Марина Ахмедова - российский писатель и журналист, военкор. Затрагивает в своих репортажах темы терроризма и наркомании. Автор 7 книг.

- Все же откройте секрет: в каком журнале до «Русского репортера» вы вели колонку о сексе?
- Да это даже не колонка была, а просто ряд статей. Такой ликбез, и не прямо про секс, а про секс-игрушки, например. Еще про красоту писала. Это был журнал Cosmopolitan и еще какой-то, я его сейчас не вспомню, это давно было.

Работали в глянце, а потом - «РР»: Кавказ, наркоманы, Украина. Почему и как произошло это превращение из Кэрри Брэдшоу в военного журналиста?
- Открылся «РР», а мне нужна была работа. Мне предложили попробовать как внештатнику. Я написала один репортаж про жиголо, его опубликовали, и меня сразу пригласили на работу. Мне просто повезло, я туда попала случайно. Там действительно были замечательные авторы, по сравнению с ними я была никем. И мою фамилию никто не знал, потому что для глянца я писала под псевдонимом. Я еще не умела писать репортажи, и это был только третий месяц существования журнала, там тоже не очень понимали, в каком ключе его развивать. Тогда на редколлегиях говорили о том, что нужно найти «дух Русского Репортера», но никто не мог нормально объяснить тогда, что это значит. Действовали на ощупь. Мы должны были писать о России и ее людях, находить позитивные истории. А какие еще журналы были, которые писали о людях? «Огонек», может быть. И мы все вместе искали этот дух. К нам пытались устроиться именитые авторы, и они действительно писали хорошие тексты, но чего-то в этих текстах не хватало, того самого духа.

- Сейчас уже можно дать определение этому духу?
- Часто вспоминаю: мы ездили на Кубу с российскими писателями и одним из приглашенных был Захар Прилепин. Он рассказывал, как однажды пришел домой и застал свою маму в слезах. На вопрос «Что случилось?» она ответила: «Да, вот, сынок, перечитала «Тихий Дон» и как будто с родней повидалась». Мне кажется, что в героях наших репортажей люди узнают самих себя. Понимают, что мы все - одна большая дружная страна, и что у нас кроме каких-то чернушных историй есть и позитивные примеры, есть просто нормальные люди, которые хотят быть честными, хотят делать жизнь в стране лучше. Тот же почтальон, про которого меня спрашивали на «Медиаполигоне». Деревенский почтальон, который получает очень маленькую зарплату, но, тем не менее, когда он забирает пенсию для стариков из заброшенных деревень, в тот же день проходит огромное количество километров в любую погоду, чтобы отнести им эти деньги. А также закупает по их просьбе продукты, кладет в рюкзак и несет на своих плечах, потому что к ним в деревни магазин приезжает только раз в неделю. Он несет за них ответственность. Он такой же старик, но понимает, что люди уже могли остаться без еды, без лекарств, без дров. Ему за это нет никакого вознаграждения, но он считает, что так правильно.

Но у вас бывают и другие герои, которых сложно назвать нормальными. Например, екатеринбургские наркоманы из репортажа «Крокодил».
- Бывают. Да, их не назовешь нормальными, но в то же время это люди. Когда я приехала в Екатеринбург, меня предупреждали: «Смотри, это не люди, они вообще никаких эмоций не испытывают». Но я прожила с ними неделю и видела их эмоции. Они такие же люди, как все остальные. Да, попавшие в беду. Да, возможно, их не получится от этой беды уже спасти, но надо пытаться. Очень важно показать, что это не отбросы, что если мы откажемся их спасать, то откажемся вообще от идеи гуманизма. Если человечество откажется от идеи гуманизма, то, в конце концов, оно будет уничтожено.

Люди, ежедневно встречающиеся с бедой, начинают реагировать на нее иначе, нежели обыватели. Полицейские, медики. Говорят, они черствеют, становятся циниками. Но ведь иначе, если все пропускать через себя, очень быстро можно выгореть, спиться, сойти с ума. Как с этим справляетесь вы?
- Не могу сказать, что я постоянно испытываю эмоции. Недавно я была в Дагестане и видела людей в отделении полиции, которые пожаловались на то, что их пытают током. Они передали мне телефонные номера своих родственников. Я с ними связалась, и ситуация сдвинулась. Этих людей начали вытаскивать из-под пыток. Если я при встрече с ними испытала чувство жалости, то в процессе помощи эти эмоции ушли. Что могла, я для них сделала. А чаще бывает, что я вообще не испытываю никаких эмоций, но умом понимаю, что человеку надо помочь.
Журналистика начинает сращиваться с благотворительностью, и соцсети помогают эту благотворительную помощь оказывать. Я приезжаю к человеку, фотографирую, разговариваю, понимаю, что может вызвать сострадание у моих читателей. Я описываю историю и указываю номер счета. Как правило, помощь поступает.

- А если вы не можете помочь?
- Значит, не могу. И я не буду из-за этого сильно мучиться. Если я использовала все средства, и ресурс исчерпан, я понимаю, что вынуждена отстраниться от этой ситуации. Когда мы приехали в Донецк, чтобы помочь семье, в которой один ребенок погиб, второй остался инвалидом, а мать получила ранения, выяснили, что их уже забрали в Ростов на реабилитацию. К нам вышла их соседка и сказала: «Что же, вы помогаете только тем, кто пострадал от обстрела? Вот у меня муж болен раком, и у нас нет лекарств». Я написала пост, мы очень быстро, буквально за два дня, собрали деньги и послали лекарства, которых не было в Донецке. Но ему еще нужно было срочно делать операцию. Я обратилась к знакомым, которые могли мне помочь связать этого человека с медучреждениями. Когда они посмотрели снимки, сказали, что в России ему не помогут. Возможно, где-нибудь в Германии или Израиле... Но я не могу собрать через фейсбук такие гигантские деньги. Помогла два раза с лекарствами, что-то большее было невозможно.

Чего вы больше всего боялись, когда работали в екатеринбургских наркоманских притонах и на войне на Украине? Я спрашиваю не о каком-то глобальном страхе - понятно, всегда страшно за свою жизнь в такие моменты. Скорее о сиюминутном ужасе.
- Мне кажется, что в такие опасные моменты, когда кто-то может погибнуть, человек испытывает гораздо больше страдания от того, что он не может защитить своих близких. Погибнуть, конечно, страшно. Боишься, что в тебя прилетит снаряд, что будет больно, что можешь остаться калекой, но если бы там находились мои близкие, семья, тогда эти обстрелы были бы для меня невыносимы. Так что по сравнению с коренными жителями Донецка я была в выигрышном положении. Я там была одна. А когда ты сам по себе, умереть, как мне кажется, не так уж и страшно. Я, правда, никогда об этом не думала.
Но один раз мне было очень страшно. Мы приехали на базу батальона «Восток», там отпевали молодого парня, ополченца. Я была с фотографом Димой Беляковым. Если б не Дима, я бы вообще никуда не поехала в тот день. Было начало февраля 2015 года. Весь Донецк был просто погружен в смерть. Люди сидели по домам в подвалах, в очередь накануне прилетел снаряд, погибло 12 человек.

Родители хоронили этого ополченца на кладбище в Марьинке, а это, извините, линия фронта. И Дима решил ехать снимать похороны. Мы не знали, куда едем, просто сели в машину с водителем и поехали за «газелью» с гробом. И я уже чувствую по пути, что мы не в ту сторону движемся, не в безопасную. Я говорю: «Слушай, Дима, а как ты считаешь, нам действительно важно ехать, да?». Дима тут как завопит на меня: «Ты журналист или кто? Или баба какая-то? Если тебе не нравится, можешь выйти из машины, а мне не мешай работать». А мы уже Петровку проезжали, не очень-то мне хотелось выходить. Приехали на кладбище. А там только мать, отец и сестра этого парня, никто больше не решился ехать. И их сопровождали бойцы батальона «Восток», встали с автоматами, я думаю: «Ну, все». Там рядом украинские позиции, сейчас как по нам влупят. Я подошла к военным и говорю: «Простите, а вам не кажется, что если вы сейчас будете салют давать, по нам начнут стрелять?». Они говорят - все возможно. Но возможно, что и не попадут. В какой-то момент я не выдержала, побежала и просто закрылась в машине. В машине музыка играла, Майкл Джексон, и у меня возникла иллюзия, что я в безопасности. И тут подходит водитель, стучится: «Если вам кажется, что вы спрятались, то я вам должен сказать, что машина - это самое небезопасное место. Если куда и прилетит, то скорей всего сюда». Я себя выскребла из этой машины и ждала, пока все это закончится. Показалось, что они его долго хоронят. И я потом отметила, что мне не было никогда так страшно, как в тот раз. Не знаю, почему. Может, потому, что это было на кладбище, или что люди переживали горе. И вроде надо отдать дань уважения этому горю, и все-таки своя жизнь дороже.

- Можно назвать эту командировку самой страшной?
- Да нет. Потом я пошла в спа-салон, приняла ванну с гидромассажем и на следующий день поехала в Октябрьский. Там тоже стреляли.

Помимо страшного есть ведь и смешное - смешное может случиться даже в самой жуткой ситуации. Говорят, так мозг защищает - находит в кошмаре что-то смешное. С вами же бывало и такое?
- Нет-нет. Я знаю, люди по-разному реагируют на опасность. Некоторые застывают и не могут пошевелиться, либо собираются и что-то начинают делать. Я ко второму типу отношусь. Я была несколько раз под обстрелами, когда прямо по нам стреляли. И буквально наводя по мне, потому что я была в ярком платье. Я была с группой военных, и они пытались оттуда выбраться, ползли по кладбищу. Я никогда до этого не ползала по земле и уж тем более в длинном платье. И, тем не менее, я очень быстро собралась и делала все то, что делали они. Они не очень-то в тот момент обо мне заботились, но мой инстинкт самосохранения меня подталкивал. Слету понимала команды. Например, «слушаем воздух» - это значит, не двигаемся. «Ползем», «бежим». Я вообще была одной из первых, кто добежал до транспортного средства (смеется ). Но нет, тогда я не смеялась.

- Какая командировка на сегодняшний день главная в вашей карьере?
- Все командировки хорошие. Если командировка неинтересная, то ты не привезешь хороший репортаж, а мне кажется, что за последние годы я привозила все-таки хорошие репортажи. Если она неинтересная, ее надо сделать интересной. Недавно я ездила в Азербайджан и писала там про удинов - это люди, которые живут в небольшом поселке Нидж, их всего по всему миру осталось 10 тысяч человек. А в этом поселке их около 4 тысяч. Мне говорили, что это единственные христиане в Азербайджане, окруженные исламским миром. Туда присылали журналистов, и всем было сложно написать на эту тему. Когда меня встретили в аэропорту, водитель и фотограф сказали: «Марина, там писать реально не о чем». Мне, конечно, стало интересно, справлюсь я или нет. Меня сразу привели в церковь, я поговорила со священником, спросила, где тут происходит жизнь - «ну, не знаем». Я вспомнила, что мы проезжали чайхану, и там заседало практически все мужское население. Пришла туда, представилась, и все старички оживились, стали рассказывать мне всевозможные истории. Я выяснила, что когда-то они были лунопоклонниками, и очень много от тех времен сохранилось в пословицах, в быту. На следующий день они уже стали мне показывать свои языческие святилища в лесу. Это было очень интересно. Я выяснила, что они некрещеные и вообще полуязычники. Я даже убедила человек семь взрослых мужчин пройти обряд крещения и сама присутствовала при этом, такие эмоции испытала.

- А как вообще разговорить человека, который не хочет с тобой откровенничать?
- Я никогда не лезу. Что касается тех похорон, в Марьинке, я не вела себя там как журналист, я же понимаю, что приехали бедные пожилые родители. Они не в том состоянии, чтобы к ним подходить и задавать вопросы. Иногда, конечно, работа заставляет, но в том случае не было необходимости. Что бы они мне сказали? Как им больно? Мне было просто достаточно стоять рядом и наблюдать. Описывать, что я видела, слышать, о чем товарищи их сына говорили с ними. Тут наблюдатель в более выгодной позиции, чем журналист, который нахраписто лезет к убитым горем людям. В то же время, невозможно, видя горе других людей, не проникнуться их настроением. Стоя рядом с ними, я тоже плакала. Мне было жалко этих родителей. Отец сам подошел ко мне и начал рассказывать про своего сына. Мне не пришлось его спрашивать. Очень часто мы, журналисты, боимся подходить и тревожить людей, которые переживают горе, своими вопросами, но все зависит от того, как ты это делаешь. Когда были взрывы в Волгограде перед сочинской Олимпиадой (три крупных теракта в октябре и декабре 2013 года, 41 погибший, больше 100 раненых. - «Нация» ), меня отправили туда, чтобы я написала о погибших. А это можно сделать, только пообщавшись с их самыми близкими людьми. Я туда летела и не представляла, как я сейчас буду подходить к мамам погибших. А оказалось, что они сами хотят со мной говорить. Потом стало ясно: пока они говорят о погибшем, в них живет иллюзия, что он еще рядом. А вот когда перестают о нем спрашивать, они острее переживают его отсутствие. Когда журналисты разъезжаются, люди опускаются на дно депрессии.

