Недзвецкий В. А. Конфликт И. А. Гончарова и И. С. Тургенева как историко-литературная проблема // Гончаров И. А.: Материалы юбилейной гончаровской конференции 1987 года / Ред.: Н. Б. Шарыгина. - Ульяновск: Симбирская книга, 1992 . - С. 71-85.

В. А. Недзвецкий

КОНФЛИКТ И. А. ГОНЧАРОВА И И. С. ТУРГЕНЕВА КАК ИСТОРИКО-ЛИТЕРАТУРНАЯ ПРОБЛЕМА

Можно утверждать, что этот драматичный эпизод русских творческих связей середины прошлого века не стал пока предметом историко-литературного анализа. Фактографическая сторона ссоры между И. А. Гончаровым и И. С. Тургеневым в 1858-1860 годах известна нам из свидетельств и воспоминаний П. В. Анненкова, А. В. Никитенко, Л. Н. Майкова 1 , по частично уцелевшей переписке участников 2 и, наконец, - из «Необыкновенной истории» 3 , созданной автором «Обрыва» в 1875-1878 годах. Ни мемуаристы, ни Гончаров не претендовали, однако, да и не могли по понятным причинам претендовать на всесторонний и объективный анализ события, предоставляя эту задачу будущему исследователю эпохи.

Но и собственно научное ее освещение с самого начала приняло явно одностороннюю направленность. Со времени работ Е. А. Ляцкого 4 и, в сущности, по сей день господствующим оставался здесь подход психологический или даже психопатологический. Конечно, и в рамках данного подхода были значительные отличия. Так, Б. М. Энгельгардт в своем обстоятельном комментарии к переписке Тургенева с Гончаровым времени конфликта 5 не удовлетворился ссылками Ляцкого на «подозрительность и мнительность» Гончарова, преобразившимися с годами в «страшную болезнь», достойную лишь «сострадания к охваченному ею человеку» 6 . Ученый не только заново и детально проследил все психологические перипетии исследуемого события, но и уделил при этом значительное внимание тем внешним обстоятельствам (неравенство условий для творческой работы у Гончарова и Тургенева, совпадение во времени публикаций произведений Тургенева с гончаровскими и т. д.), которые могли обострить авторское самолюбие и «крайнюю чувствительность» 7 автора «Обрыва». Кроме того, Энгельгардт допускал «фиксирование внимания Тургенева под влиянием гончаровских рассказов и чтения на тех или иных явлениях жизни». «Несомненно, - замечал он, - что в связи с толками Гончарова о Райском Тургенев заинтересовался психологией художника и ввел Шубина в «Накануне», как представителя искусства среди поклонников Елены» 8 . Но, расширив и уточнив представления о причинах конфликта, Энгельгардт за рамки субъективно-психологического его толкования все же не вышел.

В последние годы появились попытки осмыслить событие в свете нравственно-психологических особенностей личности не Гончарова, а Тургенева 9 . В этой связи напоминают обычно о ничуть не менее сложных, чем с Гончаровым, отношениях Тургенева с Л. Толстым, Достоевским, Фетом и другими писателями-современниками. Разумеется, какие-то личные качества автора «Дворянского гнезда» могли осложнить развитие вспыхнувшего конфликта, и это действительно произошло, когда Тургенев проявил известную непоследовательность: отрицая в принципе «плагиат», согласился «исключить из своего романа («Дворянское гнездо». - В. Н.) одно место, слишком живо напоминавшее одну из сцен в будущем романе Гончарова» 10 . Но разве из этого следует, что личные качества Тургенева и породили само событие? Такая постановка вопроса означала бы опять-таки неоправданное его сужение. Надо помнить и то, что взаимоотношения Тургенева и Гончарова (в отличие от связей Тургенева с Л. Толстым и Фетом) - как в период приязни, так и во время вражды - строились вообще не на личностных (нравственных и идеологических) притяжениях и отталкиваниях. В строгом смысле слова Гончаров и Тургенев никогда не были друзьями 11 - для этого их слишком многое разъединяло. Первоосновой их взаимного неравнодушия друг к другу всегда была и оставалась собственно литература, насущные художественные задачи. Это важнейшее в данном случае обстоятельство обязывает нас, не игнорируя субъективно-психологических аспектов события, сосредоточить основное внимание на его объективно-литературных предпосылках.

