотни стран и народов к бессмертию, приводит меня к границам его странствий и к памятникам и столпам, где покоилась его ступня. Не успел я начать размышлять об этих дальних походах, как дух мой был отозван обратно взглядом на его спину. Я был восхищен, когда я увидел это тело сзади, подобно человеку, которого после того, как он восторгался великолепным порталом храма, повели бы на высоту его, где его ввергает в новое изумление целиком все же необозримый свод.
Я вижу здесь благороднейшее строение костяка этого тела, источник мускулов и основу их положения и движения, и все это развертывается, как видимый с высоты горы ландшафт, на котором природа раскинула многообразные богатства своих красот. Подобно тому как его приветливые высоты мягкими скатами теряются в низких то сужающихся, то расширяющихся долинах, так многообразно, великолепно и прекрасно вырастают здесь округлые холмы его мускулов, вокруг которых часто извиваются, подобно потоку Меандра, незаметные углубления, менее доступные взору, чем осязанию.
Если кажется непостижимым, чтобы сила мысли могла быть выражена еще в другой части тела, кроме головы, то научитесь здесь тому, как творческая РУка мастера способна одухотворить материю. Мне чудится, что спина, кажущаяся согбенной от высоких дум, завершается головой, занятой радостным воспоминанием о поразительных подвигах. И в то время как перед моими
взорами возникает такая голова, полная величия и мудрости, в мыслях моих уже начинают образовываться и остальные недостающие части тела: в наличных частях скопляется некий бьющий через край преизбыток, который вызывает как бы внезапное их восполнение.
Мощность плеч указывает мне на то, как сильны были руки, удушившие льва на горе Киферон, и взор мой стремится воссоздать те руки, которые связали и увели Цербера. Его бедра и сохранившееся колено дают мне понятие о ногах, не знавших усталости, преследовавших и настигавших медноногого оленя.
Но неведомая сила искусства приводит мысль через все подвиги его силы к совершенству его души, и в этом скачке - памятник его душе, какlt;3й не воздвигал ему никто из поэтов, воспевавших лишь силу его рук,- художник их превзошел. Созданный им образ героя не дает места никаким мыслям о насилии и распущенной любви. В тихом покое тела проявляется серьезный, великий дух, муж, который из любви к справедливости подвергал себя величайшим невзгодам, который даровал странам безопасность и обитателям их мир.
В эту превосходную и благородную форму столь совершенного существа как бы облечено бессмертие, и фигура является лишь его сосудом. Мнится, что высший дух занял место бренных частей и распространился вместо них. Это уже не тело, которому еще приходится бороться с чудовищами и насильниками,- это тот, который на горе Эте очистился от шлаков человеческой природы, некогда обособившейся от исконного сходства своего с отцом богов.
Таким совершенным не видали Геркулеса ни возлюбленный Гилл, ни нежная Иола. Таким лежал он в объятиях Гебы - вечной юности - и впитывал в себя ее непрестанное воздействие. Тело его не питается никакими бренными яствами и грубыми веществами. Его поддерживает пища богов, и кажется, что он только вкушает, не принимая, и насыщается, не наполняясь.
О, как бы я хотел видеть этот образ во всем величии и красоте, как он открылся разуму художника, чтобы только иметь возможность сказать об оставшихся обломках, что он думал и как мне думать! Для меня было бы великим счастьем, равным его счастью, достойно описать это произведение. Но я стою полон грусти, и, как Психея начала оплакивать любовь после того, как ее познала, так и я оплакиваю невосстановимое повреждение этого Геркулеса, после того как достиг понимания его красоты.
И искусство плачет вместе со мной. Ибо произведение, которое оно могло бы противопоставить величайшим достижениям остроумия и изобретательности и благодаря которому оно могло бы и сейчас, как и в свой век, поднять главу до величайшей высоты человеческого благоговения, это произведение, в котором искусство, может быть, в последний раз проявило свою высшую силу, оно вынуждено видеть наполовину уничтоженным и жестоко изуродованным. Кому не приходится почувствовать при этом утрату столь многих сотен других мастерских произведений искусства! Но искусство, продолжая нас поучать, уводит нас от этих грустных размышлений и показывает нам, сколь многому мы еще можем научиться из того, что осталось, и какими глазами должен взирать на это художник.

