Выдающийся публицист, социолог и критик. Род. 15 ноября 1842 г. в Мещовске, Калужской губ. , в бедной дворянской семье. Учился в Горном корпусе, где дошел до специальных классов. Уже в 18 лет выступил на литературное поприще в критическом отделе "Рассвета" Кремпина (см.); сотрудничал в "Книжном вестн.", "Гласном суде", "Неделе", "Невском сборнике", "Современном обозрении", перевел "Французскую демократию" Прудона (СПб., 1867). Воспоминаниям об этой поре дебютов, когда он вел жизнь литературной богемы, М. посвятил значительную часть своей книги "Литература и жизнь" и в беллетристической форме очерки "Вперемежку". С особенною теплотою вспоминает он о рано умершем, почти совершенно неизвестном, но очень даровитом ученом и писателе - Ножине, которому многим духовно обязан. С 1869 г. М. становится постоянным и деятельнейшим сотрудником перешедших к Некрасову "Отеч. записок", а со смертью Некрасова (1877) - одним из трех редакторов журнала (с Салтыковым и Елисеевым). В "Отечественных зап." 1869-84 гг. помещены важнейшие социологические и критические статьи его: "Что такое прогресс", "Теория Дарвина и общественная наука", "Суздальцы и суздальская критика" "Вольтер-человек и Вольтер-мыслитель" "Орган, неделимое, целое", "Что такое счастье", "Борьба за индивидуальность", "Вольница и подвижники", "Герои и толпа", "Десница и шуйца гр. Л. Толстого", "Жестокий талант" и др. Кроме того, он ежемесячно вел отдел "Литературных и журнальных заметок", иногда под заглавиями: "Записки Профана", "Письма о правде и неправде", "Письма к ученым людям", "Письма к неучам". После закрытия в 1885 г. "Отеч. зап." М. несколько лет был сотрудником и членом редакции "Север. вестн." (при А. М. Евреиновой), писал в "Русск. мысли" (полемика с Л. З. Слонимским, ряд статей под заглавием "Литература и жизнь"), а с начала 1890-х гг. стоит во главе "Русск. богат.", где ведет ежемесячные литературные заметки под общим заглавием "Литература и жизнь". Сочинения М. собраны в 6 том. (СПб., 1879-87; т. I-III вышли 2-м изд., СПб. 1887-88). Отдельно напечатаны три книжки "Критических опытов" - "Лев Толстой" (СПб., 1887), "Щедрин" (М., 1890), "Иван Грозный в русской литературе. Герой безвременья" (СПб.) - и "Литература и жизнь" (СПб., 1892). К соч. Шелгунова и Глеба Успенского приложены вступительные статьи М. К дешевому изданию Ф. Ф. Павленкова сочинений Белинского (СПб., 1896) приложена статья М. "Белинский и Прудон" (из "Записок Профана"). Литературная деятельность М. выражает собою тот созидающий период новейшей истории русской передовой мысли, которым сменился боевой период "бури и натиска", ниспровержения старых устоев общественного миросозерцания. В этом смысле М. явился прямой реакцией против крайностей и ложных шагов Писарева , место которого он занял как "первый критик" и "властитель дум" младшего поколения 60-х гг. Хронологически преемник Писарева , он по существу был продолжателем Чернышевского , а в своих социологических работах - автора "Исторических писем". Главная заслуга его в том, что он понял опасность, заключавшуюся в писаревской пропаганде утилитарного эгоизма, индивидуализма и "мыслящего реализма", которые в своем логическом развитии приводили к игнорированию общественных интересов. Как в своих теоретических работах по социологии, так еще больше в литературно-критических статьях своих М. снова выдвинул на первый план идеал служения обществу и самопожертвования для блага общего, а своим учением о роли личности побуждал начинать это служение немедленно. М. - журналист по преимуществу; он стремится не столько к стройности и логическому совершенству, сколько к благотворному воздействию на читателя. Вот почему чисто-научные доводы против "субъективного метода" не колеблют значения, которое в свое время имели социологические этюды М. как явление публицистическое. Протест М. против органической теории Спенсера и его стремление показать, что в исторической жизни идеал, элемент желательного, имеет огромное значение, создавали в читателях настроение, враждебное историческому фатализму и квиетизму. Поколение 70-х гг., глубоко проникнутое идеями альтруизма, выросло на статьях М. и считало его в числе главных умственных вождей своих. - Значение, которое М. приобрел после первых же социологических статей в "Отечественных записках", побудило редакцию передать ему роль "первого критика"; с самого начала 70-х гг. он становится по преимуществу литературным обозревателем, лишь изредка давая этюды исключительно научного содержания. Обладая выдающейся эрудицией в науках философских и общественных и вместе с тем большою литературною проницательностью, хотя и не эстетического свойства, М. создал особый род, который трудно подвести под установившиеся типы русской критики. Это - отклик на все, что волновало русское общество как в сфере научной мысли, так и в сфере практической жизни и текущих литературных явлений. Сам М. с уверенностью человека, к которому никто не приложит такого эпитета, охотнее всего называет себя "профаном"; важнейшая часть его литературных заметок - "Записки Профана" (т. III). Этим самоопределением он хотел отделить себя от цеховой учености, которой нет дела до жизни и которая стремится только к формальной истине. "Профан", напротив того, интересуется только жизнью, ко всякому явлению подходит с вопросом: а что оно дает для уяснения смысла человеческой жизни, содействует ли достижению человеческого счастья? Насмешки М. над цеховою ученостью дали повод обвинять его в осмеивании науки вообще; но на самом деле никто из русских писателей новейшего времени не содействовал в такой мере популяризации научного мышления, как М. Он вполне осуществил план Валериана Майкова (см.), который видел в критике "единственное средство заманить публику в сети интереса науки". Блестящий литературный талант М., едкость стиля и самая манера письма - перемешивать серьезность и глубину доказательств разными "полемическими красотами", - все это вносит чрезвычайное оживление в самые абстрактные и "скучные" сюжеты; средняя публика больше всего благодаря М. ознакомилась со всеми научно-философскими злобами дня последних 25-30 лет. Больше всего М. всегда уделял место вопросам выработки миросозерцания. Борьба с холодным самодовольством узкого позитивизма и его желанием освободить себя от "проклятых вопросов"; борьба с писаревщиной и в том числе протест против воззрений Писарева на искусство (отношение Писарева к Пушкину М. назвал вандализмом, столь же бессмысленным, как разрушение коммунарами Вандомской колонны); выяснение основ общественного альтруизма и вытекающих из них нравственных обязанностей; выяснение опасных сторон чрезмерного преклонения перед народом и одностороннего народничества; борьба с идеями гр. Толстого о непротивлении злу, поскольку они благоприятствуют общественному индифферентизму; в последние годы горячая и систематическая борьба с преувеличениями "экономического материализма" - таковы главные этапные пункты неустанной, из месяца в месяц, журнальной деятельности М. Отдельные литературные явления давали М. возможность высказать много оригинальных мыслей и создать несколько проницательных характеристик. "Кающийся дворянин", тип которого выяснен М., давно стал крылатым словом, как и другое замечание М., что в 60-х гг. в литературу и жизнь "пришел разночинец". Определением "кающийся дворянин" схвачена самая сущность освободительного движения 40-х и 60-х гг., отдавшегося делу народного блага с тем страстным желанием загладить свою историческую вину перед закрепощенным народом, которого нет у западноевропейского демократизма, созданного классовой борьбой. Льва Толстого (статьи "Шуйца и десница гр. Л. Толстого" написаны в 1 8 75 г.) М. понял весьма рано, имея в своем распоряжении только педагогические статьи его, бывшие предметом ужаса для многих публицистов "либерального" лагеря. М. первый раскрыл те стороны духовной личности великого художника-мыслителя, которые стали очевидными для всех только в 80-х и 90-х гг., после ряда произведений, совершенно ошеломивших прежних друзей Толстого своею мнимою неожиданностью. Таким же критическим откровением для большинства была и статья М. "Жестокий талант", выясняющая одну сторону дарования Достоевского . Великое мучительство Достоевский совмещает в себе с столь же великим просветлением; он в одно и то же время Ариман и Ормузд. М. односторонне выдвинул только Аримана - но эти Аримановские черты выяснил с поразительною рельефностью, собрав их воедино в один яркий образ. "Жестокий талант" по неожиданности и вместе с тем неотразимой убедительности выводов может быть сопоставлен в нашей критической литературе только с "Темным царством" Добролюбова, где тоже критический анализ перешел в чисто-творческий синтез. Ср. о М.: П. Л. Лавров в "Отечественных записках" (1870 г., № 2); в "Заре" 1871 г., № 2; С. Н. Южаков в "Знании" 1873 г., № 10; Цитович, ответ на "Письма к ученым людям" (Одесса, 1878); П. Милославский в "Православном собеседнике" (1879 г.) и отд. ("Наука и ученые люди в русском обществе", Казань, 1879); М. Филиппов в "Русском богатстве" (1887 г., № 2); В. К. в "Русском богатстве" (1889 г., № 3 и 4); Л. З. Слонимский в "Вестнике Европы" (1889, № 3 и 5); Н. Рашковский, "Н. К. Михайловский перед судом критики" (Одесса, 1889); Н. И. Кареев , "Основные вопросы философии истории"; Я. Колубовский , "Дополн. к Ибервег-Гейнце (С. Южаков в "Русском богатстве", 1895, № 12); А. Волынский, в "Северном вестнике" 90-х гг. и отд. "Русские критики" (СПб., 189 6).

