В романе Фёдора Михайловича Достоевского «Преступление и наказание» главные герои – персонажи сложные и противоречивые. Их судьба тесно связана с условиями жизни, средой, в которой протекает жизнь, индивидуальными особенностями. Дать характеристику героям «Преступления и наказания» Достоевского возможно только исходя из их поступков, так как голоса автора в произведении мы не слышим.

Родион Раскольников – главный герой романа

Родион Раскольников – центральный персонаж произведения. Молодой человек обладает привлекательной внешностью. «Кстати, он был замечательно хорош собою, с прекрасными тёмными глазами, тёмнорус, ростом выше среднего, тонок и строен». Незаурядный ум, гордый характер, больное самолюбие и нищенское существование – причины преступного поведения героя. Родион высоко оценивает свои способности, считает себя исключительной личностью, мечтает о великом будущем, но материальное положение действует на него угнетающе. Ему нечем платить за обучение в университете, не хватает средств рассчитаться с квартирной хозяйкой. Одежда молодого человека привлекает внимание прохожих своим потрёпанным и старым видом. Пытаясь справиться с обстоятельствами, Родион Раскольников идёт на убийство старухи процентщицы. Тем самым он пытается доказать самому себе, что относится к высшему разряду людей и может переступить через кровь. «Тварь ли я дрожащая или право имею», – думает он. Но одно преступление влечёт за собой другое. Гибнет ни в чём не повинная убогая женщина. Теория героя о праве сильной личности заводит в тупик. Лишь любовь Сони пробуждает в нём веру в бога, возрождает к жизни. Личность Раскольникова состоит из противоположных качеств. Равнодушный жестокий убийца отдаёт последние гроши на похороны малознакомого человека, вмешивается в судьбу юной девочки, пытаясь спасти её от бесчестия.

Второстепенные персонажи

Образы героев, играющих главную роль в повествовании, становятся полнее и ярче в результате описания их отношений с другими людьми. Члены семьи, друзья, знакомые, эпизодические лица, возникающие в сюжете, помогают лучше понять идею произведения, разобраться в мотивах поступков.

Чтобы облик действующих лиц романа стал понятнее читателю, писатель использует различные приёмы. Мы знакомимся с подробным описанием героев, вникаем в детали тоскливого интерьера квартир, рассматриваем унылые серые улицы Петербурга.

Софья Мармеладова

Софья Семёновна Мармеладова – юное несчастное существо. «Соня была маленького роста, лет восемнадцати, худенькая, но довольно хорошенькая блондинка, с замечательными голубыми глазами». Она молода, наивна и очень добра. Пьяный отец, больная мачеха, голодные сводные сёстры и брат – вот окружающая среда, в которой живёт героиня. Она стеснительная и робкая натура, неспособная постоять за себя. Но это хрупкое создание ради близких людей готово жертвовать собой. Она продаёт тело, занимаясь проституцией, чтобы помочь семье, отправляется вслед за осуждённым Раскольниковым. Соня – добрый, бескорыстный и глубоко верующий человек. Это даёт ей силы справиться со всеми испытаниями и обрести заслуженное счастье.

Семён Мармеладов

Мармеладов Семён Захарович – не менее значимый персонаж произведения. Он бывший чиновник, многодетный отец семейства. Слабый и безвольный человек решает все свои проблемы с помощью алкоголя. Мужчина, уволенный со службы, обрекает на голод свою жену и детей. Они живут в проходной комнате, в которой почти нет обстановки. Малыши не ходят в школу, не имеют сменного белья. Мармеладов способен пропить последние деньги, забрать у своей старшей дочери заработанные копейки, для того, чтобы напиться и уйти от проблем. Несмотря на это образ героя вызывает жалость и сострадание, так как обстоятельства оказались сильнее его. Он сам страдает от своего порока, но не может справиться с ним.

Авдотья Раскольникова

Авдотья Романовна Раскольникова – сестра главного героя. Девушка из бедной, но честной и достойной семьи. Дуня умна, хорошо образованна, воспитанна. Она «замечательно хороша собой», чем, к своему несчастью, привлекает внимание мужчин. Чертами характера «она была похожа на брата». Авдотья Раскольникова – натура гордая и независимая, решительная и целеустремлённая, была готова выйти замуж за нелюбимого человека ради благополучия брата. Чувство собственного достоинства и упорный труд помотают ей устроить свою судьбу и избежать непоправимых ошибок.

Дмитрий Вразумихин

Дмитрий Прокофьевич Вразумихин – единственный друг Родиона Раскольникова Бедный студент, в отличие от своего товарища, не бросает учёбу. Он зарабатывает на жизнь всеми доступными средствами и не перестаёт надеяться на удачу. Бедность не мешает ему строить планы. Разумихин благородный человек. Он бескорыстно старается помочь другу, заботится о его семье. Любовь к Авдотье Романовне Раскольниковой окрыляет молодого человека, делает сильнее и решительнее.

Пётр Лужин

Пётр Петрович Лужин – почтенный, уважаемый человек средних лет приятной наружности. Он успешный предприниматель, счастливый жених Дуни Раскольниковой, богатый и уверенный в себе господин. На самом деле под маской добропорядочности скрывается низкая и подлая натура. Воспользовавшись бедственным положением девушки, он делает ей предложение. В своих поступках Пётр Петрович руководствуется не бескорыстными мотивами, а собственной выгодой. Он мечтает о жене, которая была бы рабски покорна и благодарна до конца своих дней. Ради собственных интересов он притворяется влюблённым, пытается оклеветать Раскольникова, обвинить в воровстве Соню Мармеладову.

Аркадий Свидригайлов

Свидригайлов Аркадий Иванович – один из самых загадочных лиц в романе. Хозяин дома, где работала Авдотья Романовна Раскольникова. Он хитёр и опасен для окружающих. Свидригайлов – порочный человек. Будучи женатым, пытается соблазнить Дуню. Его обвиняют в убийстве жены, совращении малолетних детей. Страшная натура Свидригайлова способна, как ни странно, и на благородные поступки. Он помогает оправдаться Соне Мармеладовой, устраивает судьбу осиротевших детей. Родион Раскольников, совершив преступление, становится похожим на этого героя, так как переступает нравственный закон. Неслучайно в разговоре с Родионом он говорит: «Мы одного поля ягоды».

Пульхерия Раскольникова

Раскольникова Пульхерия Александровна – матушка Родиона и Дуни. Женщина бедная, но честная. Человек добрый и отзывчивый. Любящая мать, готовая ради своих детей на любые жертвы и лишения.

Некоторым своим героям Ф. М. Достоевский уделяет совсем немного внимания. Но они необходимы в ходе повествования. Так, процесс расследования невозможно себе представить без умного, хитрого, но благородного следователя Порфирия Петровича. Лечит и разбирается в психологическом состоянии Родиона во время болезни молодой доктор Зосимов. Важным свидетелем слабости главного героя в полицейском участке является помощник квартального надзирателя Илья Петрович. Возвращает доброе имя Соне и разоблачает лживого жениха приятель Лужина Лебезятников Андрей Семёнович. Незначительные на первый взгляд события, связанные с именами этих героев, играют важную роль в развитии сюжета.