Перефразируя одного из замечательных читателей и критиков Л. Толстого, поставим вопрос так: если перед нами конфликт действительно больших художников - а в этом сомнений нет, - то он не мог не отразить в себе какие-то существенные тенденции и проблемы русского художественного процесса середины XIX века. Так оно, думается, и было. Больше того: конфликт сам явился порождением этих проблем - в первую очередь своеобразия романообразования в эту пору, его «механизма», как выразился бы Гончаров.

Как всякое закономерное явление, столкновение Тургенева и Гончарова имело не только свою историю (прежде всего годы 1858-1860), но и предысторию - 1855 год. Обратимся к последней.

«Еще с 1855 года я стал замечать какое-то усиленное внимание ко мне со стороны Тургенева» 12 , - сообщал Гончаров в «Необыкновенной истории». И у нас нет никаких оснований усомниться в истине сказанного. Убеждает уже указанное время.

Именно на этом рубеже, ознаменовавшемся началом всеобщего кризиса феодально-сословной системы и присущих ей патриархально-сословных связей, коренные задачи русской реалистической прозы впервые практически совпадают с задачами романа. Речь идет о форме принципиально иной, чем предшествующие ей - еще синкретические 13 - виды жанра (роман в стихах, роман-поэма, роман-драма 14). Поиск структуры этого нового романа, ранее лишь подспудный, с 1855 года активизируется необычайно, выходя на поверхность, и идет сразу по нескольким направлениям. На основе собственной нравоописательной крестьянской повести, расширяя ее сюжетно и проблемно, конструирует свои романы из народной жизни Д. В. Григорович («Проселочные дороги», «Рыбаки», «Переселенцы»), причем работу над последним из них он завершает как раз в 1855-1856 годах. Иным путем, но именно к роману упорно идет в это время А. Ф. Писемский («Богатый жених», 1853 года; работа с этого же года над «Тысячью душ»). Считая себя прямым учеником гоголевских «Мертвых душ», Писемский тем не менее отказывается от универсальных (общенациональных и общечеловеческих) претензий в своих характерах и сюжетах, обращая в романосозидающие пружины материально-практические интересы, страсти и столкновения рядовых людей, в которых видит подлинных представителей современности 15 . Наконец, и у Гончарова, еще в 40-е годы пришедшего к убеждению в том, что «только роман может охватывать жизнь и отражать человека» 16 , подъем работы над замыслами «Обломова» и «Обрыва» падает на 1855 год. И этот факт лишь отчасти можно объяснить участием романиста в кругосветном плавании на фрегате «Паллада» и последующей подготовкой к печати очерков о нем.

Ведь и Тургеневу, в свою очередь властно вовлеченному в решение основной творческой проблемы этих лет, тот же год принес первую надежду на то, что он, до сих пор очеркист и повествователь, окажется способным «к чему-нибудь большому, спокойному» 17 . В 1855 году был создан «Рудин», объективно знаменовавший рождение Тургенева-романиста. В чем, однако, сам автор этой «большой повести» отнюдь не был уверен 18 .

Напряженные раздумья над характером современного романа и его структурой, в наибольшей степени отвечающей переходно-кризисному состоянию общества, продолжают занимать Тургенева. И если несколько ранее он пришел к выводу о невозможности опереться здесь на опыт «Мертвых душ» Гоголя (потому что «Мертвые души» действительно поэма - пожалуй, эпическая, а мы говорим о романах» 19), а также перенести на русскую почву формы социального западноевропейского романа - «сандовского и диккенсовского» (потому что если они и «примутся», то не ранее того, как «выскажутся уже стихии нашей общественной жизни» 20), то ныне не меньшие сомнения должны были породить у него перспективы, открываемые романом и Григоровича, и Писемского. Ведь как в первом, так и во втором по существу не оставалось места для новой, рожденной кризисной эпохой, сословно не ограниченной личности, которая либо попросту отсутствовала (у Григоровича), либо же снижалась и даже дискредитировалась (у Писемского). Но оба эти решения были принципиально неприемлемыми для автора «Рудина».

