Философские проблемы творчества Достоевского. Психология личности героев писателя

М.М.Бахтин

Проблемы поэтики Достоевского

Москва «Художественная литература», 1972

Глава первая . ПОЛИФОНИЧЕСКИЙ РОМАН ДОСТОЕВСКОГО И ЕГО ОСВЕЩЕНИЕ В КРИТИЧЕСКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ

Глава вторая . ГЕРОЙ И ПОЗИЦИЯ АВТОРА ПО ОТНОШЕНИЮ К ГЕРОЮ В ТВОРЧЕСТВЕ ДОСТОЕВСКОГО

Глава третья . ИДЕЯ У ДОСТОЕВСКОГО

Глава четвертая . ЖАНРОВЫЕ И СЮЖЕТНО-КОМПОЗИЦИОННЫЕ ОСОБЕННОСТИ ПРОИЗВЕДЕНИЙ ДОСТОЕВСКОГО

Глава пятая . СЛОВО У ДОСТОЕВСКОГО

Настоящая работа посвящена проблемам поэтикиДостоевского и рассматривает его творчество только под этим углом зрения.

Мы считаем Достоевского одним из величайших новаторов в области художественной формы. Он создал, по нашему убеждению, совершенно новый тип художественного мышления, который мы условно назвали полифоническим. Этот тип художественного мышления нашел свое выражение в романах Достоевского, но его значение выходит за пределы только романного творчества и касается некоторых основных принципов европейской эстетики. Можно даже сказать, что Достоевский создал как бы новую художественную модель мира, в которой многие из основных моментов старой художественной формы подверглись коренному преобразованию. Задача предлагаемой работы и заключается в том, чтобы путем теоретико-литературного анализа раскрыть это принципиальное новаторство Достоевского.

В обширной литературе о Достоевском основные особенности его поэтики не могли, конечно, остаться незамеченными (в первой главе этой работы дается обзор наиболее существенных высказываний по этому вопросу), но их принципиальная новизна и их органическое единство в целом художественного мира Достоевского раскрыты и освещены еще далеко недостаточно. Литература о Достоевском была по преимуществу посвящена идеологической проблематике его творчества. Преходящая острота этой проблематики заслоняла более глубинные и устойчивые структурные моменты его художественного

видения. Часто почти вовсе забывали, что Достоевский прежде всего художник (правда, особого типа), а не философ и не публицист.

Специальное изучение поэтики Достоевского остается актуальной задачей литературоведения.

Для второго издания (М., «Советский писатель», 1963) наша книга, вышедшая первоначально в 1929 году под названием «Проблемы творчества Достоевского», была исправлена и значительно дополнена. Но, конечно, и в новом издании книга не может претендовать на полноту рассмотрения поставленных проблем, особенно таких сложных, как проблема целого полифонического романа.

Разрядкой повсюду обозначаются выделения в тексте, принадлежащие автору данной книги, курсивом – выделения, принадлежащие Достоевскому и другим цитируемым авторам.

Глава первая. ПОЛИФОНИЧЕСКИЙ РОМАН ДОСТОЕВСКОГО И ЕГО ОСВЕЩЕНИЕ В КРИТИЧЕСКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ

При ознакомлении с обширной литературой о Достоевском создается впечатление, что дело идет не об одном авторе-художнике, писавшем романы и повести, а о целом ряде философских выступлений нескольких авторов-мыслителей – Раскольникова, Мышкина, Ставрогина, Ивана Карамазова, Великого инквизитора и других. Для литературнокритической мысли творчество Достоевского распалось на ряд самостоятельных и противоречащих друг другу философских построений, защищаемых его героями. Среди них далеко не на первом месте фигурируют и философские воззрения самого автора. Голос Достоевского для одних исследователей сливается с голосами тех или иных из его героев, для других является своеобразным синтезом всех этих идеологических голосов, для третьих, наконец, он просто заглушается ими. С героями полемизируют, у героев учатся, их воззрения пытаются доразвить до законченной системы. Герой идеологически авторитетен и самостоятелен, он воспринимается как автор собственной полновесной идеологической концепции, а не как объект завершающего художественного видения Достоевского. Для сознания критиков прямая полновесная значимость слов героя разбивает монологическую плоскость романа и вызывает на непосредственный ответ, как если бы герой был не объектом авторского слова, а полноценным и полноправным носителем собственного слова.

Совершенно справедливо отмечал эту особенность литературы о Достоевском Б.М.Энгельгардт. «Разбираясь в русской критической литературе о произведениях Достоевского, – говорит он, – легко заметить, что, за немногими исключениями, она не подымается над духовным уровнем его любимых героев. Не она господствует над предстоящим материалом, но материал целиком владеет ею. Она все еще учится у Ивана Карамазова и Раскольникова, Ставрогина и Великого инквизитора, запутываясь в тех противоречиях, в которых запутывались они, останавливаясь в недоумении перед не разрешенными ими проблемами и почтительно склоняясь перед их сложными и мучительными переживаниями».

Аналогичное наблюдение сделал Ю.Мейер-Грефе. «Кому когда-нибудь приходила в голову идея – принять участие в одном из многочисленных разговоров «Воспитания чувств»? А с Раскольниковым мы дискутируем, – да и не только с ним, но и с любым статистом».

Эту особенность критической литературы о Достоевском нельзя, конечно, объяснить одною только методологическою беспомощностью критической мысли и рассматривать как сплошное нарушение авторской художественной воли. Нет, такой подход критической литературы, равно как и непредубежденное восприятие читателей, всегда спорящих с героями Достоевского, действительно отвечает основной структурной особенности произведений этого автора. Достоевский, подобно гетевскому Прометею, создает не безгласных рабов (как Зевс), а свободных людей, способных стать рядом со своим творцом, не соглашаться с ним и даже восставать на него.

Множественность самостоятельных и неслиянных голосов и сознаний, подлинная полифония полноценных голосов действительно является основною особенностью романов Достоевского. Не множество характеров и судеб в едином объективном мире в свете единого авторского сознания развертывается в его произведениях, но именно множественность равноправных сознаний с их мирами сочетается здесь, сохраняя свою неслиянность, в единство некоторого события. Главные герои Достоевского действительно в самом творческом замысле художника не только объекты авторского слова, но и субъекты собственного, непосредственно значащего слова. Слово героя поэтому вовсе не исчерпывается здесь обычными характеристическими и сюжетнопрагматическими функциями, но и не служит выражением собственной идеологической позиции автора (как у Байрона, например). Сознание героя дано как другое, чужое сознание, но в то же время оно не опредмечивается, не закрывается, не становится простым объектом

Достоевский – творец полифонического романа. Он создал существенно новый романный жанр. Поэтому-то его творчество не укладывается ни в какие рамки, не подчиняется ни одной из тех историко-литературных схем, какие мы привыкли прилагать к явлениям европейского романа. В его произведениях появляется герой, голос которого построен так, как строится голос самого автора в романе обычного типа. Слово героя о себе самом и о мире так же полновесно, как обычное авторское слово; оно не подчинено объектному образу героя как одна из его характеристик, но и не служит рупором авторского голоса. Ему принадлежит исключительная самостоятельность в структуре произведения, оно звучит как бы рядом с авторским словом и особым образом сочетается с ним и с полноценными же голосами других героев.

Отсюда следует, что обычные сюжетно-прагматические связи предметного или психологического порядка в мире Достоевского недостаточны: ведь эти связи предполагают объектность, опредмеченность героев в авторском замысле, они связывают и сочетают завершенные образы людей в единстве монологически воспринятого и понятого мира, а не множественность равноправных сознаний с их мирами. Обычная сюжетная прагматика в романах Достоевского играет второстепенную роль и несет особые, а не обычные функции. Последние же скрепы, созидающие единство его романного мира, иного рода; основное событие, раскрываемое его романом, не поддается обычному сюжетно-прагматическому истолкованию.

Далее, и самая установка рассказа – все равно, дается ли он от автора или ведется рассказчиком или одним из героев, – должна быть совершенно иной, чем в романах монологического типа. Та позиция, с которой ведется рассказ, строится изображение или дается осведомление, должна быть по-новому ориентирована по отношению к этому новому миру – миру полноправных субъектов, а не объектов. Сказовое, изобразительное и осведомительное слово должны выработать какое-то новое отношение к своему предмету.

Таким образом, все элементы романной структуры у Достоевского глубоко своеобразны; все они определяются тем новым художественным заданием, которое только он сумел поставить и разрешить во всей его широте и глубине: заданием построить полифонический мир и разрушить сложившиеся формы европейского, в основном монологического (гомофонического) романа.

С точки зрения последовательно-монологического видения и понимания изображаемого мира и монологического канона построения романа мир Достоевского может представляться хаосом, а построение его романов – каким-то конгломератом чужеродных материалов и несовместимых принципов оформления. Только в свете формулированного нами основного художественного задания Достоевского может стать понятной глубокая органичность, последовательность и цельность его поэтики.

Таков наш тезис. Прежде чем развивать его на материале произведений Достоевского, мы проследим, как преломлялась утверждаемая нами основная особенность его творчества в критической литературе. Никакого хоть сколько-нибудь полного очерка литературы о Достоевском мы не собираемся здесь давать. Из работ о нем XX века мы остановимся лишь на немногих, именно на тех, которые, во-первых, касаются вопросов поэтики Достоевского и, во-вторых, близко всего подходят к основным особенностям этой поэтики, как мы их понимаем. Выбор, таким образом, производится с точки зрения нашего тезиса и, следовательно, субъективен. Но эта субъективность выбора в данном случае и неизбежна и правомерна: ведь мы даем здесь не исторический очерк и даже не обзор. Нам важно лишь ориентировать наш тезис, нашу точку зрения среди уже существующих в литературе точек зрения на поэтику Достоевского. В процессе такой ориентации мы уясним отдельные моменты нашего тезиса.