Значение эпизодических лиц в произведении

На страницах великого произведения Фёдора Михайловича Достоевского мы встречаемся и с другими действующими лицами. Список героев романа дополняют эпизодические персонажи. Катерина Ивановна, жена Мармеладова, несчастные дети-сироты, девочка на бульваре, жадная старуха-процентщица Алёна Ивановна, больная Лизовета. Их появление неслучайно. Каждый, даже самый незначительный образ, несёт свою смысловую нагрузку и служит воплощению замысла автора. Важными и необходимыми являются все герои романа «Преступление и наказание», список которых можно продолжить и дальше.

Тест по произведению

Можно ли, можно ли так? - говорил озадаченный Разумихин, качая головой.

Оставьте, оставьте меня все! - в исступлении вскричал Раскольников.

Да оставите ли вы меня наконец, мучители! Я вас не боюсь! Я никого, никого теперь не боюсь! Прочь от меня! Я один хочу быть, один, один, один!

Пойдем! - сказал Зосимов, кивнул Разумихину.

Помилуй, да разве можно его так оставлять.

Пойдем! - настойчиво повторил Зосимов и вышел. Разумихин подумал и побежал догонять его.

Хуже могло быть, если бы мы его не послушались, - сказал Зосимов, уже на лестнице. - Раздражать невозможно…

Что с ним?

Если бы только толчок ему какой-нибудь благоприятный, вот бы чего!

Давеча он был в силах… Знаешь, у него что-то есть на уме! Что-то неподвижное, тяготящее… Этого я очень боюсь; непременно!

Да вот этот господин, может быть, Петр-то Петрович! По разговору видно, что он женится на его сестре и что Родя об этом, перед самой болезнью, письмо получил…

Да; черт его принес теперь; может быть, расстроил все дело. А заметил ты, что он ко всему равнодушен, на все отмалчивается, кроме одного пункта, от которого из себя выходит: это убийство…

Да, да! - подхватил Разумихин, - очень заметил! Интересуется, пугается. Это его в самый день болезни напугали, в конторе у надзирателя; в обморок упал.

Ты мне это расскажи подробнее вечером, а я тебе кое-что потом скажу.

Интересует он меня, очень! Через полчаса зайду наведаться… Воспаления, впрочем, не будет…

Спасибо тебе! А я у Пашеньки тем временем подожду и буду наблюдать через Настасью…

Раскольников, оставшись один, с нетерпением и тоской поглядел на Настасью; но та еще медлила уходить.

Чаю-то теперь выпьешь? - спросила она.

После! Я спать хочу! Оставь меня…

Он судорожно отвернулся к стене; Настасья вышла.

Но только что она вышла, он встал, заложил крючком дверь, развязал принесенный давеча Разумихиным и им же снова завязанный узел с платьем и стал одеваться. Странное дело: казалось, он вдруг стал совершенно спокоен; не было ни полоумного бреду, как давеча, ни панического страху, как во все последнее время. Это была первая минута какого-то странного, внезапного спокойствия. Движения его были точны и ясны, в них проглядывало твердое намерение. «Сегодня же, сегодня же!…» - бормотал он про себя. Он понимал, однако, что еще слаб, но сильнейшее душевное напряжение, дошедшее до спокойствия, до неподвижной идеи, придавало ему сил и самоуверенности; он, впрочем, надеялся, что не упадет на улице. Одевшись совсем, во все новое, он взглянул на деньги, лежавшие на столе, подумал и положил их в карман.

Денег было двадцать пять рублей. Взял тоже и все медные пятаки, сдачу с десяти рублей, истраченных Разумихиным на платье. Затем тихо снял крючок, вышел из комнаты, спустился по лестнице и заглянул в отворенную настежь кухню: Настасья стояла к нему задом и, нагнувшись, раздувала хозяйский самовар. Она ничего не слыхала. Да и кто мог предположить, что он уйдет?

Через минуту он был уже на улице.

Было часов восемь, солнце заходило. Духота стояла прежняя; но с жадностью дохнул он этого вонючего, пыльного, зараженного городом воздуха.

Голова его слегка было начала кружиться; какая-то дикая энергия заблистала вдруг в его воспаленных глазах и в его исхудалом бледно-желтом лице. Он не знал, да и не думал о том, куда идти; он знал одно: «что все это надо кончить сегодня же, за один раз, сейчас же; что домой он иначе не воротится, потому что не хочет так жить». Как кончить? Чем кончить? Об этом он не имел и понятия, да и думать не хотел. Он отгонял мысль: мысль терзала его. Он только чувствовал и знал, что надо, чтобы все переменилось, так или этак, «хоть как бы то ни было», повторял он с отчаянною, неподвижною самоуверенностью и решимостью.

По старой привычке, обыкновенным путем своих прежних прогулок, он прямо направился на Сенную. Не доходя Сенной, на мостовой, перед мелочною лавкой, стоял молодой черноволосый шарманщик и вертел какой-то весьма чувствительный романс. Он аккомпанировал стоявшей впереди его на тротуаре девушке, лет пятнадцати, одетой как барышня, в кринолине, в мантильке, в перчатках и в соломенной шляпке с огненного цвета пером; все это было старое и истасканное. Уличным, дребезжащим, но довольно приятным и сильным голосом она выпевала романс, в ожидании двухкопеечника из лавочки.

Раскольников приостановился рядом с двумя-тремя слушателями, послушал, вынул пятак и положил в руку девушке. Та вдруг пресекла пение на самой чувствительной и высокой нотке, точно отрезала, резко крикнула шарманщику: «будет!», и оба поплелись дальше, к следующей лавочке.

Любите вы уличное пение? - обратился вдруг Раскольников к одному, уже немолодому, прохожему, стоявшему рядом с ним у шарманки и имевшему вид фланера. Тот дико посмотрел и удивился. - Я люблю, - продолжал Раскольников, но с таким видом, как будто вовсе не об уличном пении говорил, - я люблю, как поют под шарманку в холодный, темный и сырой осенний вечер, непременно в сырой, когда у всех прохожих бледно-зеленые и больные лица; или, еще лучше, когда снег мокрый падает, совсем прямо, без ветру, знаете? а сквозь него фонари с газом блистают…

Не знаю-с… Извините… - пробормотал господин, испуганный и вопросом, и странным видом Раскольникова, и перешел на другую сторону улицы.

Раскольников пошел прямо и вышел к тому углу на Сенной, где торговали мещанин и баба, разговаривавшие тогда с Лизаветой; но теперь их не было.

Узнав место, он остановился, огляделся и оборотился к молодому парню в красной рубахе, зевавшему у входа в мучной лабаз.

Это мещанин ведь торгует тут на углу, с бабой, с женой, а?

Всякие торгуют, - отвечал парень, свысока обмеривая Раскольникова.

Как его зовут?

Как крестили, так и зовут.

Уж и ты не зарайский ли? Которой губернии?

Парень снова посмотрел на Раскольникова.

