По преданию, Гоголь дал зарок приехать в Москву знаменитым. И действительно, впервые посетил ее в конце холодного, дождливого июня 1832 года, когда вся Россия упивалась «Вечерами на хуторе близ Диканьки». В Москве он оказался проездом, направляясь из Петербурга на родину, на Полтавщину, и остановился у своего единственного в ту пору московского знакомого - историка М.П. Погодина, некогда передавшего ему в Петербурге восторги москвичей. Так первым московским адресом Гоголя стала Мясницкая улица, где тогда жил Погодин. Гоголь никогда не имел в первопрестольной даже наемной квартиры - до самой смерти он только гостил у друзей.

Настоящая Москва для Гоголя началась с Арбата. Погодин, взявший на себя роль чичероне, сразу же увлек его туда - показать душу Москвы и представить «москвитянам». Первый визит приятели нанесли С.Т. Аксакову в Большой Афанасьевский переулок, причем явились без предупреждения, чем немало смутили хозяина, оказавшегося без сюртука. Гоголь ушел быстро, но взяв слово, что Аксаков познакомит его с директором московских театров М.Н. Загоскиным.

Загоскин только что на гонорары от романа «Юрий Милославский» купил себе усадьбу в Денежном переулке. Он встретил знаменитого гостя довольно странно: хлопал его по плечу, одобрительно бил кулаком в спину, называл хомяком и сусликом и без умолку говорил о себе с большой долей вранья. Говорят, он и стал прототипом Хлестакова.

Гоголь один отправился к М.Н. Щепкину в Большой Спасский переулок и к поэту И.И. Дмитриеву на Спиридоновку, где тот жил в деревянном доме, построенном, как сказывали, по проекту самого А. Витберга, автора проекта храма Христа Спасителя на Воробьевых горах. Гоголь пробыл в Москве всего полторы недели и расставался с первопрестольной с тоскою. А в октябре снова был в Москве и сразу же отправился на 1-ю Мещанскую к профессору М.А. Максимовичу, собирателю народных песен. Тем же чрезвычайно был увлечен и славянофил П.В. Киреевский, которого Гоголь навестил в его доме у Красных ворот.

Москва очень нравилась Гоголю, но в следующий раз он приехал только в 1835 году, из Петербурга, и обставил свой визит с юмором - по сюжету «Ревизора». Гоголь ехал в Москву с двумя приятелями: один скакал впереди с известием, что скоро приедет инкогнито важная персона. «Важная персона», прибыв на постоялый двор, тут же осведомлялась у смотрителей о лошадях, за счет чего путь в Москву сократился вдвое.

Гоголя ждали в Москве с нетерпением. Он вез с собой новую пьесу «Женихи» (будущую «Женитьбу») и дал согласие ее читать. Первое авторское чтение состоялось у Погодина на Мясницкой, а потом в доме Дмитриева, где присутствовал М.Н. Щепкин, считавший Гоголя гениальнейшим комиком и несравненным актером. Гоголь посетил и Большой театр, расположившись в ложе Аксаковых, но был принужден бежать прежде конца спектакля, потому что все зрители смотрели не на сцену, а туда, где сидел знаменитый Гоголь.

В тот приезд он встретился с Белинским в доме Штюрмера у Красных ворот. Нанес визит Денису Давыдову в его Пречистенский дворец и Е.А. Баратынскому в Вознесенский переулок. Побывал и у Павла Нащокина в Воротниковском переулке, у Старого Пимена, - в том самом доме, который станет последним московским адресом Пушкина, посетившего друга в свой прощальный приезд в Москву.

В апреле 1835 года в Петербурге на сцене Александрийского театра состоялась премьера «Ревизора», на которой присутствовал император Николай I, сказавший потом, что досталось всем, а ему больше всех. По мнению большинства, постановка оказалась неудачной, и потому сам государь будто бы запретил изобразить Гоголя на грандиозной картине «Парад на Марсовом поле», где можно увидеть почти всех литературных знаменитостей той поры. Так или иначе, Гоголь был расстроен и не приехал на московскую премьеру «Ревизора» в Малом театре, которая состоялась 25 мая того же года, как ни звал его Щепкин, игравший городничего. На следующий 1836 год Гоголь уехал за границу, возможно, от неудачи премьеры в столице, но главное - работать, предчувствуя, как вспоминал он в «Авторской исповеди», что узнает цену России только вне России и добудет любовь к ней вдали от нее. Любимым городом Гоголя стал Рим, где, по его словам, человек «целой верстой ближе к Богу».

Он вернулся в Москву в конце сентября 1839 года и остановился у Погодина, который уже переселился в свою знаменитую Погодинскую избу - бывшую усадьбу князей Щербатовых на Девичьем поле, попавшую на страницы толстовского романа «Война и мир»: именно в ней Пьера Безухова допрашивал маршал Даву. Поблизости стояла церковь Саввы Освященного, ставшая для Гоголя московским домовым храмом вплоть до трагического конца его жизни. Гоголю отвели уютную мансарду, где было много солнца и тепла, которыми он избаловался в знойной Италии. Здесь он праздновал именины на Николу Вешнего и приглашал всех тех, кого хотел увидеть. Однажды сюда пришел Лермонтов и читал Гоголю поэму «Мцыри».

Слава утомляла писателя: когда к Погодину приезжали «посмотреть» на Гоголя, он тут же «свертывался, как улитка», и умолкал. Зато любил много гулять по Москве. Побывал в Коломенском, Измайлове, Филях, Кунцеве, Черкизове, Симонове, Останкине, Царицыне, у Николы в Столпах на Маросейке, у Мартина Исповедника на Таганке, у Николы на Старых Ваганьках…

Гоголя уговорили посмотреть московскую постановку «Ревизора». Загоскин даже перенес спектакль на сцену Большого театра из Малого, чтобы вместить москвичей, желавших посмотреть на автора. В зале были Белинский, Бакунин, Грановский, Аксаковы, Огарев, Панаев. Сам Гоголь укромно сидел в ложе А.Д. Черткова, владельца знаменитой библиотеки, с которым познакомился за границей. Но спрятаться ему так и не удалось: зрители столь бурно вызывали автора, что ему снова пришлось бежать до окончания спектакля. Чертковы, вернувшись из театра домой, на Мясницкую, обнаружили Гоголя мирно спящим на диване в гостиной.

В Европе Гоголь завел много хороших знакомств. В Риме он подружился с профессором Московского университета С.П. Шевыревым. Так появился еще один гоголевский адрес в Москве - Дегтярный переулок, 4, близ Тверской: здесь писатель останавливался погостить (дом снесли в советское время). Гоголь был рад Москве, говорил, что его сердце не может выдержать всего того добра и тепла, которым одарила его старая русская столица, и собирался сам одарить ее своим трудом - романом «Мертвые души». В начале октября 1841 года он встретился с цензором И.М. Снегиревым по поводу публикации первого тома. Издание «шло» нелегко: то не понравилось название, то потеряли рукопись, то запретили повесть о капитане Копейкине. Белинский взялся помочь и уладить цензурные вопросы, по поводу чего они встретились с Гоголем в Петроверигском переулке, в доме Боткиных, приютивших у себя опального критика. Один из братьев, Николай Боткин, спас Гоголя за границей во время его тяжелой болезни.

Однако к философским спорам, которые велись тогда в каждой московской гостиной, Гоголь был равнодушен. «Странное дело: среди России я почти не увидал России, - вспоминал он в «Исповеди». - Все любили говорить о Европе, и у каждого в голове была собственная Россия», что и порождало бесконечные бесплодные споры. Все хотели считать Гоголя «своим», а он, прислушиваясь, обдумывал свою «идею».

«Монастырь ваш - Россия!»

По поводу того, как формировалось мировоззрение Гоголя, существует две точки зрения, высказанные еще современниками писателя: одни, в их числе и литературный критик Павел Анненков, считали, что «поздний» Гоголь сильно отличался от «раннего», пережив сильный духовный перелом. Другие, как С.Т. Аксаков, утверждали, что Гоголь был всегда цельным и всю жизнь стремился лишь «к улучшению в себе духовного человека».

Гоголь унаследовал от набожной матери истовую религиозность и стремление приносить пользу ближнему - хоть добрым словом, хоть советом, хоть утешением. С юности он задался целью положить жизнь и труды на благо Отчизны и рано ощутил свое великое призвание. «Мне всегда казалось, что я сделаюсь человеком известным… что я сделаю даже что-то для общего добра… что в жизни моей мне предстоит какое-то большое самопожертвованье», - вспоминал он в «Исповеди». Он искал поприще, на котором призван послужить Богу, Отечеству и людям, пробуя то государственную службу, то науку, пока не обрел себя в литературе. Гоголь приписывал это влиянию Пушкина, который убеждал его, с его способностью угадывать человека и «несколькими чертами выставлять его вдруг всего, как живого», приняться за большое сочинение. Авантюрный сюжет о плуте-помещике, подсказанный Пушкиным, привел Гоголя к идее создания национальной эпопеи по образу «Божественной комедии» Данте. В ней он хотел показать не только все круги ада русской жизни и то дно, на которое способна опуститься человеческая душа, но и путь спасения России и падшего человека.

Перед Гоголем встала грандиозная духовная задача, требовавшая и философского исследования, и самопознания: «Покамест не определю себе самому ясно высокое и низкое русской природы нашей, достоинства и недостатки наши, мне нельзя приступить; а чтобы определить себе русскую природу, следует узнать получше природу человека вообще и душу человека вообще: без этого не станешь на ту точку воззрения, с которой видятся ясно недостатки и достоинства всякого народа».

Гоголь начал изучать духовную литературу и святоотеческое наследие. Его любимой книгой была «Лествица» преподобного Иоанна Лествичника. Путь познания человеческой души привел его ко Христу, раскрывшему смысл жизни. Увидев в Спасителе «ключ к душе человека», Гоголь сделал вывод, что нужно сделаться лучшим самому, прежде чем писать «о высших чувствах и движеньях человека», и честно пройти тот спасительный путь, чтобы суметь воплотить свой великий художественный замысел. В этом заключается духовный феномен Гоголя-писателя. «Почему не выставлял я до сих пор читателю явлений утешительных и не избирал в мои герои добродетельных людей? Их в голове не выдумаешь. Пока не станешь сам хотя сколько-нибудь на них походить, пока не добудешь медным лбом и не завоюешь силою в душу несколько добрых качеств - мертвечина будет все, что ни напишет перо твое, и, как земля от неба, будет далеко от правды», - писал он.

Затем Гоголь обратился к всестороннему исследованию России, изучая людей разных сословий, званий, должностей. Он решил взять для своего труда такие характеры, где полно выразились бы истинно русские, коренные свойства - от высших, которые еще не ценятся справедливо, до низших, которые еще недостаточно осмеяны и поражены. Дабы представить в эпопее собирательный, но правдивый образ русского человека и самой России со всеми богатствами и природными дарами, с преимуществами, к которым может возгореться любовью тот же русский человек, и недостатками перед другими народами, которые он может возненавидеть, узнав в этом портрете самого себя и поддавшись нравственному влиянию. Так явилась русская идея Гоголя.