Критическая литература о Достоевском до самого последнего времени была слишком непосредственным идеологическим откликом на голоса его героев, чтобы объективно воспринять художественные особенности его новой романной структуры. Более того, пытаясь

теоретически разобраться в этом новом многоголосом мире, она не нашла иного пути, как монологизировать этот мир по обычному типу, то есть воспринять произведение существенно новой художественной воли с точки зрения воли старой и привычной. Одни, порабощенные самою содержательною стороной идеологических воззрений отдельных героев, пытались свести их в системно-монологическое целое, игнорируя существенную множественность неслиянных сознаний, которая как раз и входила в творческий замысел художника. Другие, не поддавшиеся непосредственному идеологическому обаянию, превращали полноценные сознания героев в объектновоспринятые опредмеченные психики и воспринимали мир Достоевского как обычный мир европейского социально-психологического романа. Вместо события взаимодействия полноценных сознаний в первом случае получался философский монолог, во втором – монологически понятый объектный мир, соотносительный одному и единому авторскому сознанию.

Как увлеченное софилософствование с героями, так и объектно безучастный психологический или психопатологический анализ их одинаково не способны проникнуть в собственно художественную архитектонику произведений Достоевского. Увлеченность одних не способна на объективное, подлинно реалистическое видение мира чужих сознаний, реализм других «мелко плавает». Вполне понятно, что как теми, так и другими собственно художественные проблемы или вовсе обходятся, или трактуются лишь случайно и поверхностно.

Путь философской монологизации – основной путь критической литературы о Достоевском. По этому пути шли Розанов, Волынский, Мережковский, Шестов и другие. Пытаясь втиснуть показанную художником множественность сознаний в системномонологические рамки единого мировоззрения, эти исследователи принуждены были прибегать или к антиномике, или к диалектике. Из конкретных и цельных сознаний героев (и самого автора) вылущивались идеологические тезисы, которые или располагались в динамический диалектический ряд, или противопоставлялись друг другу как неснимаемые абсолютные антиномии. Вместо взаимодействия нескольких неслиянных сознаний подставлялось взаимоотношение идей, мыслей, положений, довлеющих одному сознанию.

И диалектика и антиномика действительно наличествуют в мире Достоевского. Мысль его героев действительно иногда диалектична или антиномична. Но все логические связи остаются в пределах отдельных сознаний и не управляют событийными взаимоотношениями между ними. Мир Достоевского глубоко персоналистичен. Всякую мысль он воспринимает и изображает как позицию личности. Поэтому даже в пределах отдельных сознаний диалектический или антиномический ряд – лишь абстрактный момент, неразрывно сплетенный с другими моментами цельного конкретного сознания. Через это воплощенное конкретное сознание в живом голосе цельного человека логический ряд приобщается единству изображаемого события. Мысль, вовлеченная в событие, становится сама событийной и приобретает тот особый характер «идеи-чувства», «идеи-силы», который создает неповторимое своеобразие «идеи» в творческом мире Достоевского. Изъятая из событийного взаимодействия сознаний и втиснутая в системно-монологический контекст, хотя бы и самый диалектический, идея неизбежно утрачивает это свое своеобразие и превращается в плохое философское утверждение. Поэтому-то все большие монографии о Достоевском, созданные на пути философской монологизации его творчества, так мало дают для понимания формулированной нами структурной особенности его художественного мира. Эта особенность, правда, породила все эти исследования, но в них менее всего она достигла своего осознания.

Это осознание начинается там, где делаются попытки более объективного подхода к творчеству Достоевского, притом не только к идеям самим по себе, а и к произведениям как художественным целым.

Впервые основную структурную особенность художественного мира Достоевского нащупал Вячеслав Иванов, – правда, только нащупал. Реализм Достоевского он определяет как реализм, основанный не на познании (объектном), а на «проникновении». Утвердить чужое «я» не как объект, а как другой субъект – таков принцип мировоззрения Достоевского.

Утвердить чужое «я» – «ты еси» – это и есть та задача, которую, по Иванову, должны разрешить герои Достоевского, чтобы преодолеть свой этический солипсизм, свое отъединенное «идеалистическое» сознание и превратить другого человека из тени в истинную реальность. В основе трагической катастрофы у Достоевского всегда лежит солипсическая отъединенность сознания героя, его замкнутость в своем собственном мире.

Таким образом, утверждение чужого сознания как полноправного субъекта, а не как объекта является этико-религиозным постулатом, определяющим содержание романа (катастрофа отъединенного сознания). Это принцип мировоззрения автора, с точки зрения которого он понимает мир своих героев. Иванов показывает, следовательно, лишь чисто тематическое преломление этого принципа в содержании романа, и притом преимущественно негативное: ведь герои терпят крушение, ибо не могут до конца утвердить другого – «ты еси». Утверждение (и неутверждение) чужого «я» героем – тема произведений Достоевского.

Но эта тема вполне возможна и в романе чисто монологического типа и действительно неоднократно трактуется в нем. Как этико-религиозный постулат автора и как содержательная тема произведения утверждение чужого сознания не создает еще новой формы, нового типа построения романа.

Вячеслав Иванов не показал, как этот принцип мировоззрения Достоевского становится принципом художественного видения мира и художественного построения словесного целого – романа. Ведь только в этой форме, в форме принципа конкретного литературного построения, а не как этико-религиозный принцип отвлеченного мировоззрения он существен для литературоведа. И только в этой форме он может быть объективно вскрыт на эмпирическом материале конкретных литературных произведений.

Но этого Вячеслав Иванов не сделал. В главе, посвященной «принципу формы», несмотря на ряд ценнейших наблюдений, он все же воспринимает роман Достоевского в пределах, монологического типа. Радикальный художественный переворот, совершенный Достоевским, остался в своем существе непонятым. Данное Ивановым основное определение романа Достоевского как «романа-трагедии» кажется нам неверным. Оно характерно как попытка свести новую художественную форму к уже знакомой художественной воле. В результате роман Достоевского оказывается каким-то художественным гибридом.

Таким образом, Вячеслав Иванов, найдя глубокое и верное определение для основного принципа Достоевского – утвердить чужое «я» не как объект, а как другой субъект, – монологизовал этот принцип, то есть включил его в монологически формулированное авторское мировоззрение и воспринял лишь как содержательную тему изображенного с точки зрения монологического авторского сознания мира. Кроме того, он связал свою мысль с рядом прямых метафизических и этических утверждений, которые не поддаются никакой объективной проверке на самом материале произведений Достоевского. Художественная задача построения полифонического романа, впервые разрешенная Достоевским, осталась нераскрытой.

Сходно с Ивановым определяет основную особенность Достоевского и С.Аскольдов. Но и он остается в пределах монологизованного религиозно-этического мировоззрения Достоевского и монологически воспринятого содержания его произведений.

«Первый этический тезис Достоевского, – говорит Аскольдов, – есть нечто на первый взгляд наиболее формальное и, однако, в известном смысле наиболее важное. «Будь личностью», – говорит он нам всеми своими оценками и симпатиями». Личность же, по Аскольдову, отличается от характера, типа и темперамента, которые обычно служат предметом изображения в литературе, своей исключительной внутренней свободой и совершенной независимостью от внешней среды.

Таков, следовательно, принцип этического мировоззрения автора. От этого мировоззрения Аскольдов непосредственно переходит к содержанию романов Достоевского и показывает, как и благодаря чему герои Достоевского в жизни становятся личностями и проявляют себя как таковые. Так, личность неизбежно приходит в столкновение с внешней средой, прежде всего – во внешнее столкновение со всякого рода общепринятостью. Отсюда «скандал» – это первое и наиболее внешнее обнаружение пафоса личности – играет громадную роль в

произведениях Достоевского. Более глубоким обнаружением пафоса личности в жизни является, по Аскольдову, преступление. «Преступление в романах Достоевского, – говорит он, – это жизненная постановка религиозно-этической проблемы. Наказание – это форма ее разрешения. Поэтому то и другое представляет основную тему творчества Достоевского…»

Дело, таким образом, все время идет о способах обнаружения личности в самой жизни, а не о способах ее художественного видения и изображения в условиях определенной художественной конструкции – романа. Кроме того, и самое взаимоотношение между авторским мировоззрением и миром героев изображено неправильно. От пафоса личности в мировоззрении автора непосредственный переход к жизненному пафосу его героев и отсюда снова к монологическому выводу автора – таков типичный путь монологического романа романтического типа. Но это не путь Достоевского.

«Достоевский, – говорит Аскольдов, – всеми своими художественными симпатиями и оценками провозглашает одно весьма важное положение: злодей, святой, обыкновенный грешник, доведшие до последней черты свое личное начало, имеют все же некоторую равную ценность именно в качестве личности, противостоящей мутным течениям все нивелирующей среды».

Такого рода провозглашение характерно для романтического романа, который знал сознание и идеологию лишь как пафос автора и как вывод автора, а героя лишь как осуществителя авторского пафоса или объекта авторского вывода. Именно романтики дают непосредственное выражение в самой изображаемой действительности своим художественным симпатиям и оценкам, объективируя и опредмечивая все то, во что они не могут вложить акцента собственного голоса.

Своеобразие Достоевского не в том, что он монологически провозглашал ценность личности (это делали до него и другие), а в том, что он умел ее объективно-художественно увидеть и показать как другую, чужую личность, не делая ее лирической, не сливая с ней своего голоса и в то же время не низводя ее до опредмеченной психической действительности. Высокая оценка личности не впервые появилась в мировоззрении Достоевского, но художественный образ чужой личности (если принять этот термин Аскольдова) и многих неслиянных личностей, объединенных в единстве некоего духовного события, впервые в полной мере осуществлен в его романах.

