В июле мать Дмитриева Ксения Федоровна тяжело заболела, и ее отвезли в Боткинскую, где она пролежала двенадцать дней с подозрением на самое худшее. В сентябре сделали операцию, худшее подтвердилось, но Ксения Федоровна, считавшая, что у нее язвенная болезнь, почувствовала улучшение, стала вскоре ходить, и в октябре ее отправили домой, пополневшую и твердо уверенную в том, что дело идет на поправку. Вот именно тогда, когда Ксения Федоровна вернулась из больницы, жена Дмитриева затеяла обмен: решила срочно съезжаться со свекровью, жившей одиноко в хорошей, двадцатиметровой комнате на Профсоюзной лице.

Разговоры о том, чтобы соединиться с матерью, Дмитриев начинал и сам, делал это не раз. Но то было давно, во времена, когда отношения Лены с Ксенией Федоровной еще не отчеканились в формы такой окостеневшей и прочной вражды, что произошло теперь, после четырнадцати лет супружеской жизни Дмитриева. Всегда он наталкивался на твердое сопротивление Лены, и с годами идея стала являться все реже. И то лишь в минуты раздражения. Она превратилась в портативное и удобное, всегда при себе , оружие для мелких семейных стычек. Когда Дмитриеву хотелось за что-то уколоть Лену, обвинить ее в эгоизме или в черствости, он говорил: «Вот поэтому ты и с матерью моей не хочешь жить». Когда же потребность съязвить или надавить на больное возникала у Лены, она говорила: «Вот поэтому я и с матерью твоей жить не могу и никогда не стану, потому что ты - вылитая она, а с меня хватит одного тебя».

Когда-то все это дергало, мучило Дмитриева. Из-за матери у него бывали жестокие перепалки с женой, он доходил до дикого озлобления из-за какого-нибудь ехидного словца, сказанного Леной; из-за жены пускался в тягостные «выяснения отношений» с матерью, после чего мать не разговаривала с ним по нескольку дней. Он упрямо пытался сводить, мирить, селил вместе на даче, однажды купил обеим путевки на Рижское взморье, но ничего путного из всего этого не выходило. Какая-то преграда стояла между двумя женщинами, и преодолеть ее они не могли. Почему так было, он не понимал, хотя раньше задумывался часто. Почему две интеллигентные, всеми уважаемые женщины - Ксения Федоровна работала старшим библиографом одной крупной академической библиотеки, а Лена занималась переводами английских технических текстов и, как говорили, была отличной переводчицей, даже участвовала в составлении какого-то специального учебника по переводу, - почему две хорошие женщины, горячо любившие Дмитриева, тоже хорошего человека, и его дочь Наташку, упорно лелеяли в себе твердевшую с годами взаимную неприязнь?

Мучился, изумлялся, ломал себе голову, но потом привык. Привык оттого, что увидел, что то же - у всех, и все - привыкли. И успокоился на той истине, что нет в жизни ничего более мудрого и ценного, чем покой, и его-то нужно беречь изо всех сил. Поэтому, когда Лена вдруг заговорила об обмене с Маркушевичами - поздним вечером, давно отужинали, Наташка спала, - Дмитриев испугался. Кто такие Маркушевичи? Откуда она их взяла? Двухкомнатная квартира на Малой Грузинской. Он понял тайную и простую мысль Лены, от этого понимания испуг проник в его сердце, и он побледнел, сник, не мог поднять глаз на Лену.

Так как он молчал, Лена продолжала: материнская комната на Профсоюзной им понравится наверняка, она их устроит географически, потому что жена Маркушевича работает где-то возле Калужской заставы, а вот к их собственной комнате потребуется, наверно, доплата. Иначе не заинтересуешь. Можно, конечно, попробовать обменять их комнату на что-то более стоящее, будет тройной обмен, это не страшно. Надо действовать энергично. Каждый день что-то делать. Лучше всего найти маклера. У Люси есть знакомый маклер, старичок, очень милый. Он, правда, никому не дает своего адреса и телефона, а появляется сам как снег на голову, такой конспиратор, но у Люси он должен скоро появиться: она ему задолжала. Это закон: никогда нельзя давать им деньги вперед…

Разговаривая, Лена стелила постель. Он никак не мог посмотреть ей в глаза, теперь он хотел этого, но Лена стояла к нему то боком, то спиной, когда же она повернулась и он взглянул ей прямо в глаза, близорукие, с расширенными от вечернего чтения зрачками, увидел - решимость. Наверно, готовилась к разговору давно, может, с первого дня, как узнала о болезни матери. Тогда же ее и осенило. И пока он, подавленный ужасом, носился по врачам, звонил в больницы, устраивал, терзался, - она обдумывала, соображала. И вот нашла каких-то Маркушевичей. Странно, он не испытывал сейчас ни гнева, ни боли. Мелькнуло только - о беспощадности жизни. Лена тут ни при чем, она была частью этой жизни, частью беспощадности. Кроме того, можно ли сердиться на человека, лишенного, к примеру, музыкального слуха? Лену всегда отличала некоторая душевная - нет, не глухота, чересчур сильно, - некоторая душевная неточность, и это свойство еще обострялось, когда вступало в действие другое, сильнейшее качество Лены: умение добиваться своего.

Он зацепился за то, что было вблизи: зачем нужен маклер, если квартира на Малой Грузинской уже найдена? Маклер нужен, если придется менять их комнату. И вообще чтоб ускорить весь процесс. Она не заплатит ему ни копейки до тех пор, пока не получит ордер на руки. Стоит это не так уж дорого, рублей сто, максимум полтораста. Так и есть! Его мрачность она расценила по-своему. Какая тонкая душа, какой психолог. Он сказал, что лучше бы она подождала, пока он начнет этот разговор сам, а не начнет, значит, не нужно, нельзя, не об этом сейчас надо думать.

Витя, я понимаю. Прости меня, - сказала Лена с усилием. - Но… (Он видел, что ей очень трудно, и все-таки она договорит до конца.) Во-первых, ты уже начинал этот разговор, правда же? Много раз начинал. А во-вторых, это нужно всем нам, и в первую очередь твоей маме. Витька, родной мой, я же тебя понимаю и жалею как никто, и я говорю: это нужно! Поверь…

Она обняла его. Ее руки стискивали его все сильнее. Он знал: эта внезапная любовь неподдельна. Но почувствовал раздражение и отодвинул Лену локтем.

Ты не должна была сейчас начинать! - повторил он угрюмо.

Ну, хорошо, ну, извини меня. Но я же забочусь не о себе, правда же…

Замолчи! - почти крикнул он шепотом.

Лена отошла к тахте и продолжала раскладывать постель молча. Она вынула из ящика, стоявшего в головах тахты, толстую клетчатую скатерть, служившую обыкновенно подкладкой под простыню, но иногда применявшуюся и по своему прямому назначению для обеденного стола, на скатерть положила простыню, которая вздулась и легла не очень ровно, и Лена нагнулась, вытягивая вперед руки, чтобы достать до дальнего края тахты - лицо ее при этом мгновенно налилось краской, а живот низко провис и показался Дмитриеву очень большим, - и расправила завернувшиеся углы (когда стелил Дмитриев, он никогда не расправлял углов), потом бросила на простыню, к ящику, две подушки, одна из которых была с менее свежей наволочкой, эта подушка принадлежала Дмитриеву. Вытянув из ящика и кладя на тахту два ватных одеяла, Лена сказала дрожащим голосом:

Ты меня как будто обвиняешь в бестактности, но, честное слово, Витя, я действительно думала обо всех нас… О будущем Наташки…

Да как ты можешь!

Как ты можешь вообще говорить об этом сейчас? Как у тебя язык поворачивается? Вот что меня изумляет. - Он чувствовал, что раздражение растет и рвется на волю. - Ей-богу, в тебе есть какой-то душевный дефект. Какая-то недоразвитость чувств. Что-то, прости меня, недочеловеческое . Как же можно? Дело-то в том, что больна моя мать , а не твоя, правда ведь? И на твоем бы месте…

Говори тише.

На твоем бы месте я никогда первый…

Тихо! - Она махнула рукой.

Оба прислушались. Нет, все было тихо. Дочка спала за ширмой в углу. Там же за ширмой стоял ее письменный столик, за которым вечерами она готовила уроки. Дмитриев смастерил и повесил над столиком полку для книг, провел туда электричество для настольной лампы - сделал за ширмой особую комнатку, «одиночку», как называли ее в семье. Дмитриев и Лена спали на широкой тахте чехословацкого производства, удачно купленной три года назад и являвшейся предметом зависти знакомых. Тахта стояла у окна, ее отделял от «одиночки» дубовый, с резными украшениями буфет, доставшийся Лене в наследство от бабушки, - вещь нелепая, которую Дмитриев много раз предлагал продать, Лена тоже была не против, но возражала теща. Вера Лазаревна жила недалеко, через два дома, и приходила к Лене почти ежедневно под предлогом «помочь Наташеньке» и «облегчить Ленусе», а на самом деле с единственной целью - беспардонно вмешиваться в чужую жизнь.

Вечерами, ложась на свое чешское ложе - оказавшееся не очень-то прочным, вскоре оно расшаталось и скрипело при каждом движении, - Дмитриев и Лена всегда долго прислушивались к звукам, доносившимся из «одиночки», стараясь понять, заснула дочка или нет. Дмитриев звал, проверяя, вполголоса: «Наташ! А Наташ!» Лена подходила на цыпочках и смотрела сквозь щелку в ширме. Лет шесть назад взяли няньку, она спала на раскладушке здесь же в комнате. Фандеевы, соседи, возражали против того, чтоб в коридоре. Старуха страдала бессонницей и обладала острейшим слухом, ночами напролет она что-то бормотала, кряхтела и прислушивалась: то мышь скребется, то бежит таракан, то кран на кухне забыли закрутить. Когда старуха ушла, у Дмитриевых началось что-то вроде медового месяца.

Опять сидела с физикой до одиннадцати часов, - сказала Лена шепотом. - Надо брать кого-то… У Антонины Алексеевны есть хороший репетитор.

То, что Лена перевела разговор на Наташкины невзгоды и смирилась со всеми Дмитриевскими оскорблениями, пропустила их мимо ушей - что было на нее непохоже, - означало, что она твердо хочет примириться и довести дело до конца. Но Дмитриеву еще не хотелось мириться. Наоборот, его раздраженность усиливалась оттого, что он вдруг осознал главную бестактность Лены: она заговорила так, будто все предрешено и будто ему, Дмитриеву, тоже ясно, что все предрешено, и они понимают друг друга без слов. Заговорила так, будто нет никакой надежды. Она не смела так говорить!

