III. Художественное осмысление диалектики спора
10 декабря 2017 исполнилось 196 лет со дня рождения Н.А. Некрасова (10.12.1821 — 08.01.1878) — русского поэта, писателя и публициста, классика русской литературы. К сожалению, ни ТВ, ни СМИ ежегодно практически никак не отзываются на эту дату. Словом, Некрасов — сегодня приходится это признать, — ещё один прекрасный забытый поэт.
Почему так? Разве поэт-гражданин, борец за права человека, художник, отразивший в своём творчестве бесконечную глубину народных страданий, глубоко переживший их сам, не трогает сердца сейчас, не ставит перед каждым перечитывающим и вспоминающего его ряда жгучих проблем современности?
Разве творчество поэта-гражданина настолько забыто беспощадным временем, что о нём можно говорить только языком архива? А до сих пор мы иного не слышали. Мы думаем, что в таком отношении к великому поэту-гражданину, как в зеркале отражается наша современность и… лик нашей российской интеллигенции.
Но надо сделать так, чтобы с него сошёл хрестоматийный глянец, и он готов был бы опять послужить поэзии, избавившись от литературных чинов и школьных ярлыков.
Не любить, не понимать, не знать Некрасова — значит не знать, не понимать, не любить России. В этом утверждении нет пристрастной гордыни, ибо Некрасов не из тех поэтов, кто своё, национальное, выдаёт за исключительное, лучшее. Для самовосхваления и самовозвеличивания мало подходящая «карающая лира поэта».
От некрасовской России, переживавшей «годину горя», сжимается сердце. Главный вопрос Некрасова «Кому на Руси жить хорошо?» возвышается над многими нашими вопросами не только в виде гениальной поэмы. Вот почему любовь к Некрасову включает в себя очень многое: и способность сострадать народному горю, и совестливость, и внутреннюю готовность идти «в огонь за честь Отчизны».
В одном из писем Льву Толстому, тогда ещё находившемуся в самом начале своего творческого пути, поэт призывает больше «любить не себя, а свою родину».
Как не хватает всем нам в наше время столь высокой нравственной установки!
КРАТКАЯ БИОГРАФИЯ
Николай Алексеевич Некрасов родился 10 декабря 1821 года в городе Немирове Подольской губернии (ныне — Украина) в зажиточной семье помещика. Детские годы писатель провёл в Ярославской губернии, селе Грешнёво, в родовом имении. Семья была многодетной — у будущего поэта было 13 сестёр и братьев.
В возрасте 11 лет он поступил в гимназию, где учился до 5 класса. Именно в этот период Некрасов начинает писать свои первые стихотворения сатирического содержания и записывать их в тетрадь.
Отец поэта был жестоким и деспотичным. Он лишил Некрасова материальной помощи, когда тот не захотел поступать на военную службу.
В 1838 году в биографии Некрасова произошёл переезд в Петербург, где он поступил вольнослушателем в университет на филологический факультет. Чтобы не умереть от голода, испытывая большую нужду в деньгах, он находит подработок, даёт уроки и пишет стихи на заказ.
В этот период он познакомился с критиком Белинским, который впоследствии окажет на писателя сильное идейное влияние. В 26 лет Некрасов вместе с писателем Панаевым выкупил журнал «Современник». Журнал быстро становится популярным, имея значительное влияние в обществе. Но в 1862 году вышел запрет правительства на его издание.
Накопив достаточно средств, Некрасов издаёт дебютный сборник своих стихов «Мечты и звуки», который потерпел неудачу. Василий Жуковский посоветовал большинство стихов этого сборника печатать без имени автора. После этого Николай Некрасов решает отойти от стихов и заняться прозой, пишет повести и рассказы. Писатель также занимается изданием некоторых альманахов, в одном из которых дебютировал Фёдор Достоевский. Наиболее успешным альманахом получился «Петербургский Сборник».
В 1847 — 1866 годах был издателем и редактором журнала «Современник», в котором работали лучшие литераторы того времени. Журнал был очагом «революционной демократии». Работая в «Современнике», Некрасов выпускает несколько сборников своих стихотворений. Произведения «Крестьянские дети», «Коробейники» приносят ему широкую известность.
На страницах журнала «Современник» были открыты такие таланты, как Иван Тургенев, Иван Гончаров, Александр Герцен, Дмитрий Григорович и другие. В нём печатались уже известные Александр Островский, Михаил Салтыков-Щедрин, Глеб Успенский. Благодаря Николаю Некрасову и его журналу русская литература узнала имена Фёдора Достоевского и Льва Толстого.
В 1840-х годах Некрасов сотрудничает с журналом «Отечественные записки», а в 1868 году, после закрытия журнала «Современник», берёт его у издателя Краевского в аренду. С этим журналом были связаны последние десять лет жизни писателя. В это время Некрасов пишет эпическую поэму «Кому на Руси жить хорошо» , а также «Русские женщины» , «Дедушка» — поэмы о декабристах и их женах, ещё некоторые сатирические произведения, вершиной которых была поэма «Современники».
Некрасов писал о страданиях и горе русского народа, о сложной жизни крестьянства. Он также внёс в русскую литературу много нового, в частности, в своих произведениях использовал простую русскую разговорную речь. Это несомненно показывало богатство русского языка, которое шло из народа. В стихах он впервые стал сочетать сатиру, лирику и элегические мотивы.
Писатель умер 8 января 1878 года и был похоронен в Санкт-Петербурге на Новодевичьем кладбище.
КАКИХ ПОЛИТИЧЕСКИХ ВЗГЛЯДОВ ПРИДЕРЖИВАЛСЯ Н.А.НЕКРАСОВ?
Во второй половине 50-х годов Некрасов сблизился с виднейшими представителями революционной демократии — Чернышевским и Добролюбовым.
Обострившиеся классовые противоречия не могли не отразиться и на журнале: редакция «Современника» оказалась фактически расколотой на две группы: одна представляла либеральное дворянство во главе с Тургеневым, Л. Толстым и примыкающим к ним крупным буржуа В. Боткиным — течение, ратовавшее за умеренный реализм, за эстетическое начало в литературе в противовес сатирическому, пропагандировавшегося демократической частью русской «натуральной школы» 40-х годов.
Эти литературные разногласия отражали углубившиеся по мере падения крепостничества разногласия двух его противников — буржуазно-дворянских либералов, стремившихся реформами крепостничества предотвратить угрозу крестьянской революции, и демократов, боровшихся за полную ликвидацию феодально-крепостнического строя.
В начале шестидесятых годов антагонизм этих двух течений в журнале достиг предельной остроты. В произошедшем расколе Некрасов остался с «революционными разночинцами», идеологами крестьянской демократии, боровшимися за революцию, за «американский» тип развития капитализма в России и стремившими сделать журнал легальной базой своих идей.
Именно к этому периоду наивысшего политического подъёма движения относятся такие произведения Некрасова, как «Поэт и гражданин» (1856), «Размышления у парадного подъезда» (1858) и «Железная дорога» (1864). Однако начало 60-х годов принесло Некрасову новые удары — умер Добролюбов, сосланы в Сибирь Чернышевский и Михайлов. В эпоху студенческих волнений, бунтов освобождённых от земли крестьян и польского восстания журналу Некрасова было объявлено «первое предостережение», выход в свет «Современника» приостанавливается, а в 1866 году, после выстрела Каракозова в Александра II, журнал закрылся навсегда.
Через два года после закрытия «Современника» Некрасов арендовал у Краевского «Отечественные записки» и сделал их боевым органом революционного народничества. На прославление последнего направлены и такие произведения Некрасова 70-х годов, как поэмы «Дедушка», «Декабристки» (по цензурным обстоятельствам названные «Русские женщины») и особенно неоконченная поэма «Кому на Руси жить хорошо», в последней главе которой действует сын сельского дьячка Гриша Добросклонов:
«Ему судьба готовила
Путь славный, имя громкое
Народного заступника,
Чахотку и Сибирь».
Марксистское изучение и понимание (в советский период) творчества Некрасова в течение долгого времени возглавлялось статьей о нём Г.В. Плеханова, написанной последним к 25-летию смерти поэта, в 1902 году. Было бы несправедливым отрицать крупную роль, которую эта статья сыграла в своё время. Плеханов провёл в ней резкую грань между Некрасовым и дворянскими писателями и резко подчеркнул революционизирующую функцию его поэзии. Но признание исторических заслуг не освобождает статью Плеханова от ряда крупнейших недостатков.
«ЖЗЛ: Г.В.Плеханов — отец русского марксизма» http://inance.ru/2017/11/plehanov/
Объявляя Некрасова «поэтом-разночинцем», Плеханов никак не дифференцировал этот социологически неопределённый термин и, что всего важнее, изолировал Некрасова от той фаланги идеологов крестьянской демократии, с которой автор «Железной дороги» был так тесно и органически связан. Этот отрыв обусловлен меньшевистским неверием Плеханова в революционность русского крестьянства и непониманием той связи между революционными разночинцами 60-х годов и мелким товаропроизводителем, на которую так настойчиво указывал уже в 90-х годах В.И.Ленин.
Мало удовлетворительна плехановская статья и в плане художественной оценки: творчество Некрасова, представляющее собой новое качество в русской поэзии, критикуется Плехановым с позиций той самой дворянской эстетики, с которой Некрасов ожесточённо боролся. Стоя на этой, в основе своей порочной, позиции, Плеханов ищет у Некрасова многочисленных «погрешностей» против законов художественности, ставит ему в вину «неотделанность», «топорность» его поэтической манеры. И наконец оценка Плеханова не даёт представления о диалектической сложности некрасовского творчества, не вскрывает внутренних противоречий последнего.
А ведь реформы 60-х годов глубоко обнажили предательскую сущность дворянского либерализма, стремившегося снять с мужика феодальные тяготы только затем, чтобы открыть широкую дорогу капиталистической его эксплуатации. В отношении Некрасова к либералам 40-х годов ещё звучали некоторые извиняющие ноты, но либералов послереформенной поры Некрасов клеймил как предателей народных интересов.
