1.ВВЕДЕНИЕ.

2.КРАТКОЕ ТВОРЧЕСТВО ЛЕСКОВА.

3.«СОБОРЯНЕ»- ОТРАЖЕНИЕ БЫТА ДУХОВЕНСТВА.

4.«МЕЛОЧИ АРХИЕРЕЙСКОЙ ЖИЗНИ»-«ТЕНИ» И «СВЕТ» ЦЕРКВИ.

5.АНТИРЕЛИГИОЗНАЯ ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ.

6.ЗАКЛЮЧЕНИЕ.

7.ЛИТЕРАТУРА

Умом Россию не понять,

Аршином общим не измерить…

Ф.И. Тютчев

Он жил, всем сердцем своим стремясь «служить родине словом правды и истины», искать лишь «правды в жизни», давая всякой картине, говоря его словами, «освещение подлежащее и толк по разуму и совести». Каждое его произведение – это художественно развернутый факт жизни, это художественная мелодия, возникающая на основе реальных событий и как бы незримо соотносящая, связывающая эти события с прошлым и обращающая к размышлениям о грядущем.

«Лучшее время не позади нас. Это верно и приятия достойно» – так на склоне лет писал Н. С. Лесков. В те годы, когда о лесковских произведениях немало спорили его современники, Лев Толстой прозорливо заметил: «Лесков – писатель будущего, и его жизнь в литературе глубоко поучительна». Судьба писателя драматична, жизнь, небогатая крупными событиями, полна напряженных идейных исканий. Одухотворенный великой любовью к своему народу, он стремился говоря словами Горького, «ободрить, воодушевить Русь».

Богатое, многообразное творчество Лескова, хотя и не лишено противоречий, вместе с тем отличается удивительной художественной и эстетической цельностью. Произведения писателя объединяют пафос высокой нравственности и яркая самобытность поэтических форм.

Его видение действительности, его поэтика органически сочетали реализм и романтическую мечту, насыщенность повествования массой конкретных, иногда документальных подробностей, почти

натуралистических зарисовок и глубокую художественную обобщенность воссоздаваемых картин.

В рассказах и повестях Лескова, словно заново рожденные, возникали почти неизведанные области жизни, заставляя читателей вдруг оглянуться на весь русский мир. Здесь представала и «отходящая самодумная Русь», и современная ему действительность.

Тридцать пять лет служил Лесков родной литературе. И, несмотря на невольные и горькие заблуждения, он был и всю жизнь оставался глубоко демократичным художником и подлинным гуманистом. Всегда выступал он в защиту чести, достоинства человека и постоянно ратовал за «свободу ума и совести», воспринимая личность как единственную непреходящую ценность, которую нельзя приносить в жертву ни разного рода идеям, ни мнениям разноречивого света. В своем художественном исследовании прошлого и настоящего Лесков настойчиво и страстно искал истину и открыл столь много ранее неизвестного, прекрасного и поучительного, что мы не можем не оценить по достоинству литературный подвиг писателя…

Лесков пришел в литературу не из рядов той «профессиональной»демократической интеллигенции, которая вела свое идейное происхождение от Белинского, от общественных и философских кружков 40-х годов. Он рос и развивался вне этого движения, определившего основные черты русской литературы и журналистики второй половины XIX века. Жизнь его до тридцати лет шла так, что он меньше всего мог думать о литературе и писательской деятельности. В этом смысле он был прав, когда потом неоднократно говорил, что попал в литературу «случайно». Николай Семенович Лесков родился в 1831 году в селе Горохове, Орловской губернии. Отец его был выходцем из духовной среды: «большой, замечательный умник и дремучий семинарист», по словам сына. Порвав с духовной средой, он стал чиновником и служил в орловской уголовной палате. В 1848 году он умер, и Лесков, бросив гимназию, решил пойти по стопам отца: поступил на службу в ту же самую уголовную палату. В 1849 году он переехал из Орла в Киев, где жил его дядя (по матери) С. П. Алферьев, небезызвестный тогда профессор медицинского факультета. Жизнь стала интереснее и содержательнее. Лесков поступил на службу в Казенную палату, но имел иногда возможность «приватно» слушать в университете лекции по медицине, сельскому хозяйству, статистике и пр. В рассказе «Продукт природы» он вспоминает о себе: «Я был тогда еще очень молодой мальчик и не знал, к чему себя определить. То мне хотелось учиться наукам, то живописи, а родные желали, чтобы я шел служить. По их мнению, это выходило всего надежнее». Лесков служил, но упорно мечтал о каком-нибудь «живом деле», тем более что сама служба приводила его в соприкосновение с многообразной средой местного населения. Он много читал и за годы киевской жизни овладел украинским и польским языками. Рядом с Гоголем его любимым писателем стал Шевченко.

Началась Крымская война, которую Лесков называл впоследствии «многознаменательным для русской жизни ударом набата». Умер Николай I (1855 г.), и началось то общественное движение, которое привело к освобождению крестьян и к целому ряду других последствий, изменивших старый уклад русской жизни. Эти события сказались и на жизни Лескова: он бросил казенную службу и перешел на частную - к англичанину Шкотту (мужу его тетки), управлявшему обширными имениями Нарышкиных и Перовских. Так до некоторой степени осуществилась его мечта о «живом деле»: в качестве представителя Шкотта он разъезжал по всей России - уже не как чиновник, а как коммерческий деятель, по самому характеру своей деятельности входивший в теснейшее общение с народом.

В письмах к Шкотту Лесков делился своими впечатлениями; этими письмами заинтересовался сосед Шкотта по имению, Ф. И. Селиванов, который, как вспоминал потом сам Лесков, «стал их спрашивать, читать и находил их „достойными печати“, а в авторе он пророчил писателя». Так началась литературная деятельность Лескова, ограниченная сначала узким кругом экономических и бытовых тем.

Казалось, что Лесков решил вступить в соревнование со всеми крупными писателями того времени, противопоставляя им и свой жизненный опыт и свой необычный литературный язык. Горький отметил эту характерную черту его первых вещей, сразу обративших на него внимание современников: «Он знал народ с детства; к тридцати годам объездил всю Великороссию, побывал в степных губерниях, долго жил на Украине - в области несколько иного быта, иной культуры… Он взялся за труд писателя зрелым человеком, превосходно вооруженный не книжным, а подлинным знанием народной жизни».

В письмах и разговорах он иногда иронически употребляет слово «интеллигент» и противопоставляет себя «теоретикам», как писателя, владеющего гораздо большим и, главное, более разносторонним жизненным опытом. Он охотно и много пишет и говорит на эту волнующую его тему, каждый раз стремясь выделить то, что представляется ему наиболее сильной стороной его позиции. «Я не изучал народ по разговорам с петербургскими извозчиками, - говорит он с некоторой запальчивостью, явно намекая на столичных писателей-интеллигентов, - а я вырос в народе на Гостомельском выгоне… Я с народом был свой человек… Публицистических рацей о том, что народ надо изучать, я не понимал и теперь не понимаю. Народ просто надо знать, как саму нашу жизнь, не штудируя ее, а живучи ею». Или так: «Книги и сотой доли не сказали мне того, что сказало столкновение с жизнью… Всем молодым писателям надо выезжать из Петербурга на службу в Уссурийский край, в Сибирь, в южные степи… Подальше от Невского!» Или еще так: «Мне не приходилось пробиваться сквозь книги и готовые понятия к народу и его быту. Книги были добрыми мне помощниками, но коренником был я. По этой причине я не пристал ни к одной школе, потому что учился не в школе, а на Сарках у Шкотта».

Тема «праведника» в творчестве Лескова выходит за пределы этой книги, истоки ее - в самых ранних художественных произведениях Лескова, и тянется она, разнообразия преломляясь, вплоть до конца жизни писателя. Резко и отчетливо эта тема выразилась в «Соборянах» (1872), за которыми последовали «Запечатленный ангел» (1873) и «Очарованный странник» (1873). Своих положительных героев Лесков ищет совсем не там, где их искали Гоголь, а позднее - Достоевский или Тургенев, он ищет их в разных слоях народа, в русском захолустье, в той разнообразной социальной среде, знание жизни и внимание к которой, умение проникнуться интересами и нуждами которой свидетельствуют о глубоко демократической направленности творческих поисков Лескова.

Сначала, под явным влиянием реакционных идей Каткова, он обратился к жизни захолустного русского духовенства: так возник замысел «Божедомов», из которого получились «Соборяне» с протоиереем Туберозовым в центре. Понятно в связи со всем сказанным выше, что крайней противоречивостью отмечена общая идейно-художественная концепция «Соборян» - этой, по определению Горького, «великолепной книги». В центре повествования стоит совершенно неожиданный герой - старый провинциальный русский священник Савелий Туберозой. Старый протопоп характеризуется чертами, обычными для ряда героев Лескова. С одной стороны, есть в нем особенности, прочно связанные с определенной бытовой средой, он подчеркнуто «сословен», как это всегда бывает у Лескова, его жизненный путь, его навыки, обычаи нигде, кроме среды российского духовенства, немыслимы. Бытовое начало, очень четко и многосторонне обрисованное, является здесь и ключом к человеческой личности, к психологии, к особенностям душевной жизни - в этом смысле принципы конструирования характера решительно ничем не отличаются от тех, которые мы видели в «Житии одной бабы» или в «Леди Макбет Мценского уезда». Вместе с тем Савелий Туберозов в не меньшей степени, чем другие герои Лескова, представляется «выломившимся» из своей среды. Старый протопоп - белая ворона в кругу типических для духовной среды людей и нравов, об этом читатель узнает с первых же страниц его «жития». Он ведет себя совсем не так, как полагается вести себя рядовому, обычному русскому священнику, и притом делает это буквально с первых же шагов своей деятельности. Он - человек, «выломившийся» с самого же вступления в активную жизнь сословия. Демикотоновая книга" - это дневник старика Туберозова за тридцать лет его дореформенной жизни (в книге действие происходит в 60-е годы). Вся «демикотоновая книга» наполнена вариантами одного жизненного сюжета - беспрерывных столкновений Туберозова с церковными и отчасти гражданскими властями. Туберозов представляет себе свою деятельность как гражданское и нравственное служение обществу и людям. С ужасом убеждается протопоп в том, что совершенно иначе оценивает свои функции сама церковь. Церковная администрация представлена насквозь омертвевшей бюрократической организацией, превыше всего добивающейся внешнего выполнения закостенелых и внутренне бессмысленных обрядов и правил. Столкновение живого человека и мертвого сословного ритуала: - вот тема «демикотоновой» книги. Протопоп получает, скажем, солидный служебный «нагоняй» за то, что он осмелился в одной из своих проповедей представить в качестве примера для подражания старика Константина Пизонского, человека, являющего своей жизнью образец действенного человеколюбия. Официальная церковь интересуется всем, чем угодно, кроме того, что Туберозову кажется самой сутью христианства, она придирчиво следит за выполнением мертвого ритуала и жестоко карает своего служителя, осмеливающегося смотреть на себя как на работника, приставленного к живому делу. Все происходящее в «демикотоновой книге» не случайно отнесено в основном к дореформенной эпохе. Лесков наводит на мысль о том, что к эпохе реформ в среде духовенства обозначились те же признаки внутреннего распада, что и в других сословиях - купечестве, крестьянстве и т. д.

В пореформенную эпоху, в 60-е годы драма «выломившегося» протопопа перерастает в подлинную трагедию, кульминация и развязка которой переданы Лесковым с огромной художественной силой. Все более и более буйным становится строптивый протопоп по мере обострения социальных противоречий в стране. Преследуемый и церковными и гражданскими властями, старый священник решается на необычайный по дерзости (для данной социальной среды, разумеется) шаг: он сзывает в церковь в один из официально-служебных дней все чиновничество провинциального города и духовно «посрамляет мытарей»: произносит проповедь, в которой обвиняет чиновников во внешне-служебном, казенном отношении к религии, в «наемничьей молитве», которая «церкви противна». По мысли Туберозова, жизнь и ежедневные дела собравшихся в церкви чиновников обнаруживают, что эта «наемничья молитва» не случайна - в самой их жизни нет ни капли того «христианского идеала», которому служит сам Туберозов. Поэтому - «довлело бы мне взять вервие и выгнать им вон торгующих ныне в храме сем». Естественно, что после этого на Туберозова обрушиваются и церковные и гражданские кары. «Не хлопочи: жизнь уже кончена, начинается житие», - так прощается со своей протопопицей увозимый для наказания в губернский город Туберозов. Общественные, межсословные нормы бюрократического государства обрушивались в кульминации на Настю и на Катерину Измайлову. Кульминацию «Соборян» составляет вызов, брошенный Туберозовым общественным и межсословным отношениям. Особенно явственно в этих частях книги выступает литературная аналогия, настойчиво проводимая Лесковым и отнюдь не случайная для общей концепции «Соборян»: буйный старгородокий протоиерей отчетливо напоминает центрального героя гениального «Жития протопопа Аввакума».