Объяснять все это было невозможно. Дмитриев рывком вскочил со стула, схватил пижаму и полотенце и, ни слова не говоря, почти выбежал из комнаты.

Когда через несколько минут он вернулся, постель была готова. В комнате стоял запах духов. Лена в незастегнутом халате расчесывала волосы, стоя перед зеркалом, и ее лицо выражало безучастность и даже, пожалуй, хорошо скрытую обиду. Но запах духов выдавал ее. Это был зов, приглашение к примирению. Придерживая полы халата одной рукой у подбородка, а другой - на животе, Лена быстрым и деловым шагом, не посмотрев на Дмитриева, прошла мимо него в коридор. Ему снова вспомнились стихи, которые он бормотал все последние дни: «О, господи, как совершенны дела твои…» Закрыв глаза, он сел на край тахты. «Думал, больной…» Просидел так несколько секунд. Он знал, что в глубине души Лена довольна, самое трудное сделано: она сказала. Теперь надо зализать ранку, впрочем, и не ранку, а небольшую царапинку, сделать которую было совершенно необходимо. Вроде внутривенного укола. Подержите ватку. Немножко больно, зато потом будет хорошо. Важно ведь, чтоб потом было хорошо . А он не закричал, не затопал ногами, просто выпалил несколько раздраженных фраз, потом ушел в ванную, помылся, почистил зубы и сейчас будет спать. Он лег на свое место к стене и повернулся лицом к обоям.

Скоро пришла Лена, щелкнула дверным замком, зашуршала халатом, зашелестела свежей ночной рубашкой, выключила свет. Как ни старалась она двигаться легко и быть как можно более невесомой, тахта под ее тяжестью затрещала, и Лена от этого треска зашептала с некоторой даже шутливостью:

Ой, боже мой, какой кошмар…

Дмитриев молчал, не двигался. Прошло немного времени, и Лена положила руку на его плечо. Это была не ласка, а дружеский жест, может быть, даже честное признание своей вины и просьба повернуться лицом. Но Дмитриев не шелохнулся. Ему хотелось сейчас же заснуть. С мстительным чувством он наслаждался тем, что погружается в неподвижность, в сон, что ему уже некогда прощать, объясняться шепотом, поворачиваться лицом, проявлять великодушие, он может лишь наказывать за бесчувственность. Рука Лены стала слегка поглаживать его плечо. Окончательная сдача! Робкими прикосновениями она жалела его, вымаливала прощение, извинялась за черствость души, которой, впрочем, можно найти оправдание, и призывала его к мудрости, к доброте, к тому, чтобы и он нашел в себе силы и пожалел ее. Но он не уступал. Что-то неостывшее в нем мешало повернуться, обнять ее правой рукой. Сквозь надвигавшуюся дремоту он видел крыльцо деревянного дома, Ксению Федоровну, стоявшую на самой верхней ступеньке крыльца и вытиравшую руки мятым вафельным полотенцем, и ее медленный взгляд прямо в глаза Дмитриеву, мимо русой головы, мимо ярко-голубого шелкового платья, и услышал глухой голос: «Сынок, ты хорошо подумал?» Глухой потому, что издалека, из того ледяного майского дня, когда все были очень молодые, Валька полез купаться, Дмитриев поднимал двухпудовую гирю, Толик мчался куда-то на своем «вандерере» за вином, по дороге сломал забор, вызывали милицию, а потом на холодной верандочке, по стеклам которой шатался свет фонаря, Лена плакала, мучилась, обнимала его, шепча, что никогда, никого, на всю жизнь, это не имеет значения. Мама села утром на мотопед, повесила на руль бидончик и поехала на станцию за молоком и хлебом. Ее несчастье - говорить сразу то, что приходит в голову. «Сынок, ты хорошо подумал?» Что могло быть бессильнее этой нелепой и жалкой фразы? Он ни о чем не мог думать. Май с ледяными ветрами, обрывавшими нежную, едва родившуюся листву, вот что было тогда, чем они дышали. Мама учила английский просто так, для себя, чтоб читать романы, а Дмитриев собирался в аспирантуру, они вместе занимались с Ириной Евгеньевной и вместе вдруг прекратили, когда появилась Лена. Концом зонтика мама стучала в стекло верандочки - было не поздно, часов семь вечера: «Вставай, Ирина Евгеньевна ждет!» Дмитриев и Лена, притаясь под просторным ватным одеялом, делали вид, что спят. Раза два еще нерешительно стучал зонтик в окно, потом хрустели шишки под туфлями - мама уходила в молчании. Она сама не желала больше заниматься английским и утратила интерес к детективным романам. Однажды она услышала, как Лена, смеясь, передразнивает ее произношение. Вот оттуда, с той деревенской верандочки в мелком оконном переплете, началось то, что теперь поправить нельзя.

Рука Лена проявляла настойчивость. За четырнадцать лет эта рука тоже изменилась - она была раньше такой легкой, прохладной. Теперь же, когда рука лежала на плече Дмитриева, она давила немалой тяжестью. Дмитриев, ни слова не говоря, повернулся на левый бок, обнял Лену правой рукой, сдвинул ее ближе, сонно внушая себе, что имеет право, потому что уже спал, видел сны и, может быть даже, все еще спит. Во всяком случае, он ничего не говорил, глаза его были закрыты, как у человека действительно спящего, и в те секунды, когда Лене очень хотелось, чтобы он ей что-нибудь сказал, он продолжал молчать. Только потом, когда он глубоко и по-настоящему заснул, часа в два ночи, он бормотал со сна какую-то невнятицу.

Дмитриеву в августе исполнилось тридцать семь. Иногда ему казалось, что еще все впереди.

Такие приступы оптимизма бывали по утрам, когда он просыпался вдруг свежим, с нечаянной бодростью - много содействовала тому погода - и, открыв форточку, начинал в ритме размахивать руками и сгибаться и разгибаться в поясе. Лена и Наташка вставали на четверть часа раньше. Иногда с раннего утра, чтобы проводить Наташку в школу, являлась Вера Лазаревна. Лежа с закрытыми глазами, Дмитриев слышал, как женщины шаркали, двигались, переговаривались громким шепотом, гремели посудой, Наташка ворчала: «Опять каша! Неужели у вас фантазии нет?» Лена реагировала с привычным утренним гневом: «Я тебе покажу фантазию! Сядь как следует!» - а теща бубнила: «Если б другие дети имели то, что имеешь ты…» Это была заведомая ложь. Другие дети имели все то же самое и даже гораздо больше. Но в те утра, когда Дмитриев просыпался, охваченный невразумительным оптимизмом, его ничто не раздражало. Он смотрел с высоты пятого этажа на сквер с фонтаном, улицу, столб с таблицей троллейбусной остановки, возле которого сгущалась толпа, и дальше он видел парк, многоэтажные дома на горизонте и небо. На балконе соседнего дома, очень близко, в двадцати метрах напротив, появлялась молодая некрасивая женщина в очках, в коротком, неряшливо подпоясанном домашнем халате. Она присаживалась на корточки и что-то делала с цветами, стоявшими на балконе в горшках. Она их трогала, поглаживала, заглядывала под листочки, а некоторые листочки поднимала и нюхала. Оттого, что она садилась на корточки, халат раскрывался, и становились видны ее крупные синевато-белые колени. Лицо женщины было такого же тона, как колени, синевато-белое. Дмитриев наблюдал за женщиной, сгибаясь и разгибаясь в поясе. Он смотрел на нее из-за занавески. Непонятно почему - женщина ему совсем не нравилась, - но тайное наблюдение за ней вдохновляло его. Он думал о том, что еще не все потеряно, что тридцать семь - это не сорок семь и не пятьдесят семь и он еще может кое-чего добиться.

Топоча по коридору, в суматохе, сопровождаемые криками Лены: «А мешки взяли? Не бегите через дорогу! Attention, дети, attention», - Наташка и фандеевская Валя, шестиклассница, покидали дом в тридцать минут девятого. Под их прыжками содрогалась лестница. Дмитриев проскальзывал в ванную, запирался, через три минуты легкий стук прерывал его размышления: «Виктор Георгиевич, сегодня пятница, у меня стирка, я вас умоляю - побыстрее!» Это был голос соседки Ираиды Васильевны, с которой теща Дмитриева не разговаривала, Лена была в холодных отношениях, но Дмитриев старался быть корректен, оберегая свою объективность и независимость. «Хорошо! - отвечал он сквозь шум воды. - Будет сделано!» Он быстро брился, включив газовую колонку и полоскал кисточку под горячей струей, потом мыл лицо над старым, пожелтевшим, с обитым краем умывальником - его давно полагалось сменить, но Фандеевым один черт, над каким умывальником мыться, а Ираида Васильевна жалела деньги - и вскоре, слегка насвистывая, с газетами в руке, которые он успевал на пути из ванной по коридору достать из ящика, возвращался в комнату. Стол еще был загроможден посудой после недавней еды Наташки и Лены. Теперь торопилась Лена, она уходила на десять минут позже Наташки, и утреннее обслуживание Дмитриева принимала на себя теща. Дмитриеву это не особенно нравилось, теща тоже ухаживала за зятем без энтузиазма - это была ее маленькая утренняя жертва, один из тех незаметных подвигов, из которых и состоит вся жизнь таких тружениц, таких самозабвенных натур, как Вера Лазаревна.