Поразительная внутренняя самостоятельность героев Достоевского, верно отмеченная Аскольдовым, достигнута определенными художественными средствами. Это прежде всего свобода и самостоятельность их в самой структуре романа по отношению к автору, точнее, по отношению к обычным овнешняющим и завершающим авторским определениям. Это не значит, конечно, что герой выпадает из авторского замысла. Нет, эта самостоятельность и свобода его как раз входят в авторский замысел. Этот замысел как бы предопределяет героя к свободе (относительной, конечно) и, как такового, вводит в строгий и рассчитанный план целого.

Относительная свобода героя не нарушает строгой определенности построения, как не нарушает строгой определенности математической формулы наличие в ее составе иррациональных или трансфинитных величин. Эта новая постановка героя достигается не выбором темы, отвлеченно взятой (хотя, конечно, и она имеет значение), а всею совокупностью особых художественных приемов построения романа, впервые введенных Достоевским.

И Аскольдов, таким образом, монологизует художественный мир Достоевского, переносит доминанту этого мира в монологическую проповедь и тем низводит героев до простых иллюстраций этой проповеди. Аскольдов правильно понял, что основное у Достоевского – совершенно новое видение и изображение внутреннего человека, а следовательно, и связующего внутренних людей события, но перенес свое объяснение этого в плоскость мировоззрения автора и в плоскость психологии героев.

Более поздняя статья Аскольдова – «Психология характеров у Достоевского»– также ограничивается анализом чисто характерологических особенностей его героев и не

раскрывает принципов их художественного видения и изображения. Отличие личности от характера, типа и темперамента по-прежнему дано в психологической плоскости. Однако в этой статье Аскольдов гораздо ближе подходит к конкретному материалу романов, и потому она полна ценнейших наблюдений над отдельными художественными особенностями Достоевского. Но дальше отдельных наблюдений концепция Аскольдова не идет.

Нужно сказать, что формула Вячеслава Иванова – утвердить чужое «я» не как объект, а как другой субъект – «ты еси», несмотря на свою философскую отвлеченность, гораздо адекватнее формулы Аскольдова «будь личностью». Ивановская формула переносит доминанту в чужую личность, кроме того, она более соответствует внутренне диалогическому подходу Достоевского к изображаемому сознанию героя, между тем как формула Аскольдова монологичнее и переносит центр тяжести в осуществление собственной личности, что в плане художественного творчества – если бы постулат Достоевского был действительно таков – привело бы к субъективному романтическому типу построения романа.

С другой стороны – со стороны самого художественного построения романов Достоевского – подходит к той же основной особенности его Леонид Гроссман. Для Л.Гроссмана Достоевский прежде всего создатель нового своеобразнейшего вида романа. «Думается, – говорит он, – что в результате обзора его обширной творческой активности и всех разнообразных устремлений его духа приходится признать, что главное значение Достоевского не столько в философии, психологии или мистике, сколько в создании новой, поистине гениальной страницы в истории европейского романа».

Л.П.Гроссмана нужно признать основоположником объективного и последовательного изучения поэтики Достоевского в нашем литературоведении.

Основную особенность поэтики Достоевского Л.Гроссман усматривает в нарушении органического единства материала, требуемого обычным каноном, в соединении разнороднейших и несовместимейших элементов в единстве романной конструкции, в нарушении единой и цельной ткани повествования. «Таков, – говорит он, – основной принцип его романической композиции: подчинить полярно не совместимые элементы повествования единству философского замысла и вихревому движению событий. Сочетать в одном художественном создании философские исповеди с уголовными приключениями, включить религиозную драму в фабулу бульварного рассказа, привести сквозь все перипетии авантюрного повествования к откровениям новой мистерии – вот какие художественные задания выступали перед Достоевским и вызывали его на сложную творческую работу. Вопреки исконным традициям эстетики, требующей соответствия между материалом и обработкой – предполагающей единство и, во всяком случае, однородность и родственность конструктивных элементов данного художественного создания, Достоевский сливает противоположности. Он бросает решительный вызов основному канону теории искусства. Его задача: преодолеть величайшую для художника трудность – создать из разнородных, разноценных и глубоко чуждых материалов единое и цельное художественное создание. Вот почему книга Иова, Откровение св. Иоанна, евангельские тексты, Слово Симеона Нового Богослова, все, что питает страницы его романов и сообщает тон тем или иным его главам, своеобразно сочетается здесь с газетой, анекдотом, пародией, уличной сценой, гротеском или даже памфлетом. Он смело бросает в свои тигеля все новые и новые элементы, зная и веря, что в разгаре его творческой работы сырые клочья будничной действительности, сенсации бульварных повествований и боговдохновенные страницы священных книг расплавятся, сольются в новый состав и примут глубокий отпечаток его личного стиля и тона».

Это великолепная описательная характеристика жанровых и композиционных особенностей романов Достоевского. К ней почти нечего прибавить. Но даваемые Л.Гроссманом объяснения кажутся нам недостаточными.

В самом деле, едва ли вихревое движение событий, как бы оно ни было мощно, и единство философского замысла, как бы он ни был глубок, достаточны для разрешения той сложнейшей и противоречивейшей композиционной задачи, которую так остро и наглядно сформулировал Л.Гроссман. Что касается вихревого движения, то здесь с Достоевским может

поспорить самый пошлый современный кинороман. Единство же философского замысла само по себе, как таковое, не может служить последней основой художественного единства.

По нашему мнению, неправильно и утверждение Гроссмана, что весь этот разнороднейший материал Достоевского принимает «глубокий отпечаток его личного стиля и тона». Если бы это было так, то чем бы отличался роман Достоевского от обычного типа романа, от той же «эпопеи флоберовской манеры, словно высеченной из одного куска, обточенной и монолитной»? Такой роман, как «Бувар и Пекюше», например, объединяет содержательно разнороднейший материал, но эта разнородность в самом построении романа не выступает и не может выступать резко, ибо подчинена проникающему ее насквозь единству личного стиля и тона, единству одного мира и одного сознания. Единство же романа Достоевского над личным стилем и над личным тоном, как их понимает роман до Достоевского.

С точки зрения монологического понимания единства стиля (а пока существует только такое понимание) роман Достоевского многостилен или бесстилен, с точки зрения монологического понимания тона роман Достоевского многоакцентен и ценностно противоречив; противоречивые акценты скрещиваются в каждом слове его творений. Если бы разнороднейший материал Достоевского был развернут в едином мире, соотносительном единому монологическому авторскому сознанию, то задача объединения несовместимого не была бы разрешена и Достоевский был бы плохим, бесстильным художником; такой монологический мир «фатально распадается на свои составные, несхожие, взаимно чуждые части, и перед нами раскинутся неподвижно, нелепо и беспомощно страница из Библии рядом с заметкой из дневника происшествий или лакейская частушка рядом с шиллеровским дифирамбом радости».

На самом деле несовместимейшие элементы материала Достоевского распределены между несколькими мирами и несколькими полноправными сознаниями, они даны не в одном кругозоре, а в нескольких полных и равноценных кругозорах, и не материал непосредственно, но эти мифы, эти сознания с их кругозорами сочетаются в высшее единство, так сказать, второго порядка, в единство полифонического романа. Мир частушки сочетается с миром шиллеровского дифирамба, кругозор Смердякова сочетается с кругозором Дмитрия и Ивана. Благодаря этой разномирности материал до конца может развить свое своеобразие и специфичность, не разрывая единства целого и не механизируя его. Как бы разные системы отсчета объединяются здесь в сложном единстве эйнштейновской вселенной (конечно, сопоставление мира Достоевского с миром Эйнштейна – это только сравнение художественного типа, а не научная аналогия).

В другой работе Л.Гроссман ближе подходит именно к многоголосости романа Достоевского. В книге «Путь Достоевского» он выдвигает исключительное значение диалога

в его творчестве. «Форма беседы или спора, – говорит он здесь, – где различные точки зрения могут поочередно господствовать и отражать разнообразные оттенки противоположных исповеданий, особенно подходит к воплощению этой вечно слагающейся и никогда не застывающей философии. Перед таким художником и созерцателем образов, как Достоевский, в минуту его углубленных раздумий о смысле явлений и тайне мира должна была предстать эта форма философствования, в которой каждое мнение словно становится живым существом и излагается взволнованным человеческим голосом» .

Этот диалогизм Л.Гроссман склонен объяснять не преодоленным до конца противоречием

в мировоззрении Достоевского. В его сознании рано столкнулись две могучие силы – гуманистический скепсис и вера – и ведут непрерывную борьбу за преобладание в его мировоззрении .

Можно не согласиться с этим объяснением, по существу выходящим за пределы объективно наличного материала, но самый факт множественности (в данном случае двойственности) неслиянных сознаний указан верно. Правильно отмечена и персоналистичность восприятия идеи у Достоевского. Каждое мнение у него действительно становится живым существом и неотрешимо от воплощенного человеческого голоса.

Введенное в абстрактный системно-монологический контекст, оно перестает быть тем, что оно есть.

Если бы Гроссман связал композиционный принцип Достоевского – соединение чужероднейших и несовместимейших материалов – множественностью не приведенных к одному идеологическому знаменателю центров – сознаний, то он подошел бы вплотную к художественному ключу романов Достоевского – к полифонии.

Характерно понимание Гроссманом диалога у Достоевского как формы драматической и всякой диалогизации как непременно драматизации. Литература нового времени знает только драматический диалог и отчасти философский диалог, ослабленный до простой формы изложения, до педагогического приема. Между тем драматический диалог в драме и драматизованный диалог в повествовательных формах всегда обрамлены прочной и незыблемой монологической оправой. В драме эта монологическая оправа не находит, конечно, непосредственного словесного выражения, но именно в драме она особенно монолитна. Реплики драматического диалога не разрывают изображаемого мира, не делают его многопланным; напротив, чтобы быть подлинно драматическими, они нуждаются в монолитнейшем единстве этого мира. В драме он должен быть сделан из одного куска. Всякое ослабление этой монолитности приводит к ослаблению драматизма. Герои диалогически сходятся в едином кругозоре автора, режиссера, зрителя на четком фоне односоставного мира. Концепция драматического действия, разрешающего все диалогические противостояния, чисто монологическая. Подлинная многопланность разрушила бы драму, ибо драматическое действие, опирающееся на единство мира, не могло бы уже связать и разрешить ее. В драме невозможно сочетание целостных кругозоров в надкругозорном единстве, ибо драматическое построение не дает опоры для такого единства. Поэтому в полифоническом романе Достоевского подлинно драматический диалог может играть лишь весьма второстепенную роль.

