Язык Л. Толстого в романе «Война и мир»

Что нам известно о языке Льва Толстого?

То, что в нем (языке) немало вольностей (и в словоупотреблении, и в грамматике), например:

««Ему ее его!» - эту толпу местоимений можно было бы признать, -- свидетельствовал К. Федин, -- опиской у любого литератора. Но у Толстого это не небрежность... Так говорится в жизни, когда не изыскивают форму...»

У Толстого сложный периодический синтаксис, самые длинные предложения -- глыбы, как в весенний ледоход. Хотя это ставшее общим местом утверждение отнюдь не безусловно.

«Наташе нужен был муж. Муж был дан ей. И муж дал ей семью. Фраза рубленая, телеграфная (почти как у Хемингуэя). Но она подготовлена длинным диалогом (в первой завершенной редакции романа; рукопись):

Что тебе надо? -- спросила мать.

Мужа надо. Дайте мне мужа, мама, дайте мне мужа,-- закричала она своим грудным голосом сквозь чуть заметную улыбку, точно таким голосом, каким она за обедом ребенком требовала пирожного! В первую секунду все были озадачены, испуганы этими словами, но сомнение продолжалось только одну секунду. Это было смешно, и все, даже лакей и шут Настасья Иваныч, рассмеялись...

Мама, дайте мне мужа. Мужа, -- повторила,-- у всех мужья, а у меня нет.

Но самый парадоксальный стереотип филологических (лингвистических) суждений о языке Толстого состоит в приписывании ему чужого слова так называемой несобственной прямой речи:

Ростов недоброжелательно смотрел на Пьера, во-первых, потому, что Пьер, в его гусарских глазах, был штатский богач, муж красавицы, вообще баба...

С первого того вечера, когда Наташа, после отъезда Пьера, с радостно-насмешливою улыбкой сказала княжне Марье, что он точно, ну точно из бани, и сюртучок, и стриженый...

И все же, сколько бы примеров мы ни приводили, не удастся подтвердить лингвистическое определение несобственно-прямой речи: «Автор прячется за героя» (Ш. Балли). В несобственно-прямой речи формализуются хитрость, «себе на уме», лукавство, ирония, юмор. Язык же Толстого требовательный, категоричный. Толстовский автор цитирует не слова, а мысли и чувства героев (получается нечто вроде «несобственно-прямой мысли»). А чтобы передать исконную (без словесного посредничества) мысль героя, автор «забывает» порой о речевом этикете, даже если он касается такого нежного (согласно карамзинской традиции) в литературе предмета, как женщины, барышни.

Тон ее уже был ворчливый, губка поднялась, придавая лицу не радушное, а зверское, беличье выраженье.

По Словарю 1847 г., зверский -- «лютый, свирепый, звериный», т. е. свойственный зверям. Мы понимаем, что белка -- зверь не из лютых. И все же зверское -- прилагательное само по себе устрашающее для нашего восприятия.

Толстой «везде говорит утвердительно... и говорить иначе не может» -- отмечали уже первые критики «Войны и мира» (П. В. Анненков), говорит «с наивностию, которую по всей справедливости можно назвать гениальной» (Н. Н. Страхов). Толстовскому автору-повествователю нужна только собственная и прямая речь. Он абсолютно точен в передаче прямой речи героя, всячески оберегает ее неприкосновенную целостность и характерность, но, с другой стороны, если не воспроизводится сама прямая речь героя, писатель до крайности щепетилен в передаче мыслей и чувств персонажа словами, языком либо повествователя, либо автора, прямыми цитатами речи персонажа.

Обе женщины заботились совершенно искренно о том, чтобы сделать ее красивою. Она была так дурна, что ни одной из них не могла прийти мысль о соперничестве с нею...

Нехорошо было не платье, но лицо и вся фигура княжны... Они забывали, что испуганное лицо и фигуру нельзя было изменить...

Используется и пересказ как буквальная передача прямой речи. Сравните у повествователя:

В воображении своем она [княжна Марья] уже видела себя с Федосьюшкой в грубом рубище, шагающею с палочкой и котомочкой по пыльной дороге... туда, где нет ни печали, ни воздыхания, а вечная радость и блаженство.

У самой княжны Марьи:

Приду, наконец, в ту вечную, тихую пристань, где нет ни печали, ни воздыхания.

Евангельская цитата не точна, но решающая роль остается всегда за прямой речью.

Между прочим, и речь самого Толстого также не позволяет «заподозрить» несобственно - прямую, ибо она максималистская, бескомпромиссная. Эта речь донесена до нас многими свидетельствами, в том числе и свидетельством Д. П. Маковицкого -- домашнего врача Л. Н. Толстого (их первая встреча произошла в 1894 г.), собравшего -- подобно Эккерману («Разговоры с Гете») -- разговоры с Толстым: «Яснополянские записки» в четырех книгах (Лит. наследство.-- Т. 90: У Толстого, 1904--1910).

[Лев Николаевич] Ах, у Достоевского его странная манера, странный язык! Все лица одинаковым языком выражаются... Швыряет, как попало, самые серьезные вопросы, перемешивая их с романическими. По-моему, времена романов прошли. Описывать, «как распустила волосы...», трактовать (любовные) отношения человеческие...

[Софья Андреевна] Когда любовные отношения -- это интересы первой важности.

[Л. Н.] Как первой! Они 1018-й важности. В народе это стоит на настоящем месте. Трудовая жизнь на первом месте.

[Л. Н.] Я был счастлив, что смолоду любил русский народ и преклонялся перед народом... Он духовно растет, идет вперед, только медленно; он знает; нам у него учиться.

[С. А.] Я безумно люблю, когда меня хвалят. Ты -- нет?

[Л. Н.] Я совсем от этого освободился. Драгоценно серьезное отношение к человеку, когда тебя бранят, ругают.

Но через две недели после его отъезда она, так же неожиданно для окружающих ее, очнулась от своей нравственной болезни, стала такая же, как прежде, но только с измененною нравственною физиономией...

«Что дурно? Что хорошо? Что надо любить, что ненавидеть? Для чего жить, и что такое я? Что такое жизнь, что смерть? Какая сила управляет всем?» -- спрашивал он себя. И не было ответа ни на один из этих вопросов...

Вопросы Пьера совпадают с дневниковыми записями Толстого: «Нынче всю ночь думал о смысле жизни».

«Язык мой -- враг мой» -- записывал Пьер в своем дневнике. Известно, что речь Пьера не всегда адекватно выражала его мысли и чувства. Вспомним его неудачные выступления: по окончании масонского заседания, где говорил Пьер, «великий мастер с недоброжелательством и иронией сделал Безухову замечание о его горячности». Потрясенный неудачей, оратор «три дня после произнесения своей речи в ложе лежал дома на диване, никого не принимая и никуда не выезжая». В Дворянском собрании, где «был прочитан манифест государя, вызвавший восторг», а Пьер высказывался, «изредка прорываясь французскими словами и книжно выражаясь по-русски», его выступление было воспринято как «бредни»:

Пьеру не только не удавалось говорить, но его грубо перебивали, отталкивали, отворачивались от него, как от общего врага.

Пьер укорял свой язык за то, что тот высказывает не те слова, слабые, ненужные, неточные, не «универсально значащие, не сопрягающие».

«Нельзя соединять мысли, а сопрягать все эти мысли -- вот что нужно! Да, сопрягать надо, сопрягать надо!» -- с внутренним восторгом повторил себе Пьер...

Он тяготел к тому, чтобы воспринять и выразить мысль, формализованную словом в функции предложения (предикативной единицы):

Он вспомнил медовый месяц и покраснел при этом воспоминании... вся разгадка была в том страшном слове, что она развратная женщина: сказал себе это страшное слово, и все стало ясно!

При тяготении к единственно верным словам Пьер ближе всех стоял к семантике науки:

Разве я не чувствую, что я в этом огромном бесчисленном количестве существ, в которых проявляется божество,-- высшая сила, как хотите,-- что я составляю одно звено, одну ступень от низших существ к высшим? Ежели я вижу, ясно вижу эту лестницу, которая ведет от растения к человеку, то отчего же я предположу, что эта лестница прерывается со мною, а не ведет дальше и дальше...

Безухов как бы олицетворял собой главные мотивы науки: «отыскания общего», «основной мысли во всем».

Другое дело -- Андрей Болконский.

Князь Андрей «высказывал свои мысли так ясно и отчетливо, что видно было, он не раз думал об этом...»; «...он бывал... сух, строго решителен и в особенности неприятно-логичен». Обратим внимание на этот ряд определений. О каком функциональном стиле практической стилистики русского языка говорят нам они?