- А если нет трагичной ситуации, и это просто закрытые люди?
- Придется тратить много времени. Однажды я поехала в Дагестан, чтобы написать о чабанах, которые пасли овец. Когда ехала, мне казалось, что они все философы. Они же созерцают звезды, сидят в горах, их жизнь размеренна и проста. Чем еще заняться, как не размышлениями о смысле жизни? Оказалось, мало того, что они по-русски почти не говорят, так еще и на все мои вопросы просто молча на меня смотрели. В первый день я потерпела фиаско, на второй была в отчаянии, ничего не получалось. Если они и хотели со мной разговаривать, то только о том, что шерсть стоит дешево, и они не могут на этом заработать, что на мясе теперь тоже не заработаешь, а им нужны деньги, чтобы содержать отару, что субсидий никаких нет. Завалили меня бытовыми проблемами. И только на третий день, когда я уже всех достала, но они ко мне привыкли, и я воспринималась как бесплатное приложение к отаре овец, мы пошли с одним чабаном на соседнюю гору и, наконец, разговорились. И он мне сказал: «Ты же не знаешь, в той стороне есть село заброшенное. Там жила женщина, которая любила смотреть на звезды. И один раз она загадала желание, чтобы с неба шел не снег, а мука. И в этом селе люди стали жить прекрасно, но они стали относиться к хлебу без уважения. Однажды пришел в это село путник, посмотрел и проклял это село: «Пусть вы все окаменеете». И теперь в этом селе все из камня: люди, животные, дома». Я ему говорю: «А почему он так жестоко с ними поступил?» - «Ну, как, они же сами виноваты. Перестали работать, потому что хлеб падал с неба». Я спрашиваю: «А зачем человеку работать?» И он стал думать и объяснять, и, в конце концов, оказалось, что этот чабан, его зовут Вашалав, - просто кладезь легенд и интересных историй. Когда мы вернулись, и другие чабаны прониклись. Оказалось, они не пустые люди, которым нечего рассказать, а просто не так быстро и легко раскрываются. Бывает, что не срабатывает. Ничего не помогает, что ни делай. А бывает, человеку и сказать нечего. И как ни бейся, ничего не вытащишь из него.

- Вы же вообще не собирались в журналистику идти?
- Да, это не входило в мои планы.

- А что входило?
- Я хотела работать красивой женщиной. Серьезно. Женой там какой-нибудь. И чтобы мне давали денег (смеется ). Но не получилось. Пришлось зарабатывать самой. И в процессе выяснилось, что единственное, что я умею делать хорошо - это писать.

- Получается зарабатывать? Могут ли хорошие репортажи в российских СМИ позволить журналисту жить безбедно?
- Сейчас все сложнее и сложнее. Особенно если ты считаешь, что не можешь опуститься до маленького гонорара, потому что создаешь очень качественный продукт, и есть всего несколько человек в твоей сфере, которые могут создать такой же продукт. Но все меньше и меньше спроса на это. Меньше остается платежеспособных заказчиков. Ты не можешь снижать планку, и в тоже время снижается количество заказов. Сейчас журналистика в финансовом смысле переживает не самые лучшие времена. Журналисты не живут хорошо. А я считаю, что жизнь должна быть комфортной для того, чтобы ты мог создать качественный продукт.

- То есть художник не должен быть голодным.
- Абсолютно. У меня, например, просто масса каких-то затрат. Мне нужно много денег на меня одну. Ты должен жить в светлом просторном помещении, иметь возможность позволить себе чашку кофе в кафе. Один маникюр с покрытием шеллаком в Москве стоит до двух тысяч рублей, раз в два месяца идешь к парикмахеру, к косметологу раз в месяц. И я на самом деле не понимаю, почему говорят, что журналист этого не должен делать. Я считаю, что особенно женщина-журналист очень должна за собой следить, потому что от ее внешности тоже многое зависит. Особенно, когда эта женщина приезжает на войну. Всех удивляло, почему я в длинных платьях. Очень просто: чтобы меня успели идентифицировать как женщину. Зачем нужна укладка и ухоженные ногти? Да потому что мужчинам-журналистам на войне гораздо хуже, они попадают в мужской мир, и военные реагируют на них как на мужчин. Могут и побить. А когда из машины выходит ухоженная женщина в красивой одежде, военные просто теряются и не знают, как им реагировать. И любезными пытаются быть, и кокетничать стараются. И ты в результате вьешь из них веревки. Часто бывало, что меня с водителем на блокпосту останавливали, чтобы отругать, а в итоге просто увозили в какое-нибудь интересное место к какому-нибудь командиру или просто давали сопровождение, чтобы «с такой прекрасной девушкой ничего не случилось». Но для того, чтобы ухаживать за собой, нужны деньги. И, естественно, журналисту приходится очень много работать.

- То есть за идею вы работать не будете?
- Почему же? Я работаю за идею. Если говорить о «Русском репортере», то там уже давным-давно финансовый кризис. И в течение нескольких лет ни за один репортаж о войне я не получила денег. Зарабатывала в других местах. Иногда писала о войне на Донбассе для других СМИ за деньги, но все, что я писала оттуда для «РР», оставалось без гонорара. Мы уже несколько лет не получаем в «РР» зарплату. Но, во-первых, о войне нужно было писать, и кто-то должен был это делать. А, во вторых, мы же основали «Русский репортер», мы его любим. Это наш ребенок. Чтобы его спасти, можно поработать и без денег.
Так что я очень даже могу поработать за идею. И сейчас тоже этим занимаюсь. Мы основали с моим партнером Аленой Поповой (она общественный деятель и правозащитник) проект W - сеть взаимопомощи женщинам в трудной ситуации. Это случилось после того, как на меня подал в суд с иском в миллион рублей один муниципальный депутат, потому что я взяла интервью у его жены. Она сама меня попросила об этом. Он забрал у нее ребенка и не позволяет с ним видеться. Тогда я соприкоснулась вообще с этой женской темой, узнала истории мам, которые находятся в такой же ситуации. Мы запустили проект всего несколько месяцев назад, и он пока не приносит дохода. Но у нас действительно есть результаты. Моя героиня проиграла суд, но после нашей публикации выиграла апелляцию, и ребенок теперь должен находиться с ней. Другое дело, что забрать его у человека, который его прячет и сам ходит в окружении десяти охранников, очень сложно.

В рамках нашего проекта мы подняли ситуацию с конным заводом в Дагестане. Речь о судьбе единственного конного завода в республике, где живет поголовье ахалтекинцев. Там просто прекратили финансирование, сотрудников заставили написать заявления об увольнении, и ходили слухи, что лошадей собираются отправить на мясокомбинат. Я поговорила с сотрудниками и после того, как на «Эхо Москвы» опубликовали мое открытое письмо в адрес главы Дагестана, меня сразу начали обвинять во лжи. Сразу сняли несколько телесюжетов о том, как все хорошо. Каждая лошадь съедает в день по 6 кг овса. Люди, знакомые с содержанием лошадей, спросят: «Вы их на убой кормите или для скачек готовите?» Потому что лошадь не должна каждый день столько есть. Гражданское общество они успокоили, глава республики пообещал, что завод никто не тронет. А я пообещала, что мы проверим.
И это мы подняли тему женского обрезания в России - ее очень бурно обсуждали, а началось все с моей поездки в Дагестан. Я приехала в село, где практикуется обрезание, и потом написала пост в фейсбуке. Журналисты прочитали, обратились к муфтию, и пошло-поехало. Мы собираемся дальше общаться с местными женщинами, с молодыми людьми. Нам за это не платят, но это не значит, что мы не должны заниматься этим. Работать приходится каждый день.

- На личную жизнь времени не хватает?
- Хватает, естественно. Единственное, на что я могу пожаловаться, - не всегда хватает времени делать именно то, что хочется в данный момент. Например, я сейчас пишу книгу. Я написала половину и застопорилась. Чтобы писать дальше, я должна в нее погрузиться, я не могу писать кусочек сегодня, а еще кусочек - через неделю. А меня дергают со всех сторон - то на пикет нужно поехать, то в суд, еще мы с Аленой ведем каждую неделю передачу на радио. Вопрос даже не во времени, наверное, а в том, что ты входишь в другую энергию. Жалею, что забросила книгу. А близкие у меня всегда на первом месте. Если моя младшая сестра хочет со мной встретиться, а у меня дедлайн, я иду и встречаюсь с сестрой, а дедлайн подождет, ничего страшного.

- О чем ваша новая книга?
- Она о Дагестане и дагестанских женщинах. Большая история, она начинается еще до революции, двух семей, которые живут в одном селе. Я рассказываю, как постепенно происходит радикализация молодежи, почему люди уходят в лес, что происходит с образованием, религией. Как и в «Хадиже» (роман Марины Ахмедовой «Дневник смертницы. Хадижа», 2011. - «Нация» ), хочу познакомить читателя с человеческими портретами дагестанцев. Таких образом я делаю дагестанцев ближе к другим россиянам. Когда знаешь традиции, уже другими глазами смотришь. Можешь себе объяснить мотивы их поступков и поставить себя на их место. Тут мы возвращаемся к «Тихому Дону» и маме Захара Прилепина. Ведь очень важно узнать в литературных героях себя и своих родственников. Если мои читатели будут узнавать в тех людях, которые живут в далеком горном дагестанском селе, себя и своих близких, то эта часть нашей Родины станет ближе к нам. И снизится градус национализма, который есть в нашем обществе. Да и вообще, это просто интересная семейная сага.

Женская проза о современной войне становится заметной тенденцией, хоть и представляет ее пока единолично Марина Ахмедова. Филолог, корреспондент еженедельника «Русский репортер», она не побывала в Чечне ни разу к тому времени, когда принялась за свою дебютную повесть о Наталье Медведевой — фотокоре на первой чеченской войне и добровольной заложнице Басаева в Буденновске. Но Ахмедова бывала в Дагестане, и не только в пору начавшихся терактов, но гораздо раньше, в дни детства.

Теперь она вспоминает, как жила в Томске в деревянном доме в окружении бабушек, одна из которых вышивала портреты Сталина, другая с больными ногами танцевала цыганочку, а третья, случись что, брала внучку на колени и обнимала. И вот из этого сказочного сибирского дома отец отправил Марину на другой край страны, к совсем другой бабушке — в дагестанское село, чтобы выучила его родной язык. Другая бабушка совсем не говорила по-русски, у нее было одиннадцать детей и без счета внуков. С Мариной успевал заниматься только дед, он работал на почте, говорил с ней о Боге и, когда у городской внучки в первый же день украли туфельки, купил ей галоши. Марина провела в селе «два мучительных месяца» и не выучила язык отца.

Начало книги о девочке Хадиже из дагестанского села грустнее, чем финал. Ведь чем закончится — ясно из названия, а вот с чего началось, как мог жить человек, выбравший такую смерть, — волнует.

ЭЛЕКТРОНИК В СТРАНЕ ГОР

Достаточно ощутимый медийный шум вокруг другой недавней книги о Дагестане — «Салам тебе, Далгат!» Алисы Ганиевой — поддерживали в том числе возмущенные соотечественники автора: зачем выносит сор из избы? Между тем книга совершила своего рода прорыв информационной блокады, создав в российском обществе запрос на современную национальную литературу. Произошел ребрендинг республики: из области уроков литературы и журналистских сводок она переместилась в область пяти чувств и эмоциональных привязанностей читателя.

Мне кажется, достижение Ахмедовой не в том, что она объяснила, откуда берутся смертницы, а в том, что после ее романа это становится еще более непонятно. У человеческого сердца нет ничего общего с войной и смертью, оно тянется к жизни и любви, и эту тягу роман дает почувствовать. Мы вживаемся в мир Хадижи через ее язык, в котором Ахмедова доходчиво передала чуткость и прямодушие естественного человека.

Единственное, о чем я жалею, — что я не родилась в маленьком городе N. Если бы я родилась в этом маленьком городе, я была бы счастлива. Друзья надо мной всегда смеются, когда я говорю, что мечтаю быть официанткой. А я не шучу

Заново ощущая вкус простых образов, яркость несмешанных цветов, силу невыдуманных чувств, научаясь вслед за героиней говорить просто и емко о таких сложных вещах, как смерть родителей, любовь, горечь страстей, мы забываем, что перед нами — смертница, персонаж криминальной хроники, и видим, что исконный Дагестан не противоречив, а прекрасен. До самых корней своих вечных гор, которые, как узнала Хадижа, «внутри живые».