Первый том «Мертвых душ», изданный в 1842 году, вызвал ликование одних, называвших его «новой Илиадой», и проклятия других, считавших его клеветой на Россию и унижением национального достоинства. Второй том Гоголь впервые предал огню в 1845 году как вредное произведение, потому что пути и дороги к возрождению были указаны художественно неубедительно, ибо он сам, автор, находился в переходном состоянии. Это был один из самых тяжелых годов в жизни Гоголя. В Риме он заразился малярией, которая оставила ему на всю жизнь следы в виде периодических упадков духа, лихорадки, слабости, обмороков - отсюда его известная боязнь летаргии. Есть версия, что в благодарность за спасение жизни Гоголь хотел уйти в монастырь, но его отговорил священник. Близко знавшие Гоголя считали, что литературное служение не дало ему избрать монашество, хотя оно и было его истинным призванием. Сам Гоголь так писал об этом графу А.П. Толстому в 1845 году: «Бог мне помог накопить несколько умного и душевного добра и дал некоторые способности, полезные и нужные другим, - стало быть, я должен раздать это имущество не имущим его, а потом уже идти в монастырь», признавая, что нет выше удела, чем монашеское звание. Он и прожил свои последние годы почти монахом, не давая лишь иноческих обетов.

Боясь не успеть создать дела всей жизни, Гоголь задумал на время своих поисков опубликовать важные фрагменты писем к друзьям, которые стали бы разъяснением его идей и благотворно повлияли бы на читателей. Так появилась книга «Выбранные места из переписки с друзьями», признанная одной из самых значительных в его творчестве, но духовно близкая только верующему человеку, чем и можно объяснить постигшее ее при жизни Гоголя фиаско.

Гоголь раскрыл в ней свою сокровенную идею: необходимость осуществлять христианский закон в современной жизни ради спасения человеческой души и всей России, ради нравственного преображения народа и каждого человека, в каком бы сословии он ни был рожден, то есть попытался осмыслить христианство в существующих социальных отношениях. По мысли Гоголя, закон Божий нельзя «исполнять на воздухе», и нельзя откладывать осуществление христианского учения в то прекрасное далеко, когда к нему будет готово общество. Напротив, исправить общество способно христианство. Оттого не стоит ждать, когда займешь какую-то более полномочную «для исполнения добра» должность, а следует действовать в той должности, в которой находишься сейчас, будь то губернатор, помещик, художник или светская женщина. Лишь бы эта деятельность была устремлена «к цели небесной» во спасение души и во служение Богу, России, ближнему, ибо «назначение человека - служить». Вера должна проникнуть во все круги жизни, вера призвана воцерковить Россию. Преображение народа начинается с нравственного возрождения человеческой личности.

Отсюда конкретные советы Гоголя, которые были в чем-то очень разумны и свежи, а в чем-то оказывались спорны - да он и не отказывался от ошибок! Например, нелепо выглядят рассуждения писателя о русском помещике и крепостных крестьянах, и даже Белинский был ближе к истине, считая, что, по мысли же Гоголя, помещик должен признать крестьян равными собратьями во Христе и понять ложь крепостного права. Но если вчитаться, очевидно, что Гоголь призывал помещика действовать во благо крестьян и подразумевал, что тот сам будет руководствоваться верой: творить христианский суд, не бить мужика, не наживаться на крестьянских хребтах, учить желающих грамоте, чтобы они могли читать «святые книги», чтобы слышали в храме проповеди из творений Иоанна Златоуста. Не было в том поучении рабского смысла, в чем обвиняли Гоголя: «Объяви им всю правду: что душа человека дороже всего на свете и что, прежде всего, ты будешь глядеть за тем, чтобы не погубил из них кто-нибудь своей души и не предал бы ее на вечную муку».

Он не был и «апостолом невежества», как его заклеймил Белинский. Гоголь считал искусство «незримой ступенью к христианству», и театр - «кафедрой, с которой можно принести миру много добра». Призывал не быть похожими на святош, которые хотят все уничтожить, видя во всем одно бесовское. Приветствовал перевод Жуковским «Одиссеи», в которой и простой народ может поучиться вере и нравственности, и видел в великом полотне А.А. Иванова «Явление Христа народу» изображение истинного обращения ко Христу.

Мысль Гоголя движется от частного, человеческого к общему, национальному. В «Переписке» гениально раскрывается образ России как богоизбранной державы, имеющей самобытные основы национального бытия. Первая и главная из них - Православная Церковь, которая «как бы снесена прямо с неба для русского народа», и в отрыве от нее порождаются вся неправда, все уродства и безобразия окружающей жизни. Церковь способна не только дать России и русскому человеку нравственность и просвещение. Она способна примирить всю русскую землю и устроить в России жизнь согласно христианскому закону, ибо в ней «заключено все, что нужно для жизни истинно русской», от государственности до семьи, не изменяя образа русского государства, а воцерковляя Россию. Гоголь не был и противником реформ. По этому поводу он писал лишь, что безумна мысль ввести какое-то нововведение в России, не испросив у Церкви благословения, и нелепо прививать к нашим мыслям какие-либо европейские идеи, покуда Церковь «не окрестит их светом Христовым». Церковь же способна сотворить на глазах у Европы неслыханное чудо, «заставив у нас всякое сословье, званье и должность войти в их законные границы и пределы и, не изменив ничего в государстве, дать силу России изумить весь мир согласной стройностью того же самого организма, которым она доселе пугала». Этот организм и есть русское государственное устройство, кроющее в себе огромные возможности для полноценного благотворного национального бытия, ибо вторая основа России - монархия.

Помазанник имеет высшее назначение «быть образом Того на земле, Который Сам есть любовь», и стать защитником верноподданных от жестоких несовершенств гражданского закона. Иначе «государство без полномощного монарха - автомат». Монархия созидает государственный строй с его сословиями и чиновничьим аппаратом, который вполне может работать успешно, если каждый будет исполнять свою должность с верою, как служение, и помнить, что должность следует осуществить так, как повелел Христос, а не кто другой. Тому, кто «пожелает истинно честно служить России, нужно иметь очень много любви к ней, которая бы поглотила все другие чувства».

Любовь к России - главная тема национальной проповеди Гоголя. Без любви не достичь блага, а любовь принесет дары духовные. «Поблагодарите Бога, прежде всего, за то, что вы русский», - пишет он, размышляя о божественном призвании России, таящей в себе богатырские силы для духовного подвига во Христе. Почему, задается вопросом Гоголь, ни Франция, ни Англия, ни Германия не пророчествуют о себе, а пророчествует только одна Россия? Затем, что «сильнее других слышит Божию руку на всем, что ни сбывается в ней, и чует приближенье иного Царствия». Это призвание кроется в духовных качествах русского характера, взлелеянного Церковью: «Без меча пришел к нам Христос, и приготовленная земля сердец наших призывала сама собой Его слово». В славянской природе явлены «начала братства Христова», которое у нас сильней «кровного братства». Русская душа таит в себе великие нравственные возможности осуществления христианского закона, ибо способна к любви, вере, свободе и добру, ко всепримирению людей как чад Божиих.

Гоголь во многом одобрял Петра Великого, считая, что Россия не должна оставаться изолированной от Европы и ее достижений, что европейское просвещение было огнивом, «которым следовало ударить по всей начинавшей дремать нашей массе», но ради самобытности России: «Русский народ пробудился затем, чтобы с помощью европейского света рассмотреть поглубже самого себя, а не копировать Европу» - иначе нет добра в чужеземном знании. Отрыв от Церкви и национальных корней породили на Руси одно из самых губительных зол - светское общество, не умеющее говорить на родном языке, не ведающее своей земли и развращающее души «ничтожной модой», когда ради очередного бального платья жены заставляют своих чиновных мужей разорять казну и ближнего, вместо того чтобы подавать пример честности, простоты и скромности. Отсюда такая любовь Гоголя к патриархальной русской старине: «Не умрет из нашей старины ни зерно того, что есть в ней истинно русского и что освящено Самим Христом».

Свой век Гоголь определил как время общего неудовлетворения, «исходящее, может быть, от желания быть лучшим», неустройства и пробуждения общества. Европа охвачена революциями, в России же сохраняется единство и есть еще пути к спасенью, есть желание сойтись к чему-то общему, к внутреннему строению; вопросы нравственные берут вверх над политическими; нет непримиримой ненависти между сословиями, нет вражды дворянства с государем (декабристов Гоголь называл «сорванцами»). Гоголь возлагал особые надежды на русское дворянство, которое, по его мнению, появилось в России не так, как в Европе, - с воюющими вассалами и сюзеренами, а личными выслугами «перед царем, народом и всей землей» - выслугами, основанными на нравственных достоинствах, и потому русские дворяне исполнены истинным, природным благородством. Они в первую очередь призваны помочь русской земле и встать на самые «неприманчивые» должности, как прежде вставали на защиту своей Отчизны от неприятеля. Но важно, чтобы каждый русский человек почувствовал, что и для него возможно такое великое дело.

«Выбранные места из переписки с друзьями» построены символично. Книга начинается личным завещанием Гоголя, составленным в ожидании скорой смерти, а кончается главой о светлом Христовом Воскресении, раскрывающей русскую идею: Россия может осуществить в мире христианский подвиг, который принесет спасение и благо. Хвастовство национальными добродетелями напоказ Европе пагубно: «Лучше ли мы других народов? Ближе ли жизнью ко Христу, чем они? Никого мы не лучше, а жизнь еще неустроенней и беспорядочней всех их. “Хуже мы всех прочих” - вот что мы должны всегда говорить о себе». Но Россия имеет свои преимущества христианского возрождения, ибо пока идет по пути национального созидания и еще не утратила молодости: «Мы еще растопленный металл, не отлившийся в свою национальную форму; еще нам возможно выбросить, оттолкнуть от себя нам неприличное и внести в себя все, что уже невозможно другим народам, получившим форму и закалившимся в ней». А это, вкупе с природными качествами русской души, таит великие внутренние возможности национального преображения во Христе, исполнения Его закона в жизни и нравственного возрождения человека. «И если предстанет нам всем какое-нибудь дело, решительно невозможное ни для какого другого народа, хотя бы даже, например, сбросить с себя вдруг и разом все недостатки наши, все позорящее высокую природу человека, то с болью собственного тела, не пожалев самих себя… рванется у нас все сбрасывать с себя позорящее и пятнающее нас… и в такие минуты всякие ссоры, ненависти, вражды - все бывает позабыто, брат повиснет на груди у брата, и вся Россия - один человек». Две страшные опасности стоят на этом пути: «гордость чистотой своей» и гордость ума, который на самом деле движется вперед лишь тогда, «когда идут вперед все нравственные силы в человеке». Многие идеи Гоголя потом развивал Достоевский.