Николушке нельзя нынче гулять: очень холодно.

Ежели бы было тепло, -- в такие минуты особенно сухо отвечал князь Андрей своей сестре, -- то он бы пошел в одной рубашке, а так как холодно, надо надеть на него теплую одежду, которая для этого и выдумана. Вот что следует из этого, что холодно, а не то чтоб оставаться дома, когда ребенку нужен воздух, -- говорил он с особенною логичностью, как бы наказывая кого-то за всю эту тайную, нелогичную, происходившую в нем внутреннюю работу. Княжна Марья думала в этих случаях о том, как сушит мужчин эта умственная работа.

Официально-деловой стиль представляется идеальным для образования и выражения причинно-условно-следственного смысла. И молодой князь «имел в высшей степени... практическую цепкость», цепкость «деловой словесности» (или, как сказали бы мы сегодня, -- практической стилистики). Князю Андрею свойственно, как отмечал А. В. Чичерин, «постоянное движение мысли».

Окончив свои визиты в пятом часу вечера, мысленно сочиняя письмо отцу о сражении и о своей поездке в Брюнн, князь Андрей возвращался домой к Билибину.

Дипломата Билибина тоже можно назвать стилистом (практическим!): «несмотря на свою лень, он иногда проводил ночи за письменным столом», чтобы «составить искусно, метко и изящно циркуляр, меморандум или донесение». Но у князя Андрея взгляд на стиль диалектичнее, глубже, как и смысл, который он искал и к которому стремился: «...навсегда ничего не бывает». Мы тоже понимаем, что «навсегда» антикаузально (и значит, не логично). Искусство делового -- каузального -- стиля молодой Болконский совершенствовал, когда «озабоченно переводил на русский язык статьи римского и французского свода...», когда служил в комиссии Сперанского, знаменитого редактора Свода законов Российской империи, «делового Карамзина». «Николай Павлович, вступив на престол, говорил умирающему в то время Карамзину: «Представьте себе, что вокруг меня никто не умеет написать двух страниц по-русски, кроме одного Сперанского...». Отец же князя Андрея -- старый князь Болконский -- был воспитан на «органической» причинно-следственной фразе ломоносовской традиции, любил эту «фразу» и сам прибегал к причинно-следственному способу выражения мысли как универсальной логичности делового стиля:

Отец с наружным спокойствием, но внутреннею злобой принял сообщение сына...

Во-первых, женитьба была не блестящая в отношении родства, богатства и знатности. Во-вторых, князь Андрей был не первой молодости и слаб здоровьем (старик особенно налегал на это), а она была очень молода. В-третьих, был сын, которого жалко было отдавать девчонке. В-четвертых, наконец, сказал отец, насмешливо глядя на сына, «я тебя прошу, отложи дело на год...».

Образчик делового стиля -- условного, причинного и следственного смыслов -- и в их четком, логическом и в том же неприятно логическом следовании, что отмечалось у молодого князя. Эта «органическая» сверхфраза окрашена речевой экспрессией XVIII в. -- иронией и острословием. Напомним, что отложить дело предложено боевому офицеру, а в слове дело (в Словаре 1847 г.) актуализировано значение «сражение»:

Впрочем, нынче, вероятно, дела не будет,-- сказал Багратион...

Офицер, товарищ Тушина, был убит в начале дела...

Любой человек ответит на вопрос, пример какого стиля приводится ниже:

Хочу славы, хочу быть известным людям, хочу быть любимым ими... для одного этого я живу. Да, для одного этого!.. И как ни дороги, ни милы мне многие люди -- отец, сестра, жена,-- самые дорогие мне люди, -- но, как ни страшно и ни неестественно это кажется, я всех их отдам сейчас за минуту славы, торжества над людьми...

Это стиль -- романтический. Мы могли бы раздвинуть его «пространство».

Князь Андрей первый, путая волосы о кисею полога, отошел от кроватки. «Да, это одно, что осталось мне теперь», -- сказал он со вздохом.

Чем отличается стиль от языка? Обычно на этот вопрос отвечают так: стиль принадлежит искусству, язык коммуникации (средству общения). Стиль -- монолог, язык -- диалог: два уровня единой иерархической системы. Однако главная, глубокая (и даже глубинная) разница между стилем и языком состоит в том, что всякий стиль формализует в себе причинно-следственные отношения. Всякий -- значит, и функциональный, и историко-литературный.

В романе «Война и мир» предстала -- в единственном, уникальном экземпляре -- сама эпоха литературного сентиментализма, с ее «всеобщим секретарем» -- карамзинским элегансом. И акценты сентименталистского стиля сосредоточены на Николае Ростове («в нем так много поэзии», по отзыву Жюли Карагиной):

Николай спел вновь выученную им песню:

В приятную ночь, при лунном свете,

Представить счастливо себе,

Что некто есть еще на свете,

Кто думает и о тебе!

«Обожаемый друг души моей, -- писал он. -- Ничто, кроме чести, не могло бы удержать меня от возвращения в деревню».

Конечно, трудно согласиться с восторженной Жюли о «поэзии» в Николае:

«....все это поэзия и бабьи сказки... Нужна строгость... Вот что!» -- говорил он, сжимая свой сангвинический кулак.

Но нельзя согласиться и с критикой Николая по части его «штиля», якобы «эпигонского, изобилующего романтическими штампами» и изобличающего в нем эпистолярного графомана.

Во-первых, его штампы сентименталистские, а разница между сентиментализмом и романтизмом весьма существенна. Во-вторых, дело вообще не в личных пристрастиях -- это, так сказать, историческая склонность к эпистолярному, т. е. к сентименталистскому (эти определения были синонимами), стилю.

Что же касается Наташи как эпистолярного автора, то, надо заметить, ее отличала вопиющая неграмотность. Ее письма к князю Андрею графиня выправляла (можно предположить: и орфографически, и стилистически) по черновикам («брульонам»).

Писатель создал каузальную (причинно-следственную) фразу. К ней -- «органической фразе» -- подступал уже Толстой-педагог. О методике выстраивания причинно-следственных отношений он говорил на примерах ученических сочинений в статье «Кому у кого учиться писать, крестьянским ребятам у нас или нам у крестьянских ребят?». Он вспоминает, как «сочиняли» дети: вначале «...многие умные и талантливые ученики писали пустяки, писали: «пожар загорелся, стали таскать, а я вышел на улицу» -- и ничего не выходило, несмотря на то, что сюжет сочинения был богатый и, что описываемое оставило глубокое впечатление на ребенке». Потом появились шедевры, перлы причинно-следственного смысла: «... побочная черта, что кум надел бабью шубенку, я помню, до такой степени поразила меня, что я спросил: почему же именно бабью шубенку?.. И в самом деле, черта эта необыкновенна... Кум, в бабьей шубенке, невольно представляется вам тщедушным, узкогрудым мужиком; каков он, очевидно, и должен быть. Бабья шубенка, валявшаяся на лавке и первая, попавшаяся ему под руку, представляет вам еще и весь зимний и вечерний быт мужика. Вам невольно представляются... вся эта внешняя безурядица крестьянского житья, где ни один человек не имеет ясно определенной одежды и ни одна вещь своего определенного места (...). Мне казалось столь странным, что крестьянский, полуграмотный мальчик вдруг проявляет такую сознательную силу художника, какой, на всей своей необъятной высоте развития, не может достичь Гете».

Тексты Толстого наполнены словами очищение, обновление, словосочетаниями внутренняя борьба, внутренний человек и подобное, иллюстрирующими толстовский принцип «единства самобытного нравственного отношения автора к предмету». Именно апелляцией толстовского автора-повествователя непосредственно к прямой речи героев предопределено и обусловлено развитие всесильного толстовского голоса.

Но то, что в Эпилоге (во 2-й части) появился вдруг функциональный стиль, было полной неожиданностью. Каким образом растворился и куда исчез из романа его сентименталистский стиль?

По закону превращения энергии стиль исчезнуть не мог, хотя бы по закону инерции (консерватизма) языкового сознания людей.