У нас, ваше сиятельство, не губерния, а уезд, а ездил-то брат, а я дома сидел, так и не знаю-с… Уж простите, ваше сиятельство, великодушно.

Это харчевня, наверху-то?

Это трахтир, и бильярд имеется; и прынцессы найдутся… Люли!

Раскольников перешел через площадь. Там, на углу, стояла густая толпа народа, все мужиков. Он залез в самую густоту, заглядывая в лица. Его почему-то тянуло со всеми заговаривать. Но мужики не обращали внимания на него, и все что-то галдели про себя, сбиваясь кучками. Он постоял, подумал и пошел направо, тротуаром, по направлению к В-му. Миновав площадь, он попал в переулок…

Он и прежде проходил этим коротеньким переулком, делающим колено и ведущим с площади в Садовую. В последнее время его даже тянуло шляться по всем этим местам, когда тошно становилось, «чтоб еще тошней было». Теперь же он вошел, ни о чем не думая. Тут есть большой дом, весь под распивочными и прочими съестно-выпивательными заведениями; из них поминутно выбегали женщины, одетые, как ходят «по соседству» - простоволосые и в одних платьях. В двух-трех местах они толпились на тротуаре группами, преимущественно у сходов в нижний этаж, куда, по двум ступенькам, можно было спускаться в разные весьма увеселительные заведения. В одном из них, в эту минуту, шел стук и гам на всю улицу, тренькала гитара, пели песни, и было очень весело. Большая группа женщин толпилась у входа; иные сидели на ступеньках, другие на тротуаре, третьи стояли и разговаривали. Подле, на мостовой, шлялся, громко ругаясь, пьяный солдат с папироской и, казалось, куда-то хотел войти, но как будто забыл куда. Один оборванец ругался с другим оборванцем, и какой-то мертво-пьяный валялся поперек улицы.

Раскольников остановился у большой группы женщин. Они разговаривали сиплыми голосами; все были в ситцевых платьях, в козловых башмаках и простоволосые.

Иным было лет за сорок, но были и лет по семнадцати, почти все с глазами подбитыми.

Его почему-то занимало пенье и весь этот стук и гам, там, внизу…

Оттуда слышно было, как среди хохота и взвизгов, под тоненькую фистулу разудалого напева и под гитару, кто-то отчаянно отплясывал, выбивая такт каблуками. Он пристально, мрачно и задумчиво слушал, нагнувшись у входа и любопытно заглядывал с тротуара в сени.

Ты мой бутошник прикрасной Ты не бей меня напрасно! - разливался тоненький голос певца. Раскольникову ужасно захотелось расслушать, что поют, точно в этом и было все дело.

«Не зайти ли? - подумал он. - Хохочут! Спьяну. А что ж, не напиться ли пьяным?»

Не зайдете, милый барин? - спросила одна из женщин довольно звонким и не совсем еще осипшим голосом. Она была молода и даже не отвратительна - одна из всей группы.

Вишь, хорошенькая! - отвечал он, приподнявшись и поглядев на нее.

Она улыбнулась; комплимент ей очень понравился.

Вы и сами прехорошенькие, - сказала она.

Какие худые! - заметила басом другая, - из больницы, что ль выписались?

Кажись и генеральские дочки, а носы все курносые! - перебил вдруг подошедший мужик, навеселе, в армяке нараспашку и с хитро смеющейся харей.

Вишь, веселье!

Проходи, коль пришел!

Пройду! Сласть!

И он кувыркнулся вниз.

Послушайте, барин! - крикнула вслед девица.

Она законфузилась.

Я, милый барин, всегда с вами рада буду часы разделить, а теперь вот как-то совести при вас не соберу. Подарите мне, приятный кавалер, шесть копеек на выпивку!

Раскольников вынул сколько вынулось: три пятака.

Ах, какой добреющий барин!

Как тебя зовут?

А Дуклиду спросите.

Нет уж, это что же, - вдруг заметила одна из группы, качая головой на Дуклиду. - Это уж я и не знаю, как это так просить! Я бы, кажется, от одной только совести провалилась…

Раскольников любопытно поглядел на говорившую. Это была рябая девка, лет тридцати, вся в синяках, с припухшею верхнею губой. Говорила и осуждала она спокойно и серьезно.

«Где это, - подумал Раскольников, идя далее, - где это я читал, как один приговоренный к смерти, за час до смерти, говорит или думает, что если бы пришлось ему жить где-нибудь на высоте, на скале, и на такой узенькой площадке, чтобы только две ноги можно было поставить, - а кругом будут пропасти, океан, вечный мрак, вечное уединение и вечная буря, - и оставаться так, стоя на аршине пространства, всю жизнь, тысячу лет, вечность, - то лучше так жить, чем сейчас умирать! Только бы жить, жить и жить! Как бы ни жить - только жить!… Экая правда! Господи, какая правда!

Подлец человек! И подлец тот, кто его за это подлецом называет», - прибавил он через минуту.

Он вышел на другую улицу: «Ба! Хрустальный дворец»! Давеча Разумихин говорил про «Хрустальный дворец». Только, чего бишь я хотел-то? Да, прочесть!… Зосимов говорил, что в газетах читал…»

Газеты есть? - спросил он, входя в весьма просторное и даже опрятное трактирное заведение о нескольких комнатах, впрочем довольно пустых.

Два-три посетителя пили чай, да в одной дальней комнате сидела группа, человека в четыре, и пили шампанское. Раскольникову показалось, что между ними Заметов. Впрочем, издали нельзя было хорошо рассмотреть.

«А пусть!» - подумал он.

Водки прикажете-с? - спросил половой.

Чаю подай. Да принеси ты мне газет, старых, этак дней за пять сряду, а я тебе на водку дам.

Слушаю-с. Вот сегодняшние-с. И водки прикажете-с?

Старые газеты и чай явились. Раскольников уселся и стал отыскивать:

«Излер - Излер - Ацтеки - Ацтеки - Излер - Бартола - Массимо - Ацтеки - Излер… фу, черт! А, вот отметки: провалилась с лестницы - мещанин сгорел с вина - пожар на Песках - пожар на Петербургской - еще пожар на Петербургской-еще пожар на Петербургской - Излер - Излер - Излер - Излер - Массимо… А вот…»

Он отыскал наконец то, чего добивался, и стал читать; строки прыгали в его глазах, он, однако ж, дочел все «известие» и жадно принялся отыскивать в следующих нумерах позднейшие прибавления. Руки его дрожали, перебирая листы, от судорожного нетерпения. Вдруг кто-то сел подле него, за его столом. Он заглянул - Заметов, тот же самый Заметов и в том же виде, с перстнями, с цепочками, с пробором в черных вьющихся и напомаженных волосах, в щегольском жилете и в несколько потертом сюртуке и несвежем белье. Он был весел, по крайней мере очень весело и добродушно улыбался.

Смуглое лицо его немного разгорелось от выпитого шампанского.

Как! Вы здесь? - начал он с недоумением и таким тоном, как бы век был знаком, - а мне вчера еще говорил Разумихин, что вы все не в памяти.