Книга не утратила актуальности даже в наши дни. Однако ее высокие духовные идеалы сильно расходились с реальной жизнью. Оттого упрек в наивности был самым безобидным из тех, что современники выразили Гоголю. «Переписка» была принята в штыки даже его близкими друзьями за «реакционность», поддержку самодержавия, «мракобесие» и высокомерное поучение, то есть за излишнюю искренность личных признаний. По мнению известного гоголеведа В.А. Воропаева, «Гоголь как бы нарушил законы жанра и в светском произведении заговорил о таких вопросах, которые исконно считались привилегией духовной прозы». Сам Гоголь признавал, что писал книгу под влиянием страха скорой смерти и потому перешел «в тон, неприличный еще живущему». А главное, неосторожно заговорил в публицистическом труде о том, что намеревался показать в следующем томе «Мертвых душ», а художественное изображение убедительнее и доказательнее. Гоголь отнюдь не раболепствовал перед читателем, защищая свою книгу: «Отыщет много себе полезного всяк тот, кто уже глядит в собственную душу свою, и после чтения ее приходишь к тому же заключенью, что верховная инстанция всего есть Церковь, и разрешенье вопросов жизни в ней». Оттого «Переписка» и вызывала особенные припадки ярости. Белинский громил ее за оценку русского народа как христианского и с оптимизмом утверждал, что это глубоко атеистический народ по натуре своей, у которого нет религиозности, а есть остатки суеверий, и которому не нужны молитвы, а нужно пробуждение в самом себе чувства человеческого достоинства. Но о нем же писал и Гоголь: «Нужно вспомнить человеку, что он вовсе не материальная скотина, но высокий гражданин высокого небесного гражданства». Только понимание достоинства было разным. Для мистической экзальтации, по мнению Белинского, у русского народа «слишком много здравого смысла, ясности и положительности в уме: вот в этом-то, может быть, и заключается огромность исторических судеб его в будущем». Конфликт Белинского с Гоголем был столкновением двух полярных миров, двух вариантов исторического пути страны. Белинский мог быть прав в частностях, но не в целом. Гоголь, наоборот, угадав целое, мог ошибаться в деталях. И взгляды не Гоголя, а Белинского привели Россию к национальной катастрофе 1917 года. Не все русские люди могли внять христианскому призыву и пойти подвижнической стезей Гоголя.

После выхода «Переписки» в 1847 году начали поговаривать, что у Гоголя что-то «тронулось» в голове. Только Вяземский, Жуковский, Плетнев, Вигель встали на его защиту. А архимандрит Феодор (Бухарев) уже видел в Гоголе «мученика нравственного одиночества».

На следующий год Гоголь поехал в паломничество на Святую Землю, а вернувшись осенью в Москву, сначала остановился у Шевырева, а в ноябре перебрался к Погодину. Однако их отношения оказались сильно испорчены из-за «Переписки» - они даже старались не встречаться в доме. Вскоре хозяин затеял ремонт, и в декабре 1848 года Гоголь принял приглашение своего давнего знакомого графа Алексея Петровича Толстого и переехал к нему в дом Талызиных на Никитском бульваре. Так Гоголь стал обитателем Арбата, где ему было суждено закончить земные дни.

В доме Талызиных

Как известно, в Москве два дома Талызиных, и стоят они поблизости друг от друга. Один, что на Воздвиженке, который, по преданию, Лев Толстой описал как дом Пьера Безухова, принадлежал П.Ф. Талызину. Ныне в нем находится Музей архитектуры. Другой, на Никитском бульваре, в приходе церкви Симеона Столпника, с начала XVII века принадлежал боярам Салтыковым. На рубеже XVIII-XIX столетий усадьбой владела дальняя родственница А.С.Пушкина Мария Салтыкова. Ныне существующий каменный дом был построен до Отечественной войны Д.С. Болтиным, родственником известного историка. В 1816 году он перешел к генералу Александру Ивановичу Талызину, участвовавшему в заговоре против Павла I. При нем дом принял современный вид с балконом на каменных аркадах. После смерти Талызина в августе 1847 года дом перешел его родственнице титулярной советнице Талызиной. В тот же год здесь снял квартиру граф А.П. Толстой, а через несколько месяцев и купил эту усадьбу на имя жены. Тогда-то супруги пригласили к себе Гоголя.

Граф познакомился с ним в конце 1830-х годов, когда был военным губернатором Одессы, и с тех пор они оставались друзьями. Полагают, что его Гоголь изобразил в генерал-губернаторе из второго тома «Мертвых душ», считая Толстого человеком, «который может сделать у нас много добра», ибо судит о вещах не «с европейской заносчивой высоты, а прямо с русской здравой середины». Духовным отцом графа был протоиерей Матфей Константиновский, с которым Гоголь впервые увиделся в этом доме в январе 1849 года.

Гоголь обрел здесь уголок покоя. Толстые, боголюбивые и добрые люди, жили аскетично, строго соблюдали церковные правила, посты, читали духовную литературу, прекрасно знали и светскую, любили Пушкина - все это было близко Гоголю. Ему отвели три уютные комнаты на первом этаже с отдельным входом из сеней: прихожую, гостиную и кабинет, совмещенный со спальней, окнами на бульвар и во двор. Это было первое столь просторное пристанище Гоголя. А еще в доме царила необыкновенная тишина. И тот факт, что писатель прожил здесь три с лишним года - дольше чем, у кого-либо другого, много говорит о его отношениях с хозяевами. Преклоняясь перед Гоголем, они окружили его искренней заботой, оградив от бытовых беспокойств и полностью высвободив для творчества.

На праздники писатель любил ходить в университетскую церковь. Студенты запомнили, как он зябко кутался в шинель, словно ему все время было холодно, - таким его и изобразил скульптор Н.А. Андреев. Заходил в приходской храм Симеона Столпника на Поварской. В будни работал до обеда, а затем отправлялся гулять, наносил визиты, навещал друзей. Совсем рядом, на Собачьей площадке, жил А.С. Хомяков, у которого Гоголь крестил сына, своего тезку; он очень дружил и с хозяйкой дома Екатериной Михайловной - ей одной рассказывал о впечатлениях от паломничества на Святую Землю. По дороге к Хомяковым всегда заходил в храм Николы Явленного на Арбате, где хранилась святыня, особо почитавшаяся в семье Гоголя, - список с Ахтырской иконы, от которой было явлено чудо его родителям (ныне образ находится в церкви апостола Филиппа). Да и сам храм был посвящен его небесному хранителю: по преданию, мать Гоголя, потеряв двух детей, вымолила сына перед чудотворной иконой Николая Чудотворца в Диканьке и дала обет назвать его в честь святого угодника. На Поварской жил А.И. Кошелев, считающийся прототипом Костанжогло. Аксаковы, которым Гоголь читал главы из второго тома, восторгались гоголевским талантом «показывать в человеке пошлом высокую человеческую сторону». У Аксаковых в Филипповском переулке писатель праздновал свой юбилей в 1849 году, а зимой у них были заведены «вареники» - дни приема Гоголя, названные в честь его любимого блюда.

22 августа 1851 года праздновался день коронации Николая I. В честь торжества была устроена иллюминация, и Гоголь поднялся посмотреть ее на бельведер дома Пашкова. Любуясь восхитительной панорамой Москвы, он задумчиво сказал: «Как это зрелище напоминает мне вечный город…».

Роковую зиму 1852 года Гоголь намеревался провести в Крыму. Однако, отправившись в сентябре 1851 года на Полтавщину, на свадьбу сестры, Гоголь по дороге в последний раз посетил Оптину пустынь и неожиданно вернулся в Москву. В октябре он вновь посмотрел «Ревизора» в Малом театре, но постановка ему не понравилась. Гоголь нашел, что актеры «тон потеряли», и пригласил их в дом на Никитском, дабы самому прочесть пьесу - он редко бывал щедр на такие милости, как авторское чтение. Чтение состоялось 5 ноября, для него граф предоставил свою приемную. Среди слушателей были Аксаковы, С.П. Шевырев, И.С. Тургенев, актеры М.С. Щепкин и П.М. Садовский. Гоголь был взвинчен, но читал прекрасно, хотя и сильно утомился под конец.

А в свою последнюю новогоднюю ночь Гоголь случай-но встретился у Толстых с доктором Ф.П. Гаазом. Тот пожелал Гоголю такого «нового года», который даровал бы ему «вечный год». Гоголь впал в уныние.

«Лестницу, поскорее давай лестницу!»

Трагедия, разыгравшаяся зимой 1852 года в доме на Никитском бульваре, и причина смерти писателя по сей день оставляют много загадок. Бесспорно, что впечатлительного, мнительного Гоголя подкосила кончина Екатерины Михайловны Хомяковой, случившаяся 26 января. Есть гипотеза, что от нее он заразился брюшным тифом, который через месяц свел в могилу его самого. На панихиде Гоголь молвил вдовцу: «Все для меня кончено», - и начал пост раньше положенного срока, еще на масленой неделе. Так явилась расхожая версия, особенно популярная в советские времена, а прежде поддержанная Н.Г. Чернышевским, что Гоголь из религиозных побуждений уморил себя голодом. Современные исследователи, восстанавливая на основе свидетельств очевидцев христианский образ величественной и мученической кончины Гоголя, подвергли эту версию обоснованной критике.

Известно, что в начале февраля Гоголь пожаловался на необычную слабость, расстройство желудка и слишком сильное действие прописанного лекарства. Доктор Иноземцев поставил диагноз «катар кишок». В этом была первая причина отказа от обычной пищи, которая, вероятно, доставляла писателю боль, и от лечения. Тогда-то он и решил начать поститься пораньше. Считая, что телесное исцеление возможно только от Бога и поминая дорогую покойницу, Гоголь стал проводить ночи в молитвах.

По другой версии, у Гоголя был менингит, развившийся вследствие простуды. В те морозные дни он ездил в Преображенскую больницу к почитаемому юродивому Ивану Яковлевичу Корейше (которого позже Достоевский изобразит в романе «Бесы»), но долго прогуливался на сильном ветру, не решаясь пойти к нему, да так и не решившись, уехал.

Когда у писателя начались первые недомогания, хозяева перевели его в комнатку на своей половине, самую теплую в доме. Оттого и получилось, что жил Гоголь в одной части дома, а умер в другой. В ночь на 9 февраля после коленопреклоненной молитвы Гоголь прикорнул на диване и во сне слышал голоса, вещавшие, что он скоро умрет. На следующий день он попросил графа передать рукописи святителю Филарету, митрополиту Московскому. Граф демонстративно не принял их, чтобы Гоголь не утвердился в думах о скорой смерти, а потом клял себя за то, что не забрал рукописей. В ночь на 12 февраля Гоголь велел слуге растопить печь в гостиной и сжег свои бумаги. Отец Матфей, ознакомившийся за несколько дней до того с гоголевскими рукописями, говорил, что он вовсе не побуждал писателя к сожжению, а лишь указал на те места, которые ему не понравились: на неудачный образ не вполне православного священника и на образ губернатора, каких не бывает, - за что, дескать, осмеют больше «Переписки». Существует предположение, что Гоголь расстался со своим трудом, вспомнив неудачу, постигшую «Переписку». Утром он сокрушался, что хотел сжечь только рукописи, давно к тому отобранные, а сжег все. Толстой пытался ободрить его тем, что еще можно восстановить написанное по памяти. Гоголь оживился при этой мысли, но ненадолго. 14 февраля он твердо сказал: «Надобно меня оставить, я знаю, что должен умереть». Через три дня соборовался и приобщился святых таин у отца Иоанна Никольского, священника Саввинского храма, и после того больше не вставал с постели. Толстой, стараясь спасти Гоголя, ездил за помощью к митрополиту Филарету. Расплакавшись, святитель велел передать больному, что Церковь «повелевает в недугах предаться воле врача». Гоголь, умирая в полном сознании, с радостью принимал только священников. К нему пробовали применить гипноз, чтобы заставить лечиться и питаться, а он творил молитву, просил вино и не поддавался никакому внушению.