Но если в 60-х годах почти исчезли срывы Некрасова в либерализм, то на этом новом этапе его творчества во всю свою широту вырисовывалось новое противоречие. Некрасов в эти годы — деятельный участник революционно-демократического лагеря, ведущего упорную борьбу за торжество крестьянской революции.
Сыграв огромную роль в формировании идеи русского народничества и выражении этих идей, он тем не менее остаётся крестьянским демократом. Примечательно, что «старым русским демократом» называл Некрасова и В.И. Ленин (см. Сочин. Ленина, изд. 3-е, т. XVI, стр. 132).
ВЛИЯНИЕ Н.А.НЕКРАСОВА НА ТВОРЧЕСТВО ДРУГИХ ПИСАТЕЛЕЙ И ПОЭТОВ
В творчество многих писателей и поэтов как того времени, так и после находит отражение и влияние некрасовского слова.
Так, Достоевский чуть ни весь — из Некрасова! И «Еду ли ночью по улице тёмной», из которого впоследствии выросла история Сонечки Мармеладовой. В «Подростке» сцена с матерью в пансионе Тушара настолько некрасовская по тону, что в памяти сливается с его «Рыцарем на час» и всеми обращениями Некрасова к матери:
«Повидайся со мною, родимая, появись лёгкой тенью на миг!»
Или некрасовский цикл «На улице», где во многих уличных сценках предвосхищены образы, сюжеты, мотивы будущего романа «Преступление и наказание». Так, знаменитый сон-наваждение Раскольникова навеян стихотворением Некрасова об избиении лошади. («Вот она зашаталась и встала.// «Ну!» — погонщик полено схватил// показалось кнута ему мало// — и уж бил её, бил её, бил!»).
Кстати, А.Кушнер в одном из своих стихов отмечает, что слово «нервный» пришло в нашу речь именно из некрасовской музы:
«Слово «нервный» сравнительно поздно
появилось у нас в словаре —
у некрасовской музы нервозной
в петербургском промозглом дворе.
Даже лошадь нервически скоро
в его желчном трёхсложнике шла…»
Или стихотворение Некрасова «Когда из мрака заблужденья…», на полемике с которым Достоевский построил всю вторую часть «Записок из подполья», цитируя его и в «Селе Степанчиково», и в «Братьях Карамазовых». Это же стихотворение предвосхитило и знаменитую «Яму» Куприна, его заключительные строки цитирует там один из героев.
Вообще из некрасовской музы, как из гоголевской «Шинели», выросли многие великие русские поэты. Лидия Гинзбург (1902 — 1990) отмечала влияние некрасовской любовной лирики на лирику Ахматовой. Ей она была очень близка — нервная, с её городскими конфликтами, с разговорной интеллигентской речью. В Пастернаке очень много некрасовской школы, особенно в цикле «Когда разгуляется»:
«Широко, широко, широко
раскинулись речка и луг.
Пора сенокоса, толока,
страда, суматоха вокруг.
Косцам у речного протока
заглядываться недосуг…»
Так и тянет продолжить:
«…не вся ещё рожь свезена,
но сжата: полегче им стало.
Свозили снопы мужики,
и Дарья картофель копала
с соседних полос у реки…»
Из Некрасова вышли и Блок с его надрывом, с пронзительным осенним свистом ветра и поезда, и обэриуты (представители последней группы авангарда в России ОБЭРИУ — Объединение реального искусства, — возникшей и существовавшей в Ленинграде в период начала гонений на авангардное искусство в советском государстве: 1926 — начало 30-х годов) с их пародийной торжественной важностью и нарочито сниженной лексикой, и футуристы с их карикатурами, прозаизмами и неологизмами. Маяковский, цитируя «Современников», вслух изумлялся:
«Неужели это не я написал?»
И вот забыт. Стал не нужен. Не моден. Не вписывается в канву нового времени. Ну что за атавизм, в самом деле, этот «Поэт и гражданин»! Кто всерьёз способен сегодня внять тем призывам кануна 60-х позапрошлого века:
«Иди в огонь за честь Отчизны,
за убежденья, за любовь!»
А ведь как не хватает нам сейчас этой высокой нравственной установки. Ибо у многих ныне, к нашему стыду, акцент в любви сместился на себя, вся активность направлена на загребание под себя, на самообогащение. И нас уже не раздражает чья-то циничная ухмылочка, с которой всуе превращают в расхожие — строки:
«Поэтом можешь ты не быть,
но гражданином быть обязан».
Так на наших глазах до протокольно-полицейского смысла низводится слово, которое обозначало высокое служение Родине и таковым было завещано нам. Некрасова многие воспринимают с колоссальным предубеждением. Дескать, хрестоматийная фигура. А между тем это не хрестоматийный поэт, а явление куда более глубокое и масштабное.
«Пускай нам говорит изменчивая мода,
что тема старая «страдания народа»,
и что поэзия забыть её должна.
Не верьте, юноши! Не стареет она.
О, если бы её могли состарить годы!
Процвёл бы Божий мир! («Элегия», 1874 год)».
Да уж, действительно. Тема эта, видимо, никогда не устареет.
И вообще многое в стихах Некрасова — как будто перекличка с нашими днями. Вырубаются леса, по которым мы уже не плачем. Всё так же стонут Орины, солдатские матери.
Всё так же безуспешно ходоки обивают пороги Парадных подъездов.
«Толпе напоминать, что бедствует народ,
в то время, как она ликует и поёт,
к народу возбуждать вниманье сильных мира —
чему достойнее служить могла бы лира?»
Где они — наши народные заступники, наши новые Некрасовы? Хотя всё новое — это, как известно, лишь хорошо забытое старое.
НРАВСТВЕННЫЕ КРИТЕРИИ В ТВОРЧЕСТВЕ Н.А.НЕКРАСОВА
Поэзия Некрасова и сейчас — стоит лишь вчитаться повнимательнее — ощущается как живое явление. Причин для этого много. И, может быть, главная — высота нравственного примера. Темы, как бы значительны они ни были, устаревают, отменяются. Но нравственные критерии, и, прежде всего, сострадание к чужим несчастьям — остаются. Вот послушайте, как современно звучат эти строки, вроде бы навязшие в зубах со школьных лет:
«Средь мира дольного
для сердца вольного
есть два пути.
Взвесь силу гордую,
взвесь волю твёрдую —
каким идти?
Одна просторная
дорога — торная,
страстей раба.
По ней громадная
к соблазну жадная
идёт толпа.
О жизни искренней,
о цели выспренней
там мысль смешна.
Кипит там вечная
бесчеловечная
вражда-война
за блага бренные…
Там души пленные
полны греха.
На вид блестящая —
там жизнь мертвящая,
к добру глуха.
Другая — тесная
дорога, честная, по ней идут
лишь души сильные,
любвеобильные,
на бой, на труд.
Иди к униженным,
иди к обиженным,
по их стопам,
где трудно дышится,
где горе слышится,
будь первый там!»
(Цитата из поэмы «Кому на Руси жить хорошо»)
Пушкин любил блеск, полноту и радость жизни, он был певцом как бы освещённой солнцем части мира. Некрасов был певцом неосвещённой половины. Его, как и его ровесника и современника Достоевского, занимало несчастье людей, унижение и оскорбление человека. Он был защитником неудачливых, неустроенных, отчаявшихся.
«Друг беззащитный, больной и бездомный», — вот к кому обращался поэт.
Он жалел и любил робких, неловких, неуверенных, кто говорил о себе:
«А вот я-то войду как потерянный, и ударится в пятки душа!» «Улыбнусь — непроворная, жёсткая, не в улыбку улыбка моя».
Дело не в том, что Некрасов сыграл в своё время определённую роль, а в том, что он жив до сих пор — как Пушкин, Лермонтов или Тютчев. Наша история — это наши художники, наши великие русские классики. Значит, и мы — это они, если, конечно, достойны своих предков. Так что возникающий время от времени бунт против них, обещания сбросить с борта парохода или приговорить к насильственному забвению — наивно и глупо. Не получится — это уже вошло в состав нашего духа.
«Дни идут… всё так же воздух душен,
дряхлый мир — на роковом пути…
Человек — до ужаса бездушен,
слабому спасенья не найти!
Но… молчи, во гневе справедливом!
Ни людей, ни века не кляни:
волю дав лирическим порывам,
изойдёшь слезами в наши дни…»
Это писалось в 1877 году. А как будто сейчас… Или это:
«Горе! Горе! Хищник смелый
ворвался в толпу!
Где же Руси неумелой
выдержать борьбу?…
Плутократ, как караульный,
станет на часах,
и пойдёт грабёж огульный,
и случится — крррах!…»
Это из поэмы «Современники». А как будто о наших современниках речь.
«Где вы — певцы любви, свободы, мира
и доблести? Век «крови и меча»!
На трон земли ты посадил банкира,
провозгласил героем палача…
Толпа гласит: «Певцы не нужны веку!»
И нет певцов… Замолкло божество…
О, кто ж теперь напомнит человеку
высокое призвание его?
Прости слепцам, художник вдохновенный,
и возвратись! Волшебный факел свой,
погашенный рукою дерзновенной,
вновь засвети над гибнущей толпой!»
И уж совсем в наши дни корнями уходит стихотворение о так называемых переменах:
«Новое время — свободы, движенья,
земства, железных путей.
Что ж я не вижу следов обновленья
в бедной отчизне моей?»
Многие строки Некрасова звучат удивительно современно.
ПОСЛЕСЛОВИЕ. ПОЧЕМУ НАДО ЧИТАТЬ Н.А.НЕКРАСОВА?