Это было три года назад, мы с подругой приехали в Нелидово делать репортаж о местных свадьбах. Один сюжет был о свадьбе в российской глубинке, другой — о свадьбе в Гудермесе, в Чечне. Я смотрела на все эти свадебные торжества как-то отстраненно. Хотя я ведь тоже женщина, и была очень красивая невеста в воздушном розовом платье, я смотрела на нее и пинала себя мысленно в зад, и говорила: «Марина, ну почему ты ей не завидуешь?»

Я искренне хотела ей завидовать. Потому что она была в розовом платье, а я — никогда.

Тогда я сказала подруге, что единственное, о чем я жалею, — что я не родилась в маленьком городе N. Если бы я родилась в этом маленьком городе, я была бы счастлива. Друзья надо мной всегда смеются, когда я говорю, что мечтаю быть официанткой. А я не шучу.

И по моему опыту общения с чабанами… Я когда туда ехала, то представляла: буду сидеть на какой-нибудь зеленой горе в окружении блеющих овечек — райская картинка… Надо мной будут светильниками свешиваться большие звезды. Мы будем сидеть у пылающего костра с чабанами и вести философские беседы. Они так много времени проводят в уединении, что способны вести со мной философские беседы.

Но когда я туда приехала, все оказалось немного иначе. Потому что возле костра со мной никто сидеть не собирался, они спали в шалаше и приглашали меня туда. А у меня была московская дурная идея спать под звездами… И с ними невозможно было говорить. Во-первых, потому что они плохо говорят по-русски. И потом, оказалось, что… Вот меня всегда упрекают, что в интервью я задаю очень простые вопросы. Однако оказалось, что эти мои простые вопросы для них сложные, они вообще не понимали, о чем я.

Мы там стояли, и я видела, как из окна высовывались эти люди, боевики. Я всегда пытаюсь поставить себя на место других людей, и я представляла, как им сейчас может быть страшно

Я там провела некоторое время, пытаясь… Я не пыталась жить их жизнью, но — природа захватывает. И вот я оглядывалась по сторонам и понимала, что так было тысячу лет назад, две тысячи лет, и я тут совсем ненадолго. И когда ты привыкаешь к этой картинке — все очень красиво, но глазу цепляться уже не за что, тогда ты… Ты вообще ничего не хочешь. Это было странно: я не хотела своего мобильного телефона, не хотела своего ноутбука, сидела и слушала, и мне казалось, что я тоже начинаю, как они, работать не разумом, а душой.

Потом я с ними много говорила и поняла, что по сравнению с нами они действительно философы. Я поняла, насколько они счастливее меня. Беда в том, что я не могу быть такой счастливой, потому что для этого нужно родиться в городе N, не выезжать за его пределы и довольствоваться тем, что у тебя есть.

КАК СОЗДАЮТСЯ НОВЫЕ СУЩНОСТИ

Интервью у реальных прототипов смертницы Хадижи Ахмедова брала не раз. Не у шахидок — это по понятным причинам невозможно, а у женщин, готовых взорвать себя ради войны, погубившей их мужей и братьев.

Написать книгу о смертнице Ахмедову побудили не эти разговоры, а репортаж «Понять дракона», за который она в марте этого года получила престижную журналистскую премию «Искра».

Репортаж, изобличающий неразрешимость конфликта в Дагестане, оказался пророческим. Вскоре после публикации произошел теракт в московском аэропорту Домодедово, и на сотрудников «Русского репортера» обрушились вопросы: откуда вы знали? Дело, конечно, не в мистике, наоборот: точное реалистическое исследование пороховой бочки Дагестана не позволяет спокойно уснуть. Но в Москве предпочитают притворяться, что спят.

Равнодушные в метро — излюбленный образ Ахмедовой, который, впрочем, могут принять на свой счет не только москвичи. Жить мимо войны, смиряться с неизбежной гибелью близких приучились в самом Дагестане.

М. А.: Меня вдохновила спецоперация в Махачкале. На спецоперациях я была и раньше, но эта стала для меня особенной, потому что потом я контактировала с трупами. Совершенно случайно ко мне подошел мужчина, и оказалось, что он может провести меня через оцепление как медэксперта.

Мы там стояли, и я видела, как из окна высовывались эти люди, боевики. Я всегда пытаюсь поставить себя на место других людей, и я представляла, как им сейчас может быть страшно. Они, конечно, говорят, что умирают героями — шахидами, но они все равно люди, им же должно быть страшно.

А потом привели мать одного из боевиков — а они молодые, им по 18-20 лет… И я недоумеваю: почему система такова, почему не стремятся сохранить жизнь? Вот если представить: ребенок родился! Во-первых, зачатие, потом его носишь, потом он растет, растет — это же чудо для матери, и как это можно взять и похерить? Для меня это странно. Это нелогично и нерационально!

И вот пришла его мама, просила его выйти… Он ей сказал: «Мама, уходи, не унижайся перед ними». А она говорила: «Ой, ты мамин, душа мамина…» Она, конечно, так хотела, чтобы он вышел. Но он не вышел бы, это было понятно.

Трупы выгрузили, завезли в морг и оставили меня с ними. Поскольку я же «медэксперт»! И я общалась с этими трупами, ну то есть как… Я на них смотрела… Я видела трупы раньше, энергия смерти меня пугает и одновременно привлекает…

Я подошла к спецназовцам и говорю: «Знаете, очень есть хочется, вы скажите, долго вы их будете убивать, может, я успею перекусить?» Они мне сказали, что, может, еще часа два минимум они их будут убивать… И я пошла в соседний двор, там кафе работало, заказала форель, очень вкусная рыба была, дико вкусная, и я съела эту форель… Просто я не понимаю, почему я не должна была ее есть, если я хотела есть? Но эта форель — она мне вышла боком, потому что когда я в репортаже написала о том, что там убивали и я ела под звуки минометного огня… Там еще были люди, которые ели. Я хотя бы думала о том, что рядом со мной смерть, а они вообще не думали! И где-то неподалеку свадьба была.

Я же не могла сказать: одни убивают, другие едят рыбу. Я сказала: я ела рыбу. Потому что я такая же часть этого общества.

Потом я поехала с трупами в морг, и там уже стояли родственники и ждали, когда эти трупы привезут. И я вот там… Для меня не обязательно что-то видеть и слышать — для меня важны моменты, когда я буду что-то чувствовать. Потому что я знаю, что текст тогда получится. И я почувствовала ужасную безысходность.

Потому что представить, что ты родитель, и это твой ребенок, и ты знаешь, что сейчас его будут убивать... И он еще жив. Когда он умер — ты ничего не можешь изменить! А вот сейчас — да, он живой, и как это — ты должен быть там, ты должен кусаться, брыкаться, пускать пену изо рта, драть на всех волосы, бросаться на дуло автомата, ну не знаю что — это же твой ребенок! А они уже приехали в морг. Это не значит, что они их не любили или любили меньше. Просто это такая система, она тебе дает почувствовать безысходность и безнадежность, и ты знаешь: что бы ты ни сделал, они все равно будут убиты. И вот это было ужасно.

И вообще должно быть ужасно для всех…

Трупы выгрузили, завезли в морг и оставили меня с ними. Поскольку я же «медэксперт»! И я общалась с этими трупами, ну то есть как… Я на них смотрела… Я видела трупы раньше, энергия смерти меня пугает и одновременно привлекает… И я не могла понять: это мужчины, это женщины… Безусловно, я видела, кто из них мужчина и кто женщина, но от них исходила такая энергия, нечеловеческая уже. Я не знала, кто это. Передо мной лежали какие-то новые сущности, и это было для меня… не познавательно — а особенно.

Особенно, да.

А репортаж… Что касается «Понять дракона», я была в какой-то степени довольна отзывами читателей, потому что меня вдруг стали спрашивать в фейсбуке: а что, это правда? Ну люди не знали правды, и здорово, что я рассказала им эту правду.

Не так, что там вот живут боевики, они воюют с силовиками, каждый день убивают столько-то и столько-то. Я показала, что за каждым трупом стоит жизнь и мир, и у них тоже есть мамы, которые их родили, и для них это их дети.

Меня всегда ругают, что в основном я общаюсь с боевиками, или с родственниками боевиков, или с женами и сестрами убитых боевиков. Я как-то больше на той стороне, но не потому, что хорошо отношусь к боевикам, нет. Просто я плохо отношусь к военным. Я против войны. Меня потрясают мужчины, которые могут пойти контрактниками. Может, потому что я женщина, может, потому что я пацифист.

Но если ты убил человека — как жить?

РАЗНЫЕ ЦЕЛИ

В моем идеалистическом читательском воображении все авторы книг о войне на Кавказе представляют сообщество. Что-то вроде антивоенного отряда. Но когда я третий раз по ходу беседы упоминаю дневник Полины Жеребцовой — девочки из Грозного, запечатлевшей в своих тетрадях первую и вторую чеченские войны, — Ахмедова находит нужным возразить.

М. А.: Знаете, я вообще не понимаю, как мы связаны с Полиной Жеребцовой. Я просто очень мечтаю и надеюсь, что я написала что-то из области литературы. Во всяком случае я на это очень сильно рассчитываю, может, я не права…

Это же не мои воспоминания. Полина Жеребцова, с творчеством которой я не знакома, писала о себе, а моя героиня вымышленная, просто я собрала все, чему была свидетелем. Я преследовала совершенно иные цели, нежели те, кто писал дневники на основе собственных воспоминаний. Творчество для меня, безусловно, стоит на первом месте. Я хочу заявить о себе не как человек, пишущий о Кавказе, а как автор.

Да, то, что в прессе и на телевидении из писателей делают «экспертов по Кавказу», говорит не об их общественной миссии, а о том, что у нас не хотят провести настоящую экспертизу ситуации. Очевидца и жертву войны Жеребцову не стоит сравнивать с репортером и писателем Ахмедовой. А сравнить хочется — ради той самой морали, выше которой искусство, ради возможности творчества на Земле.

Творчество — оно ведь откуда берется? — раздумываю я про себя, слушая возражения собеседницы. Из дистанции, из того, что она сама говорит: «У меня вот так близко никто никого не убивал, кроме животных. Всегда между мной и моментом чьей-то смерти было определенное расстояние, я смотрела на это с расстояния». Ну а Жеребцова рассказывает о своем ранении под обстрелом грозненского рынка в 1999 году так: «Смерть и я — … нет ничего, что могло стать между нами и закрыть собой». Ахмедова признается, что ее с детства волнует тема концлагерей, и «это были самые мои острые и болезненные ощущения из детства— когда я читала какой-то дневник — я не помню, я читала какую-то такую коричневую книжку, мне было девять лет, кажется, я читала книжку воспоминаний узников концлагерей, по-моему, это была девочка…» Ну а Полина в девять лет делает первые серьезные записи в своем дневнике, после того как под обстрелом больницы, в самом начале кампании, погибает ее дед.

Между книгами Ахмедовой и Жеребцовой есть рифмы: вещие сны, мистические видения или вот чудеса исламской веры — пышка со святой надписью в романе «Хадижа», благоухание от тела убитой во время молитвы женщины в дневнике.

Но именно потому, что у Полины не было возможности творчества, творческой дистанции по отношению к войне, подобные образы читаются в ее записях иначе.

Хотя и Марина, правда, видела вещие сны. Например, дракона накануне теракта в Домодедове.

ПОТЕРЯВШИМ СМЫСЛ ЖИЗНИ ПОСВЯЩАЕТСЯ

Валерия Пустовая: А вот Полина Жеребцова посвятила свой дневник о чеченской войне правителям современной России…

М. А.: Да мне плевать на правителей на самом деле.

В. П.: Что, совсем бесполезняк?..

М. А.: Знаете, я была недавно под Сасовом, работала сельским почтальоном, мы разносили пенсии, это были совершенно заброшенные деревни, там по четыре человека, мы в день прошли 25 километров при минус 35. Мы шли по каким-то ужасно узким тропкам, постоянно проваливаясь в снег, чтобы принести очень маленькую пенсию людям, ну, там, например, потерявшим смысл жизни в пятьдесят лет. Они лежали на диване, их грели кошки, какие-нибудь пьяницы, у них не было денег на дрова, им нечего было есть. И если кого-то из них разбивал инсульт, то его приходилось тащить на тулупе через снег по выгоревшему лесу.