Существенно важно для понимания общей противоречивости идейной и художественной структуры «Соборян» то обстоятельство, что врагами неистового правдолюбца Туберозова оказываются не только духовные и светские чиновники, представляющие административный аппарат самодержавно-крепостнического государства, но и бывшие «нигилисты». Более того: бывшие «нигилисты» действуют в книге сообща, в союзе с чиновниками в рясах и вицмундирах.

Так же как и в романах «Некуда» и особенно «На ножах», Лесков показывает не передовых людей 60-х годов, а своекорыстную и анархиствующую человеческую накипь, которая живет по принципу «все позволено» и которая не стесняется в средствах ради достижения своих мелких целей. Здесь, в изображении козней чиновников Термосесова и Борноволокова, которых Лесков настойчиво стремится выдать за бывших представителей передового общественного движения эпохи, Лесков допускает грубый выпад против прогрессивных общественных кругов. Ошибка эта связана с общей противоречивостью идейного состава «Соборян». Лесков не считает бунт протопопа Туберозова явлением случайным и частным: в этом бунте, по мысли писателя, отражается общий кризис крепостнического строя и распад старых сословно-классовых связей. В применении к Туберозову не случайно в книге настойчиво употребляется слово «гражданин», сам непокорный церковнослужитель свое неистовое буйство осмысляет как акт гражданского служения, выполнение общественного долга, который возникает перед каждым человеком любой сословной группы в новых исторических условиях. Особая острота борьбы Туберозова с Термасесовыми, Борноволоковыми и Препотенскими, по мысли протопопу и самого автора, состоит в том, что «это уже плод от чресл твоих возрастает», как выражается Туберозов, или, иначе говоря, действия Борнозолоковых и Термосесовых представляются Лескову одной из форм общественного кризиса, который выражался и в дореформенной деятельности людей типа самого Туберозова. Туберозов и Борноволоковы борются на одной исторической почве, разный способ их действий имеет одну и ту же общественную предпосылку - исторический кризис крепостничества.

Самые впечатляющие страницы «Соборян» - это рассказ о трагической гибели буйного протопопа, естественно оказавшегося бессильным в своей одинокой борьбе с церковной и полицейской бюрократией. Соратником Туберозова в этой борьбе становится дьякон Ахилла Десницын, которому оказалось «тяжело нашу сонную дрему весть, когда в нем в одном тысяча жизней горит». Дьякон Ахилла не случайно поставлен в книге рядом с трагически сосредоточенным в себе «праведником» Туберозовым. Дьякон Ахилла только по недоразумению носит рясу и имеет в ней необыкновенно комический вид. Превыше всего он ценит дикую верховую езду в степи и даже пытается завести себе шпоры. Но этот человек, живущий непосредственной, бездумной жизнью, при всей своей простодушной красочности, тоже «уязвлен» поисками «праведности» и «правды» и, как сам протопоп, не остановится ни перед чем в служении этой правде.

Дьякон Ахилла всем своим обликом и поведением в не меньшей степени, чем Туберозов, свидетельствует о разрушении старых сословных бытовых и нравственных норм в новую эпоху. Комическая эпопея поездки Ахиллы в Петербург отнюдь не комична по своему смыслу: это эпопея поисков правды.

Ахилла и Туберозов, по замыслу Лескова, представляют собой разные грани единого в своих основах национального русского характера. Трагедия протопопа - в его непримиримости. Даже после антицерковной проповеди в храме дело могло легко уладиться. Церковная и светская бюрократия настолько прогнили в самом своем существе, что им важнее всего декорум порядка. Протопопу достаточно было принести покаяние, и дело было бы прекращено. Но «выломившийся» из своей среды протопоп покаяния не приносит, и даже гибель протопопицы не вынуждает его к раскаянию.

Ходатайства карлика Николая Афанасьевича приводят к тому, что Туберозова отпустили домой, но он все-таки вплоть до смертного мига не кается. В финале не случайно столкнулись фигуры плодомасовского карлика и неистового протопопа - они представляют, по Лескову, разные этапы, русской жизни. При выходе из своей среды в мир межсословных отношений Настя и Катерина Измайлова оказались жертвами обрушившегося на них строя. Туберозов до конца держит свою судьбу в своих руках и ни с чем не примиряется. Композиционно книга построена иначе, чем ранние вещи Лескова. Больше всего разработана тема бунта Туберозова, тема межсословных отношений, в пределах которой наиболее отчетливо выступает яркий, непреклонный, непримиримый характер героя. После смерти Туберозова яростный бой за его память ведет дьякон Ахилла способами, свойственными его личности, ведет как достойный наследник удалой Запорожской сечи, и в этом бою тоже наиболее рельефно выявляется его национально своеобразный характер, как характер «праведника» и «правдоискателя». В своих итогах «великолепная книга» оказывается книгой раздумья над особенностями и свое* обычностью национального характера. По-иному решается тема «праведника» в вещах, последовавших за «Соборянами». Все больше и больше отходит Лесков от идеализации «старой сказки», все более и более углубляется его критическое отношение к действительности, и, соответственно этому, и «праведников» писатель ищет в иной среде. В «Запечатленном ангеле» (1873) героями оказываются уже старообрядцы, ведущие борьбу с православием, но кончается повесть их переходом в лоно православной церкви. Это было явной натяжкой. В 1875 году Лесков сообщил из-за границы своему приятелю, что он сделался «перевертнем» и уже не жжет фимиама многим старым богам: «Более всего разладил с церковностью, по вопросам которой всласть начитался вещей, в Россию недопускаемых… Скажу лишь одно, что прочитай я все, что теперь по этому предмету прочитал, и выслушай то, что услышал, - я не написал бы „Соборян“ так, как они написаны… Зато меня подергивает теперь написать русского еретика - умного, начитанного и свободного духовного христианина». Здесь же он сообщает, что по отношению к Каткову чувствует то, «чего не может не чувствовать литературный человек к убийце родной литературы».

Тот особенный идейный подход к явлениям социальной жизни, который характерен для зрелого творчества Лескова, обусловливает оригинальный, своеобразный подход писателя к проблемам художественной формы. Горький видел важнейшую отличительную особенность Лескова - мастера формы - в принципах решения им: проблемы поэтического языка. Горький писал: «Лесков - тоже волшебник слова, но он писал не пластически, а - рассказывая, и в этом искусстве не имеет себе равных. Его рассказ - одухотворенная песнь, простые, чисто великорусские слова, снизываясь одно с другими в затейливые строки, то задумчиво, то смешливо звонки, и всегда в них слышна трепетная любовь к людям, прикрыто нежная, почти женская; чистая любовь, она немножко стыдится себя самой. Люди его рассказов часто говорят сами о себе, но речь их так изумительно жива, так правдива и убедительна, что они встают перед вами столь же таинственно ощутимы, физически: ясны, как люди из книг Л. Толстого и других, - иначе сказать, Лесков достигает того же результата, но другим приемом мастерства», Лесков хочет, чтобы русский человек говорил сам о себе и за себя - и притом имению простой человек, который не смотрит на себя со стороны, как обычно автор смотрит на своих персонажей, Он хочет, чтобы читатель послушал самих этих людей, а для этого они должны говорить и рассказывать на своем языке, без вмешательства автора.

Живший с самого начала литературного пути на журнальные заработки, материально малообеспеченный, Лесков был вынужден в течение многих лет состоять членом Ученого комитета министерства Народного просвещения, несмотря на ряд унизительных подробностей прохождения по службе и мизерную оплату чрезвычайно трудоемкой подчас деятельности. Впрочем, для жадного к многообразным жизненным впечатлениям, любознательного к самым разным сторонам русской жизни Лескова эта служба имела и некоторый творческий интерес: наиболее заинтересовавший его ведомственный материал он иногда, подвергнув публицистической или художественной обработке, печатал.

Вот эти-то публикации и вызвали неблагосклонное внимание таких столпов самодержавной реакции, как К. П. Победоносцев и Т. И. Филиппов. Освещение, которое. Лесков придавал публикуемым им фактам, далеко не совпадало с намерениями и устремлениями правительственных верхов. Недовольство литературной деятельностью Лескова особенно усилилось в начале 1883 года, невидимому в связи с выступлениями Лескова по вопросам церковной жизни.

Министру народного просвещения И. Д. Делянову было поручено «образумить» своевольного литератора в том смысле, чтобы Лесков сообразовал свою литературную деятельность с видами правительственной реакции. Лесков не поддался ни на какие уговоры и категорически отверг поползновения властей определять направление и характер его литературной работы. Возник вопрос об отставке. Дабы придать делу приличное бюрократическое обличье, Делянов просит Лескова подать прошение об увольнении. Писатель решительно отвергает и это предложение. Напуганный угрозой общественного скандала, растерянный министр спрашивает Лескова, зачем же ему нужно увольнение без прошения, на что Лесков отвечает: «Нужно! Хотя бы для некрологов: моего и… вашего».

Изгнание Лескова со службы вызвало известный общественный резонанс. Еще большее общественное значение, несомненно, имел скандал, разыгравшийся при издании Лесковым, уже в конце жизни, собрания сочинений. Предпринятое писателем в 1888 году издание десятитомного собрания сочинений имело для его двойное значение. Прежде всего оно должно было подвести итоги его тридцатилетнего творческого пути, пересмотра и переосмысления всего созданного им за эти долгие и бурные годы. С другой стороны, живший после отставки исключительно на литературные заработки, писатель хотел добиться известной материальной обеспеченности, для того чтобы сосредоточить все свое внимание на воплощении итоговых творческих замыслов. Издание было начато, и дело шло благополучно до шестого тома, в состав которого вошли хроника «Захудалый род» и ряд произведений, трактующих вопросы церковной жизни («Мелочи архиерейской жизни», «Епархиальный суд» и т. д.). На том был наложен арест, так как были усмотрены в его содержании антицерковные тенденции. Для Лескова это было огромным моральным ударом - возникла угроза краха всего издания. Ценой изъятия и замены неугодных цензуре вещей, после долгих мытарств, удалось спасти издание. (Изъятая цензурой часть тома впоследствии была, по-видимому, сожжена.) Собрание сочинений имело успех и оправдало возлагавшиеся на него писателем надежды, но скандальная история с шестым томом дорого стоила писателю: в день, когда Лесков узнал об аресте книги, с ним впервые, по его собственному свидетельству, произошел припадок болезни, через несколько лет (21 февраля/5 марта 1895 г.) сведшей его в могилу.

Если не особенно вдумываться в смысл сатирического задания Лескова в «Мелочах архиерейской жизни» (1878), то эти очерковые на первый взгляд зарисовки могут показаться совсем безобидными. Может даже показаться странным то обстоятельство, что книга эта так взволновала высшую духовную иерархию и по распоряжению духовной цензуры была задержана выпуском и сожжена. Между тем, задание Лескова здесь крайне ядовитое и действительно по-лесковски сатирическое. С самым невинным видом автор повествует о том, как архиереи заболевают несварением желудка, как они угощают отборными винами видных чиновников, при этом чуть ли не пускаясь в пляс, как они занимаются моционом для борьбы с ожирением, как они благодетельствуют только потому, что проситель сумел найти уязвимое место в их симпатиях и антипатиях, как они мелко и смешно враждуют и соревнуются со светскими властями и т. д. Подбор мелких, на первый взгляд, бытовых деталей, искусно воссоздающий бытовое существование духовных чиновников, подчинен единому заданию. Лесков как бы последовательно разоблачает тот маскарад внешних форм, которым церковь искусственно отделяет себя от обычной обывательской русской жизни. Обнаруживаются вполне обычные мещане, которые решительно ничем не отличаются от пасомых имя духовных детей. Бесцветность, пустота, банальность обычного мещанского быта, отсутствие сколько-нибудь яркой личной жизни - вот тема, пронизывающая невинные на первый взгляд бытовые зарисовки. Получается действительно сатира, очень обидная для тех, кто изображен, но сатира особенная. Обидно все это для духовных лиц прежде всего, тем, что вполне наглядно обнажена причина маскарада - особых форм одежды, языка и т. д. Нужен этот маскарад потому, что по существу обычный архиерей решительно ничем не отличается от обычного мещанина или обычного чиновника. В нем нет и проблеска того основного, что официально представляет архиерей, - духовной жизни. Духовное начало уподоблено здесь рясе - под рясой скрыт заурядный чиновник с несварением желудка или геморроем. Если же среди лесковских архиереев попадаются люди с человечески чистой душой и горячим сердцем, то это относится исключительно к их личным качествам и никак не связано с их служебно-профессиональными функциями и официальным общественным положением.В целом Лесков своими, особенными способами производит разоблачение бытового ритуала церковности, во многом близкое к тому «срыванию масок», которое так ярко и остро осуществлял позднее Лев Толстой.