20 февраля Толстой созвал у себя консилиум из лучших врачей, которые сочли, что у Гоголя менингит, и приняли решение лечить его насильно как человека, не владеющего собой. Весь день, несмотря на мольбы умирающего не тревожить его ради Бога и оставить в покое, его сажали в теплую ванну и обливали голову холодной водой, ставили пиявки, мушки, горчичники, обкладывали тело горячим хлебом. Честь «спасения жизни» гения явно льстила врачам, но в какой-то степени Гоголь принял на себя грех обыкновенного человеческого неверия. «Велик Бог, и природа человека еще такая тайна, которая ускользает далеко во многом от глаза докторов», - писал он об этом Жуковскому еще в 1845 году. Доктор Тарасенков, не принимавший в этом участия, считал, что эскулапы-палачи только помогли Гоголю уйти из жизни. Врач Н.Н. Баженов тоже констатировал врачебную ошибку, считая, что при остром малокровии мозга кровопускание было противопоказано. К вечеру Гоголь впал в беспамятство. В 11-м часу закричал: «Лестницу, поскорее давай лестницу!». Ночь прошла без мучений, и утром 21 февраля Гоголь тихо отдал Богу душу.

Официально объявили, что великий писатель умер от простуды, но его таинственная смерть породила множество толков, вроде того, что он заснул летаргическим сном. Этот слух опровергают воспоминания скульптора Н.А. Рамазанова, снимавшего с Гоголя посмертную маску: помощник торопил его, потому что на лице покойного писателя появились следы разложения. Гоголь умер как христианин, в своей постели, удостоившись церковного напутствия.

По предложению Т.Н. Грановского, с Гоголем, почетным членом Московского университета, прощались в домовой Татианинской церкви университета, и во избежание беспорядков было перекрыто движение по Большой Никитской. Хоронили писателя в единственном сюртуке, который имелся в его гардеробе. Могилу Гоголя на Даниловском кладбище увенчал черный надгробный памятник с высеченной цитатой из пророка Иеремии: «Горьким словом моим посмеюся». А потом в изголовье был установлен крест на «голгофе» - большом камне, найденном Аксаковым в Крыму специально для гоголевской могилы и названном так потому, что по форме напоминал Голгофскую гору в Иерусалиме.

«Дом Гоголя»

Смерть Гоголя потрясла Толстых. Граф послал в Оптину пустынь деньги на помин души покойного и сжег все его письма.

В 1856 году Александр II, приехав в Москву на коронацию, назначил А.П. Толстого обер-прокурором Святейшего Синода, и супруги уехали в Петербург. Этот пост граф занимал всего шесть лет, но оставил о себе благодарную память. Он пережил своего великого постояльца на 21 год и умер в 1873 году в Женеве, по пути из Иерусалима. Вдова посвятила себя благотворительности. В память о муже она основала Александровский приют для священнослужителей на Садово-Кудринской, а дом на Никитском бульваре продала дальней родственнице Лермонтова М.А. Столыпиной. В 1888 году в нем провели перестройки, когда, по всей видимости, была утрачена подлинная печь, в которой сгорели рукописи Гоголя.

Первые планы почтить этот дом должным образом появились к празднованию 100-летия со дня рождения Гоголя. Московская городская дума решила ознаменовать юбилейные торжества сооружением памятника писателю и учреждением именной гоголевской библиотеки. Место для монумента определяли в привязке к мемориальному дому, но поскольку Никитский бульвар был тесен, памятник установили на Пречистенском бульваре. А сам дом Московская городская управа предложила выкупить у частных владельцев, чтобы именно в нем разместить музей-читальню, но замыслы не осуществились.

После Октябрьской революции дом отдали под коммуналки, которые сохранялись в нем до 1964 года; потом дом определили под представительство Киргизской ССР. Только в 1971 году решением Моссовета изувеченное здание было передано городской библиотеке № 2, рожденной из передвижной библиотеки Наркомпроса. С этого времени ведет отсчет и история гоголевского музея в Москве. (Сейчас почему-то говорят, что его раньше не было.) Мемориальные комнаты Н.В. Гоголя - гостиная и спальня-кабинет - открылись в 1974 году. Оттого библиотеке и было присвоено имя Н.В. Гоголя. А в 2005 году решением Правительства Москвы ее преобразовали в Центральную городскую библиотеку - мемориальный центр «Дом Гоголя», когда стало ясно, что в этом здании необходимо создать полноценный гоголевский музей.

По словам его директора Веры Павловны Викуловой, задача такого музея - не только воссоздать историческую обстановку последнего пристанища писателя, но и помочь современному человеку глубже понять Гоголя. К этому и призваны новейшие музейные технологии, световые пушки, звуковые фонограммы, инсталляции, за которые оппоненты обвиняют руководство музея в создании «дискотеки» и «дисней-лэнда». Однако в сложном сочетании со «спецэффектами» академический стиль мемориального музея полностью сохранен, что потребовало очень кропотливого научного труда и тонкого чувства меры. «Добавите помпезности - а Гоголь скромно жил, и у нас соблюдена эта скромность убранства, - говорит Вера Павловна. - Переборщите в спецэффектах - уйдет Гоголь. Добавите современности - будет гламур. Мы пока только учимся такому музею. Ясно, что нельзя оставаться на уроне прошлого и позапрошлого столетий, иначе не будет результата от музея, рассчитанного на самый широкий круг посетителей и школьников, - он просто не будет им интересен». А современные дети, добавим, с классической книгой не дружны. Времена указки экскурсовода и сухого устного рассказа прошли. Теперь залы многофункциональны. Кроме экспозиции, соответствующей залу по его прямому назначению (прихожей, приемной), в каждом из них можно ознакомиться с биографией и творчеством Гоголя с помощью технологий, рассчитанных на визуальное восприятие. Все это преследует цель показать Гоголя в контексте его эпохи. И показать интересно.

Посетитель с первого взгляда видит классический музей - кабинет, гостиная. Движение руки экскурсовода - и экспозиция оживает. Осмотр начинается с прихожей («Комната странствий»), где рассказывают о Гоголе-путешественнике. Под фонограмму раздается стук колес, на световой панели видно, как «плывет» дорога, создается живое ощущение движения путника. В гостиной - пылающий камин, где погибли гоголевские рукописи. При Гоголе здесь была печь, но не стали менять из страха, что строители окончательно все развалят. На плазменном экране появляются современники Гоголя, которые бывали у него в этом доме: Тургенев, Айвазовский, Щепкин. Кресло отбрасывает тень сидящего Гоголя, ведь должно быть в его музее что-то мистическое. На окнах - драпировка с изображением уличного пейзажа, который Гоголь видел здесь каждый день. Булыжные мостовые, извозчики, экипажи, прохожие. Слышится стук колес, шум разгружаемой повозки, лай собаки…

Новая мемориальная экспозиция открыта в левой части здания, где раньше находились библиотечные помещения. Первая комната - приемная графа Толстого, или «Зал “Ревизора”», поскольку именно здесь Гоголь читал свою пьесу актерам Малого театра. Зал оформлен в театральном стиле с применением бархатных драпировок, напоминающих убранство лож Александрийского театра, где состоялась премьера комедии. Далее следует «Комната памяти», в которой Гоголь умер. Руководство музея обвинялось в том, что в сакральном помещении прорубили стену, но в действительности это лишь воссоздание исторической анфилады, поскольку во времена Гоголя здесь была дверь, которая была заложена в советские годы. Ее и восстановили.

На втором этаже, где находилась жилая половина Толстых и театральная гостиная, пока размещаются два читальных зала, выполненные в стиле классической городской усадьбы середины XIX века и дворянской библиотеки. Здесь проходят научные конференции. Когда полностью освободится соседний флигель усадьбы (его арендатор имеет контракт сроком до 2012 года), туда переедет вся библиотека, а здесь будет устроен полноценный выставочный зал. Подлинных экспонатов пока мало, но зато можно увидеть настоящие реликвии: пуговицу с жилета Гоголя и фрагмент его захоронения.

Таким образом, «Дом Гоголя» совмещает в себе мемориальный музей, научную библиотеку и научно-исследовательский центр, занимающийся изучением гоголевского наследия. По словам В.А. Воропаева, известного исследователя творчества Гоголя, «Дом Гоголя» вполне мог бы стать московским братом петербургскому Пушкинскому дому.

Частично использованы материалы книг: Воропаев В.А. Николай Гоголь: Опыт духовной биографии. М., 2008; Молева Н.М. Гоголь в Москве. М., 2008; статьи:

Гоголь и Петербург: «…шум, блеск…и унылость будней»

Петербург сыграл в жизни Николая Васильевича Гоголя особую роль, практически все его творчество связано с северной столицей России. В Петербурге были написаны «Вечера на хуторе близ Диканьки», «Миргород», «Тарас Бульба», «Невский проспект», «Ревизор» и другие произведения, задумана и напечатана поэма «Мертвые души», но очень часто в холодном и чиновном Петербурге он ощущал себя «как в пустыне».

«Блеск, огонь, свет… стук, гром, крик…» — вот ключевые слова? передающие впечатление потрясенного провинциала, оглушенного и ослепленного блеском и шумом столицы ее «страшным многолюдством», столь непривычным для созерцательного малоросса.1

Образ Петербурга Гоголя не может быть понят, рассмотренный изолированно от всей России. В нем перед Гоголем беспредельно раскинулась необъятная Русь, любимая и мучительная. В самых хмурых, самых унылых пределах ее, на окраине, среди чужого племени вырос наперекор стихиям венчающий Россию Петербург.2

Петербург для Гоголя — город двойного бытия. С одной стороны, он «аккуратный немец, больше всего любящий приличия», деловитый, суетливый, «иностранец своего отечества», с другой – неуловимый, манящий затаенной загадкой, город неожиданных встреч и таинственных приключений. Петербург восхищал Гоголя красотой и правильностью линий.

«Как сдвинулся, как вытянулся в струнку щеголь Петербург! Перед ним со всех сторон зеркала: Там Нева, там Финский залив. Ему есть куда поглядеться».

Но само содержание образа Петербурга у Гоголя составляет преимущественно быт. Характеризуя его как заграничный город, чудом провидения попавший в Россию, Гоголь называет его заколдованным местом. В целом ряде его новелл он выступает городом необычных превращений и мистики, которая совершается на фоне тяжелого, прозаического быта, изображенного Гоголем остро и сочно. Правда и мечта у писателя переливаются одна в другую, грани между явью и сном почти полностью стираются.

В «Невском проспекте» Гоголь полнее всего и глубже высказался о Петербурге. Вся новелла построена на эффекте усложненного контраста. Два приключения двух друзей, завязывающиеся на улице, развертываются в диаметрально противоположном направлении и приводят одного — к гибели, другого – возвращают к обычному благополучию. Но есть один все объясняющий мотив: на Невском «все обман, все мечта, все не то, чем кажется». Пожалуй, это основной мотив гоголевского Петербурга.

Главным действующим лицом в произведениях Гоголя очень часто выступает Невский проспект. Он описывается во все часы своего суточного превращения.

«Нет ничего лучше Невского проспекта, по крайней мере, в Петербурге; для него он составляет все. Чем не блестит эта улица — красавица нашей столицы! Я знаю, что ни один из бледных и чиновных ее жителей не променяет на все блага Невского проспекта».

«Какая быстрая совершается на нем фантасмагория в течение одного только дня». Образы, проходящие по нему, не люди, а все какие-то маски «всеобщей коммуникации Петербурга». Но маски не фантастические, а самые реальные, давящие унылостью своих будней.