Вот странно! А ведь я был у вас…

Раскольников знал, что он подойдет. Он отложил газеты и поворотился к Заметову. На его губах была усмешка, и какое-то новое раздражительное нетерпение проглядывало в этой усмешке.

Это я знаю, что вы были, - отвечал он, - слышал-с. Носок отыскивали… А знаете, Разумихин от вас без ума, говорит, что вы с ним к Лавизе Ивановне ходили, вот про которую вы старались тогда, поручику-то Пороху мигали, а он все не понимал, помните? Уж как бы, кажется, не понять - дело ясное… а?

А уж какой он буян!

Порох-то?

Нет, приятель ваш, Разумихин…

А хорошо вам жить, господин Заметов; в приятнейшие места вход беспошлинный! Кто это вас сейчас шампанским-то наливал?

А это мы… выпили… Уж и наливал?!

Гонорарий! Всем пользуетесь! - Раскольников засмеялся. - Ничего, добреющий мальчик, ничего! - прибавил он, стукнув Заметова по плечу, - я ведь не назло, «а по всей то есь любови, играючи» говорю, вот как работник-то ваш говорил, когда он Митьку тузил, вот, по старухиному-то делу.

А вы почем знаете?

Да я, может, больше вашего знаю.

Чтой-то какой вы странный… Верно, еще очень больны. Напрасно вышли…

А я вам странным кажусь?

Да. Что это вы газеты читаете?

Много про пожары пишут…

Нет, я не про пожары. - Тут он загадочно посмотрел на Заметова; насмешливая улыбка опять искривила его губы. - Нет, я не про пожары, - продолжал он, подмигивая Заметову. - А сознайтесь, милый юноша, что вам ужасно хочется знать, про что я читал?

Вовсе не хочется; я так спросил. Разве нельзя спросить? Что вы все…

Послушайте, вы человек образованный, литературный, а?

Я из шестого класса гимназии, - отвечал Заметов с некоторым достоинством.

Из шестого! Ах ты мой воробушек! С пробором, в перстнях - богатый человек! Фу, какой миленький мальчик! - Тут Раскольников залился нервным смехом, прямо в лицо Заметову. Тот отшатнулся, и не то чтоб обиделся, а уж очень удивился.

Фу, какой странный! - повторил Заметов очень серьезно. - Мне сдается, что вы все еще бредите.

Брежу? Врешь, воробушек!… Так я странен? Ну, а любопытен я вам, а?

Любопытен?

Любопытен.

Так сказать, про что я читал, что разыскивал? Ишь ведь сколько нумеров велел натащить! Подозрительно, а?

Ну, скажите.

Ушки на макушке?

Какая еще там макушка?

После скажу, какая макушка, а теперь, мой милейший, объявляю вам… нет, лучше: «сознаюсь»… Нет, и это не то: «показание даю, а вы снимаете» - вот как! Так даю показание, что читал, интересовался… отыскивал… разыскивал… - Раскольников прищурил глаза и выждал, - разыскивал - и для того и зашел сюда - об убийстве старухи чиновницы, - произнес он наконец, почти шепотом, чрезвычайно приблизив свое лицо к лицу Заметова. Заметов смотрел на него прямо в упор, не шевелясь и не отодвигая своего лица от его лица. Страннее всего показалось потом Заметову, что ровно целую минуту длилось у них молчание и ровно целую минуту они так друг на друга глядели.

Ну что ж что читали? - вскричал он вдруг в недоумении и в нетерпении. - Мне-то какое дело! Что ж в том?

Это вот та самая старуха, - продолжал Раскольников, тем же шепотом и не шевельнувшись от восклицания Заметова, - та самая, про которую, помните, когда стали в конторе рассказывать, а я в обморок-то упал. Что, теперь понимаете?

Да что такое? Что… «понимаете»? - произнес Заметов почти в тревоге.

Неподвижное и серьезное лицо Раскольникова преобразилось в одно мгновение, и вдруг он залился опять тем же нервным хохотом, как давеча, как будто сам совершенно не в силах был сдержать себя. И в один миг припомнилось ему до чрезвычайной ясности ощущения одно недавнее мгновение, когда он стоял за дверью, с топором, топор прыгал, они за дверью ругались и ломились, а ему вдруг захотелось закричать им, ругаться с ними, высунуть им язык, дразнить их, смеяться, хохотать, хохотать, хохотать!

Вы или сумасшедший, или… - проговорил Заметов - и остановился, как будто вдруг пораженный мыслью, внезапно промелькнувшею в уме его.

Или? Что «или»? Ну, что? Ну, скажите-ка!

Ничего! - в сердцах отвечал Заметов, - все вздор!

Оба замолчали. После внезапного, припадочного взрыва смеха Раскольников стал вдруг задумчив и грустен. Он облокотился на стол и подпер рукой голову. Казалось, он совершенно забыл про Заметова. Молчание длилось довольно долго.

Что вы чай-то не пьете? Остынет, - сказал Заметов.

А? Что? Чай?.. Пожалуй… - Раскольников глотнул из стакана, положил в рот кусочек хлеба и вдруг, посмотрев на Заметова, казалось, все припомнил и как будто встряхнулся: лицо его приняло в ту же минуту первоначальное насмешливое выражение. Он продолжал пить чай.

Нынче много этих мошенничеств развелось, - сказал Заметов. - Вот недавно еще я читал в «Московских ведомостях», что в Москве целую шайку фальшивых монетчиков изловили. Целое общество было. Подделывали билеты.

О, это уже давно! Я еще месяц назад читал, - отвечал спокойно Раскольников. - Так это-то, по-вашему, мошенники? - прибавил он, усмехаясь.

Как же не мошенники?

Это? Это дети, бланбеки, а не мошенники! Целая полсотня людей для этакой цели собирается! Разве это возможно? Тут и трех дней много будет, да и то чтобы друг в друге каждый пуще себя самого был уверен! А то стоит одному спьяну проболтаться, и все прахом пошло! Бланбеки! Нанимают ненадежных людей разменивать билеты в конторах: этакое-то дело да поверить первому встречному? Ну, положим, удалось и с бланбеками, положим, каждый себе по миллиону наменял, ну а потом? Всю-то жизнь? Каждый один от другого зависит на всю свою жизнь! Да лучше удавиться! А они и разменять-то не умели: стал в конторе менять, получил пять тысяч, и руки дрогнули. Четыре пересчитал, а пятую принял не считая, на веру, чтобы только в карман да убежать поскорее. Ну, и возбудил подозрение. И лопнуло все из-за одного дурака! Да разве так возможно?

Что руки-то дрогнули? - подхватил Заметов, - нет, это возможно-с.

Нет, это я совершенно уверен, что это возможно. Иной раз не выдержишь.

Этого-то?

А вы, небось, выдержите? Нет, я бы не выдержал! За сто рублей награждения идти на этакий ужас! Идти с фальшивым билетом - куда же? - в банкирскую контору, где на этом собаку съели, - нет, я бы сконфузился. А вы не сконфузитесь?