Завершая нашу статью, хочется попросить ещё раз: читайте Некрасова! И не верьте, пожалуйста, огульным наветам. «Клеветников ничтожных» всегда хватает. А что до грехов, то — кто без греха? И Николай Алексеевич за свои строго судил себя. И хочется вспомнить Шекспира:
«…Как может взгляд чужих порочных глаз
Щадить во мне игру горячей крови?
Пусть грешен я, но не грешнее вас,
Мои шпионы, мастера злословья».
Вспоминаем и опровержения, понимание многих достойных современников поэта. В том числе — государственного и общественного деятеля России, литератора (Почётного академика Санкт-Петербургской академии наук по разряду изящной словесности); видного юриста, судью (доктора уголовного права, профессора) А.Ф. Кони, близко знавшего Некрасова, оставившего воспоминания о нём. Он же донёс до нас горькие слова Некрасова, сказанные при последней встрече:
«Вот я умираю — а, оглядываясь назад, нахожу, что нам всё и всегда было некогда. Некогда думать, некогда чувствовать, некогда любить, некогда жить душою и для души, некогда думать не только о счастье, но даже об отдыхе, и только умирать есть время…»
Пожалуйста, ищите и находите время. Для главного. И хотя бы в юбилейные дни — читайте наших поэтов! Сегодня — Н.А. Некрасова. Невозможно не согласиться:
«Да! были личности!…
Не пропадёт народ,
Обретший их во времена крутые!
Мудрёными путями Бог ведёт
Тебя, многострадальная Россия!..»
Но, всё-таки, вопреки всему, народ её:
«Вынесет всё — и широкую, ясную
Грудью дорогу проложит себе.
Жаль только — жить в эту пору прекрасную
Уж не придётся — ни мне, ни тебе».
Неистребима наша вера, как и печаль… И, как ни горько временами, лелеем надежду:
«Над Русью оживающей
Святая песня слышится:
То ангел милосердия,
Незримо пролетающий
Над нею, души сильные
Зовёт на честный путь».
Зовёт, отчаянно зовёт вступающих в жизнь, верных заветам, не предающих и непродающихся:
«Иди к униженным,
Иди к обиженным —
Там нужен ты».
Верь, вооружённый неувядающим, ядрёным и хлёстким, но, прежде всего, — страдающим, тоскующим о Правде и Справедливости, участливым, добросердечным, любящим Словом Н.А. Некрасова, ты — непобедим!
Поскольку поэзия Н.А.Некрасова — это проза жизни. Та проза, на которую многие закрывали и закрывают глаза и сейчас. Но мы за это должны быть благодарны Некрасову, что он нас опустил с небес на землю.
ИАЦ
Ник. Смирнов-Сокольский
Ник. Смирнов-Сокольский. Рассказы о книгах. Издание пятое
М., "Книга", 1983
Н. В. Гоголь. "Ганц Кюхельгартен"
Н. А. Некрасов. "Мечты и звуки"
И. И. Лажечников. "Первые опыты в прозе и стихах"
И. С. Тургенев "Параша" и "Разговор"
А. А. Фет. "Лирический Пантеон"
А. К. Толстой. "Упырь"
Этот рассказ приходится начинать с книги, которой у меня нет и которой мне, пожалуй, уже не достать. Один раз (в начале тридцатых годов) она поманила возможностью прийти ко мне на полки, ни обстоятельства сложились так, что я должен был ее уступить. Книга ушла в государственное хранилище. Это была редчайшая их редких русских книг - первая прижизненная книга молодого Николая Васильевича Гоголя - "Ганц Кюхельгартен" 1 .
Написанная стихами, эта "Идиллия в картинах" была выпущена Гоголем под псевдонимам "В. Алов" в 1829 году. Гоголю было в это время всего 20 лет.
Книга поступила в магазины в конце июня 1829 года и оставалась в продаже около месяца, не вызвав решительно никакого спроса.
Зато появилась резко отрицательная рецензия Н. Полевого в "Московском телеграфе" и такая же в "Северной пчеле", гласившая, что "свет ничего бы не потерял, когда бы сия первая попытка юного таланта залежалась под спудом". На молодого Гоголя рецензии эти подействовали угнетающе, и он, по свидетельству П. А. Кулиша, "тотчас же, в сопровождении верного своего слуги Якима, отправился по книжным магазинам, собрал экземпляры, нашел в гостинице нумер и сжег все до одного" 2 .
Уцелело, по подсчетам библиографов, три или четыре экземпляра книги, представляющие собой величайшую библиографическую редкость. Я не слышал, чтобы "Ганц Кюхельгартен" имелся сейчас в каком-либо частном собрании.
Гоголь до конца жизни сумел сохранить в тайне, что "В. Алов" - это его псевдоним. При жизни автора книжка не переиздавалась, и первое указание на принадлежность ее перу Гоголя последовало лишь в 1852 году. Документальное подтверждение этому было найдено и того позже. Только в 1909 году нашли и опубликовали в "Русском архиве" письмо Гоголя к цензору К. Сербиновичу с просьбой ускорить прохождение его "Ганца Кюхельгартена" через цензуру. Вопрос об авторстве Гоголя стал уже бесспорным.
До этого тайна была известна только самому Гоголю и его верному Якиму. Догадывался об этой гоголевской тайне друг и соученик его по Нежинской гимназии Н. Я. Прокопович, но он молчал до 18,52 года. В этом году гениальный русский сатирик, начавший свою деятельность сожжением "Ганца Кюхельгартена" и кончивший ее сожжением рукописи второго тома "Мертвых душ", ушел в вечность.
Один из весьма немногих уцелевших экземпляров сожженной автором книги "Ганц Кюхельгартен" мне лишь единожды удалось подержать в руках. Только подержать...
Аналогичной оказалась судьба и первой книги Н. А. Некрасова. Отправленный отцом в Петербург устраиваться на военную службу в 1838 году, молодой Некрасов вопреки воле родителя устроился в университет. Разъяренный отец круто разорвал с сыном, и юноша оказался в Петербурге предоставленным самому себе. Нужда была беспросветная.
О начале жизни в Петербурге и о появлении в 1840 году своей первой книги "Мечты и звуки" уже много позже сам поэт рассказывал так:
"Я готовился в университет, голодал, подготовлял в военно-учебные заведения девять мальчиков по всем русским предметам. Это место доставил мне Григорий Францевич Бенецкий, он тогда был наставник и наблюдатель в Пажеском корпусе и чем-то в Дворянском полку. Это был отличный человек. Однажды он мне сказал: "Напечатайте ваши стихи, я вам продам по билетам рублей на 500". Я стал печатать книгу "Мечты и звуки". Тут меня взяло раздумье, я хотел ее изорвать, но Бенецкий уже продал до сотни билетов кадетам и деньги я прожил. Как тут быть!... В раздумье я пошел со своей книгой к В. А. Жуковскому. Принял меня седенький, согнутый старичок, взял книгу и велел прийти через несколько дней. Я пришел, он какую-то мою пьесу похвалил, но сказал:
Вы потом пожалеете, если выдадите эту книгу.
Но я не могу не выдать (и объяснил почему). Жуковский дал мне совет: снимите с книги ваше имя. "Мечты и звуки" вышли под двумя буквами "Н. Н."". Меня обругали в какой-то газете, я написал ответ, это был единственный случай в моей жизни, что я заступился за себя и свое произведение. Ответ был глупый, глупее самой книги.
Все это происходило в 40-м году. Белинский тоже обругал мою книгу" 3 .
Именно отзыв Белинского, чрезвычайно резко отозвавшегося о "Мечтах и звуках", особенно подействовал на Некрасова. Мог ли думать тогда Белинский, что неведомый ему "Н. Н." через несколько лет станет его другом, соратником и редактором "Современника"?
Впрочем, отзыв Белинского о "Мечтах и звуках" не был несправедливым. Первые опыты молодого Некрасова даже и отдаленно не напоминали того, что потом вышло из-под его пера. В "Мечтах и звуках" были напечатаны стихи явно подражательного характера с разными "страшными" названиями вроде "Злой дух", "Ангел смерти" и прочее 4 .
В другом своем автобиографическом наброске, сделанном для редактора "Русской старины" М. И. Семевского, Некрасов рассказывает дальнейшую судьбу первой своей книги:
"Роздал книгу на комиссию; прихожу в магазин через неделю - ни одного экземпляра не продано, через другую - тоже, через два месяца - тоже. В огорчении отобрал все экземпляры и большую часть уничтожил. Отказался писать лирические и вообще нежные произведения в стихах" 5 .
Из этого мы видим, что первая книга Некрасова играла немалую роль в формировании будущего творчества поэта-демократа. Как он сам писал, "это был лучший урок".
В дальнейшем Некрасов не включал из книги "Мечты и звуки" ни одного стихотворения в собрания своих сочинений. Тем не менее историко-литературное значение его первой юношеской книги - большое. Она - важный этап в биографии "певца народного горя".
Нет ничего удивительного, что книжка эта давно уже считается редкостью. От уничтожения уцелело, конечно, несколько более экземпляров, чем "Ганца Кюхельгартена" Гоголя, но все равно день, когда мне в Ярославле удалось найти чудесный, в обложках, томик этих стихов, я считал праздничным днем.
Есть у меня еще одна книга, судьба которой одинакова с судьбой гоголевского "Ганца Кюхельгартена" и книги Некрасова "Мечты и звуки". Появилась она в свет в 1817 году в Москве и носит название "Первые опыты в прозе и стихах". Автор этого сочинения не скрывал своего имени, и на выходном листе значится: "И. Лажечников" 6 .
Имя Ивана Ивановича Лажечникова в русской литературе всегда ставится рядом с именем М. Н. Загоскина, которому принадлежит слава первого русского исторического романиста.
Разумеется, романы Загоскина "Юрий Милославский", "Рославлев", "Аскольдова могила" значительнее лажечниковских "Последнего Новика" или "Ледяного дома", но тем не менее произведениям И. И. Лажечникова принадлежит видное место в зарождении и развитии русского исторического романа.