ВСТРЯСКА

Страничка из Мишкиной жизни

Однажды в праздничный вечер он стоял на галерее цирка, плотно прижавшись грудью к дереву перил, и, бледный от напряжённого внимания, смотрел очарованными глазами на арену, где кувыркался ярко одетый клоун, любимец цирковой публики.

Окутанное пышными складками розового и жёлтого атласа тело клоуна, гибкое, как у змеи, мелькая на тёмном фоне арены, принимало различные позы: то лёгкие и грациозные, то уродливые и смешные; оно, как мяч, подпрыгивало в воздухе, ловко кувыркалось там, падало на песок арены и быстро каталось по ней. Потом клоун вскакивал на ноги и, смелый, довольный собой, весело смотрел на публику, ожидая от неё рукоплесканий. Она не скупилась и дружно поощряла его искусство громким смехом, криками, улыбками одобрения. Тогда он вновь извивался, кувыркался, прыгал, жонглировал своим колпаком; при каждом движении его золотые блёстки, нашитые на атласе, сверкали, как искры, а мальчик с галереи жадно следил за этой игрой гибкого тела и, прищуривая от удовольствия свои чёрные глазки, улыбался тихой улыбкой неизъяснимого удовольствия.

И фот тяк... - Он вспрыгнул на спинку стула, несколько секунд балансировал на ней, но вдруг неестественно изогнулся, упал и, съёжившись в ком, вместе со стулом замелькал по арене, так что, казалось, будто стул ожил и гонится за ним. Мальчик следил за всем, что делал клоун, и, увлечённый его ловкостью, невольно отражал и повторял на своей рожице все гримасы уморительно подвижного, набелённого лица. Он повторял бы и жесты, но был стиснут со всех сторон до того, что не мог двинуть рукой. Сзади на него навалился какой-то бородач в кучерском костюме, с боков тоже давили его. На галерее было душно; грудь, прижатая к дереву перил, болела, ноги ныли от усталости и полученных толчков, но - как ловок и красив этот клоун, и как люб он всем! Увлечение мальчика ловкостью артиста возвышалось до благоговейного чувства, он молчал, когда публика громко выражала свои одобрения клоуну, молчал и порой вздрагивал от желания самому быть там, на арене, кувыркаться по ней в сияющем костюме, смешить людей, слышать их похвалы и видеть сотни весёлых лиц и внимательных глаз, устремлённых на него. Сильное, но смутное чувство, властно охватившее мальчика, было, в общем, тёмным чувством - оно не оживляло, а подавляло своей силой, в нём было много грусти и зависти, ещё более обострявшихся каждый раз, когда у мальчика вспыхивала мысль о том, что всё это, красивое и приятное, как сон, должно скоро кончиться и опять ему придётся идти домой, в тёмную и грязную мастерскую...

А клоун встал на четвереньки, одну ногу вытянул и, прыгая по арене на другой и на руках, с визгом и хрюканьем скрылся, возбудив в публике дружный хохот. Следующим номером программы была борьба двух атлетов, потом выехала на лошади барыня в длинном чёрном платье и в шляпе, похожей на маленькое ведёрко, за ней вышли трое акробатов... было и ещё много разных «номеров», но из них внимание маленького зрителя заняли только двое артистов, ещё более маленьких, чем он сам. Исполнив трудное упражнение на турнике, они ушли, но и они не затушевали того впечатления, которое оставил клоун.