Раскольникову ужасно вдруг захотелось опять «язык высунуть». Озноб, минутами, проходил по спине его.

Я бы не так сделал, - начал он издалека. - Я бы вот как стал менять: пересчитал бы первую тысячу, этак раза четыре со всех концов, в каждую бумажку всматриваясь, и принялся бы за другую тысячу; начал бы ее считать, досчитал бы до средины, да и вынул бы какую-нибудь пятидесятирублевую, да на свет, да переворотил бы ее и опять на свет - не фальшивая ли? «Я, дескать, боюсь: у меня родственница одна двадцать пять рублей таким образом намедни потеряла»; и историю бы тут рассказал. А как стал бы третью тысячу считать - нет, позвольте: я, кажется, там, во второй тысяче, седьмую сотню неверно сосчитал, сомнение берет, да бросил бы третью, да опять за вторую, - да этак бы все-то пять. А как кончил бы, из пятой да из второй вынул бы по кредитке, да опять на свет, да опять сомнительно, «перемените, пожалуйста», - да до седьмого поту конторщика бы довел, так что он меня как с рук-то сбыть уж не знал бы! Кончил бы все наконец, пошел, двери бы отворил - да нет, извините, опять воротился, спросить о чем-нибудь, объяснение какое-нибудь получить, - вот я бы как сделал!

Фу, какие вы страшные вещи говорите! - сказал, смеясь, Заметов. - Только все это один разговор, а на деле, наверно споткнулись бы. Тут, я вам скажу, по-моему, не только нам с вами, даже натертому, отчаянному человеку за себя поручиться нельзя. Да чего ходить - вот пример: в нашей-то части старуху убили. Ведь уж, кажется, отчаянная башка, среди бела дня на все риски рискнул, одним чудом спасся, - а руки-то все-таки дрогнули: обокрасть не сумел, не выдержал; по делу видно…

Раскольников как будто обиделся.

Видно! А вот поймайте-ка его, подите, теперь! - вскрикнул он, злорадно подзадоривая Заметова.

Что ж, поймают.

Кто? Вы? Вам поймать? Упрыгаетесь! Вот ведь что у вас главное: тратит ли человек деньги или нет? То денег не было, а тут вдруг тратить начнет, - ну как же не он? Так вас вот этакий ребенок надует на этом, коли захочет!

То-то и есть что они все так делают, - отвечал Заметов, - убьет-то хитро, жизнь отваживает, а потом тотчас в кабаке и попался. На трате-то их и ловят. Не все же такие, как вы хитрецы. Вы бы в кабак не пошли, разумеется?

Раскольников нахмурил брови и пристально посмотрел на Заметова.

Вы, кажется, разлакомились и хотите узнать, как бы я и тут поступил?

Спросил он с неудовольствием.

Хотелось бы, - твердо и серьезно ответил тот. Слишком что-то серьезно стал он говорить и смотреть.

Хорошо. Я вот бы как поступил, - начал Раскольников, опять вдруг приближая свое лицо к лицу Заметова, опять в упор смотря на него и говоря опять шепотом, так что тот даже вздрогнул на этот раз. - Я бы вот как сделал: я бы взял деньги и вещи и, как ушел бы оттуда, тотчас, не заходя никуда, пошел бы куда-нибудь, где место глухое и только заборы одни, и почти нет никого, - огород какой-нибудь или в этом роде. Наглядел бы я там еще прежде, на этом дворе, какой-нибудь такой камень, этак в пуд или полтора весу, где-нибудь в углу, у забора, что с построения дома, может, лежит; приподнял бы этот камень - под ним ямка должна быть, - да в ямку-то эту все бы вещи и деньги и сложил. Сложил бы да и навалил бы камнем, в том виде как он прежде лежал, придавил бы ногой, да и пошел бы прочь. Да год бы, два бы не брал, три бы не брал, - ну, и ищите! Был, да весь вышел!

Вы сумасшедший, - выговорил почему-то Заметов тоже чуть не шепотом и почему-то отодвинулся вдруг от Раскольникова. У того засверкали глаза; он ужасно побледнел; верхняя губа его дрогнула и запрыгала. Он склонился к Заметову как можно ближе и стал шевелить губами, ничего не произнося; так длилось с полминуты; он знал, что делал, но не мог сдержать себя. Страшное слово, как тогдашний запор в дверях, так и прыгало на его губах: вот-вот сорвется; вот-вот только спустить его, вот-вот только выговорить!

А что, если это я старуху и Лизавету убил? - проговорил он вдруг и - опомнился.

Заметов дико поглядел на него и побледнел как скатерть. Лицо его искривилось улыбкой.

Да разве это возможно? - проговорил он едва слышно.

Раскольников злобно взглянул на него.

Признайтесь, что вы поверили? Да? Ведь да?

Совсем нет! Теперь больше, чем когда-нибудь, не верю! - торопливо сказал Заметов.

Попался наконец! Поймали воробушка. Стало быть, верили же прежде, когда теперь «больше, чем когда-нибудь, не верите»?

Да совсем же нет! - восклицал Заметов, видимо сконфуженный. - Это вы для того-то и пугали меня, чтоб к этому подвести?

Так не верите? А об чем вы без меня заговорили, когда я тогда из конторы вышел? А зачем меня поручик Порох допрашивал после обморока? Эй ты, - крикнул он половому, вставая и взяв фуражку, - сколько с меня?

Тридцать копеек всего-с, - отвечал тот, подбегая.

Да вот тебе еще двадцать копеек на водку. Ишь сколько денег! - протянул он Заметову свою дрожащую руку с кредитками, - красненькие, синенькие, двадцать пять рублей. Откудова? А откудова платье новое явилось?

Ведь знаете же, что копейки не было! Хозяйку-то, небось, уж опрашивали…

Ну, довольно! Assez cause! До свидания… приятнейшего!…

Он вышел, весь дрожа от какого-то дикого истерического ощущения, в котором между тем была часть нестерпимого наслаждения, - впрочем мрачный, ужасно усталый. Лицо его было искривлено, как бы после какого-то припадка.

Утомление его быстро увеличивалось. Силы его возбуждались и приходили теперь вдруг, с первым толчком, с первым раздражающим ощущением, и так же быстро ослабевали, по мере того как ослабевало ощущение.

А Заметов, оставшись один, сидел еще долго на том же месте, в раздумье. Раскольников невзначай перевернул все его мысли насчет известного целует ее в глаза, в губы… Потом вдруг вскакивает и в исступлении «Илья Петрович - болван!» - решил он окончательно.

Только что Раскольников отворил дверь на улицу, как вдруг, на самом крыльце, столкнулся с входившим Разумихиным. Оба, даже за шаг еще, не видали друг друга, так что почти головами столкнулись. Несколько времени обмеривали они один другого взглядом. Разумихин был в величайшем изумлении, но вдруг гнев, настоящий гнев, грозно засверкал в его глазах.

Так вот ты где! - крикнул он во все горло. - С постели сбежал! А я его там под диваном даже искал! На чердак ведь ходили! Настасью чуть не прибил за тебя… А он вон где! Родька! Что это значит? Говори всю правду!