Перед лицом огромной, во весь рост вставшей творческой задачи - подлинного веления времени - Тургенев в середине 50-х годов ощущал себя едва ли не в одиночестве. И тем, надо полагать, неизбежнее его внимание должен был привлечь тот образец нового русского романа, который заключала в себе хорошо памятная ему 21 «Обыкновенная история» (1847) Гончарова. В самом деле: найденная ее автором форма впервые положительно преодолевала «синкретизм» русского романа 30-х - начала 40-х годов; в ее основе лежали вполне национальные и вполне современные жанровые компоненты (любовная повесть и нравоописательные очерки), между которыми было достигнуто значительное единство, благодаря проникающим произведение обобщающим «мотивам». Структура этого первого в русской литературе романа в собственном смысле понятия позволяла охватывать современную жизнь с достаточной полнотой и вместе с тем дифференцированно - в сочетании интересов и идеалов индивидуальности и нужд большинства общества, «поэзии» бытия (лучших человеческих стремлений) - с его «прозой» (практикой, «делом»). Думается, чем глубже вникал Тургенев, трудясь в муках сомнений над «Двумя поколениями», «Рудиным», в творческие решения Гончарова-романиста, тем отчетливей вырисовывалась перед ним связующая его с Гончаровым «однородность стремлений» 22 .

Она-то и становится предпосылкой для перерастания светского знакомства в общение литературно-творческое, для Тургенева особенно ценное той помощью, которую оно оказывало в его самоопределении на новом пути. «Он, - вспоминал Гончаров, - искал часто бесед со мною... дорожил моими мнениями, прислушивался внимательно к моему разговору» 23 . И было к чему прислушиваться. Ведь Гончаров, с этого времени вновь погруженный в обдумывание «Обломова» и «Обрыва», сызнова бьется над едва ли не решающим их «узлом»: средством органически сочетать «внутренний» (психологический) уровень произведений с уровнем «внешним» - очерково-нравоописательным, по сравнению с «Обыкновенной историей» необычайно разросшимся 24 . Острота данной проблемы была настолько велика, что в «Обрыве» (а частично и в «Обломове») она выносится на страницы произведения, становится предметом дискуссий его героев, преображая этот гончаровский роман в акт самосознания формирующегося жанра. Создатель «Обломова» и «Обрыва» объективно обнажал едва ли не центральную задачу русского романа 50-х годов в целом - в том числе и будущего тургеневского. И, может быть, никто так хорошо не понимал этого в середине 50-х годов, как именно Тургенев. Только этим можно объяснить и его живое участие в гончаровских замыслах и планах (в особенности «Обрыва»), и неоднократные пожелания поскорее их завершить. «...Не хочу думать, - пишет Тургенев Гончарову, например, 11 ноября 1856 года из Парижа, - чтобы Вы положили свое золотое перо на полку, я готов Вам сказать, как Мирабо Сиэсу: - «Le silence de M-r Gontscharoff une calamite publigue!» *1 (...) Я буду приставать к Вам с восклицаниями: «Обломова»! И 2-й (художественный) роман!», пока Вы не кончите их...» 25 Словом, если интерес Тургенева к Гончарову в середине 50-х годов и отмечен долей корысти, на что намекает автор «Необыкновенной истории», то это есть корысть представителя русской литературы, озабоченного ее успехами.

Впрочем, в беседах Гончарова и Тургенева заинтересован в это время не только автор «Рудина». Сам Гончаров пояснял стремление поверять свои замыслы более всего Тургеневу лишь очень тонким критическим чутьем последнего. Но тут Тургенева могли бы заменить и В. П. Боткин, и А. В. Дружинин, и П. В. Анненков, к которому, заметим кстати, Гончаров и обратится после публикации «Обломова» с просьбой написать о женских персонажах произведения. Однако первым слушателем только что законченного «Обломова» Гончаров предпочел иметь все же Тургенева (присутствовали также В. П. Боткин и А. А. Фет), для чего «с радостью» проделал путь из Мариенбада в Париж. Эту внимательность к суду именно Тургенева (а не Григоровича или Писемского, к тому времени довольно опытных прозаиков) можно, на наш взгляд, объяснить только одним: Гончаров обнаруживал в своем младшем собеседнике потенциального и притом типологически близкого ему романиста. Отдавал себе в этом отчет Гончаров или нет, но уже в середине 50-х годов он мог обнаружить у Тургенева, как автора философски оснащенной любовной повести («Дневник лишнего человека», «Переписка», «Затишье», «Яков Пасынков») и особого - опоэтизированного - очерка («Записки охотника»), жанровые компоненты, аналогичные тем, на основе которых вырастал и его собственный роман. Но в этом случае и гончаровский интерес к Тургеневу был, в свою очередь, закономерен и неизбежен, способствуя творческому самосознанию творца «Обломова». Вот по крайней мере одно свидетельство тому. В 1857 году, завершая свой второй роман, Гончаров сделал характерное признание: «Меня перестала пугать мысль, что я слишком прост в речи, что не умею говорить по-тургеневски...» 26 . Действительно, в «Обломове» Гончаров почти полностью отказывается от повествовательного лиризма, весьма значительного в «Обыкновенной истории», как источника эстетизации (поэтизации) изображаемого, так как находит ему замену в своеобразном «симфонизме», несравненно больше отвечающем природе его таланта. Но помог этому, пусть и косвенно, опыт Тургенева.