С. Венгеров.

М. как социолог примыкает к русскому направлению позитивизма, характеризующемуся так называемым (не вполне правильно) субъективным методом. Первая его большая работа была посвящена проблеме прогресса ("Что такое прогресс?"), разрешая которую, он доказывал необходимость оценивать развитие, руководясь известным идеалом, тогда как объективистические социологи смотрят на прогресс лишь как на безразличную эволюцию. В конце концов идеал М. - развитая личность. В целом ряде работ М. подвергает весьма основательной критике социологическую теорию (Спенсера), отождествляющую общество с организмом и низводящую человеческую индивидуальность на степень простой клеточки социального организма ("Орган, неделимое, общество" и др.). Проблема человеческой личности в обществе вообще составляет весьма важный предмет социологических исследований М., причем его все сочувствие - на стороне индивидуального развития ("Борьба за индивидуальность"). Вместе с этим М. весьма заинтересован вопросом об отношении между отдельною личностью и массою ("Герои и толпа", "Патологическая магия"), что приводит его к весьма важным выводам в области коллективной психологии. Особую категорию социологических взглядов М. представляют собою те критические замечания, которые были вызваны приложением дарвинизма к социологии ("Социология и дарвинизм" и др.). В последнее время в нескольких журнальных заметках М. вел полемику с так называемым экономическим материализмом, справедливо критикуя эту социологическую теорию, как одностороннюю. Все социологические воззрения М. отличаются цельностью, многосторонностью и последовательностью, благодаря чему могут быть уложены в весьма определенную систему, хотя автор никогда не заботился о систематическом их изложении и даже некоторые из начатых работ оставлял неоконченными. Последователь Конта, Дарвина, Спенсера, Маркса, М. отразил в своей социологии наиболее важные в данной области идеи второй половины XIX века, умея в то же время оставаться вполне самостоятельным. В общем в социологической литературе (и не только одной русской) работам М. принадлежит весьма видное место.

Краткая биография. Родился в г. Мещовске Калужской губернии в семье чиновника, выходца из дворянской семьи. Окончил Петербургский институт горных инженеров. В годы учебы принимал участие в студенческих революционных волнениях. С 1868 года был ведущим сотрудником, а затем соредактором журнала "Отечественные записки". В 70-е годы Михайловский сблизился с народовольцами. С начала 90-х годов являлся соредактором журнала "Русское богатство", идейного выразителя легального народничества, участвовал в народовольческом печатном органе "Народная воля".

На философские и социологические взгляды Михайловского сильное влияние оказали идеи Герцена, Лаврова, Прудона.

В центре его философских и социологических построений стоит человек - целостная, гармоничная и свободная личность. В области литературной критики Михайловский продолжал традицию 60-х годов Чернышевского и Добролюбова, согласно которой литература должна служить обществу и выносить приговор общественным явлениям. Как публицист и мыслитель Михайловский пользовался большой популярностью, его идеи оказали огромное влияние на революционное движение в России.

Основные сочинения:

Письма о правде и неправде;

Борьба за индивидуальность;

Записки профана;

Что такое прогресс?

Николай Иванович Кареев (1858 - 1931 )

Краткая биография. Родился в небогатой, но родовитой дворянской семье. В 1873 году закончил историко-филологический факультет Московского университета, где его учителями были С.М. Соловьев и В.Е. Герье.

В 1879 году он защитил магистерскую диссертацию "Крестьянский вопрос во Франции в последней четверти ХYIII в., а в 1881 г. опубликовал ее, приобретя широкую известность по аграрной истории Франции.

В 1883 году Кареев защитил докторскую диссертацию по теме "Основные вопросы философии истории", которая принесла ему признание как видного специалиста в области историософии.

В 1874-89 гг. был профессором Варшавского Университета.

С 1879 по 1899 гг. преподавал в Московском Университете, из которого был уволен в связи со студенческими волнениями. Придерживался либеральной ориентации.

Во время революции 1905-1907 гг. вступил в ряды кадетской партии и одно время являлся председателем петербургской организации партии кадетов, рассматривая свое членство в партии как "профессорское участие в политике"; от партии кадетов был членом I Государственной Думы.

С 1910 года - член-корр. Российской Академии Наук.

После 1917 года продолжал активную научную и педагогическую деятельность.

Основные сочинения:

Основные вопросы философии истории;

Критика историософических идей и опыт научной теории исторического прогресса;

Моим критикам. Защита книги "Основные вопросы философии истории”;

Сущность исторического процесса и роль личности в истории;

Введение в изучение социологии; Историко-философские и социологические этюды;

Историология. Теория исторического процесса.

Взгляды на историческое познание и историческое развитие. «Субъективная школа» или этико-социологическая как она именовалась своими приверженцами существовала в последней трети XIX – нач. ХХ вв. Ведущие представители школы П.Л.Лавров, Н.К. Михайловский, Н.И. Кареев. О своей принадлежности к этой школе в разное время заявляли С.Н. Южаков, В.М.Чернов и др. Их идеи в отечественной научной литературе воспринимали либо как теоретическое обоснование идеологии народничества, либо обращаются к социологическому и социально-психологическому пластам идей субъективной школы. Вклад школы в понимание теории и методологии истории изучен недостаточно.

Исследователи русской субъективной школы отмечают, что она родилась в недрах позитивизма. Поэтому Лавров считается выразителем особой формы позитивизма, возникшей во второй половине XIX в., которую он называл «антропологизмом». Он выразил несогласие со всеми разновидностями метафизики (как материалистической, так и идеалистической). При этом он отстаивал первостепенное значение человеческого сознания как важнейшего объекта научного исследования и руководящего начала нравственной и общественной деятельности.