Признавайся! Слышишь?

А то значит, что вы все надоели мне смертельно, и я хочу быть один, - спокойно отвечал Раскольников.

Один? Когда еще ходить не можешь, когда еще рожа как полотно бледна, и задыхаешься! Дурак!… Что ты в «Хрустальном дворце» делал? Признавайся немедленно!

Пусти! - сказал Раскольников и хотел пройти мимо. Это уже вывело Разумихина из себя: он крепко схватил его за плечо.

Пусти? Ты смеешь говорить: «пусти»? Да знаешь ли, что я сейчас с тобой сделаю? Возьму в охапку, завяжу узлом да и отнесу под мышкой домой, под замок!

Слушай, Разумихин, - начал тихо и по-видимому совершенно спокойно Раскольников, - неужель ты не видишь, что я не хочу твоих благодеяний? И что за охота благодетельствовать тем, которые… плюют на это? Тем, наконец, которым это серьезно тяжело выносить? Ну для чего ты отыскал меня в начале болезни? Я, может быть, очень был бы рад умереть? Ну, неужели я недостаточно выказал тебе сегодня, что ты меня мучаешь, что ты мне… надоел! Охота же в самом деле мучить людей! Уверяю же тебя, что все это мешает моему выздоровлению серьезно, потому что беспрерывно раздражает меня. Ведь ушел же давеча Зосимов, чтобы не раздражать меня! Отстань же, ради бога, и ты! И какое право, наконец, имеешь ты удерживать меня силой?

Да неужель ты не видишь, что я совершенно в полном уме теперь говорю? Чем, чем, научи, умолить мне тебя, наконец, чтобы ты не приставал ко мне и не благодетельствовал? Пусть я неблагодарен, пусть я низок, только отстаньте вы все, ради бога, отстаньте! Отстаньте! Отстаньте!

Он начал спокойно, заранее радуясь всему яду, который готовился вылить, а кончил в исступлении и задыхаясь, как давеча с Лужиным.

Разумихин постоял, подумал и выпустил его руку.

Убирайся же к черту! - сказал он тихо и почти задумчиво. - Стой! - заревел он внезапно, когда Раскольников тронулся было с места, - слушай меня. Объявляю тебе, что все вы, до единого болтунишки и фанфаронишки!

Заведется у вас страданьице - вы с ним как курица с яйцом носитесь! Даже и тут воруете чужих авторов. Ни признака жизни в вас самостоятельной! Из спермацетной мази вы сделаны, а вместо крови сыворотка! Никому-то из вас я не верю! Первое дело у вас, во всех обстоятельствах - как бы на человека не походить! Сто-о-ой! - крикнул он с удвоенным бешенством, заметив, что Раскольников опять трогается уходить, - слушай до конца! Ты знаешь, у меня сегодня собираются на новоселье, может быть уж и пришли теперь, да я там дядю оставил, - забегал сейчас, - принимать приходящих. Так вот, если бы ты не был дурак, не пошлый дурак, не набитый дурак, не перевод с иностранного… видишь, Родя, я сознаюсь, ты малый умный, но ты дурак! - так вот, если б ты не был дурак, ты бы лучше ко мне зашел сегодня, вечерок посидеть, чем даром-то сапоги топтать. Уж вышел, так уж нечего делать! Я б тебе кресла такие мягкие подкатил, у хозяев есть… Чаишко, компания… А нет, - так и на кушетке уложу, - все-таки между нами полежишь… И Зосимов будет. Зайдешь, что ли?

Вр-р-решь! - нетерпеливо вскрикнул Разумихин, - почему ты знаешь? Ты не можешь отвечать за себя! Да и ничего ты в этом не понимаешь… Я тысячу раз точно так же с людьми расплевывался и опять назад прибегал… Станет стыдно - и воротишься к человеку! Так помни же, дом Починкова, третий этаж…

Да ведь этак вы себя, пожалуй, кому-нибудь бить позволите, господин Разумихин, из удовольствия благодетельствовать.

Кого? Меня! За одну фантазию нос отвинчу! Дом Починкова, нумер сорок семь, в квартире чиновника Бабушкина…

Не приду, Разумихин - Раскольников повернулся и пошел прочь.

Об заклад, что придешь! - крикнул ему вдогонку Разумихин. - Иначе ты… иначе знать тебя не хочу! Постой, гей! Заметов там?

И говорил?

Говорил.

Об чем? Ну, да черт с тобой, пожалуй, не сказывай. Починкова, сорок семь, Бабушкина, помни!

Раскольников дошел до Садовой и повернул за угол. Разумихин смотрел ему вслед, задумавшись. Наконец, махнув рукой, вошел в дом, но остановился на средине лестницы.

«Черт возьми! - продолжал он, почти вслух, - говорит со смыслом, а как будто… Ведь и я дурак! Да разве помешанные не говорят со смыслом? А Зосимов-то, показалось мне, этого-то и побаивается! - Он стукнул пальцем по лбу. - Ну что, если… ну как его одного теперь пускать? Пожалуй, утопится… Эх, маху я дал! Нельзя!» И он побежал назад, вдогонку за Раскольниковым, но уж след простыл. Он плюнул и скорыми шагами воротился в «Хрустальный дворец» допросить поскорее Заметова.

Порох Илья Петрович («Преступление и наказание»), полицейский, поручик, помощник квартального надзирателя. Впервые столкнулся с ним Раскольников, когда на следующий день после убийства им процентщицы Алёны Ивановны, его пригласили повесткой в «контору» по совершенно другому делу, связанному с давнишним долгом квартирной хозяйке. Только-только студент-убийца познакомился с письмоводителем Заметовым. «Вдруг, с некоторым шумом, весьма молодцевато и как-то особенно повёртывая с каждым шагом плечами, вошёл офицер, бросил фуражку с кокардой на стол и сел в кресла. <…> Это был поручик, помощник квартального надзирателя, с горизонтально торчавшими в обе стороны рыжеватыми усами и с чрезвычайно мелкими чертами лица, ничего, впрочем, особенного, кроме некоторого нахальства, не выражавшими. Он искоса и отчасти с негодованием посмотрел на Раскольникова: слишком уж на нём был скверен костюм, и, несмотря на всё принижение, всё ещё не по костюму была осанка; Раскольников, по неосторожности, слишком прямо и долго посмотрел на него, так что тот даже обиделся.

Тебе чего? - крикнул он, вероятно удивляясь, что такой оборванец и не думает стушёвываться от его молниеносного взгляда…» Раскольников с первой же встречи не поддался, так что разозлил поручика не на шутку. Чуть позже его непосредственный начальник Никодим Фомич, как бы извиняясь за подчинённого, разъяснит Раскольникову характер поручика: «Известно, порох, не мог обиды перенести. Вы чем-нибудь, верно, против него обиделись и сами не удержались <…> но это вы напрасно: на-и-бла-га-а-ар-р-роднейший, я вам скажу, человек, но порох, порох! Вспылил, вскипел, сгорел - и нет! И всё прошло! И в результате одно только золото сердца! Его и в полку прозвали: “поручик-порох”...