В 80-90-х годах темы и образы народной героики и талантливости сменились у Лескова антиправительственной и антицерковной сатирой, разоблачающей победоносцевский режим.

Начиная с «Мелочей архиерейской жизни» до «Заячьего ремиза», на протяжении почти двадцати лет, Лесков неустанно разоблачает «идеологию» и практику церкви и религии. И надо сказать, что не было в России ни одного "писателя, который нанес бы столь яростные и сокрушительные удары сильнейшему оплоту самодержавия - церкви, как это сделал Лесков, никогда не являвшийся последовательным и вполне убежденным атеистом.

В очерках «Мелочи архиерейской жизни» (1878-1880) 1 Лесков пытается писать о духовенстве еще с позиции «идеальной», воображаемой церкви, и потому он видит не только тени, но и «свет». Он посвящает ряд зарисовок киевскому митрополиту Ф. Амфитеатрову и другим архиереям, восстающим против византийской пышности и затворничества архиерейского быта, предлагает ликвидировать епархиальный (то есть духовный) суд, по которому церковники, совершая уголовные преступления,

остаются нередко безнаказанными, и призывает к реформам в православии по примеру протестантства и англиканской церкви. С другой стороны, первые главы очерков (г -IV), появлявшихся постепенно, отличаются особой резкостью тона, и можно предположить, что они смягчались впоследствии под внешним давлением, но во всяком случае «Мелочи» были только начальным, сравнительно слабым опытом антицерковной сатиры.

Познакомившись в годы сотрудничества в «Русском вестнике» и церковных журналах с кругами высшего духовенства, Лесков был осведомлен о всей политике правящей клики, осуществляемой через церковь, о всех интригах и настроениях синода. Это послужило ему материалом для точных и неопровержимых портретов русских иерархов.

Орловский епископ Смарагд не поладил с губернатором Трубецким. Их ссора заполнила пустоту провинциальной жизни, и досужий остроумец майор Шульц выставил на окне манекены дерущихся петуха (губернатора) и козла (епископа) и каждый день, смотря по обстоятельствам, изменял расположение фигур. «То петух клевал и бил взмахами крыла козла, который, понуря голову, придерживал лапою сдвигавшийся на затылок клобук,то козел давил копытами шпоры петуха, поддевая его рогами под челюсти, отчего у того голова задиралась кверху, каска сваливалась на затылок, хвост опускался, а жалостно разинутый рот как бы вопиял о защите… Не наблюдать за фигурами, впрочем, было и невозможно, потому что бывали случаи, когда козел представал очам прохожих с аспидною дощечкою, на которой было крупно начертано: «П-р-и-х-о-д», а внизу под сим заголовком писалось: «Такого-то числа: взял сю рублей и две головы сахару» или что-нибудь в этом роде». Эта проделка остряка-майора позволяет Лескову представить с большой живостью и юмором и орловского архипастыря, взяточника и самодура, и его врага - "полоумного губернатора.

В другой главе также на мемуарном материале он зарисовал пензенского епископа, который отличался строптивым нравом. Лесков изображает его в столкновении с англичанином, не имевшим оснований бояться русского архиерея. «Архиерей покраснел, как рак, и, защелкав но палке ногтями, уже не проговорил, а прохрипел: «Сейчас мне доложить, что это такое?» Ему доложили, что это (А. Я. Ш[котт], главноуправляющий имениями графов Перовских. Архиерей сразу стих и вопросил: «А для чего он в таком уборе?» - но, не дождавшись на это никакого ответа, направился прямо на дядю. Момент был самый решительный, но окончился тем, что архиерей протянул Шкотту руку и сказал: «Я очень уважаю английскую нацию».

Особую убедительность очеркам придает своеобразная позиция автора, который, как искренне заинтересованный человек, "рассказывает об архиерейском и вообще церковном быте; правда, это же приводит и к заполнению некоторых глав подлинно «мелочными» фактами и к известному разнобою в тоне очерков,- трудно, например, согласовать крайне незлобивые, рассчитанные на умиление сценки с остро сатирическими, смелыми характеристиками и положениями, относящимися к Филарету Дроздову, Смарагду Крыжановскому и др.

«Мелочи архиерейской жизни» впервые показали широкому читателю особый кастовый мир не с его внешних, а с тщательно скрываемых сторон. Лесков привел бесчисленные факты церковно-монастырской уголовщины, не подлежащей гражданскому суду, рассказал о поповском лицемерии и сребролюбии, и серия его «картинок с натуры» представила в истинном виде всю русскую церковь от сельского дьячка до московского митрополита. При этом лесковские очерки не были единым по стилю произведением: наряду с прекрасными юмористическими рассказами в них был включен обширный газетный и документальный материал. В конце 70-х годов «Мелочи архиерейской жизни» имели заслуженный успех у читателя и в прогрессивной демократической печати. Иначе, конечно, реагировала реакционно-поповская пресса. В статье «Неповинно-позоримая честь» «Церковный вестник», бессильный ответить по существу, обвинял Лескова в «хамском осмеянии… всего чаще измышленных недостатков» служителей церкви. «В последнее время, - говорится в редакционной статейке,- вышла целая книга, спекулирующая на лести грубо эгоистическим инстинктам мало развитой толпы. Составленная по преимуществу из сплетней низшего разбора, она без застенчивости забрасывает грязью и клеветой досточтимейших представителей русской церкви» ".

В написанных вслед за «Мелочами» очерках «Дворянский бунт в Добрынском приходе» (1881), «Обнищеванцы» (1881), «Райский змей» (1882), «Поповская чехарда» (1883) и др. Лесков также избегает каких-либо неудобных для церкви обобщений, а только излагает с подчеркнутым бесстрастием архивные материалы и документы, но подлинные факты церковной жизни, при честном отношении к ним автора, возбуждают огромное недовольство коварным «ренегатом», которое вскоре принимает характер травли. И Лесков, со своей стороны, становится резче с каждым очередным произведением, он затрагивает уже не только быт монашества и поповства, но и обрядовую практику церкви и догматы православия. Отсюда неизбежно возникает необходимость представить в новом освещении образы прежних «церковных» произведений.

В очерках «Печерские антики» (1883) г Лесков, как говорилось выше, обращается к разъяснению финального эпизода «Запечатленного ангела» и вместо поэтически изображенной религиозности староверов показывает смешное изуверство и религиозные побоища, вместо иконописного фанатика Лео"нтия - придурковатого, но также фанатичного отрока Гиезия. «Каменщики,- рассказывает Лесков в «Печерских антиках»,- были люди вида очень степенного и внушительного, притом со всеми признаками высокопробного русского благочестия: челочки на лобиках у них были подстрижены, а на маковках в честь господню гуменца пробриты… Как поморы, бывало, начнут петь и молиться, Гиезий залезает на рябину и дразнит их оттуда, крича: «Тропари-мытари». А те не выдержат и отвечают: «Немоляки-раскоряки». Так обе веры были взаимно порицаемы, а последствием этого выходили стычки и «камнеметание», заканчивавшиеся иногда разбитием окон с обеих сторон. В заключение же всей этой духовной распри Гиезий, как непосредственный виновник столкновений, был «начален» веревкою и иногда (ходил дня по три согнувшись».

В юмористических рассказах 80-х годов «Белый орел»(1880), «Дух госпожи Жанлис» (1881), «Маленькая ошибка» (1883) Лесков едко высмеивает веру в "помешанных «пророков» в мещанско-купеческой среде и увлечение мистикой и спиритизмом в великосветском обществе, а в рассказе «Чертогон» (1880) создает почти фантастическую картину купеческого разгула, завершаемого юродским ханжеством.

Знакомые Лескова пытались воздействовать на него и приостановить его антирелигиозную деятельность. Полковник Пашков, один из первых руководителей русских евангелистов, писал ему 22 сентября 1884 года: «Невыразимо жалко мне, что Вы, сердце которого отзывалось когда-то на все истинное и хорошее, теперь насмехаетесь… над тем, чему учили… апостолы» 1 . Тогда же пытался увещевать Лескова и славянофил И.Аксаков, «… в" последнее время,- писал Аксаков 15 ноября 1884 года,- высовсемопохабиля Вашу Музу и обратили ее в простую кухарку… Мерзостей в нашей церковной жизни творится страшно, до ужаса, много. Разоблачать следует. Но в русской песне поется:

То же бы ты слово

Не так бы молвил.

Этораз. Есть еще способ обличения на манер Хама, потешавшегося над наготою отца. Восчувствуйте это, почтеннейший Николай Семенович...»2. Однако цензурные запреты, увещевания и брань бывших соратников из консервативных кругов не смогли остановить Лескова.

Наиболее интересным антицерковным произведением этого времени можно считать «Заметки неизвестного» (1882-1884) 3. Они представляют собой ряд самостоятельных рассказов, объединенных общими героями и личностью рассказчика. В предисловии Лесков пишет, что им якобы приобретена старинная рукопись, которая имеет «немалый интерес, как безыскусственное изображение событий, интересовавших в свое время какой-то, по-видимому весьма достопочтенный, оригинальный и серьезно настроенный общественный кружок». Этот «общественный кружок», конечно,- попы и монахи, что доказывает церковнославянский язык и точка зрения рассказчика, которая совершенно не совпадает с отношением читателя к событиям.

В «Заметках неизвестного» Лесков использует анекдотическую юмореску, авантюрный рассказ, злобный сати|рический гротеск и все это объединяет в целостную картину нравов и обычаев духовенства. Он дает целую галерею колоритных портретов: отец Иоанн, который, будучи пьяным, заснул во время церковной службы; отец Вист и отец Преферанц-«два священника, оба учености академической и столь страстные любители играть в карты, что в городе даже имена их забыли»; богатый овцевод отец Павел; священник европейского фасона отец Георгий, который «всех лучших дам в городе к себе от других священников перебил»; иеродиакон-богатырь, подравшийся в трактире с квартальным в «великоскорбный день»- пятницу на страстной неделе, и др. Неизвестный рассказчик всецело симпатизирует этим героям, и потому особенно ощутима ирония автора. Сказывается она даже в заглавиях, комически несоответствующих содержанию рассказов («О безумии одного князя», «Стесненная ограниченность аглицкого искусства»).

Но смешное чередуется в «Заметках неизвестного» с Трагическим, страшным. Лесков, как и в «Печерских антиках», словно возвращается к своим первым произведениям о духовенстве. Так, например, в «Соборянах» с добродушной иронией рассказано о забавной ссоре Савелия и Ахиллы из-за подаренных им тростей; сходная история с подарком оживает в сниженной сатирической трактовке в новелле «О вреде от чтения светских книг, бываемом для многих». Новым вариантом судьбы Савелия Туберозова может служить новелла «Остановление растущего языка». Лесков показывает, как духовенство затравило «расстригу» - архимандрита. Герой новеллы, сняв сан, пытается устроиться учителем, но по доносам попов подвергается преследованиям полиции и в конце концов, «проживая весною в водопольную росталь в каменной сырой амбарушке, при оставленной мельнице, заболел… тою отвратительною и гибельною болезнию, которая называется цынгота, и умер один в нощи, закусив зубами язык, который до того стал изо рта вон на поверхность выпячиваться, что смотреть было весьма неприятно и страшно». Далее идет чудесное остановление этого растущего языка, проделанное монахом перед испуганными крестьянами. Лесков саркастически разоблачает «чудо» и хитросплетенное нравоучение лживого рассказчика.

Замечательные изящной, тонкой отделкой и остроумной пародийностью речи, новеллы подводят к убедительному выводу: нет такой подлости, которую не совершили бы эти герои, развращенные вековечным тунеядством и всегдашней готовностью служить «политическому начальству».