Когда представление кончилось и публика с шумом стала расходиться - мальчик с галереи всё ещё медлил уходить и смотрел на арену, где уже гасили огни. Вот там явился какой-то низенький господин с тростью в руке и с сигарой в зубах.

Мальчик слышал эти слова и пристально смотрел на человека с сигарой, который стоял среди арены, что-то приказывая людям в красных мундирах, суетившимся по ней. Это - блестящий, ловкий клоун? И мальчик разочарованно тряхнул головой - не понравилось ему, что такой удивительный человек одевается, как самый обыкновенный модный барин. Вот если б он, Мишка, был клоуном, он так бы и ходил по улицам в ярком, широком атласном костюме с золотом и в высоком белом колпаке. И Мишка вышел из цирка, решительно недовольный этим неприятным превращением артиста в обыкновенного человека.

Длинная улица лежала пред мальчиком; по обеим сторонам её, как две нити крупных огненных бус, протягивались в даль фонари, оживлённо и безмолвно состязаясь с тьмой ночи, полной говора людей и дребезга пролёток. Вспоминая выходки клоуна, мальчик улыбался, а иногда, перепрыгивая через впадину на панели или вскакивая на ступеньку крыльца, вполголоса восклицал:

Фот тяк! И фот тяк!..

И, воспроизводя на лице гримасы и ужимки, потешавшие публику, мальчик порой останавливался пред окнами магазинов и серьёзно подолгу рассматривал своё отражение на стекле.

Удовлетворённый видом своей исковерканной гримасами скуластой рожицы с маленькими, живыми, чёрными глазами, он весело подпрыгивал и свистал. Но уже в нём являлось нечто портившее ему настроение - память, оживлённая боязнью наказания, чувством, которое постоянно жило в худой груди Мишки, - память упорно восстановляла пред ним завтрашний день - тяжёлый, суетливый день!

Завтра утром он проснётся, разбуженный сердитым окриком кухарки, и пойдёт ставить самовар для мастеров. Потом приготовит посуду для чая на длинном столе среди мастерской и станет будить мастеров, а они будут ругать его и лягаться ногами... Пока они пьют чай - он должен прибрать их постели, вымести мастерскую, потом, выпив стакан холодного и спитого чая, он достанет из угла мастерской большую каменную плиту, положит её на табурет и с пирамидальным камнем в руках усядется растирать краски. От возни тяжёлым камнем по плите у него заболят, заноют и руки, и плечи, и спина. После обеда около часа отдыха, он уберёт со стола и, свернувшись где-нибудь в углу, - заснёт, как котёнок... а разбудят его пинком. Может быть, его заставят чистить пемзой доски, зашпаклёванные под иконы, и он, кашляя и чихая, долго будет дышать тонкой меловой пылью. И так весь день, до ужина...

Единственное приятное, что испытывал Мишка и чего он всегда с нетерпением ждал, - это приказание бежать куда-нибудь - к столяру за досками для икон, в москательную лавку, в кабак за водкой... А самым неприятным и даже страшным для него было копотливое и требовавшее большой осторожности поручение заготовить яичных желтков для красок (Краски, которыми пишут большинство икон, разводятся на желтке яиц. – Прим. М.Г.). Нужно было осторожно разбить яйцо, слить желток в одну чашку, белок в другую, а он то портил яйцо, раздавливая в нём желток, то сливал белок в чашку с желтком и портил уже все желтки, которые успел отделить. За это - били.

Скучную и нелёгкую жизнь изживал он...