Иногда Дмитриев замечал, что Лена лишь старается показать, что ей некогда, а на самом деле у нее вполне хватило бы времени приготовить ему завтрак, но она нарочно уступала эту миссию матери: как бы затем, чтобы Дмитриев был чем-то, пускай незначительным, пускай на минуту, теще обязан. Она даже могла шепнуть ему на ухо: «Не забудь поблагодарить маму!» Он благодарил. Он видел все эти уловки по регулированию семейных связей и в зависимости от настроения то не обращал на них внимания, то тихо раздражался. На тихое раздражение Вера Лазаревна всегда ответствовала по-своему - нежнейшим ехидством. «Как быстро-то Виктор Георгиевич освободил ванную! Вот молодец! - улыбаясь, говорила она и влажным кухонным полотенцем вытирала на клеенке местечко для Дмитриева. - Что значит - соседка попросила…» Лена решительно пресекала: «При чем тут соседка? Витя всегда моется быстро». - «Я и говорю, молодец, молодец, по-военному…»

В то утро начального октября за окном была синь, комната полнилась светом, отраженным от залитого солнцем бело-кирпичного торца противоположного дома, и голоса Веры Лазаревны не было слышно. В первый миг, едва разлепив глаза, Дмитриев бессознательно - из-за солнца и света - ощутил радость, но уже в следующую секунду все вспомнилось, синева смеркла, за окном установился безнадежно ясный и холодный осенний день. До завтрака ни он, ни Лена не сказали друг другу ни слова. Но после того, как Дмитриев позвонил Ксении Федоровне - он звонил сестре Лоре в Павлиново, где сейчас мать жила, и Ксения Федоровна бодрым голосом рассказала, что вчера поздно заезжал Исидор Маркович, нашел состояние хорошим, давление в норме, советовал с первым снегом поехать в какой-нибудь подмосковный санаторий, затем следовали вопросы насчет Наташкиных дел, как ее глаза, исправила ли тройку по физике, дают ли ей морковку сырую тертую - самое полезное питание для глаз, и что слышно с командировкой Дмитриева, - он испытал внезапное облегчение, точно отлив боли от головы. Вдруг показалось, что все, может, и обойдется. Бывают же ошибки, самые невероятные ошибки. И с этой ничтожной радостью и минутной надеждой он пришел после телефонного разговора в комнату - Наташка уже убежала, а Лена поспешно что-то шила, наполовину одетая, в юбке и в черной нижней рубашке, с голыми плечами - и, проходя мимо Лены, он легонько шлепнул ее пониже спины и спросил дружелюбно:

Ну-с, как настроение?

Вдруг сухо Лена ответила, что настроение у нее плохое.

Да что ты? - сказал Дмитриев, задетый тем, что так сухо отвечают на его дружелюбие. - Это отчего же?

Причин, по-моему, больше чем достаточно. Мама заболела.

Твоя мама?

Ты думаешь, только твоя может болеть?

А что с Верой Лазаревной?

Что-то очень серьезное с головой. Второй день лежит, я уж тебе не говорила вчера, но сегодня утром позвонила… Какие-то мозговые спазмы.

Лена закончила шитье, надела кофточку и подошла к зеркалу, глядя на себя высокомерно. Кофточка была с короткими рукавами, что было некрасиво - руки у Лены вверху толсты, летний загар сошел, белеет кожа в мелких пупырышках. Ей надо носить только длинные рукава, но сказать ей об этом было бы неосмотрительно. Какая выдержка - ни звука о своем вчерашнем предложении! Может, ей стало стыдно, но скорее тут была некоторая амбиция: ее обвинили в бестактности, в отсутствии чуткости, как раз в тех качествах, которые ей самой особенно неприятны в людях, и она проглотила эту несправедливость и даже просила прощения и как-то унижалась. Но теперь она будет молчать. Зачем всегда ходить в плохих? Нет уж, теперь станете просить - не допроситесь. К тому же ей не до того, она озабочена болезнью матери (Дмитриев готов был отвечать ста рублями против рубля за то, что у тещи ее обычная мигрень). Господи, как он научился читать вслепую в этой книге! Не успел Дмитриев насладиться последней мыслью, полной самодовольства, как Лена ошеломила его. Совершенно буднично и мирно она сказала:

Витька, я тебя прошу - поговори сегодня же с Ксенией Федоровной. Просто предупреди, что Маркушевичи могут смотреть ее комнату, и надо взять ключ.

Помолчав, он спросил:

Когда они хотят смотреть?

Завтра, послезавтра, не знаю точно. Они позвонят. А ты, если поедешь сегодня в Павлиново, не забудь, возьми ключ у Ксении Федоровны. Кефир, пожалуйста, поставь в холодильник, а хлеб - в мешочек. А то всегда оставляешь, и он сохнет. Пока!

Махнув приветственно, она вышла в коридор. Хлопнула входная дверь. Загудел лифт. Дмитриеву что-то хотелось сказать, какая-то мысль, неясно-тревожная, возникала на пороге сознания, но так и не возникла, и он, сделав два шага вслед за Леной, постоял в коридоре и вернулся в комнату.

От ранней синевы не осталось и помину. Когда Дмитриев вышел к троллейбусной остановке, сеялся мелкий дождь и было холодно. Все последние дни дождило. Конечно, Исидор Маркович прав - он опытнейший врач, старый воробей, его приглашают на консультации в другие города - надо вывозить мать за город, но не в такую же гриппозную сырость. Но если он советует подмосковный санаторий, значит, не видит близких угроз - вот же что! И Дмитриев второй раз за сегодняшнее утро с робостью подумал о том, что, может быть, все и обойдется. Они обменяются, получат хорошую отдельную квартиру, будут жить вместе. И чем скорее обменяются, тем лучше. Для самочувствия матери. Свершится ее мечта. Это и есть психотерапия, лечение души! Нет, Лена бывает иногда очень мудра, интуитивно, по-женски - ее вдруг осеняет. Ведь тут, возможно, единственное и гениальное средство, которое спасет жизнь. Когда хирурги бессильны, вступают в действие иные силы… И это то, чего не может добыть ни один профессор, никто, никто, никто!

Уже ни о чем другом не мог думать Дмитриев, стоя на троллейбусной остановке под моросящим дождем и потом, пробираясь внутрь вагона среди мокрых плащей, толкающих по колену портфелей, пальто, пахнущих сырым сукном, и об этом же он думал, сбегая по грязным, скользким от нанесенной тысячами ног дождевой мокряди, ступеням метро, и стоя в короткой очереди в кассу, чтобы разменять пятиалтынный на пятаки, и снова сбегая по ступеням еще ниже, и бросая пятак в щель автомата, и быстрыми шагами идя по перрону вперед, чтобы сесть в четвертый вагон, который остановится как раз напротив арки, ведущей к лестнице на переход. И все о том же - когда шаркающая толпа несла его по длинному коридору, где был спертый воздух и всегда пахло сырым алебастром, и когда он стоял на эскалаторе, втискивался в вагон, рассматривал пассажиров, шляпы, портфели, куски газет, папки из хлорвинила, обмякшие утренние лица, старух с хозяйственными сумками на коленях, едущих за покупками в центр, - у любого из этих людей мог быть спасительный вариант. Дмитриев готов был крикнуть на весь вагон: «А кому нужна хорошая двадцатиметровая?..»

Без четверти девять он выбрался из подземелья на площадь, без пяти пересек переулок и, обогнув стоявшие возле подъезда автомобили, вошел в дверь, рядом с которой висела под стеклом черная таблица «ГИНЕГА».

В этот день решался вопрос о командировке в Голышманово, в Тюменскую область. Командировку утвердили еще в июле, и ехать обязан был не кто иной, как Дмитриев. Насосы - его вотчина. Он один отвечал за это дело и один в нем по-настоящему разбирался, если не считать Сниткина. Неделю назад Дмитриев затеял с ним разговор, но Паша Сниткин, хитромудрый деятель (в отделе его называли «Паша Сниткин С-миру-по-ниткин» за то, что ни одной работы он не сделал самостоятельно, всегда умел устроить так, что все ему помогали), сказал, что поехать, к сожалению, никак не может - тоже по семейным обстоятельствам. Наверное, врал. Но тут было его право. Кому охота ехать в ненастье, в холода в Сибирь? Сниткину было неловко отказывать, и у него вырвалось с досадой: «Ты же говорил, что твоей матушке стало лучше?»

Дмитриев не стал объяснять, только махнул рукой: «Где лучше…» А ведь Паша всегда так внимательно расспрашивал о здоровье Ксении Федоровны, давал телефоны врачей, вообще проявлял сочувствие, и в его согласии Дмитриев был почему-то совершенно уверен. Но почему? С какой стати? Теперь стало ясно, что эта уверенность была глупостью. Нет, они не фальшивят, когда проявляют сочувствие и спрашивают с проникновенной осторожностью: «Ну, как у вас дома дела?» - но просто это сочувствие и эта проникновенность имеют размеры, как ботинки или шляпы. Их нельзя чересчур растягивать. Паша Сниткин переводил дочку в музыкальную школу, этим хлопотливым делом мог заниматься один он - ни мать, ни бабушка. И если б он уехал в октябре в командировку, музыкальная школа в этом году безусловно пропала бы, что причинило бы тяжелую травму девочке и моральный урон всей семье Сниткиных. Но, боже мой, разве можно сравнивать - умирает человек и девочка поступает в музыкальную школу? Да, да. Можно. Это шляпы примерно одинакового размера - если умирает чужой человек, а в музыкальную школу поступает своя собственная , родная дочка.

Директор ждал Дмитриева в половине одиннадцатого. Склонив голову набок и глядя с каким-то робким удивлением Дмитриеву в глаза, директор сказал:

Так что же будем делать?

Дмитриев ответил:

Не знаю. Ехать я не могу.

Директор молчал, трогая белыми широкими пальцами кожу на щеках, на подбородке, словно проверяя, хорошо ли побрился. Взгляд его становился задумчивым. Он действительно о чем-то крепко задумался и даже бессознательно замурлыкал какую-то мелодию.

Н-да… Так как же быть, Виктор Георгиевич? А? А если дней на десять?

Нет! - отрывисто сказал Дмитриев.

Он понял, что может стоять, как скала, и его не сдвинут. Только не надо ничего объяснять. И директор, подумав, назвал фамилию Тягусова, молодого парня, год назад окончившего институт и, как казалось Дмитриеву, порядочного балбеса.

Еще недавно Дмитриев стал бы протестовать, но теперь вдруг почувствовал, что все это не имеет значения. А почему не Тягусова?

Конечно, - сказал он. - Я посижу с ним дня два, все ему объясню. Он справится. Парень толковый.

Придя в свою комнату на первом этаже, Дмитриев полтора часа работал не разгибаясь: готовил документацию для Голышманова. Хотя он и раньше не верил в то, что его заставят поехать, все же мысль о командировке давила, была ко всем его тягостям еще одной гирькой, и теперь, когда гирьку сняли, он испытал облегчение. И подумал с надеждой, что сегодня, может быть, будет удачный день. Как у всех людей, которых гнетет судьба, у Дмитриева выработалось суеверие: он замечал, что бывают дни везения, когда одна удача цепляется за другую, и в такие дни надо стараться проворачивать как можно больше дел, и бывают дни невезения, когда ни черта не клеится, хоть лопни. Похоже на то, что начинается день удач. Теперь надо занять деньги. Лора просила привезти хотя бы рублей пятьдесят. На одного Исидора Марковича ушло за месяц - четырежды пятнадцать - шестьдесят рублей. А где взять? Такая гадость: занимать деньги. Но делать надо сегодня, раз уже сегодня день удач .