В условиях реакции Александра III «Заметки неизвестного» - бесспорно, смелое и рискованное выступление против церковного мракобесия, и они окончательно определяют дальнейший путь Лескова, держание творчества Лескова, особенно ярко выраженное в созданных им образах людей честной и бескорыстной «праведной» жизни, русских богатырей, «очарованных любовью к жизни и людям», мастеров своего дела которые в искусстве видят упорный и радостный труд а труд превращают в высокое искусство-и влияло на Горького. «Я видел в жизни десятки ярких, богато одаренных, отлично талантливых людей,- пишет Горький, а в литературе-«зеркале жизни»-они не отражались или отражались настолько тускло, что я не замечал их. Но у Лескова, неутомимого охотника за своеобразным оригинальным человеком, такие люди были, хотя они и не так одеты, как - на мой взгляд - следовало бы одеть их» ".

Романтическая красочность лесковской прозы, многоцветность его языковых средств, пейзажное обрамление лесковских героев в блеске «серебряного моря степей», «в ярком могучем освещении» багреца и лазури, в сверкании снежных пустынь Сибири - все это оказалось созвучным оптимистической романтике природы и быта в горьковских рассказах. Наконец, яркий национальный колорит, фольклорные мотивы и красота народной речи в творчестве Лескова не могли не влиять на Горького, знатока и поэта русской жизни. И эта литературная преемственность показывает, что Лесков работал не только для своей, но и для будущей эпохи, впервые в истории человечества открывшей свободный выход неисчерпаемым источникам героизма и творчества народа, который теперь вотирует «прекрасные законы, войну и мир».

В наши дни расцвета всех народных сил и талантов и строительства национальной по форме и социалистической по содержанию культуры, по-новому и понятней, чем для многих современников Лескова, звучат его образы талантливого и сильного русского человека, и высоко могут быть признаны и оценены словесное мастерство и любовь Лескова к «богатому и прекрасному» языку народа.

ЛИТЕРАТУРА

1. Русские писатели и поэты. Краткий биографический словарь. Москва, 2000.

2.Собрание сочинений в 11 томах. Т. 6. М.: Государственное издательство художественной литературы, 1957 OCR Бычков М.Н.

3. Собрание сочинений в двенадцати томах. Н. С. Лесков “Правда” 1989 год.

4. Жизнь Николая Лескова по его личным семейным и несемейным записям и памятям. А. Н. Лесков “Художественная литература” 1984 год.

5. Энергическая бестактность. Н.С. Лесков “Православное обозрение” 1876 год.

Artykuł stanowi próbę prezentacji artystycznej koncepcji prawosławia ludowego w wybranych tekstach prozatorskich Mikołaja Leskowa. Autorka stara się pokazać, w jaki sposób pisarz przedstawia to zagadnienie w różnych strukturach dzieła literackiego.

Dla ilustracji została wybrana powieść Leskowa zatytułowana Wypędzenie diabła (Чертогон , 1879) oraz opowiadanie Samodum (Однодум , 1879), opisujące sferę sacrum zarówno przy pomocy symboliki pogańskiej, jak i chrześcijańskiej.

Na przykładach z dwóch powieści: Stare lata w siole Płodomasowo (Старые годы в селе Плодомасово , 1869), oraz Mańkut (Левша , 1881) , a także opowiadań: Nie ochrzczony pop (Некрещенный поп , 1877) i Grabież (Грабеж , 1887) autorka odwołuje się do literackich prezentacji świadczących o kulcie świętego Mikołaja Cudotwórcy.

Trzecim istotnym elementem analizy twórczości Leskowa w aspekcie prawosławia ludowego jest koncepcja postaci literackiej świątobliwego. W opowiadaniu Nieśmiertelny Gołowan (Несмертельный Голован , 1880) stara się ona wykazać mitologiczno-chrześcijańskie konotacje w prezentacji Leskowowskiego bohatera, z uwzględnieniem takich elementów charakterystyki postaci jak: onomapoetyka, wygląd zewnętrzny i zachowanie.

Na podstawie zasygnalizowanych przykładów zaczerpniętych z twórczości Leskowa, autorka dochodzi do wniosku, że prawosławie ludowe jest dla twórcy nie celem, lecz środkiem artystycznej prezentacji rosyjskiej rzeczywistości drugiej połowy XIX wieku. To właśnie poprzez swą literacką wizję koncepcji «prawosławia w duchu ludowym» pisarz starał się oddać złożoną, ale na swój sposób harmonijną naturę rosyjskiego człowieka, pokazać jego system wartości ukształtowany zarówno pod wpływem pogańskich, mitologicznych, jak i chrześcijańskich wzorców, a także ich korelacji.

Andrzej Fabianowski

Słowianie bałkańscy w powieści Michała Czajkowskiego.

Michał Czajkowski (1804 – 1886) jest dziś pisarzem prawie zupełnie zapomnianym, ale w XIX wieku należał do najbardziej poczytnych prozaików polskich. Był też ważnym działaczem politycznym, pragnącym restytucji Polski w oparciu o siłę i patriotyzm Kozaków. Tej idei podporządkował swoje prace literackie, polityczne i wojskowe. W latach 1841 – 1872 był agentem dyplomatycznym prawicy emigracyjnej w Turcji, w roku 1850 przeszedł na islam i przyjął imię Mehmed Sadyk. Ostatnie lata życia spędził na Ukrainie, zmarł śmiercią samobójczą.

Ważne miejsce w jego dorobku literackim zajmują powieści, których akcja osadzona została na Bałkanach. Pierwszą z nich pt. Kirdżali (1839) poświęcił niepodległościowej walce ludów naddunajskich przeciwko Turkom. W kolejnych, pisanych już w Turcji w 1871 r., propagował polityczny sojusz ludów bałkańskich z imperium tureckim. Bułgaria i Nemolaka to powieści współczesne. Czajkowski ukazał w nich dramatyzm losu Słowian bałkańskich, których aspiracje niepodległościowe cynicznie wykorzystywane są przez europejskie mocarstwa, dążące do osłabienia Turcji. Szczególnie ciekawa jest pozostająca do dziś w rękopisie Bośnia. W zamierzeniu autora miała to być epopeja dzielności Słowian wyznających islam, a także – w perspektywie współczesnej – pochwałą pokojowej koegzystencji ludów należących do różnych grup etnicznych i do różnych religii.

Славянский материал в многоязычных европейских лексиконах XVIII в.

В центре исследовательского внимания в предлагаемой работе находятся два многоязычных словаря конца XVIII в.: словарь Екатерины II - Палласа (1787-1789) „Сравнительные словари всех языков и наречий ” и малоизвестный естественнонаучный словарь Ф.И. Немниха (1793-1795) „Allgemeines Polyglottenlexicon der Naturgeschichte ”. Содержащийся в обоих словарях славянский лексический материал (по выбору: полабский, украинский, чешский, серболужицкий) подвергается характеристике с точки зрения графики и орфографии, фонетики, семантики, лингвогеографии, стилистики (по отношению к данным современных литературных языков) и иногда этимологии. Особое внимание уделяется установлению более ранних лексикографических трудов, которые послужили источниками интересуюших нас лексиконов.

Немаловажное значение имеют попытки уточнить некоторые сведения, касающиеся возникновения обоих словарей, их составителей, редакторов, первых рецензентов и критиков. Долгое время исследователям не удавалось однозначно решить вопрос авторства славянской части лексикона Екатерины II - Палласа и определить роль русской императрицы в его возникновении. Только в последнее время в работах некоторых славистов (Г. Поповска-Таборска, А. Фаловски) появляется фамилия немецкого ученого Логина или Людвига Ивановича Бакмейстера (Backmeister 1730-1806), составившего в 1773 г. вопросник (анкету) „Idea et desiderata de colligendis linguarum speciminibus ”, по которому был собран материал для сравнительного словаря всех языков и наречий.

Уршуля Церняк

Папство и римский вопрос в русской литературе и общественной мысли XIX века

В России XIX века очень часто обсуждаются вопросы будущего мирового христианства, авторитета мирской и духовной властей, необходимости возобновления Костёла и возвращения к истокам веры, к „чистому христианству” апостольских времен. Рядом с этими вопросами в сочинениях русских писателей, философов, богословов, а также публицистов появляются рассуждения на тему сути и значения папской власти. Папа и римский вопрос волнуют и тех, кто ищет религозной и нравственной „правды”, c целью найти своё место в той церкви, которая ближе учению Христа, и тех, которые более или менее сознательно используют свой талант полемистов и богословов для разрешения злободневных вопросов русско –ватиканскх отношений. В настоящей статье анализируется взгляд на папство и римский вопрос в сочинениях П. Чаадаева, Ф. Тютчева, А. Хомякова и Ф. Достоевского. Внимание уделяется также кругу богословов и публицистов, которые вели диспуты на тему папства с представителями старокатолического движения.

Полемики вокруг «римского вопроса» обнаружили существовавшее в России того времени крайнее отношение к папе и папству. Для одних папская власть была силой возбуждавшей восторг, у других вызывала пренебрежение, раздражение и зависть. Папство казалось также фактором, который влияет на обострение противоречий в славянском мире. Одновременно сила папства удивляла и притягивала тех, кто искал духовного авторитета в церкви и в изменяющемся мире, а многие обращения в католичество видных россиян – это лучшее свидетельство безрезультатности усилий антиримской пропаганды в России XIX века.

РОМАНИЈА

Думитру Балан

Русская и румынская писательская миграция: сходства и различия

Писатели выбрали путь изгнания в основном из-за изменения политической системы собственных стран, из-за попрания прав человека, из-за невозможности проявить истинное писательское кредо.

И в России, и в Румынии в первые месяцы после февральской революции 1917 года и свержения царского режима и, соответственно, после ареста маршала Иона Антонеску 23 августа 1944 года и поворота румынской армии против фашистской Германии писатели верили в начало новой эры свободы и правдолюбия, но вскоре большевистский переворот в октябре 1917 года в России и установление прокоммунистического правительства 5 марта 1945 года в Румынии резко изменили положение - в худшую сторону - в области свободы творчества.

Многие писатели, сбежавшие на Запад или отказавшиеся вернуться домой, были уже широко известными у себя на родине (И. Бунин, А. Аверченко, М. Арцыбашев, Д.Мережковский, Петру Думитриу, Арон Котруш, М. Элиаде, Шт. Бачиу), но некоторые написали свои знаменитые произведения в эмиграции (Нина Берберова, Г. Иванов, В. Набоков, М. Осоргин, Константин Вирджил Георгиу, Ион Иоанид, Винтилэ Хорея и др.).

Русские писатели – в особенности представители первой волны эмиграции – писали с одинаковой легкостью как на русском, так и на других языках, как например, В. Набоков, ставший впоследствии и американским писателем (англ. и франц.), Нина Берберова (англ.), Владимир Вейдле (англ. и франц.), Борис Вышеславцев (немец.), Модест Гофман (франц.), Августа Даманская (франц. и немец.), Юрий Мaндельштам и Н. Минский (франц.), Николай Оцуп (немец. и франц.), Владимир Познер (стал и франц. писателем) и Петр Пильский (франц.), Леонид Ржевский (англ. и немец.), Леонид Добронравов (рум., кстати, в Румынии под фамилией Донич известен как румынский писатель); и отдельные румынские писатели творили не только на родном языке, но и на других иностранных языках: Штефан Бачиу (исп., порт., англ. и немец.), Винтилэ Хорея (франц., итал. и исп.), Мирча Элиаде (франц. и англ.), основатель французского театра абсурда E. Ионеску (франц.), Эмиль Чоран (франц.) и т.д.

Много общего о лагерной жизни в прозе А. Солженицына и произведениях Пауля Гомы и Иона Иоанида, прозванных критикой «румынскими Солженицыными» .

Барталиш-Бан Юдит

О славистике в клуже

Славистика как самостоятельная филологическая дисциплина имеет в Румынии сложный объект исследования: 1) теоретическое изучение старославянского и церковнославянского языков в качестве вспомогательной дисциплины для студентов отделений румынской филологии и истории Румынии; 2) практическое изучение живых славянских языков; 3) исследование румыно-славянских языковых, литературных и культурных отношений.

Основание клужской славистики связано с деятельностью таких выдающихся лингвистов как И. Попович, Э. Петрович, И. Пэтруц, М. Здренгя, Г. Чипля, М. И. Орос, О. Винцелер, Г. Бэнэдек. Старославянский язык и сравнительная грамматика славянских языков представляют собой самые главные предметы исследования.