Белинский в "Литературных мечтаниях" написал о "Последнем Новике", что это произведение необыкновенное, ознаменованное печатью высокого таланта".
Писать и печататься Лажечников начал чрезвычайно рано, чуть ли не в пятнадцатилетнем возрасте. Еще будучи офицером, он собрал разбросанные по разным журналам свои незрелые произведения и выпустил их отдельной книжкой, о которой здесь идет речь.
В эти годы он подражал Карамзину или, как он сам пишет в своей автобиографии, был, "к сожалению, увлечен сентиментальным направлением тогдашней литературы, которой заманчивые образцы видны в "Бедной Лизе" и "Наталье, боярской дочери"".
Напечатанные в разных журналах подобные его работы, очевидно, не производили отрицательного впечатления, но, будучи собраны в одну книжку, потрясли своим несовершенством самого автора, который, по собственным же его словам, "увидев их в печати и устыдясь их, вскоре поспешил истребить все экземпляры этого издания" 7 .
Так погибли от руки самого Лажечникова его "Первые опыты в прозе и стихах".
Оставшиеся, очевидно в самом незначительном количестве, экземпляры этой книги стали чрезвычайно большой редкостью. Редкость их усугубляется тем обстоятельством, что книги эти в продажу вообще не поступали. Автор их уничтожил дома, едва получив из типографии.
Мы с вами рассмотрели три книги писателей, которые, не удовлетворившись своими первыми опытами, сами безжалостно предали их уничтожению.
Я не занимался специально этим вопросом, но думаю, что список таких книг можно было бы продолжить.
Однако в моей библиотеке таких книг более нет и, следовательно, говорить мне о них трудно.
Но существуют книги, являющиеся преимущественно тоже первыми отдельными публикациями сочинений писателей, которые, если не уничтожали их, то не любили, не способствовали их сохранению, а порой и просто отказывались от них, скрывая свое авторство.
Таких именно книг в моем собрании несколько.
Вот, например, две скромные брошюрки, на обложках которых напечатано всего по одному слову: "Параша" - на первой и "Разговор" - на второй.
На заглавном листе сведений несколько больше. Мы узнаем, что "Параша" - это "рассказ в стихах", сочинения "Т. Л.", напечатанный в Петербурге в типографии Э. Праца в 1843 году.
На заглавном листе второй брошюры сведений еще больше. Мы узнаем, что "Разговор" - это стихотворение, написанное Ив. Тургеневым" ("Т. Л."). Напечатана брошюра также в Санкт-Петербурге уже в 1845 году 8 .
Разумеется, не новость, что обе эти брошюры принадлежат перу Ивана Сергеевича Тургенева. Инициалы "Т. Л." обозначали: "Тургенев-Лутовинов". Свою литературную деятельность Иван Сергеевич начал как стихотворец. Помимо нескольких стихотворений и поэм, напечатанных в журналах и сборниках, "Параша" и "Разговор" были выпущены им отдельными брошюрами, которые сейчас и служат предметом нашего внимания.
Написаны оба эти произведения чудесно. Белинский приветствовал "Парашу" большой статьей, в которой говорил, что он видит поэму - "не только написанную прекрасными поэтическими стихами, но и проникнутую глубокою идеею, полнотою внутреннего содержания, отличающуюся юмором и ирониею" 9 . Не менее благожелательно отозвался Белинский и о "Разговоре".
И однако, Тургенев не только не включал эти свои стихотворные дебюты в последующие собрания сочинений, но в письмах к друзьям говорил: "Я чувствую положительную, чуть ли не физическую антипатию к моим стихотворениям и не только не имею ни одного экземпляра моих поэм, но дорого бы дал, чтобы их вообще не существовало на свете" 10 .
Так отнесся к первым своим книжкам сам автор. Не поддержанные последующими переизданиями и напоминаниями о них, обе эти брошюры Тургенева быстро исчезли с книжного рынка. Имя писателя в те годы еще не гремело, поэтому и собирателей, стремившихся сохранить эти невзрачные на вид брошюрки у себя на полках, было немного. "Параша" и "Разговор" сделались весьма редкими книгами. Едва-едва мне удалось найти их.
Такой же редчайшей книгой сделался первый юношеский сборник стихов Афанасия Афанасьевича Фета (Шеншина), занимающего немалое место в истории русской поэзии. В известном письме к Н. А. Некрасову Н. Г. Чернышевский писал о нем, что Фет "однако же, хороший поэт" 11 .
Писать стихи Фет начал очень рано, и первая его книжка под названием "Лирический Пантеон" вышла в 1840 году в Москве к двадцатилетию со дня рождения автора. Имя Фета на ней было скрыто под инициалами "А. Ф." 12 .
Сам Фет так рассказывает об этой книге: "Мало ли о чем мечтают 19-летние мальчики! Между прочим, я был уверен, что имей я возможность напечатать первый свой стихотворный сборник, который обозвал "Лирическим Пантеоном", то немедля приобрету громкую славу, и деньги, затраченные на издание, тотчас же вернутся сторицей. Разделяя такое убеждение, Б. (девушка, которую юноша Фет считал своей невестой. - Н. С.-С.) при отъезде моем в Москву вручила мне из скудных сбережений своих 300 рублей ассигнациями на издание, долженствующее по нашему мнению, упрочить нашу независимую будущность".
Далее Фет рассказывает, что он "...тщательно приберег деньги, занятые на издание, и к концу года выхлопотал из довольно неисправной типографии Селивановского свой "Лирический Пантеон", который, продолжает Фет, "...появись в свет, отчасти достиг цели. Доставив мне удовольствие увидать себя в печати, а Барону Брамбеусу поскалить зубы над новичком, сборник этот заслужил одобрительный отзыв "Отечественных записок". Конечно, небольшие деньги, потраченные на это издание, пропали бесследно" 13 .
Разумеется, пропали не только деньги, но исчезло совершенно и само издание, носящее столь громкое название: "Лирический Пантеон". Стихи, напечатанные в этом сборнике были незрелыми, подражательными и никак на предвещавшими того поэтического дара, который пришел к автору позже.
По-видимому, это понимал и сам поэт, так как в следующем своем сборнике стихов, вышедшем через десять лет, в 1850 году, из "Лирического Пантеона" он поместил только четыре стихотворения, а еще позднее - в книге стихов (под редакцией И. С. Тургенева) 1856 года - всего одно.
Сочувственный отзыв "Отечественных записок" не вскружил голову поэту. "Лирический Пантеон" спроса, конечно, не имел никакого и только усердно раздавался автором среди знакомых. А знакомые, очевидно, отнюдь не усердно хранили этот дар у себя на полках. Вот книжка и сделалась редкостью.
Когда-то в Лавке писателей Давид Самойлович Айзенштадт, старый и умный книжник, устроил мне полное собрание первых изданий Фета. Это (с переводами) - более двадцати томов. Собрание было уникальным: все в одинаковых роскошных переплетах, оно принадлежало ранее родственникам Фета - Боткиным, известным дореволюционным чаеторговцам, на дочери одного из которых Фет был женат. На многих томах этого собрания красовались дарственные надписи Фета. Собрание было исчерпывающим по полноте, но "Лирический Пантеон" отсутствовал.
На мой вопрос: неужели же у Боткиных не было "Лирического Пантеона", Давид Самойлович посмотрел ча меня сквозь чудовищной толщины стекла очков и осуждающе ответил:
И не могло быть, дорогой товарищ. Афанасий Афанасьевич Фет в зрелые свои годы немедленно уничтожал эту книгу, как только она попадалась ему на пути...
К сожалению, я не нашел документального подтверждения словам Айзенштадта, но готов верить: он знал великое множество подробностей о книгах.
Позже я все-таки достал себе "Лирический Пантеон". Его уступил мне один яростный поклонник поэзии, презирающий все, что написано не стихами.
Я к таковым поклонникам не принадлежу, но первая книга поэта - всегда есть первая книга, и для собирателей особенно интересна.
Сам Фет так писал о своем "Лирическом Пантеоне", связанном с его первою юношеской любовью: "Ведь этот невероятный и, по умственной безмощности, жалкий эпизод можно понять только при убеждении в главенстве воли над разумом. Сад, доведенный необычно ранней весной до полного расцвета, не станет рассуждать о том, что румянец, проступающий на его белых благоуханных цветах, совершенно несвоевременен, так как через два-три дня все будет убито неумолимым морозом" 14 .
Последней книгой, имеющейся у меня в этом любопытном разделе библиотеки, я считаю "Упырь", сочинение Краснорогского. Напечатана книга в Петербурге в типографии Фишера в 1841 году. Фронтиспис и обложка украшены очаровательной картинкой, резанной на дереве в Париже.
Краснорогский - это Алексей Константинович Толстой, известный русский поэт, назвавшийся так в первой напечатанной им книге по месту своего рождения в Красном Роге.
Было тогда А. К. Толстому двадцать три года, и всякая фантастика на него производила неотразимое впечатление. "Упырь" - это прозаический длинный рассказ, наполненный всякой чертовщиной, довольно забавный по содержанию.
Б. Маркевич, напечатавший в восьмидесятых годах в "Русском вестнике" неизданный юношеский рассказ Толстого "Семья вурдалака", писал, что "в те же молодые годы напечатан был им (А. К. Толстым) по-русски, в малом количестве экземпляров и без имени автора, подобный же из области вампиризма рассказ, под заглавием "Упырь", составляющий ныне величайшую библиографическую редкость" 16 .
Вот, собственно, вся история этой книги. Остается добавить, что сам А. К. Толстой не придавал этой ранней своей книжке ровно никакого значения и не перепечатывал ее до конца жизни. Произведение это лишь в 1900 году вторично увидело свет, перепечатанное Вл. Соловьевым, также отмечавшим редкость первого издания "Упыря".