Дмитриев стал думать, к кому бы ткнуться. Почти все - он вспомнил - жаловались недавно, что денег нет, прожились за лето. Сашка Прутьев строил кооперативную квартиру, сам был весь в долгах. Василий Герасимович, полковник, партнер по преферансу и по поездкам на рыбалку, всегда выручавший Дмитриева, переживал трагедию - ушел от жены, просить его было неловко. Приятели Дмитриева по КПЖ (клуб полуженатиков), к которым Дмитриев кидался в минуты отчаянья, когда ссорился с Леной, были люди малоимущие - их состояния заключались у кого в автомобиле, у кого в моторной лодке, в туристской палатке, в бутылках французского коньяка или виски «Белая лошадь», купленных случайно в Столешниковом и хранящихся на всякий пожарный дома в книжном шкафу, - и могли одолжить не больше четвертака, сороковки от силы, а достать необходимо было не меньше полутора сот. Была, конечно, последняя возможность, предел мучительства: попросить у тещи. Но это уж значило - докатиться. Дмитриев еще мог бы сделать над собой усилие, перемучиться, но Лена переживала такие вещи чересчур болезненно. Она-то знала свою мать лучше. Внезапно Дмитриеву пришло в голову - это была та самая мысль, что неясно тревожила, а теперь вдруг прорезалась, - как же сказать матери насчет обмена? Она прекрасно ведь знает, как Лена относилась к этой идее, а теперь почему-то предложила съезжаться. Почему?

Дмитриева даже бросило в пот, когда он все это вдруг сообразил. Он вышел в коридор, где на тумбочке стоял телефон, и позвонил Лене на работу. Обычно дозваться ее было нелегко. Но тут повезло (день удач!): Лена оказалась в канцелярии и сама сняла трубку. Дмитриев, торопясь, одной длинной сумбурной фразой высказал свои сомнения. Лена молчала, потом спросила:

Значит, что же, ты не хочешь говорить?

Я не знаю как. Не могу же я внушить ей мысль - ты понимаешь?

Лена, снова помолчав, сказала, чтобы он позвонил через пять минут по другому телефону, откуда ей удобней говорить. Он позвонил. Лена говорила теперь громко и энергично:

Скажи так: скажи, что ты очень хочешь, а я против. Но ты настоял. То есть вопреки мне, ясно? Тогда это будет естественно, и твоя мама ничего не подумает. Вали все на меня. Только не перебарщивай, а так - намеками… - Неожиданно она заговорила изменившимся, льстивым голосом: - Извините, пожалуйста, одну минуточку, я сейчас ухожу! Значит, все ясно? Ну, пока. Да, Витя, Витя! Поговори там с кем-то у вас на работе, кто удачно менялся, слышишь? Пока!

То, что Лена говорила, было, конечно, правильно и хитро, но тоска стиснула сердце Дмитриеву. Он не мог сразу вернуться в комнату и несколько минут бродил по пустому коридору.

До обеда он ни к кому не пошел и не стал ничего узнавать, а после обеда поднялся на третий этаж к экономистам. Лишь только он отворил дверь, Таня сразу же увидела его и вышла. Ничего не спрашивая, она испуганно смотрела на него.

Да нет, ничего плохого, - сказал он. - Даже, может немного лучше. Тань, ты не знаешь: у вас кто-нибудь менялся? Квартиры менял?

Не знаю. Кажется, Жерехов. А что?

Мне надо посоветоваться. Мы должны срочно меняться, понимаешь?

Вы хотите… - лицо Тани покраснело, - съезжаться с Ксенией Федоровной?

Да, да! Это очень важно. В общем, долго объяснять, но это просто необходимо сейчас.

Таня молчала, опустив голову. В ее волосах, упавших на лицо, было много седых. Ей тридцать четыре, еще молодая женщина, но за последний год она здорово сдала. Может, больна? Уж очень она похудела, тонкая шея торчит из воротника, на худом лице из просяной, веснушчатой бледности одни глаза - добрые - сияют во всегдашнем испуге. Этот испуг - за него, для него. Таня была бы, наверное, ему лучшей женой. Три года назад это началось, длилось одно лето и кончилось само собой: когда Лена с Наташкой вернулись из Одессы. Нет, не кончилось, тянулось слабой ниткой, рвалось на месяцы, на полгода. Знал, что, если рассуждать разумно, она была бы ему лучшей женой. Но ведь - разумно, разумно… У Тани был сын Алик и муж, носивший странную фамилию Товт. Дмитриев никогда его не видел. Знал, что муж сильно любил Таню, простил ей все, но после того лета, три года назад, она больше не могла с ним жить, и они расстались. Дмитриев очень жалел, что так получилось, что муж сделался несчастным человеком, бросил работу, уехал из Москвы, и Таня тоже стала несчастным человеком, но ничего поделать было нельзя. Таня хотела уйти из ГИНЕГА, чтобы не видеть каждый день Дмитриева, но уйти оказалось трудно. Потом она постепенно смирилась со всем этим и научилась спокойно встречаться с Дмитриевым и разговаривать с ним, как со старым товарищем.

Дмитриев вдруг понял, о чем она сейчас думает: значит - все, никогда.

Ну, что можно сделать? - сказал он. - Понимаешь, это какой-то шанс, какая-то надежда. Мать же мечтала со мной жить.

О чем ты говоришь? Она мечтала, наверное, не об этом.

Ой, Витя… Ну, поговори с нашим Жереховым. Я его сейчас вызову. Только он большой болтун и враль, имей в виду. - Вдруг она спросила: - Тебе деньги нужны?

Деньги? Нет.

Витя, возьми. Я знаю, что значит болеть. Моя тетка болела восемь месяцев. Отложены двести рублей на летнее пальто, но лето, как видишь, кончилось, а я ничего не купила. Так что совершенно спокойно могу дать до весны.

Нет, деньги мне не нужны. У меня есть. - Он поморщился. Еще чего: занимать у Тани! Вдруг усмехнулся. - Действительно, какой-то странный день! Одно за одним…

Зайдем ко мне после работы, и я тебе дам, хорошо?

Помолчав, он сказал:

Я вру, денег у меня нет. Но не хочу брать у тебя.

Дурак! - Она шлепнула его по щеке.

Дмитриев видел, что она обрадовалась. Она даже взяла его за руку, когда они вместе подошли к дверям комнаты, в которой сидел Жерехов.

Леонид Григорьевич! - крикнула Таня. - Можно вас на минутку?

Жерехов, маленького роста, приветливый старичок, совершенно лысый, с ровными и белыми вставными зубами, очень любезно и с охотой стал рассказывать, как он менялся. Дмитриев знал Жерехова немного, но заметил, что тот любезен и приветлив со всеми - наверное, потому, что, находясь в жалком пенсионном возрасте, старичок боролся за место и желал со всеми подряд находиться в наилучших отношениях. Оттого он рассказывал невыносимо подробно и длинно. Кто-то уехал за границу. Кто-то оказался в безвыходном положении. Кому-то пришлось заплатить. Все это было не то. Но затем Жерехов вдруг воскликнул, и его голубые старческие глаза от прилива любезности расширились:

Да! Вот с кем вам надо - с Невядомским! Вы Невядомского знаете, Алексея Кирилловича? Из КБ-3? У него такая же история, он тоже менялся, оттого… - Жерехов понизил голос, - что теща безнадежно хворала. У нее была отличная комната, чуть ли не двадцать пять метров, где-то в центре. А Алексей Кириллович жил на Усачевке. Все надо было делать очень срочно. И удалось, вы знаете, замечательно удалось! Вот он вам расскажет. Правда, у него были зацепки в райжилотделе. Словом, так: он успел оформить обмен, сделал ремонт в той квартире - это его обязали через ЖЭК, - перевез тещу, получил лицевой счет, и через три дня старушка померла. Представляете? Он, бедняга, в ту зиму натерпелся, я помню. Чуть не слег. Но сейчас у него квартира исключительная, просто генеральская, люкс. Лоджии, два балкона, масса всякой подсобной кубатуры. Он на одном балконе даже помидоры выращивает. Вы зайдите, зайдите, он расскажет! Желаю успеха!

Жерехов благожелательно кивал и, пятясь, вперся назад в свою комнату. Пока он говорил, Таня стояла рядом с Дмитриевым и незаметно держала его за кончик мизинца.

В шесть спускайся вниз и сразу поедем, - сказала шепотом.

Ты понимаешь, я должен сегодня к Лоре в Павлиново. Меня ждет мать. Она сейчас у Лоры.

Он знал, что наносит удар некоторым надеждам Тани, но лучше уж было сказать сразу.

Ну, хорошо. Делай, как тебе нужно. - На ее лице все отпечатывалось мгновенно: оно смеркло.

Нет, я к тому, что…

Я понимаю! Неужели думаешь, что я не понимаю? Ни на секунду тебя не задержу. Возьмешь деньги и тут же - катись.

Кивнув, она быстро пошла от него по коридору. Еще недавно, год назад, в ее высокой фигуре было что-то, волновавшее Дмитриева. Особенно в те минуты, когда она уходила от него и он смотрел ей вслед. Но теперь ничего не осталось. Все куда-то исчезло. Теперь это была просто высокая, худая, очень длинноногая женщина с пучком крашенных хною волос на тонкой шейке. И все-таки каждый раз, глядя на нее, он думал о том, что она была бы для него лучшей женой.

Дмитриев вернулся в отдел, посидел полчаса над документацией - мысли его вертелись вокруг того же: мать, Лора, Таня, Лена, деньги, обмен - и понял, что надо уйти с работы раньше, иначе попадет в Павлиново чересчур поздно. Таня жила в неудобнейшем месте, хуже не придумаешь - в Нагатине. Дмитриев пошел в кабинетик Сотниковой Варвары Алексеевны, своей начальницы, и сказал, что хотел бы, если можно, уйти сегодня в пять. Варвара Алексеевна согласилась. Все в отделе знали, что происходит в жизни Дмитриева, и относились с пониманием: каждую неделю разок-другой он мог уйти с работы раньше срока. Однажды даже, был такой грех, он бегал под этой маркой в универмаг «Москва», покупал форму для Наташки. Вновь Дмитриев поднялся на третий этаж и сказал Тане, чтоб она тоже отпросилась уйти в пять. Потом пошел в КБ-3 к Невядомскому - тут же, на третьем этаже.