Geambaşu Constantin

Witold Gombrowicz i jego przyczynek do rozwoju powieści polskiej/Witold Gombrowicz şi rolul lui la dezvoltarea romanului polonez

Krytyka polska podkreśla ogromną rolę, jaką Witold Gombrowicz odegrał w unowocześnianiu powieści polskiej. Powołując sie na rozmaite źródła krytyczne – pojawiające sie szczególnie po obchodach setnej rocznicy urodzin pisarza - , w niniejszym referacie poddaję analizie niektóre chwyty dyskursu narracyjnego (ironia, parodia, groteska) jako składniki prozy nowoczesnej.

Struktura tekstów gombrowiczowskich z perspektywy metapowieści stanowi w dalszym ciągu interersujący przedmiot badań, mimo że liczba studiów na ten temat jest imponująca.

Adriana Cristian

I. S. Turgenev and the Spanish Culture

Turgenev spent almost three decades close to the Garcia-Viardot family. The famous singer and musician Pauline Viardot was “the only woman he (Turgenev) loved for all his life”. The Russian writer was a polyglot and he also knew “magnifica lengua castillana”. He was able to read in Spanish the dramatic works of Lope de Vega, Tirso de Molina and Calderon de la Barca.

The Russian writer was familiar with the paintings belonging toVelasquez, Goya, El Greco, Zurbaran, Ribeira, Murillo, which were exhibited in Paris at Louvre, the Spanish Museum and the Pourtales Galleries.

His interest in the Spanish culture was also linked to the fact that in the middle of 19 century “the Spanish genius took refuge in France”, as Baudelaire wrote. The French painters could not avoid “the Hispanic atmosphere”, and their paintings were “impregnated with Spanish charm”. Edouard Manet painted in this manner and Turgenev was a permanent visitor of Manet’s workshop. It is interesting that Spanish art is often mentioned in Turgenev’s novels, short stories and correspondence.

Shaping of the Romanian Identity: the Image of the Slavs into the Romanian Historiography

The shaping of the identity of each people is a long and continuous process, with decisive and never missing historical items. It is also the case of the Romanians.

The role played by the Slavs, by the Slavic language(s) and Slavic culture(s) on the Romanian history is a well-known issue. This paper presents the fate of Slavic question’s in Romanian historiography, from the medieval chroniclers to the nowadays historians. The analysis dealt with several opinions, which can be structured in two major categories, as following:

a) The Slavs were considered a distinctive and regular contributors to the Romanian’s profile, with a large scale of contributions to their history, language, culture, ethnicity too.

b) The Slavs were either condemned as a negative influence on the Romanian history and language; in other cases, their influence was simply denied. It was emphasized the destructive function of the Slavs and the fact that the Slavic language (the Old Church Slavonic) wakened the Latin purity of the Romanian national features and language.

Among those two major opinions, there were a lot of nuances. Therefore, this paper established the connections between the historical context and to the European contemporary ideas and ideologies. A special attention was given to the groups and regimes with a high capacity of instrumentalisation of the national history, i.e. the so-called „Latinist school” or the Communist regime. The first one used the major instruments of power from 1848’s to the 1880’s (political positions, influence on the Ministry of Education, academic positions – universities, academy, publication of schoolbooks and other influent publications and newspapers) to share its opinions on national history in the society and to shape the public opinion.

The deepest influence (on the historical writing and society too) was that of the Communist regime, which used the Slavs and the Slavic items of the Romanian history and culture either to create some historical roots of the Stalinist regime in Romania, of the Romanian-Russian “traditional friendship” (end of 1940’ and the 1950’s) or, on the contrary, to underline the continuity of the Roman (Romanian) ethnicity during the age of migrations.

Октавија Неделку

Српска проза последњих две деценије ХХ века

Крај ХХ века припада постмодерни. Постмодерна књижевност је била једна од главних контроверзи теорије књижевности друге половине ХХ века. Поетика постмодерне књижевности није још обликована из простог разлога што се њено искуство увелико користи. Без обзира какав је наш вредносни став према овој контроверзној парадигми, једна ствар је јасна: није књижевна струја попут ренесансе или класицизма, већ духовно стање, онтолошки пејзаж прозног текста. Постмодерни роман је последица модерног романа и карактерише га одустајање од реализма, напуштање репрезентације, приказивање одсутног, алегорија уместо нарације и др.

У српској књижевности постмодерни дух је аутономан, али и брижљиво негован. Овај рад је управо покушај бављења кључним проблемом постмодернистичке прозе код Милорада Павића, Давида Албахарија, Светислава Басаре, Светлане Велмар Јанковић, Радослава Петковића, Милисава Савића и Немање Митровића, анализира аналитички дискурс приповедања и субјект приповедања у свим облицима.

Антоанета Олтяну

Образ другого в балканском фольклоре

Каждый раз когда мы характеризуем другого (человека, народа), почти неминуемо прибегаем к заранее приготовленными конструктами, к стереотипам, очень пластичным, но чаще всего неверно описывающим его. Нас не интересут, как правило, столь внешние особенности, постоянные качества, специфические данному народу, как наше постоянное сравнение с данными представителями в чисто прагматичном дискурсе, а не с семантической точки зрения.

Балканские народы, описывая друг друга, прибегают также к этому подходу, имея, каждый о своих соседях, «ценные» непроверенные данные, которые охотно использует когда угодно.

Потому что эти конструкты были разработаны на национальном уровне, их можно считать национальной точкой зрения, единицей ментальности данного народа по отношению к его внешним связям. Как специалисты уиверждают, не важно знать почему появились такие представления, а лучше перед кем они направлены?

Фольклор балканских народов конца ХIX-го - начала XX-го столетий полон красочными примерами таких международных отношений, отражающих враждебные (реже дружеские) отношения между соседними народами.

В данной работе мы прибегаем особенно к румынским фольклорным данным разных жанров, в которых обсуждается проблема восприятия другого этнического группа или народа румынами.

Диана Тетеан

Ипостаси лишнего человека в русской литературы

Тема лишнего человека как красная нить проходит через русскую литературу, соединяя таких разных на первый взгляд героев типа Евгения Онегина и Лужина, Печёрина и Обломова или Эрнста Буша. Незаурядные, одарённые личности они явно вырисовываются на фоне окружающей их посредственности. Их таланты чаще всего остаются невостребованными. Не находя применения своим силам они живут на обочине жизни.

В докладе рассматриваются и сравниваются несколько из длинного списка

лишних людей русской литературы, как XIX–ого, так и XX–ого века: пушкинский Евгений Онегин, лермонтовский Печёрин из Героя нашего времени , гончаровский Обломов из одноимённого произведения, набоковский Лужин из Защиты Лужина , довлатовский Эрнст Буш из рассказа Лишний.

В процессе сравнения героев выявляются константы типа лишнего человека и своеобразное проявление у каждого писателя в частности. Выявляется и влияние социального- политического строя разных эпох на становление героя.

РУСИЈА

Татьяна Агапкина

Пути формирования восточнославянского заговорного репертуара

Заговоры как жанр восточнославянского фольклора представляет собой явление гетерогенное, причем по крайней мере в двух отношениях.

1. Устная заговорная традиция соотносится с двумя разными системами: с одной стороны, с письменными по происхождению источниками, связанными с церковной традицией и народной религиозностью (с молитвами, псалмами, ветхозаветными и новозаветными нарративами канонического и апокрифического характера), и с другой стороны - с ритуально-магической практикой. Обе эти системы - письменная традиция и ритуал - оказали огромное влияние на формирование фольклорного репертуара.

2. Устная заговорная традиция восточных славян не является собственно восточнославянской по своему происхождению и тесно связана с фольклорными традициями соседних (а также и несоседних) народов.

В докладе будет показано, как устная заговорная традиция восточных славян воспринимает посторонние влияния, осваивает и трансформирует их. При этом предстоит оценить (во всяком случае в первом приближение) роль и значение внутриславянских влияний в формировании восточнославянского репертуара; посредническую миссию западнославянских традиций как проводников центрально- и западноевропейский влияний, а также объем и содержание собственно восточнославянских новаций в общем объеме современного (вторая половина XIX - конец ХХ в.) сюжетного репертуара.

Ирина Адельгейм

Поэтика как прогноз: типология тенденций в современной молодой прозе России и Польши

1990-е гг. прошли для стран Восточной Европы под знаком освоения постмодернизма, который в этих культурах обнаруживал типологию возникновения и бытования, отличную от западноевропейской. Постмодернизм, изменив язык этих литератур, эмоционально воспринимался чуть ли не надисторическим явлением, но к началу ХХI в. практически себя исчерпал.

Следующее литературное поколение, отталкиваясь от результатов новой прозы 1990-х и одновременно осваивая их, предлагает свои формы художественного самосознания. Но новые тенденции - сам процесс накопления их «количества» и «качества» - с достаточной долей объективности можно обнаружить, только рассматривая поэтику общего текстового пространства текущей прозы в том единстве, которое она образует в живом литературном процессе и которым спонтанно выходит к читателю, «апробируя» новые способы самовыражения и восприятия (подобная методология предложена автором тезисов в книге «Поэтика промежутка. Молодая польская проза после 1989 г.» (М., 2005).

В этом аспекте в докладе рассматривается типология процессов, происходящих в новейшей польской и русской прозе - с наметившейся тенденцией к возвращению социальности как формы переживания общности человека с миром - с точки зрения частотности конфликтов и выстраивания новой концепции личности.

Сергей Н. Азбелев

К сравнительному изучению древнерусского и древнегерманского эпоса

Иоакимовская летопись, доверие к которой было восстановлено археологической проверкой, осуществленной В. Л. Яниным, повествует об эпических правителях древнейшей Руси. Согласно этой летописи, князь Владимир (одноименный хорошо известному Владимиру Святославичу Киевскому) управлял восточными славянами около серндины V века. О короле Руси Владимире и о его родственнике витязе Илье говорится в основанной на древнегерманском эпосе в саге о Тидреке Бернском (Тидрексаге), где речь идет о походах Аттилы в V веке. Недавно было установлено в результате сплошного обследования основных собраний былин, что их сказители почти никогда не называли былинного князя «Владимир Святославич». Отчество либо опускалось, либо - особенно в самых ранних записях - име-ло форму «Всеславич». Теперь напечатана прямо связанная с этим вопросом работа крупнейшего эпосоведа А.Н.Веселовского, которую сам он не успел издать. Здесь среди прочего анализируются сведения Тидрексаги, относящиеся к эпической генеалогии ее русских персонажей. В результате детального разбора с привлечением сравнительных данных Веселовский пришел к заключению, что имя Владимирова отца в саге представляет собой видоизмененный древнегерманский эквивалент славянского имени Всеслав. Выясняется, что былинному князю Владимиру Всеславичу соответствует Владимир Всеславич, при котором Русь подвергалась нашес-твиям гуннов, а былинному Илье - герой сражений с гуннами.

Всеволод Е. Багно

Лев Толстой и смена вех на Западе в представлених о России

Уже в начале XIX столетия, как следствие Великой Французской революции, параллельно с новыми редакциями первой по времени возникновения «русской идеи» Запада – мифа о русской угрозе - стали появляться представления о России, в которых попытки понять место новой европейской державы были неотторжимы от горьких раздумий о кризисе Европы. Европейцы все с большим интересом смотрели на Россию, которая, приобщившись к благам цивилизации, казалось бы, сохранила незыблемыми патриархальные устои и веру предков. Появление первых переводов русского романа, прежде всего произведений Толстого, имело для подобных представлений об особом предназначении России едва ли не решающее значение.

Отношение к России вскоре после появления первых переводов романов Толстого на европейские языки в корне изменилось. К восхищению страной, которая в одночасье из полуварварской деспотии превратилась в европейскую державу, сменившемуся затем ужасом перед полуазиатским, агрессивным народом, представляющим опасность для цивилизованных соседей, добавились новые обертоны, если не меняющие, то, несомненно, чрезвычайно обогащающие картину. Теперь Россию стали воспринимать и как одну из немногих современных стран мира, не только берущую у других народов, но и одаривающую , предлагающую новые духовные, идейные, эстетические ориентиры. С другой стороны, на смену сугубо публицистическому отношению к России пришло многомерное, в котором как «художественная», так и «духовная» составляющая стали играть отныне огромную роль.

Людмила Будагова

Сюрреализм в славянских литературах. Специфика и судьба.