«Неподвижность земли» -- по Птолемею -- диктовала «несуществующую неподвижность в пространстве». Человек отказался от сознания этой «неподвижности», чтобы признать «неощущаемое нами движение»,-- говорит Толстой в финальных абзацах Эпилога. И констатирует, что вслед за этими отказом и признанием последует как неизбежное и необратимое для истории: «Точно так же необходимо отказаться от сознаваемой свободы и признать не ощущаемую нами зависимость». Напор толстовской мысли как бы разбивается о лингвистический утес: человек действительно отказался «от несуществующей свободы», но в своем языке не признал «не ощущаемой зависимости», он продолжает, несмотря на открытия Коперника, говорить языком геоцентрической системы Птолемея: восход, заход, закат, солнце встало, солнце поднялось, солнце клонится, солнце опускается -- так «несуществующая неподвижность» отложилась в движении. И дело не спасает так называемый «разум» -- эта высшая прерогатива человека: Лобачевский, признавая за животными ум, отказывал им в разуме. Л. Толстой отказывал в нем и человеку.

В Эпилоге свобода воли совсем не означает прямолинейного выбора между добром и злом. Кстати, Толстой, так любивший эти слова в своей бытовой и публицистической речи, весьма осторожен и сдержан в Эпилоге.

Чем понятнее нам связь человека с внешним миром вообще, тем недостовернее его свобода, экономическая, государственная, религиозная, общечеловеческая связь его с внешним миром, чем яснее она нам, тем недостовернее его свобода.

Как же «недостоверна» стилистическая (эстетико-речевая) свобода человека! Стиль -- крылья человека или саркофаг, в который он заключен навечно?

Но свободная воля человека, но произвол на добро и зло? Вот оно, великое слово, стоящее на пути истины.

В каноническую редакцию эти библейски величавые строки не вошли, они развернутся потом в исповедях, трактатах и филиппиках писателя.

Но и от второй части Эпилога веет такой же неистребимой тревогой, как от «Мертвых душ» Гоголя или от «Философических писем» Чаадаева. С одной стороны, мы чувствуем, как дух достигает высшего подъема деятельности, вырывается из круга «написанности». С другой -- нас пугает бесконечное число значений, заключенных в магических словах, их «сокровенная тайна», а самое главное -- безнадежность в аксиологической перспективе: «наука делает ученых, но не людей».

Эпилог во второй своей части антипоэтичен. Его двенадцать глав можно признать за двенадцать лекций -- семестровый университетский курс на тему «Дифференциал истории» (особо не вникая при этом в эстетический, а главное -- в эпический потенциал, персонифицирующий образ России: «русский мужичок» -- по Сеченову, «русские силы» и «русские голоса» -- по Менделееву, «русский человек» -- по Тимирязеву, «русский чернозем» -- по Докучаеву).

Эпилог во второй части риторичен -- как монолог, обращенный к слушателям (здесь скрыт один из его секретов: читатель стал слушателем); он содержит черты ораторских жанров: диатрибы (беседы с отсутствующим собеседником), солилоквиума (беседы с самим собой) и даже менипеи (вставочных эпизодов).

Совокупность риторических черт организуется в лекцию.

Лингвисты скажут: «Я распространяется предикатами», разными по значению, фазисными (начинаю, приступаю и др.) -- характерные черты университетской лекции.

В самом романе «Война и мир» не было «Я». Оно появилось только в Эпилоге, и в нем как-то диалектически надломилось и исчезло «колоссальное, тысячелетнее «Я» литературы» (В. Розанов), грозное «Я» в «Житии» Аввакума, потрясенное «Я» в «Путешествии...», дурашливо хитрое «Я» в «Что делать?», иезуитское «Я» в «Братьях Карамазовых». А если к ним прибавить другие «Я», научные -- подчеркнуто вежливое до любезности -- Сеченова, элегантное до изысканности -- Тимирязева, скептическое до эпатажа -- Мечникова, внушительное до проповедничества -- Столетова, открытое до чистосердечности -- Докучаева, то эпилоговое «Я» -- уникальнейший субъект в литературе.

Исследователи не останавливались на Эпилоге не только потому, что об этом их просил (как «упрашивал» простых читателей) сам Лев Толстой. Дело в том, что так называемая наука о языке (стилях) художественной литературы вообще обходила читателя. Она фиксировала те явления и факты, которые могли исходить исключительно от их демиурга, писателя.

Для литературоведения Эпилог потерян, поскольку в нем исчезла (неважно -- утонула или испарилась) литература.

Для языкознания Эпилог слишком однообразен синтаксической конструкцией с нелитературным, несловесностным «лексическим наполнением».

Только А. А. Шахматов решился взять оттуда (Эпилог-1) несколько предложений для своего «Синтаксиса русского языка».

Каким языком написан Эпилог-2?

Вот мнение Бахтина: «К концу романа познавательные философско-исторические суждения совершенно порывают свою связь с этическим событием и организуются в теоретический трактат». А вот мнение В. В. Виноградова: «Основной языковой фон романа -- русский повествовательный, научно-описательный и философско-публицистический». В последних главах образ автора «возносится над сферами сознания персонажей и над миром изображаемой действительности. Автор выступает здесь в качестве проповедника, искателя и «потустороннего» созерцателя подлинной простой, неприкрашенной истины».

По Бахтину, Эпилог «совершенно порывает», по Виноградову -- «возносится» и «потусторонничает», но у Бахтина, кроме «порывает», есть не менее замечательное суждение: «Автор должен находиться на границе создаваемого им мира как активный творец его, ибо вторжение его в этот мир разрушает его эстетическую устойчивость». Выходит, бахтинский отрыв нельзя понимать буквально -- в его терминологическом значении. Не будем забывать, что Бахтин любил метафоры. Для нас же важна мысль о границах между автором и героем, вернее, о «призрачности» этих демаркаций: «Всякая строгая выдержанность жанра помимо художественной воли автора начинает отзываться стилизацией, а то и пародийной стилизацией». «Толстой говорит научным языком...» -- считал Лев Шестов. Но противоположность самого «Я» выражена у Толстого противопоставлением духовного «Я» (Новозаветного) «Я» научному как извращенному «Я», которое Бердяев квалифицировал «бунтом» Толстого против истории и цивилизации. Мы заканчиваем раздел о языке Толстого разбором Эпилога-2, потому что различаем в нем эпилог XX в. Толстовский Эпилог-2 невыразимо актуален, вспомним его парадоксы: «убивал много людей, потому что он был очень гениален»; «сильнейшее орудие невежества - распространение книгопечатания» (можно прочитать -- телевидения); «передовые люди, т. е. толпа невежд»; то, что многим молодым людям казалось или кажется смешным, на исходе XX в. представляется Священным Писанием.

Конечно, Эпилог-2 написан языком супертолстовским -- т. е. с высшим напряжением его принципа «самобытного нравственного отношения автора к предмету», языком тяжелым и не всегда понятным.

Но мы ставили перед собой задачу показать процесс становления такого языка.

Ошибочно видеть равенство между Эпилогом романа и Толстым. Во всяком случае «Я» в Эпилоге совсем не синоним и не субститут (заменитель) «Я» собственно Толстого.

Мы старались показать, что Эпилог-2 (его язык) подготовлен единомышленниками -- наперсниками автора-повествователя: Пьером и Андреем, словом первого, предложением второго. Словом -- в том значении, в каком у пушкинского Ленского супруг («приди, приди...») -- высшее сопряжение смысла: «все благо...». Предложением -- в значении практической сочетаемости причины и следствия. И в том, что языку Толстого нельзя приписывать (как это почти безоговорочно делается) несобственно-прямую речь, более всего убеждает именно Эпилог -- воплощение толстовского голоса.

Стиль Толстого представляет собой дальнейшее развитие русского литературного языка, разработанного в творчестве Пушкина, Лермонтова, Гоголя и их продолжателей. Он питается, с одной стороны, языком художественной и научной литературы (русской и европейской), с другой — разговорной речью дворянской интеллигенции, с третьей — речью народной, преимущественно крестьянской. Язык «Войны и мира» необычайно богат и разнообразен. Здесь мы встречаем, во-первых, речевой стиль исторических документов, мемуаров начала XIX века, которые передают черты языка изображаемой эпохи. Такова, например, речь франкмасонского ритора при вступлении Пьера в масоны. Она окрашена в официально-канцелярский и церковнославянский колорит, свойственный той эпохе: «Не словами токмо, но иными средствами, которые на истинного искателя мудрости и добродетели действуют, может быть, сильнее, нежели словесные токмо объяснения»; «учинять их способными к восприятию оного» и т. п. Но В то же время в языке Толстого много бытовой русской речи, особенностей областных говоров: «ГУМНЫ», «зеленя», «с вечера стало замолаживать», «в поперечь волку» … Простой народный язык выступает ярко у Толстого в тех местах, где он говорит о народе. Рассказывая о партизанской войне, Толстой пишет: « .. .дубина народной войны поднялась со всей своей грозною и величественною силой и … опускалась и гвоздила французов до тех пор, пока не погибло все нашествие».