Я спрашиваю почтальона: «А почему дорогу не чистят?» — «Это к администрации». — «Так администрации деньги выделяются, чтоб дорогу чистить». Правительство выделило деньги на расчистку дороги. Мне кажется, даже если Владимир Владимирович захочет всех осчастливить или скажет: «Давайте чистить дороги в деревнях!» — никто не пойдет. И поэтому гораздо важнее сказать людям…

Не сказать, а показать — как инсульт разбивает, как опускается глазное яблоко, уголок рта, как это некрасиво, как текут слюни из уголка рта, как тяжело тащить этого человека, как холодно, как мерзнут пальцы, как этот человек говорит, как плачет или, может, не плачет, как-то сделать, чтобы человек себя положил вот в этот тулуп и мысленно сам проехал по этому лесу… И тогда он поймет, дорогу чистить надо.

То, что в прессе и на телевидении из писателей делают «экспертов по Кавказу», говорит не об их общественной миссии, а о том, что у нас не хотят провести настоящую экспертизу ситуации

Хотя он не пойдет чистить дорогу, я знаю, никогда в жизни не пойдет. Но по крайней мере у него в голове будет какой-то маленький червяк сидеть и каждый раз, как он увидит непочищенную дорогу, он будет говорить: да, надо было дорогу почистить.

Я не уверена, что те люди, которые выходили на протестные митинги, расписывались в неравнодушии. Я гораздо более цинично к этому подхожу, и за это меня постоянно гнобят мои друзья. Я была почти на всех митингах. Но я не считаю, что… Какой там посыл основной — нас обманули, у нас украли наши голоса? Никто же не говорит, что деревня умирает, что с бездомными животными поступают адски, бесчеловечно, никто не говорит, что на Кавказе каждый день похищают людей, сдирают им ногти, засовывают им в попу бутылки… Да, сейчас в Казани насиловали бутылками из-под шампанского. Так на Кавказе это делают каждый день и гораздо более садистским способом. Никто же не говорил об этом. Все эти люди, у которых в общем-то нормальная жизнь, многие из которых обзавелись квартирой, машиной и вполне способны после митинга пойти погреться в «Шоколадницу», они же не говорили, что они десять лет жили в этой России и были вполне себе приличными потребителями. Они же не думали, что только Москва так живет, а остальные нет.

Поэтому для меня в этом во всем знаете что есть? Сейчас ужасное скажу, блин, мне даже страшно это говорить, меня будут ненавидеть все мои друзья… Ну, в общем, офисный планктон ищет смысл жизни.

Ну как, например, у всех: танго, танцы, что-нибудь духовное типа буддизма, каббалы, йоги… И теперь вот это. Это тоже смысл жизни. Потому что с утра до вечера сидеть в офисе очень скучно, жизнь проходит, а ты никуда себя не вложил, ни во что великое, да.

НИЗАЛЬЩИЦА СТРАДАНИЙ

Ахмедова просит не писать, что она военный корреспондент. Говорит, молодые люди начинают слишком серьезно ее воспринимать и приглашают только на военные фильмы. Она вообще старается откреститься от роли «эксперта по Кавказу» и запросто может, признавшись в любви к герою Ремарка из романа о концлагере, переключиться на рассказ о том, как кошка оцарапала ей сумку «дольче-габбана».

После двух повестей о чеченской войне («Женский чеченский дневник», «Дом слепых») и романа о Дагестане Ахмедова собирается издать книгу, не связанную ни с войной, ни с Кавказом. Ее четвертая книга будет называться «Шедевр» и рассказывать «психологически-мистическую» историю о низальщице бус.

М. А.: У героини мало инструментов для того, чтобы создать шедевр. Можно быть ювелиром и создать шедевр, но если ты низальщица бус — что ты создашь? Это же только бусы на нитке. Что в них нужно вложить, чтобы создать шедевр?

Это чувство, процесс, выплеск — оно само по себе такое мощное, что оно не должно проходить просто так. И ради того, что страдания были на земле и еще будут, шедевры должны существовать

В какой-то момент мы вместе с ней задумались, зачем вообще надо быть увековеченным? И когда я думала, зачем создавать что-то, что назовут шедевром, и вообще зачем — моя баба Нюра умерла, и от нее ничего не осталось, и от тебя не останется, особенно когда ты сидишь в горах и там все такое вечное, а ты никто, хотя я «никем» себя не ощущаю… И я думала о концлагере. И поняла, что все великое и творчество существуют потому, что страдания были. Не важно, может, не с тобой…

Это чувство, процесс, выплеск — оно само по себе такое мощное, что оно не должно проходить просто так. И ради того, что страдания были на земле и еще будут, шедевры должны существовать.

Например, когда я приезжала в Чечню и видела родителей, которые себя называли мертвецами, потому что их детей… Ну, например, им с пальцев содрали кожу, как с банана, и отрезали скальп, когда они были еще живы, и когда их откапывали в еще свежих ямах, они имели такое причудливо изогнутое положение тела и такое выражение глаз, что родители просто умирали на месте, но при этом оставались живы. Я считала нужным — хотя я потом со многими такими историями ничего не сделала — я считала нужным хотя бы их зафиксировать.

И когда я вижу что-то прекрасное — не важно, произведение искусства или произведение природы, — во мне просыпается память прошлых поколений человечества, которые страдали. Когда я это вижу, я хочу помнить о них, о тех, кого я не знаю и не вспомню по именам, не знаю, какими они были и где они были, но я знаю, что они были. Когда я вижу что-то красивое, я вспоминаю, что они были.

Ну вот так я все это связываю с бусами.

В мой мир

Марина Ахмедова – прозаик, журналист, заместитель главного редактора журнала «Русский Репортер». Автор книг «Женский чеченский дневник» и «Уроки украинского», романов «Дом слепых», «Дневник смертницы. Хадижа» (шорт-лист премии «Русский Букер»), «Шедевр»,...

• 1 октября 2015, 13:00

Жанр: ,

+

«Пляски бесов» – мистический роман, рассказывающий о жизни западноукраинского села, обитатели которого верят в существование ведьм и бесов. Ведьма – старая Леська – одиноко живет на окраине села. Стоит ей войти в церковь, как сельчане бегут из нее. Они верят, что Леська может навести порчу, ворует у коров молоко, носит под мышкой вороньи яйца и водится с нечистью и бесами. Село ждет не дождется, когда сгинет со свету старая ведьма…

Однако главная война идет в человеческой душе. Сам ли человек делает выбор или его судьба предопределена? И нужно ли, как в древние времена, приносить жертву ради благополучия многих или же, напротив, пролитая кровь жертвы повлечет за собой реки...

• 7 февраля 2015, 13:48

Жанр: ,

+

«Первый репортаж с главной площади Украины – майдана Незалежности – я написала в начале года. Тогда я еще и предположить не могла, что на юго-востоке начнется война и я буду совершать регулярные поездки в обстреливаемый Донецк, знакомиться с людьми, выслушивать и записывать десятки историй о великом геройстве и великом предательстве. И что в конце концов я буду держать в руках книгу, в текстах которой некоторые люди еще живы, а в реальности – уже мертвы. Убиты.

А для тех, кто всего этого не слышал и не видел, пусть этот сборник станет документальным и материальным свидетельством того, что все это происходит здесь и сейчас. И все это, к сожалению, – наша реальность».

• 13 мая 2014, 00:43

Жанр: ,

+

«Крокодил» – страшная, потрясающая, необходимая неосведомленной молодежи как предостережение, противоядие, как антидот. Хватка у Марины журналистская – она окунулась с головой в этот изолированный от нормальной жизни мир, который существует рядом с нами и который мы почти и не замечаем. Прожила в самом логове в роли соглядатая и вынесла из этого дна свое ужасное и несколько холодноватое повествование. Марина Ахмедова рассказывает не о молодых западных интеллектуалах, балующихся кокаином в ослепительно чистых сортирах современных офисов московского Сити. Она добыла полулегальным образом рассказ с самого дна, с такого дна жизни, который самому Алексею Максимовичу не снился. Она рассказывает про тех, кто сидит на «крокодиле», с которого «слезть» нельзя, потому что разрушения, которые он производит в организме, чудовищны и необратимы, и попадают в эти «крокодильи лапы», как правило, не дети «из приличных семей», а те самые, из подворотни, – самые уязвимые, лишенные нормальной семьи, любящих родителей, выпавшие из социума и не нужные ни обществу, ни самим себе.

«Караул! – кричит Марина Ахмедова. – Помогите! Спасите!» Кричит иначе, чем написали бы люди моего поколения. Нет, пожалуй, она вообще не кричит – она довольно холодно сообщает о происходящем, потому что, постояв в этом гнилом углу жизни, знает, что этих людей спасти нельзя.

Людмила...

• 17 декабря 2013, 18:06

Жанр: ,

«Дневник смертницы. Хадижа» – неспешный рассказ девочки о жизни в одном из горных сел Дагестана, где героиня с детства учится различать гнев и милость Аллаха, который постоянно ставит ее перед выбором – белое или черное?

Повзрослев, Хадижа покинет село и окунется в страсти города, где тебя принимают по одежке, где многое продается и покупается. Город, в котором идет война между боевиками и силовиками, постоянно предлагает ей выбор, но маскируя белое под черное, и наоборот. Что она выберет? Хадижа и сама не знает ответа на этот вопрос и лишь к концу понимает, что вся ее жизнь – череда выборов и каждый сделанный выбор определяет следующий.

Прототипом героини послужили реальные девушки, причастные к бандподполью на Северном...

• 14 ноября 2013, 04:53

Жанр:

Жанр: ,

В город приходит хаос. Жители бегут из него, пока хаос не захлестнул их и не стер с лица земли так же, как стирает дома, в которых они жили. Город пустеет… И хорошо, если ты видишь и знаешь, в каком направлении из него бежать. Но что делать горстке слепых, забытых посреди хаоса? Они спускаются в подвал дома, в котором жили в мирное время дружной коммуной… Казалось бы, они должны погибнуть в считанные дни, ведь даже зрячему сложно уцелеть в центре разыгрывающейся свистопляски – на город и днем и ночью сыплются боевые снаряды. Но слепые их не видят. Они не видят, во что хаос превратил их город. Они мастерят радио и каждый день оказываются на одной волне с теми, кто сбрасывает на них снаряды. С замиранием сердца ждут – перелет или недолет? Город молчит, опустевший, и им кажется, они – единственные живые существа в...

Александр Чанцев беседует с Мариной Ахмедовой, спецкором «Русского Репортера», специализирующемся на Кавказе и острых социальных темах, и автором трех художественных книг о «Войне», о новых наркотиках, проблемах Северного Кавказа и о том, как журналист может повлиять на общество и власть.

Александр Чанцев: Марина, кем Вы хотели стать в детстве?

Марина Ахмедова: Этот вопрос я часто задаю героям своих интервью, но сама не помню, кем хотела стать в детстве. Точно помню только, что и в мыслях не было становиться писателем или журналистом. К семи годам я прочла несколько десятков книг из отцовской библиотеки, ничего в них не поняла, и уверилась, что книги пишут особенные люди. Еще отчетливо помню, как я представляла себя взрослой красивой женщиной в дорогих одеждах, плавающей на яхте. Путешествующей. Там я всегда сопровождала красивого богатого мужчину (романы читать я в детстве тоже любила). В общем, я хотела быть красавицей, на которой женится прекрасный принц. И больше я никем не хотела быть. Но не получилось…

А.Ч.: Как вы пришли в журналистику?

М.А.: Неожиданно и незаметно для себя. Я переехала в Москву, училась и работала секретарем в небольшой издательской компании. Она же выпускала медицинскую газету для врачей и пациентов. Я работала там уже несколько месяцев, и вот однажды заходит ко мне главред этой газеты Наталья Анатольевна Смирнова и говорит, что все журналисты разъехались, и ей некого послать на какой-то медицинский слет писать заметку. Говорит: «Езжай ты». Я испугалась, начала отнекиваться, но она меня заставила. Посетив этот слет, я целый день писала заметку, вымучивая предложение за предложением. Получилось что-то дико официальное и нудное. Но Наталья Анатольевна сказала, что у меня талант. Постепенно я начала писать для нее статьи, за несколько месяцев вытеснила с центральных полос всех, кто там работал, и мне стало тесно. Я перешла на глянец и под псевдонимом написала массу статей о сексе. Дошло до того, что мне платили за полосу удвоенный гонорар. И снова стало скучно. Меня пригласили работать в издательский дом «Секрет Фирмы», я работала там недолго до открытия «Русского Репортера». В этом году «Репортер» отмечает пятилетие своего существования. Я работаю в нем уже пять лет.