Существеннее утверждение Гроссмана, что романы Достоевского последнего периода являются мистериями. Мистерия действительно многопланна и до известной степени полифонична. Но эта многопланность и полифоничность мистерии чисто формальная, и самое построение мистерии не позволяет содержательно развернуться множественности сознаний с их мирами. Здесь с самого начала все предрешено, закрыто и завершено, хотя, правда, завершено не в одной плоскости.

В полифоническом романе Достоевского дело идет не об обычной диалогической форме развертывания материала в рамках его монологического понимания на твердом фоне единого предметного мира. Нет, дело идет о последней диалогичности, то есть о диалогичности последнего целого. Драматическое целое в этом смысле, как мы сказали, монологично; роман Достоевского диалогичен. Он строится не как целое одного сознания, объектно принявшего в себя другие сознания, но как целое взаимодействия нескольких сознаний, из которых ни одно не стало до конца объектом другого; это взаимодействие не дает созерцающему опоры для объективации всего события по обычному монологическому типу (сюжетно, лирически или познавательно), делает, следовательно, и созерцающего участником. Роман не только не дает никакой устойчивой опоры вне диалогического разрыва для третьего, монологически объемлющего сознания, – наоборот, все в нем строится так, чтобы сделать диалогическое противостояние безысходным. С точки зрения безучастного «третьего» не строится ни один элемент произведения. В самом романе этот безучастный «третий» никак не представлен. Для него нет ни композиционного, ни смыслового места. В этом не слабость автора, а его величайшая сила. Этим завоевывается новая авторская позиция, лежащая выше монологической позиции.

На множественность одинаково авторитетных идеологических позиций и на крайнюю разнородность материала указывает как на основную особенность романов Достоевского и Отто Каус в своей книге «Достоевский и его судьба». Ни один автор, по Каусу, не сосредоточивал на себе столько противоречивейших и взаимно исключающих друг друга понятий, суждений и оценок, как Достоевский, но самое поразительное то, что произведения

Изучая вышеизложенный материал, можно заключить следующее. Проблема человека является центральной в творчестве Ф.М.Достоевского. Она имеет множество аспектов. В этом ряду важное место отводится и проблеме путей устроения человека в обществе и истории. Под выражением "устроение человека" Ф.М.Достоевский понимал сложный, многофакторный процесс, в результате которого жизнь человека должна быть налажена и упорядочена, что в конечном счете приведет человека к счастью.

Трансформация убеждений Достоевского от утопического социализма к почвенничеству определила характер его взглядов на пути устроения человека.

На первом этапе он видит путь решения проблемы с позиций утопического социализма с элементами христианства, опираясь в теоретическом плане на идеи западноевропейской социалистической традиции. Достоевский-петрашевец имел весьма расплывчатые, "книжные" представления о социализме, он был близок в своих взглядах к христианскому социализму - умонастроению определенной части русской интеллигенции, которая стремилась к обмирщвлению христианства и личности Христа.

Результатом духовного переворота явился переход писателя-философа с позиций утопического (христианского) социализма к особой форме славянофильства - "почвенничеству", отличающемуся как от западнической, так и от славянофильской теорий.

Во второй период творческой деятельности Ф.М.Достоевский, сохраняя веру в общечеловеческие ценности (добро, красоту, истину, справедливость, свободу и т.д.), утверждает в качестве центральной идеи устроения человека путь внутреннего, духовно-нравственного совершенствования человека на основе православных ценностей. Эта позиция формируется через доказательство несостоятельности основных составляющих социализма - атеизма, конвенциональной морали и несвободы личности. достоевский роман душа человеческий

Размышляя о путях устроения человека, Достоевский ищет решение проблем бытия человека не в социальной действительности, а в природе человека. Взгляды Достоевского на человека следует определить как "христианский натурализм", т.к. писатель исходит из "чистой", внесоциальной природы человека. Поэтому преодолении злого, темного начала в нем добрым и светлым видится Достоевскому как духовное совершенствование. Подлинное счастье состоит в преодолении греховной природы, в нравственном совершенствовании человека и общества, в смирении и аскетизме, в моральном возрождении. Все это возможно лишь на религиозной основе всеобщей любви.

Писатель не верит в способность науки выработать строгие нравственные основания и критерии, поскольку, по его мнению, все нравственные начала в человеке, оставленном на одни свои силы, условны. В православии, исповедующем, по убеждению Достоевского, "истинного" Христа, т.е. Христа нравственно свободного, писатель видит воплощение высшей общечеловеческой этики добра и правды, а в самом Христе - идеал эстетически и этически совершенной личности, сознательно и бескорыстно отдавшей свою жизнь на служение людям.

Нравственность основывается на всеобщей любви и не может получить формального определения, она относится не к определенному объекту, а ко всему и всем, она обусловлена не частичными целями, а установлением высшего смысла. Писатель полагает, что можно обозначить нравственность и как личное совершенство, если понимать при этом отдельную душу, тесно связанную с всеобщей полнотой так, что ее совершенство лежит во всеобщей любви.

Исполнение высшего нравственного закона возможно только тогда, когда любовь относится ко всем и объединяет всех в Боге. Абсолютным и прекрасным идеалом, создающим непосредственное ощущение непобедимой красоты и отклоняющим натуру от эгоистического своеволия, была для Достоевского личность Христа, в которой воплотились свойства высшего и полного развития человека.

Ф.М.Достоевский, развивая христианскую идею страдания, понимает страдание как средство духовного очищения, "перерождения" человека, как необходимый путь к добру. Высшим законом планеты является страдание, нравственные муки, раскрывающие "божью правду".

Глубоко знакомый с историческими подходами к решению проблемы страдания, Достоевский дает собственное ее видение. Он связывает страдание с рассудочным познанием. Эта мысль является одной из основных в философии Достоевского. В душе создаются центры разрыва между сознающим рассудком и переживаемыми чувствами, вследствие чего возникает раздвоенность. Человек должен понимать, считает Достоевский, что рассудок составляет только одну, малую часть его души и его бытия. Задача человека состоит, однако, в том, чтобы претворить в жизнь все, а не "одну двадцатую часть" его сущностных задатков. Подобно тому, как познание таит в себе причину страданий, так и само страдание взывает к познанию. Только через страдание человек познает самого себя и становится самим собою. Достоевский пришел к определению страдания как источника сознания. Именно в страдании человек постигает себя, реальный мир, божественный смысл окружающего.

Принципиальным в учении Достоевского является положение о том, что страдание должно иметь определенную цель, оно не самодостаточно и не может быть оправдано само по себе, оно призвано служить решению определенной цели, иначе страдание бессмысленно. Страдание есть последствие греха и зла. Но оно есть также искупление. Страдание, считает Достоевский, может служить искуплением несправедливости и даже преступления, если его искренне принять на себя.

Таким образом страдание, в полном соответствии с христианским учением, является, по Достоевскому, средством преодоления человеческого несовершенства, залогом его духовного возрождения.

Так же Достоевский не видел перспектив исторического прогресса человечества ни в социалистическом, ни в буржуазном пути развития. Капиталистическим обществом утрачена духовность. В то же время Достоевский скептически оценивает возможности установления социалистического строя на Западе, где все классы, в том числе работники, по его убеждению, - "собственники". Поэтому он полагает, что здесь отсутствуют необходимые, реальные предпосылки для осуществления идеала братского отношения людей друг к другу. Свои надежды на грядущее человеческое единение Достоевский связывает все сильнее с русским народом, утверждая в качестве высшего этического идеала способность личности свободно, без насилия над собой расширить свое "я" до братского сочувствия другим людям и добровольного, любовного служения им.

В основе концепции исторического развития Достоевского лежит духовное совершенствование человека, опирающееся на идею народа-"богоносца" -носителя религиозной духовности. У Достоевского русская историософская мысль возвращается к религиозному пониманию истории, но так, что свобода человека является, по божественному замыслу, как раз основой исторической диалектики. Выступая против социализма, он развивает мысль, что в основе любой социальности всегда находится нравственное самосовершенствование человека. Его концепция исторического процесса (конспект ненаписанной статьи "Социализм и христианство") выглядит следующим образом: патриархальность (естественная коллективность), цивилизация (болезненная индивидуальность), христианство (синтез двух предыдущих этапов).

Спасение человечеству в его борьбе за лучшее будущее принесет народ -"богоносец", исповедующий христианские принципы смирения и страдания, т.е. русский народ. По Достоевскому каждый народ имеет свою особую "историческую миссию". Тайна этой миссии сокрыта в глубинах народного духа, - отсюда мотив "самобытности" русского народа. Достоевский разделяет веру славянофилов в то, что для России предопределена особая задача в истории - задача духовного спасения и обновления всего человечества.

Творчество Ф.М.Достоевского уходит своими корнями в ту духовную ситуацию, связанную с европейским кризисом традиционной религиозности, которая окончательно определились в XIX веке, когда религиозность практически исчезла из жизни общества (и лишь Россия, по мнению Достоевского, являлась исключением). Следовательно, все те прежние исходные основания морали, права и прочих ценностных установлений человеческого общежития, что восходили к божественному абсолюту, теперь рухнули. Так возникла ситуация открытого, разомкнутого сознания, которая потребовала постановки вновь всех "последних" исходных вопросов о смысле жизни, о природе добра и зла, об абсолютных и относительных критериях их разграничения, решавшихся ранее в системе религиозного миросозерцания, как фундаментальные человеческие ценности - добро, совесть, честь, любовь, милосердие, сострадание и т.д.