Идти к Невядомскому Дмитриев решился после некоторых колебаний. Отношения между ними были прохладные - по вине одного Дмитриевского приятеля, который уже полгода, правда, не работал в ГИНЕГА. У Невядомского с этим приятелем были какие-то скандалы в профкоме. И они не здоровались. А когда Невядомский встречал Дмитриева в компании этого приятеля, он - заодно уж - не здоровался и с Дмитриевым, и точно так же из солидарности с приятелем поступал Дмитриев. Однако когда Невядомский и Дмитриев встречались по отдельности, они вполне корректно, хотя и несколько прохладно здоровались и даже обменивались двумя-тремя фразами. Все это была чепуха собачья, и Дмитриев решил наплевать и пойти. А вдруг у Невядомского действительно есть зацепки , и он ими поделится?

Невядомский, худощавый брюнет с черновато-рыжей курчавой бородкой, удивленно вскинул брови, когда Дмитриев, зайдя в комнату, попросил у него «краткой аудиенции». За столиком в углу двое рубились в шахматы, очень быстро переставляя фигуры. Невядомский стоял рядом и смотрел. У «кабетришников» любимым занятием были шахматы, они играли блицы, пятиминутки, а у «кабедвашников» процветал пинг-понг. Сражения происходили в обеденный перерыв, но иногда прихватывали и от рабочего времени, особенно к концу дня. Невядомский, сказав: «Одну минуту! Сейчас, сейчас!» - продолжал наблюдать за игроками. Те хлопали фигурами по доске со скоростью автоматов, пока один не вскрикнул: «Ах, черт!» - и ударом пальца не опрокинул своего короля. Невядомский рассмеялся злорадно и произнес:

И сказал тут балда с укоризною: не гонялся бы ты, поп, за дешевизною!

Простите, я не пойму, собственно…

Сейчас я объясню. Дело в том, что причины, побудившие вас и меня… Словом, у нас одинаковая ситуация…

Что вы имеете в виду?

Что я имею в виду? - Дмитриев почувствовал, как его шея и щеки наливаются краской. - Я имею в виду вот что: мне тоже надо меняться как можно скорей. Я и хотел с вами посоветоваться, как это делается вообще? С чего начинать?

С чего начинать? Как - с чего начинать? С бюро обмена, разумеется. Заплатить три рубля и дать объявление в бюллетене.

Но вы же понимаете, что, если человек серьезно болен, очень серьезно и дорог каждый час…

«И это вынести тоже, - думал Дмитриев, ощущая оцепенение. Повернуться и уйти, но он продолжал стоять, глядя в черновато-рыжую бороду. - На тещиной могиле помидоры. Ну, все равно. И это тоже. И будет еще другое».

Если хотите, у меня где-то есть телефон некоего Адама Викентьевича, маклера. Могу поискать…

Преодолевая оцепенение, Дмитриев повернулся и пошел по коридору прочь. В пять вышли с Таней на площадь, и тут же - редкий случай! - подвернулось пустое такси. Дмитриев свистнул, они вскочили, поехали. Переулок был заполнен толпой, двигавшейся в одном направлении, к метро. Кончила заводская смена. Такси ехало медленно. Люди заглядывали в кабину, кто-то постучал ладонью по крыше. Когда проехали метро и вырвались на проспект, Дмитриев заговорил - о Невядомском, со злобой.

Таня взяла его за руку.

Ну, зачем злишься? Не надо. Перестань…

Он чувствовал, как ее спокойствие и радость переливаются в него. Таня, улыбаясь, сказала:

Все мы очень же разные. Мы - люди… У моей двоюродной сестры умер маленький сынок. Конечно, безумное горе, переживания и при этом какая-то новая, страстная любовь к детям, особенно больным. Она всех жалела, старалась, чем могла, помочь. И есть у меня знакомая, у которой тоже умер мальчик, от белокровия. Так эта женщина всех возненавидела, она всем желает смерти. Радуется, когда читает в газете, что кто-то умер…

Таня придвинулась. Положила голову ему на плечо, спросила:

Можно? Тебе не мешает?

Можно, - сказал он.

Ехали окраинами, через новые районы. Дмитриев рассказывал о Ксении Федоровне. Таня спрашивала с сочувствием - это было истинное, Дмитриев знал, к его матери она испытывала симпатию. А Ксении Федоровне нравилась Таня, они виделись раза два летом, в Павлинове. Таня держала его руку в своей, иногда начинала тихо щекотать его ладонь пальцем. Ласки Тани всегда были какие-то школьные.

Не отнимая руки, он подробно рассказывал о матери: что говорил профессор Зурин, что сказал Исидор Маркович. Таня засмеялась:

Ах, гнусная баба! Одалживает деньги и пристает с нежностями, правда? - Она вдруг ткнулась носом к его щеке, прижалась. - Прости меня, Витя… Я не могу…

Он гладил ее голову. Долго ехали молча. Проехали Варшавку.

Ну, что ты? - спросил он.

Ничего. Не могу…

Жалко - тебя, твою маму… И себя заодно.

Дмитриев не знал, что сказать. Просто гладил ее голову и все. Она стала хлюпать носом, он почувствовал на щеке мокрое. Тогда она отодвинулась от него и, отвернувшись, стала смотреть в окно. Наконец миновали набережную, поехали по трамвайным путям, мимо какой-то фабрики, вдоль глухого длинного каменного забора. Возле пивного ларька густела черная толпа мужчин. Некоторые в одиночку и парочками с кружками в руках стояли поодаль. Дмитриев почувствовал, что сушит горло - захотелось хлебнуть чего-то, взбодриться. «Надо спросить, - подумал он. - У Танюшки бывало. Хоть что-нибудь».

Новый шестнадцатиэтажный дом стоял на краю поля. Дорога шла в объезд, вокруг поля.

Вот здесь, - сказала Таня.

Дмитриев отлично помнил, что здесь. Последний раз он был тут около года назад.

Ты машину оставишь? - спросила Таня.

Конечно, надо было оставить. Но его всегдашнее слабодушие - он видел, что Тане страстно этого не хотелось, - заставило ответить:

Да ладно, пусть едет. Я тут найду.

Конечно, найдешь! - сказала Таня.

Поднялись на одиннадцатый этаж. Таня вдвоем с сыном жила в большой трехкомнатной квартире. Бедняга Товт выстроил этот корабль в кооперативном доме, только успели въехать, и тут все случилось. Алик был тогда в лагере, Товт трудился где-то в Дагестане - он был горный инженер, - и Таня жила одна в пустых, без мебели, комнатах, пахнущих краской. На полах лежали газеты. В одной комнате стоял громадный диван, больше ничего. И любовь Дмитриева была неотделима от запаха краски и свежих дубовых полов, еще ни разу не натертых. Босой, он шлепал по газетам на кухню, пил воду из крана. Таня знала множество стихов и любила читать их тихим голосом, почти шептать. Он поражался ее памяти. Сам он не помнил, пожалуй, ни одного стихотворения наизусть - так, отдельные четверостишия. «Ты жива еще, моя старушка, жив и я, привет тебе, привет». А Таня могла шептать часами. У нее было штук двадцать тетрадей, еще со студенческих времен, где крупным и ясным почерком отличницы были переписаны стихи Марины Цветаевой, Пастернака, Мандельштама, Блока. И вот в минуты отдыха или когда не о чем было говорить и становилось грустно, она начинала шептать: «О господи, как совершенны дела твои, думал больной…» Или еще: «Сними ладонь с моей груди, мы провода под током».

Иногда, устав от однообразного шелестения губ, он говорил: «Ну, хорошо, моя радость, передохни. А почему этот ваш Хижняк с Варварой Алексеевной не здоровается?» После паузы она отвечала печально: «Не знаю». Все ее обиды были мгновенны. Даже тогда, когда она могла бы обидеться по-серьезному. Почему-то он был уверен в том, что она не разлюбит его никогда . В то лето он жил в этом состоянии, не испытанном прежде: любви к себе. Удивительное состояние! Его можно было определить как состояние привычного блаженства, ибо его сила заключалась в постоянстве, в том, что оно длилось недели, месяцы и продолжало существовать даже тогда, когда все уже кончилось.

Но Дмитриев не задумывался: за что ему это блаженство? Чем он заслужил его? Почему именно он - не очень уже молодой, полноватый, с нездоровым цветом лица, с вечным запахом табака во рту? Ему казалось, что тут нет ничего загадочного. Так и должно быть. И вообще, казалось ему, он лишь приобщился к тому нормальному, истинно человеческому состоянию, в котором должны - и будут со временем - всегда находиться люди. Таня же, наоборот, жила в неизбывном страхе и в каком-то страстном недоумении. Обнимая его, шептала, как стихи: «Господи, за что? За что?»

Она ни о чем не просила и ни о чем не спрашивала, и он ничего не обещал. Нет, ни разу ничего не обещал. Зачем было обещать, если он твердо знал, что все равно она не разлюбит его никогда . Просто ему приходило в голову, что она была бы для него лучшей женой.

В комнатах появилась новая мебель - в одной комнате сервант и круглый полированный стол, в другой - полупустой книжный шкаф. Но паркет по-прежнему был не натерт и выглядел грязновато. Из комнаты вышел Алик, заметно подросший, бледное веснушчатое создание лет одиннадцати в очках на тонком носике. Голову он держал слегка откинув назад и набок, может быть, оттого, что был нездоров, а может быть, так лучше видел через очки. Эта посадка головы и маленький сжатый рот придавали мальчику выражение надменности.

Мам, я пойду к Андрюше. Мы будем марками меняться, - проговорил он скрипучим голосом и метнулся через коридор к двери.

Постой! Почему ты не поздоровался с Виктором Георгиевичем?

Здрасте, - не глядя, бросил через плечо Алик.

Торопясь, отомкнул замок и выскочил, хлопнув дверью.

Приходи не позже восьми! - крикнула в закрытую дверь Таня. - Воспитанием юноша не блещет.

Он, наверно, забыл меня. Я давно все-таки не был.

А даже если пришел незнакомый человек? Здороваться не нужно? - Таня прошла в большую комнату, открыла боковую дверцу серванта и сказала: - Он тебя не забыл.

Из-под кипы чистого белья она достала газетный сверток, развернула и дала Дмитриеву пачку денег. Он спрятал деньги в карман.

Ну, иди, - сказала Таня. - У тебя же времени нет.

Он вдруг выдвинул стул и сел к полированному столу.

Посижу малость. Что-то я устал. - Он снял шляпу, ладонью потрогал лоб. - Голова болит.

Хочешь покушать? Дать что-нибудь?

А выпить ничего нет?

Нет… Постой! - Глаза ее обрадованно засияли. - Кажется, где-то осталась бутылка коньяку, которую мы с тобой не допили. Помнишь, когда ты был последний раз? Сейчас посмотрю!