А у Натальи Анатольевны болезнь Паркинсона. Уже давно. Я писала о ней репортаж в РР «Ангел мой, пойдем со мной» . Она мне звонит, как только увидит меня по телевизору или услышит по радио. У нее нарушена дикция, наши телефонные разговоры звучат странно. Наверное, я в любом случае, и без нее начала бы писать, но всегда нужен толчок. Кстати, Наталья Анатольевна мне звонила сразу после выхода Вашей рецензии, Александр, на «Дом Слепых» и сказала, что ей есть чем гордиться. А я ей тогда пыталась объяснить, почему давно у нее не была. Что время у меня, может, и есть, но мне лень себя заставить. Я заметила, что писательство расслабляет, и ты быстро начинаешь наглеть.

А.Ч.: После чтения Ваших репортажей у меня сложилось впечатление, что Вас не в последнюю очередь привлекают крайние ситуации, радикальные личности, вообще трансгрессивные темы, могущие напугать не только обывателя, но и более впечатлительного репортера. Не говоря о Кавказе, это приют, где усыпляют собак , больные туберкулезом наркоманы... Есть ли в Вашем выборе тем вызов самой себе, общественным конвенциям или чему-то еще? Какой вообще критерий определяет Ваш выбор?

М.А.: Мой ответ не будет скромен. Первый критерий – я знаю, что у меня есть дар слова. Спасибо за него тому, кто мне его дал. Я знаю, что у меня есть способность уложить увиденное в слова так, чтобы заставить читающих чувствовать и сильно переживать. Не могу сказать, что, находясь в ситуации, например, у наркоманов, от которых я вернулась недавно, я что-то сильное чувствую. Но я чувствую потом, когда сажусь писать. Мои наркоманы были больны не только открытой формой туберкулеза, они еще все были ВИЧ-инфицированы. Несколько дней я провела в напряжении – не наступить на шприц, не позволить кому-то ткнуть в тебя использованной иголкой, не показать им, что избегаю прикосновений. Я, кстати, прикосновений и не избегала. Эти мои новые знакомые, как друзья меня вполне устраивают. Мы прожили вместе четыре дня. Да, короткий срок. Но для тех, кто живет в замедленном наркотическом ритме, и кому осталось от жизни немного, четыре дня – это достаточный срок для дружбы. А я тоже погрузилась в их ритм. Я просто не жду от них больше, чем они могут дать. Единственное препятствие к дружбе – то, что они колются крокодилом, значит, будут жить еще несколько месяцев от силы.

Есть и второй критерий – мои амбиции. Они очень хорошо отразились в выборе этой темы – пожить с наркоманами. Я читала репортажи о крокодиле, много репортажей. И все меня не устраивало, все было не так. На двадцатом чужом репортаже о крокодиле, я решила, что, блин, хватит, поеду сама и напишу.

Третий критерий – возможно, я смогу им помочь. Не факт, но вдруг. Я, вообще-то, никому не бросаю вызовов, подбирая темы. Я их бросаю, когда пишу – тем, как я пишу. Это правда, что когда мне становится скучно, я пытаюсь подобрать для себя что-то нервное, чтобы прожить несколько дней этой темой, какой бы тяжелой она ни была, но не скучать зато. Я, наверное, звучу ужасно, но дело в том, что когда ты попадаешь туда, куда другие не едут, ты отчетливо видишь, что эта ситуация – не радикальная. Она есть, происходит, и какие-то люди в ней живут. В настоящий момент твоего времени и в данной точке твоего присутствия это – вполне нормальная ситуация. И ты ее пытаешься решить вместе с героями. Конечно, я жалею людей в беде. Но что очень важно – жалею потом, когда пишу. То есть, основной критерий – это дар слова. Я знаю, что он есть, и он меня обязывает. Я многим жертвую, чтобы его отработать.

А.Ч.: Т.е. во время самого сбора материала Вам, как врачу, важнее абстрагироваться от чужой боли, чем испытывать симпатию. А что приходится приносить в жертву?

М.А.: Я не знаю, важно ли это. Но у меня во время работы выходит вот так. Это не какое-то правило, я правил вообще для работы не вырабатывала, просто так сложилось, и со временем я это отметила про себя. Попадая в ситуацию, я в ней живу, забывая о том, кто я, откуда приехала, какие дела, кроме этого, меня ждут, я полностью включаюсь в ситуацию, как ее элемент. Все происходит естественным образом. Я не могу объяснить, как. Это не расчет. И даже не что-то осмысленное. Я анализирую только после.

Приносить в жертву иногда приходится личную жизнь и людей. Если я вижу, что человек сильно добивается общения со мной, но близким он мне не станет, и общение с ним пустая трата времени, я без церемоний отстраняю его от себя. Но самое главное, что я приношу в жертву – это время. Мое окно выходит на метро, на оживленную улицу, полную кафешек и людей. Отвернувшись от ноутбука к окну, я со своего рабочего стула вижу, как жизнь кипит. И я начинаю тосковать по жизни, хотя между нами – всего лишь стекло и мое нежелание оторваться от стула. И я думаю – «Какой ужас, Марина, жизнь-то проходит». А когда я выхожу и сижу с друзьями в тех местах, по которым скучала, я говорю себе – «Какой ужас, Марина, как можно так бездарно тратить время. Ты должна работать. Ты должна после себя что-то оставить». Наверное, я во всем звучу цинично, просто там, где можно сказать правду, мне нравится ее говорить. А правда, по моим наблюдениям, чаще звучит циничней лжи.

У меня много разных друзей, и одна из моих близких подруг постоянно говорит, что меня окружает целый театр уродцев. Мне нравятся особенные люди, но обычных я тоже люблю. Главное – чтобы не пытались играть со мной в социальные игры. А так это только кажется, что я проживаю какую-то интересную жизнь, что я и там, и там, и там. На самом деле, мне часто бывает скучно, и сама я довольно скучный человек.

А.Ч.: Вы можете привести случаи, когда Ваши тексты действительно конкретно помогали людям? Не утрачивает ли журналистика (да и призывы о помощи в иной форме, в блогах) способности вызывать живой отклик – в нашей стране, где эмоции загрубели от новостей о постоянных катастрофах, где ростки помощи часто заведомо обречены на умирание под бюрократическим асфальтом, где, в конце концов, целый хор нуждающихся в помощи? Или, наоборот, получается так, что государство делегировало нам самим заботу о ближних, и с этим нужно что-то делать?

М.А.: Был репортаж о монастыре , когда нашлись добровольцы, желающие покрыть старую церковь крышей. При этой церкви жил сосланный батюшка, лет тридцати, он держал корову, из молока делал творог, продавал его и ремонтировал церковь в глухой деревне, где мужики постоянно старались крест стащить на водку. А он, батюшка, ночью охранял ее с ружьем. Был репортаж о детдомовцах, когда конкретными детьми заинтересовались. Был репортаж о боевиках "Понять Дракона" . Какие-то домохозяйки писали мне - "А что, это правда? А мы же не знали. А если это правда, то давайте что-то делать". Был репортаж "Собаки, улетающие в рай". Единственный мой репортаж, когда я плакала. После его публикации я получила много писем. Основной их смысл - "А я раньше пинал дворняг, я ж не знал. Теперь не буду". "Теперь не буду" - на мой взгляд, гораздо важнее, чем помощь одной конкретной собаке, что, впрочем, тоже важно. Было много репортажей. Вот почему я стараюсь погрузиться и сделать так, чтобы читатель вместе со мной прошел и увидел. Я добиваюсь эффекта присутствия. Я не думаю, что люди стали черствыми. Но когда читаешь - "В Москве очень плохо поступают с бездомными собаками. Законы не работают. Все - козлы и бюрократы! Было уничтожено такое-то количество собак" - никого это, по сути не трогает. Потому что читающий не представляет всего этого. А новости о катастрофах они и есть новости о катастрофах. Короткие сводки. Читая их, трудно представить запах, боль, глаза, кровь. Да, есть большой поток информации, и поэтому журналистика должна меняться. Я об этом так часто говорю, что уже начинаю напоминать себе попугая. Журналистика, особенно такая ее составляющая, как репортаж, должна становиться похожей на картинку. Чтобы читатель видел. Надо не рассказывать, а показывать. Поэтому тут черствость не при чем.

Я все себе сама делегирую. Вот я хочу, чтобы молодые и не молодые люди не вымирали от дешевых наркотиков. И я буду писать об этом, доказывая государству, что эти люди - не лишние люди в нашей стране. И старики в вымирающих деревнях - не лишние люди. Они нам нужны. Если они не нужны власти, то они нужны мне. И я против того, чтобы ждать, когда они вымрут. И если депутаты (что само собой) никогда не поедут жить в притоне, то я им покажу, каково это там жить. Я все-таки верю, что совесть некоторых из них не даст им спать спокойно. А, вообще, мне тут два дня Михаил Федорович Липскеров проталкивает идею о горизонтальном устройстве нашей страны, и уже почти доказал необходимость самоорганизации в сообщества. Я тоже придерживаюсь мнения, что общественные организации, составленные из людей, которые любят свою страну и людей живущих в ней не считают лишними - это очень хорошо.

Мы с моими наркоманами ходили в аптеку покупать "ингредиенты" для крокодила. В том городе продажа седальгина без рецепта запрещена. Аптекарши, с виду сердечные русские женщины, продавали им без рецепта с наценкой в восемьдесят рублей. Они не смотрели им в глаза. Они знали, кому и что они продают. И они понимали, что, зарабатывая восемьдесят рублей, они убивают другого. Я упорно пыталась поймать взгляд одной аптекарши. Она, наконец, на меня посмотрела и покраснела. Ну, можно сказать, что я и для нее писала свой репортаж. Она не должна спать спокойно. Репортаж еще не опубликован, я только вернулась из командировки. Но я точно укажу в своем тексте адрес аптек, в которых эти таблетки продают.

А.Ч.: Кажется, идею горизонтальной (само)организации разделяют сейчас многие. Вы участвуете в протестном движении, верите в то, что оно способно что-то сейчас изменить в нашей стране?

М.А.: Участвую как наблюдатель. Я, как все, заражена общей причиной участия в митингах – там все мои друзья, и я пойду. Ну, еще есть фактор – а жизнь-то проходит. Невозможно оставаться дома, когда в твое время и в твоем городе происходят события. Что потом внукам говорить? Тем более, я журналист. Но хорошо, что мысли не слышны. Если бы пришедшие на митинг могли услышать, что я об этом думаю, они бы меня побили. Меня, безусловно, волнует будущее страны. И я постоянно пыталась рассказать в своих репортажах, как живет моя страна. Когда тех, кто сейчас выходит на митинги, это все мало волновало. Это теперь все стали политизированными и оппозиционными.

Сначала все было отлично – на митингах. Мы сплотились, мы начали бороться. Но потом там появились колонки и звук. И вот тогда я поняла, что между говорящими с трибуны и мной – разрыв. Они меня не знают. Я не хочу слушать тупые или однообразные или не трогающие меня речи. Пиар, борьба за власть, амбиции, личные обиды – все это отчетливо неслось из колонок. Во всяком случае, отчетливо для меня. И я все спрашивала себя – ну, почему такое говно-то полезло? Почему мои друзья побежали голосовать за Прохорова, они же не могли всерьез полагать, что он хочет стать президентом? Возможно, это совсем примитивный подход, но, тем не менее, хочется знать. Я говорю своей подруге перед выборами: «О., я не верю, что ты за него проголосуешь. Обоснуй хотя бы». Она делает лицо – «тебе-этого-не-понять», и говорит, что лишь бы не за Путина. Ну, да, мы не в магазине, выбор ограничен, и его делать надо. Но что делать мне, если я никому из них не верю? Я искренне пытаюсь возбудить в себе любовь к протестам. Я прихожу на митинги, в лагеря оппозиционеров, забиваюсь в самую гущу толпы, и начинаю убеждать себя, что протест – это хорошо, что люди проснулись, что общество взрослеет. Но не получается. Убиться мне, что ли? Да, я вижу на всех этих митингах классную молодежь с горящими глазами, но ее так мало. Настоящих там мало. Я вижу променад с собачками, на хвосты которых повязаны белые ленточки. Я вижу, что такие встречи, прогулки и скопления превращаются в вид досуга, образа жизни и, что самое ужасное, в моду. Я воображаю над всем этим тонко разыгранные политтехнологи, когда нам кажется, что решения принимаем мы, а на самом деле, их за нас принимают другие. По Интернету растащили один из лозунгов протестных настроений – «Вы нас даже не представляете». Я думаю, нас не представляет ни власть, ни оппозиция. Мне кажется, что в обществе созрел серьезный запрос на интеллектуальное общение. Власть его, понятно, не только не захочет, но и не сможет удовлетворить. Но, кажется, и лидеры оппозиционного движения не очень понимают, из кого составлена толпа, и тоже говорят с нами на более примитивном языке, чем мы заслуживаем. Особенно Навальный. Вот кого я слышать не могу. Он менеджер, ему нечего мне сказать. Я сама могу ему сказать. Немцова и Рыжкова я как-то вообще не принимаю в серьезный расчет. Пономарев мне симпатичен, но, возможно, только потому, что я недавно брала у него интервью, и он, по крайней мере, в разговоре был честен.