Поиски ценностных идеалов, на которых отдельный человек и общество в целом могут строить свое существование, продолжаются на протяжении всего XX века. А между тем именно такая рефлексия начинает приобретать сегодня все более неотложный характер не только в качестве задачи личной, индивидуальной, обращенной к каждому из тех, кто пытается сформировать мир своих ценностей, но и в качестве задачи общественной. Россия находится в том переходном состоянии общества, когда необходимо определиться, прежде всего, в отношении духовных основ того общественного здания, которое предстоит построить.

Существует только два принципиальных способа подобного рода обоснований: либо это абсолютные нормы морали, мир безусловных ценностей, опирающихся на божественный абсолют, имеющих религиозную санкцию, либо это так называемая конвенциональная мораль, система ценностей, опирающихся на принцип общественного договора.

Достоевский выявил опасные, разрушительные тенденции внерелигиозно-го нравственного сознания, предсказав катастрофические последствия упрочения такого сознания. Насколько прав был Достоевский в своих предсказаниях, как глубоко он заглянул в темные бездны человеческой природы и как жестоко проницателен оказался в постижении едва ли не фатальной неизбежности появления - при попытке построить нравственное общество без Бога - того феномена "бе-совства", с которым столь близко и страшно познакомилась наша страна после 1917 года? Ответ на подобные вопросы, значимость которых подтверждается не только нашим, но и западным опытом, имеет не только теоретическое, но и практическое значение.

Выбор пути дальнейшего развития российского общества поставлен как главная и неизбежная задача. Существует множество моделей развития, уже реализованных и существующих только в теоретическом виде. Пророческие прозрения Ф.М.Достоевского нашли свое практическое подтверждение в XX веке: ни капитализм, ни социализм как варианты решения проблемы устроения человека, не обладают идеальным и окончательным ответом на вопрос, какими путями и средствами можно решить данную проблему.

Необходимо продолжение теоретических и практических поисков развития социума. Возможно, как раз в условиях современного демократического государства, основанного на конвенциональной морали, и открывается путь для свободного развития и свободного влияния на общество и тех религиозно-духовных движений, которые стремятся к более надежным и прочным основаниям для общественной нравственности. Духовная проблематика творчества Достоевского может стать отправной точкой для ответа на эти вопросы.

Теоретическое содержание и методология проведенного диссертационного исследования позволяют сформулировать ряд практических рекомендаций, которые могут быть сгруппированы следующим образом.

Первая группа включает рекомендации по дальнейшему изучению проблемы путей устроения человека, которая в силу своей широты и многогранности не может быть исчерпывающим образом осмыслена в одном исследовании. Необходимы систематические исследования, углубляющие, в частности, те направления научного поиска, которые намечены в настоящей диссертационной работе.

Следует отметить, что проблема будущего развития человека и общества является в теоретическом и практическом аспектах одной из самых актуальных для современного общества, усилия философов, социологов и политологов направлены на осмысление и практическое решение данной задачи. Ценным в этих научных поисках представляется обращение к философскому наследию прошлого. В социально-философском плане особую ценность представляют работы по проблеме человека Н.А.Бердяева, С.Кьеркегора, В.С.Соловьева, Ж.П.Сартра, Л.Шестова. Одно из возможных направлений научного поиска - выявление генезиса и эволюции представлений Ф.М.Достоевского о социалистическом и христианском путях устроения человека. Необходимо проанализировать духовные связи писателя-философа с русской религиозной философией, православной традицией, крупнейшими мыслителями Западной Европы и России. Целесообразно также проведение систематического исследования философских концепций по проблеме путей развития человека и России русских религиозных философов и мыслителей русского зарубежья - С.Н.Булгакова, Б.П.Вышеславцева, С.Л.Франка, В.В.Зеньковского, Н.О.Лосского. Было бы ошибкой, однако, при определении объекта исследования ограничиваться наиболее известными именами или руководствоваться частотой ссылок, упоминаний в работах Ф.М.Достоевского. Заслуживает внимания, например, сравнение взглядов Ф.М.Достоевского и Н.Н.Страхова, Ал.Григорьева, Н.Я.Данилевского.

В истории осмысления проблемы путей общественного развития многое можно было бы прояснить через сопоставление представлений Ф.М.Достоевского с содержанием работ В.С.Соловьева, Л.Н.Толстого, Г.П.Федотова, Н.Ф.Федорова.

Трудности, которые приходилось преодолевать в процессе работы над диссертацией, указывают на необходимость специального исследования гносеологических основ концепции Ф.М.Достоевского о путях устроения человека. Целесообразно продолжить также изучение важнейших исходных понятий социально-философской концепции писателя (народ-"богоносец", всеединство, всеотзывчивость, страдание, духовное перерождение), имеющих основополагающее значение для формирования его представлений о путях устроения человека и общества.

Значительность философского наследия Ф.М.Достоевского, его место в национальном самосознании России обязывает поставить вопрос о необходимости объединения и координации усилий исследователей. Научная и практическая значимость работы определяется тем, что в ней раскрыта еще недостаточно изученная в социально-философском отношении тема. Проблема устроения человека в видении Ф.М.Достоевского должна быть рассмотрена в широком социокультурном контексте. Автору представляется перспективным социально-исторический обзор решения проблемы на примере Западной Европы и России, сравнительный анализ многочисленных социально-политических, в том числе и утопических, теорий, предлагавших свое решение данной проблемы. В этом видится не просто расширение проблемы, но постановка ее в виде, "соразмерном" современному историческому моменту. Поэтому идеи и результаты проведенного исследования имеют не только теоретическое, но и практическое значение. Они позволяют по-новому взглянуть на процесс современной реконструкции российского общества, а также проблемы и перспективы исторического развития всего человечества.

Хочу отметить, что проводя исследование, по поставленному вопросу, я столкнулась со следующей проблемой. Современные отечественные справочные издания по истории философии недостаточно полно отражают сложность и многогранность проблемы человека. Могу предположить, что восполнение этого пробела обусловлено как историческими реалиями, так и современным состоянием научной разработки проблемы. Конечно, в каждом издании эта тема представлена, но глубина и всестороннее её рассмотрение не всегда логично изложено, особенно учитывая, современное мировоззрение студентов. Так, факторы устроения человека, которые рассматривал Ф.М.Достоевский, могут оказаться действующими в сегодняшней действительности и я их отчасти разделяю. Изучение данного вопроса в некоторой части заставило меня с другой стороны посмотреть на окружающую действительность. Даже, я бы сказала, более серьезно отнестись к обыденным вещам. Подход русского писателя-философа к решению проблемы путей развития человека и общества и роли России в этом процессе, понимание необходимости духовного возрождения отдельной личности как основы возрождения всего общества в целом будет способствовать становлению высоконравственной, сознающей свое высокое призвание личности.

Философские взгляды Достоевского, ярко выраженные в его художественных произведениях с озвучены довоенному и послевоенному поиску смысла жизни человеческого существа. Смысложизненные проблемы становятся центром философской рефлексии, проблема свободы и ответственности, проблема бунта и смирения, счастья и покоя. Сократовский лозунг "Познай самого себя" становится отправной точкой исканий Достоевского и его последователей. Объект его исследований - человек, который берется не в схематическом, формальном изображении, а в полноте своего эмоционального бытия. Мир не столько познаваемый, сколько переживаемый становится для них предметом осмысления. Что есть человек без своих чувств и эмоций? Ничто. Что заставляет человека чувствовать, искать, страдать, любить и ненавидеть? Именно эти вопросы ставит Достоевский в своих произведениях.

Его интересует, прежде всего, вопрос о тайне бытия человеческих интересов, мотивов поступков. Как, откуда, почему рождается тот или иной поступок? Почему князь Мышкин в "Идиоте", столь органичен в своей подлинности, почему Настасья Филипповна "обречена" на смерть, которую порождает любовь? Почему сам Мышкин называется "идиотом"? Почему Родион Раскольников решается на убийство? Так выражается его бунт? И многое, многое другое. Само бытие для Достоевского - это, прежде всего, бытие человеческой души. Подлинная реальность "Я", человеческой личности проявляется и познается в его бытии в мире, человек свободен и одинок в мире. Как выйти из этого одиночества? Свобода - дар или наказание? Эти и многие другие вопросы возникают, когда читаешь Достоевского. личность достоевский философский бунт

Остановимся более подробно на двух проблемах звучащих в произведениях Достоевского и являющихся центральными - это проблемы бунта и свободы.

Наиболее ярко бунтарская философия прослеживается у Достоевского в образах Родиона Раскольникова в "Преступлении и наказании" и Ивана Карамазова в "Братьях Карамазовых". Раскольников - не ужасный "монстр", хладнокровно убивший старуху-проценщицу и ее сестру, а живой, ранимый, глубоко страдающий и чувствующий человек.

В чем его преступление? Он убил человека, сделал это сознательно, после тщательной подготовки. Действительно, во все времена убийство считалось страшным преступлением. Одна из первых заповедей Библейского Моисея, признаваемых как иудеями, так и христианами, гласит: "НЕ УБИЙ!". Если, согласно Библии, первый убийца на Земле Каин был наказан вечным изгнанием (отсюда и пошло слово - "каяться", т.е. страдать от совершенного преступления), то впоследствии за причиненную другому смерть полагалась смерть: " Кто ударит человека, так, что он умрет, да будет предан смерти... а если кто с намерением умертвит ближнего коварно (и прибежит к жертвеннику), то и от жертвенника моего бери его на смерть."

Или, то, что вошло в поговорку - "Око за око, зуб за зуб". Все это говорит о том, что за каждым преступлением следует наказание. Вся христианская доктрина построена на идее воздаяния, ничего не проходит безнаказанно, приходит ли наказание сразу или постепенно, от других людей или от Бога, который живет в нас нашей совестью.