И какой ещё п-п-полк был! - воскликнул Илья Петрович, весьма довольный, что его так приятно пощекотали, но всё ещё будируя…»

Впоследствии, когда Раскольников явится в контору с повинной, Илья Петрович, ещё не зная об этом и, видимо, комплексуя, что из армейского офицера стал полицейским, сам себя в разговоре с Раскольниковым характеризует так: «Нет, знаете, вы со мной откровенно, вы не стесняйтесь, как бы наедине сам себе! Иное дело служба, иное дело... вы думали, я хотел сказать: дружба, нет-с, не угадали! Не дружба, а чувство гражданина и человека, чувство гуманности и любви ко всевышнему. Я могу быть и официальным лицом, и при должности, но гражданина и человека я всегда ощутить в себе обязан и дать отчёт... Вы вот изволили заговорить про Заметова. Заметов, он соскандалит что-нибудь на французский манер в неприличном заведении, за стаканом шампанского или донского, - вот что такое ваш Заметов! А я, может быть, так сказать, сгорел от преданности и высоких чувств и сверх того имею значение, чин, занимаю место! Женат и имею детей. Исполняю долг гражданина и человека, а он кто, позвольте спросить? Отношусь к вам, как к человеку, облагороженному образованием…» А перед этим ещё упомянул: «Я и жена моя - мы оба уважаем литературу, а жена - так до страсти!.. Литературу и художественность!..» Надо полагать, поручик-порох потом чрезвычайно гордился тем, что убийца старухи-процентщицы с повинной пришёл именно к нему, а не к многомудрому приставу следственных дел Порфирию Петровичу или к квартальному надзирателю Никодиму Фомичу. Знал бы Илья Петрович, как Раскольников незадолго перед тем рассуждал: «Если уж надо выпить эту чашу, то не всё ли уж равно? Чем гаже, тем лучше. - В воображении его мелькнула в это мгновение фигура Ильи Петровича Пороха. - Неужели в самом деле к нему? А нельзя ли к другому? Нельзя ли к Никодиму Фомичу? Поворотить сейчас и пойти к самому надзирателю на квартиру? По крайней мере, обойдется домашним образом... Нет, нет! К Пороху, к Пороху! Пить, так пить всё разом...»

Имя этого героя, видимо, недаром связано с именем громовержца пророка Ильи - в тексте при характеристике его дважды упоминаются гром и молния.

– Бедность не порок, дружище, ну да уж что! Известно, порох, не мог обиды перенести. Вы чем-нибудь, верно, против него обиделись и сами не удержались, – продолжал Никодим Фомич, любезно обращаясь к Раскольникову, – но это вы напрасно: на-и-бла-га-а-ар-р-род-нейший, я вам скажу, человек, но порох, порох! Вспылил, вскипел, сгорел – и нет! И все прошло! И в результате одно только золото сердца! Его и в полку прозвали: «поручик-порох»…

– И какой еще п-п-полк был! – воскликнул Илья Петрович, весьма довольный, что его так приятно пощекотали, но все еще будируя.

Раскольникову вдруг захотелось сказать им всем что-нибудь необыкновенно приятное.

– Да помилуйте, капитан, – начал он весьма развязно, обращаясь вдруг к Никодиму Фомичу, – вникните и в мое положение… Я готов даже просить у них извинения, если в чем с своей стороны манкировал. Я бедный и больной студент, удрученный (он так и сказал: «удрученный») бедностью. Я бывший студент, потому что теперь не могу содержать себя, но я получу деньги… У меня мать и сестра в-й губернии… Мне пришлют, и я… заплачу. Хозяйка моя добрая женщина, но она до того озлилась, что я уроки потерял и не плачу четвертый месяц, что не присылает мне даже обедать… И не понимаю совершенно, какой это вексель! Теперь она с меня требует по заемному этому письму, что ж я ей заплачу, посудите сами!..

– Но это ведь не наше дело… – опять было заметил письмоводитель…

– Позвольте, позвольте, я с вами совершенно согласен, но позвольте и мне разъяснить, – подхватил опять Раскольников, обращаясь не к письмоводителю, а все к Никодиму Фомичу, но стараясь всеми силами обращаться тоже и к Илье Петровичу, хотя тот упорно делал вид, что роется в бумагах и презрительно не обращает на него внимания, – позвольте и мне с своей стороны разъяснить, что я живу у ней уж около трех лет, с самого приезда из провинции и прежде… прежде… впрочем, отчего ж мне и не признаться в свою очередь, с самого начала я дал обещание, что женюсь на ее дочери, обещание словесное, совершенно свободное… Это была девушка… впрочем, она мне даже нравилась… хотя я и не был влюблен… одним словом, молодость, то есть я хочу сказать, что хозяйка мне делала тогда много кредиту и я вел отчасти такую жизнь… я очень был легкомыслен…

– С вас вовсе не требуют таких интимностей, милостисдарь, да и времени нет, – грубо и с торжеством перебил было Илья Петрович, но Раскольников с жаром остановил его, хотя ему чрезвычайно тяжело стало вдруг говорить.

– Но позвольте, позвольте же мне, отчасти, все рассказать… как было дело и… в свою очередь… хотя это и лишнее, согласен с вами, рассказывать, – но год назад эта девица умерла от тифа, я же остался жильцом, как был, и хозяйка, как переехала на теперешнюю квартиру, сказала мне… и сказала дружески… что она совершенно во мне уверена и все… но что не захочу ли я дать ей это заемное письмо, в сто пятнадцать рублей, всего что она считала за мной долгу. Позвольте-с: она именно сказала, что, как только я дам эту бумагу, она опять будет меня кредитовать сколько угодно и что никогда, никогда, в свою очередь, – это ее собственные слова были, – она не воспользуется этой бумагой, покамест я сам заплачу… И вот теперь, когда я и уроки потерял и мне есть нечего, она и подает ко взысканию… Что ж я теперь скажу?

– Все эти чувствительные подробности, милостисдарь, до нас не касаются, – нагло отрезал Илья Петрович, – вы должны дать отзыв и обязательство, а что вы там изволили быть влюблены и все эти трагические места, до этого нам совсем дела нет.

– Ну уж ты… жестоко… – пробормотал Никодим Фомич, усаживаясь к столу и тоже принимаясь подписывать. Ему как-то стыдно стало.

– Пишите же, – сказал письмоводитель Раскольникову.

– Что писать? – спросил тот как-то особенно грубо.

– А я вам продиктую.