Отличие идей субъективной школы от классического позитивизма:

1. Представители субъективной школы подробно разработали учение о «субъективном методе» (или «субъективном элементе» в познании истории). Субъективный метод в историческом исследовании, по их мнению применяется при:

Выборе «исторической перспективы», т. е. проблематики исследования;

Выработке конструктивной идеи (предвзятого мнения) в исследовании, а так называемые «законы истории» являются не более, чем теоретические модели создаваемые исследователями для организации познания;

Реконструкции «скрытых фактов», не упоминающихся в источниках;

Воссоздании внутреннего мира людей прошлого на основе «сочувственного переживания»;

Этической оценке деятельности людей прошлого, основанных на разграничении «здоровых» и «патологических» явлений в исторической жизни;

Во внесении в исторический труд элементов художественности, необходимых для создания яркого, образного представления об ушедшей эпохе.

Таким образом, историк выступал как активное, креативное начало. Приступая к исследованию он вносит в свою работу не только определенный багаж знаний и профессионального мастерства, но и свои нравственные представления, воображение, творческую интуицию, художественный талант. Кареев предупреждал, что устранение этих субъективных элементов из научного исследования, «обезличивание исследователя» нанесет ущерб в первую очередь самой науке, «ибо самое безличие есть не что иное, как очень крупная односторонность, ограниченность». При этом приверженцы школы писали о недопустимости влияния на научные изыскания личного аффекта, национальных, партийных, конфессиональных и иных пристрастий. Субъективизм для Кареева, таким образом, означает встать на общечеловеческую точку зрения ; когда исследователь чувствует себя человеком, а не членом какой-то партии, нации или государства, тогда происходит "освобождение" его как познающего субъекта от " случайных определений", стесняющих научное познание. Ученый должен оставить за порогом исследования свои идеалы как человека определенной профессии, национальности, вероисповедания, но должен постоянно чувствовать свою принадлежность к человечеству. Это та граница, дальше которой освободиться от субъективного момента в историческом познании невозможно, да и ненужно. Личность может сбросить с себя груз принадлежности к тому или иному союзу, сообществу индивидов, освободиться от давления той социальной роли, которую она играет в обществе, но она не может освободить себя от принадлежности к человеческому роду. Защищая такой субъективизм, Кареев выступал, с одной стороны, против "эмпирического объективизма" историков, а с другой стороны, против переноса на историю объективизма естествоиспытателей.

2. Отказ от жесткого детерминизма при понимании исторической реальности и восприятие исторического процесса как «антропо-телеологического, направляемого целями, выбранными и поставленными сознательно людьми. Лавров подчеркивал, если в природе действия людей ограничены объективными законами, то в истории они свободны в своем поведении. В «Исторических письмах» Лавров формулирует положение о действии в истории свободы воли человека, здесь он всегда преследует свои цели в соответствии с выработанным идеалом. История человечества начинается с появлением критического отношения к прошлому, с постановки идеальных целей и борьбы за их реализацию. Иными словами, сознание есть творческая сила истории, оно не обязано следовать «естественному ходу вещей». Его способность к критике истории раздвигает рамки необходимости.

Теоретики субъективной школы не исключали действие определенных исторических закономерностей. Они в своих трудах критически осветили органическую теорию развития общества Спенсера. Согласно этой теории любой человеческий союз можно отождествить с организмом. Михайловский развивает идеи Спенсера и формулирует закон «борьбы за индивидуальность». В живой природе он носит всеобщий характер и в силу закона развития всякая индивидуальность стремиться к все большему и большему усложнению, но усложнение может совершиться только на счет низших индивидуальностей». В истории человечества с каждым новым ее витком разделение труда возрастает. Таким образом, вся эволюция человечества с момента первоначального разделения труда шла в направлении исчезновения человеческой индивидуальности и растворения ее в индивидуальности высшей – обществе, в направлении прогресса и деградации человека. Первобытный человек был «целостным и неделимым». Несмотря на «смутность и скудность» содержания его духовной жизни, царила внутренняя гармония. Современный человек – узкий специалист, «палец от ноги» утратил внутреннюю целостность и гармонию. Признавая органическую теорию верной с научной точки зрения, Михайловский отрицал ее с этических позиций призывал бороться за сохранение человеческой индивидуальности.

В цикле статей о «героях и толпе» Михайловский отмечал действие бессознательной склонности живых существ к подражанию. Он изучал случаи подражания в человеческом обществе, когда «психическое заражение совершается независимо от воли человека. При этом сознание человека превращается «в выеденное яйцо, которое собственного содержания не имеет, а наполняется тем, что случайно вольется в него со стороны». Лекарство от подражания он видел в разнообразии личной жизни и интересов человека. Сознание и воля встают на пути действия биологических закономерностей. «Герой» в его концепции – это всего лишь человек, вытолкнутый из толпы во главу движения, или тот, кто уловил настроение и желания толпы, но не имеет при этом своих убеждений. «Герой» такая же жертва патологического устройства общества с резко разделенным трудом и однообразием впечатлений, как и представители толпы. Взаимодействие «героев и толпы» частный случай борьбы за индивидуальность.

Действие исторических закономерностей, по мнению субъективистов корректируется, смягчается или даже аннигилируется теми целями, которые сознательно ставят себе люди. В этой связи причинно-следственная зависимость в истории человеческого общества носит совершенно иной характер и ход истории не может осуществляться вне зависимости от человеческих целей и желаний.

3. Признание сознания людей фактором исторической динамики показывало несостоятельность позитивистских претензий на предсказание хода исторического развития. Психологический и антропокультурный факторы превращали историю в арену противоборства многих возможностей. Поэтому одной из задач историка становилась задача выявления упущенных возможностей.

Действие личностного фактора в истории меняло представление о характере социального прогресса и его критериях. Лавров писал, что над критически мыслящей личностью всегда тяготеет сознание, что ее свобода и сама способность заниматься творчеством и критически мыслить оплачена тяжелым и несвободным трудом огромного большинства этого общества. Стремление оплатить этот долг и создает нравственную сферу человека как свободной личности, которая говорит: «Я сниму с себя ответственность за кровавую цену своего развития, если употреблю это самое развитие на то, чтобы уменьшить зло в настоящем и будущем». Свободный человек не может мириться с естественным ходом вещей. Он ставит перед обществом цели свободного развития, требование условий, достойных человека, и добивается их осуществления даже ценой собственной жизни. С постановки критически мыслящей личностью сознательных целей и организации усилий масс на достижение их и начинается история как движение человечества по пути прогресса. С этого момента человек из царства естественной необходимости переходит в царство возможности свободы. Для самого ученого приведенный ход рассуждений являлся логическим раскрытием нравственного императива, который Лавров определяет следующим образом:

«Развитие личности в физическом, умственном и нравственном отношении; воплощение в общественных формах истины и справедливости - вот краткая формула, обнимающая, как мне кажется, все, что можно считать прогрессом».

В разъяснение своей формулы прогресса Лавров выдвинул три сферы его проявления: 1) прогресс как процесс, который развивает в человечестве сознание истины и справедливости при помощи работы критической мысли индивидов применительно к культуре их времени; 2) прогресс как физическое, интеллектуальное, нравственное развитие индивидуумов, осуществляемое в социальных формах истины и справедливости; 3) прогресс как сознательное развитие солидарности на основе критического отношения индивидуумов к себе и к окружающей их действительности. Последнее является высшей формой прогресса..