«Москва больше расположена ко мне»

Совсем иначе Гоголь воспринимал Москву. По преданию, он дал себе зарок приехать в Москву знаменитым. И действительно, впервые посетил первопрестольную в конце холодного, дождливого июня 1832 года, когда вся Россия упивалась «Вечерами на хуторе близ Диканьки». В Москве он оказался проездом, направляясь из Петербурга на родину, на Полтавщину, остановился у своего единственного в ту пору московского знакомого – историка М.П. Погодина, некогда передавшего ему в Петербурге восторги москвичей. Так первым московским адресом Гоголя стала Мясницкая улица, где тогда жил Погодин. К слову сказать, Гоголь никогда не имел в Москве даже съемной квартиры – до самой смерти он только гостил у друзей.
В пору блистательного расцвета, молодости и успеха в литературе Погодин первый познакомил Николая Васильевича Гоголя с Москвой, ее достопримечательностями, местами, хранившими память о былой и недавней славе. Настоящая Москва для Гоголя началась с Арбата. Погодин, взявший на себя роль гида, сразу же увлек его туда – показать душу Москвы и представить «москвитянам». Прогуливаясь по московским улицам, молодой писатель наблюдал жизнь простых москвичей, от его острого взгляда не ускользало ничего более или менее значительного.
Пройдут годы, и после долгих скитаний по свету, жизни в теплом, солнечном Риме первым и любимейшим городом в России Гоголь будет неизменно называть Москву. В гостеприимной и хлебосольной Москве у Гоголя было много друзей и приятелей.

Один из первых московских визитов Гоголя был к С.Т.Аксакову в Большой Афанасьевский переулок, но, явившись без предупреждения и немало смутив хозяина, Гоголь ушел быстро, взял слово, что Аксаков познакомит его с директором московских театров М.Н. Загоскиным.
Загоскин – автор нашумевшего в ту пору романа «Юрий Милославский» — имел усадьбу в Денежном переулке. Он встретил знаменитого гостя довольно странно: хлопал его по плечу, одобрительно бил кулаком в спину, называл хомяком и сусликом и без умолку говорил о себе с большой долей вранья. Говорят, он-то и стал прототипом Хлестакова.
Гоголь часто бывал и у М.Н. Щепкина в Большом Спасском переулке, с великим русским актером их связывала тесная дружба и любовь к Малороссии и малороссийской песне.3 Гости Щепкина не раз слышали, как Гоголь декламировал слова известной песни:

Ходит гарбуз по городу,

Пытается своего роду:

Ой, чи живы, чи здоровы

Вси родичи Гарбузовы?

Москва нравилась Гоголю, да и в Москве его любили и ждали всегда с нетерпением. Именно в Москву он привозит свою новую пьесу «Женихи» (будущую «Женитьбу») и дает согласие читать ее лично. Первое авторское чтение состоялось у Погодина на Мясницкой, а потом в доме поэта Дмитриева, где присутствовал М.Н. Щепкин, считавший Гоголя гениальнейшим комиком и несравненным актером.
Однако слава утомляла писателя, и когда к Погодину приезжали «посмотреть» на Гоголя, он тут же «свертывался, как улитка», и умолкал. Зато любил много гулять по Москве. Побывал в Коломенском, Измайлове, Филях, Кунцеве, Черкизове, Симонове, Останкине, Царицыне, у Николы в Столпах на Маросейке, у Мартина Исповедника на Таганке, у Николы на Старых Ваганьках…
Но настоящую цену России Гоголь узнает только вне России и добудет любовь к ней вдали от нее. Любимым городом Гоголя за пределами России станет Рим, где, по его словам, человек «целой верстой ближе к Богу».
В день коронации Николая I, состоявшейся 22 августа 1851 года, в честь торжества была устроена иллюминация, и Гоголь поднялся посмотреть ее на бельведер дома Пашкова. Любуясь восхитительной панорамой Москвы, он задумчиво сказал: «Как это зрелище напоминает мне вечный город…».

«Эра Гоголя»

Через 200 лет после рождения писателя его творчество не потеряло своей силы, а наоборот стало звучать сильнее. К 200-летию со дня рождения Николая Васильевича Гоголя в доме №7 на Никитском бульваре в Москве наконец-то создан мемориальный музей. В нем великий писатель провел последние годы жизни. Здесь он испытал трагический духовный кризис. В ночь с 11 на 12 февраля 1852 г. он сжег подготовленный к печати второй том «Мертвых душ», а спустя десять дней скончался, отказавшись от помощи врачей. Мемориальная доска на доме сообщает, что здесь с 1848 г. жил и здесь в 1852 г. умер Н.В.Гоголь.

«Гоголевский Бульвар»4

Гоголевский бульвар — первый в подкове Бульварного кольца — начинается от площади Пречистенских ворот, а кончается у Арбатской площади. Вообще, Гоголевский бульвар, возможно, самый живописный участок на всем кольце, он хранит дорогие нам всем имена, названия и судьбы. В угловом доме № 2 бывал А.С. Пушкин. Особняк в русском стиле (дом № 6) построен для городского головы С.М.Третьякова, брата знаменитого П.М.Третьякова. Здесь собиралась вся московская интеллигенция. В доме №5 во время строительства храма Христа Спасителя жил архитектор К.А.Тон, руководивший строительством. Двухэтажный дом № 10 — хороший образец московского классицизма; в нем жил декабрист М. Нарышкин. В январе 1826г. здесь были арестованы сам М.Нарышкин и И.Пущин, первый и любимый друг Пушкина. Двухэтажный дом №14 в XIX веке был одним из центров музыкальной жизни Москвы. Здесь бывали Ф. Шаляпин, С. Рахманинов, А. Глазунов.
Бульвар можно пробежать за 15 минут, не торопясь пройти за полчаса, но если вы захотите сделать себе подарок — маленький праздник, то не смотрите на часы, проведите здесь столько времени, сколько попросит душа. Присядьте на скамейку, дайте волю воображению. Ведь прошло совсем не так уж много времени с тех пор, как здесь гулял Гоголь. Конечно, сегодня этот заповедный уголок находится в центре огромного мегаполиса, а справа и слева мимо него идет поток машин, город живет напряженно, а здесь, на этом зеленом (а зимой — белом) пространстве — совсем другая жизнь, другое время.

Два памятника Гоголю в Москве

Первый из них, скульптора Н. Андреева, стоит в чудном садике на Никитском бульваре. Там, за решеткой и деревьями, он прячется от людских глаз и, наверное, это лучший памятник писателю. Его открыли к 100-летию Гоголя в 1909 году в начале Пречистенского (ныне Гоголевского) бульвара. Там он простоял почти полвека, пока всемогущий «отец народов» И.В. Сталин не распорядился убрать его с глаз долой. Зачем, спрашивается, грустный писатель будет пессимистично взирать на своих потомков – советских граждан. Монумент сослали в Донской монастырь. Случилось это в 1951-м, через 42 года после торжественного открытия памятника. Ровно столько же прожил и сам Гоголь.
Но, как известно, свято место пусто не бывает. В начале Пречистенского бульвара воздвигли другого Гоголя, работы скульптора Н.В. Томского, которому ясно сказали: писатель должен взирать на окружающих не с унынием, а с одобрением. Скульптура получилась волевой и оптимистичной, она и сегодня украшает Гоголевский бульвар5.

Россия Н.В. Гоголя. К 200-летию со дня рождения

События

Министерство культуры России, Правительство Москвы и Государственный музей А.С. Пушкина к юбилейным торжествам представили выставку – «ГОГОЛЕВСКИЙ БУЛЬВАР. Художественный мир Н.В. Гоголя в документальных памятниках XIX-XX веков».

Авторский коллектив выставочного проекта, включающий ведущих специалистов Российского государственного архива литературы и искусства и Государственного музея А.С. Пушкина, предпринял попытку не только воссоздать биографическую историю жизни и творчества Николая Васильевича Гоголя, но и показать влияние личности писателя, его литературного наследия на весь мировой культурный процесс (музыка, живопись, театр, кинематограф). В основе выставки – уникальные документальные и мемориальные свидетельства, уникальная портретная галерея Н.Гоголя и близкого круга его современников.
Само название выставки «Гоголевский бульвар» глубоко символично. Известно, что Гоголь очень любил Москву. «Москва – моя родина», — писал он С. Аксакову в 1841 г. «Кто сильно вжился в жизнь римскую, тому после Рима только Москва и может нравиться», – писал он в другом письме Ф. Чижову. Именовавшийся когда-то Пречистенским, бульвар был любимым местом прогулок писателя, жившего неподалеку. В 200-летний юбилей «Гоголевский бульвар» получит еще одно воплощение – в выставочном формате, где художественный мир Гоголя предстал реальностью в иных памятниках: архивных документах, произведениях искусств и музейных реликвиях XIX-XX вв.
Выставка представляет уникальные мемориальные экспонаты, предметы эпохи, произведения живописи и графики, редчайшие книги из собраний Государственного музея А.С. Пушкина. Среди них – бесценная мемория, которая хранится в музее А.С. Пушкина – кожаный портфель Николая Васильевича Гоголя. Именно в нем, по воспоминаниям современников, хранил писатель свои рукописи, в том числе вторую часть «Мертвых душ», которая позже была им сожжена.
Безусловный интерес вызовут библиографические редкости из книжных коллекций музея А.С. Пушкина – первые издания Н.Гоголя («Вечера на хуторе близ Диканьки», 1831 г.), публикации писателя в пушкинском журнале «Современник» (1836 г.), прижизненные издания «Ревизора», «Мертвых душ», «Выбранных мест из переписки с друзьями». Государственная Третьяковская галерея украсит экспозицию выставки шестью работами Марка Шагала, иллюстрировавшего поэму «Мертвые души».
Гоголевские выставки в Государственном историческом музее – явление традиционное: в 1902 и 1909 годах в стенах музея отмечались годовщины смерти и рождения писателя6.

Сейчас, благодаря огромному разнообразию исторических памятников из фондов ГИМ, РГБ, АВПРИ, ГТГ, музея им. А.В. Щусева и электронным презентациям, можно рассказать о своеобразном восприятии России Н.В. Гоголем — «самым необычным поэтом и прозаиком, каких когда-либо рождала Россия». Экспозиция юбилейной выставки построена на переплетении жизненного пути писателя с героями его произведений на фоне исторического, мифологического и обыденного миров Украины, Петербурга, Москвы, Рима, Иерусалима – тех мест, с которыми связана судьба и творчество писателя.

«Священные места родины»: Полтавщины, Миргорода, Диканьки, Васильевки, Сорочинцев, патриархальность старосветских поместий, колорит украинских «Вечеров», героика «Тараса Бульбы» созвучны миру детства и отрочества Гоголя; образ «щеголя Петербурга» – теме поиска своего предназначения провинциальным и честолюбивым юношей.

Рим для Гоголя — место обретения «родины души» и место создания национальной поэмы «Мертвые души».

Москва – это дом, в котором писатель жаждал обрести душевный покой, силы для продолжения поэмы и место его последнего пристанища.

Среди экспонатов выставки можно выделить личные вещи семьи Гоголей-Яновских, автографы произведений Гоголя, его письма к родным, рисунки, самодельную книгу гимназиста — Гоголя под названием «Всякая всячина», молитвы Гоголя о создании и окончании «Мертвых душ», письмо к В.Г.Белинскому – символ знаменитого диалога, в котором Гоголь говорил о вере и непреходящих ценностях.
В переломный момент российской истории поэт Андрей Белый писал о Гоголе: «Непостижимо, неестественно связан с Россией Гоголь, быть может более всех писателей русских. И не с прошлым вовсе России он связан, а с Россией сегодняшнего дня и еще более завтрашнего».