Основное направление в работе Толстого над языком заключал ось в стремлении писателя создать язык, который мог бы правдиво, с предельной полнотой выразить мысль автора и был бы точным и гибким в изображении сложных философских исканий и глубоких состояний души
его героев. Отсюда и вытекает подчас некоторая громоздкость толстовской речи. Эта тяжеловесность вполне закономерна, так как она отражает собою сложность тех душевных состояний, какие описывал Толстой.

В области языка, как и во всей своей художественной работе, Толстой борется за правду и простоту, за реализм, за беспощадное разоблачение словесных штампов, ходячих фраз, за точное, неприкрашенное изображение жизни в художественном и публицистическом слове. Такое слово и создает Толстой, опираясь на язык народа, который не прикрывает фразой, как светское общество, свои настоящие мысли и чувства, а идет к слову от жизни, от дела, от живого явления, отчего и бывают так метки его определения. «В России, — писал Толстой в статье «О народном образовании», — мы часто говорим дурным языком, а народ всегда хорошим».
Вот за зтот-то хороший язык народа — точный, реалистический — и боролся Толстой. Отсюда и идет в «Войне и мире» настойчивое разоблачение автором условного, принятого в романтической литературе и в светских кругах, языка, полного туманных, «красивых» фраз, словесно-книжных штампов. Яркие примеры зтого представляют рассказ Николая Ростова о
Шенграбенском сражении и пояснения к нему самого автора, а также толстовское описание посещения оперы Наташей Ростовой. По пронизывающей весь роман идее, утверждающей народную правду, эпопея «Война и мир» является подлинно народным произведением, великой патриотической поэмой, прославляющей героизм русского народа в одну из значительнейших эпох его славной истории.
Источник: По А. Зерчанинову, Д. Райхину, В. Стражеву

Язык «Войны и мира» ярок, прост, выразителен, многокрасочен и строго логичен. В этой великой исторической эпопее, по словам В. Виноградова, глухо и сквозь живой гул современности 1 860-х годов должно было звучать «эхо» голосов изображаемой эпохи. И Толстой сумел довести это «эхо» до своих читателей. Внимание читателя также обращает на себя обилие французской речи. Французский язык считался в то время обязательной
принадлежностью дворянского общества, особенно высшего, хотя против этого иноязычного засилья БОРОЛИСЬ передовые люди своего времени. В «Войне и мире» по-французски говорят главным образом те действующие лица, которые чужды русскому народу. В то же время Пьер, недавно приехавший из-за границы, где он восгитыаался говорит по-русски. К французскому языку он прибегаеттолько в тех случаях, когда высказывает не то, что чувствует (объяснение в любви Элен), или выражается искусственно (разговор с Анатолем Курагиным по поводу попытки похищения Ростовой). «Французская фраза ему противна», — писал о Толстом Тургенев. В тех случаях, когда представители высшего дворянства обращаются к русскому языку, он отличается некоторыми особенностями. Характерно здесь включение в изысканную французскую речь простонародных выражений. Так, например, Шиншин в свой французский язык вводит крестьянские пословицы: «Ерема, Ерема, сидел бы ты дома, точил веретена». Или: «Немец на обухе молотит хлебец» и т. п. Князь Василий, который всегда говорит по-французски (и всегда лжет), чтобы выразить свое «искреннее» расположение к старику Болконскому и проявить свое «простодушие» ,тоже обращается к народной речи: «Дпя милого дружка семь верст не околица». Представляя хозяину дома своего сына, он говорит: «Прошу любить и жаловать».
Когда во время вторжения французов в Россию столичные дворяне сочли необходимым отказаться от французского языка и перейти к забытому ими русскому (некоторые даже нанимали учителей русского языка), общий склад их речи носит не вполне русский характер. Здесь в большом количестве встречаются галлицизмы: «вы никому не делаете милости»; «что за удовольствие быть так caustique [злоязычным]?»;
«мы в Москве все восторженны через энтузиазм»; «я имею ненависть ко всем французам»; «за корпией делает прекрасные разговоры»; «хотя неприятель был вдвое сильнее нас, мы не колебнулись» и т. д. Толстой мастерски создает особый колорит эпохи и классов путем введения некоторых архаизмов (бальная роба, пудромант), а также терминологии и фразеологии, характерных для военной среды начала XIX века: баталия, отретироваться и ретираду произвести в совершенном порядке и т. п.

Важны в этом отношении и особенности речи масонов: «противоборствовать злу, царствующему в мире»; «положите цепи на ваши чувства и ищите блаженство не в страстях, а в своем сердце». Лексика масонов включает много слов, свойственных изображаемой в романе
эпохе: премудрость, добродетель, таинство, блаженство, приуготовление, изъяснение, добронравие, храмина и др. Здесь мы встречаем и славянизмы: токмо, сия и т. д.

Поскольку Толстой показывает и крестьянскую Русь, широкой волной в повествование вливаются живая народная речь, а также элементы устного народного творчества. Вспомним разговор солдат после смотра полка Кутузовым:

«- Как же сказывали, Кутузов кривой, об одном глазу?
— А то нет! Вовсе кривой.
— Не … брат, глазастее тебя. Сапоги и подвертки все оглядел.
— Как он, братец, ты мой, глянет на ноги мне … ну! думаю … »
А вот разговор богучаровских мужиков со старостой Драном:

«- Ты мир-то поедом ел сколько годов? — кричал на него Карп. —
Тебе все одно! Ты кубышку выроешь, увезешь, тебе что, разори наши
дома али нет?

— Сказано, порядок чтоб был, не езди никто из домов, чтобы ни
синь пораха не вывозить, — вот она и вся! — кричал другой».

И лексика, и фразеология, и синтаксис — все здесь, как и в ряде дру-
гих мест, с исключительной правдивостью воспроизводит речь крестьян.

Большое место занимает крестьянское просторечие и в языке поместного дворянства (старика Болконского, Ростовых] и частично
московского (Ахросимовои).

Болконский убеждает свою дочь заниматься математикой: «Стерпится — слюбится … Дурь из головы выскочит».

Своего сына, решившего отправиться на войну, он встречает такими словами: «А! Воин! Бонапарта завоевать хочешь? .. Примись хоть ты за него хорошенько, а то он эдак скоро и нас своими подданными
запишет. Зцороао!»; и дальше: «Дом для твоей жены готов. Княжна Марья сведет ее и покажет и с три короба наболтает. Это их бабье дело».

Старый граф Ростов, желая похвалить Наташу, говорит: «Да, порох! … В меня пошла!» О своем управляющем он отзывается так: «Экое золото у меня этот Митенька … Нет того, чтобы нельзя … » Марья Дмитриевна Ахросимова всегда говорила по-русски: «Имениннице дорогой
с детками … Ты что, старый греховодник, — обратил ась она к графу, целовавшему ее руку, — чай, скучаешь в Москве? собак гонять негде? Да что, батюшка, делать, вот как эти пташки подрастут … — она указала на девиц, — хочешь не хочешь, надо женихов искать».

Многое от крестьянской речи и в языке офицеров, близких к крестьянской массе — Тушина, Тимохина и др. Когда Тушина застали без сапог старшие офицеры, он, чтобы выйти из неловкого положения, пытается перейти в шутливый тон: «Солдаты говорят: разумшись ловчее». Во время боя он приговаривает: «Круши, ребятаl), А, набгюдая результаты стрельбы своей батареи, отмечает: «Вишь, пыхнуЛ опять». Его излюбленные обращения: голубчик, милая душа. Но язык каждого из действующих лиц имеет свои индивидуальные черты.

Речь каждого солдата и крестьянина имеет свои характерные особенности, начиная с Каратаева, Лаврушки и кончая мимолетными, эпизодическими образами. Так, речь Каратаева — всегда довольно многословная и поучающая. Даже в эпизоде с его попыткой присвоить
остаток холста, принадлежавшего французскому солдату, после того как француз дарит ему этот остаток, Каратаев находит поучительную сентенцию: «Нехристь, а тоже душа есть. То-то старички говаривали: потная рука таровата, сухая неподатлива. Сам полый, а вот отдал же».