Я даже не могу представить, кого я хотела бы видеть на трибуне. Кого я хотела бы слышать. Недавно в одном интервью журналистка-коллега спросила меня: «Есть ли у вас авторитет? Пример для подражания?». Я ответила – «Нет». Потом размышляла над этим, перебирала всех живущих – как же так вышло, что у меня нет авторитета? Но нету. Потом поняла, что мой авторитет – по-прежнему, как и в детстве, 509-й из «Искры Жизни» Ремарка. Вымышленный герой (но таких в те времена невероятных страданий было много, он их собирательный образ). 509-й – заключенный концлагеря, который, не геройствуя, пытался жить и поступать, как человек. Просто, как человек, даже не с большой буквы. Я мечтаю, чтобы люди были такими. О чем это говорит? О том, что я не повзрослела или о том, что современное общество пока не может выдавить из себя героя? Я не знаю. Я, вообще, со всеми этими митингами ничего не понимаю. Но, конечно, если будут винтить моих друзей, куда мне деваться, я пойду – посмотреть.

А.Ч.: Художественные акции «Войны» (начавшиеся еще задолго до московских выступлений оппозиции) и Pussy Riot компенсируют малую политическую силу большим общественным резонансом. Мне кажется, что Pussy Riot довели до логического завершения идею прямого высказывания, идущую от «Войны», которая была (есть) менее политически ориентированной, но тем не менее более радикальной. Как Вы относитесь к их деятельности?

М.А.: О «Войне» я делала два материала в «Русский Репортер» – интервью с группой и репортаж с рождения Мамы – дочки Олега и Козы. Не все их акции мне близки, но постепенно я пришла к убеждению, что такие люди, как Олег, Леня и Коза любому обществу необходимы. Они озвучивают протест. С таких людей всегда что-то начинается. Воротников, вообще, мало у кого вызывает симпатию, но мне он в последнее время все больше напоминает такого современного святого. Не святош, которые становятся агрессивны, как только у них пытаешься отнять их святость и возможность творить добро. А именно святого в современном воплощении.

У Воротникова масса недостатков, он невыносим, я еще не встречала человека, способного на такой вынос мозга, но я признаю важность его существования. Я знаю, чем он жертвует для того, чтобы делать свое дело. Но для меня «Война» начинается и заканчивается Олегом, Леней Ебнутым и Козой. Какими бы они ни были, они – по крайней мере, настоящие.

В акции Pussy Riot я не нашла таланта. Провокация на религиозных чувствах примитивна и не нова, хотя бы потому, что у «Войны» в свое время была подобная акция – панк-концерт в Таганском суде. И, насколько я понимаю, в реале эту акцию послушать было нельзя – девушки не пели, позже клип был смонтирован. И я не могу отделаться от ощущения, что главной целью участниц было привлечь внимание к собственным персонам. Может, я ошибаюсь, но ощущение мое таково.

Мне не хочется принимать ничью сторону. Между выбранными большинством двумя сторонами всегда есть дополнительные варианты. Меня не впечатлила акция. А в стремлении осудить активисток на семь лет я не вижу ни законности, ни христианской любви и всепрощения, которые, вроде бы, должна демонстрировать церковь. Неразвитые люди, а таких много и среди священнослужителей, думают, что Бог их больше будет любить, если они с пеной у рта будут защищать церковь. А Бог есть любовь. Так написано.

Но я не думаю, что Pussy довели до логического завершения высказывание «Войны». Образно говоря, они нарисовали еще один хуй на мосту, но это было уже не смешно.

А.Ч.: Такой современный юродивый Воротников… Как журналист Вы много писали и пишите о Северном Кавказе, все три Ваших книги – «Женский чеченский дневник», «Дом слепых» и «Дневник смертницы. Хадижа» - посвящены теме Кавказа. Что для Вас олицетворяет Кавказ, может быть, на уровне ассоциации, ощущения? И возможен ли полный мир – чтобы Вы сделали, обладай Вы властью не писателя и журналиста, а полномочиями очень властного лица, чтобы между народами установился полный мир?

М.А.: Я бы собрала всех своих друзей, мы бы приехали в школы и проводили там открытые уроки для детей – о ценности жизни. Каждой жизни. Мы бы показывали хронику из концлагерей, животных, покалеченных человеком. Особенно собак, потому что у них очень пронзительный взгляд. Я бы приучала к доброте, которая на Кавказе является признаком слабости, и к терпимости, которой на Кавказе и вовсе нет. Я не знаю, как там поднять экономику, при том что она у нас по всей стране в печальном состоянии. Но на Кавказе есть для этого ресурсы. Я бы просто не была мудаком, который пытается обогатиться любыми средствами. А таких мудаков на Кавказе, как и по всей России, плюнь в чиновника – не промахнешься. Нужно чтобы кавказский мужчина приносил в дом зарплату и мог обеспечивать свою семью. И все. Тогда все само собой начнет выправляться. Пока этого нет, они будут идти то в силовики, то в боевики. Я бы делала хоть что-то в сторону добра. Сейчас там, а я имею в виду, скорее, Дагестан, игра идет на стороне зла. Хотя многие и прикрываются религией, но она у них какая-то по-детски оформленная. Сколько раз в командировках мусульмане мне выносили мозг, но при этом даже мне было ясно, что они очень мало, оскорбительно мало, разбираются в исламе. Там сейчас кипит ужасный котел, и когда пытаешься разобраться, понимаешь, что все спутано. Что все – неправда. Поэтому я бы сейчас остановилась только на экономической базе. Дала бы хотя бы мужчинам мирную работу и посмотрела, что будет. А там можно развивать и виноградарство, и овцеводство, и рыболовство. Там много чего нужно сделать. Только коррупция и кланы навалились на эти республики мертвым грузом, лежат давно и тухнут, а с места сдвинуться не хотят.

Я написала три книги о Кавказе, и так много говорила о Кавказе, что начала стесняться своих интервью. Перестала их выкладывать в фейсбуке. Везде я говорю одно и то же. Поэтому сейчас я написала роман, не имеющий отношения к Кавказу. А следующую книгу буду писать о протестных художниках.

Как журналист я решила сместить акценты в своей работе на Кавказе. Теперь я буду рассказывать о мирных кавказцах так, словно там и не идет война. На следующей неделе в «Русском Репортере» выходит первый репортаж из задуманного мной цикла – о чабанах.

Но, кстати, я должна сказать, что мои книги о Кавказе – не совсем книги о Кавказе. Они – о людях, а ситуация показана через них и их судьбы.

Кавказ для меня – это мини-версия России, в которой представлены все российские недостатки и пороки, но в виду малого размера, они скучены, сконцентрированы, гиперболизированы, принимают гротескные формы и потому глаза колют. Но, по сути, это та же самая Россия.

А.Ч.: В последние годы появилось довольно много книг о чеченской войне – рассказы А. Бабченко, «Патологии» З. Прилепина, «Чеченские рассказы» А. Карасева, «Письма мертвого капитана» В. Шурыгина, «Живых смертниц не бывает» В. Речкалова, «Асан» В. Маканина, соответствующие эпизоды в «Венерином волосе» М. Шишкина. Есть ли среди них наиболее близкая Вам, или же такой книги еще не написано?

М.А.: Я, к сожалению, не прочла ни одной из этих книг. Не могу сказать, что прочту. Я очень хотела прочесть книгу Вадима Речкалова «Живых смертниц не бывает», но в книжном ее не было, а на дальнейшие поиски меня не хватило. Я, кстати, советовалась с ним прежде, чем начать «Хадижу». И он печалился, боясь, что я напишу попсу. Я ему рассказывала, что меня назвали Мариной в честь куклы старшей сестры, и он тогда сказал – «Вот и напиши роман, который будет начинаться со слов “Меня назвали Мариной в честь куклы”. Хорошее начало». Но я написала про смертницу. По-моему, получилась не попса. Еще я, кажется, написала неплохую книгу о чеченской войне «Женский чеченский дневник». И поскольку я других книг не читала, то из предложенного Вами списка, в качестве «близкой» мне книги, могу назвать только ее, если Вы меня не сочтете чересчур нахальной.

А.Ч.: А что Вам интересно и близко из нашей современной литературы?

М.А.: Что-то, наверное, интересно, но ничто не близко. Мне нравится, как пишет Сорокин, но не близко то, что он пишет. Наверное, Лимонов хороший писатель, но я еще не разобралась, только начинаю осваивать его творчество. На самом деле, я пытаюсь припомнить, что из нашей современной литературы я в последнее время читала. Где-то полгода назад меня вдохновили «Шайтаны» Алисы Ганиевой. Но я почти два года ничего не читала – брала книгу в руки и засыпала от скуки. А сейчас снова набросилась на книги. Я просто могу перечислить книги, которые я прочла за последний месяц – «Элегантность Ежика» Мюриэль Барберри, «Карта и территория» Мишеля Уэльбека, «Шоша» Исаака Зингера, «Дневник» Чака Паланика, «Заводной апельсин» Энтони Берджеса. «Заводной апельсин» я просто проглотила. Есть книга, которую я перечитываю уже несколько лет - «По ком звонит колокол», она всегда лежит у меня на диване. Я ее открываю, читаю, но она столь прекрасна, что я не выдерживаю и растягиваю. Еще должна похвастать прочтением книги «Как влюбить в себя любого», автора не помню, но довольно интересно, а главное – полезно. Недавно выяснилось, что эту книгу десять лет назад издала на русском моя близкая подруга. Книга стала первой в только что открытом ею издательстве. И Таня, сказав, что книга – говно, подарила мне другую – «Мигрень» Оливера Сакса. Но мне как-то неинтересно было читать про мигрень…

А.Ч.: Довольно жесткий набор, а Лимонов, по-моему, Вам в чем-то близок – хотя бы откровенностью, не-страхом выходить ко всем в своих текстах открытым… Мне показалось, что Ваши репортажи и книги похожи в том плане, что фактическая часть статей разбавлена мощной литературной составляющей, а Ваши книги, опять же построены, как кажется, на увиденном и пережитом, но при этом читаются как такая современная притча, почти как у Джебрана Халиля Джебрана, о войне и мире, простых людях и их вселенских вопросах, смерти, любви, добре и зле. Вы сказали, что уже написана следующая книга, - о чем она?

М.А.: Спасибо большое. Но она не везде мощная – эта составляющая. Главный редактор Лейбин подтвердит, что у меня была пара неудачных репортажей. Он тактично мне указывал на отсутствие сверхидеи, а я в ответ истерила, что меня просто никто не любит. А Лейбин говорил – «Ну, тупая…».

Я часто слышу о себе – она не журналист, а писатель. Я не спорю, но про себя я с этим никогда не соглашаюсь. Почему в статье не может быть литературы? «Русский Репортер» вообще выигрывает за счет своих репортажей, в которых присутствует литературная составляющая или хотя бы ее видимость.

Роман написан, но невозможно рассказать о чем он – о любви, это прежде всего. О старении, о красоте. О попытке создать шедевр. О попытках понять, что такое шедевр. О страдании. О педофилии. О драгоценных камнях и бусах. О раздвоении личности. О жизни и смерти. Он – смертельный приговор глянцу. Но я надеюсь, что и глянцевые девушки будут его читать. Я слушать не желаю, когда говорят, что это слишком сложно для большинства. Нет, это сколько высокомерия надо иметь, чтобы говорить так о большинстве?!

Мы с моей преподавательницей по технике речи Светланой Корнелиевной на занятиях читали отрывок из него. Она морщилась от омерзения, а там местами, правда, противно. В какой-то момент одна героиня убивает другую, и чтобы описать это, я ходила на вскрытие. Но мне нужны были не подробности и медицинские детали, я-то уже видела, как вскрывают труп. Мне нужна была энергия. Светлана Корнелиевна потом поймала меня в коридоре «Эксперта» и, по-прежнему брезгливо морщась, сказала – «Ну, милая моя, не каждый посмел бы так свое нутро на бумажку выпускать». Но это – не мое нутро! Это нутро всех женщин. Мой самый большой страх, связанный с этим романом в том, что автора будут путать с героиней. А есть и другие страхи. Например, что я написала говно.

АСТ анонсировал, что я буду читать отрывок из романа во время библионочи. Я пришла, собрались читатели, я взяла свои листки и не смогла читать. Когда я поняла, что читать не смогу, мне стало ужасно стыдно и страшно. Я всегда вытягивала большие аудитории, но в Некрасовской библиотеке что-то случилось. И пока вокруг меня прыгали встревоженные библиотекарши, у меня дрожали руки, отнялся язык, и я в ужасе смотрела на читателей, понимая, что не только не могу им читать отрывок из этого ужасного романа, но и вообще говорить о нем не хочу. Такое было фиаско. Но я как-то быстро от него оправилась и предложила поговорить о «Хадиже». Я вообще быстро прихожу в себя.