Она побежала на кухню, через минуту принесла бутылку. На дне было граммов сто коньяку.

Сейчас будет закуска. Одну минуту!

Да зачем тут закуска?

Сейчас, сейчас! - Она снова опрометью кинулась на кухню.

Дмитриев встал, подошел к балконной двери. С одиннадцатого этажа был замечательный вид на полевой простор, реку и темневшее главами собора село Коломенское. Дмитриев подумал, что мог бы завтра переселиться в эту трехкомнатную квартиру, видеть по утрам и по вечерам реку, село, дышать полем, ездить на работу автобусом до Серпуховки, оттуда на метро, не так уж долго. Таня принесла в стеклянной посуде шпроты, два помидора, масло, хлеб и рюмки. Он налил себе полную рюмку, а Тане - что осталось. Она всегда пила мало, сразу пьянела.

За что мы пьем? - спросила Таня.

За то, чтоб тебе было хорошо.

Ну, давай! Нет. За это не надо. Мне и так будет хорошо. А вот давай за то, чтоб тебе было хорошо. Давай?

Ладно. - Ему было все равно. Он уже выпил и жевал помидор. Хмыкнул: - Эти помидоры не с могилы тещи Невядомского?

Потому что тебе, Витя, - сказала она, - вряд ли когда-нибудь будет хорошо. Ну, а вдруг, а все-таки? Вот за это.

Он не стал спрашивать, что она имела в виду. Лишние разговоры. После коньяка стало тепло, он с удовольствием жевал помидор и смотрел на Таню, которая сгорбилась в задумчивости, опершись локтями о стол и глядя в угол комнаты.

Не сутулься! - Он по-отечески слегка шлепнул ее по лопаткам.

Таня выпрямилась, продолжая глядеть в угол комнаты. На ее застывшем лице с зарозовевшими от капли коньяку пятнами на скулах было отчетливо видно страдание. На одно мгновение он очень остро пожалел ее, но тут же вспомнил, что где-то далеко и близко, через всю Москву, на берегу этой же реки, его ждет мать, которая испытывает страдания смерти, а Танины страдания принадлежат жизни, поэтому - чего ж ее жалеть? В мире нет ничего, кроме жизни и смерти. И все, что подвластно первой, - счастье, а все, что принадлежит второй… А все, что принадлежит второй, - уничтожение счастья. И ничего больше нет в этом мире. Дмитриев поднялся рывком, с внезапной поспешностью, точно кто-то сильный схватил и дернул его за руки, и, сказав: «Пока! Я бегу!» - понесся быстрыми шагами по коридору к двери. Таня ничего не успела ему сказать. Может быть, она ничего и не хотела ему говорить.

Дмитриев доехал автобусом до метро - никакого такси, конечно, не было, - сделал две пересадки и вышел на последней станции нового радиуса. Накрапывал мелкий дождь. Москва была далеко, белела громадными домами на горизонте, а тут было поле, изрытое котлованами, на мокрой глине лежали трубы и возле столба на шоссе стояла очередь, ждавшая троллейбус. Небо было в тучах, располагавшихся слоями - наверху густело что-то неподвижное, темно-фиолетовое, ниже двигались светлые, рыхлые тучи, а еще ниже летела по ветру какая-то белая облачная рвань вроде клочьев пара.

В статье изложено краткое содержание повести «Обмен». Ю. Трифонова — писателя, ставшего в 60-е годы прошлого века известным не только в своей стране, но и за ее пределами благодаря книге " Дом на набережной" .

Об авторе

Юрий Валентинович Трифонов родился в Москве в 1925 году. Спустя 12 лет родители будущего писателя были репрессированы. Юрия воспитывала бабушка — в прошлом ярая революционерка. Литературой Трифонов заинтересовался, еще будучи школьником. Впервые его произведения были опубликованы в 1950 году, в журнале " Новый мир" . Но славу, как уже было сказано, ему принес «Дом на набережной», повествующий о жителях престижного московского района, большинство из которых в 30-е годы погибло в сталинских лагерях.

• Болезнь.
• Семейные распри.
• В поисках денег.
• Таня.
• Детские воспоминания.
• Лукьяновы.
• Мещанство и ханжество.

Краткое содержание «Обмена» Трифонова можно изложить в двух-трёх фразах. В повести идет речь о столкновении членов совершенно разных семей. Разных по взглядам, нравственным позициях. В семью приходит горе - разногласия обостряются. Вспоминаются былые обиды, главный герой пытается переосмыслить прожитые годы, понять, в чём причина его ссор с матерью и сестрой. Итак, приступим к краткому содержанию «Обмена» Трифонова, в котором представлена будет и характеристика персонажей.

Болезнь

С жилплощадью в Москве - в городе, в котором численность населения с каждым годом растет , - всегда были проблемы. В конце шестидесятых, когда была создана повесть Трифонова «Обмен», краткое содержание которой изложено в этой статье, квартирный вопрос стоял особенно остро. При решении его на поверхность нередко всплывали такие человеческие пороки, как алчность, жадность. Охваченные желанием завладеть недвижимым имуществом, люди порой забывали о милосердии, элементарном уважении к близким.

Женщина ничего не знает о своем диагнозе. Она полагает, что у неё язва желудка, и надеется на скорое выздоровление. Родственники Ксении Фёдоровны, как нередко поступают близкие безнадежно больного, не открывают ей правду. Лена — жена главного героя — человек чересчур практичный. Даже в этой ситуации она пытается получить выгоду.

Ксения Фёдоровна проживает в коммунальной квартире, расположенной в престижном районе — на Профсоюзной. Для того чтобы завладеть жилплощадью после смерти женщины, Лена решается съехаться с ней. Причем ранее она всячески пыталась избегать общения со свекровью.

Краткое содержание "Обмена" Трифонова: семейные распри

Виктор Дмитриев был женат на Елене около 14 лет. Ещё в начале своей семейной жизни он предпринял множество тщетных попыток наладить отношения между матерью и супругой. Но слишком они были разными людьми. Виктор вел долгие беседы с Ксенией Фёдоровной. Он ссорился с Еленой. На протяжении нескольких лет настаивал на том, чтобы съехаться с Ксенией Фёдоровной. Но жена была категорически против. Более того, женщины не могли провести вместе и 20 минут.

Когда-то Дмитриев силился понять, в чём причина разногласия между ними. Они были женщинами образованными, интеллигентными. Мать занимала должность главного библиотекаря в крупном учреждении. Лена была переводчиком с английского и даже участвовала в составлении какого-то учебника по переводу. Виктор пытался понять причину " холодной войны " между женой и матерью, но вскоре смирился.

Теперь же, когда Ксения Фёдоровна находилась на грани смерти, Елена заявила Дмитрию о своём желании переехать на Профсоюзную. Но прежде она изложила ему свои идеи относительно обмена. Изложены они были столь буднично и деловито, что Дмитриев еще долго не мог найти в себе силы посмотреть в глаза жене. В то время как Виктор проводил время в больнице, его жена обдумывала выгодный обмен…

В поисках денег

Даже по краткому содержанию повести «Обмен» Трифонова можно сделать вывод, что в произведении этом отражена обычная бытовая ситуация, знакомая многим семьям. Когда между мужем и женой возникают разногласия, решить их не так просто. Кому-то приходится уступать. В семье Трифоновых это приходилось делать обычно Виктору. Уже на следующий день после разговора об обмене он пытался убедить себя в том, что Елена поступила правильно, по-женски мудро. Возможно, их переезд к матери отразится благотворно на ее здоровье. Ведь и от рака излечиваются люди.

Болезнь близкого человека — это всегда хлопоты и, конечно, финансовые затраты. Дмитрию срочно нужно было найти крупную по тем временам сумму. Кроме того, смирившись с идеей Елены и выполняя ее указания, он начал среди своих коллег собирать информацию относительно способов выгодного обмена. И в первом, и во втором ему помогла Татьяна. С этой женщиной у Виктора произошел когда-то кратковременный роман. Порой ему казалось, что она смогла бы стать ему лучшей женой, нежели Лена.

Татьяна

Дмитрию было 37 лет. Он видел себя человеком неинтересным, уже немолодым, начинающим полнеть. Почему же Татьяна любила его столь преданно, не требуя ничего взамен? Неужели он это заслужил? Виктор не раз задавался подобными вопросами, но, наконец, пришел к выводу, что именно так и должно быть. Любят не за что-то, а вопреки. В отличие от Елены, Таня умела слушать, сопереживать, ее чувства не были поддельными. И она, что немаловажно, нравилась Ксении Фёдоровне.

Детские воспоминания

После встречи с Татьяной Виктор отправился к матери, которая проживала в одном из подмосковных дачных поселков . Вдруг нахлынули воспоминания, связанные с детством и отрочеством. Родители Дмитриева были ярыми противниками мещанства в любом его проявлении. Отец часто ссорился с родными братьями, не получившими образования, представлявших собою людей ограниченных, жадных.

Мать Виктора была человеком абсолютно бескорыстным. Она любила помогать людям. Материальных ценностей для неё словно не существовали. Уже достигнув зрелого возраста, она начала изучать английский язык. И делала это исключительно для того, чтобы в оригинале читать английские романы. Презирала мещанство и сестра Виктора — Лора . Но она, в отличие от матери, была жёсткой, резкой в выражениях, неспособной на компромисс.

Лукьянова

Такова была фамилия родителей Елены. Сестра Виктора обвинила однажды его в том, что он " олукьянился " . В этот причудливый глагол Лора вложила следующий смысл: стать мещанином, отвергать духовные ценности, преследовать выгоду. Ни мать, ни сестра Виктора и не знали о ссорах, которые происходили между ним и его женой. Они не знали о скандалах, которые завершались плачем Наташи — дочери Дмитриева. Не догадывались о том, что он несколько дней мог не разговаривать с женой. И причинами этих ссор всегда были отношения Елены его матери.

Лукьяновы были людьми, " умеющими жить" . Они легко решали вопросы по обустройству дачи, что довольно сложно казалось Дмитриевым. Они были людьми практичными, но, по мнению Ксении Фёдоровны, недостаточно интеллигентными. Отец Елены чрезвычайно быстро заводил знакомства, причём знакомства эти были всегда полезными, выгодными. Эта способность Лукьянова передалась и его дочери.

Когда-то общительность, практичность, способность легко решать бытовые вопросы восхищала Виктора. Но с годами многое в жене стало раздражать. Дмитриев обнаруживал в ней некую душевную глухоту — именно эта черта позволила Елене в те дни, когда Ксения Фёдоровна находилась в Боткинской больнице, обдумывать вопрос относительно обмена.