Совсем иной характер носит речь Тихона Щербатого, умного, твердого, решительного, бесстрашного человека. Ясная, точная и в то же время образная и не лишенная юмора она состоит из коротких, иногда неполных предложений, в которых преобладающее место принадлежит глаголу, что придает ей оттенок энергии.
«- Ну, где пропадал? — сказал Денисов.
— Где пропадал? За французами ходил, — смело и поспешно отвечал Тихон …
— … Ну что же, не вэяп>.
— Взять-то взял, сказал Тихон.
-Гдежон?
— Да я его взял сперва-наперво на зорьке еще … да и свел в лес. Вижу, не ладен. Думаю, дай схожу, другого поаккуратнее какого возьму … Пошел за другим … подполоз я таким манером в лес, да и лег. — Тихон неожиданно и гибко лег на брюхо, представляя в лицах, как он это сделал. — Один и навернись … Я его таким манером и сграбь. — Тихон быстро, легко вскочил. — Пойдем, говорю, к полковнику. Как загалдит. А их тут четверо. Бросились на меня с шпажками. Я на них таким манером топором: что вы, мол, Христос с вами».

Речь крестьян содержит в себе много фольклорных элементов. Каратаев постоянно использует созданные народом мудрые пословицы : «Да червь капусту глаже, а сам прежде того пропадае»; «Наше счастье, дружок, как Вода в бредне: тянешь — надулось, а вытащишь — ничего нету»; «Уговорец- делу родной братец» и др. При помощи пословиц иногда выражают свои
мысли и другие персонажи: «И полынь на своем корню растет».

Солдаты поют народные песни: «Ах, запропала … да ежова голова … Да на чужой стороне живучи»; «Ах, вы, сени мои, сени!» и др. Речевое многообразие видно и в дворянской среде. Точная, ясная, часто лаконичная речь Андрея Болконского с его подчас горькой иронией резко отличается по своему характеру от высказываний мечтательного, рассеянного, добродушного, порой восторженного Пьера.
Лживость князя Василия подчеркивается употребляемыми им гиперболическими эпитетами.

Своеобразна и речь Наташи Ростовой.

Она отличается полной безыскусственностью и простотой, но дополняется больше, чем у кого- либо из других положительных героев Толстого, богатой интонацией, выражением глаз всего лица, движениями тела.
В. Виноградов в работе «О языке Толстого» указывает на то, что этот мимический разговор передается писателем тоже в форме устного диалога. Так, например, на вопрос Болконского, может ли Наташа быть его женой, она ничего не ответила словами, но «лицо ее говорило: «Зачем спрашивать? Зачем сомневаться в том, что нельзя не знать? Зачем говорить, когда нельзя словами выразить того, что чувствуешь».

Ярки, полнозвучны и красочны синонимы, при помощи которых изображается лес в начале лета: «Бубенчики еще глуше звенели в лесу, чем месяц тому назад; все было полно, тенисто и густо … »

О словарном богатстве языка «Войны и мира», о его замечательной точности и выразительности свидетельствует и эпитетика. Немногими, но раскрывающими самые основные черты великосветского Молчалина эпитетами характеризуется Борис Друбецкой: тихий, приличный, не быстрый (шаги). Но сложная натура Андрея
Болконского потребовала от писателя много красок (см. характеристику Андрея Болконского). Слово живет только в контексте, и в мастерстве соединения слов больше всего проявляется богатство языка писателя.

Французский язык в романе Льва Николаевича Толстого

«Война и мир»

Французский язык в романе Льва Николаевича Толстого «Война и мир» используется крайне широко, это замечают все, хотя бы потому, что произведение начинается именно с фразы, сказанной Анной Павловной Шерер на французском языке. В романе от начала и до конца мы постоянно встречаем французские слова и выражения. Хотя это и затрудняет чтение, так как отвлекает от сюжетной линии, однако, французский язык занимает в композиции произведения далеко не последнее место, это доказывается хотя бы тем, что Толстой на протяжении своей жизни несколько раз убирал и вновь добавлял его в роман. Убирал преимущественно под влиянием критиков, так как многие из них в то время были против французского языка, а вновь добавлял, потому что него роман терял какую-то часть, без которой идея произведения была выражена уже далеко не столь ярко.

Попытаемся понять, почему же Толстой пошел на использование французского языка и что он хотел подчеркнуть этим.

Прежде всего, на мой взгляд, необходимо проанализировать роман и понять, в каких ситуациях автор прибегал к французскому языку.

Во-первых, французский язык встречается везде, где описывается светское общество, диалоги в высшем свете, к примеру, в кружках Не1еn и Анны Павловны, причем используется он не только при обсуждении тем, связанных с войной, с Наполеоном, политикой, а наоборот, используется практически всегда.

Во-вторых, Толстой использует французский язык в названиях характерных для того времени блюд, к примеру, «sante an madere из рябчиков» или «суп а"la tortue», танцевальных фигур и в аналогичных случаях.

В-третьих, французский язык используется автором в описании сцен, где присутствует Наполеон, кто-то из его окружения или из его армии, причем, используется самым непредсказуемым образом. В романе речь Наполеона наполовину состоит из французских слов, наполовину из русских, так же как и у Неlеn или Жюли Карагиной.

В случае с названиями блюд и танцев все понятно: это позволяет Толстому придать роману наиболее яркий исторический колорит, более красочно передать эпоху, но в остальном использование французского языка, на первый взгляд, не оправдывает себя. Итак, почему же Толстой не мог, например, сделать речь Наполеона чисто русской или чисто французской, так же как и в случае со светским обществом?

Чтобы понять это, нам придется слегка углубиться в текст произведения.

Наполеон был уверен, что легко завоюет Россию. Утром 2-го сентября, около Москвы, Наполеон размышляет следующим образом:

«В каком свете представляюсь я им!.. Вот она, награда для всех этих маловерных! Одно мое слово... ...и погибла эта столица царей. Но мое милосердие всегда готово снизойти к побежденным... ...я покажу им значение истинной цивилизации... ...я скажу, что я не хотел и не хочу войны, что я вел войну только с ложной политикой их двора...»

Эта цитата чрезвычайно важна. Нам становится понятно, что Наполеон был уверен в легкой победе и ощущал свое превосходство не потому, что имел армию превосходящую русскую по численности и вооружению, а потому, что считал, что русское дворянство не будет противиться ему. А противиться оно не должно было потому, что русский образ жизни в то время был таким же, как и образ жизни французов. Именно для этого и использует Толстой французский язык - подчеркнуть сходство двух народов, которые ввязались в жестокую и бессмысленную войну. И, если вглядеться попристальнее, это сходство очевидно. Княжна Марья и Жюли Карагина переписываются исключительно на французском языке, их письма занимают в романе не одну страницу, сразу становится понятно, что и Марья и Жюли абсолютно свободно владеют французским. «Le Prince Hyppolite Kouraguine -charmant jeune homme...»,- представляет Анна Павловна князя Ипполита светскому обществу. Рассмотрим одну из реплик диалога Князя Василия с Шерер:

Je suis votre (я ваш) верный раб, et a"vous seule je puis l"avouer (я вам могу признаться). Мои дети - ce sont les entraves de mon existence (обуза моего существования).

Он свободно объединяет два языка, образуя то, что современники Толстого называли «смешением французского с великорусским». Вероятно, Василий делает это потому, что ему что-то проще сказать по-французски, что-то по-русски.

Таких примеров можно привести множество, они встречаются на протяжении всего романа, причем нельзя сказать, что французский язык используют только те, кто вращается в светском обществе, те, кто далек от настоящего русского народа. Яркий пример тому -Кутузов. Кутузов, который всегда был одним из самых приближенных к народу людей в романе. «Allez voir, mon cher, si la troisieme division a depasse le village...», - отдает он приказание князю Болконскому, кстати, пожалуй, единственному главному герою в романе, который французский язык не использует, а если и использует, то с явным неудовольствием. А Пьер Безухов, человек, который провел долгое время в плену у французов, не испытывает после этого отвращения к их языку, а напротив, подолгу с интересом разговаривает с французскими пленными.

Все эти факты действительно позволяют утверждать, что одна из целей использования французского языка Толстым - показать схожесть двух на первый взгляд абсолютно разных народов.