Юбилейные премьеры: «Тарас Бульба»

К 200-летнему юбилею Николая Васильевича Гоголя на экран вышел фильм «Тарас Бульба». Большинство зрителей и профессионалов-кинематографистов отмечают, что экранизация повести Гоголя удалась.

В фильме признанного мастера Владимира Бортко есть все: ощущение эпохи, в которой жили люди-легенды, настоящая палитра сочных гоголевских красок, его персонажи так правдивы и искренни, что им веришь почти безоговорочно.

Однако если в XIX веке повесть Гоголя единодушно одобрили, по словам В.А. Жуковского, она удовлетворила «совершенно всем вкусам и всем различным темпераментам», то в XXI веке единства мнений нет, и это вполне объяснимо.

Тарас Бульба сегодня – это не просто положительный герой, он – один из самых величественных эпических героев мировой литературы. У Гоголя о нем сказано: «Это было, точно, необыкновенное явление русской силы: его вышибло из народной груди огниво бед».

А потому предсмертное слово Тараса является концентрированным выражением всех последних слов павших русских героев. «Прощайте, товарищи! – кричал он им сверху. – Вспоминайте меня и будущей же весной прибывайте сюда, да хорошенько погуляйте! Что, взяли, чертовы ляхи? Думаете, есть что-нибудь на свете, чего бы побоялся козак? Постойте же, придет время, узнаете вы, что такое православная русская вера! Уже и теперь чуют дальние и близкие народы: подымается из Русской земли свой царь, и не будет в мире силы, которая бы не покорилась ему!..»
Знатоки литературы отмечают, что Гоголем, вложившим в уста своего героя такие слова, руководило какое-то абсолютное, сверхчеловеческое вдохновение, которое каким-то особым способом передается современному читателю и зрителю. Гоголь, как писатель, по словам Владимира Бортко, является краеугольным камнем национальной культуры. Потом были Чехов, Толстой, Достоевский, но сначала был Гоголь.
Говоря о фильме «Тарас Бульба», кинорежиссер отметил, что его самой большой заслугой будут не премии и награды, а рост тиражей произведений писателя, и такое бывало уже не раз. Так, после его телесериала «Идиот» Ф.М.Достоевский стал необыкновенно популярен, в том числе в молодежной аудитории.
Сегодняшний фильм Бортко «Тарас Бульба» вызвал разные чувства, о нем говорят, спорят и даже цитируют Гоголя целыми страницам, вспоминая забытые за последние десятилетия слова: «крупица русского чувства», честь, товарищество…

Фильм живо комментируют политики, например, лидеру КПРФ Г.Зюганову понравился демократический процесс выбора кошевого в Сечи, а главе ЛДПР В.Жириновскому даже захотелось после сеанса «бежать в военкомат»7.

Однако все гораздо глубже, исторический блокбастер «Тарас Бульба» — это не патриотическая агитка на злобу дня. Это переданные современным кинематографическим языком мысли о Родине человека из XIX века, который жил в огромной Российской Империи и воспринимал ее народ как единое целое.

Театр: «Женитьба»

Любящая Гоголя театральная Москва отметила юбилей писателя интересными постановками. Репертуар московских театров по произведениям Н.В.Гоголя обширен, в лучших столичных театрах – «Современнике», «Ленкоме», «Моссовета», им. А.С. Пушкина и многих других идут пьесы: «Ревизор», «Женитьба», «Шинель», «Игроки» и др.

Гоголя любят ставить, играть и смотреть. Он поразительно современен, потому что его типажи точны и легко узнаваемы. Следя за текстом, написанным в XIX веке, этого не замечаешь, кажется, что все происходит в наши дни, сегодня и сейчас.

Особенно интересен вариант «Женитьбы», поставленный Марком Захаровым в знаменитом московском театре «Ленком».

Звездная группа актеров: Янковский, Збруев, Броневой, Захарова, Чурикова, Раков и др. сделали спектакль ярким и современным зрелищем. Иногда кажется, что Подколесин и Кочкарев – это не чиновники из позапрошлого века, а вполне современные мужчины.

Наверное, в этом и состоят сила и мастерство режиссера и актеров, которые, несмотря на то, что их отделяет от гоголевского времени и сюжетов два века, тем не менее, отлично понимают его и могут передать эту атмосферу зрителям во всей полноте авторского замысла.

1. Гетман Л. Петербург и Рим глазами малоросса // www.nikolay/ googol.ru.
2. Анциферов Н. Душа Петербурга. Ленинград: Агентство «Лира», 1990.
3. Русские писатели в Москве. М.: Московский рабочий, 1977.
4. См.: Никишина О. Гоголевский бульвар // Новый Акрополь. www.newacropol.ru.
5. www. borenboym.livejournal.com/
6. www.museum.ru
7. Воронцова Т. «Фильм, подоспевший к весеннему призыву» // www.rosbalt.ru.

Патапенко С. Н. театровед, кандидат филологических наук, доцент кафедры литературы Вологодского государственного педагогического университета / 2008

Заметим сразу: ссоры между Гоголем и Щепкиным не произошло. Перед резкостью эмоционального всплеска актера писатель смиренно отступил. Не согласившись с рассуждениями о действующих лицах в пьесе «Ревизор», высказанными автором в «Развязке...», Щепкин с «огненной мощью» своего темперамента обрушился на Гоголя: «Нет, я их вам не дам! Не дам, пока существую. После меня переделывайте их хоть в козлов; а до тех пор я не уступлю вам даже Держиморды, потому что и он мне дорог» .

В ответном послании Гоголь стремится успокоить любимого артиста: «Письмо ваше, добрейший Михаил Семенович, так убедительно и красноречиво, что если бы я точно хотел отнять у вас <...> героев, с которыми, вы говорите, сжились, как с родными по крови, то и тогда бы возвратил вам вновь их всех, может быть, даже и с наддачей лишнего друга». И далее, явно тоскуя от возникшего непонимания, писатель горестно констатирует: «Видно, бог не велит мне заниматься театром» (XIII, 348-349).

Мотив неслучившегося «театрального романа» пронизывает это письмо, подводя своеобразный итог конфликтным отношениям Гоголя с миром театра на протяжении всей его жизни. «Страстишка к театру», если воспользоваться выражением Щепкина, формировалась у Гоголя с детства: отец его писал пьесы, родители выступали в любительских спектаклях. Окончательно эта «страстишка» настигла будущего писателя в Нежинской гимназии, когда он сам освоил любительскую сцену и с большим успехом сыграл госпожу Простакову в фонвизиновском «Недоросле». Оказавшись в Петербурге, Гоголь попробовал стать профессиональным актером, для чего в 1831 году прошел специальный экзамен. В приеме на императорскую сцену ему было отказано, а в отзыве говорилось: «Присланный на испытание Гоголь-Яновский оказался совершенно неспособным не только в трагедии или драме, но даже к комедии. <...> Фигура его совершенно неприлична для сцены и в особенности для трагедии. В нем нет решительно никаких способностей для театра, ...его можно было бы употребить разве только на выхода» .

Завоевав место на театральных подмостках как драматург, «гражданином кулис» Гоголь не становится. Он постоянно печалится по поводу цензурных мытарств, неадекватности сценического воплощения его замыслу, ощущает неорганичность своего присутствия в театральном мире. Жалобы его пронзительны и надрывны: «...познакомившись с здешнею театральною дирекцией, я такое получил отвращение к театру, что одна мысль о тех приятностях, которые готовятся для меня еще и на московском театре, в силе удержать и поездку в Москву и попытку хлопотать о чем-либо. <...> Мочи нет. <...> Все против меня», — признается он Щепкину после премьеры «Ревизора» в Александринке (XI, 38). «Не заводи речи о театре: кроме мерзостей ничего другого не соединяется с ним», - просит писатель Погодина (XI, 77). Защищая свое идеальное представление о царстве Мельпомены, Гоголь не устает декларировать собственные взгляды на этот вид искусства, дает пространные комментарии к «Ревизору» для актеров и публики. Это драматургическое создание становится для Гоголя полем битвы за свой театр, «разыгрываемый в воображении автора». Щепкину в строительстве идеальной театральной модели отводилась роль не только единомышленника, но и соавтора. Столкнувшись с непониманием и с этой стороны, Гоголь готов если не признать поражение, то смириться с отступлением.

Вообще активное творческое общение Щепкина и Гоголя (приятельские отношения они сумели сохранить вплоть до кончины писателя) концентрируется вокруг «Ревизора». Вся десятилетняя переписка писателя и актера сосредоточена вокруг пьесы. Начинается она в 1836 году с совместных забот о ее московской постановке и заканчивается в 1847 спором о смысле комедии. Можно сказать, что пьеса «Ревизор» стала центром притяжения эпистолярного диалога Гоголя и Щепкина, краеугольным камнем их творческих взаимоотношений. Ее прочтения (авторское и актерское), как лакмусовая бумажка, проявляют творческие схождения и расхождения двух художников, помогают отчетливее понять способы их эстетического мышления.

Ко времени личного знакомства Щепкина и Гоголя в 1832 году первый - признанный авторитет в русском театре, второй - только вкусивший славы после выхода в свет «Вечеров на хуторе близ Диканьки » молодой литератор. До этого они знали друг друга заочно. За месяц до знакомства Гоголь видел Щепкина на сцене и пришел в восторг от его игры, актер, в свою очередь, не мог не обратить внимания на писателя, так поэтично представившего любимую Щепкиным Малороссию, где прошли молодые годы его актерской карьеры.

Через четыре года после знакомства Гоголь впервые обращается к Щепкину в письменной форме, и тон этого обращения вполне домашний: «Наконец пишу к вам, бесценнейший Михаил Семенович. Едва ли, сколько мне кажется, это не в первый раз происходит. Явление точно очень замечательное: два первые ленивца в мире наконец решают изумить друг друга письмом» (XI, 37). А далее - о «Ревизоре».

Поражает степень творческого доверия писателя к актеру. Границ она не имеет. Еще в 1835 году, Гоголь в письме к Погодину просит передать «милому Щепкину», что в «Ревизоре» «ему десять ролей в одной комедии; какую хочет, пусть такую берет, даже может разом все играть» (X, 379). Безоглядная щедрость авторского предложения явно вырастает из уверенности в профессиональном совершенстве Щепкина, в широте его актерского диапазона. И здесь же Гоголь сетует на то, что «не приготовил ничего к бенефису» актера - слишком занят был «Ревизором». Важно отметить заботу писателя о репертуаре Щепкина, готовность помочь ему, следовательно: Гоголь не просто сторонний наблюдатель, восхищающийся игрой известного актера, а его союзник, готовый разделить бремя творческой ответственности. Писатель просит Щепкина взять заботу о постановке «Ревизора» на московской сцене на себя, т. е. благословляет его на режиссерскую деятельность, и актер с радостью берется за поручение. Выполняя его, Щепкин выступает как подлинный соавтор драматурга: его волнует не только создание образа Городничего, но и сценическое воплощение пьесы в целом, общий результат. Для Щепкина спектакль «Ревизор» - родное, выпестованное дитя, как для автора его пьеса. Отсюда и вскрик актера в письме к Гоголю о том, что все персонажи пьесы ему бесконечно дороги, даже Держиморда.