Мещанство и ханжество

Родственники Виктора обвиняли Лукьяновых в мещанстве. Елена во время скандалов с мужем, доходивших до оскорблений, использовала такое слово, как " ханжество" . При прочтении краткого содержания «Обмена» Юрия Трифонова может сложиться впечатление, что речь в этом произведении идёт о противоборстве хороших и плохих персонажей. Нет, в книге рассказано об обычных семейных распрях, в которых нет правых и виноватых. Так, родственники Виктора кичатся своей образованностью, интеллигентностью, одухотворенностью . Родителям Елены не хватает тактичности, душевной чуткости. Неправы, пожалуй, и те, и другие.

Ссоры между Дмитриевыми и Лукьяновыми временно отошли на второй план после смерти Ксении Фёдоровны. Здоровье Дмитриева пошатнулось, в течение двух недель он соблюдать постельный режим после перенесенного гипертонического криза.

Два года назад я побывала в усадьбе генерала Мирковича - дворянина, участника войны 1812 года, героического участника. Познакомилась с потомками генерала, которые пытались найти инвесторов для восстановления усадьбы, что-то ремонтировали сами, собрали много интересной информации, старинных вещей для будущего музея, появился в усадьбе даже старинный белый рояль.
Здесь я писала об этой истории, есть фотография хозяйки.

Решили заехать посмотреть движутся ли у них дела, что удалось отреставрировать и удалось ли хоть что-то.
Вот что мы там застали.

Увы, не получилось, видимо.
Не нашлись спонсоры, не нашлись деньги, все разрушается. Удалось немного подлатать крышу, и, по-моему, все.
Да разве может семья инженеров и художников справиться с таким объемом работ! Им и студенты архитекторы помогали, и местные, но этого очень мало.
Мне очень жаль Ольгу Серафимовну. Как она хотела восстановить родовое гнездо! Но у семьи нет средств на восстановление, только собственные руки. Они взяли это здание в аренду на 50 лет, чтобы организовать здесь музей. Время-то еще есть, много времени, а вот сил так и не нашлось.
Наверно, она оставила эту идею...

Дом со стороны реки.
Все заросло травой. Стекла в окнах разбиты и залатаны фанерой, картоном.

Кое-где на колоннах видно, что они были отштукатурены и покрашены в голубой цвет.

Близко к дому опасно находиться, в любой момент на голову может упасть кирпич или кусок штукатурки.

Но вид на реку с крыльца дома по прежнему прекрасный.

Усадебные хозяйственные постройки тоже разрушаются.

Обнаружили чуть в стороне от главного дома еще одну старинную постройку.
Это, видимо, частные владения, поэтому выглядят "пободрее".

А дом Мирковича - памятник федерального значения.
У государства сил и средств на все дворянские усадьбы явно не хватает, тем более, сколько их, брошенных, полуразрушенных усадеб по России.
И все же очень-очень-очень жалко. Еще немного, и все окончательно превратится в развалины...

Необходимо отметить, что уже в этот период усадебный Дом не является неким идиллическим местом, где нет проблем. И здесь происходят сложные трагические коллизии, отражающие существующее расслоение в среде дворян. Так, процесс уже наметившегося разрушения дворянских «гнезд» связан с незавершенным и достаточно сложным произведением Пушкина «Дубровский». Здесь показано несколько усадебных домов. Вот описание дома Троекурова, «старинного русского барина»: «Он (Владимир) ехал берегом широкого озера, из которого вытекала речка и вдали извивалась между холмами; на одном из них над густою зеленью рощи возвышалась зеленая кровля и бельведер огромного каменного дома, на другом пятиглавая церковь и старинная колокольня; около разбросаны были деревенские избы с их огородами и колодезями» . Усадьба Кирила Петровича Троекурова подчеркивает его имущественное положение: дом огромный, каменный с бельведером; здесь же недалеко находится тоже богатая «пятиглавая церковь с колокольней». Дополняет эту картину «белое платье, мелькавшее между деревьями сада». Совсем по-другому выглядит дом Дубровских: «…Владимир увидел березовую рощу и влево на открытом месте серенький домик с красной кровлею… Перед собою видел он Кистеневку и бедный дом своего отца» . Даже по описанию видно, что этот дом принадлежит небогатому помещику, поскольку двор зарос травой, широкая некогда дорога потерялась в траве, крыльцо ветхое. И еще один усадебный дом представлен в повести – это усадьба князя Верейского: «Подъезжая к Арбатову, он (Троекуров) не мог не любоваться чистыми и веселыми избами крестьян и каменным господским домом, выстроенным во вкусе английских замков. Перед домом расстилался густо-зеленый луг, на коем паслись швейцарские коровы, звеня своими колокольчиками. Пространный парк окружал дом со всех сторон». Дом князя Верейского тоже каменный, со многими элементами «чужого», внешне дом напоминает английский замок, на лугу пасутся выписанные из-за границы породистые «швейцарские» коровы с колокольчиками. Не менее приятный вид открывается из окон дома: «Князь подвел гостей к окну, и им открылся прелестный вид. Волга протекала перед окнами, по ней шли нагруженные барки под натянутыми парусами и мелькали рыбачьи лодки… За рекою тянулись холмы и поля, несколько деревень оживляли окрестность» . В доме у Верейского картинная галерея, видно, что хозяин знает толк в живописи, разбирается в достоинствах и недостатках картин. Они пьют в саду «кофей» в беседке, играет музыка, они катаются на лодке по озеру, иногда причаливая к островам. Завершает прием великолепный фейерверк, устроенный в честь гостей. Князь большую часть жизни провел за границей, поэтому устройство его дома далеко от родного, «своего», даже упоминание о Волге не приближает описание усадьбы к отечественным образцам. Князь хорошо разбирается в живописи, в его доме картины не просто интерьер, как отмечает автор, «он говорил о картинах с … чувством и воображением» . Верейский одинок, он только собирается жениться, и выбор его падает на Марью Кириловну.

Некоторые исследователи справедливо указывали на социологизированность этого произведения Пушкина. Формально разрушается дом старого аристократа, дворянина Дубровского. Мы видим отсутствие закона, беспредел, его изгоняют из собственного «гнезда», и делает это «внук бородатого мильонщика», как характеризуются некоторые представители дворянства в «Романе в письмах». Это дискомфорт социальный. Для Пушкина здесь важно показать отрицание тех нравственных норм, которые приводят к разрушению «отеческих гробов». Этот процесс влияет отрицательно и на самого Троекурова.

Так, Кирила Петрович Троекуров «в домашнем быту … выказывал все пороки человека необразованного. Избалованный всем, что только окружало его, он привык давать полную волю всем порывам пылкого своего нрава и всем затеям довольно ограниченного ума» . Он страдал от обжорства, всегда бывал навеселе, устроил род гарема из крепостных девушек, был строг с крестьянами и постоянно зло подшучивал над соседями-помещиками. Однако он был способен на дружбу с человеком менее обеспеченным и нежным отцом, по-своему любящим и заботливым. Автор отмечал: «От природы не был он корыстолюбив, желание мести завлекло его слишком далеко, совесть его роптала» . И победа в суде не обрадовала Троекурова, «удовлетворенное мщение и властолюбие заглушали до некоторой степени чувства более благородные, но последние наконец восторжествовали. Он решился помириться с старым своим соседом, уничтожить и следы ссоры, возвратив ему его достояние» . Троекуров не лишен был благородных порывов, но неограниченная власть над людьми испортила его, сделала самодуром.

Внутри самого Дома Троекурова тоже наметился процесс разрушения. Его дочь, Марья Кириловна, с одной стороны, уездная барышня, любящая романы, романтичная и чувствительная, выросшая на французских романах, в тени садовых деревьев, хороша собой, ее по-своему любит отец; а с другой стороны, слуга для нее не человек, не мужчина. Так, увидев впервые учителя, Марья Кириловна, не обращает на него внимания, поскольку он слуга: «Маша не обратила никакого внимания на молодого француза, воспитанная в аристократических предрассудках, учитель был для нее род слуги или мастерового, а слуга иль мастеровой не казался ей мужчиною» . Заметила она Владимира только после того, как он проявил смелость в истории с медведем: «…случай сей произвел еще большее впечатление на Марью Кириловну. Воображение ее было поражено…Она увидела, что храбрость и гордое самолюбие не исключительно принадлежат одному сословию, и с тех пор стала оказывать молодому учителю уважение, которое час от часу становилось внимательнее» .

Марья Кириловна краснеет от грубых манер отца, у нее нет подруг из-за этого, она обладает определенными нравственными качествами, которые проявляются в заключительных главах повести. Выданная замуж не по любви, она тем не менее отказывается оставить мужа и бежать с Дубровским. Однако ее жертвенность происходит, скорее всего, не от сердечных движений, а из-за боязни отца, боязни кары. Иногда в ее поведении эта жертвенность проявлялась в очень существенной корректировке нравственных форм. Марья Кириловна ведет себя романтически, она решается взять в заступники Дубровского, разбойника, человека, потерявшего свой Дом по вине ее отца. Однако она вынуждена подчиниться воле отца и стать женой князя Верейского.

Марья Кириловна во многом не может подняться до высоты Татьяны Лариной. Она дорожит мнением света, ее папенька научил смотреть сверху на людей, она не видит, что Троекуров раздавил Владимира. Вместе с тем, Маша Троекурова тоже жертва, она страдает от самодурства отца, однако, обладай она высокой нравственностью Татьяны, возможно, судьба Владимира Дубровского могла бы быть другой. На наш взгляд, и Маша, и Владимир являются «плодами» того самого домашнего воспитания, к которому отрицательно относился Пушкин.

В повести отражается мотив разрушения дворянского «гнезда», появляется тема бездомья. Молодой Дубровский начинает мстить за своего отца, развивается мотив смуты, который разрушает нравственные основания самой усадьбы Дубровских и ее обитателей. Сцена расправы над подъячими, выполнявшими несправедливое решение суда, дается в контрасте со спасением кошки. Почти всем героям повести свойственны положительные и отрицательные черты.