Однако книжку эту в свое время; не пропустил В. Г. Белинский. Не зная ничего об авторе, он с гениальной прозорливостью не только приветливо ее встретил, но и предсказал, что автор займет видное место в русской литературе. Сквозь юношескую незрелость увидел он "во всем отпечаток руки твердой, литературной" и нашел в авторе "решительное дарование" 17 .
В этой же рецензии Белинский высказывает мысли, которыми смело можно закончить обзор судьбы некоторых ранних книг русских писателей. Белинский пишет, что молодость - "это самое соблазнительное и самое неудобное время для авторства: тут нет конца деятельности, но зато все произведения этой плодовитой эпохи в более зрелый период жизни предаются огню, как очистительная жертва грехов юности".
"Исключение остается только за гениями", - пишет далее Белинский, напоминая, однако, что "...и ранние произведение гениев резкою чертою отделяются от созданий более зрелого возраста..."
Как все это верно! И как хочется еще раз подивиться мужеству и решимости русских писателей, не задумывавшихся предавать огню или забвению свои же собственные книги, если они, по их мнению, оказывались не достойными остаться в памяти.
Здесь даже нельзя сослаться на то, что это делалось только под влиянием неблагожелательной критики. О гоголевском "Ганце Кюхельгартене" помимо разносных статей был и очень сочувственный отзыв О. М. Сомова в "Северных цветах" на 1830 год. Сомов писал, что в "сочинителе виден талант, обеспечивающий в нем будущего поэта". Гоголь, если бы захотел, мог поверить ему, а он не поверил! Дорога стихотворца не стала его дорогой.
Не все не понравилось Жуковскому в "Мечтах и звуках" Некрасова, о книге Лажечникова не было печатных отзывов вовсе, "Парашу" и "Разговор" Тургенева, равно как и "Упырь" Алексея Константиновича Толстого, Белинский, наоборот, похвалил. Появилась, кроме отрицательной, и сочувственная статья о "Лирическом Пантеоне" Фета.
Ясно, что не только в отзывах дело! Вопрос заключается в личном понимании писателями качества своего труда. Высокая требовательность к себе, к своим произведениям - всегда была замечательной чертой русских литераторов.
Книги, о которых я попытался рассказать здесь, служат чудесным этому подтверждением.
Книгу "Упырь" Алексея Константиновича Толстого подарил мне другой Толстой - Алексей Николаевич. Думается, что об этом уместно здесь рассказать.
Познакомил меня с Толстым мой друг - режиссер Давид Гутман. Это было в 1925 году в "Аквариуме", где шли спектакли Театра сатиры, представлявшего злейшую пародию на пьесу А. Н. Толстого и П. Е. Щеголева "Заговор императрицы". Достаточно сказать, что пародия называлась "Ой, не ходы, Грицю, на заговор императрицы". Жена моя, артистка этого театра С. П. Близниковская, изображала Вырубову, кстати, тоже очень смешно.
Несмотря на то, что и сам Толстой и его соавтор Щеголев весь спектакль хохотали громче всех, пришли они за кулисы знакомиться с актерами чуточку злые. Давид Гутман представил меня Толстому как книжника, и я, искренне любуясь импозантной фигурой Алексея Николаевича, не нашел ничего умнее, как сказать ему:
"Мечтаю, Алексей Николаевич, о вашей книге с автографом..."
Толстой посмотрел на меня и, выдержав паузу, громко, так что слышали все, рявкнул:
Непременно! К следующей встрече, молодой человек, купите на развале моего "Князя Серебряного" - я надпишу!
И затрясшись от приступа на этот раз уже искреннего хохота (а как он хохотал!), хлопнул меня по плечу и сказал:
Обидно? А мне, думаешь, не обидно? Целый вечер вы, господа сатирики, мерзавили и кого? Автора "Царя Федора Иоанновича"!
Его самого всегда веселило то, что он Толстой и тоже Алексей. В шутках своих он, впрочем, не забывал и Толстого Льва Николаевича. Как-то, уже позже, в последнюю военную зиму, мы засиделись в гостях у поэта Николая Асеева. Домой мы шли вместе, после 12 часов ночи. Патрули уже несколько ослабили свою деятельность, но все-таки были, а ночных пропусков у нас, наоборот, не было. Каждому патрулю, останавливавшему нас на улицах, мы вынуждены были предъявлять паспорта, а я еще - долго доказывать, что вот, мол, я артист такой-то, а это писатель - Толстой. Толстой непременно добавлял одни и те же слова: "Автор "Войны и мира".
Патрулирующие, хорошо зная Алексея Николаевича, неизменно вскидывали руку к козырьку и, улыбаясь, немедленно нас пропускали. Толстого это веселило до крайности. Впрочем его веселило все на свете. Такого обилия жизнерадостности я не встречал больше ни в ком. Смеяться он просто любил.
Как-то я ему сказал:
Был вчера на выставке советских графиков и почему-то не видел, Алексей Николаевич, ваших работ...
А какое я имею отношение к графикам?
Ну как же, Алексей Николаевич, вы же бывший граф, то есть, график, а теперь наш, советский график...
Над этой немудрящей остротой Толстой хохотал до слез.
До чего глупо! - восклицал он.- До чего божественно глупо! Придумать это нельзя - это осенение свыше!
И каким неузнаваемым становился этот веселый человек, когда добирался до полок с книгами.
Жил я тогда в "Мюзик-холле", в общежитии для артистов. Мне была предоставлена громадная полутемная комната, которую я заставил стеллажами с книгами. Книг было много - до потолка.
Мебели, наоборот, не было. За большим столом вместо стульев стояли вышедшие из строя куски рядов театральных кресел, с откидными нумерованными сиденьями.
Толстому это нравилось. Приходя, он доставал из кармана какой-нибудь старый театральный билет и, как будто сверяя номер, говорил кому-нибудь из сидящих:
Простите, это, кажется, мое место...
Интересовали его, конечно, в первую очередь книги времен Петра I, которых у меня было немало. Относился он к ним с какой-то нужной жадностью и готов был рассматривать или рассказывать о каждой книге часами. Чувствовалось, что знал он о них чрезвычайно много. И не просто знал - он как был жил в этом времени. Казалось, что вот при нем откройся дверь и войди сам Александр Данилович Меньшиков,- не удивится никто.
Рассказывал он с тысячей подробностей, именуя каждого по имени и отчеству, с прибавлением всех титулов, должностей, упоминая о всех внутренних пружинах событий.
Я наблюдал, как однажды он рассматривал у меня "Марсову книгу" (редчайшее петровское издание 1713 года, известное всего в полутора десятках экземпляров - все разные), и мне показалось, что он рассматривает не гравюры, иллюстрирующие военные победы Петра, а как бы смотрит в окно... Каждая гравюра для него была не плоское застывшее изображение, каким оно было для нас,- у него это изображение оживало, двигалось: пушки стреляли, войска маршировали, корабли плыли. Мне казалось, что портрету Петра I Алексей Николаевич иногда просто подмигивал, как старому доброму знакомому...
И было еще ощущение каких-то двух Толстых. Один - весельчак, хохотун, всегда готовый пойти на любую забавную авантюру, любитель поболтать о пустяках с первым встречным. Другой Толстой - писатель. Огромный, вдумчивый, ревниво не пускающий в свой внутренний мир никого.
Счастливы люди, которым удалось поближе познакомиться с Толстым-писателем. Забыть такого Алексея Николаевича - невозможно. Это глыба таланта, знаний, любви к родной стране, к людям и книгам.
У него у самого было прекрасное собрание старинных книг. Но он не казался жадным коллекционером и мог подарить из них любую. Любил посмотреть чью-либо библиотеку, коллекцию картин, гравюр. Ради этого его можно было уговорить поехать куда угодно.
Однажды ему понравилась у меня акварель художника В. Садовникова, изобразившего вид старого Петербурга. Ничего особенного акварель из себя не представляла, но Толстой так долго и шумно ею восхищался, что я ему эту акварель отдал.
Месяца через два (бывал он у меня редко) он принес мне книгу "Упырь" Толстого Алексея Константиновича. Редкостность книги я знал, но это был особый, любительский экземпляр. В одном переплете с "Упырем" помещались все, не вошедшие в собрание сочинений произведения этого автора. Тут был "Сон Попова" (вырезка из журнала "Русская старина", 1882), "Русская история от Гостомысла" (тоже из "Русской старины" 1883 года и в отдельном берлинском издании 1884 года) и, наконец, "Семья вурдалака" - вырезка из "Русского вестника".
Разумеется, я очень обрадовался подарку. Алексей Николаевич схватился было за карандаш - надписать книгу, но я, зная что надпись будет непременно шутливая и непременно по поводу одинаковости фамилий, воспротивился.
Нет, нет, Алексей Николаевич! Надпись должна быть на книге другого Толстого, ныне здравствующего
Я подал ему первый том полного собрания его собственных сочинений в издании "Недра".
Что писать? - спросил Алексей Николаевич.
Все, что угодно - только без моей фамилии. Мне нужен ваш автограф, а не удостоверение о знакомстве с Толстым...
Вкусом щеголять хотите? - прорычал Алексей Николаевич и надписал на портрете:
"Смотрел изумительные коллекции и восхищался. Алексей Толстой".
Вот все. Если из этой фразы устранить слово "изумительные", остальное в ней - сущая правда. Оба подарка замечательного художника слова доставляют мне и сейчас искреннее удовольствие.
Примечания
1 Ганц Кюхельгартен, идиллия в картинах. Соч. В. Алова (Писано в 1827). Спб., печатано в типографии вдовы Плюшара, 1829. 4 ненум., 71 с. 12®.
Остроглазов насчитывает четыре экземпляра: 1) погодинский, присланный автором с анонимной надписью "М. П. Погодину от издателя"; этот экземпляр попал в библиотеку Остроглазова; 2) подаренный также инкогнито, автором П. А. Плетневу; 3) экземпляр Н. С. Тихонравова; 4) экземпляр П. В. Щапова (библиотека Щапова поступила в Исторический музей).