Иную формулу прогресса развивал Н. К. Михайловский. Критерии прогресса он усматривал во всем, что способствует созданию более высокого типа личности. Труженик, работающий в условиях натурального хозяйства, представляет собой более высокий тип личности, нежели промышленный рабочий. Традиционно понимаемый прогресс ведет к усложнению общества и к деградации личности. Так при капитализме высокий уровень производства достигается все более усложняющейся дифференциации специальностей, а следовательно, за счет полной деградации отдельной личности. Михайловский был убежден, что труженик, работающий на земле, обычный русский крестьянин превосходит по типу своей личности не только рабочего, но и образованного специалиста, так как у крестьянина уже есть та «система Правды», которую интеллигент должен вырабатывать мучительными усилиями. «Формулу прогресса» Михайловского ряд исследователей называют «формулой регресса».

4. Субъективная школа поставила задачу изучения духовного мира прошедших эпох, ибо понять историю – это понять цели, которыми руководствовались люди. Фактически они разрабатывали новые направления исторических исследований, таких как историческая антропология, история ментальностей, получивших развитие и признание в историографии ХХ века и сохраняющих свою актуальность сегодня.

Н.К. Михайловский значительное место в познании отводил методу «сочувственному переживанию», когда исследователь ставит себя мысленно в положение исследуемого.

Н.И. Кареев и В.М.Чернов предложили программу реконструкции «бессознательной философии общества» - «общераспространенные мировоззрения, господствующие идеи, общепринятые и защитные нормы» данного общества. Эти идеи и нормы не всегда ясно сформулированные в сознании современников, но определяют собой «дух времени», проявляясь в религиозных верованиях, науке, в искусстве, в политических и правовых учреждениях, в экономическом строе. «Бессознательная философия» всегда основана на определенных представлениях о смысле жизни.

П.Л. Лавров предложил осуществить реконструкцию «исторических типов» - моделей для поведения, образцов для подражания, принятых в ту или иную эпоху. В одной и той же эпохе соприсутствуют несколько моделей поведения. Смена больших исторических эпох, по Лаврову, всегда сопровождается ломкой распространенных стандартов поведения. И возникновением потребности в новых образцах для подражания.

5. Теоретики субъективной школы изучали специфику исторического познания развивая идеи во многом сходные с неокантианскими.

Замечание 1

Николай Константинович Михайловский (род. 1842 - ум. 1902) - выдающийся русский социолог, публицист, литературный критик, видный идеолог русского народничества.

Родился в небогатой дворянской семье. Заниматься литературой начал в 18 лет. Сотрудничал с различными журналами, в редакции одного из них познакомился с Н.Д. Ножиным, а через него и с деятельностью организаций революционного характера.

После разгрома политической партии "Народная воля", с лидерами которой он был в близких отношениях, Михайловского выслали из Петербурга. Он вернулся в город в 1886 году. Растущего в те годы движения рабочих он не видел и не осознавал. После 80-х годов свою работу он посвятил борьбе с реакцией правительства и общественности, которую вел с позиции народнического взгляда на мир. Михайловский не заметил и появления в России марксизма, но позже, в 90-х годах, стал отчаянно бороться с ним в своих работах и в общественной деятельности.

Философские основы социологии

В философии н.К. Михайловский был эклектиком. Как философ и социолог он был последователем русского направления позитивизма.

В своей концепции он старался объединить два существующих в 60-70-х годах течения в отечественной социологии.

• Первое из этих течений представлял П.Л. Лавров, который стремился очистить обществознание от влияния на него естествознания. Лавров выступал за субъективный метод объяснения социальных явлений и поведения людей.
• Лидером второго течения был строгий детерминист и материалист Н.Г. Чернышевский, который искал в естествознании реформирующие начала для социальных наук – последние. По его мнению, были заведены в тупик современным Чернышевскому идеализмом. Чернышевский считал, что в человеке наука – в том числе наука социальная - должна видеть только то, что находят в нем медицина и физиология. Главным стремлением Чернышевского было стремление «объяснить» социализм посредством «объективного метода», применением которого в социальных науках до сих пор пренебрегали.

«Формула прогресса»

Михайловский перенял у Лаврова субъективный метод в социологии, у Чернышевского же он взял недопонятые им посылки и применил их для создания своей "формулы прогресса ".

Свою первую социологическую работу Михайловский посвятил вопросу прогресса, в которой он разъяснял, что развитие нужно рассматривать с позиции известного идеала - в то время как социологи-объективисты видят прогресс только как «безразличную» к общественному идеалу эволюцию.

Личность и общество

Развитая личность является идеалом Михайловского. в числе его социологических работ выделяются критические замечания, вызванные применением в социологии положений дарвинизма («социальный дарвинизм»). Во многих своих работах он критикует социологическую теорию, которая приравнивает общество к организму и низводит индивидуальность человека на уровень мелкой клеточки этого социального организма. Один из самых важных предметов его социологических исследований - это проблема личности человека в обществе и индивидуального развития. Кроме того, Михайловский исследует вопрос взаимоотношений отдельной личности и массы. Исследуя данный вопрос, он приходит к важным выводам в области психологии коллектива.

Страница 16 из 24

Николай Константинович Михайловский

Николай Константинович Михайловский (1842-1904). Наиболее видным теоретиком и литературным критиком народнического течения был Михайловский. Он печатался в популярных журналах «Отечественные записки» (1868-1884) и «Русское богатство» (1894-1904).

Михайловский обладал ярким темпераментом публициста и критика. Он выступал постоянным обозревателем литературных новинок, истолкователем крупнейших современных писателей. С 1877 года стал одним из редакторов «Отечественных записок». В своих воспоминаниях Михайловский пытался сгладить противоречия, которые были у него с Щедриным. Михайловский был связан с подпольной организацией «Земля и Воля», сотрудничал в нелегальных изданиях «Народной воли».

В эстетике и критике Михайловского мы всегда сталкиваемся с противоречиями: то он следует за тенденциозными теоретическими выкладками и тогда допускает много эстетических промахов, то приближается в оценках литературы в пафосу «шестидесятников».

Михайловский понимал, что искусство и наука работают над одним и тем же материалом жизни и что искусство достигает своих эффектов при помощи специальной эстетической эмоции. При этом от писателя требовалось, чтобы он был одинаково богат и логической и художественной силой. Каждый писатель «должен быть публицистом в душе». Как народник, Михайловский, естественно, был за тенденциозное искусство. Он нисколько не упрощал этого вопроса. Вслед за Чернышевским он требовал от искусства суждений о жизни, полагая в то же время, как и Добролюбов, что этот «приговор» иногда может быть субъективно не до конца осознан самим писателем, а «санкцией факта», т.е. выводом, вытекающим из самих образов.

Михайловский понимал, что художественные образы неразрывно связаны с действительностью. Писатель, который садится за свой стол с целью изобразить одно «вечное», писал Михайловский, ничего, кроме сухих и безжизненных абстракций, не произведет. «Величайшие представители всемирной литературы никогда не боялись ни ярко-местного, ни временного». Таковы творения Данте, Сервантеса... И в то же время Михайловский неоднократно указывал на условность художественных образов, говоря, что реализм и правдивость в искусстве нельзя понимать как натуралистическое копирование жизни. Михайловский готов даже допустить, что в этой условности может быть много искусственности. Но и она реалистична, ведет к раскрытию глубин жизни. Если, например, иметь в виду только требования жизненной правды во всей их полноте, то видимая зрителем тень отца Гамлета окажется совершенной бессмыслицей.
Но как внутренний голос самого Гамлета, как примета психологии и верований людей определенной эпохи она истинна: «Попробуйте устранить подобные условности во всех сферах искусства, что от него останется?..» Есть свой условный язык у каждой формы искусства. Например, умирающий человек в опере поет сладкозвучным голосом. Этого в жизни не бывает, но ведь и речитативом в жизни тоже никто не говорит.