Сознание особой ценности суда и советов автора «Рудина», а не некое литературное таровство руководило Гончаровым и в той встрече 1855 года, когда, по его словам, «он взял - да... вдруг и открыл ему (Тургеневу. - В. Н.) не только весь план будущего своего романа («Обрыв»), но и пересказал все подробности, все готовые... на клочках программы сцены, детали...» 27 . И в тот момент этот своеобразный «обмен опытом» принес Гончарову, подметившему «громадное впечатление», сделанное рассказом на слушателя 28 , лишь глубокое чувство удовлетворения, веры в себя.

Итак, отнюдь не корысть или злой умысел, но объективное типологическое сродство романного мышления и стоящих перед романом задач породило в середине 50-х годов между Тургеневым и Гончаровым некое подобие союза литературных единомышленников.

И те же причины в последнем счете ответственны за преображение возникшей приязни через три года в устойчивую взаимную вражду.

Напомним литературную обстановку в 1858-1860 годах, непосредственно - положение в области романа.

К этому времени стала, по существу, очевидной исчерпанность «крестьянского» («народного») романа Григоровича. Либералу П. В. Анненкову, предсказывавшему такой исход еще в 1854 году (в статье «По поводу романов и рассказов из простонародного быта»), нельзя было отказать, даже не разделяя его аргументации, в значительной проницательности. Ведь в период нового его оживления в конце 60-х годов («Горнорабочие», «Глумовы», «Где лучше?» Ф. Решетникова) «народному» роману не удалось подняться до общенациональной художественной значимости. Судьбы данной формы вообще остаются под вопросом вплоть до начала «движения самих масс» (В. И. Ленин), когда на его основе сложится новаторский народный роман А. М. Горького («Мать»).

Другой вид жанра - социально-бытовой А. Писемского - в 1858 году достигает того своего пика (в «Тысяче душ», вышедшей в свет в этом году), за которым ощутим вместе с тем и его предел, обусловленный ограниченностью психологического содержания и анализа, вообще интереса к духовным запросам современной развитой личности. Ни один из последующих романов Писемского не мог соперничать по общественно-художественному значению с произведениями Тургенева или Гончарова в том же роде.

С завершением и публикацией «Обломова», «Дворянского гнезда», «Накануне» именно их авторы оказываются на перевале 50-60-х годов во главе русского романного процесса.

«Знамение времени» (Н. Добролюбов), «капитальнейшая вещь» 29 (Л. Толстой) - это ведь оценки не только гончаровского «Обломова», но и той жанровой формы (структуры), которую данное произведение воплощало. Ибо лишь на ее пути, посредством ее «механизма» оказалось возможным, как следует из смысловых акцентов в похвалах и Л. Толстого 30 , и Тургенева 31 , сочетать интерес остросовременный («временной», как выразились бы П. В. Анненков или А. В. Дружинин) с общенациональным и всечеловеческим. Иными словами, только эта разновидность романа предлагала структуру, естественно (насколько органично - это другой вопрос) сопрягавшую в себе историю и судьбу развитой личности с картиной современного общества, психологию (бытие) с «социологией» (бытом).

Художественные достижения гончаровско-тургеневского романа 1858-1860 годов, засвидетельствованные «огромным эффектом» и «Дворянского гнезда» 32 , несколько опередившего успех «Обломова», превращают этот роман поистине в основной «капитал» русской реалистической прозы со времени Гоголя и «натуральной школы». Как Гончаров, так и Тургенев обретают законные и равные права на роль «первенствующей фигуры в русской литературе» 33 - главы ее нового периода. В этом отношении им пока не «угрожают» ни Л. Толстой, создающий в эти годы повести и рассказы, ни Достоевский, только что вернувшийся с каторги и как бы заново нащупывающий свой самобытный творческий путь. Но с тем большей неумолимостью сложившаяся романная ситуация обрекает на соперничество-столкновение их самих - по причине как раз наибольшей близости друг к другу и «по роду сочинений» 34 , и по времени их общественного признания.