«Гениальная добросовестность» Щепкина (Н. Эфрос) не позволяла актеру почивать на лаврах успеха. Свидетельства современников единодушно отмечают постоянную «работу актера над собой»: его роли не являлись застывшими в совершенстве образцами, они оставались для мастера предметом постоянной профессиональной заботы, пока жили в его репертуаре. За десять лет «общения» с «Ревизором» (от премьеры до письменного объяснения с Гоголем) актер, которому самим драматургом была поручена режиссура спектакля, сроднился с литературным материалом, он воспринимал его как свой, авторский текст.

Гоголь к «Ревизору» тоже постоянно возвращался. Из его комментариев к пьесе в конце концов сложилась отдельная драматургическая структура, где текст комедии - это завязка интеллектуальной драмы, а метатекст (текст о тексте) - развитие действия («Отрывок из письма, писанного автором вскоре после первого представления „Ревизора“ к одному литератору», «Предуведомление для тех, которые пожелали бы сыграть как следует „Ревизора“»), кульминация («Театральный разъезд после представления новой комедии») и финал («Развязка „Ревизора“») . Тетралогия автокомментариев представляет разные подходы к пониманию смысла «Ревизора», не случайно «Разъезд» и «Развязка» имеют драматургическую форму, основу конфликта в котором составляет борьба мнений по поводу комедий. Вполне в духе платоновских диалогов Гоголь дает высказаться оппонирующим сторонам. Вообще, интеллектуальная энергия «Разъезда...» и «Развязки...» заставляет задуматься о том, что здесь выражено понимание конфликтности восприятия художественного творчества как закон его функционирования. Гоголь констатирует существование разногласий в понимании пьесы в настоящем и словно «программирует» закономерность возникновения конфликтного поля интерпретаций в будущем. Доказательство справедливости такой догадки не заставило себя ждать. И явилось оно с самой неожиданной для Гоголя стороны, от того, кого писатель вывел в «Развязке» центральным персонажем и выразителем авторского мнения. Причина этому одна (повторим еще раз) - безграничное творческое доверие к Щепкину.

Основа такого отношения объясняется несколькими факторами: малороссийский биографический геном, обеспечивший отношение друг к другу на протяжении всего знакомства как к «землякам», вера в духовно-просветительскую миссию театра. Ключевые высказывания актера и писателя по данному поводу (гоголевское сравнение театра с кафедрой, с которой «можно много сказать миру добра» и щепкинский призыв «священнодействовать на сцене или уйти») в равной степени выразительны и дидактичны. Также актера и писателя объединяло стремление проникнуть в суть актерского творчества, добраться до душевных основ создания роли. Не случайно К. С. Станиславский, размышляя над этой проблемой, имена Гоголя и Щепкина сводит воедино. Создатель актерской «системы» замечает: «...за исключением нескольких заметок Гоголя и нескольких писем Щепкина, у нас не написано ничего, что было бы практически необходимо и пригодно для артиста в момент осуществления его творчества» .

Еще один важный фактор, объясняющий степень доверия между художниками, - взыскательное отношение к творчеству друг друга. Вспомним критические замечания Гоголя об излишней чувствительности в манере игры Щепкина, о которой, кстати, упоминали многие современники. Гоголь пишет прямо, не боясь ранить самолюбия актера, который старше писателя, между прочим, на 21 год: «Вы расхныкаетесь, и выйдет у вас просто черт знает что. <...> Ваш большой порок в том, что вы не умеете выговаривать твердо всякого слова: от этого вы неполный владелец собою в своей роли. <...> Берегите себя от сентиментальности и караульте сами за собою» (XIII, 118-119).

Со стороны Щепкина - никаких нареканий и упреков. Это грех он за собой знает и вообще с редкой для актера трезвостью относится к себе. Он не обижается на замечания Гоголя и не обольщается дифирамбами в свой адрес, в избытке подаренными писателем в «Развязке». Восхищение перед его талантом не останавливает актера от выражения недовольства авторской трактовкой пьесы. Щепкин-прототип в данном случае спорит со Щепкиным- персонажем, поскольку именно ему поручено озвучивать авторскую позицию.

Каков же этот герой, выведенный в «Развязке...» под именем «первого комического актера Михайло Семеновича Щепкина»? Актер, достигший апогея славы, признанный публикой и собратьями по профессии, но не желающий примерять на себя роль жреца от искусства. А главное - он защитник пьесы, доверенное лицо автора. «...Знаю небольшую тайну этой пьесы», - признается первый актер (IV, 124). Один из присутствующих подозревает: «Верно, вам автор дал в руки это ключ, а вы держите его и секретничаете» (IV, 129). Слово ключ как заклинание повторяют все собравшиеся. Ответ жаждущим - пространный монолог Щепкина, в начале которого первый комический актер признается, что автор ключа ему не давал и что нашел он его в сердце своем: «Бывают такие минуты состоянья душевного, когда становится самому понятным то, что прежде было непонятно. <...> отперлась перед мной шкатулка, и душа моя говорит мне, что не мог иметь другой мысли сам автор». И далее по тексту: и о душевном городе, и о ревизоре, «который ждет нас у дверей гроба», и о «нашей проснувшейся совести», и о «бесчинстве наших страстей». Как итог - слова о катарсической силе смеха, «родившегося от любви к человеку», о высокой миссии актерского искусства, как и все в этом мире призванного «служить <...> верховной вечной красоте» (IV, 129-133) .

Гоголь представил Щепкина-песонажа актером, абсолютно точно и полно понимающим замысел автора. А такой подход родиться из пустоты не мог. Наверняка, автор убеждался в верности своему замыслу со стороны Щепкина (не персонажа) в театре, наблюдая за его игрой. Возможно, точкой отсчета в формировании подобного убеждения послужила мизансценическая находка Щепкина при произнесении монолога Городничего «Чему смеетесь? Над собой смеетесь...» У Гоголя указания на то, что реплика должна произноситься в зал, нет, - это Щепкин заставил Городничего оторваться от своих неправедных подчиненных и включить в число действующих лиц пьесы зрителя. Автор такое решение принял с полным удовлетворением, о чем свидетельствует упоминание о данном факте в «Развязке». (Показательно, что находка Щепкина закрепилась как авторская воля в дальнейшей сценической судьбе «Ревизора»). Наглядность театрального воплощения вполне могла убедить Гоголя в абсолютной тождественности авторского и актерского понимания пьесы.

На то, что игра Щепкина создавала эффект нравственно требовательного воздействия на зал, диктовала зрителю необходимость вглядываться в себя и задавать себе неприятные вопросы, указывает рассуждение С. Т. Аксакова об особой природе смеха публики на московском спектакле «Ревизор». Он писал, что это «смех над собой», а такой смех - «те же слезы, и равно благодетельны они душе человека» . То же самое подчеркивал Гоголь в «оправдательном» письме к Щепкину: «...применение к себе есть непременная вещь, которую должен сделать всяк зритель» (XIII, 348).

Как видим, по этому пункту разногласий у Гоголя с Щепкиным не было. Очистительная сила смеха, его воспитательно-нравственная роль ни одной стороной сомнению не подвергалась. Главное возражение Щепкина заключалось в нежелании видеть в действующих лицах пьесы абстракции, аллегорические фигуры в духе средневекового моралите.

Трудный жизненный путь Щепкина, человека, «сделавшего самого себя» (Белинский отмечал: «Щепкин сам создал себе образование и как артиста, и как человека» ), знавшего, по собственному признанию, русскую жизнь от «дворца до лакейской» , сформировал требовательное, предельно внимательное и здоровое отношение к реальности. Его художественное мышление основывалось на уважении к жизни, на любви к ее фактуре. У Гоголя отношения с реальностью складывались конфликтно, иногда болезненно, многие проявления природных основ вызывали у писателя мучительное отторжение.

У Щепкина современники часто отмечали «телесность» игры. И дело здесь не столько в щедрых формах его физического облика, сколько в гипнотической убедительности сценического существования, наполненного конкретными подробностями естественной, «нетеатральной» игры (Герцен). Станиславский назовет корифея Малого театра актером, «пришедшим от земли» .

Щепкин был гениальным выразителем миметического способа художественного мышления. Подтверждение этому из уст самого актера находим в письме к Гоголю: «...до сих пор я изучал всех героев „Ревизора“, как живых людей; я так видел много знакомого, так родного, я так свыкся с городничим, Добчинским и Бобчинским в течение десяти лет нашего сближения, что отнять их у меня было бы действие бессовестное. Чем вы их мне замените? Оставьте мне их, как они есть. Я их люблю, люблю со всеми слабостями, как и вообще всех людей. Не давайте мне никаких намеков, что это-де не чиновники, а наши страсти; нет, я не хочу этой переделки: это люди настоящие, живые люди, между которыми я вырос и почти состарился. Видите ли, какое давнее знакомство?» Примечательно, что Гоголь не стремится переубедить Щепкина. «Вы, кажется, не так поняли последнее письмо мое», - осторожно замечает он (XIII, 348).

Не просматривается здесь желание отказаться от жизненной подоплеки в «Ревизоре». Скорее, Гоголь не хотел замыкать проблематику пьесы в рамках социально-обличительного подхода, а ее художественный мир - в границах жизненной достоверности. Писатель намечал вектор многозначного толкования произведения, допускающего и экзистенциальный уровень его понимания, и условно-метафорический способ выражения смысла. Не зачеркнуть, а расширить существующее интерпретационное поле - вот авторская установка, не уловленная Щепкиным. Ее реализацией займется театр ХХ века. А несостоявшаяся ссора Гоголя и Щепкина по поводу «Ревизора» навсегда останется ярким доказательством, с одной стороны, неизбежности художественных разногласий межу творчески ответственными и верными своим принципам людьми, а с другой - умения в личных отношениях этими разногласиями не руководствоваться.

Работа Щепкина над ролью городничего носила характер не просто глубокого проникновения в авторский замысел, но своего рода сотворчества, выявления новых граней в созданном писателем образе. Щепкинское истолкование повлияло и на последующую эволюцию собственно гоголевской интерпретации характера Сквозник-Дмухановского (см.: Алперс В. Театр Мочалова и Щепкина. М., 1979, с. 318–320).

Вероятно, в значительной степени под впечатлением выступлений Щепкина в «Ревизоре» сложилась и гоголевская концепция «актера-автора» – равноправного с писателем творца драматического произведения. Эта концепция отразилась в одном из своеобразных сочинений Гоголя 1840-х годов – «Развязке «Ревизора». Выведенный в ней в качестве главного действующего лица, Щепкин рисовался автором как образец истинного артиста, в его уста вкладывались дорогие для Гоголя тех лет идеи. Однако содержавшаяся в «Развязке» попытка интерпретации «Ревизора» в моралистическом духе вызвала резкие возражения самого Щепкина, выше всего ценившего в комедии Гоголя ее жизненную достоверность, узнаваемость персонажей (см.его письмо к Гоголю от 22 мая 1847 г.).