2 Цитируется по комментариям к 1-му тому, Полн. собр. соч. Н. В. Гоголя. М., 1940, с. 493. Там же и ряд других подробностей.
3 См.: "Лит. наследство", т. 49-50, с. 148. См. также: Скабичевский А. М. Сочинения. Т: 2. Спб., 1890, с. 343.
4 Мечты и звуки. Стихотворения Н. Н. Спб., в тип. Егора Алипанова, 1840, Загл. л.,. 2 ненум., 103 с. 8®.
5 "Лит. наследство", т. 49-50, с. 162.
6 Первые опыты в прозе и стихах И. Лажечникова. М., в Университетской тип., 1817. 160 с. 8®.
7 Скабичевский А. М. Соч., т. 2. Спб., 1890, с. 721; "Русский худож. листок" В. Тимма, 1858, N 7.
8 Параша. Рассказ в стихах Т. Л. Писано в начале 1843 года. Спб., в тип. Э. Праца, 1843. 46 с. 8®. Разговор. Стихотворение Ив. Тургенева (Т. Л.). СпбЧ, в тип. Э. Праца, 1845. 39 с. 8®.
9 Белинский В. Г. Полн. собр. соч., т. 7. М., 1955, с. 66.
10 Цитируется по статье С. Венгерова в Энциклопедическом словаре Брокгауза, полутом 67.
11 См.: История русской литературы, т. 8, ч. 2, М., 1956, с. 251 - сноска.
12 Лирический пантеон. А. Ф. М., в тип. С. Селивановского, 1840, 120, 2 ненум. с. 8®.
13 Фет А. Ранние годы моей жизни. М., 1893, с. 169, 174 и 180.
14 Там же, с. 170.
15 Упырь. Сочинение Красногорского. (Спб.), в привилегированной типографии Фишера, 1841. Загл. л., грав. на дереве фронтиспис, 177 с. 8®.
16 "Русский вестник", 1883: "Семья вурдалака". Неизд. рассказ А. К. Толстого. Публикация Б. Маркевича.
1 7 Белинский В. Г. Полн. собр. соч., т. 5. М., 1954, с. 474.
Можно ли все это принять за отказ от обличения и отрицания? Нет, цензура недаром неохотно пропускала "Сашу" в печать.
По вопросу о "злобе" и "примирении", о любви и ненависти в поэзии Некрасова высказал свое мнение и Л. Н. Толстой. В письме к Некрасову из Ясной Поляны от 2 июля 1856 года он прямо заявил, что не одобряет всеобщего увлечения "отрицательным" направлением Некрасова, но зато ценит его последние стихи, то есть, по всей вероятности, "Сашу", "...человек желчный, злой, - утверждал Толстой, - не в нормальном положении... Поэтому ваши стихи мне нравятся, в них грусть, то есть любовь, а не злоба, то есть ненависть. А злобы в путном человеке никогда нет, и в вас меньше, чем в ком другом. Напустить на себя можно, можно притвориться картавым, и взять даже эту привычку. Когда это нравится так. А злоба ужасно у нас нравится".
Некрасов решительно не принял предположение, будто желчь и злость в его стихах напускные, нечто вроде угождения модному поветрию. Он подробно разъяснил это в ответном письме Толстому, пытаясь развеять благодушное "яснополянское" настроение писателя, к тому же находившегося в это время под прямым влиянием Дружинина и его представлений о том, что в литературе должны выражаться только "добрые" и радостные чувства.
"Вам теперь хорошо в деревне, - писал Некрасов, - и Вы не понимаете, зачем злиться; Вы говорите, что отношения к действительности должны быть здоровые, но забываете, что здоровые отношения могут быть только к здоровой действительности. Гнусно притворяться злым, но я стал бы на колени перед человеком, который лопнул бы от искренней злости - у нас ли мало к ней поводов? И когда мы начнем больше злиться, тогда будем лучше, - то есть больше будем любить - любить не себя, а свою родину" (22 июля 1856 года).
Эти слова полны высокого патриотизма. И не так уж существенно, за что именно похвалил Толстой Некрасова - за "Сашу" или за другие стихи, прочитанные им в первых книжках "Современника" 1856 года. Важно, что Некрасов, ни слова не говоря о стихах, отклонил похвалы за "незлобивость", не согласился с рассуждениями о вреде "ненависти" и постарался убедить Толстого в своей правоте.
Он слишком высоко ценил автора "Севастопольских рассказов" и потому через месяц снова писал ему о своем понимании задач литературы и роли писателя в России. Эта роль не может сводиться к проповеди одной только "всеобщей любви", как казалось тогда Толстому. Некрасов горячо внушал ему свои взгляды, потому что прозорливо угадывал в нем "великую надежду русской литературы". Для литературы, писал он Толстому, "Вы уже много сделали и... еще более сделаете, когда поймете, что в нашем отечестве роль писателя - есть прежде всего роль учителя и, по возможности, заступника за безгласных и приниженных" (22 августа 1856 года).
В письме к Толстому Некрасов высказал свои выношенные и выстраданные убеждения. Он сам ощущал себя заступником "за безгласных и приниженных", в этом видел призвание литератора. Он помнил уроки Белинского, образ которого всегда стоял перед его глазами. Еще за год до письма Толстому Некрасов напечатал в "Современнике" стихотворение "Русскому писателю", где выразил те же мысли.
В разных произведениях этих лет Некрасов настойчиво возвращался к теме, которую считал особенно важной - о роли литературы в воспитании общества, в пробуждении народного сознания, в решении насущных общественных вопросов. Потому-то, осуществляя на практике свое представление о гражданской миссии писателя, он сумел коснуться едва ли не всех сторон тогдашней жизни, бестрепетной рукой вскрывая ее язвы. Вряд ли можно назвать другого русского писателя середины века, который делал бы это с такой широтой взгляда и художественной смелостью.
Множество стихов написано им в 1853-1855 годах, в последние годы николаевской реакции (разумеется, далеко не все эти стихи можно было тогда же напечатать). Деревенские впечатления этих лет, может быть, те самые, что легли в основу "Тонкого человека", породили безотрадные картины крестьянской жизни в таких стихах, как "Отрывки из путевых записок графа Гаранского", "В деревне" (плач одинокой старухи, потерявшей сына-кормильца), "Забытая деревня", "Несжатая полоса" с ее щемящим настроением - "грустную думу наводит она".
Впрочем, "Несжатая полоса" не просто сельская картина и рассказ о больном пахаре. Стихотворение это, несомненно, имеет аллегорический характер.
Написано оно в те дни, когда поэта посещали сомнения в своих силах, в своих стихах ("Но не льщусь, чтоб в памяти народной уцелело что-нибудь из них..."), когда его преследовали мысли о тяжелой болезни (это нашло отражение в трех "Последних элегиях", относящихся к 1853-1855 годам, и во многих других стихах). В "Несжатой полосе" на вопросы "колосьев" -
Ветер несет им печальный ответ: -
Вашему пахарю моченьки нет.
Знал, для чего и пахал он и сеял,
Да не по силам работу затеял.
Плохо бедняге - не ест и не пьет,
Червь ему сердце больное сосет...
"Да не по силам работу затеял"! Ведь эта мысль повторяется и в тех некрасовских стихах, где речь идет заведомо о себе. Например, в "Последних элегиях": "Я, как путник безрассудный, ...Не соразмерив сил с дорогой трудной..."
Другие же некрасовские стихи о деревне лишены субъективной окраски, характерной для "Несжатой полосы". Острым сарказмом проникнута сатира, облаченная в форму "путевых записок" некоего графа Гаранского. Примечательна сама фигура этого аристократа-космополита, путешествующего по русской земле, вовсе ему незнакомой. Эта социальная черта - оторванность от родины, характерная для части либерального барства, постоянно привлекала внимание Некрасова. Вспомним, как еще в "Тонком человеке" Тростников горячо упрекал Грачова:
"- Что ты знаешь о своем имении? ...Ты больше знаешь о Париже, чем о своем Грачове".
Примерно тогда же из чужих краев явился в родные места Лев Алексеич Агарин, герой "Саши". "Звал он себя перелетною птицей; "Был, - говорит, - я теперь за границей..." Поэт не забывает отметить, что во время прогулок с Сашей он "над природой подтрунивал нашей".
И вот граф Гаранский. Примерно тогда же он посетил забытое отечество и начал знакомиться с ним из окна своей кареты. В отличие от других "русских иностранцев" он остался доволен "громадностью" здешней природы, ее просторами; что же касается человеческих отношений, то тут он оказался очень далек от всякой реальности. Этим и воспользовался Некрасов: глазами графа он решил показать рабский труд угнетенных крестьян, поскольку знатному путешественнику он казался всего лишь излишним трудолюбием:
Я видеть их привык
В работах полевых чуть не по суткам целым.
Не только мужики здесь преданы труду,
Но даже дети их, беременные бабы -
Все терпят общую, по их словам, "страду",
И грустно видеть, как иные бледны, слабы!
...Но должно б вразумлять корыстных мужиков,
Что изнурительно излишество в работе.
И дальше граф Гаранский делает совершенно невероятное предположение, ему кажется, будто те фигуры в немецкой одежде, что бродят с нагайками в руках между работающими в поле, поставлены для того, чтобы удерживать мужиков от вредного для их здоровья усердия к труду...
Правда, у самого графа тоже имеется немец-управитель; но, проезжая через собственные владения и почти не задержавшись в своей явно "забытой деревне", граф из окна той же кареты успел заметить, что управитель выглядел между мужиков как "отец и покровитель". "Чего же им еще?!" - восклицает граф.