Поступки Владимира Дубровского тоже во многом характеризуют его неоднозначно. Автор посчитал необходимым рассказать о том, как формировался его характер. Мы знаем, что «он лишился матери с малолетства и, почти не зная отца своего, был привезен в Петербург на восьмом году своего возраста; со всем тем он романически был … привязан к отцу и тем более любил семейственную жизнь, чем менее успел насладиться ее тихими радостями» . С этим же настроением погруженности в радости семейной жизни читает Владимир письма его покойной матери: «Владимир зачитался и позабыл все на свете, погрузясь душою в мир семейственного счастия…» . Уходя навсегда из родительского дома, он уносит единственно ценные для него вещи: письма матери. Нежность, благородство, понятие чести проявляет Владимир при общении с Марьей Кириловной. Это из-за нее он отказывается от мести ее отцу: «Я понял, что дом, где обитаете вы, священ, что ни единое существо, связанное с вами узами крови, не подлежит моему проклятию» . Не лишен Дубровский и романтических черт характера: «Бедная, бедная моя участь, – сказал он, горько вздохнув. – За вас отдал бы я жизнь, видеть вас издали, коснуться руки вашей было для меня упоением. И когда открывается для меня возможность прижать вас к волнуемому сердцу и сказать: ангел, умрем! Бедный, я должен остерегаться от блаженства, я должен отдалять его всеми силами. Я не смею пасть к вашим ногам, благодарить небо за непонятную незаслуженную награду. О, как должен я ненавидеть того…, но чувствую, теперь в сердце моем нет места ненависти» . Однако при этом Владимир находит единственный, по его мнению, путь к справедливости: он возглавляет шайку разбойников, уйдя в лес и совершая набеги с целью возмездия. Живут они «посреди дремучего леса» в шалашах и землянках, они уже утратили дом и определенные нравственные качества, что признает и сам Владимир. Описание места, где обитают разбойники под предводительством Владимира, очень напоминает начало поэмы «Братья-разбойники». «Посреди дремучего леса на узкой лужайке возвышалось маленькое земляное укрепление, состоящее из вала и рва, за коими находилось несколько шалашей и землянок. На дворе множество людей, коих по разнообразию одежды и по общему вооружению можно было тотчас признать за разбойников, обедало, сидя без шапок, около братского котла» . Эти люди, видимо, тоже все братья по судьбе, то есть их сроднила общая доля изгоев. По содержанию этот эпизод перекликается с поэтическими строчками одной из первых романтических поэм Пушкина:

…Удалых шайка собиралась.

Какая смесь одежд и лиц,

Племен, наречий, состояний!

Из хат, из келий, из темниц

Они стеклися для стяжаний!

Здесь цель одна для всех сердец –

Живут без власти, без закона.

Даже песня, которую запевает один из них, подчеркивает их оторванность от нормального человеческого проживания:

Не шуми, мати зеленая дубровушка,

Не мешай мне молодцу думу думати .

Однако эту живописную картину разрушает появление старой няни: «В это время дверь одного из шалашей отворилась, и старушка в белом чепце, опрятно и чопорно одетая, показалась у порога» . Несомненно, диссонансом выглядит в этой картине не сама «старушка», а еще и то, что она «в белом чепце, опрятно и чопорно одета». Интересно, что в этой сцене присутствует такой элемент Дома как порог, который издавна считался неким рубежом между домом и внешним враждебным пространством, символизирующим определенную границу. Возможно, этот элемент отмечает, что Владимир находится как бы между обществом, в котором он был, и своей новой, бездомной жизнью. И это его пограничное состояние подчеркивается опрятностью и аккуратностью Егоровны, а также внутренним убранством жилища героя. «В шалаше, из которого вышла старуха, за перегородкою раненый Дубровский лежал на походной кровати. Перед ним на столике лежали его пистолеты, а сабля висела в головах. Землянка устлана и обвешана была богатыми коврами, в углу находился женский серебряный туалет и трюмо. Дубровский держал в руке открытую книгу…» . В этом описании соседствуют, казалось бы, несоединимые предметы – военные: пистолеты, сабля и домашние: богатые ковры, серебряный туалет, трюмо. Все описание подчеркивает пограничное состояние Владимира, он утратил свои прежние корни, отчий дом, а вместо этого – смута, лесное пристанище, слуги-разбойники.

При прощании со своими сообщниками Владимир призывает их изменить образ жизни, сам мало веря в это: «Несколько дней после сражения он собрал всех своих сообщников, объявил им, что намерен навсегда их оставить, советовал и им переменить образ жизни», при этом он уверен, что этого не произойдет: «Но вы все мошенники и, вероятно, не захотите оставить ваше ремесло» .

Таким образом, в усадебных домах, представленных в «Дубровском», во многом утрачено уже то, что было характерно для традиционного русского Дома, семья Троекурова не имеет хозяйки, рано лишился матери Дубровский, одинок в свои годы князь Верейский. В этих домах нет лада и взаимопонимания, нет семейного счастья. В дальнейшем мотив разрушения дворянского «гнезда» пройдет через всю русскую литературу. Вместе с тем творчество А.С. Пушкина 30-х годов дает возможность вновь вернуться к проблеме не только усадебного, но и городского, петербургского Дома.

Поездки по дворянским поместьям активно входят в моду. Одна из главных туристических премьер 2018 года в Подмосковье - «Четыре сезона в русских усадьбах». Но даже самые знаменитые в свое время имения сейчас под угрозой исчезновения. О «дворянском» туризме и царских руинах - в материале РИА Новости.
В гости к Жомини

Для Европы не редкость, когда владельцы замков сами устраивают экскурсии туристам и рассказывают об истории родовых гнезд. С возрождением усадеб такой вид туризма возник и в России.

Например, Хвалевское, «Вологодская Швейцария», - уникальный памятник Русского Севера. Несколько раз в год там собираются потомки основателя усадьбы Николая Качалова. Они выкупили и восстановили усадьбу.

Но и для посторонних усадьба доступна: есть дни открытых дверей, экскурсии по предварительным заявкам. Здесь проходят народные праздники и музыкальные и поэтические вечера.

В поместье барона Антуана-Анри Жомини в Нижегородской области в позапрошлом веке, вероятно, бывал Александр Пушкин и точно - Федор Тютчев, князь Александр Горчаков. Теперь тут проводятся ежедневные экскурсии, стоимость - 100-150 рублей.

Можно увидеть саму усадьбу (но лишь снаружи), посетить этническую деревню на ее территории.

«Классическая русская дворянская усадьба! Огромная ухоженная территория! - восхищаются туристы. - Все воссоздано с большой любовью».

Даже французская атмосфера сохранена - пруд с каньонами и подвесными мостами, виноградники, из которых делают вино, множество яблонь для кальвадоса.

Дворянские игры

В усадьбе Скорняково-Архангельское (Липецкая область) можно и пожить. На ближайшие выходные двухместный номер на две ночи в срубе «Школа» стоит от 8 тысяч рублей, четырехместный в левом крыле дома с мезонином - от 26 тысяч. Этой усадьбе более трех столетий, она тесно связана с историей царского дома Романовых.

Сейчас здесь проводятся концерты классической, джазовой музыки, праздники, регулярные «вечера дворянских игр».

Все серьезно - звучат романсы, гости играют в азартные игры, ставки принимаются царскими купюрами.

Новые маршруты

Архангельское: русский Версаль в окрестностях Москвы

В Ульяновске, одном из главных городов «красного туризма», в этом году появился брендовый маршрут «Дворянин на Волге». Он объединяет старинные особняки, дома Ивана Гончарова, Владимира Ленина, губернский, советский и современный город.

В Подмосковье планируют запустить 30 новых усадебных программ. Недавно, как пресс-служба правительства Московской области, состоялось первое путешествие по императорскому маршруту («Усадебный экспресс»).

Туристы посетили достопримечательности, связанные с членами императорской семьи Романовых, - усадьбы Ильинское, Усово, Архангельское.

Этот маршрут вошел в программу «Четыре сезона в русских усадьбах», стартовавшую в этом году. «Мы стараемся соединить все усадьбы. Кому-то больше нравятся полуразрушенные имения, кому-то нужны хорошо сохранившиеся поместья с развитой инфраструктурой», - говорит Валентина Занина, обер-кондуктор проекта «Усадебный экспресс».

«Например, у нас есть программа «Гусарская баллада» в Дмитрове по местам съемок фильма. Наши экскурсии посещали потомки рода Мусиных-Пушкиных из Франции», - поясняет она.

По ее словам, иностранцы не такие уж редкие гости на экскурсиях по усадьбам. Проявляют интерес жители Прибалтики, американцы, китайцы.

Последних, например, особенно привлекает усадьба «Большие Горки», где находится Государственный исторический музей-заповедник «Горки Ленинские». Жителей Прибалтики притягивают места, связанные с классиками русской литературы.

Модная тема и азарт

«Мой интерес к усадьбе возник более 15 лет назад с изучения истории собственной семьи. Постепенно я перешла к истории дворянской эпохи в целом, - рассказывает Дарина Федорова-Землянская, автор проекта «Дворянские усадьбы». - Я нахожу бывшие дворянские гнезда, изучаю их историю с момента возникновения до наших дней, историю тех, кто там жил».

Изюминка экскурсий, предлагаемых Дариной, - посещение закрытых усадеб. Например, Марфино - пышное, романтичное поместье с розовым дворцом и мостом, каскадами прудов, чугунными фонтанами и белыми грифонами. Здесь располагается санаторий Министерства обороны России, доступ на территорию закрыт.

«Мы пишем официальное письмо, берем паспортные данные всей группы, получаем разрешение», - говорит Дарина.

По ее словам, усадьбы входят в моду, люди интересуются историей, дворянством. А при посещении закрытых усадеб возникает даже азарт - увидеть то, что недоступно.

Подмосковный изгой

Но часть усадеб - под угрозой исчезновения. Один из самых ярких примеров - усадьба Шереметьевых Михайловское в Подмосковье. Там жена графа Сергея Шереметьева, Екатерина Шереметьева, любимая внучка поэта князя Петра Вяземского, создала уникальный музей с кабинетом для научных занятий, библиотекой, ботаническим садом.

Там велись биологические наблюдения, работали известнейшие ученые, туда приходили экскурсанты.

Перед революцией Екатерина Шереметьева хотела передать музей Московскому университету и основать в Михайловском биологическую станцию. «Но этот масштабный научный и культурный центр просто исчез. Усадьба сейчас в ужасном состоянии, - объясняет Дарина. - Люди уезжают в шоке. Это «изгой» в Подмосковье, причем с самой интересной историей».

Разрушенные усадьбы можно спасти. Вера Стерлина, генеральный директор некоммерческого партнерства «Русская усадьба», утверждает, что за последние пять лет не только вырос интерес к поместьям у общества, изменилось и отношение госструктур. Власти поняли, что усадьбы становятся брендом в рекламных кампаниях России.

«Необходима серьезная комплексная государственная программа с привлечением частных инвестиций, создание для них системы льгот», - резюмирует эксперт.