Михайловский не очень доверял современным «новаторам» в искусстве, он требовал уважительного отношения к традициям, к «старым шаблонам красоты». В них много истинного и поучительного. Они живут и сегодня, в них только надо сделать маленькую «передвижечку».

А «передвижечка» нужна для того, чтобы во всеоружии испытанных средств попробовать нарисовать новый образ героя времени из разночинцев, образ революционера. Михайловский вслед за Щедриным и Шелгуновым настойчиво разрабатывал проблему нового героя. Он считал характернейшей особенностью переживаемого времени то, что в литературу 1870-х годов «разночинец пришел». В статье «Вперемежку» Михайловский патетически восклицал: «Ах, если бы я был первоклассный художник, если бы я мог разлиться в звуках, в образах, в красках, - я воспел бы вас, братья по духу, изобразил бы вас, мученики истории...» Эти герои должны быть проникнуты сознанием идеи Долга перед обществом, самопожертвования, идеалом сочетания «совести» и «чести», воплощением «формулы прогресса». Открывая новые перспективы для изображения передового героя истории, Михайловский много раз предупреждал, чтобы это был живой человек, с глубоко личными качествами, а не схема. Он считал, что такие же превосходные краски, которые в свое время Тургенев потратил на Рудина, должны быть потрачены теперь на образы нынешних передовых людей. Он даже упрекал Тургенева в том, что тот слишком скуп в средствах, изображая Инсарова, Базарова, Нежданова. Михайловский советовал и начинавшему Горькому: «А вы бы попробовали написать роман из жизни наших революционеров».

Михайловский решительно восставал против снобистского мнения декадентской критики о том, что «мужик заполонил» всю литературу, что пора ей отвернуться от этой приевшейся темы. Михайловский доказывал, что тема мужика еще недостаточно разработана и она вовсе не результат чьей бы то ни было навязчивой пропаганды последних лет. Эта тема есть не только у писателей-народников - Н. Златовратского, С. Каронина, Н. Наумова, но и у М. Щедрина, Г. Успенского, Л. Толстого. Новый ее вид в том, что теперь она означает не простой призыв сочувственно изображать народ, а поиски методов воспроизведения народных крестьянских типов, их судьбы в пореформенный период в свете определенных идеалов.

Оценки Михайловским писателей могут быть классифицированы так. Близкими его народнической доктрине и, так сказать, «писателями-идеалами» были Н. Златовратский,
Г. Успенский, А. Островский, Н. Некрасов и особенно М. Щедрин. Писателями, начисто отвергаемыми за их «реакционность», или неопределенность их взглядов, или служение «чистому искусству», были: Ф. Достоевский, Н. Лесков, натуралист П. Боборыкин, певец «хмурых людей» А. Чехов и декаденты-символисты. Была большая группа «попутчиков», авторитет которых он хотел использовать в своих целях, в чем особенно проявлялась однобокость и тенденциозность подхода Михайловского (И. Тургенев, Л. Толстой). Молодыми писателями, на которых он хотел «повлиять», были В. Гаршин и в особенности М. Горький.

Легче всего судить Михайловскому о Н.Н. Златовратском, писателе, который открыто выражал народническую доктрину, рисовал «шоколадных мужичков». Критик ценил в Златовратском то, что писатель воспитывал сочувственное отношение к деревенской жизни.
В глазах Михайловского это важное достоинство. Оно помогало ему делать выпад против марксистов.

Но вряд ли следует согласиться с исследователями (Г.А. Бялым и др.), которые не замечают временами проявлявшегося прохладного отношения Михайловского к Златовратскому. Михайловский не разделял его преклонения перед «тайной» народного духа. Златовратский видел идеал в «устоях», а Михайловский требовал выполнения «долга» перед народом: «пробудить» «дремлющее сознание».

Вся фактическая часть наблюдений Златовратского чрезвычайно ценна, особенно в «Деревенских буднях», «Крестьянах-присяжных», «В артели», но нельзя этого сказать об «Устоях», замечает Михайловский. В этом романе автор сильно повредил себе поисками «единого духа» народной жизни, «неизгладимой идеи» деревенской жизни. Так же и «Золотые сердца»: картины опрощения героев здесь приторны.

Ближе Михайловскому был Г. Успенский, которого критик стремился представить в качестве своего союзника. Михайловский собирал биографические сведения об Успенском, одном из «любимейших русских писателей», посвятил его творчеству обобщающую статью («Г. Успенский как писатель и человек», 1898).

Г. Успенский, безусловно, крупнейший талант из «целого гнезда» молодых дарований, которые обратились к изображению народа (Н. Успенский, В. Слепцов и др.). Успенскому «черная схима» дороже «цветного платья», он пишет кровью сердца. Его манера писать «без выдумки» обогащала реализм, повышала «содержательность» творчества. Он приучил к сжатой форме полубеллетристических, полупублицистических отрывков. И эта нескладная, «убыточная» форма обусловлена коренными свойствами его таланта. Он мужественно передает болезнь сердца, болезнь мысли гражданина.

Но тут же Михайловский начал «приспосабливать» к себе Успенского, добавлять ему свою «болезнь совести». Получалось, что Успенский - какой-то «кающийся» дворянин, что совершенно не соответствовало действительности. Михайловский настаивал, что в образе Михаила Ивановича из «Разоренья» писатель показывал «драму совести». Но некоторый пробел в творчестве Успенского якобы заключался в том, что он мало занимался изображением пробуждения «чести», т.е. процессов духовной эмансипации в самом крестьянстве. Михайловский явно прибегал к натяжкам, или, как удачно говорит Г.А. Бялый, «переводил» Успенского на свой язык. Творчество Успенского рассматривалось как доказательство правоты народнических формул Михайловского.

Наиболее объективно судил Михайловский о Щедрине, с которым он совместно издавал «Отечественные записки». После смерти писателя Михайловский напечатал ряд статей о Щедрине в «Русских ведомостях» и затем выпустил их отдельной книжкой - «Щедрин» (1889) . Эта книжка - значительный вклад в изучение Щедрина. Михайловского привлекала в писателе широта его художнической палитры. Щедрин соединял в себе правдивого реалиста и мастера гротеска, беспощадного сатирика и страстного лирика: «В способах околдования читателей Салтыков был, конечно, без сравнения разнообразнее Достоевского». Писатель сочетал в творчестве непосредственную одаренность, художническую интуитивность с трезвым расчетом, «силой неусыпно бодрствующего сознания».

Щедрин был новатором в области художественной формы, он творил ее, подчиняя своей идее. Михайловского подкупала щедринская форма, дерзостное сочетание разнородных элементов реализма, сатиры, фантастики, «эзоповой» речи: «Формалисты назовут ее (форму у Щедрина), может быть, распущенностью, беспорядочностью, невыдержанностью стиля. Ну и бог с ними».

Михайловский начисто снимал старые выпады Писарева, Зайцева и Достоевского против Щедрина. «Напрасно стараются уверить, что Салтыков стоял вне партий,- писал Михайловский. Его великий талант поднимал его над всеми нашими партиями, но умом и сердцем он принадлежал вполне, детально определенному направлению... он был редактором журнала с совершенно определенной физиономией».