Итак, Наполеон был уверен в покорности России. Но он просчитался. Он считал, что Россия состоит только из людей, которым все равно, кто ими будет править, главное - чтобы не менялся образ жизни, тот самый образ жизни, который русские переняли от французов. Казалось, он был прав, но это было только до тех пор, пока не началась настоящая война. Здесь необходимо проследить логику смены взглядов в русском обществе: во времени, которое описывается в первом томе, патриотизм русских дворян проявлялся, но это происходило достаточно тихо и незаметно, на основе чего Наполеон и сделал свое заключение о русском народе, возможно, в то время он и был прав, недаром в русском обществе звучали голоса, призывающие прекратить войну с французами. После заключения мира читатель чувствует, как напряжение людей постепенно спадает, мирная жизнь возвращается в свою колею, о войне забывают, и Наполеон еще раз получает, по его мнению, подтверждение своей теории. Люди, каковыми Наполеон считал русских, действительно присутствовали в стране, причем, большинство из них, естественно, были дворянами. Толстой так описывает нам два кружка, являющиеся основными в высшем свете:

«В кружок Анны Павловны принимались из французов только закоренелые легитимисты, и здесь выражалась патриотическая мысль о том, что не надо ездить во французский театр и что содержание труппы стоит столько же, сколько содержание целого корпуса.... В кружке Элен, румянцевском, французском, опровергались слухи о жестокости врага и войны и обсуждались все попытки Наполеона к примирению...»

Отсюда мы выводим два типа дворян: тип Элен и тип Анны Павловны. Но Толстой совершенно ясно показывает, что людей, имеющих тип Элен, было значительно меньше. Буквально через несколько страниц следует описание Английского клуба и Жюли, с которой берут штраф за использование французского языка, штраф она платит, замечая при этом, что «у меня нет ни денег, ни времени, как у князя Голицына, взять учителя и учиться по-русски...». Упомянутый князь Голицын учил русский язык для того, чтобы его не приняли за француза, так как Шиншин говорит, что становится опасно говорить по-французски на улицах, причем сам говорит это на французском языке, что еще более подчеркивает ситуацию.

Патриотов было значительно больше. Патриотизм многих дворян, да и простых людей, принимал совершенно сверхъестественные формы. Чего стоит один поступок Наташи Ростовой во время их выезда из Москвы. Узнав, что ее мать против того, чтобы вместо вещей вывозить из Москвы раненых, она буквально теряет дар речи. Ее восклицание «...разве мы немцы какие-нибудь?..» наиболее ясно характеризует ее состояние, в этот момент для нее все иностранцы одинаковы, она не понимает, как можно жертвовать русскими солдатами ради каких-то старых вещей. Понимая, что ее семья лишится всего имущества и окончательно обеднеет, она, тем не менее, уговаривает мать, просит разрешения самой «распорядиться» и отдает подводы под раненых.

Отец Андрея Болконского, читая письмо сына, даже не вникает в смысл. За обедом он говорит, что «...театр войны есть Польша, и дальше Немана никогда не проникнет неприятель...» Между тем, в письме говорится о подходе Наполеона к Витебску. Когда Десаль сообщает об этом князю, тот мрачнеет, после чего спрашивает: «...он пишет, французы разбиты, при какой это реке?», и, узнав, что Андрей ничего про это не писал, князь еще более мрачнеет и резко меняет тему разговора. В сознании старого князя, кстати, прекрасно знающего французский, не укладывается мысль о том, что враг уже вступил в его родную страну.

Неизвестный дворянин в Слободском дворце перебивает известного и уважаемого Степана Степановича Апраксина, призывает «не рассуждать... ...а действовать», показать Европе «как Россия встает за Россию», и все слушают его, а не Апраксина.

Таких примеров можно привести огромное множество. Андрей Болконский, Пьер Безухов, Долохов, многие другие - все они были дворянами. Но привычка к русско-французскому образу жизни, тем не менее, не помешала им встать на защиту Родины, встать, не щадя своей жизни. В этом то и состояла ошибка Наполеона: он судил о русском народе в то время, пока война шла где-то на территории Австрии. Пока война шла за границей России, люди воспринимали ее спокойно, но как только они почувствовали, что кто-то напрямую угрожает их Родине, то их настроения резко изменились. Этот контраст и подчеркивает французский язык, количество которого, в третьем и четвертом томах значительно сокращается и роль его несколько меняется.

Наполеон был уверен, что французский язык и знание французского образа жизни русскими поможет ему, в крайнем случае, на то, что после взятия Москвы российская армия сдастся. Но все происходит наоборот. Наполеон сразу не понимает этого, когда он узнает, что Москва покинута всеми, его настроение резко меняется, и он принимает решение продолжать войну. А русский народ находит французскому языку совершенно неожиданное применение. Большинство дворян говорило по-французски не хуже самих французов, когда стали практиковать партизанскую войну, знание французского языка и было использовано офицерами. Чего стоит одна только безумная идея Пьера Безухова, который хочет, пользуясь превосходным знанием французского, проникнуть в окружение Наполеона и убить его, спасти Россию. Но, с другой стороны, он запросто разговаривает с французскими солдатами, ворвавшимися к нему домой, заводит дружбу с их командиром, причем разговор между ними протекает совершенно спокойно.

Когда французы начинают отступать от Москвы, наступает время партизанских вылазок. Одну такую вылазку предпринимают Долохов и Петя Ростов: они переодеваются во французов, используют знание языка, проникают во французскую армию и узнают необходимую информацию о русских военнопленных, причем, они прекрасно осознают, что с ними будет, если враги узнают, что они русские, притворяющиеся французами.

Французы считали, что они хорошо знают русский характер, но получается опять же наоборот. Когда Пьер Безухов разговаривает с пленным солдатом французской армии, тот поражается, говорит, что «ежели все русские хотя немного похожи на вас, это кощунство -воевать с таким народом, как вы. Вы, пострадавшие столько от французов, вы даже злобы не имеете против них». И это была правда. Как и описывается в произведении, главным для русских было прогнать врага с родной земли, не истребить, не взять в плен, а именно прогнать, причем как можно быстрее, не считаясь с потерями.

Помимо всего этого существуют также некоторые второстепенные роли, которые играет французский язык. Иногда французские слова выполняют композиционную функцию. Например, диалог княжны Марьи и князя Андрея построен следующим образом: в первой фразе диалога княжна Марья обращается к брату, называя его «Андрюша», как бы желая вызвать его на задушевную искреннюю беседу близких людей. Однако князь Андрей не хочет этого, и княжна Марья переходит на французский, называя брата Аndre, французский язык служит как бы вуалью, закрывающей их искренние чувства. В конце диалога он осознает это и, как бы стараясь преодолеть эту отчужденность, называет сестру просто Машей. Таких нюансов в романе чрезвычайно много, но все-таки основной причиной, вероятнее всего, является вышеупомянутая.

Итак, основной целью использования Толстым в романе французского языка является необходимость показать и подчеркнуть тот факт, что, несмотря на русско-французский образ жизни, на привычки и характеры русских людей, для них не стоял вопрос защищать Родину или нет даже в тот момент, когда их истинные «учителя» пошли против нее.

Игнатов Николай – ученик 10 класса гимназии № 1517

Руководители: Сабурова Т.Б. – учитель французского языка гимназии №1517,Муратова Т.Г. – учитель русского языка и литературы гимназии №1517

LE FRANCAIS. С первых строк романа Толстого «Война и мир» мы оказываем­ся в не совсем обычной ситуации, так как вынуждены начинать чтение романа со сноски, в которой дается перевод французского текста, открывающего книгу.

На протяжении всего романа мы постоянно встречаем француз­ские слова и выражения. Конечно, французский текст затрудняет чтение романа, так как отвлекает от сюжетной линии, однако, ра­зумеется, французский язык в романе не случаен.

Какое же значение придавал Толстой французской речи в текс­те своего произведения?

Ни в письмах, ни в статьях, написанных Толстым, я не смогла найти ответа на этот вопрос. В то же время известно, что еще при жизни Толстого от издания к изданию французский текст то устра­нялся из романа, то восстанавливался. Это говорит о том, что Тол­стой довольно свободно обходился со своим текстом и под влиянием критики мог внести значительные изменения. Известно, что неко­торые критики выступали против французского текста. Эйхенбаум приводит рецензию неизвестного критика, напечатанную в «Книж­ном вестнике» в 1866 году: «Язык… романа Толстого хорош, но по какому-то необъяснимому капризу половина его действующих лиц говорит по-французски, и целые страницы (например, 140 до 148, I часть) сплошь напечатаны французским текстом (правда, с под­строчным переводом)…

Если он хотел доказать, что предки нашей аристократии начала текущего столетия, разные Болконские и Друбецкие, говорили чис­тым и хорошим языком, то для этого было бы достаточно одного его свидетельства, пожалуй, двух-трех фраз на книгу, и ему все охотно поверили бы, так как в этом едва кто сомневался». Возника­ет вопрос: почему Толстой позволял изменить текст законченного произведения, то убирал, то вновь вставлял в него французскую речь?