Наиболее яркие проявления сюрреализма на славянской почве дали чешская, словацкая и сербская литературы. В процессе их приобщения к нему решающую роль сыграл В. Незвал, основатель группы чешских сюрреалистов (1934 г.). Он не только стал связующим звеном между западноевропейским и славянским сюрреализмом, но и во многом предопределил особенности последнего, передав ему черты своей поэтики. Стимулами возникновения сюрреализма в чешской литературе стал целый комплекс причин: стремление укрепить контакты с западной культурой; взгляды французских сюрреалистов, вставших в конце 1920- х гг. “на службу революции”, что совпадало с политической стратегией чешского авангарда; вера в методику сюрреализма, в его способность раскрепостить с помощью автоматического письма, активизирующего подсознание, психологию и поэтику творчества. Чешский сюрреализм помог продлить начинавшее иссякать идеями и личностями международное сюрреалистическое движение, способствовал развитию сербского (М. Ристич и др.) и возникновению словацкого сюрреализма (Р. Фабры, М. Бакош и др.). Славянские варианты имели свою специфику и функцию. Чешский сюрреализм, кульминировавший в довоенные 1930-е гг. и стремившийся выразить помимо критики и “невыразимую поэзию” бытия, можно считать оптимистическим полюсом течения. (Постепенно он растеряет этот настрой). Сербский сосредоточился на отрицании буржуазных устоев. Словацкий надреализм, развернувшийся в годы Второй мировой войны, стал формой антифашистского протеста.

В послевоенный период сюрреализм изменил свои функции. Легализировавшись после периодов запрета, он переживает в настоящее время новый этап. Большую роль в поддержании жизнеспособности и консолидации международного сюрреалистического движения играет пражский журнал “Аналогон” (1969,1990-2007 и далее).

Людмила Н. Виноградова

К проблеме типологии и функции магических текстов: значение формул проклятий в народной культуре

По своей общей оптативной (пожелательной) семантике, форме, прагматике проклятия сближаются с благопожеланиями; различие этих жанров определяется прежде всего оппозицией - добро/зло . Однако, совпадая с прочими магическими приговорами по текстовой структуре (пожелание: «Пусть будет так-то и так-то»), коммуникативной модели («Я высказываю желание, чтобы сакральные силы осуществили нечто, по отношению к другому лицу, предмету»), по функции (намерение смоделировать желаемое положение вещей в реальной действительности), - проклятия отличаются особым типом отношения к ним людей традиционной культуры и особой формой бытования.

Высокая степень опасности злоречений, направленных от человека к человеку, вынуждает социум вырабатывать стратегию защиты против «черного слова», отслеживать условия, при которых проклятие может (либо не может) осуществиться, использовать приемы защиты от злопожелания, переадресовывать его тому, кто насылает проклятия, пытаться обезвредить вредоносные последствия подобных вербальных формул. Именно поэтому жанр проклятий функционирует в народной культуре на фоне многочисленных ответных действий, запретов, вербальных и акциональных оберегов, поверий о том, чье проклятие может оказаться наиболее действенным, в какое время суток оно может исполниться, рассказов о судьбе проклятых людей и т.п.

В зависимости от целей говорящего, проклятия бывают: «настоящие», «сильные», «страшные», «лютые», «смертные» либо: случайные, шутливые, «легкие». Их произносят либо для того, чтобы проклясть (причинить максимальный вред); либо чтобы ответить на чье-то злоречение, обругать, дать отпор в словесном поединке; либо чтобы защититься от «черного слова», от «дурного глаза»; либо в качестве безобидной брани, высказанной спонтанно, в состоянии сильного раздражения.

Проклятие, кроме того, функционирует в народной культуре как ритуализованный акт демонстративного разрыва семейных (родовых, общесельских) связей, как выключение человека из сообщества и как крайняя форма осуждения виновного (отречение от близкого человека, предание его анафеме). Проклятие - остается до сих пор одним из наименее изученных жанров славянского фольклора.

Никола́й Семёнович Леско́в (4 (16) февраля 1831, село Горохово Орловской губернии, ныне Орловской области - 21 февраля (5 марта) 1895, Петербург) - великий русский писатель.

Его называли самым национальным из писателей России: «Лескова русские люди признают самым русским из русских писателей и который всех глубже и шире знал русский народ таким, каков он есть» (Д. П. Святополк-Мирский, 1926). В его духовном формировании немалую роль сыграла украинская культура, которая стала ему близка за восемь лет киевской жизни в юные годы, и английская, которую он освоил благодаря многолетнему тесному общению со старшим родственником со стороны жены А. Скоттом.

В 1880-х годах изменилось отношение Н. С. Лескова к церкви. В 1883 году, в письме Л. И. Веселитской о «Соборянах» он писал: «Теперь я не стал бы их писать, но я охотно написал бы «Записки расстриги»… Клятвы разрешать; ножи благословлять; отъём через силу освящать; браки разводить; детей закрепощать; выдавать тайны; держать языческий обычай пожирания тела и крови; прощать обиды, сделанные другому; оказывать протекции у Создателя или проклинать и делать еще тысячи пошлостей и подлостей, фальсифицируя все заповеди и просьбы «повешенного на кресте праведника», - вот что я хотел бы показать людям… Но это небось называется «толстовство», а то, нимало не сходное с учением Христа, называется «православие»… Я не спорю, когда его называют этим именем, но оно не христианство»

На отношении Лескова к церкви сказалось влияние Льва Толстого, с которым он сблизился в конце 1880-х годов. «Я всегда с ним в согласии и на земле нет никого, кто мне был бы дороже его. Меня никогда не смущает то, чего я с ним не могу разделять: мне дорого его общее, так сказать, господствующее настроение его души и страшное проникновение его ума», - писал Лесков о Толстом в одном из писем В. Г. Черткову.

Возможно, самым заметным антицерковным произведением Лескова стала повесть «Полунощники», завершённая осенью 1890 годаи напечатанная в двух последних номерах 1891 года журнала «Вестник Европы». Автору пришлось преодолеть немалые трудности, прежде чем его работа увидела свет. «Повесть свою буду держать в столе. Её, по нынешним временам, верно, никто и печатать не станет», писал Н. С. Лесков Л. Н. Толстому 8 января 1891 года.

Скандал вызвал и очерк Н. С. Лескова «Поповская чехарда и приходская прихоть» (1883). Высмеиванию пороков священнослужителей был посвящен предполагавшийся цикл очерков и рассказов «Заметки неизвестного» (1884), но работа над ним была прекращена под давлением цензуры. Более того, за эти произведения Н. С. Лесков был уволен из Министерства народного просвещения. Писатель вновь оказался в духовной изоляции: «правые» теперь видели в нём опасного радикала, а «либералы» (как отмечал Б. Я. Бухштаб), прежде «<трактовавшие> Лескова как писателя реакционного, теперь <боялись> печатать его произведения из-за их политической резкости»

Серов В.А. Н.С. Лесков 1894.

Идейно-эстетическое своеобразие творчества Николая Семёновича Лескова (1831 - 1895) прежде всего определя-ется религиозно-нравственными основами мировидения писателя. Причастный к священническому роду, получивший воспитание в православной религиозной среде, с которой он был связан наследственно, генетически, Лесков неиз-менно стремился к истине, сохранённой русской отеческой верой. Писатель горячо ратовал за восстановление «духа, который приличествует обществу, но-сящему Христово имя». Свою религиозно-нрав-ственную позицию он заявлял прямо и недвусмысленно: «я почитаю христианство как учение и знаю, что в нём спасение жизни, а всё остальное мне не нужно».

Тема духовного преображения, восстановления «падшего образа» (согласно рождественскому де-визу: «Христос рождается прежде падший восставити образ») особенно волновала писателя на протяжении всего его творческого пути и нашла яркое выражение в таких шедеврах, как «Соборяне» (1872), «Запечатленный Ангел» (1873), «На краю света» (1875), в цикле «Святочные рассказы» (1886), в рассказах о праведниках.

Лесковская повесть «Некрещёный поп» (1877) особенно пристального вни-мания отечественных литературоведов не привлекала. Произведение относили чаще к роду малороссийских «пейзажей» и «жанров», «полных юмора или хотя бы и злой, но весёлой искрящейся сатиры». В самом деле, чего стоят эпизодические, но необыкновенно колоритные образы местного диакона - «любителя хореогра-фического искусства», который «весёлыми ногами» «отхватал перед гостями трепака» , или же незадачливого казака Керасенко: тот всё безуспешно пытался уследить за своей «бесстрашной самовольницей» - жинкой.

В зарубежной Лесковиане итальянская исследовательница украинского происхождения Жанна Петрова подготовила перевод «Некрещёного попа» и предисловие к нему (1993). Ей удалось установить связи лесковской повести с традицией народного украинского райка.

По мнению американского исследователя Хью Маклейна, малороссийский фон повести не более чем камуфляж - часть лесков-ского метода «литературной отговорки», «многоуровневая маскировка», намотан-ная «вокруг ядра авторской идеи». Англоязычные учёные Хью Маклейн, Джеймс Макл в основном пытались приблизиться к произведению «через протес-тантский спектр», полагая, что «Некрещёный поп» - яркая демонстрация протес-тантских воззрений Лескова, который, по их мнению, начиная с 1875 года, «решительно перемещается в сторону про-тестантизма».

Однако преувеличивать внимание писателя к духу западной религиозности не следует. По этому поводу Лесков высказался вполне определённо в статье «Карикатурный идеал» в 1877 году - тогда же, когда был создан «Некрещёный поп»: «не гоже нам искати веры в нем-цах» . Писатель приложил много усилий, вы-ступая с призывом к веротерпимости, чтобы «расположить умы и сердца соотечественников к мягкости и уважению религиозной свободы каждого», однако придерживался того мнения, что «своё - роднее, теплее, уповательнее».

По точному слову исследователя, Лесков явил «гениальное чутьё к Православию», в котором вера «осердечена» любовью к Богу и «невыразимым знанием», полученным в духе. Что касается протестантизма, то «он вообще снимает проблему и необходи-мость внутренней невидимой брани с грехом, нацеливает чело-века на внешнюю практическую деятельность как на основное содержание его бытия в мире». Знаменателен момент в очерке Лескова «Рус-ское тайнобрачие» (1878), когда православный батюшка подаёт «греш-ной» женщине надежду на Божье прощение, напоминая, что он не католический священ-ник, кото-рый мог бы её упрекнуть, и не протестантский пастор, который при-шёл бы в ужас и отчаяние от её греха.

В связи с задачами данной статьи важно прояснить, с каких позиций писа-тель рисует судьбы своих героев, образ их мыслей, поступки; как трактует сущность человеческой личности и мироздания. «Невероятное событие», «леген-дарный случай» - как определил автор в подзаголовке свою повесть - имеет также и название парадоксальное - «Некрещёный поп». Неслучайно Андрей Николаевич Лесков - сын писателя - определил это заглавие как удивительно «смелое». На поверхностный догматический взгляд, может показаться, что здесь заявлен «антикрестильный мо-тив», отвержение церковных таинств. Именно этого мнения придерживается Хью Маклейн.

Однако такому субъективному толкованию противостоит объективная ис-тина всего художественно-смыслового наполнения произведения, которое продолжает развитие темы, заявленной Лесковым ранее в повестях «На краю света» (1875) и «Владычный суд» (1877), - темы необходимости крещения не формального («Во Христа крестимся, да не облекаемся»), а ду-ховного, вверенного Божьей воле.

Сокровенный смысл Православия определяется не только катехизисом. Это также «и образ жизни, мировосприятие и миропони-мание народа». Именно в таком недогматическом смысле рассматривает Лесков «действительное, хотя и невероятное событие», получившее «в народе характер вполне законченной легенды; <...> а проследить, как складывается легенда, не менее интересно, чем проникать, «как делается история»».

Таким образом, эстетически и концептуально Лесков соединяет действитель-ность и легендарность, которые переплавляются в вечно новую реальность исторического и сверхисторического, подобно «полноте времён», заповеданной в Евангелии.

Сходное сакральное время с необычными формами протекания присуще поэтике гоголевских «Вечеров на хуторе близ Диканьки» и - в особенности - святочному шедевру «Ночь перед Рождеством» . Христианский праздник показан как своеобразное состояние целого мира. Малороссийское село, где празднуются святки, ночью под Рождество становится как бы центром всего белого света: «во всём почти свете, и по ту сторону Диканьки, и по эту сторону Диканьки».