Дойдя до ворот хмурого двухэтажного дома, окрашенного в какую-то рыжую краску, Мишка торкнулся в калитку и, убедившись, что она заперта, тотчас же решил перелезть через забор, что и исполнил быстро и бесшумно, как кошка. Проникая во двор таким необычным путём, он избегал подзатыльника, которым непременно отплатил бы ему дворник за беспокойство отворить калитку, - ведь всегда приятно получать одним подзатыльником меньше против того, сколько вам их назначено - от судьбы. А кроме этого, Мишке было и невыгодно, чтоб дворник видел, где он ляжет спать. Хитрый мальчик для сна всегда выбирал самые укромные уголки двора - этим он выигрывал у хозяина несколько лишних минут сна, ибо поутру, для того, чтоб разбудить Мишку, - сначала нужно было найти его. И теперь он тихо пробрался в угол двора, там в узкой дыре между поленницей дров и стеной погреба зарылся в солому и рогожи, с наслаждением вытянулся на спине и несколько секунд смотрел в небо. В небе сверкали звёзды... Они напомнили Мишке золотые блёстки на атласном костюме клоуна, он зажмурил глаза, улыбнулся сквозь дрёму и, беззвучно, одними губами, повторив: «Фот тяк...», - уснул крепким детским сном.

Проснуться его заставило странное ощущение: ему показалось, что левая нога его быстро бежит куда-то и тащит за собой всё тело. Он с испугом открыл глаза.

Чертёнок! - укоризненно говорила кухарка, дёргая его за ногу: - Опять ты спрятался? Вот я ужо - погоди! - скажу хозяйке...

Это я, тётенька Палагея, не прятался, - вот, ей-богу, не прятался! - И Мишка, вскочив на ноги, убеждённо перекрестился.

Черти тебя спрятали?

А я пришёл и было везде заперто... дядя Николай стал бы ругаться, - ну я - махать через ворота... - скороговоркой объяснил Мишка, зорко следя за руками тётеньки Палагеи.

Иди, иди, шишига, ставь самовар-от, ведь уж скоро шесть часо-ов...

Это я чичас! - с полной готовностью воскликнул Мишка и, довольный тем, что так дёшево отделался, сломя голову побежал в кухню.

Там, бодро возясь около самовара, позеленевшего от старости, пузатого ветерана с исковерканными боками, Мишка вступил в беседу с кухаркой.

Ну уж в цирке вчерась - ах тётенька! здорово представляли! - щуря глаза от удовольствия, сказал он.

Я тоже было хотела пойти, - угрюмо отозвалась кухарка и со злым вздохом добавила: - Да разве у нас вырвешься!

Вам нельзя, - серьёзно сказал Мишка, и так как он был великий дипломат, то, ответив кухарке сочувственным вздохом, - пояснил свои слова: - Потому вы вроде как на каторге...

То-то что...

А уж был там паяц один... ах и шельма!

Смешной? - заинтересовалась кухарка оживлением Мишки.

Тоись просто уморушка! Согнёт он какой-нибудь крендель - так все за животики и возьмутся! - живо описал Мишка, держа в руках пучок зажжённой лучины.

Ишь ты... люблю я этих паяцев... клади лучину-то в самовар - руки сожжёшь.

Фюить! Готово!.. Рожа у него - как на пружинах... уж он её и так кривит и эдак... - Мишка показал, как именно паяц кривит рожу.

Кухарка взглянула на него и расхохоталась.

Ах ты... таракан ты... ведь уж перенял! Ступай убирай мастерскую-то, ангилютка.

И фот тяк! - пискливо крикнул Мишка, исчезая из кухни, сопровождаемый добродушным смехом Палагеи. Прежде чем попасть в мастерскую, он подбежал в сенях к кадке с водой и, глядя в неё, проделал несколько гримас. Выходило настолько хорошо, что он даже сам рассмеялся.

Этот день стал для него роковым днём и днём триумфа. С утра он рассказывал в мастерской о клоуне, воспроизводил его гримасы, изгибы его тела, пискливую речь и всё, что врезалось в его память. Мастеров томила скука, они рады были и той незатейливой забаве, которую предлагал им увлечённый Мишка, они поощряли его выходки и к вечеру уже звали его - паяц.

Паяц! На-ко вымой кисти!

Паяц! Принеси лазури!