Можно высказать два предположения: первое связано с тем, что Толстой как писатель постоянно «рос» и «менялся». Эту его черту отмечал Фет, другие современники Толстого, а также исследовате­ли его творчества (Эйхенбаум). Возможно, Толстой, закончив рабо­ту над «Войной и миром», как бы «перерос» свой роман, утратил к нему интерес, поэтому он не придавал большого значения передел­кам, которые предлагали критики и издатели, учитывая, что сам Толстой не занимался этими переделками, а переиздания готовила его жена, Толстая (Берс). Второе предположение, что французский текст был использован лишь для создания определенного истори­ческого колорита, как считал упоминавшийся Эйхенбаум… и не имел для Толстого сколько-нибудь серьезного значения как худо­жественный прием.

Чаще всего французская речь встречается в диалогах, особенно тогда, когда автор описывает светские беседы дворянских кругов. Например, вечера в салоне Шерер, Жюли Карагиной и т. д. В се­мейном кругу французский язык употребляется гораздо реже. Ин­тересно отметить также, что и в светских беседах есть определен­ный круг тем, обсуждая которые люди говорили по-французски, - политика, прежде всего вопросы, связанные с Бонапартом, светские сплетни и т. п. Довольно часты в диалогах даже на бытовые темы отдельные высказывания или отдельные слова на французском языке. Как пример можно привести фрагмент из диалога Шерер и князя Василия. «Что ж мне делать? - сказал он наконец. - Вы знаете, я сделал для их воспитания все, что может отец, и оба вышли desimbieles (дурни)». Данный пример <также> интересен еще тем, что показывает, как русский аристократ пытается как бы «окультурить» свою речь. Мне кажется, что в данном примере французское слово используется для того, чтобы избежать грубого, просторечного русского слова.

Рассмотрим еще один пример из этого же диалога. Он интересен тем, что в нем перемешана русская и французская речь.

Je suis votre (я ваш) верный раб, et a’vous seule je puis l’a- vouer (я вам одним могу признаться). Мои дети - се sont les en- traves de mon existence (обуза моего существования). Это мой крест. Я так себе объясняю. Que voulez vous? (Что делать?) Он помолчал, выражая жестом свою покорность жестокой судьбе». Такая манера говорить называлась современниками Толстого «смешение фран­цузского с великорусским». Можно предположить, что герои гово­рят на двух языках, поочередно, для того чтобы точно высказать свою мысль в тех случаях, когда трудно выразиться четко и ясно на одном языке. А может быть, Толстой хотел показать леность ума русской аристократии, которая не хотела утруждать себя поисками нужных слов, говоря на каком-либо одном языке. Наиболее часто французская речь встречается в обращениях. Так же на француз­ский манер произносятся почти все имена собственные, причем ин­тересно, что в диалогах имена пишутся по-французски, а в автор­ской речи - по-русски и лишь воспроизводят французское произ­ношение: Элен, Анатоль, Пьер… Можно предположить, что Тол­стой в большинстве случаев в повествовании избегает употребления французских слов, используя русские буквы при написании фран­цузских имен, а в диалогах эти имена пишутся по-французски, т. к. находятся в окружении других французских слов. В некото­рых случаях Толстой иронизирует, как мне кажется, по поводу французской речи своих персонажей. Это проявляется особенно там, где Толстой как бы переносит в повествование отдельные части из диалогов. Например: «- Вы не видали еще, - или: - вы не знакомы с та tante? - говорила Анна Павловна приезжавшим гостям и весьма серьезно подводила их к маленькой старушке в высо­ких бантах, выплывшей из комнаты, как скоро стали приезжать гости, называла их по имени, медленно переводя глаза с гостя на ша tante, и потом отходила».

Французские слова используются Толстым в названиях харак­терных для того времени блюд («sante an madere из рябчиков* или суп a’ la tortue (черепаший), танцевальных фигур (entrechat - ант­раша), что помогает автору передать колорит исторической эпохи.

Французская речь служит Толстому и средством передачи ду­шевного состояния героя. Неискренность и фальшивость чувств Толстой часто передает с помощью французского языка. Например, в сцене смерти старого графа Безухова французская речь Друбецкой, не испытывавшей искреннего сострадания к старому графу, наталкивается на непонимание Пьера. Он в этот момент настолько растерян, что просто не воспринимает французскую речь. Или даже вспоминая свое неискреннее признание в любви Элен, Пьер и во внутреннем монологе произносит слова «я вас люблю» на француз­ском языке, именно так, как это было в действительности. «Зачем я себя связал с нею, зачем я ей сказал это: «Je vois аіе», которое было ложь, и еще хуже, чем ложь, - говорил он сам себе».

Французский язык помогает Толстому более тонко раскрыть ха­рактеры своих персонажей. Интересно, что Кутузов почти не гово­рит по-французски, хотя автор в отдельных эпизодах показывает, что Кутузов прекрасно владеет французским и немецким языками (читает эрцгерцога Фердинанда, а по-французски обращается к Болконскому в присутствии австрийского генерала). Этим приемом Толстой, явно симпатизирующий Кутузову, показывает, с одной стороны, человека образованного, воспитанного, а с другой - под­черкивает его исконно русскую природу, близость русскому народу, то есть изображает его как русского героя. Или, например, Толстой показывает пренебрежение старого князя Болконского ко всему французскому. Французов он называет «французишками», и это пренебрежение подчеркивается использованием французской речи: старый князь специально коверкает французские слова, фальшиво напевая перед князем Андреем песенку о Мальбруке, а в следую­щем эпизоде старый князь на чистейшем французском языке, как отмечает Толстой, обращается к мадемуазель Бурьен. Этот контраст дает возможность писателю показать отношение старого князя Бол­конского к происходящим событиям, в которых участвуют францу­зы. Совершенно иначе французская речь характеризует Билибина. Толстой пишет о нем: «Он продолжал все так же на французском языке, произнося по-русски только те слова, которые он презри­тельно хочет подчеркнуть (разговор Билибина и князя Андрея о по­ложении русских войск). Одной этой фразой Толстой подчеркивает недоверие Билибина к русскому вооружению, русским командую­щим. Иногда французские слова выполняют у Толстого и компози­ционную функцию. Например, диалог княжны Марьи и князя Анд­рея построен так. В первой фразе диалога княжна Марья обращает­ся к брату, называя его «Андрюша», как бы приглашая князя Анд­рея к задушевному искреннему разговору близких людей, однако князь Андрей не принимает тона сестры, и княжна Марья перехо­дит на французский, называя брата Andre, то есть французский язык служит для них как бы «вуалью», позволяющей им скрывать истинные чувства, которых они стесняются. А в самом конце диа­лога уже князь Андрей, как бы стараясь преодолеть эту отчужден­ность, называет сестру «Машей».

И наконец, Наполеон у Толстого большей частью говорит по- русски, и лишь некоторые фразы, принадлежащие ему, Толстой приводит на французском языке. Причем в ряде случаев в одной фразе отдельные русские слова повторяются на французском языке, а французские - на русском. «Поднять этого молодого че­ловека, се jeune homme (молодого человека) и снести на перевязоч­ный пункт» или «- et vous, juene homme? (Ну а вы, молодой чело­век?) ну а вы, молодой человек? - обратился он к нему».

Это говорит, во-первых, о том, что роман не имеет жесткой структуры, в тексте не всегда перевод находится в сноске, во-вто­рых, Толстой не стремится зеркально отражать реальную действи­тельность, где бы Наполеон всегда говорил по-французски, австрий­цы по-немецки.

Французский язык является для Толстого, как мне кажется, важным средством решения многих художественных задач, а имен­но: характеристика персонажей, передача душевного состояния героя, отражение исторической эпохи, выполнение композицион­ной функции и т. д.

Наверное, роль французского языка как художественного при­ема для Толстого еще более значительна, но для того, чтобы понять это, нужен глубокий и многосторонний анализ текста романа.

Посвящается моей Родине – Московскому государственному университету имени М.В. Ломоносова

«Мы должны быть благодарны Богу, что он создал мир так, что всё простое правда, а всё сложное неправда» Григорий Сковорода украинский философ XVIII века

Введение

В Австралии рассказывают такой анекдот. Встречаются два иммигранта – старожил и новенький. «Ну, что это за страна? Как тут живется?» - спрашивает новичок. «Отличная страна», - говорит старожил. – «Через пару месяцев купишь машину, через пару лет – дом, лет через пятнадцать заговоришь по-английски» «А потом?» - волнуется новичок. «Потом?.. Потом будешь разговаривать сам с собой».