Раскольников - преступник, но что стало причиной, или как говорят юристы, мотивом его преступления. Во-первых, конечно, бедность, доводившая его до отчаяния, порождавшая долги, жизнь впроголодь и т.п. Одним словом, бесчеловечное существование. Но не это главное. Роковую роль в решении Родиона Раскольникова убить старуху-проценщицу сыграл случайно услышанный разговор между незнакомым ему студентом и офицером. "Убей ее и возьми ее деньги, с тем, чтобы с их помощью посвятить потом себя на служение всему человечеству и общему делу: как ты думаешь, не загладится ли оно крошечное преступление тысячами добрых дел? За одну жизнь - тысячи жизней спасенных от гниения и разложения". Раскольников убеждает себя в том, что освобождая мир от этой никчемной, злой и жадной старухи, он вершит благое дело. Но не случайно говорят: "Благими намерениями вымощена дорога в ад". Ибо так тяжело понять человеку, что есть зло, а что - благо. Сколько совершалась во все времена убийств во имя высокой цели - это и коммунистический красный террор в России, вылившийся в геноцид собственного народа, и мусульманский "газават" (священная война), и крестовые походы средневековых рыцарей. Идя на это преступление, Раскольник стремиться освободить других и освободиться сам.

Однако кроме этого, он пытается определить самого себя и свое место в мире - " Тварь ли дрожащая или право имею?" - вопрошает он. Он стремиться к тому, чтобы стать сверхчеловеком, свободным не только от долгов, но и от общепризнанных норм морали, от необходимости подчиняться закону. Он проверяет себя. Он бунтует против несправедливости и собственной малости. Убить, чтобы победить самого себя, убить ради того, чтобы убить - страшная идеология, но, к сожалению, реально существующая и сегодня. Сколько таких "Раскольниковых" воюют сегодня в Чечне и других "горячих точка". При всей кажущейся эпатажности образа и поступка Раскольникова, он не выдуман, он "открыт", как в музее для осмотра. Только музейные экспонаты никому не могут причинить вреда в отличие от проповедников "вседозволенности". Идеи Родион Раскольникова были изложены в статье, что собственно и навело на него Порфирия Петровича. Он пытается поставить себя в один ряд с Наполеоном - "настоящим властелином", человеком, которому "все разрешается". Поделив людей на низших и высших, он ищет себя серди высших.

Однако после совершения преступления он не перестает мучаться, не перестает искать и отчаянно понимает, что он не относится к тем, которым все ни по чем, которым "все дозволено", да и существуют ли такие люди? "... я переступить поскорее хотел, - говорит Раскольников, - ... я не человека убил, я принцип убил! Принцип-то я убил, а переступить не переступил, на этой стороне остался".

Страх перед разоблачением, муки совести, странное ощущение загнанности, осознание того, что все его идеи - обман становится первым и главным наказанием Родиона Раскольникова. Медленно и методично Порфирий Петрович подводит его к необходимости признании. Но только встреча с Сонечкой Мармеладовой, ее любовь, ее христианская позиция помогает ему понять содеянное. "Он смотрел на Соню и чувствовал, как много на нем было ее любви, и странно, ему стало вдруг тяжело и больно от того, что его так любят". Именно Соня, своей верой, своей любовью побеждает то зло, которое живет в Раскольникове. Она, узнав о его преступлении твердо решает " Вместе страдать будем, вместе и крест понесем". Соня убеждает Родиона покаяться и принять неизбежное наказание. Она помогает ему понять главный смыл христианского вероучения, утверждающий необходимость смирения, ценность любой жизни и невозможность творить добро при помощи зла. Осознав и приняв это для себя Родион Раскольников, принимает каторгу, как благо для себя, т.к. глубоко понял и прочувствовал, что нет более строго судьи человеку, чем его совесть, и нет большего наказания, чем муки совести.

Ф.М.Достоевский, рассказывая о Раскольникове, пытается понять и разгадать одну из величайших тайн - почему человек идет на преступление и каково наказание? Проследив историю душевных мук Раскольникова, он приводит своего героя к тем же убеждениям, к которым пришел и сам: от бунтарства к смирению, от горделивого возвышения человека к почитанию Бога и истин христианского вероучения. Поэтому тысячи Каинов (Раскольниковых) живут, ходят по Земле. И как образ библейского Каина, так и образ Родиона Раскольникова всегда будет напоминать людям о неотвратимости наказания. Еще глубже тема бунта раскрывается в "Братьях Карамазовых", особенно в знаменитой легенде о великом инквизиторе, выслушав которую Алеша с ужасом смотрит на брата Ивана и произносит свое знаменитое: "Так ведь это бунт". Алеша и Иван Карамазовы выступают у Достоевского как бы разведенным в разные стороны образом Раскольникова - один бунтует, другой смиряется. И бунт, и смирение, по мысли Достоевского, как братья, любят и не приемлют друг друга, но не существуют друг без друга. Может быть об этом говорят нам образы Ивана и Алеши Карамазовых.

У Камю человек бунтующих становится центральным образом и литературного философского творчества. Будучи активным поклонником Достоевского, именно у него он ищет обоснования своим идеям. Излюбленным его образом остается Иван Карамазов, которого он, кстати, играл, в студенческом театре. Возможно именно с него списан его философский портрет "бунтующего человека". Чувства человека не субъективны, полагает Камю, они существуют как онтологическая реальность и действуют часто вне воли и желания человека как регуляторы его поведения и поиска. Если проследить этот тезис по образу Мити Карамазова, то подтверждение этому мы найдем в его неистовой, "неразумной" любви к Грушеньке. Эта любовь живет сама по себе вопреки всем логикам и смыслам, и не он управляет любовью, а она управляет им, Когда знакомишься с личностью Мити Карамазова на протяжении всего романа, поражает его надорванность, необузданность, какая-то трагическая наполненность всех его переживаний, мыслей и поступков. Лишенный в детстве любви, он не умеет распорядиться и собственной любовью, она приобретает черты буйной фанатической, можно даже сказать, нездоровой привязанности (которая сравнима с любовью Рогожина к Настасье Филипповне в "Идиоте") к Грушеньке. Его любовь не укладывается в рамки традиционных обыденных представлений о сущем и должном. Отказываясь от любви "порядочной", красивой, умной и богатой Катерины Ивановны, он добивается любви "падшей" женщины - Грушеньки, которую оспаривает у своего отца. Интересно, однако, что первая, в конце концов, его предает, а вторая готова принять любую судьбу рядом с ним. Заметим, что для Достоевского это становится вполне традиционным способом утверждения нравственной чистоты в лице женщины по представлениям обыденной морали, ханжеского миропонимания недостойной и падшей: это и Сонечка Мармеладова в "Преступлении и наказании", и Настасья Филипповна в "Идиоте" - их подлинность, их искренность, глубину чувств (ибо их коснулось страдание) Достоевский противопоставляет наигранности и легковесности "хороших" барышень.

Идея страдания - его возвышающей и очищающей силе, одна из основных идей Достоевского. Все своих героев он проводит через страдание в поисках смысла и значения подлинного бытия. Камю, пытаясь ответить на тот же вопрос, приходит к выводу о том, что мир сам по себе не абсурден, каким он представляется рефлектирующему разуму, он просто неразумен, т.к. является внечеловеческой реальностью, не имеющей ничего общего с нашими желаниями и нашим разумом. Это не означает, что мир непознаваем, иррационален, как "воля" у Шопенгауэра, или "жизненный порыв" у Бергсона. Мир прозрачен для нашего разума, но не дает ответа на главные вопросы, что и порождает "бунт". Бунтующий человека - это история идеи бунта, ведущей свое происхождение от Достоевского - метафизического и политического, против несправедливости человеческого удела. Влияние Достоевского прослеживается и в идейном обосновании бунта у Камю. Его работа "Бунтующий человек" начинается с вопроса об оправдании убийства. Люди во все времена убивали друг друга, - это истина факта. Тот, кто убивает в порыве страсти, предстает перед судом и иногда отправляется на гильотину. Но сегодня подлинную угрозу представляют собой не эти преступники - одиночки, а государственные чиновники, хладнокровно отправляющие на смерть миллионы людей, оправдывающие массовые убийства интересами нации, государственной безопасности, прогресса человечества, логики истории.

Человек ХХ века оказался перед лицом тоталитарных идеологий, служащих оправданием убийства. На скрижалях ХХ века написано: "Убивай». Достоевский, анализирует генеалогию этого лозунга. Проблема заключается в том, что "все дозволено", т.е. вопрос поставленный Родионом Раскольниковым в "Преступлении и наказании".

Еще одним почитателем Достоевского развивавшим некоторые его идеи, в том числе и те, что уже проанализированы нами, был Н.А. Бердяев. Николая Бердяева обычно относят к экзистенциалистам, т.к. пафос его философского творчества целиком и полностью проникнут знаменитым призывом Сократа - "Познай самого себя". Философия Бердяева в высшей степени философия человека, ищущего себя, познающего этот мир, чтобы обрести в нем свое достоинство. Бердяеву ненавистны любые виды рабства, будь-то рабство политическое или религиозное. О политическом было уже достаточно. Что касается религиозного, то будучи глубоко верующими, осознанно религиозным человеком, Николай Бердяев не признавал духовного диктата, которым, по его мнению, всегда "грешила" официальная православная церковь. Анализируя знаменитую Легенду о Великом инквизиторе из "Братьев Карамазовых" Достоевского, он обращает внимание на мысль Достоевского о причинах, по которым Иисус пришел в мир нищим и гонимым. И пытается ответить на вопрос, почему он не совершил чуда, коли ему все подвластно и не сошел с креста, так в него уверовали бы все. Но Христос, по мнению Бердяева не хотел поработить людей чудом. Он не требует безоговорочного подчинения, он хочет, чтобы люди свободно приняли его и "возлюбили друг друга". Певец свободы - Николай Бердяев навсегда вошел в историю русской философской мысли и русской культуры, хотя многие свои произведения он издал за границей, где провел более трети жизни. Н. Бердяев, например, в книге "Истоки и смыл русского коммунизма" показывает глубокое отличие русской литературы от западной, отыскивая его в "религиозной социальной взволнованности", предчувствии катастрофы, неверии в прочность цивилизации. Он разбирает творчество Пушкина, Достоевского, Гоголя, Толстого, доказывая, что только в России могла родится такая литература, которая сродни социальной философии. Второй момент - только в России литература могла иметь такое политическое и духовное влияние и превращаться в идеологическое основание социальных действий. "Русская литература родилась не от радостного творческого избытка, а от муки и страдальческой судьбы человека и народа, от искания всечеловеческого спасения. Но это значит, что основные мотивы русской литературы были религиозными".