Любое соперничество чревато страстями, и спор Гончарова с Тургеневым за первенство, от исхода которого для одного из них зависело, как ему представлялось, «дело всей жизни» 35 , не был исключением. В 1858 году, познакомившись в изустном чтении с «Дворянским гнездом» и тут же оценив, как и весь тургеневский кружок, его художественную значительность, Гончаров иначе, чем тремя годами ранее, преувеличенно, хотя и абсолютно искренно, оценивает результат «громадного впечатления», произведенного на Тургенева планом и подробностями романа «Обрыв». То есть замысла, с которым Гончаров в особенности связывал закрепление своего преимущества в области ведущего жанра русской прозы 50-х годов. Ведь за его плечами были уже «Обыкновенная история» с ее неслыханным успехом 36 , готовый «Обломов», большой фрагмент из которого («Сон Обломова») был единодушно принят читателями и критикой еще в 1849 году, когда будущий автор «Рудина», в сущности, ничем не обнаружил данных романиста. Теперь Гончаров без обиняков квалифицирует итоги «впечатлительности» 37 Тургенева в 1855 году как намеренное литературное заимствование: «Я остался (то есть после чтения «Дворянского гнезда» на квартире Тургенева. - В. Н.) и сказал Тургеневу, что прослушанная мною повесть есть не что иное, как слепок с моего романа» 38 .

Дальнейшее хорошо известно. После выхода в свет «Накануне» Гончаров повторяет свое обвинение публично, ссора доходит до своей кульминации, едва не вылившейся в поединок. Вмешательством «третейского суда» (П. В. Анненков, А. В. Дружинин, С. С. Дудышкин, А. В. Никитенко), состоявшегося в присутствии Тургенева и Гончарова 29 марта 1860 года, она была формально погашена, но отношения соперников возобновились лишь спустя четыре года (на похоронах А. В. Дружинина) по инициативе Тургенева и никогда уже не имели первоначальной симпатии и доверчивости. Затаенная взаимная неприязнь сопутствовала Гончарову и Тургеневу до конца их дней, окрашивая собою и самый интерес к творчеству друг друга.

Все вышесказанное отнюдь, однако, не избавляет, но именно обязывает нас, историков литературы, дать ясный и по возможности точный ответ на вопрос: отразилось ли знакомство Тургенева с замыслом и деталями будущего «Обрыва» на его дальнейшей работе как романиста? Ведь попросту игнорировать такую возможность - значит предполагать, что литератор работает в изоляции и никакого творческого процесса (взаимодействия) не существует. Между тем Гоголь был обязан Пушкину сюжетами «Ревизора» и «Мертвых душ», ранний Тургенев пользуется гоголевскими приемами, молодой Л. Толстой в «Рубке леса» группирует «разряды» солдат в духе очерков «натуральной школы», наконец, Гончаров возводит своих Веру и Марфеньку из «Обрыва» к пушкинским Татьяне и Ольге. И так до бесконечности.

Наш ответ на поставленный вопрос будет, что называется, однозначным. Да, Тургенев, автор «Дворянского гнезда», «Накануне», а также «Отцов и детей», испытал несомненное и для него плодотворное влияние не только гончаровских рассказов (из «Обрыва»), но и гончаровского романа как такового. При этом оно не вело ни к эпигонству, ибо названным произведениям Тургенева свойственна глубочайшая оригинальность 39 , ни к собственно присвоению (плагиату) чужого произведения или его фрагментов, сюжетов и т. п., так как мы не располагаем решительно ни одним убедительным доказательством этого. Уже первые эксперты - члены «третейского суда» - сочли возможным констатировать наличие в романах Гончарова и Тургенева лишь «нескольких схожих положений» и совпадений «в некоторых мыслях и выражениях» 40 . С другой стороны, сам «обвинитель» также приводит в «Необыкновенной истории», по существу, примеры сходства, а не заимствования в строгом смысле этого слова. «У меня, - говорит автор «Обрыва», - бабушка, у него тетка, две сестры, племянницы, Лаврецкий, схожий характером с Райским, так же беседует по ночам с другом юношества, как Райский с Козловым, свидания в саду и прочее. (...) У меня бабушка достает старую книгу - и у него старая книга на сцене. (...) У меня верующая Вера, и у него - религиозная Лиза, с которой он не знал, как кончить, и заключил ее в монастырь» 41 . И т. д.

Само по себе сходство - еще вовсе не доказательство влияния. Как совершенно справедливо заметил сам Гончаров в конце «Необыкновенной истории», «авторы всех литератур беспрестанно сходятся в идеях: как же тут разобрать и разграничить?» 42 . Но наш случай особый.