Но даже эта едва прикрытая ирония не так испугала цензуру, как те рассказы крестьян, что со всех сторон слышит Гаранский, - про помещиков-лиходеев и управителей-грабителей, про дикие нравы крепостников-феодалов. Не случайно, конечно, стихотворение при жизни Некрасова ни разу не было напечатано полностью, а рассказ ямщика о расправе крестьян с помещиком ("Да сделали из барина-то тесто") увидел свет только в советское время.
В журнале Некрасов и не пытался напечатать своего "Гаранского". А разрешив эти стихи уже во время ослабления цензурного террора (для сборника 1856 года), чиновники сильно их искалечили, но все-таки не запретили вовсе. Видимо, сыграла свою роль хитроумная концовка стихотворения: в заключительных словах Гаранский как бы от лица "хороших" помещиков открыто обличает помещиков грубых и жестоких (с оговоркой: если они есть), считая, что они бросают тень на все сословие, и даже призывает на помощь сатиру:
А если точно есть
Любители кнута, поборники тиранства,
Которые, забыв гуманность, долг и честь,
Пятнают родину и русское дворянство -
Чего же медлишь ты, сатиры грозной бич?..
Конечно, Гаранский говорит это от лица либеральных бар, над которыми смеется Некрасов. И призывы его к сатире - это одна видимость, пустые слова, ибо сатира, которой требует Гаранский, не идет дальше обличения "дурных" помещиков.
Язвительная ирония некрасовских строк, видимо, не дошла до цензоров, принявших стихи всерьез; кто-то из них даже отметил, что автор стихотворения "имел благую цель при сочинении этих отрывков", хотя и не достиг этой цели.
Крестьянскую тему этого времени в лирике Некрасова увенчивает "Забытая деревня". Самая ситуация, изображенная в ней, характерна для предреформенной поры, когда помещики, живущие в столицах или гулявшие за границей, забывали начисто о своих наследственных владениях, перекладывали все хозяйственные и прочие заботы на плечи управляющих (часто немецкого происхождения) и с этого времени интересовались только регулярностью получения доходов.
И деревня порой годами ждала неведомого барина (его смутно помнили разве только глубокие старики), надеясь, что он-то уж, наверное, решит все больные вопросы, уладит все споры и конфликты: "Вот приедет барин..."
Еще в "Тонком человеке" мы встретили "забытую деревню" Грачово, куда почти случайно, впервые в жизни заехал ее владелец. Затем видели графа Гаранского, прочно забывшего свою деревню и буквально промелькнувшего перед мужиками. Все эти зарисовки приняли характер глубокого обобщения в стихотворении "Забытая деревня", написанном 2 октября 1855 года. В нем всего тридцать строк, но они отличаются удивительной емкостью. Перед нами три эпизода, три сцены, и в каждой свои действующие лица, своя жизненная ситуация. В них запечатлены те случаи деревенской жизни, когда, по убеждению крестьян, никто, кроме барина, помочь не может. "Вот приедет барин!" - повторяют хором...
Но идут годы, а "барина все нету...". Уже все переменилось в деревне, кто постарел, кто умер, кто угодил в солдаты, - "барин все не едет!".
Наконец однажды середи дороги
Шестернею цугом показались дроги:
На дрогах высоких гроб стоит дубовый,
А в гробу-то барин, а за гробом - новый.
Старого отпели, новый слезы вытер,
Сел в свою карету - и уехал в Питер.
Рассказ поэта об этой простой, казалось бы, истории имел большой общественный резонанс. Цензор, разрешивший к печати "Забытую деревню", был отстранен от должности. Стихотворение, считавшееся запретным, ходило по рукам в списках, хранение и распространение их преследовалось. Оказывается, многие современники восприняли эти стихи как памфлет на тогдашнюю Россию, как аллегорическое изображение смены двух царей: место недавно умершего Николая I занял Александр II, но ничего не изменилось в забытой богом стране; и старый и новый правители одинаково равнодушны к нуждам народа.
Возможность такого толкования некрасовских стихов, хотя и с опозданием, заметили и власти. После появления их в печати (1856) один из цензурных чиновников сообщал об этом, впрочем, довольно осторожно, в рапорте министру просвещения: "Видимая цель этого стихотворения - показать публике, что помещики наши не вникают вовсе в нужды крестьян своих, даже не знают оных, и вообще не пекутся о благосостоянии крестьян. Некоторые же из читателей под словами "забытая деревня" понимают совсем другое. ...Они видят здесь то, чего вовсе, кажется, нет, - какой-то тайный намек на Россию..."
Неизвестно, действительно ли поэт имел в виду такой "намек на Россию". Но вполне возможно, что имел, ибо не раз прибегая к созданию аллегорических стихотворений. Если же рассматривать "Забытую деревню" более узко, в тех пределах, какие намечены ее сюжетом, то и тогда политическая острота стихотворения остается несомненной. Мысль о том, что крестьянам нечего надеяться на доброго барина, что барин не заступник и для веры в него нет почвы, конечно, была весьма острой и актуальной.
Любопытно, что враждебные Некрасову "Отечественные записки" Краевского, где критический отдел вел либеральный литератор С. С. Дудышкин, попытались нейтрализовать общественный пафос и актуальность "Забытой деревни". В большой статье о Некрасове (1861) Дудышкин пытался доказать, что его стихи, казалось бы, навеянные русской жизнью, на самом деле созданы под влиянием иностранной поэзии. Что имелось в виду?
Среди произведений английского поэта Крабба, о котором тогда писал в "Современнике" Дружинин, была поэма "Приходские списки"; в одной из ее глав описывались похороны знатной дамы в ее запущенном замке, где при жизни она не бывала. Подстрочный перевод этого отрывка Дружинин включил в свою статью, и Некрасов его, конечно, знал. Однако ни по конкретному содержанию, ни тем более по социальной остроте его "Забытая деревня" не имела ничего общего с английской поэмой. И, несмотря на это, версия Дудышкина, подкреплявшая его утверждение, будто Некрасов не знает русской жизни и потому обращается к иностранным источникам, оказалась долговечной и дожила до наших дней. Но недавно была доказана ее полная несостоятельность и установлено, что статья "Отечественных записок" - один из документов той борьбы, которая развертывалась вокруг творчества Некрасова {См.: Ю. Д. Левин, Некрасов и английский поэт Крабб, "Некрасовский сборник", II. М.-Л., 1956.}.
15 Iюня, Москва.
Милостивый Государь
Левъ Николаевичъ,
Препровождаю к Вамъ деньги за Вашу последнюю статью (50 р. сер.). Статья эта написана мастерски, интересъ ея для русскаго общества не подлежит сомненiю, - успех она имела огромный. Еще до выхода VI кн. Современ. Я имелъ ее здесь въ корректуре, и она была читана Грановскимъ при мне въ довольно большом обществе - впечатленiе произвела сильное. Пожалуйста давайте нам побольше таких статей! -
Для Юности также уже определено местечко в 9 N Современника, уведомьте меня * или Панаева, можете ли доставить ее к этому времени, т. е. к половине Августа. -
Примите уверенiе в моем истинномъ уваженiи
Н. Некрасов.
* Я за границу не попалъ - и уеду не ранее Сентября.
Примечания
25 апреля 1855 г. Толстой закончил свой первый "Севастопольский" рассказ "Севастополь в декабре месяце". Рассказ был напечатан в июньской книжке "Совр." 1855 г. за подписью: Л. Н. Т. По поводу выхода в свет этой книжки Некрасов и пишет письмо из Москвы, куда приехал погостить к В. П. Боткину, на дачу в Петровском парке.
О том, что пишется для "Современника" "Юность", которую Толстой обещает к осени, он писал в не дошедшем до нас письме к Некрасову при посылке "Севастополя в декабре".
С отъездом Некрасова (в середине апреля?) из Петербурга редакторские обязанности нес И. И. Панаев, 3 мая писавший Толстому о присылке "Юности" (письмо не опубликовано).
И в сентябре Некрасов за границу не уехал, а в середине августа уехал в Петербург.
4 июля 1855 г. Толстой послал И. И. Панаеву "Севастополь в мае". Опасения Льва Николаевича, что цензура изуродует статью, высказанные им в письме к Панаеву (не опубликовано), оправдались в самой сильной степени. Статья была настолько обезображена цензурой, что Панаев, поместивший ее в сентябрьской книжке "Современника" под названием "Ночь весной 1855 г. в Севастополе", не решился поставить под статьей инициалов Толстого, и она появилась без подписи. Об этой тяжелой истории писал Некрасов Толстому 2 сентября 1855 г. (письмо напечатано в "Литер. приб. к Ниве" 1898 г., N 2).
Из дошедших до нас писем это письмо было последним, написанным до личного знакомства с Толстым.
21 ноября Толстой приехал из Севастополя в Петербург, откуда 24 ноября Некрасов писал В. П. Боткину: "... приехал Л. Н. Т., то есть Толстой и отвлек меня. Что это за милой человек, а уж какой умница! И мне приятно сказать, что, явясь прямо с железной дороги к Тургеневу, он объявил, что желает еще видеть меня. И тот день мы провели вместе и уж наговорились! Милой, энергической, благородной юноша, сокол... а может быть и орел. Он показался мне выше своих писаний, а уж и они хороши. Тебе это верно понравится. Приехал он только на месяц, но есть надежда удержать его здесь совсем. Некрасив, но приятнейшее лицо, энергическое и в то же время мягкость и благодушие глядит, как глядит. Мне очень полюбился. Читал он мне 1-ую часть своего нового романа - в необделанном еще виде. Оригинально, в глубокой степени дельно и исполнено поэзии. Обещал засесть и написать для 1-го N Современника Севастополь в Августе. Он рассказывает чудесные вещи. "Юность" еще не окончена". (Письмо не опубликовано).
К этому пребыванию в Петербурге Толстого относятся три его записки к Некрасову (напечатаны в "Совр." 1913, N 8).