Хороший анекдот. Как все хорошие анекдоты, он ярко и доходчиво выражает известную истину: материальные блага не обеспечат автоматически самой главной радости жизни – роскоши общения. Даже преодолев языковой барьер, человек стоит перед следующим – еще более грозным и почти непреодолимым препятствием – барьером культурным.

Барьеры, барьеры… Заборы, крепости, препятствия, трудности. В сказках, чтобы добиться счастья, нужно одолеть и моря, и горы, и недругов, и злых волшебников, и семь пар железных башмаков износить, и семь пудов соли съесть.

Весь путь и отдельного человека, и всего человечества – бесконечное преодоление препятствий на пути к Хорошей Жизни. В разные времена, режимы, эпохи эта Хорошая Жизнь имела разные названия: Земля Обетованная, Светлое Будущее Коммунизма, Американская Мечта… И нет конца преградам, барьерам – физическим, географическим, биологическим и самым тяжелым, самым труднопреодолимым – культурным. Одолеваем один, встает два следующих…

За время своего существования человек сумел преодолеть многое. Он выжил физически как биологический вид. Приспособился и к вечным льдам, и к вечной жаре. Преодолел барьеры климатические, географические (живет и в горах, и в пустынях, и на воде), биологические (голод, болезни, хищников, ядовитую фауну и флору).

С помощью науки и техники преодолел барьер расстояний, развил непрерывно растущую сеть коммуникаций, открыл и продолжает открывать и совершенствовать все новые виды и формы общения (радио, телефон, телевизор, компьютер…)

XX век в этом отношении особенно отличился, сконцентрировав в гигантском научно-техническом скачке неторопливые накопления прошлых веков и тысячелетий за ничтожно малый исторический срок – 100 лет.

В 1905г. во время Русско-японской войны во Владивостоке стоял почтовый полк, осуществлявший связь – коммуникацию – с нашими войсками и военными кораблями. Это место и сейчас называется Голубиная Падь, потому что коммуникация шла … через почтовых голубей! За 100 лет – от голубей до Интернета.

Казавшаяся нашим предкам необъятной, необозримой, с три-девятью лесами и землями, наша планета неожиданно сжалась в размерах, стала легко обозримой, измеренной, изученной, и уже лепится к ней не то ласкательный, не то уничижительный ярлык – Всемирная, или Глобальная Деревня.

Однако все эти чудеса науки и техники, о которых не мечтали даже фантасты, неожиданно натолкнулись на препятствие, которое никто и представить не мог – на так называемый «человеческий фактор». Этот расплывчатый, но всем понятный термин подразумевает трудно определяемый внешний и внутренний мир человека – образ жизни, привычки, традиции, мировоззрение, менталитет, систему ценностей, иными словами – все то, что в наше время принято называть культурой в самом широком антропологическом, или этнографическом смысле.

Прибавьте сюда еще более расплывчатое, но и еще более всем понятное и привычное понятие души, или сердца, и получится, что «ум с сердцем не в ладу», что техническому гению человека мешает человеческий же фактор. Кто же мог, действительно, предположить, что такая «мелочь» может свести на нет величайшие достижения научно-технического прогресса, что об этот утес могут разбиться все усилия объединить человечество, привести его к Светлому Будущему.

На пути науки и техники, все более объединяющей человечество физически и технически, встал «человеческий фактор»: языковой и культурный барьеры.

Эти же барьеры мешают торговле и международному сотрудничеству. Интересные цифры приводила британская газета «Financial Times» (October 10,1996) в статье с многозначительным названием: «Преодоление языкового барьера» (Breaking the Language Barrier): 49% компаний, занимающихся экспортом, столкнулись с языковыми и культурными барьерами, а 12% компаний прекратили существование из-за этих барьеров. Только 13% компаний имели хоть какую-то языковую и культурную стратегию, большинство - 83% - использовало переводчиков.

Университетский профессор-лингвист, консультант Департамента Торговли и Промышленности Великобритании, заявил в этой статье, что «единственное препятствие на пути развития экспорта – это отсутствие языковой и культурной компетенции». Интересно и показательно также его следующее наблюдение. «Когда спрашиваешь людей, занимающихся экспортом, нужно ли им учить немецкий язык, они говорят «нет». Когда спрашиваешь их, должны ли они понимать культуру и психологию немцев, они говорят «да». Проблема в том, что в нашей стране мы недостаточно осознаем связь между языком и культурой».

Что же представляют из себя эти барьеры? Как определяют они жизнь отдельного человека и всего человечества в целом? Взаимосвязаны и взаимодействуют ли они? Можно ли их преодолеть? Возможен ли конец войны языков и культур? Что влечет за собой их мир, нужен ли он? Спасут ли нас три «Т»: Терпение, Терпимость, Толерантность? Можно ли достичь одного «У» – Уважение? Или хватит просто «П» - Понимания? Или – еще лучше – «В» - Взаимопонимания?

Смогут ли люди, объединившись, построить наконец Вавилонскую башню, то-бишь Глобальную Деревню?

Все эти вопросы встали очень остро в наши дни по самым разным культурно-историческим причинам – хорошим и плохим.

Научно-технический прогресс, фантастика Интернета, чудеса коммуникации, возможность в секунды-минуты связаться с любой точкой планеты: через мобильный телефон, компьютер, теле и радио связи – это не просто «хорошо», это – прекрасно, замечательно, потрясающе. Общение межнациональное, межкультурное, межличностное – без виз, без границ, практически без политических и даже экономических барьеров – стало доступно миллионам людей, но … на пути досадное препятствие: языки и культуры мешают, порождают недоразумения, конфликты, сводят на нет величайшие достижения науки и техники.

Геополитические катаклизмы вызвали небывалые ранее смещения и смешения народов: беженцы, эмигранты, перемещенные лица – их тоже теперь считают десятками, сотнями тысяч, миллионами. Языковые и культурные проблемы вызывают недовольство, этнические стычки, кровопролитие. Это не просто «плохо» – это очень плохо, ужасно, трагично.

Все эти причины и обусловили особый, также небывалый ранее интерес к вопросам примирения людей, их объединения, или – в доброй старой терминологии – мира и дружбы на Земле. Философы, филологи, культурологи, психологи, социологи, историки, то-есть практически все представители гуманитарных наук объединяются для того чтобы всесторонне и глубоко изучить мир человека, его материальную и духовную жизнь и деятельность, его культуры.

Все результаты человеческой деятельности могли быть достигнуты только в процессе общения, или коммуникации: без обмена информацией, без ее накопления и передачи следующим поколениям люди не могли бы даже выжить физически. Следовательно, общение/коммуникация – это условие и выживания, и развития человечества.

Главное средство общения – это естественный человеческий язык. Именно язык, эта сложнейшая, во многом загадочная система, сделал человека Человеком Разумным. Язык как вечный и бесконечный предмет изучения рассматривается сейчас через призму новейших подходов к научному исследованию – когнитивных, коммуникативных, антропоцентрических, концентрирующихся на соотношениях «человек – его язык – культура – коммуникация». Такие подходы – неизбежно междисциплинарные, требующие знаний психологии, философии, педагогики, истории, культурологии, - позволяют увидеть новые грани самой важной способности человека – общения, или коммуникации в ее самой сложной разновидности – межкультурной.

Основные задачи этой работы –

Дать представление о культурологическом, вернее, культурно-антропологическом взгляде на человека, его образ жизни, идеи, взгляды, обычаи, системы ценностей, восприятие мира – своего и чужого.

Разъяснить ту огромную роль, которую культура играет в жизни человека, в его поведении и общении с другими людьми и другими культурами.

Раскрыть взаимосвязь, взаимовлияние и взаимодействие языка и культуры.

Показать, как культура – посредством языка – воздействует на поведение человека, его мировосприятие, его жизнь.

Определить роль языка и культуры как, с одной стороны, барьеров , разделяющих народы и, с другой стороны – щитов , защищающих национальную самобытность, идентичность народов.

Предназначение этой книги – рассмотреть те преграды, которые язык и культура ставят на пути всех, кто стремится преодолеть языковые и культурные барьеры (война ), чтобы объединить людей для дружбы и сотрудничества (мир ) и предупредить о возможных опасностях, которые эта «борьба за мир» (вдумайтесь в слова: ведь это оксюморон, сочетание взаимоисключающих понятий) может породить.

Сол Шульман. Континент, где верят в удачу. ГЕО, №7, 1998, с. 66.