Симпатизировал Михайловский Щедрину еще и вот по какой причине: он находил в произведениях Щедрина борьбу на два фронта: с «бессовестной силой» (т.е. господами) и «бесчестной слабостью» (т.е. глуповцами, пассивностью народа). Салтыков занимался тем, что будил совесть в силе и честь в слабости.

Сатира Щедрина на «чумазых», на «столпов» и кандидатов в «столпы», Разуваевых, Колупаевых, Деруновых вызывала симпатии Михайловского. Но Михайловский сужал смысл великих картин и образов сатирика.

И все же в условиях безвременья, общественного спада и такая урезанная интерпретация Щедрина была подвигом, поддерживавшим в литературе мотивы гражданственности, трезвого реализма. Это особенно станет понятным, когда мы обратимся к другому полюсу в литературе - к писателям, так или иначе связанным с консервативными направлениями, против которых боролся Михайловский.

Михайловского не могло прельстить «почвенничество» Достоевского. Он считал такое народолюбие ложным, искусственным. Карикатурное изображение революционеров в «Бесах» окончательно отвратило Михайловского от Достоевского: «Вы не за тех бесов ухватились».

Статья Михайловского о Достоевском - «Жестокий талант» (1882) - выглядит ясной по мысли, но она крайне односторонняя по выводам. Михайловский предназначал своей статье определенную общественную миссию, которую поддержал позднее Антонович своим разбором «Братьев Карамазовых». Михайловский считал, что Добролюбов напрасно приписывал Достоевскому сочувствие к обездоленным. Теперь, думал Михайловский, смысл творчества Достоевского раскрылся вполне: писатель исходил всегда из предпосылок, что «человек - деспот от природы и любит быть мучителем», «тирания есть привычка, обращающаяся в потребность». Достоевский «любил травить овцу волком», причем в первую половину творчества его особенно интересовала «овца», а во вторую - «волк». Отсюда иллюзия «перелома» в творчестве Достоевского, а на самом деле перелома не было. Он любил ставить своих героев в унизительные положения, чтобы «порисоваться своей беспощадностью». Это - «злой гений», гипнотизирующий читателя. Некоторые критики справедливо упрекали Михайловского за то, что он слишком отождествлял взгляды героев со взглядами автора. Конечно, этого ни в коем случае делать было нельзя. Здесь нужна величайшая осторожность.

Очевидна у Михайловского упрощенность трактовок Достоевского. Все черты творчества объясняются личностью писателя, его капризом. Истоки творчества Достоевского не объяснены, гуманизм и реализм в их объективной сущности не раскрыты. Великий русский писатель оказывался только «жестоким талантом», словно это явление индивидуально-патологическое.

Таким же носителем ложной народности и гуманизма был для Михайловского Лесков. Критик возмущался обычными заявлениями в печати, что Лесков может быть поставлен в ряд с Гончаровым, Тургеневым, Толстым, Щедриным, Писемским. Такое сравнение Михайловский считал «скандальным». Лесков - «резко тенденциозный писатель», Михайловский не может простить ему антинигилистического романа «Некуда». Но и в суждениях Михайловского о Лескове, как нетрудно заметить, было много недопонимания.

Ложным другом реализма, по мнению Михайловского, был «натурализм», представителями которого выступали П. Боборыкин, Е. Марков, Д. Ахшарумов, Н. Лейкин, В. Немирович-Данченко, С. Терпигорев, Салов, Д. Мордовцев. Но к «натуралисту» Боборыкину у Михайловского не было особой неприязни. Михайловский воздавал должное начитанности, образованности Боборыкина. В его беллетристике вы всегда хорошо видите, «с кого он портреты пишет и где разговоры эти слышит». Прельщает честность, быстрота и точность его восприятий.
В романах «Дельцы», «Китай-город» он ухватился как раз за тех самых «бесов» русской жизни. Однако зарисовки Боборыкина, по справедливому заключению Михайловского, фотографичны, сыры, поверхностны. Эстетические и политические его убеждения неустойчивы. У него, строго говоря, нет настоящих врагов и нет настоящих друзей, ибо «никому такой легкомысленный враг не страшен и никому такой легкомысленный друг не дорог».

Очень сложным для Михайловского казался Чехов. Этот писатель, долгое время остававшийся загадкой для критиков, по мнению Михайловского, хотя и незаурядный беллетрист, в художественном отношении стоящий выше Боборыкина, все же принадлежит к лагерю «ничегонеделателей», релятивистов, широко открывающих двери чуждым влияниям. Известно, что к Чехову точно так же относились тогда Шелгунов и критики из «Недели».

Чехов - «безыдейный писатель», самой будничной холодностью своей индифферентности воспитывающий в обществе равнодушие ко злу. В ровности тона Чехова Михайловский видел черту «восьмидесятников», оторвавшихся от заветов «отцов». Чехов «идеализирует отсутствие идеалов». Чехов - это «даром пропадающий талант». Выбор тем у Чехова отличался случайностью. Не в «хмурых людях» тут дело, а в самом Чехове, которому «все едино суть»:
«вон быков везут, вон почта едет, колокольчики с бубенчиками пересмеиваются, вон человека задушили, вон шампанское пьют».

Воззрения Михайловского на Чехова со временем несколько изменились, как, впрочем, изменился и сам Чехов.

Отрицательные суждения Михайловского о рассказах 80-х годов были в какой-то степени правильными. Но Михайловский «подобрел» к Чехову с момента выхода в свет «Скучной истории» (1889), в которой Чехов поднялся уже «до тоски по идеалу», «по общей идее».

Михайловский пристально следил за изменениями в творчестве Чехова. По поводу «Палаты № 6» (1892) Михайловский уже заявлял: Чехов на наших глазах «хоронит» свое «пантеистическое миросозерцание». В «Палате № 6» решался вопрос, как следует и как не следует относиться к действительности. Это был уже «перелом» в мировоззрении писателя. Чехов «вырос почти до неузнаваемости», но Чехов не сказал еще своего окончательного слова. В связи с «Человеком в футляре» (1898) еще раз было замечено, что конца развитию Чехова еще не видно: «В овраге», «Случай из практики», «Крыжовник», «Человек в футляре» - «это новый шаг вперед» .Михайловский начал воспринимать Чехова в динамике. В пьесах «Дядя Ваня» (1897), «Три сестры» (1901)уже звучали мечты о будущем, пусть они еще звучат «почти механически», но «страшно подводить относительно его (Чехова) итоги, до них еще далеко» («О повестях и рассказах Горького и Чехова», 1902). Михайловский начинал постигать особенный характер чеховского оптимизма и взглядов на будущее России.

Наконец, в группе писателей, вызывавших отрицательные или настороженные оценки Михайловского, большое место занимали народившиеся на его глазах современные декаденты, символисты.

Михайловский посвятил им несколько разборов: «Символисты, декаденты и маги», «Русские символисты», «Г-жа Гиппиус и ступени к новой красоте» . Много ядовитых стрел Михайловский выпустил по Минскому, Случевскому, Мережковскому, «космической лирике» Бальмонта, «перепевам» Ф. Сологуба.

Он упрекал их в тяготении к мистике, формализму, аморализму, «безответственности инстинктов». Он цитировал из первого сборника В. Брюсова «Русские символисты» такие стихи, как «Фиолетовые руки на эмалевой стене», «О, закрой свои бледные ноги», и издевался над ними. Он карал эти «якобы стихи» за отвлеченность, надуманность, гурманство. В статье о Гиппиус он цитировал ее «Песню»: «Мне нужно то, чего нет на свете, Чего нет на свете!» Он находил во всем этом смердяковщину, «истерически-капризные ноты», только «дикие», «ложные жесты».