И Мишка, чувствуя себя героем дня, белкой прыгал по мастерской, всё более входя в роль потешника, гримасничая и ломаясь. Эта роль, привлекая к нему общее и доброе внимание мастеров, льстила его маленькому самолюбию и весь день охраняла его от щелчков, пинков и иных поощрений, обычных в его жизни. Но - чем выше встанешь, тем хуже падать, это ведь известно...

Вечером, пред концом работы, один из мастеров, писавший поясной образ св. великомученика Пантелеймона, подозвал к себе Мишку и сказал ему, чтобы он поставил икону, ещё сырую, на окно; Мишка, кривляясь, схватил образ и... смазал пальцем краску с ящичка в руке св. целителя... Бледный от испуга, он молча и вопросительно взглянул на мастера.

Что? Дорвался? - ехидно спросил тот.

Я нечаянно-о... - тихо протянул Мишка.

Дай сюда...

Мишка покорно отдал ему икону и потупился.

Давай башку!

Господи! - умоляюще взвыл Мишка.

Дяденька! я...

Но мастер схватил его за плечи и притянул к себе. Потом он, не торопясь, запустил ему пальцы своей левой руки в волосы на затылке снизу вверх и начал медленно поднимать мальчика на воздух. Мишка подобрал под себя ноги и поджал руки, точно он думал, что от этого тело его станет легче, и с искажённым от боли лицом повис в воздухе, открыв рот и прерывисто дыша. А мастер, подняв его левой рукой на пол-аршина от пола, взмахнул в воздухе правой и с силой ударил мальчика по ягодицам сверху вниз. Это называется «встряска», она выдирает волосы с корнями и от неё на затылке является опухоль, которая долго заставляет помнить о себе.

Стоная, схватившись за голову руками, Мишка упал на пол к ногам мастера и слышал, как в мастерской смеялись над ним.

Ловко кувыркнулся, паяц!

Это, братцы, воздушный полёт.

Ха-ха-ха! Мишка, а ну-ка ещё посартоморталь!

Этот смех резал Мишке душу и был намного острее боли от «встряски». Ему приказали подняться с пола и накрывать на стол для ужина. В кухне его ждало ещё огорчение. Там была хозяйка - она поймала его и начала трясти за ухо, приговаривая:

А ты, чертёнок, спи, где велят, а не пря-чься, не пря-чься, не пря-чься.

Мишка болтал головой, стараясь попасть в такт движениям хозяйкиной руки, и чувствовал едва одолимое желание укусить эту руку.

Через час он лежал на своей постели, под столом в мастерской, сжавшись в плотный маленький комок так, точно он хотел задавить в себе боль и горечь. В окна смотрела луна, освещая голубоватым сиянием большие иконостасные фигуры святых, стоявшие в ряд у стены. Их тёмные лики смотрели сурово и внушительно в торжественной безмятежности своей славы, лунный свет придавал им вид призраков, смягчая резкие краски и оживляя складки тяжёлых риз на их раменах.

Без дум, весь поглощённый чувством обиды, мальчик покорно ожидал, когда это чувство затихнет... а блестящие краски икон постепенно вызывали воспоминания о вчерашнем вечере, о красивых костюмах ловких, гибких людей, которые так свободно прыгают, так веселы и красивы...

И вот он видит арену цирка и себя на ней, с необычайной лёгкостью он совершал самые трудные упражнения, и не усталостью, а сладкой и приятной негой они отзывались в его теле... Гром рукоплесканий поощрял его... полный восхищения пред своей ловкостью, весёлый и гордый, он прыгнул высоко в воздух и, сопровождаемый гулом одобрения, плавно полетел куда-то, полетел со сладким замиранием сердца... чтоб завтра снова проснуться на земле от пинка.

ПРИМЕЧАНИЯ
"ВСТРЯСКА"
р а с с к а з

В собрания сочинений не включалось.

Печатается по тексту газеты «Нижегородский листок».