Ведь именно к религиозным взглядам на жизнь приходит Достоевский в результате поиска. Он уверен, что бунтарство заложено во внутренней природе человека, но победить в себе его - такова нравственная задача личности. И не слом и разрушение есть подлинный путь к свободе, а смирение и любовь. Частично об этом уже говорилось, когда речь шла о любви как силе очищающей и всепобеждающей на примере любви Сонечки Мармеладовой к Раскольникову.

Любовь противостоит бунту, любовь смиряет, любовь все терпит и т.д. Наиболее ярким олицетворением любви и смирения можно считать двух героев Достоевского - князя Мышкина и Алеши Карамазова. Мышкин чист и наивен. К каждому человеку, с которым его сталкивает судьба, он готов отнестись по-братски, готов душевно сочувствовать и разделить его страдания. Знакомы с детства Мышкину боль и чувство отверженности не ожесточили его, - наоборот, - они породили в его душе особую, горячую любовь к людям, ко всему живому и ко всему страдающему. При свойственном ему бескорыстии и нравственной чистоте, роднящих его с Христом (Достоевский так и называет его "князь-Христос") не случайно "повторяет" путь Иисуса, т.е. путь страдания. Однако Мышкин оказывается беспомощным в своей попытке преодолеть окружающее его зло и дисгармонию, ему не под силу оказывается спасти Настасью Филипповну, хотя развязку любви к ней Рогожина он предчувствует и предвидит. Достоевский как бы ищет образ своего положительного героя, но он хочет увидеть его сильным и побеждающим. Честность же "стороннего наблюдателя" не позволяет ему приукрасить реальность, которая, увы, не принимает "идеала", смеется над ним. Как библейского Христа гнали и осмеивали, так и князя Мышкина называют "идиотом".

Образ Алеши Карамазова можно назвать непосредственным продолжением образа князя Мышкина в творчестве Достоевского, с той разницей, что, будучи иным по сравнению с окружающими, нравственно полноценным и цельным, Мышкин все-таки отторгается людьми, как нечто чуждое и ущербное; Алеша же безоговорочно принимается всеми без исключения героями романа. Именно к нему апеллируют как к судье, признавая его нравственное превосходство, его природную мудрость, продиктованную неподдельной любовью, живущей в нем с самого детства, братья, Грушенька, Катерина Ивановна, Илюша даже своенравный Коля Красоткин. "... все этого юношу любили, где бы он не появлялся, и это с самых детских лет его.... дар возбуждать к себе особенную любовь он заключал в себе, так сказать в самой природе, безыскусственно и непосредственно". Его любили в семье, где он рос, любили сверстники, полюбил даже отец, казалось бы, уже не способный любить. Он не помнил обид, любил уединение и чтение, был трогательно стыдлив и целомудрен, никогда не поддерживал столь любимых мальчиками во все времена разговоров про женщин, за что был прозван "девочкой", но это не уничтожало доброго к нему отношения товарищей. В возрасте 20 лет он встретился со старцем Зосимой, "к которому привязался всею горячею первою любовью своего неутолимого сердца". Эта встреча и определила его судьбу, он ушел в монастырь. Он в отличие от Мышкина, уже непосредственно становится на путь христианского служения, путь монашества. Достоевский тем самым, наверное, хочет показать, что бунтарский поиск так или иначе имеет свой выход, либо уничтожение и разложение, либо второе рождение и очищение через Христа. В отличие от своих последователей - Камю, который не видит выхода из стен абсурда, и Сартра, утверждающего, что человек "осужден быть свободным", Достоевский видит выход из бессмысленности человеческого бытия. Этот выход - любовь и христианское служение. Непосредственное детское, как того и требует Христос, принятие царства Божия, вера, основанная на любви. "Все люди - дети", эта мысль звучит и в легенде о Великом Инквизиторе, и других произведения Достоевского. Новый, позитивный пафос появляется в идее "Все люди - дети" в предсмертной проповеди уже не Великого Инквизитора, а старца Зосимы. Излагая библейскую легенду об испытании Иова, старец Зосима опять обращается к теме потери детей. По легенде, чтобы испытать Иова, Бог поражает его болезнью, отнимает у него все, в том числе и детей, но не возроптал Иов. "...и вот у него уже новые дети, и любит он их - господи: " Да как мог бы, казалось, возлюбить этих новых, когда тех прежних нет, когда тех лишился? Вспоминая тех, разве можно быть счастливым в полноте, как прежде, с новыми, как бы новые ни были его сердцу милы?" Но можно, можно: старое горе великою тайной жизни человеческой переходит постепенно в умиленную тихую радость; вместо юности кипучей крови наступает тихая ясная старость: благословляю выход солнца ежедневно, и сердце мое по-прежнему поет ему, но уже более люблю закат его, длинные косые лучи его, а с ними тихие, кроткие, умильные воспоминания, милые образы из всей долгой и благословенной жизни - а на до всем-то правда Божия, умиляющая, примиряющая, всепрощающая!" Все мы - дети божьи, и любит он нас всех, всякого по-своему, нет нужды роптать на жизнь, ибо к "чистому" грязь не пристает. К детской чистоте души и искренности помыслов призывает нас отец Зосима, а вместе с ним и Ф.М. Достоевский: "... просите у бога веселья. Будьте веселы как дети, как птички небесные... Бегите, дети, сего уныния", - говорит он всем присутствующим в его келье, а вместе с ними и всем людям на земле. Будьте как дети! Именно к этой традиционно христианской идее приходит Достоевский и ее делает одной из центральных своих идей. Детство как таковое выступает символом чистоты, высшей реальности, источником радости бытия. Например, Достоевский подробно описывает разговор старца Зосимы с женщиной потерявшей ребенка и неутешно страдающей от этого. "И не утешайся, - говорит ей старец, - и не надо тебе утешаться, не утишайся и плачь, только каждый раз, когда плачешь, вспоминай неуклонно, что сыночек твой - есть единый из ангелов божьих, оттуда на тебя смотрит и видит тебя и на слезы твои радуется, и на них господу богу указывает. И надолго тебе сего материнского плача будет, но обратится он под конец тебе в тихую радость, и будут горькие слезы твои лишь слезами тихого умиления и сердечного очищения, от грехов спасающего". Звали умершего мальчика Алексеем. Случайно ли это совпадение имен - безгрешно ушедшего в мир иной в чистоте радующего бога и очищающего скорбящих о нем, и живущего Алеши Карамазова, несущего радость и любовь всем окружающим, принимающим на себя их скорби и несчастья? Наверное, нет. Образ плачущей матери можно рассматривать как образ рыдающего человечества по утраченной чистоте и искренности, поэтому ответ старца можно адресовать всем людям. Чем больше мы плачем об утрате чистого, тем надежнее мы защищены от грязи и греха, проникающих и калечащих души наши. Поэтому старец и говорит - "не утешайся", ибо нет нам утешения, но есть радость в памяти о чистоте и невинности. Именно в "детскости", непосредственности, всепобеждающей любви и вере Алеши Карамазова и состоит его сила, побеждающая зло. Вера и любовь наполняют человеческую жизнь смыслом и значением. К этому выводу приходит Достоевский, призывая читателей, следовать за его героями, чтобы найти этот путь.

100 р бонус за первый заказ

Выберите тип работы Дипломная работа Курсовая работа Реферат Магистерская диссертация Отчёт по практике Статья Доклад Рецензия Контрольная работа Монография Решение задач Бизнес-план Ответы на вопросы Творческая работа Эссе Чертёж Сочинения Перевод Презентации Набор текста Другое Повышение уникальности текста Кандидатская диссертация Лабораторная работа Помощь on-line

Узнать цену

Величие Достоевского состоит в том, что, даже выступая в качестве религиозного философа-мыслителя, он никогда не остается во власти отвлеченных идей, не предлагает читателю вместе с ним вступить в область веры, откровения и таинств. Ему не дает покоя зло, царящее в мире. Ему часто приходится вступать в спор с самим собой.

Тогда нам нужно обратиться к последнему его роману, роману-итогу, к "Братьям Карамазовым", и к публицистическому выступлению, к его знаменитой речи о Пушкине, предсмертной его исповеди перед читателями. Публикация романа была закончена в одиннадцатой книжке журнала "Русский вестник" за 1880 год, а речь о Пушкине прочитана 8 июня, т.е. еще до того, как печатание романа завершилось, и за семь месяцев до смерти! Он словно торопился высказать самое заветное, пережитое, значительное, как будто предчувствовал близкую гибель.

Речь о Пушкине похожа на сжатый конспект его романов. Говоря о любимейшем своем поэте, перед которым он преклонялся, Достоевский нередко говорил о самом себе, о том, что его особенно волновало, что было ему дорого и близко, что задавало мучительные вопросы его совести, над чем он размышлял всю свою жизнь. Он получил столько оваций, столько бурных проявлений восторгов сочувственной аудитории, сколько ему никогда не приходилось испытать на протяжении своего долгого труженического пути писателя-романиста.