По своей тематике переписка между Гоголем и Щепкиным имеет довольно узкий характер. Почти целиком она связана с вопросами постановки сочинений Гоголя на московской сцене. Однако личности обоих художников раскрываются в ней достаточно полно, а порой и неожиданно. Так, в своих многочисленных постановочных указаниях и пояснениях Гоголь предстает перед нами как профессионально мыслящий режиссер. В то же время актер Щепкин обнаруживает в своих письмах к писателю несомненную литературную одаренность. Среди современников Щепкин слыл превосходным рассказчиком. Человек трудной судьбы (родившись в семье крепостного, он получил свободу лишь в 1821 году), глубокий знаток русской жизни, Щепкин обладал еще и поразительной наблюдательностью, даром меткой характеристики, глубокого обобщения. Рассказанные им истории легли в основу «Сороки-воровки» А. И. Герцена, произведений В. А. Соллогуба и М. П. Погодина, были использованы Н. А. Некрасовым и А. В. Сухово-Кобылиным. Отразились они и в творчестве Гоголя (эпизод с кошечкой в «Старосветских помещиках», история о «беленьких» и «черненьких» во втором томе «Мертвых душ»). Одним из образцов щепкинских рассказов служит приведенный им в письме к Гоголю анекдот о курском полицмейстере.

Жизнь Щепкина была богата яркими встречами. Он дружил с Белинским, Герценом, Шевченко, С. Т. Аксаковым. Однако отношения с Гоголем заняли в жизни артиста особое место. «После «Ревизора», – вспоминает И. И. Панаев, – любовь Щепкина к Гоголю превратилась в благоговейное чувство. Когда он говорил об нем или читал отрывки из его писем к нему, лицо его сияло и на глазах показывались слезы <…>» (Панаев И. И. Литературные воспоминания. 1950, с. 170). Этой привязанности Щепкин остался верен до конца дней. К Гоголю, свидетельствует его слуга, были обращены последние мысли умирающего актера (Щепкин, т. 2, с. 295).

До настоящего времени сохранились 11 писем Гоголя к Щепкину и 3 письма Щепкина к Гоголю. За исключением письма Гоголя от 21 октября (2 ноября) 1846 года, все они публикуются в настоящем издании.

1836. СПб. Апреля 29.

Наконец пишу к вам, бесценнейший Михаил Семенович. Едва ли, сколько мне кажется, это не в первый раз происходит. Явление, точно, очень замечательное: два первые ленивца в мире наконец решаются изумить друг друга письмом. Посылаю вам «Ревизора». Может быть, до вас уже дошли слухи о нем. Я писал к ленивцу 1-й гильдии и беспутнейшему человеку в мире, Погодину, чтобы он уведомил вас. Хотел даже посылать к вам его, но раздумал, желая сам привезти к вам и прочитать собственногласно, дабы о некоторых лицах не составились заблаговременно превратные понятия, которые, я знаю, черезвычайно трудно после искоренить. Но, познакомившись с здешнею театральною дирекциею, я такое получил отвращение к театру, что одна мысль о тех приятностях, которые готовятся для меня еще и на московском театре, в силе удержать и поездку в Москву, и попытку хлопотать о чем-либо. К довершению, наконец, возможнейших мне пакостей здешняя дирекция, то есть директор Гедеонов, вздумал, как слышу я, отдать главные роли другим персонажам после четырех представлений ее, будучи подвинут какой-то мелочной личной ненавистью к некоторым главным актерам в моей пьесе, как-то: к Сосницкому и Дюру. Мочи нет. Делайте что хотите с моей пьесой, но я не стану хлопотать о ней. Мне она сама надоела так же, как хлопоты о ней. Действие, произведенное ею, было большое и шумное. Все против меня. Чиновники пожилые и почтенные кричат, что для меня нет ничего святого, когда я дерзнул так говорить о служащих людях. Полицейские против меня, купцы против меня, литераторы против меня. Бранят и ходят на пьесу; на четвертое представление нельзя достать билетов. Если бы не высокое заступничество государя, пьеса моя не была бы ни за что на сцене, и уже находились люди, хлопотавшие о запрещении ее. Теперь я вижу, что значит быть комическим писателем. Малейший призрак истины – и против тебя восстают, и не один человек, а целые сословия. Воображаю, что же было бы, если бы я взял что-нибудь из петербургской жизни, которая мне более и лучше теперь знакома, нежели провинциальная. Досадно видеть против себя людей тому, который их любит между тем братскою любовью. Комедию мою, читанную мною вам в Москве, под заглавием «Женитьба», я теперь переделал и переправил, и она несколько похожа теперь на что-нибудь путное. Я ее назначаю таким образом, чтобы она шла вам и Сосницкому в бенефис здесь и в Москве, что, кажется, случается в одно время года. Стало быть, вы можете адресоваться к Сосницкому, которому я ее вручу. Сам же через месяц-полтора, если не раньше, еду за границу и потому советую вам, если имеется ко мне надобность, не медлить вашим ответом и меньше предаваться общей нашей приятельнице лени.

Прощайте. От души обнимаю вас и прошу не забывать вашего старого земляка, много, много любящего вас Гоголя .

Раздайте прилагаемые при сем экземпляры по принадлежности. Неподписанный экземпляр отдайте по усмотрению, кому рассудите.

Милостивый государь! Николай Васильевич! Письмо и «Ревизора» несколько экземпляров получил и по назначению все роздал, кроме Киреевского, который в деревне, и потому я отдал его экземпляр С. П. Шевыреву для доставления. Благодарю вас от души за «Ревизора», не как за книгу, а как за комедию, которая, так сказать, осуществила все мои надежды, и я совершенно ожил. Давно уже я не чувствовал такой радости, ибо, к несчастию, мои все радости сосредоточены в одной сцене. Знаю, что это почти сумасшествие, но что ж делать? Я, право, не виноват. Порядочные люди смеются надо мной и почитают глупостию, но я за усовершенствования этой глупости отдал бы остаток моей жизни. Ну, все это в сторону, а теперь просто об «Ревизоре»; не грех ли вам оставлять его на произвол судьбы, и где же? в Москве, которая так радушно ждет вас (так от души смеется в «Горе от ума»). И вы оставите ее от некоторых неприятностей, которые доставил вам «Ревизор»? Во-первых, по театру таких неприятностей не может быть, ибо М. Н. Загоскин, благодаря вас за экземпляр, сказал, что будет писать к вам, и поручил еще мне уведомить вас, что для него весьма приятно бы было, если бы вы приехали, дабы он мог совершенно с вашим желанием сделать все, что нужно для поставки пиэсы. Со стороны же публики чем более будут на вас злиться, тем более я буду радоваться, ибо это будет значить, что она разделяет мое мнение о комедии и вы достигли своей цели. Вы сами лучше всех знаете, что ваша пиэса более всякой другой требует, чтобы вы прочли ее нашему начальству и действующим. Вы это знаете и не хотите приехать. Бог с вами! Пусть она вам надоела, но вы должны это сделать для комедии; вы должны это сделать по совести; вы должны это сделать для Москвы, для людей, вас любящих и принимающих живое участие в «Ревизоре». Одним словом, вы твердо знаете, что вы нам нужны, и не хотите приехать. Воля ваша, это эгоизм. Простите меня, что я так вольно выражаюсь, но здесь дело идет о комедии, и потому я не могу быть хладнокровным. Видите, я даже не ленив теперь. Вы, пожалуй, не ставьте ее у нас, только прочтите два раза, а там… Ну, полно, я вам надоел. Спасибо вам за подарок пиэсы для бенефиса, верьте, что такое одолжение никогда не выйдет из моей старой головы, в которой теперь одно желание видеть вас, поцеловать. Чтобы это исполнить, я привел бы всю Москву в движение. Прощайте. Простите, что оканчиваю без чинов.

Слова «завтра… заседание» дают основание для более или менее достоверной датировки данного письма - 2 марта 1836 г. (см. «Н. В. Гоголь. Материалы и исследования», I, стр. 306–308. Постановление СПб. цензурного комитета о «Коляске»); речь идет, очевидно, о том самом заседании 3 марта 1836 г., на котором рассматривалась «Коляска». Цензурное разрешение первой книги «Современника» - 31 марта 1836 г. Вопреки просьбе Гоголя, статья «О движении журнальной литературы» помещена перед «Утром делового человека».

С. А. СОБОЛЕВСКОМУ.

Печатается по факсимиле (А. К. Виноградов. «Мериме в письмах к Соболевскому». М. 1928, стр. 55).

Соболевский, Сергей Александрович (1803–1870) - приятель А. С. Пушкина, поэт-дилетант, автор многих известных эпиграмм, библиограф и библиофил.

Письмо является ответом на записку С. А. Соболевского Гоголю, написанную 17 апреля 1836 г., т. е. за два дня до премьеры «Ревизора». Соболевский просил достать билеты в ложу на эту премьеру для вдовы Н. М. Карамзина Екатерины Андреевны, его дочери Софьи Николаевны и сыновей Андрея и Александра.

Гоголь встречался с Соболевским у П. А. Плетнева («Материалы» Шенрока, I, стр. 362). Впоследствии они встречались за границей.

М. С. ЩЕПКИНУ.

Печатается по подлиннику (ЛБ).

Щепкин, Михаил Семенович (1788–1863) - великий русский актер, основоположник русского сценического реализма.

Первая встреча Щепкина с Гоголем произошла, по свидетельству сыновей Щепкина, летом 1832 г., когда Гоголь был проездом в Москве на пути в Васильевку или на обратном пути. К этой именно поре относятся первые дошедшие до нас сведения о возникшем у Гоголя пристальном интересе к драматическому творчеству (см. «История моего знакомства»).

Знакомство Щепкина с Гоголем вскоре перешло в дружеские отношения. Из переписки Гоголя с Щепкиным сохранилось одиннадцать разновременных писем Гоголя и три письма Щепкина. Основная тема переписки - вопросы, связанные с постановкой пьес Гоголя на московской сцене. См. «М. С. Щепкин. Записки его, письма, рассказы». СПб., 1914; также «Записки актера Щепкина» с предисловием, статьей и примечаниями А. Дермана, изд. «Academia», 1933; Н. С. Тихонравов. «Щепкин и Гоголь». - Сочинения Тихонравова, III, ч. 1, стр. 530–559.

Гедеонов, Александр Михайлович (1790–1867) - директор императорских театров в 1833–1858 гг.

…вздумал… отдать главные роли другим персонажам. Гоголь не знал, что это было уже сделано. С 28 апреля 1836 г. в спектакль были введены дублеры: П. И. Григорьев I (городничий), А. М. Максимов I (Хлестаков), П. А. Каратыгин (Ляпкин-Тяпкин), А. Е. Мартынов (Бобчинский) и др. (см. «Ежегодник императорских театров», 1897/98). Видел ли Гоголь дублеров на сцене - не выяснено.

Сосницкий, Иван Иванович (1794–1871) - знаменитый русский актер, первый исполнитель роли городничего (о нем см. С. Бертенсон. «Дед русской сцены». - «Ежегодник императорских театров», 1914).

Дюр, Николай Осипович (1807–1839) - первый исполнитель роли Хлестакова.

Разноречивые отзывы о «Ревизоре» не дают оснований для решительного заключения Гоголя: «все против меня». Против «Ревизора» были реакционные бюрократические и помещичьи круги; напротив, всей передовой общественностью «Ревизор» был поддержан. (См. свод откликов на «Ревизора» в книге В. Вересаева «Гоголь в жизни», изд. «Academia», 1933, стр. 159–165.)

О цензурной истории «Ревизора» см.: А. И. Вольф. «Хроника петербургских театров». СПб. 1877, ч. 1, стр. 49; Н. В. Дризен. «Драматическая цензура двух эпох» и «Н. В. Гоголь. Материалы и исследования», I, стр. 309–312. (Официальная переписка о «Ревизоре».