Я не знаю, удался мне этот роман или нет. Я знаю только, что никогда не буду его читать, потому что он наводит на меня ужас. И никогда не дам его читать своим родителям. Но я все равно решила назвать его «Шедевром», потому что моя героиня упорно пытается создать шедевр, не понимая, что она сама и есть шедевр. Она этого так и не узнает.

Беседовал Александр Чанцев

Марина Ахмедова - специальный корреспондент журнала "Русский репортер". Каждую неделю мы читаем ее репортажи из Дебальцева и Горловки, Киева и Львова. Недавно у Марины вышла книга "Уроки украинского. От Майдана до Востока". О том, каково это - быть журналистом на воюющем Донбассе и было ли ей по-настоящему страшно в горячих точках - в интервью Правмиру.

Делая репортажи в зоне боевых действий, вы постоянно встречаетесь с людьми, которые страдают. И вряд ли при этом возможно не испытывать каких-то личных чувств, не иметь собственных представлений о том, кто прав, кто виноват. Как соотносить эти свои личные чувства с необходимостью объективности?

Когда я вижу страдающего человека, я ему сострадаю. Или не сострадаю. Бывает и так, и так. Но в любом случае, если помочь – в сфере моих возможностей, то я пытаюсь это сделать. Встречая людей, страдающих по чьей-то вине, я не думаю о тех, кто причинил им эти страдания. На войне вообще нельзя делить происходящее только на белое и черное. Идет война, и все. На войне происходит насилие. Тот, кто жмет на рычаг, выпуская снаряды по городу, вряд ли вообще знает о моем существовании. Я тоже к нему отношусь терпимо.

Или еще пример. В прошлую свою поездку на базе одного из подразделений ДНР я видела двух мужчин, ополченцев, привязанных к столбу, с табличками «Предатель» на груди. Я спросила, что они сделали. Они ограбили и убили гражданских. Поступок – заслуживающий наказания безусловного. Но как мне относиться к тем, кто повесил на них таблички? Это – тоже насилие, выставленное напоказ. Говорят, другие посмотрят и будут бояться совершать такие же преступления, за которые наказаны эти. Но мне кажется, что такие зрелища только развращают человека, убивают в человеке человека. У меня были мои личные чувства, но я соотносила их с реальностью войны, а она заключалась в том, что тут некого было винить или ненавидеть.

А через несколько дней, вы оказываетесь там, где люди так или иначе причастны к тому, что обстрелы произошли…

Ну и что? Идет война, стреляют они, стреляют по ним. У меня появляются странные ощущения, когда я слышу от гражданских – «Жители Донецка сами виноваты, что по ним стреляют». Но это только ощущения, не сильные чувства. Настолько не сильные, что я даже не спорю, просто ухожу от этих разговоров. То есть личного общения, не по работе, я с такими людьми буду избегать. Если они для чего-то мне нужны по работе, то я их выслушаю, запишу и точно изложу их слова. Всё.

- Можете рассказать, когда вам было по-настоящему страшно?

На блокпосту «Правого Сектора» мне было страшно – вывели водителя Артема расстреливать. Меня отвернули от него, сказав: «Вам этого, девушка, лучше не видеть». Мне было страшно, что его сейчас убьют, а я после этого никогда не смогу почувствовать себя счастливой. Потому что водитель вез меня, из-за моего российского паспорта нас остановили, значит, виновата я.

Когда уже щелкали затворами, я подошла к человеку, который направлял в Артема автомат, дотронулась до его руки и сказала, что людей убивать нельзя, что это очень плохо. Он меня оттолкнул: «Уберите её!». Я продолжала повторять, что людей убивать нельзя, а они смеялись надо мной. Ну и, кроме того, они мне подложили в сумку лимонку. У меня есть такой зеленый саквояж, я в нем вожу с собой кучу разной косметики – кремы дневные, ночные, для кожи вокруг глаз, тюбики с гиалуроновой кислотой, крем для рук, духи, шампуни, гели, термальные воды. В общем, там много всяких флакончиков. Один из них достает из моего саквояжа лимонку и спрашивает: «Это что?». Во-первых, уже стемнело. Во-вторых, у меня не очень хорошее зрение. Я сначала смотрела на этот обтекаемый предмет и думала – такого флакончика, кажется, у меня не было. А он говорит: «Твари. Российские оккупанты. Она едет на вражескую территорию и везет им оружие. Да ты вообще попутала…». Ну, что я могла сказать? Это же бессмысленно доказывать, что это не твое, людям, которые лучше тебя знают, что это не твое. Было страшно. Я испугалась.

- Они передумали расстреливать?

Они могли бы и расстрелять. Такие ситуации с обеих сторон происходят очень быстро, и я это осознавала. Как и то, что мы там застряли надолго, и, вряд ли, имеем шанс уехать живыми. Я сказала, что мне срочно надо в туалет. Там был один парень, он постоянно пытался то покормить меня, то чаю налить. Ему казалось, что мне холодно. А я, наверное, тряслась и от холода, и от страха. Потому что Артем еще стоял там. И вот этот парень мне говорит – «Только ты не думай, что пойдешь в туалет с сумкой, и сможешь оттуда позвонить». Я отдала ему сумку. У меня там еще деньги были – две тысячи долларов, на которые мы планировали купить лекарство, еду и памперсы в бомбоубежище. Мы сошли с трассы, дошли до деревянного туалета. А мне-то в туалет было не надо. Я встала над дыркой и сказала: «Господи, выведи меня, пожалуйста, из этой сцены. Я собрала достаточно информации для репортажа». Вышла, а они говорят: собирайте свои вещи и уезжайте. Мы собирали наши вещи, раскиданные по земле, и забрасывали их в багажник. Я спросила, почему они нас отпускают, мне ответили: много буду говорить – передумают.

- В такой ситуации тяжело не делить людей на «своих» и «чужих»…

Наверное. Но я не думаю, что видела в них совсем уж чужих. Они просто были плохого качества людьми. Страх за жизнь – очень сильное чувство. Но я пытаюсь воспринять этих людей в контексте всей их жизни – несчастной, бесцельной, заставляющей ненавидеть таких, как я. Тут я вижу больше социального расслоения, чем национального. Но вспоминаю я их совсем без злости. Это было и прошло.

Когда заезжаешь на блокпост ополчения с российским паспортом, к тебе относятся дружелюбно. Когда на украинский – не очень. Аналогично, не очень хорошо относятся на блокпостах ополчения к журналистам с американским паспортом или со львовской или киевской пропиской. То есть я не пытаюсь сейчас назвать кого-то плохим, кого-то – хорошим. Просто описываю реальность. Поэтому, естественно, когда ты заезжаешь на блокпост, где тебя могут обидеть просто по факту твоего гражданства, а где-то по тому же факту пропустить, пожелав счастливого пути, то подсознательно или сознательно ты в любом случае начинаешь делить людей на своих и чужих. Страх за жизнь – очень сильное чувство…

Летом была история с обстрелом колонны беженцев. Киевские СМИ сразу сообщили, что стреляли ополченцы. А ресурсы ДНР сообщают, что это украинские войска расстреляли. И эти новости выходят практически в одно и то же время. Никакой возможности верифицировать это, понятно, нет.

А зачем это верифицировать? Мы дожили до того, что стреляют по колоннам и есть беженцы вообще. А это потому, что существует немалое количество людей, которые допускают войну в современной себе действительности, видят ее исход не в переговорах, и оправдывают насилие тем, что кто-то же виноват. А насилие вообще ничем не должно быть оправдано. Мне в последнее время нравится задавать встречный вопрос тем, кто спрашивает меня, видела ли я на Донбассе российскую военную технику. Да, я ее видела и много раз. А теперь у меня вопрос – «Как вы думаете, что нужно сделать с местными мужчинами-ополченцами, которых насчитывается несколько десятков тысяч, когда Россия перестанет их вооружать?». Их надо посадить в тюрьму, говорят. Или амнистировать. Следующий вопрос – «Учитывая тот невероятный уровень насилия одних людей над другими, произошедшее за последний год, положа руку на сердце, скажите – так ли вы уверены в том, что их аминистируют?». Нет, вы в этом не уверены. Тогда перейдем к следующему этапу развития событий – их убьют. А вместе с ними и сочувствующих. Смертей будет много. Вы за или против? Обычно никто не хочет отвечать на такой прямой вопрос. Потому что каждому хочется остаться хорошим и не прослыть человеком, который оправдывает насилие.

Я вообще поиск виноватого считаю в своей работе непродуктивным. Когда сожгли Одессу, кощунственно, по-моему, звучал вопрос – «Кто виноват?». Раз такое преступление стало возможным, значит, мы все виноваты. Я тоже виновата. И если б знала, у кого попросить прощения, я бы попросила. Я к тому, что вопрос «Кто виноват?» не должен заглушать протест против насилия или оправдывать насилие.

- А когда, например, сбили «Boeing», разве не важно знать, кто это сделал?

Важно. А мы знаем? Я, как просто человек и даже как специальный корреспондент, не могу этого выяснить. Для того, чтобы делать утверждения о чьей-то виноватости, мне нужны серьезные доказательства. А эта история с Boeing уже сделала свое дело в информационной войне – через десять минут уже все знали, что его сбила Россия, и если теперь когда-нибудь выяснится, что это не она, у всех в головах все равно прочно будет сидеть – это она. Правда теперь никому не нужна.

- А когда люди, сидя дома на диване, вывешивают картинки “Я - Донбасс”, в этом есть смысл?

Я думаю, что нет. Но это же не с Донбасса началось. Сначала все были Шарли, потом Мариуполем. Когда я чувствую, что я – Донбасс, я еду на Донбасс и сижу под обстрелами вместе с его жителями. А в чем выражается то, что кто-то стал Мариуполем? Что это за странная скорбь по жертвам одного города, когда в упор не замечаются ежедневные жертвы в городе, который находится по соседству? Ну, что это за выборочность – если ты Мариуполь, почему ты никогда не Донецк? Или в том социальном слое или сообществе людей, к которому ты хочешь принадлежать, принято поддерживать Мариуполь, а не Донецк или Донецк, а не Мариуполь? Тогда все эти заявления, начинающиеся с «Я» больше о тебе самом, чем о жертвах. Хочешь бороться с войной через социальные сети – не дели жертв, о которых ты скорбишь, на своих и чужих.

В последнее время градус ненависти и на украиноязычных, и на русскоязычных сайтах увеличился. Вы это замечаете в своей жизни, работе?

– Да. Наверное, всех это коснулось. Утром я захожу в фейсбук и читаю, например – пусть в аду горят те или эти. Боже… Особенно неприятно, когда это пишут мужчины. Какая-то бабская истерика. Тем более, что за одно лишь пожелание гореть кому-то в аду, можно и самому там оказаться.

- А еще “ватники”, “укропы” и прочие оскорбительные прозвища в каких-то запредельных количествах…

Я это называю психологической распущенностью. Люди в соцсетях смелые. Большинство тех, кто оскорбляет и угрожает, не рискнут повторить то же самое при личной встрече.

Но появление всех этих «укропов» и «ватников» – тоже элемент информационной войны. За этими словами мы перестаем видеть человека, который дышит, у которого есть имя и мама. А наше воображение рисует размытый образ какого-то «ватника» или «укропа», который враг, в зависимости от того, на чьей ты стороне. Исчезает человек. На его месте – безликий противник, которого не жалко убивать.

Вы – женщина на войне. Вы как-то говорили, что у вас есть специальный набор платьев для репортажей. Платья, наверное, не самая удобная одежда для таких условий…

– Удобная. Просто война для такого журналиста, как я – она не в том, что ты где-то ползаешь, убегаешь или прячешься в окопе. Во время командировок я живу в городе. Хожу по городу в платье. Ну да, что-нибудь может в меня прилететь, но если я буду в брюках, то они меня от снаряда не спасут. Было несколько случаев, когда мне пришлось падать в землю, но они были незапланированными. И платье мне не помешало – я поднимала его, когда бежала. Я таких ситуаций не ищу, а, наоборот, избегаю. И платьями своими я как будто демонстрирую – избегаю опасности.

Когда все только начиналось, я приехала в Антрацит в длинном голубом платье с маленькими алыми цветочками. А коллеги рассказывали, что там на блокпосту лютовали. Подъехала к штабу и говорю: «Я журналист». А мне говорят: «Какой вы журналист? Идите отсюда». – «Почему я не журналист?» – «Журналисты так красиво не выглядят. Езжайте, пока вас не посадили в подвал».