17 мая Толстой уехал из Петербурга в Ясную Поляну, откуда 12 июня написал три письма Некрасову: от 12 и от 29 июня (напечатаны в "Совр." 1913, N 8) и от 2 июля (напечатано в "Совр." 1913, N 1).
Милостивый Государь
Лев Николаевичъ,
Мне ужасно непрiятно, что моих писем Вы не получаете, хотя я их пишу и писал, сколько было нужно, а именно, после вашего отъезда из Тулы писал я вам 1) въ Букарест: а) съ посылкою записок Маркера, б) съ уведомленiемъ о полученiи "отрочества" и моими о нем мненiями или - лучше сказать - похвалами. 2) Въ действующую армiю - по адресу вами назначенному - опять несколько слов об "Отрочестве" при посылке Вам двух NN "Современника" съ вашими разсказами. 3) в Кишинев по адресу, который досталъ мне Тургенев от Ваших родных в Орл[овской] Губернiи. В последнем письме я уведомлялъ Вас о напечатанiи "Отрочества" и желалъ иметь от вас ответ, чтоб послать Вам деньги. Но из вчера полученного мною Вашего письма вижу, что Вы и этого моего письма не получали. Хотя я не очень аккуратен и притомъ постоянно болен, но по крайней мере въ отношенiи къ Вамъ не имею, за что себя упрекнуть, утверждаю даже, что былъ въ этомъ случае особенно заботливъ. Так несколько дней тому назадъ Тургенев, уезжая в Москву, сказал мне, что увидит там вашу сестру и ея мужа, и я дал Тургеневу деньги, прося послать их Вам, если Ваши родныя знают верный ваш адрес и имеют от вас известiя. Отчего мои письма къ Вам не попадают - не знаю. Что касается Ваших, то я до вчерашнего дня не получал их после того, как Вы писали мне о высылке Вам 2-х NN Современника, что тогда же исполнено (не знаю, получили ли Вы эти книги, - а что касается до Современ. 1854 года, то адрес Ваш был сдан почтамту в Бухарестъ, и если Вы не послали известiя о перемене его въ нашу контору или не сделали на месте, откуда выехали, распоряженiя, то и неудивительно, что Вы его не получаете). Все это мне досадно не менее вашего, потому-что я заинтересован Вашим талантом, как журналист - умалчиваю о прочемъ, - и не желал бы навлекать на Современник ваше неудовольствiе. Однако спешу перейти к Вашимъ произведенiямъ, о которых Вам интересно узнать что-нибудь.
Ваше "Отрочество" вышло в свет в Октябре 1854 г. (Его изрядно общипала ценсура, вымарав многое из первых проявленiй любви въ отроке, и кое-что тамъ, где разскащик говорит об отце) и произвело то, что называется эффектом т. е. некоторый говор в Петербурге. Что касается до литературнаго круга, то все порядочные люди единогласно находили эту вещь исполненною поэзiи, оригинальною и художественно выполненною. Так как я пишу вам об Вашем "Отрочестве" уже в 3-iй раз, то Вы извините меня за угловатость этих фраз, да я же и вечно тороплюсь - вот и теперь мне помешали дописать письмо. Мои прiятели Тургенев и Анненков въ восторге от этого произведенiя в такомъ же как и я. (Это приписано через час).
В 1 N Совр. на 1855 год поместилъ я Ваш разсказ "Записки Маркера", в которомъ, кажется, я ошибался, в 1-м чтенiи он мне не понравился, о чем я Вамъ и писалъ, но, прочитав его недавно, спустя почти год, я нашолъ, что он очень хорошъ и в томъ виде, как написан - по крайней мере былъ хорошъ в рукописи, потому что в печати и его таки - оборвали - впрочемъ, существеннаго ничего не тронуто. Надо еще заметить, что наш ценсор - самый лучшiй. Что скажут об "Зап. Марк." я вамъ напишу - впрочем едва ли я. Корреспонденцiю свою по журналу передаю я Тургеневу (который, мимоходомъ вам сказать, очень любит ваш талант - мы об вас очень много болтали), ибо сам имею надежду въ Феврале уехать за границу (я болен - и безнадежно), впрочем ваш ответ вероятно меня еще здесь застанет. Но вы адресуйте на имя Тургенева Ивана Сергеевича, в редакцiю Современника, или на имя Панаева Ив. Ив. - впрочемъ Тургенев займет мою роль в редакцiи Современника - по крайней мере до той поры, пока это ему не надоест - и сноситься съ нимъ вамъ будет прямее. Пришлите намъ ваши солдатскiе разсказы - мы их напечатаем въ Современнике, зачемъ вамъ их совать въ Инвалид? Печатать их въ нашемъ журнале можно, разумеется, если они пройдут гражданскую и военную ценсуру. Да пишите побольше - нас всех очень интересует ваш талант, котораго у вас много. Кстати въ 1 N Современника напечатал я статью Анненкова по поводу последнихъ произведенiй Тургенева и Л. Н. Т. - в ней вы найдете несколько дельных замечанiй о себе - она высказывает несколько мыслей, на которыя наводят ваши произведенiя. - 10 N Современника, где "Отрочество", и 1-ый, где "Зап. М." велю я завтра же отослать к Вам по легкой почте въ виде посылки, и они придут вместе с этим письмом. Дальнейшiе будут посылаться въ Кишеневъ обыкновеннымъ порядкомъ, впредь до Вашего распоряженiя, которое адресуйте въ Контору. - Деньги тоже на дняхъ отошлю къ Вамъ, послалъ бы при этомъ письме, да не знаю, не сделалъ ли уже этого Тургенев. - Пожалуйста пришлите намъ вашу повесть или разсказъ. Желаю Вамъ всего лучшаго, что только можно достать в Кишеневе.
Преданный Вам Н. Некрасовъ.
Извините за неряшливость этого письма я его не перечитывал - некогда, а написать хотелось по возможности подробнее.
Напишу еще на дняхъ, если что забылъ.
Примечания
Письмо является ответом на письмо Толстого от 19 декабря 1854 г., которое начиналось словами: "Или мои, или ваши письма, или те и другие - не доходят - иначе я не могу объяснить себе вашего 6-тимесячного молчания; а между тем мне бы очень многое было интересно знать от вас. Современника тоже с Августа - я не получаю. - Напечатаны ли и когда будут напечатаны Рассказ маркера и Отрочество? и почему не получаю я Современника? Уведомьте меня пожалуйста об этом и письмом страховым, чтобы это было вернее". ("Архив села Карабихи", М. 1916, стр. 201).
"Отъезд из Тулы" - отъезд Толстого из Москвы в Дунайскую армию во второй половине февраля 1854 г.
Письмо Некрасова с посылкою "Записок маркера" (ответ на письмо Толстого от 17 сентября 1853 г.) до Толстого не дошло и, вероятно, вообще пропало.
Письмо Некрасова "с уведомлением о получении "Отрочества" (ответ на письмо от 27 апреля 1854 г.), нам неизвестное, вероятно, о получении которого записано в дневнике Толстого от 24 августа 1854 г.: "Получил лестное об "Отрочестве" письмо от Некрасова, которое, как и всегда, подняло мой дух и поощрило к продолжению занятий".
Письмо Некрасова "в действующую армию по адресу, вами назначенному" - письмо от 10 июля 1854 г., выше напечатанное.
Письмо Некрасова "в Кишенев" - письмо от второго ноября 1854 г., выше напечатанное.
Полученное "вчера" письмо Толстого - письмо от 19 декабря 1854 г. (напечатано в кн. "Архив села Карабихи").
Тургенев был знаком с сестрой Л. Толстого М. Н. Толстой и ее мужем с октября 1854 г.
В середине ноября 1855 г. Тургенев уехал из Спасского в Петербург, откуда выехал числа 9-го в Москву на празднование столетнего юбилея университета*3.
Письмо Толстого с просьбой о высылке ему 2-х номеров "Современника" - вероятно, неизвестное нам письмо от 27 апреля 1854 г.
Под описанием в "Отрочестве" "первых проявлений любви в отроке" Некрасов разумеет VI ("Маша") и XVIII ("Девичья") главы, целиком исключенные цензурой в "Современнике".
"Кое-что там, где рассказчик говорит об отце" - исключение отдельных мест из главы XXII ("Папа"). Некрасов умалчивает о ряде других исключений, сделанных цензурой.
"Записки маркера" были посланы Толстым Некрасову 17 сентября 1853 г. Первый отзыв Некрасова об этой вещи, написанный вскоре по получении рукописи, как мы уже говорили, не дошел до Толстого. 6 февраля 1854 Некрасов повторил его: "Зап. марк." очень хороши по мысли и очень слабы по выполнению; этому виной избранная вами форма; язык вашего маркера не имеет ничего характерного - это есть рутинный язык, тысячу раз употреблявшийся в наших повестях, когда автор выводит лицо из простого звания; избрав эту форму, вы без всякой нужды только стеснили себя: рассказ вышел груб, и лучшие вещи в нем пропали... Однако ж я долгом считаю прибавить, что, если вы все-таки желаете, я напечатаю эту вещь немедленно". ("Голос минувшего", 1915, N 5, стр. 212).
План Некрасова уехать за границу в 1855 г. не осуществился.
Солдатские рассказы. В октябре 1854 г. офицерами артиллерийского штаба Южной армии было задумано издание военного журнала. В разработке программы журнала деятельное участие принимал Толстой, но высочайшего согласия на это не последовало, и Толстой в письмах к Некрасову от 19 декабря 1854 г. и от 11 января 1855 г. предлагал ему для помещения в "Современнике" заготовленные для неосуществившегося журнала статьи. Об этом см. статью В. И. Срезневского "О военном журнале Л. Н. Толстого и его сотоварищей по армии" - Сборник "Толстой в 1850-1860. Материалы и статьи". Ред. В. И. Срезневского, Л. 1927. де я, как суб"ект, нахожусь