Гоголь не может быть адекватно понят вне церковной традиции, святоотеческого наследия, русской духовности в целом. Лесков - один из наиболее близких Гоголю по духу русских классиков. По его признанию, он узнавал в Гоголе «родственную душу». Гоголевское художественное наследие было для Лескова живым вдохновляющим ориентиром, и в повести «Некрещёный поп» эта традиция вполне различима - не только и не столько в воссоздании малороссийского колорита, сколько - в осмыслении личности и мироздания сквозь новозаветную призму. И Гоголь, и Лесков никогда не расставались с Евангелием. «Выше того не выдумать, что уже есть в Евангелии», - говорил Гоголь. Лесков был солидарен с этой мыслью и развивал её: «В Евангелии есть всё, даже то, чего нет». «Один только исход общества из нынешнего положения - Евангелие» , - пророчески утверждал Гоголь, призывая к обновлению всего строя жизни на началах христианства. «Хорошо прочитанное Евангелие» помогло, по лесковскому признанию, окончательно уяснить, «где истина».

Стержнем художественного осознания мира в повести становится Новый Завет, в котором, по выражению Лескова «сокрыт глубочайший смысл жизни ». Новозаветная концепция обусловила ведущее начало в формировании хри-стианской пространственно-временной организации повести, в основе которой события, восходящие к еван-гельским. Среди них особо отмечены православные праздники Рождества, Крещения, Воскресения, Преображения, Успения. Евангельский контекст не только задан, но и подразумевается в сверхфабульной реальности произведения.

Замысловатая история казусного дела о «некрещёном попе» разворачива-ется под пером Лескова неспешно, как свиток древнего летописца, но в итоге по-вествование принимает «характер занимательной легенды новейшего происхож-дения».

Жизнь малороссийского села Парипсы (название, возможно, собиратель-ное: оно часто встречается также в современной украинской топонимике) пред-стаёт не в виде замкнутого изолированного пространства, но как особое состояние мироздания, где в сердцах людей извечно разворачиваются битвы между Ангелами и демонами, ме-жду добром и злом.

Первые пятнадцать глав повести строятся по всем канонам святочного жанра с его непременными архетипами чуда, спасения, дара. Рождение мла-денца, снег и метельная путаница, путеводная звезда, «смех и плач Рождества» - эти и другие святочные мотивы и образы, восходящие к евангельским собы-тиям, наличествуют в повести Лескова.

В рождении мальчика Саввы у престарелых бездетных родителей явлена заповеданная в Евангелии «сверх надежды надежда». Господь не позволяет отчаяться верующему человеку: даже в самых безнадёжных обстоятельствах существует надежда на то, что мир будет преображён по Божией благодати. Так, Авраам «сверх надежды поверил с надеждою, чрез что сделался отцом многих на-родов <...> И, не изнемогши в вере, он не помышлял, что тело его, почти столет-него, уже омертвело, и утроба Саррина в омертвении» (Рим. 4: 18, 19), «Потому и вменилось ему в праведность. А впрочем не в отношении к нему одному напи-сано, что вменилось ему, Но и в отношении к нам» (Рим. 4: 22 - 24). Эта христи-анская универсалия - вне временных и пространственных границ - реализуется в лесковском повествовании о жизни малороссийского села.

Старый богатый казак по прозвищу Дукач - отец Саввы - вовсе не отличался праведностью. Напротив - его прозвище означало «человек тяжёлый, сварливый и дерзкий», которого не любили и боялись. Более того, его негативный психологический портрет дополняет ещё одна неприглядная черта - непомерная гордыня - согласно святоотеческому учению, мать всех пороков, происходящая от бесовского наущения. Одним выразительным штрихом автор подчёркивает, что Дукач почти одержим тёмными силами: «при встрече с ним открещивались», «он, будучи от природы весьма умным человеком, терял самообладание и весь рассу-док и метался на людей, как бесноватый».

В свою очередь односельчане желают грозному Дукачу только зла. Таким образом, все на-ходятся в порочном и суетном кругу взаимного недоброжелательства: «думали, что небо только по непонятному упущению коснит давно разразить сварливого казака вдребезги так, чтобы и потроха его не осталось, и всякий, кто как мог, охотно бы постарался поправить это упущение Промысла».

Однако чудо Божьего Промысла неподвластно людскому суемыслию и свершается своим чередом. Бог дарует Дукачу сына. Обстоятельства рождения мальчика соприродны атмосфере Рождества: «в одну морозную декабрьскую ночь <...> в священных муках родового страдания явился ребёнок. Новый жилец этого мира был мальчик». Его облик: «необыкновенно чистенький и красивый, с черною головкою и большими голубыми глазами» - обращает к образу Божественного Младенца - пришедшего на землю Спасителя, «ибо Он спасёт лю-дей Своих от грехов их» (Мф. 1: 21).

В Парипсах ещё не ведали, что новорождённый послан в мир с особой мис-сией: он станет священником их села; проповедью Нового Завета и примером доброго жития будет отвращать людей от зла, просветлять их разум и сердце, об-ращать к Богу. Однако в своей косной суетности люди, живущие страстями, не в состоянии провидеть Божий Промысел. Ещё до рождения младенца, который впо-следствии стал их любимым «добрым попом Саввою», односельчане возненави-дели его, считая, «що то буде дитына антихристова», «зверовидного уродства». Повитуху же Керасивну, которая «клялась, что у ребёнка нет ни рожков, ни хвостика, оплевали и хотели побить». Также никто не пожелал крестить сына злобного Дукача, «а дитя всё-таки осталось хорошенькое-прехорошенькое, и к тому же ещё удивительно смирное: дышало себе потихонечку, а кричать точно стыдилось».

Так, бытие предстаёт в сложном переплетении добра и зла, веры и суеве-рий, представлений христианских и полуязыческих. Однако Лесков никогда не призывал отвернуться от действительности во имя единоличного спасения. Писатель сознавал, что бытие - благо, и точно так же, как Божественный образ в человеке, данный ему в дар и задание , бытие не просто дано Творцом, но задано как сотворчество: «Мир оставляю вам, мир Мой даю вам» (Ин. 14: 27), - говорит Христос, заповедуя «венцу творения» самому творить. Начинать этот процесс преображения, созидания человеку необходимо именно с себя самого.

Промыслительны обстоятельства крещения героя. Поскольку никто из ува-жаемых на селе людей не согласился крестить Дукачонка, крёстными родителями будущего попа опять-таки парадоксальным образом стали люди, казалось бы, не-достойные: один с внешним уродством - скособоченный «кривошей» Агап - племянник Дукача; другая - с недоброй репутацией: повитуха Керасивна, которая «была самая несомненная ведьма».

Однако Керасивна вовсе не похожа на Солоху го-голевских «Вечеров на хуторе близ Диканьки», хотя ревнивый казак Керасенко и подозревает жену в намере-ниях временами «лететь в трубу». Имя у неё подчёркнуто христианское - Христина.

История Христи - это самостоятельная курьёзная новелла внутри основного святочного повествования об обстоятельствах рождения и крещения младенца Саввы. При святочных обстоятельствах «зимою, под вечер, на праздниках, когда никакому казаку, хоть бы и самому ревнивому невмочь усидеть дома», Керасивна сумела хитроумно провести мужа со своим ухажёром-дворянином (не зря он прозывается «рогачёвский дворянин», то есть наставляет мужьям «рога»). В переносном и прямом смысле любовники подложили незадачливому казаку свинью - рождественского «по-рося», и это укрепило за Христей «такую ведьмовскую славу, что с сей поры всяк боялся Керасивну у себя в доме видеть, а не только в кумы её звать».

Сбывается евангельская антиномия о «первых» и «последних»: «последние станут первыми, и первые - последними». Именно таких «последних» людей вынужден был пригласить надменный Дукач себе в кумовья.

В студёный декабрьский день сразу же после отъезда крёстных с младенцем в большое село Перегуды (известное впоследствии читателям по «прощальной» повести Лескова «Заячий ремиз») разыгралась жестокая снежная буря. Мотив свя-точного снега - устойчивый атрибут поэтики рождественской ли-тературы. В данном контексте он обретает дополнительный метафизический смысл: словно недобрые силы сгущаются вокруг ребёнка, которому все и без всякой причины заранее желали зла: «Небо сверху заволокло свинцом; понизу завеялась снежистая пыль, и пошла лютая метель». В метафорической образности - это во-площение тёмных страстей и злых помыслов, которые разыгрались вокруг события крещения: «Все люди, желавшие зла Дукачёву ребёнку, видя это, на-божно перекрестились и чувствовали себя удовлетворёнными». Подобная ханжески-показная набожность, основанная на суемудрии, равно-ценна дьявольской силе «от лукавого».

В святоотеческом наследии проводится мысль о том, что Бог сотворил че-ловека и всё, что его окружает, таким образом, что одни поступки соответствуют человеческому достоинству и благому устроению мира, другие - противоречат. Человек был наделён способностью познавать добро, избирать его и поступать нравственно. Уступая злым помыслам, сельчане как бы спровоцировали, выпустили наружу тёмные силы, разыгравшиеся, чтобы воспрепятствовать событию креще-ния. Вовсе не случайно поэтому метельную путаницу Лесков определяет как «ад», создавая по-настоящему инфернальную картину: «на дворе стоял настоящий ад; буря сильно бушевала, и в сплошной снежной массе, которая тряслась и веялась, невозможно было перевести дыхание. Если таково было близ жилья, в затишье, то что должно было происходить в открытой степи, в которой весь этот ужас должен был застать кумовьёв и ре-бёнка? Если это так невыносимо взрослому человеку, то много ли надо было, чтобы задушить этим дитя?». Вопросы поставлены ри-торические, и, каза-лось бы, судьба младенца была предрешена. Однако события развиваются по внерациональным законам святочного спасения чудом Божьего Промысла.

Ребёнок спасается на груди у Керасивны, под тёплой заячьей шубой, «кры-той синею нанкою». Глубоко символично, что шуба эта синего - небесного - цвета, который знаменует Божие заступничество. Более того - младенец был сохранён, как у Христа «за пазушкой». Этот православный уповательный образ «русского Бога, Который творит Себе обитель «за пазушкой»», сложился у Лескова ещё в повести «На краю света» - в исповедании праведного отца Кириака, которому так же, как и героям «Некрещёного попа», выпало пройти че-рез стужу и непроглядный мрак снежного урагана.

Особенностью святок является «карнавальное нарушение привычного строя мира, возвращение к первоначальному хаосу с тем, чтобы из этого разброда как бы вновь родился гармоничный космос, «повторился» акт творения мира». Ме-тельная путаница и хаос в святочной символике неизбежно преоб-разуются в гармонию Божьего мироустроения.

Однако гармония достигается только на путях преображения падшей чело-веческой природы. Так, вокруг Дукача, вынужденного признать, что он никогда и никому не сделал добра, сгущаются ужасающие атрибуты смерти. Не сумев отыскать сына, он попадает в страшные сугробы и долго сидит в этой снежной темнице в сумраке метели. Словно прегрешения всей своей непра-ведной жизни, Дукач видит только ряд «каких-то длинных-предлинных привиде-ний, которые точно хоровод водили вверху над его головою и сыпали на него сне-гом».

Эпизод блужданий героя в метельном мраке следует трактовать в христи-ан-ском метасемантическом контексте. Особенно знаменателен образ креста. Забредя в темноте на кладбище, Дукач натыкается на крест, затем - на другой, на третий. Господь как бы даёт герою отчётливо понять, что своего креста он не избежит. Но «ноша крестная» - это не только бремя и тягость. Это и путь к спасению.

В это же самое время в снежном буране происходило крещение его сына: занесён-ные метелью крёстные начертали на лобике ребёнка расталою снежною водою символ креста - «во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа». Родился новый христиа-нин. Кровный отец и сын объединились духовно. Из снежного «ада» обоих спасает крест Отца Небесного.

Старый Дукач до поры об этом не ведает. Он пока слеп духовно. Заплу-тавшая душа, тяжело и долго путаясь во тьме, ищет дорогу, свой путь к свету. Герой повести ещё надеется выбраться, разглядев сквозь снежный буран какое-то слабое мерцание. Однако этот обманчивый земной блуждающий огонёк окончательно сбивает его с жизненного пути: Дукач сваливается в чью-то могилу и теряет сознание.

Необходимо было пройти через это испытание, чтобы мир преобразился от хаоса к гармоничному космосу. Очнувшись, герой увидел мир, рождённым заново, обновлённым: «вокруг него совершенно тихо, а над ним синеет небо и стоит звезда». В новозаветном контексте Вифлеемская путеводная звезда указала волхвам путь к Младенцу-Христу. Так и Дукач отыскал своего сына. Для старого греш-ника постепенно начал открываться небесный свет истины: «буря заметно утихла, и на небе вызвездило».