Потом вышел начальник штаба, и мы решили проблему. На следующий день он разрешил мне приехать снова и отвез к шахтерам.

- Так ведь наоборот, получается, что вас серьезно не воспринимают…

Я могу во время интервью вести себя так, чтобы воспринимали серьезно. Но для меня важно, чтобы первой реакцией было – внимание, женщина, не стреляйте, не обижайте ее. Однажды я ехала из Луганска в Харьков, и на блокпосту ополчения вышла и сказала: «Мне очень надо в туалет! Прямо срочно!». Они меня повели на задние дворы, подхватив с двух сторон под руки, как прекрасную вазу. Артем так переволновался за мою судьбу, пока меня сопровождали к туалету, что успел всем рассказать: я – не просто женщина в красивом платье, но еще и московская писательница. Так он хотел повысить мой статус и защитить меня.

Когда мы тронулись в путь, ополченцы посоветовали ехать на тот украинский блокпост, где у них с ребятами хорошие отношения. Да, у ополченцев с украинскими военными. Я не раз наблюдала, как они дружат блокпостами, бегают друг к другу, делятся едой, медикаментами, сигаретами. Но когда им приказывают стрелять друг в друга, они стреляют… Мы заехали на тот украинский блокпост. Там стоял парень восемнадцати лет. Я показала ему паспорт, а он спрашивает: «Скажите, а Москва – красивый город? Я так мечтал ее увидеть». Мне его стало жалко. Я заплакала. По нему считывались основные обстоятельства его жизни: ребенок бедных родителей, лишенный социальных возможностей, но награжденный автоматом…

Потом мы заехали в Дебальцево одновременно с началом обстрела из «Градов», и тут мое платье сыграла решающую роль – украинские военные, ни слова не говоря, вынули меня из машины и аккуратно спустили в укрытие. Начался обстрел, и они жутко ругали Россию, а я боялась, что они сейчас проверят мой паспорт, увидят, что он российский, и выгонят меня из укрытия. Но они не проверили. Когда все закончилось, они помогли мне вылезти и отпустили. Мы проехали еще с десяток украинских блокпостов. Я уснула, и на некоторых блокпостах водителю говорили: «Не будите ее, пусть спит». Они, наверное, даже представить себе не могли, что в таком платье едет журналист, к тому же российский. Кстати, недавно я была в Дебальцево и попросила Артема подвезти меня к тому укрытию. Сейчас там уже блокпост ополчения. Это глубокое узкое углубление теперь затоплено водой. Рядом валяются куртки украинских военных.

Вообще, у меня есть пресс-карта и все документы. Но платье – мой главный документ. Это – шутка. Но иногда меня просто выводят из машины и говорят: «А все! Вы дальше не поедете!». Я не знаю, как в таких случаях может поступить мужчина-журналист. Я же начинаю ныть: «Да что это такое? Я всю ночь от страха пряталась в ванной в Донецке. А теперь еще вы меня пугаете». Меня начинают успокаивать, говорят: да не бойтесь вы, да не переживайте вы так, ничто в вас не прилетит, мы вас защитим.

Но это не имеет отношения к работе вообще. Герои моих репортажей просчитываются, когда думают – вот пришла женщина в платье, сейчас я покажу ей, какой я герой. Интервью я беру довольно жестко. Однажды Артем мне сказал: «Я уже столько месяцев вожу журналистов, но еще не было никого среди них с таким жестким характером, как у тебя».

- Кстати, вы согласовываете с героями свои статьи?

Нет, никогда. С какой стати? Я в себе уверена и в том, что цитирую их дословно. Те, кому все же не понравилось мое интервью с ними или мой репортаж, в котором они выступили героями, тем не менее, ни разу не обвиняли меня во вранье. У меня нет такого опыта. Работа может нравиться или не нравиться, но герои всегда понимают: у меня остается диктофонная запись, и на ней они именно это и говорят. А я всегда стараюсь бережно обращаться со словами, я даже стараюсь передать читателю особенности прямой речи моих героев. Иногда герои, имена которых я скрыла из соображений безопасности говорят мне: «Что ты наделала?! Меня все знакомые узнают по разговору! Только я так говорю!».

- Вы сами расшифровываете все интервью. Почему?

Потому что я, когда расшифровываю, замечаю какие-то детали – те, что могла упустить в разговоре просто потому, что одной половиной мозга думала о вопросе, который должна буду задать, как только герой замолчит. Иногда я ради одного репортажа расшифровываю десять часов. А это значит, что два дня я сижу за компьютером. Это очень тяжело. Но есть плюс – за это время в моей голове уже формируется четкая структура будущего репортажа, я уже точно знаю, откуда потяну нити, где их свяжу в узел, где закольцую. Я, конечно, могу отдать записи на расшифровку – у нас в редакции есть специальный отдел. Но мой текст от начала работы и до конца – это святая святых. Я не могу допускать ни в один из этапов процесса посторонних людей. Я боюсь того, что волшебство разрушится.

Но тут еще стоит заметить, что я просто имею возможность потратить столько времени на текст. Я ведь не работаю в ежедневной газете, где тексты надо писать потоком. Я спокойно тружусь над своими штучными продуктами. Хотя иногда бывает дедлайн.

Помню, когда я приехала из описанной выше поездки домой к подруге Оксане Юшко в Харьков, которая в это время с мужем гостила там у своих родителей, то мне за полтора суток нужно было сделать расшифровку интервью с Захарченко и еще расшифровать записи для репортажа и написать сам этот репортаж. Мы поехали в кафе, и я практически не выходила оттуда два дня. Я била по клавишам, била. Пила и пила кофе. Когда у меня дедлайны в чужом городе, я всегда оккупирую какое-нибудь кафе и к концу первого дня даже начинаю вызывать искреннее сочувствие у официантов. Они мне иногда говорят: «Глядя на ваши мучения, начинаем любить свою работу»…

Я помню в тот раз мне было очень страшно подступать к той аудиозаписи, где мы с Захарченко попали под минометы. Я откладывала ее до последнего, но у меня был дедлайн. Я воткнула один наушник в Оксанино ухо, и дала ей послушать, как там свистят снаряды. Она сказала: «Какой ужас». У меня затряслись руки, хотя во время самого обстрела мне было не страшно. Я слушала, как я бежала, как дышала, как лежала на земле, как мне говорили: «Хочешь жить, беги». И мне стало себя так жалко, что я заплакала. Но в результате я уложилась в эти дедлайны.

- Какие качества прежде всего необходимы репортеру, который работает в горячей точке?

Я думаю, что сострадание. И чувство пространства. Может быть, это глупость и бред, но я всегда чувствую, как оно за мной наблюдает, и дает мне по моим делам. Это не значит, что купил, например, голодной бабушке хлеба, пространство на тебя посмотрело и подумало: «Какой добрый человек, сделаю-ка и я ему приятное». Нет. Оно чувствует, как ты это делаешь. Для того, чтобы тебе воздалось, потому, что так надо или просто это сердечный импульс, движение души. Оно ценит только импульс. Ты уйдешь, не оказав помощи человеку или собаке, и тебе будет плохо – не из-за угрызений совести, а из-за того, что кому-то плохо. Мы же все связаны. Вот только это я считаю настоящим человеческим отношением. А не сотворение добра, чтобы тебе зачлось. Вот такое отношение к другим пространство и видит.

- Что такое «пространство» - Бог?

Пространство - это и Бог, в том числе, и природа.

Мы недавно были в поселке, который “сложили” – это выражение, услышанное у местных. Во дворе разбомбленного дома лаяла собака. Я не могла разобрать – она на цепи? Она голодна? Может, ее хозяева специально привязали и скоро придут ее покормить? Между нами был забор. И калитка была закрыта. Но все равно надо было найти способ зайти в тот двор. А мне было так страшно. Мне почему-то в ту февральскую поездку было очень страшно. Город сильно обстреливался. И я оставила эту собаку. А надо было найти способ.

Я не считаю, что один человек может помочь всем людям. Но если именно тебя пространство сводит именно с этим человеком или именно этой собакой, то, наверное, они оказываются уже в твоей зоне ответственности.

У тебя были такие ситуации, в которых вместо того, чтобы работать, вам приходилось заниматься людьми, оказывать им помощь?

Моя работа не четко разграничена. Я не телевизионщик и ничего не снимаю. Я могу одновременно заниматься и тем, и тем. Я, вообще, во время работы провожу много времени с людьми. Случаев «или-или», как у известных военных фотографов, у меня не было. Например, при мне никого не убивали для того, чтобы я могла это снять. Я – обычный репортер. И могу рассуждать только о том, что было, а не о том, что было бы.

- Что побуждает снова и снова возвращаться в Донецк? Любовь к своему делу?

И любовь к Донецку тоже. И хотя я узнала этот город, только когда там началась война, я его полюбила, и теперь живу в Донецке и Москве. Кроме того, возникают связи с людьми. Например, в прошлый раз я приехала и отвезла деньги, которые мне специально для этой цели передали, Валере – этому мужчине оторвало снарядом ноги и пальцы рук. Его дом также был разрушен. Его поселили в доме престарелых, но ему там не место, он не стар. И он не хочет, чтобы его жизнь закончилась в этих стенах. Раньше он работал электриком, и уже наловчился чинить в доме престарелых проводку своими обрубками. Я обещала ему, что мы соберем недостающую часть денег на протезы. Он должен был позвонить на завод и узнать, сколько они стоят. А я уже была в Москве. Звоню заведующей, а она говорит: «А Валера как раз сидит сейчас и плачет. Когда он услышал сумму, он понял, что она для вас будет неподъемной». Я попросила передать ему, что мы все поднимем. Теперь мое обещание – единственная ниточка, связывающая его с желанием жить. Нам осталось собрать еще две с половиной тысячи долларов. И скоро я привезу эти деньги Валере. Разве это не повод поехать?

- Что вы в жизни не любите? Есть ли какие-то нелюбимые явления, действия?

Не люблю, когда люди не могут понять друг друга. Кажется, есть слова и можно все объяснить, но бывает, что один человек не хочет слушать другого, и люди теряются. И тогда приходит мое самое нелюбимое чувство – когда я ничего не могу сделать потому, что от меня ничего не зависит. То есть я очень не люблю ситуаций, когда от меня ничего не зависит.

Во многих рассказах про Великую Отечественную войну фигурируют истории про чудесные события. Действительно, в экстремальной обстановке особенно зримо проявляется Божия милость. Про какие-то такие истории вы слышали?

Вообще, просыпаться утром в Донецке, когда всю ночь стреляют - это уже Божия милость. Правда.

У меня была ситуация, похожая на чудо, но это не связано с войной. Однажды я приехала в детский дом. Меня на ночь поселили в лазарете. Я там спала одна, а рядом были комнаты детей. Ночью я проснулась от того, что меня кто-то дотронулся. Я открыла глаза, и мне показалось, что рядом со мной стоит старик в светящейся одежде священника. Может, это был сон. Я сразу не сообразила. Но в детдоме начался пожар – дети сушили носки на обогревателях. Конечно, через минут пять, когда я уже вскочила, сработала пожарная сигнализация. Но тот старик, если это не мой сон, наверное, был не в курсе преимуществ технического прогресса.

- Может ли репортер взять в руки оружие, чтобы кого-то защитить?

Не может. Я могу защищать только тем инструментом, который у меня есть, и это – диктофон. Как человек, а не журналист, я, конечно, взяла бы в руки оружие, чтобы защитить свою семью. Но если я куда-то приехала по работе, я должна до конца оставаться представителем своей профессии. Не так давно на Радио Свобода меня ведущий в эфире спросил, не бегаю ли я по Донбассу с оружием. Я это оценила настолько, что это был мой последний визит туда. Кто-нибудь послушает и подумает: ну, ведь ведущий не зря ей такой вопрос задал, наверняка у него есть какие-то факты… И где-нибудь это может стоить мне жизни.

- Скажи, пожалуйста, что для вас в целом значит этот украинский опыт?

- В профессиональном плане я не стала лучше. Лучше б не было войны.

- Но вообще этот опыт в горячей точке может быть к чему-то применим?

К тому, что я буду стараться не обижать людей. К тому, что стану с ними мягче. На войне я увидела, что человек очень хрупок и раним. Его нельзя обижать. И еще я убедилась, что человек просто обязан быть счастливым. Если люди научатся радоваться и ценить жизнь, которая не страдание, а наоборот, то силы тьмы отступят перед силами света.

То, что журналист был на войне, наверное, все равно накладывает отпечаток на его душевное состояние? Не случайно ведь существуют целые программы реабилитации людей, которые воевали.

Я не воевала и никого не убивала. Все это время я просто рассказывала о людях. В не очень привычных условиях, но в принципе занималась ровно тем же, что и за все годы работы репортером.