Михайловский уловил связь между расцветом декаданса и общественным упадком
80-90-х годов. Требования логической, нравственной и художественной благопристойности ослабли в своем «предупреждающем, устрашающем и карающем значении».

Но Михайловский упрощал проблему генезиса декаданса вообще и русского в частности. Он считал, что имеет дело с поэтами-бездарностями, выскочками, пускающими «мыльные пузыри», чтобы приобрести славу. Это, конечно, ошибка. Дело было сложнее. Среди символистов оказалось много подлинных талантов. Кроме того, Михайловский искренне считал декаданс привозным растением, веянием Запада, не имеющим корней в русской действительности. Особо острому разбору подверглись книги Д.С. Мережковского «О причинах упадка и о новых течениях современной русской литературы» и «Религия Л. Толстого и Достоевского». Михайловского возмущал открытый вызов, с которым Мережковский определял сущность искусства: «...сущность искусства нельзя выразить никакими словами, никакими определениями»; «...идею символических характеров никакими словами нельзя передать». Мережковский насчитывал три главных элемента в новом, т.е. декадентском, искусстве: мистическое содержание, символы и расширение художественной впечатлительности. Особенно первые два пункта вызывали резкую и справедливую критику со стороны Михайловского: «Мережковский не пророк и не герой нового течения, а жертва недоразумения. Он сам страдает недостатком того всеохватывающего начала, за отсутствие которого громит русскую литературу». Он «боится жизни», «инстинктивно чует свое бессилие ориентироваться в сложных путях жизни»; «при этих условиях мистические сферы остаются единственным убежищем, куда Мережковский и удаляется вслед за французскими символистами. Нам туда не по дороге». Все логические построения Мережковского лишены логики, он раб своего «каламбурного мышления», парадоксального, бьющего на эффект, но не выдерживающего проверки фактами. Сколько произвольностей он наговорил в книге о «религии» Толстого и Достоевского, проявив здесь «жестокость сладострастия» в навязчивом преследовании Толстого и возвеличивании Достоевского!

Ополчаясь на дешевое экспериментаторство, Михайловский вовсе не преграждал путь экспериментам. Он слишком хорошо знал реальную историю русской поэзии. Любопытно в этой связи следующее его заявление: «В самом деле, техника искусства ведь не сказала своего последнего слова, да и когда же она его скажет? Поэтому и задача символистов, при всей своей узости, может иметь свое значение». То есть относительную ценность исканий формы Михайловский признавал. И у символистов, наряду «с утомительной вычурностью» языка, есть отдельные удачи.

Михайловский рассматривал русский символизм как реакцию на натурализм, на школу Золя, принципы которой в России насаждал Боборыкин. В этом случае и русский символизм оказывался имеющим исторические корни и цели у себя на родине. Реакция против эмпирического направления в литературе вызывает у Михайловского даже слова благодарности Мережковскому, который выступил против сухости доктрины позитивизма и натурализма в искусстве.
Но Михайловский видел, что эта реакция сама, в свою очередь, впадает в нелепую крайность и односторонность: «безыдейной, бессмысленной обнаженности и протокольной точности они противопоставили столь же бессмысленную прикровенность и символическую темноту». Зорко умел критик за фразами разглядеть суть дела.

Чувствуя себя последним глашатаем разночинства, Михайловский мало ценил дворянскую литературу. Литература до 60-х годов XIX века для него почти вовсе не существовала. В отличие от своих предшественников, Михайловский не выработал целостной историко-литературной концепции. Его интересовала только современность. Для него Пушкин и Лермонтов - дворяне, создавшие шедевры, но значение их преходяще, они мало актуальны и далеки от народных интересов.

Зато в творчестве Л. Толстого Михайловский нашел для себя много такого, что, как ему казалось, легко поддавалось «переводу». Прежде всего, заявление Толстого в статье «Прогресс, и определение образования» (1872) о том, что цивилизация не совпадает с прогрессом: «Прогресс тем выгоднее для общества, чем не выгоднее для народа». Эти мысли были близки Михайловскому, автору известного трактата «Что такое прогресс?». Толстовские герои Лукашка, Илюшка, Платон Каратаев, Фоканыч - это высокие «типы» народных героев, не имевших до сих пор возможности подняться на высокую «ступень» развития. Михайловский заострял и без того курьезные парадоксы учения Толстого: яснополянский школьник Федька, конечно, «Фауста» не напишет и не поймет, но Фауст и сам Гете могут позавидовать светлой гармоничности души Федьки, полученной от рождения. Нехлюдовы, Оленины, Левины не случайно завидуют Лукашкам и Илюшкам. Не очень богатые философской мыслью операции Михайловского с понятиями «совести» и «чести» таили в себе некоторое сходство с толстовской проповедью «опрощения».

Активность Михайловского-критика проявлялась не только в жестком отборе «своих» и «чужих» писателей, не только в истолковании смысла творчества «чужих» писателей в духе своих доктрин, но и в попытках прямо подчинить своему влиянию молодых писателей, подсказать им свой «верный» путь. Любопытна в этой связи тактика Михайловского по отношению к Гаршину.

В произведениях Гаршина Михайловский увидел боль за простого человека, но пресловутое «неделимое», по Михайловскому, оказывалось здесь всего лишь «пальцем от ноги». Может ли человек смириться с такой участью? Что победит: свойственное человеку ощущение своего достоинства или стихийный общественный процесс, превращающий человека в ничто? В статье «Еще раз о Гаршине и о других» (1886) Михайловский писал: «Мысль об «одиноком и толпе», о безвольном орудии некоторого огромного, сложного целого постоянно преследует Гаршина и, несомненно, составляет источник всего его пессимизма». Конечно, уже здесь чувствуется «приспособление» Гаршина: «Вот за эту-то память о человеческом достоинстве и за эту оригинальную, лично Гаршину принадлежащую скорбь, мы его и полюбили. Мы хотели бы только видеть его более бодрым, хотели бы устранить преследующие его безнадежные перспективы». Главный герой в рассказах В.М. Гаршина никогда не торжествует над средой. Об этом-то Михайловский и сожалеет. Рассказы Гаршина написаны не прямо на тему о достоинстве человека, а на тему о том, как человека побеждают обстоятельства. Оптимистическая подсказка Михайловского идеализировать человека не повлияла на Гаршина: народником-романтиком он не сделался.

Пожалуй, наиболее сложным было отношение Михайловского к Горькому. Михайловский написал ряд мелких откликов на его произведения и обобщающую статью «О Максиме Горьком и его героях» (1898) .

Горький вышел из народа - вот лучшее подтверждение тезиса о могуществе народной стихии, живой пример самобытного «типа», сумевшего подняться на высочайшую «ступень». Горький писал о простых людях, о народе и это были темы, уже четверть века укреплявшиеся в русской литературе. Горький пошел дальше в их разработке. В его идеализаторском взгляде на босяков, в заявлении «человек - это звучит гордо» было что-то родственное, как казалось Михайловскому, его собственному учению о необходимости пробуждения в низах сознания «чести». Критическое изображение купеческой и мещанской жизни подтверждало призывы покарать «совесть» имущих. Наряду с «кающимися дворянами», уже прежде выведенными на сцену русскими классиками, с Горьким появились и «кающиеся купцы», взяточники, захребетники, насильники. Горький ярко изобразил полное разложение «темного царства». Все, что нравилось Михайловскому еще у Щедрина, Г. Успенского, Островского и Л. Толстого, «логически» сливалось для него теперь в Горьком.