В то же время Лесков справедливо показывает, что нетвёрдые в вере люди не в состоянии освободиться от представлений полуязыческих. Дукача, случайно упавшего в чью-то могилу, жена подговаривает принести Богу жертву - убить хоть овцу или зайца, дабы охранить себя от последствий недоброго знака. Происходит профанирующее, как в кривом зеркале, исполнение христиан-ского обряда на языческий лад: «необходимое» жертвоприношение - случайное убийство безответного сироты Агапа, посланного крестить ребёнка и заметённого снегом. Из сугроба торчала только его меховая шапка из смушек - шерсти ягнёнка, которую Дукач и принял за зайца. Так, вместе с образом забитого Агапа входит в повествование святочный мотив ребёнка-сироты, а также своеобразное явление святочной литературы, именуемое «смех и плач Рождества». Агап в овечьей шапке невольно сыграл роль традиционного жертвенного животного, безропотного «агнца Божия», отданного на заклание.

Проблема осознания ужаса греха и глубокого покаяния поставлена в по-вести очень остро. Покаяние считается «дверью, которая выводит человека из тьмы и вводит в свет», в новую жизнь.

Согласно Новому Завету, жизнь постоянно обновля-ется, изменяется, хотя для человека это может быть нежданно и непредсказуемо. Так, мы видим совершенно нового Дукача, новую Керасивну, совсем не по-хожую на прежнюю молодцеватую казачку, а притихшую, смиренную; внутренне обновлённых жителей села. Всё свершившееся для Дукача послужило «ужасным уроком», «и Дукач его отлично принял. Отбыв своё формальное покаяние, он по-сле пяти лет отсутствия из дому пришёл в Парипсы очень добрым стариком, всем повинился в своей гордости, у всех испросил себе прощение и опять ушёл в тот монастырь, где каялся по судебному решению».

Мать Саввы дала обет посвятить сына Богу, и ребёнок «рос под кровом Бога и знал, что из рук Его - его никто не возьмёт». В церковном служении отец Савва - настоящий православный батюшка, мудрый и участливый к своим прихожанам, а не проводник протестантских идей в русской церкви (каким он ви-дится англоязычным исследователям). Лесков подчёркивает: «вокруг его села кругом штунда <христианское движение, берущее начало в протестантизме немецких эмигрантов на Украине. А.Н.-C.>, а в его малой церковке всё ещё полно народу...». Образ мыслей лесковских героев определяется традициями православ-ного мировосприятия, и это обусловливает идейно-художественное своеобразие повести.

Как гласит народная мудрость: «Каков поп - таков и приход». Даже когда открылась тайна крещения Саввы и у прихожан возник страшный переполох: если их поп некрещён, имеют ли силу браки, крестины, причастия - все таинства, им совершённые, - всё-таки казаки «другого попа не хотят, пока жив их добрый Савва». Недоумения разрешает архиерей: пусть обряд крещения и не был совершен по всей «форме», однако же крёстные «расталою водою того облака крест мла-денцу на лице написали во имя святой Троицы. Чего же тебе ещё надо? <...> А вы, хлопцы, будьте без сомнения: поп ваш Савва, который вам хорош, и мне хорош, и Богу приятен».

Следует согласиться с позицией итальянского учёного Пьеро Каццолы в том, что Савва принадлежит к лесковскому типу праведников-священнослужителей наряду с протопопом Савелием Туберозовым в «Соборянах» и архиепископом Нилом в повести «На краю света».

Важнейшей для Лескова становится идея жизнетворчества, жизнестрои-тельства в гармоническом синтезе мирского и священного. В христианской модели мира человек пребывает не во власти языческого «слепого случая» или античного «фатума», но во власти Божественного Провидения. Писатель постоянно обращал свой взор к вере, Новому Завету: «Дондеже свет имате

Выполнил Трубников Евгений,

ученик 9 “А” класса

лицея №369

Научный руководитель

Епишова Светлана Фёдоровна,

учитель русского языка и литературы

Санкт-Петербург 2011

Введение

1. Русский национальный характер

2. Описание Левши

3. Русский национальный характер Левши, героя сказа Н.С.Лескова

Заключение

Список используемой литературы

Введение

Загадочная русская душа... Она, предмет восторгов и проклятий, Бывает кулака мужского сжатей, Бетонные препятствия круша. А то вдруг станет тоньше лепестка, Прозрачнее осенней паутины. А то летит, как в первый день путины Отчаянная горная река. (Е. Долматовский)

Существует такое понятие, как русский национальный характер. Времена меняются, меняются цари, вожди, президенты, меняется сама наша страна, а черты русского национального характера остаются неизменными. И зарубежные, и русские мыслители постоянно обращались к тайне “загадочной русской души”, потому что эта тема всегда оставалась и будет оставаться актуальной и интересной.

Для раскрытия этой темы в своей работе я выбрал произведение Н.С.Лескова “Левша”, потому что он, используя форму сказа, рассказывает нам историю человека, который олицетворяет собой всех русских людей. "Там, где стоит "левша", надо читать "русский народ" – говорил сам Лесков.

“Сказ - вид литературно-художественного повествования, построенного как рассказ лица, позиция и речевая манера которого отличны от точки зрения и стиля самого автора. Столкновение и взаимодействие этих смысловых и речевых позиций лежит в основе художественного эффекта сказа”*. Сказ подразумевает повествование от первого лица, причем речь сказителя должна быть мерной, напевной, выдержанной в характерной для данного человека манере. Рассказчика как такового “Левше” нет, но по остальным пунктам произведение вполне может быть названо сказом. “Выговор” автора создает впечатление, что рассказ ведет какой-то деревенский житель, простой, но в то же время (судя по рассуждениям) образованный и мудрый. Со сказками “Левшу” роднит подтекст, ведь часто в них присутствует ненавязчивая, часто добродушно-снисходительная насмешка над “власть имущими”.

1. Русский национальный характер

Среди всех черт, присущих русскому национальному характеру, можно выделить некоторые, которые, на мой взгляд, являются основными: трудолюбие и одарённость, сила воли и доброта, терпение и стойкость, мужество и смелость, свободолюбие и патриотизм, религиозность. Я посчитал нужным процитировать высказывания некоторых иностранцев, затрагивавших темы русского национального характера, ведь они видят нас со стороны и оценивают непредвзято.

· Трудолюбие, одаренность.

“Русский человек обладает множеством талантов и способностей практически во всех областях общественной жизни. Ему свойственна наблюдательность, теоретический и практический ум, природная смекалка, изобретательность, творчество. Русский народ – большой труженик, созидатель и творец”. Сметливый практический ум русского человека является источником разнообразного опыта и различных способностей. Отсюда – богатое развитие духа и обилие дарований. Одаренность русского человека проявилась в весьма успешном развитии науки и технических изобретениях, а любовь к красоте и дар творческого воображения содействуют высокому развитию русского искусства.

· Свободолюбие

“Для русского народа свобода превыше всего.
Русскому сердцу ближе слово “воля”, понимаемое как независимость,

свобода в проявлении чувств и в совершении поступков, а не свобода как осознанная необходимость, то есть как возможность проявления человеком своей воли на основе осознания закона”*.

По мнению философа Н.О. Лосского к числу первичных свойств русского народа, вместе с религиозностью, исканием абсолютного добра и силой воли относят и любовь к свободе и высшее выражение ее – свободу духа. Тот, кто обладает свободой духа, склонен подвергать испытанию всякую ценность, не только мыслью, но даже и на опыте. Это свойство связано с исканием абсолютного добра. В реальном мире его нет, следовательно, каждый человек делает для себя самостоятельный выбор наилучшего способа действия, собственного пути.

Свобода духа, широта натуры, искание совершенного добра и связанное с этим испытание ценностей мыслью и опытом привело к тому, что у русского народа выработались самые разнообразные, а иногда и противоположные, формы и способы. Искание абсолютного добра выработало у русского народа признание высокой ценности каждой личности.

· Сила воли, мужество и смелость

Русскому народу пришлось перенести немало испытаний за свою нелегкую историю, и в каждом из них он проявлял отвагу и мужество. К числу первичных основных свойств русского народа принадлежит могучая сила воли. Чем выше ценность, тем более сильные чувства и энергичную активность вызывает она у людей, обладающих сильной волей. Отсюда понятна страстность русских людей, проявляемая в политической жизни, и еще большая страстность в жизни религиозной. Сила воли русского народа, как пишет Н.О. Лосский, обнаруживается еще и в том, что русский человек, заметив какой-либо свой недостаток и нравственно осудив его, повинуясь чувству долга, преодолевает его и вырабатывает в совершенстве противоположное ему качество.

· Доброта

Часто русские люди помогают тем, кого должны были ненавидеть всей душой, с кем у них, по идее, не могут складываться добропорядочные отношения. Вот, например, австрийский немец Отто Бергер, бывший в России в плену в 1944 – 1949 гг., в своей книге писал, что живя в России, пленные поняли “какой особый народ русский. Все рабочие, а особенно женщины, относились к нам как к несчастным, нуждающимся в помощи и покровительстве. Иногда женщины забирали нашу одежду, наше белье и возвращали все это выглаженным, выстиранным, починенным. Самое удивительное было в том, что сами русские жили в чудовищной нужде, которая должна была бы убивать в них желание помогать нам, их вчерашним врагам” . С мнением иностранца соглашается наш русский писатель Фёдор Достоевский: “Русские люди долго и серьезно ненавидеть не умеют” - писал он про русскую доброту.

Доброта русского народа во всех слоях его выражается в отсутствии злопамятности. “Нередко русский человек, будучи страстным и склонным к максимализму, испытывает сильное чувство отталкивания от другого человека, однако при встрече с ним, в случае необходимости конкретного общения, сердце у него смягчается и он как-то невольно начинает проявлять к нему свою душевную мягкость, даже иногда осуждая себя за это, если считает, что данное лицо не заслуживает доброго отношения к нему.”*

· Патриотизм

Русский народ всегда отличался своим патриотизмом. Русские люди могли между собой оставаться недовольными Россией, но как только нужно было отстоять её, защитить честь Родины, они объединялись и вместе давали отпор врагу или просто не допускали насмешек над ней.

· Терпение и стойкость

“Русские обладают безграничным терпением, удивительной способностью переносить трудности, лишения и страдания. В русской культуре терпение и умение переносить страдания – это способность к существованию, способность ответить на внешние обстоятельства, это основа личности”*

· Религиозность

Религиозность – та черта русского национального характера, которая практически определила весь русский менталитет. По моему мнению, если бы русский народ не был столь религиозен, то, скорее всего, его история сложилась бы иначе. Ведь очень многие определяющие черты русского национального характера сложились именно благодаря ей. В своей книге «Характер русского народа» русский философ Н.О. Лосский основной и наиболее глубокой чертой русского народа считает его религиозность и связанное с ней искание абсолютной правды. “Русские могут беседовать о религии шесть часов подряд. Русская идея – христианская идея; на первом плане в ней – любовь к страдающим, жалость, внимание к индивидуальной личности…”- пишет Н.О. Лосский в своей книге.

2. Описание Левши

Отличительные свойства прозы Н.С. Лескова – сказочные мотивы, сплетение комического и трагического, неоднозначность авторских оценок персонажей – в полной мере проявились в одном из самых известных произведений писателя “Левше”.

Знакомя нас с главным героем, автор не демонстрирует его привлекательность, всего несколько деталей: “косой левша, на щеке пятно родимое, а на висках волосья при ученье выдраны”. Однако Левша – искусный тульский мастеровой, один из тех тульских оружейников, которым удалось подковать английскую “нимфозорию” и, тем самым, превзойти английских мастеров.

При встрече с самим царём Левша не пугается, а “идет в чем был: в опорочках, одна штанина в сапоге, другая мотается, а озямчик старенький, крючочки не застегаются, порастеряны, а шиворот разорван; но ничего, не конфузится ”. Левша, неказистый мужичок, не боится идти к государю, так как уверен в своей правоте, в качестве своей работы. Действительно, здесь есть чему подивиться – умельцы не только не испортили диковину, но и по мастерству обошли англичан: подковали стальную блоху и написали свои имена на подковках. Это такая миниатюрная работа, что увидеть результат можно в «мелкоскоп», увеличивающий в несколько сотен раз, а мастера по причине бедности делали всю деликатную работу без «мелкоскопа», потому что у них «так глаз пристрелявши». Однако имени Левши на подковах не было, так как он считал себя недостойным этого. По его мнению, ничего особенного он не сделал, ведь работал с деталями меньше подковок: выковывал гвоздики, чтобы их прибить.