Дело было не только в том, что он говорил в этот торжественный день, а как это было сказано им. Даже в своем публицистическом выступлении Достоевский проявил себя великим художником. Поэтому речь о Пушкине очень важна для понимания значения формы в творчестве этого мастера - вопрос, как мы с вами могли уже убедиться, чрезвычайно важный в разговоре о Достоевском. Ведь это не громада его романов, где приемы организации художественной мысли, художественной идеи остаются, да и, по-видимому, навсегда останутся тайной. Это краткие, сжатые пределы повествования (сам Достоевский определил его жанр как "очерк". Все обозримо, все отчетливо выявлено. Здесь говорит блестящий мастер, знающий секреты воздействия на чувство и разум своих слушателей или читателей, искусно пускающий в ход приемы опытного ритора.

Но, чтобы понять эту малую форму и механизм ее воздействия, нужно обратиться к большой - к роману "Братья Карамазовы". В нем мы найдем "заготовку" будущей речи. Причем, самое замечательное, что это тоже речь - речь защитника Дмитрия Карамазова, адвоката Фетюковича, опытнейшего и красноречивого судебного деятеля. Она отчетливо распадается на две части, контрастные по отношению друг к другу. Вот как об этом пишет сам автор романа: "Начал он чрезвычайно прямо, просто и убежденно... Ни малейшей попытки на красноречие, на патетические нотки, на звенящие словечки. Это был человек, заговоривший в интимном кругу сочувствующих людей. Но во второй половине речи как бы вдруг изменил и тон и даже прием свой, и разом возвысился до патетического, а зала как будто ждала того и вся затрепетала от восторга". Точно так же построена и речь Достоевского, и реакция слушателей оказалась та же, что вполне естественно, так как это выдающееся произведение искусства и выразительнейшая, "анафемская форма", как сказал бы один из персонажей Чехова, рассуждая тоже об адвокате, умевшем играть на нервах слушателей, "как на балалайке" (рассказ "Сильные ощущения").

Речь о Пушкине, как и речь литературного героя, состоит из 2-х частей. 1-ю можно было бы определить как жанр литературно-критического обзора творческого пути Пушкина. Вторая же часть - это бурный кульминационный порыв, взрыв патетики и одушевления: раздумья о русском народе, о русской душе, о будущем России в семье европейских народов и народов мира.

Начав свой обзор с "русского скитальца", образа, открытого впервые Пушкиным и надолго закрепившегося в русской литературе, Достоевский переходит затем к "типу красоты положительной", к Татьяне в "Евгении Онегине". Ему самому так и не удалось найти в собственном творчестве "положительно прекрасного человека". Прежде он видел его в мистере Пиквике Диккенса ("Посмертные Записки Пиквикского клуба") и в Дон Кихоте Сервантеса, попытался представить его в образе князя Мышкина ("Идиот"), и открыл, наконец, в пушкинской героине, в этом идеале нравственности, самопожертвования и самоотречения.

Следующий подраздел первой части - острая критика действительности: от возвышенного идеала, воплотившегося в русской женщине, Достоевский уходит в катакомбы ужасной жизни, с ее неизбывным горем и страданиями. Он ставит на этот раз под сомнение идею божественной гармонии мира, то, что мы уже определяли как его мысль о нравственной и социальной неустроенности действительности, враждебной человеку. Какое может быть божественное предначертание, если жизнь устроена так, что похожа на шутку дьявола, задумавшего посмеяться над людьми, а местопребывание человека в ней - на камеру самых изощренных пыток?

Толстой очень точно заметил, что Достоевский умер в момент напряженнейшей внутренней борьбы. Она с наибольшей силой отразилась в кульминации его последнего романа, совпав с кульминацией его философских и художественных исканий, - в главе "Бунт" пятой книги "Братьев Карамазовых". Иван рассказывает Алеше две истории о детях: о пятилетней девочке с ее "слезками, обращенными к боженьке" (ее истязают родители, почтенная чиновничья семья), и о мальчике, затравленном псами на глазах у матери за то, что он, играя, зашиб ногу любимой гончей генерала. Иван отрицает идею всепрощения: "Не хочу я, чтобы мать обнималась с мучителем, растерзавшим ее сына псами!" Алеша в первый момент называет это "бунтом", бунтом против Бога. Тогда Иван ставит перед ним вопрос, переходя от реальности в область фантастики и предположений. Он говорит о строительстве "здания судьбы человеческой с целью в финале осчастливить людей, дать им, наконец, мир и покой, но для этого необходимо и неминуемо предстояло бы замучить всего лишь одно только крохотное созданьице, вот того самого ребеночка, бившего себя кулачонком в грудь, и на неотомщенных слезках его основать это здание". Согласится ли Алеша быть архитектором на этих условиях, и могут ли люди "принять свое счастие на неоправданной крови маленького замученного, а приняв, остаться навеки счастливыми?" Именно этот драматический фрагмент текста романа слово в слово (с небольшими вариативными отклонениями) будет повторен в речи о Пушкине! Достоевский не забывал своих находок, и в момент разговора о жертвенности пушкинской героини, о том, что она не может принести боль и горе другому человеку, использовал мощный кульминационный всплеск, некогда созданный им.

Заключительная часть речи на еще более высшей волне эмоционального напряжения формулирует мысль о "всечеловечности" (или "всемирности") русского народа, русского характера, о том, что русской душе предстоит изречь "слово великой, общей гармонии, братского окончательного согласия всех племен по Христову евангельскому закону". Имея перед глазами нищую, несчастную русскую землю, он не об экономической славе говорил, а о "братстве людей и о том, что ко всемирному, к всечеловечески-братскому единению сердце русское... изо всех народов наиболее предназначено".

Речь о Пушкине, таким образом, представляет собой целостное художественное высказывание, тщательно продуманное и выразительно выполненное именно как произведение искусства. Романист дает себя знать в публицистическом очерке: он здесь такой же мастер, как и в своих беллетристических произведениях.

Итак, говоря о системе идей Достоевского, мы невольно - и уже давно - стали говорить о его поэтике, о скрытых законах, по которым живет художественная ткань его произведений: создаваемые им характеры, сюжетные построения, композиционная структура. И это естественно: ведь он мыслит "идеями-чувствами", которые могут быть высказаны только в художественной форме, как Пушкин, признававшийся, что нередко ловит себя том, что даже думает стихами.

Одним из капитальнейших вкладов в исследование проблем поэтики Достоевского является работа Вячеслава Иванова "Достоевский и роман-трагедия", опубликованная в 1916 году. Ее положения заключались в следующем: 1)объект изображения (обычное явление прозы) становится субъектом; 2)Достоевский демонстрирует отъединенность сознания героя, это свой замкнутый в себе собственный мир; 3)романам Достоевского свойственен катарсис, важнейшая черта трагедии; 4)романная форма, созданная Достоевским, служит разрушению романа как определенного литературного жанра.

Из этих четырех тезисов только последний вызывает сомнения: Достоевский-романист, разумеется, не разрушает роман, а создает свою романную форму.

Первые же два тезиса - третий не нов, его когда-то высказал еще Белинский, - оказались наиболее востребованными. Они были положены в основу книги М. Бахтина "Проблемы поэтики Достоевского", выдержавшей несколько изданий (впервые книга вышла еще в 1927 году с предисловием тогдашнего наркома просвещения А.В. Луначарского).

Автор книги определяет роман Достоевского как "полифонический" роман, заимствуя термин (полифония - это многоголосие) из музыкознания. Он отмечает у Ф. Достоевского "множественность самостоятельных и неслиянных голосов сознаний... Не множественность характеров и судеб в едином объективном мире в свете единого авторского сознания развертывается в его произведениях, но именно множественность равноправных сознаний с их мирами сочетается здесь, сохраняя свою неслиянность, в единстве некоторого события".

Другой тезис М. Бахтина заключается в утверждении диалогичности системы Достоевского, когда один смысл раскрывает свои глубины, встретившись и соприкоснувшись с другим, чужим смыслом: между ними начинается диалог, который преодолевает их замкнутость и односторонность.

Достоевский также широко использует эффект двойничества. Этот прием не открыт им, он был разработан еще немецкими романтиками (вспомним "Эликсир сатаны" Гофмана). Суть двойничества не в раздвоении личности (фаустовское: "Ах, две души живут в одной больной груди моей!"), а в отражении одного в Другом. Происходит увеличение, наращивание смысла: Раскольников - Свидригайлов ("Преступление и наказание"); Верховенский - Ставрогин ("Бесы"); Федор Павлович, Иван, Дмитрий Карамазовы, Смердяков ("Братья Карамазовы") и т.п. В последнее время утверждается, что двойничество связано не только так называемыми отрицательными персонажами, но и с положительными: Горшков - Макар Девушкин в "Бедных Людях".

В концепции М. Бахтина, однако, есть немало не доказанных и просто недоказуемых положений, откровенных условностей. Что такое "голоса сознаний", да еще противополагаемые характерам? или "идеологический роман": ведь художник, по признанию Достоевского, мыслит "идеями-чувствами", а не идеологемами? или каким чудом в произведениях Достоевского исчезает автор, а вместе с ним "свет единого авторского сознания", если это не мистификация творческого процесса писателя? То, чему Достоевский придавал такое значение: своеобразие художественной системы, которая способна вызвать ответную реакцию воспринимающего, здесь остается в тени. Между тем в ряде работ отечественных и зарубежных исследователей рассматриваются архитектоника произведений Достоевского, особенности его сюжетных построений, обращается внимание на повторения, своеобразные "рифмы" ситуаций, на центростремительное движение сюжета, когда при обилии событий постоянна сосредоточенность на определенных духовных сущностях, отмечается пульсирующий ритм повествования, идущего от одной кульминации к другой волнами эмоциональной энергии, структурная целостность отдельных фрагментов текста и т.п. Можно высказать предположение, что именно на этих путях возникнут новые открытия после того, как достоевсковедение переболеет "голосами сознаний".