Раскольникову показалось, что письмоводитель стал с ним небрежнее и презрительнее после его исповеди, – но странное дело, – ему вдруг стало самому решительно все равно до чьего бы то ни было мнения, и перемена эта произошла как-то в один миг, в одну минуту. Если б он захотел подумать немного, то, конечно, удивился бы тому, как мог он так говорить с ними минуту назад и даже навязываться с своими чувствами? И откуда взялись эти чувства? Напротив, теперь если бы вдруг комната наполнилась не квартальными, а первейшими друзьями его, то и тогда, кажется, не нашлось бы для них у него ни одного человеческого слова, до того вдруг опустело его сердце. Мрачное ощущение мучительного, бесконечного уединения и отчуждения вдруг сознательно сказались душе его. Не низость его сердечных излияний перед Ильей Петровичем, не низость и поручикова торжества над ним перевернули вдруг так ему сердце. О, какое ему дело теперь до собственной подлости, до всех этих амбиций, поручиков, немок, взысканий, контор и проч., и проч.! Если б его приговорили даже сжечь в эту минуту, то и тогда он не шевельнулся бы, даже вряд ли прослушал бы приговор внимательно. С ним совершалось что-то совершенно ему незнакомое, новое, внезапное и никогда не бывалое. Не то чтоб он понимал, но он ясно ощущал, всею силою ощущения, что не только с чувствительными экспансивностями, как давеча, но даже с чем бы то ни было ему уже нельзя более обращаться к этим людям в квартальной конторе, и будь это всё его родные братья и сестры, а не квартальные поручики, то и тогда ему совершенно незачем было бы обращаться к ним и даже ни в каком случае жизни; он никогда еще до сей минуты не испытывал подобного странного и ужасного ощущения. И что всего мучительнее – это было более ощущение, чем сознание, чем понятие; непосредственное ощущение, мучительнейшее ощущение из всех до сих пор жизнию пережитых им ощущений.

Письмоводитель стал диктовать ему форму обыкновенного в таком случае отзыва, то есть заплатить не могу, обещаюсь тогда-то (когда-нибудь), из города не выеду, имущество ни продавать, ни дарить не буду и проч.

– Да вы писать не можете, у вас перо из рук валится, – заметил письмоводитель, с любопытством вглядываясь в Раскольникова. – Вы больны?

– Да все; подпишитесь.

Письмоводитель отобрал бумагу и занялся с другими.

Раскольников отдал перо, но, вместо того чтоб встать и уйти, положил оба локтя на стол и стиснул руками голову. Точно гвоздь ему вбивали в темя. Странная мысль пришла ему вдруг: встать сейчас, подойти к Никодиму Фомичу и рассказать ему все вчерашнее, все до последней подробности, затем пойти вместе с ним на квартиру и указать им вещи, в углу, в дыре. Позыв был до того силен, что он уже встал с места для исполнения. «Не обдумать ли хоть минуту? – пронеслось в его голове. – Нет, лучше и не думая, и с плеч долой!» Но вдруг он остановился как вкопанный: Никодим Фомич говорил с жаром Илье Петровичу, и до него долетели слова:

– Быть не может, обоих освободят. Во-первых, все противоречит; судите: зачем им дворника звать, если б это их дело? На себя доносить, что ли? Аль для хитрости? Нет, уж было бы слишком хитро! И, наконец, студента Пестрякова видели у самых ворот оба дворника и мещанка, в самую ту минуту, как он входил: он шел с тремя приятелями и расстался с ними у самых ворот и о жительстве у дворников расспрашивал, еще при приятелях. Ну станет такой о жительстве расспрашивать, если с таким намерением шел? А Кох, так тот, прежде чем к старухе заходить, внизу у серебряника полчаса сидел и ровно без четверти восемь от него к старухе наверх пошел. Теперь сообразите…

– Но позвольте, как же у них такое противоречие вышло: сами уверяют, что стучались и что дверь была заперта, а через три минуты, когда с дворником пришли, выходит, что дверь отперта?

– В том и штука: убийца непременно там сидел и заперся на запор; и непременно бы его там накрыли, если бы не Кох сдурил, не отправился сам за дворником. А он именно в этот-то промежуток и успел спуститься по лестнице и прошмыгнуть мимо их как-нибудь. Кох обеими руками крестится: «Если б я там, говорит, остался, он бы выскочил и меня убил топором». Русский молебен хочет служить, хе-хе!..

– А убийцу никто и не видал?

– Да где ж тут увидеть? Дом – Ноев ковчег, – заметил письмоводитель, прислушивавшийся с своего места.

– Дело ясное, дело ясное! – горячо повторил Никодим Фомич.

– Нет, дело очень неясное, – скрепил Илья Петрович.

Раскольников поднял свою шляпу и пошел к дверям, но до дверей он не дошел…

Когда он очнулся, то увидал, что сидит на стуле, что его поддерживает справа какой-то человек, что слева стоит другой человек с желтым стаканом, наполненным желтою водою, и что Никодим Фомич стоит перед ним и пристально глядит на него; он встал со стула.

– Что это, вы больны? – довольно резко спросил Никодим Фомич.

– Они и как подписывались, так едва пером водили, – заметил письмоводитель, усаживаясь на свое место и принимаясь опять за бумаги.

– А давно вы больны? – крикнул Илья Петрович с своего места и тоже перебирая бумаги. Он, конечно, тоже рассматривал больного, когда тот был в обмороке, но тотчас же отошел, когда тот очнулся.

– Со вчерашнего… – пробормотал в ответ Раскольников.

– А вчера со двора выходили?

– Выходил.

– Больной?

– Больной.

– В котором часу?

– В восьмом часу вечера.

– А куда, позвольте спросить?

– По улице.

– Коротко и ясно.

Раскольников отвечал резко, отрывисто, весь бледный как платок и не опуская черных воспаленных глаз своих перед взглядом Ильи Петровича.

– Он едва на ногах стоит, а ты… – заметил было Никодим Фомич.

– Ни-че-го! – как-то особенно проговорил Илья Петрович. Никодим Фомич хотел было еще что-то присовокупить, но, взглянув на письмоводителя, который тоже очень пристально смотрел на него, замолчал. Все вдруг замолчали. Странно было.

– Ну-с, хорошо-с, – заключил Илья Петрович, – мы вас не задерживаем.

Раскольников вышел. Он еще мог расслышать, как по выходе его начался вдруг оживленный разговор, в котором слышнее всех отдавался вопросительный голос Никодима Фомича… На улице он совсем очнулся.

«Обыск, обыск, сейчас обыск! – повторял он про себя, торопясь дойти, – разбойники! подозревают!» Давешний страх опять охватил его всего, с ног до головы.

II

«А что, если уж и был обыск? Что, если их как раз у себя и застану?»

Но вот его комната. Ничего и никого; никто не заглядывал. Даже Настасья не притрогивалась. Но, господи! Как мог он оставить давеча все эти вещи в этой дыре?

Он бросился в угол, запустил руку под обои и стал вытаскивать вещи и нагружать ими карманы. Всего оказалось восемь штук: две маленькие коробки, с серьгами или с чем-то в этом роде, – он хорошенько не посмотрел; потом четыре небольшие сафьянные футляра. Одна цепочка была просто завернута в газетную бумагу. Еще что-то в газетной бумаге, кажется орден…

Он поклал все в разные карманы, в пальто и в оставшийся правый карман панталон, стараясь, чтоб было неприметнее. Кошелек тоже взял заодно с вещами. Затем вышел из комнаты, на этот раз даже оставив ее совсем настежь.