Михайловский сразу заметил Горького: «... мы имеем дело с большой художественной силой». Критик судил по «Челкашу» и делал приятный для себя вывод, что Горький городом недоволен. Промелькнувшее в образе Гаврилы отрицательное отношение автора к деревенщине смутило Михайловского, но он сперва не придал этому значения.

Михайловский хотел предостеречь Горького от возможных дурных влияний декадентов. Частое использование символики могло вредить смыслу произведений. Например, Михайловский скептически расценивал претензии на изображение современности в «Буревестнике»: «...пусть все так там, наверху, в облаках и тучах, а что на деле?» Но все эти опасения Михайловского были лишены основания.

Михайловский настойчиво искал определение качественного своеобразия реализма Горького. Отдельные наблюдения Михайловского очень верны. Они могут быть использованы и переосмыслены в наше время, когда мы с иных позиций подходим к проблеме Горького и к оценке тех стадий его развития, которые приблизили его к новому типу реализма. В статье «О повестях и рассказах Горького и Чехова» (1902) Михайловский сопоставлял двух реалистов. Из этого сопоставления наиболее важным является указание на сочетание у Горького романтического и реалистического начал . Здесь угадывалось Михайловским нечто принципиально новое в методе писателя. Романтизм с его характерными признаками трактуется Михайловским не как нечто прошлое, пережиточное, которое тянет Горького назад; наоборот, в этом романтизме усматривается призыв идти вперед. Горький показывал сильных людей, а к этой идее привел его романтизм. Конечно, Михайловский не мог в должной мере оценить пафос образа Фомы Гордеева, бунтаря-отщепенца, обличающего свой буржуазный класс, не мог осознать значение первых образов пролетарских бунтарей, Грачева в повести «Трое» и др. Но Михайловский чувствовал, что Горькому предстоит подняться еще на какую-то новую ступень. Какая она? Мы теперь знаем: это ступень четкого социал-демократизма. Пока Горький сам стоит и читателей своих держит «на некотором распутьи». Герои «по частям выражают его философию» жизни. Но он сам еще не очень разобрался в собственной философии. То есть Горький ищет сильных, не романтизированных людей, но где их найти, еще не знает. Где взять настоящих героев и целостную философию жизни?

Симптомы этой целостности Михайловский стал искать в драме Горького. «На дне» Михайловский воспринял без восторга. Он увидел в пьесе перепевы рассказов: мир героев оказался исчерпанным «до дна». Но вот критик опять вернулся к методу Горького и к динамике его развития. Михайловский чутко улавливал, что в Горьком «совершается какой-то перелом», старая линия пройдена. По «темпераменту» Горький больше публицист, чем художник
(при несомненности художественного дарования). Что значит «по темпераменту»? Это новый термин, он не объяснен, но ясно, что говорится об общественной направленности творчества. Под публицистикой у Михайловского опять же надо подразумевать общественную направленность творчества, направленность не на обыденность и не на символически-сильных героев, а на сильных героев из реального общества. Отсюда и возрастающее обилие «философско-публицистических тем в разговорах» героев Горького. Отсюда, может быть, и однообразие языка: оно результат попытки вылепить современный образ борца с идеями. Отсюда и та особенность творчества, когда герои «излагают мысли» самого автора. Все это связано со стремлением Горького создать сложный, собирательный образ героя. Пока таким героем является сам автор с его общественным темпераментом, публицистической направленностью творчества.

Биография

Николай Константинович Михайловский (15 ноября 1842, Мещовск, Калужская губерния - 28 января 1904, Санкт-Петербург) - русский публицист, социолог, литературный критик, литературовед, переводчик; теоретик народничества. "В ту эпоху забытый теперь критик считался в широких кругах народнической интеллигенции «властителем дум»", - писал С. Г. Скиталец.

Учился в Петербургском институте горных инженеров. Литературную деятельность начал в 1860 в журнале «Рассвет» под редакцией В. А. Кремпина. Сотрудничал в различных периодических изданиях («Книжный вестник», «Гласный суд», «Неделя», «Современное обозрение»). Перевёл «Французскую демократию» Прудона (Санкт-Петербург, 1867).

С 1868 участвовал в журнале «Отечественные записки». После смерти Н. А. Некрасова (1877) стал одним из редакторов журнала (вместе с М. Е. Салтыковым-Щедриным и Г. З. Елисеевым).

В 1879 сблизился с организацией «Народная воля», его первая встреча с руководителями партии состоялась в библиотеке П. В. Засодимского по адресу Невский, 80. Михайловский публиковал статьи в газете «Народная воля». После закрытия «Отечественных записок» (1884) сотрудничал в журнале «Северный вестник» и «Русская мысль», в газете «Русские ведомости». Высылался из Петербурга (1882, 1891) за связи с революционными организациями. С 1892 один из редакторов журнала «Русское богатство» (совместно с В. Г. Короленко).

Николай Константинович скончался в 1904 году и был похоронен в Санкт-Петербурге на Литераторских мостках Волковского кладбища.

Социальная философия

Михайловскому наравне с П. Л. Лавровым принадлежит разработка идеи о свободном выборе «идеала», которая философски обосновывала возможность изменить общественное развитие в избранном передовой интеллигенцией направлении. Наиболее полное выражение эта идея получила в так называемом субъективном методе социологии, который в качестве высшего мерила общественного прогресса и исходным пунктом исторического исследования полагал отдельную личность («Что такое прогресс?», «Аналогический метод в общественной науке», «Теория Дарвина и общественная наука», «Что такое счастье?», «Борьба за индивидуальность»).

Разрабатывал теорию «героев и толпы», объяснявшей механизм коллективного действия склонностью человека к подражанию («Герои и толпа», «Научные письма (к вопросу о героях и толпе)», «Патологическая магия», «Ещё о толпе»). Он считает, что психологическое воздействие личности зависит от восприятия массы, и в принципе любой человек, а не обязательно выдающаяся личность, оказавшись случайно впереди толпы, может сыграть важную роль в определенных событиях.

В 1880-е критиковал теорию «малых дел» и толстовство. В начале 1890-х выступал против русских марксистов (см. тж. «легальный марксизм»), обвиняя их в защите капитализма и отказе от наследства шестидесятников и семидесятников.

Б. Горев в написанной по поводу 20-летия со дня его смерти статье «Н. К. Михайловский и революция» приходит к выводу, что «сторонник консервативного мелкобуржуазного социализма, он даже тогда, когда признал необходимость политической борьбы, признавал лишь одну ее форму: террористическое воздействие на правительство с целью вынудить либеральные реформы».

В начале XX века в кругах демократической, особенно народнической, интеллигенции фигура Михайловского была окружена культом, его ставили в один ряд с крупнейшими фигурами освободительного движения, такими, как А. И. Герцен или Н. Г. Чернышевский. Однако после 1917 года его слава померкла: он был оппонентом марксизма и сторонником критиковавшейся марксистами теории героев и толпы, в эмиграции к его наследию также обращались редко.

Михайловский как литературный критик

В литературной критике считается продолжателем Н. Г. Чернышевского и Н. А. Добролюбова. В литературно-критических работах анализировал творчество Л. Н. Толстого, Ф. М. Достоевского, Г. И. Успенского, В. М. Гаршина, Максима Горького, З. Н. Гиппиус и других писателей. Значительный общественный резонанс получили статьи «Десница и шуйца Льва Толстого» и «Жестокий талант» (о Ф. М. Достоевском).