В 1855 году Тургенев, встречаясь с Гончаровым, выслушивал рассказы не просто даровитого, но, подчеркнем еще раз, и родственного себе художника. Более чем естественно поэтому предположить, что сильные впечатления от этих талантливых импровизаций, оседая в подсознании Тургенева, невольно и непреднамеренно преломлялись спустя какое-то время в конструировании той или иной сцены, компоновки системы персонажей и т. п. его самобытных художественных работ. Порой это могло привести к ощутимому параллелизму с прослушанным, как это и случилось со сценой объяснения Лизы Калитиной с Марфой Тимофеевной («Дворянское гнездо»), аналогичной свиданию Веры с Татьяной Марковной после «падения» Веры («Обрыв»). Сцену эту Тургенев из рукописи романа изъял. Другие, менее заметные «следы» некоторых ситуаций и персонажей «Обрыва» в первых романах Тургенева (вроде фигуры художника Шубина из «Накануне», о которой речь шла выше) можно, видимо, отыскать при особой настойчивости и рвении к этой задаче.

Итоги подобной работы были бы, разумеется, полезны для установления самого факта влияния Гончарова на автора «Дворянского гнезда». Однако пафос этого влияния (следовательно, и главный результат) заключается, на наш взгляд, все же не в частных «реминисценциях» или перекличках, сколько бы их ни было, а имеет структуросозидающий характер. Гончаров, упорно размышляющий над формой нового романа уже с конца 40-х годов, не только значительно ранее Тургенева столкнулся с той его проблемой, которая станет центральной (сопряжение бытийного и бытового начал) для гончаровско-тургеневской разновидности жанра. Он ранее Тургенева (именно к середине 50-х годов) нашел и одно из принципиальных решений ее. Это и сделало его опыт объективно необходимым для автора «Дворянского гнезда».

Но что это за решение?

Поставим вопрос иначе: чем в особенности дорожил в своем романе («Обрыв», а также и других) Гончаров?

Оказывается, не «обстановкой», то есть не теми яркими картинами русских нравов, которые неизменно вызывали похвалы критиков 43 . Ведь, согласно Гончарову, идеи его «Обрыва» могли бы воплотиться, не страдая от этого, и в иной «обстановке» - на почве иных нравов, например, французских 44 . И не сюжетом, ибо не сюжетное сходство с тургеневскими произведениями в первую очередь беспокоит романиста. Наконец, даже не общей концепцией («если б он взял содержание, тогда бы ничего» 45), как это ни покажется странным.

Наибольшую ценность представляет для Гончарова то, что он называет поэтическими мотивами. Или короче - поэзией. Именно в них сосредоточен, по его убеждению, «сок романа», его «лучшие места», словом, «его душа» 46 . «Нет, Софья Александровна, - жалуется Гончаров, в частности, С. А. Никитенко в письме от 28 июня/10 июля 1860 года, - не зернышко взял он (Тургенев. - В. Н.) у меня, а взял... подробности, искры поэзии, например, всходы новой жизни на развалинах старой, историю предков, местность сада, черты моей старушки - нельзя не кипеть» 47 .

Чтобы понять, почему эти и подобные им подробности «Обрыва» («отношение старых поколений к новым», то есть мотив отцов и детей, «падение» Веры и сибирский вариант ее судьбы, и т. п.) оказывались чуть ли не важнее сюжета и концепции романа, следует всмотреться в содержательную специфику фиксируемых ими ценностей и аспектов человеческого бытия. И тут мы заметим, что каждый из перечисленных выше мотивов заключает в себе не преходящие («временные»), но общечеловеческие, «вечные» его моменты, уровни и стремления и к тому же в их, что называется, чистом виде.

Повышенное внимание к такого рода мотивам (поэзии) у Гончарова объясняется их ответственнейшей функцией в его романе - способствовать освещению и осмыслению в общечеловеческом же по возможности духе уже и локальных, преходящих (и поэтому «прозаических») картин текущей русской действительности. Мотивы эти потому и выглядят едва ли не равнозначными целому произведению, что в них один из важнейших залогов его структурно-жанрового единства.

Вот этому «механизму» романообразования (то есть умению пронизать нравоописательные фрагменты, эпизоды, сцены произведения «поэтическими» элементами и тем самым сцементировать единым принципом все эпическое целое) и мог учиться автор «Рудина» у своего более опытного в данном отношении собеседника.

Мне могут возразить, что Тургенев к середине 50-х годов был уже автором не только «Записок охотника», но и ряда повестей, в которых самостоятельно разработал целый ряд приемов реалистической поэтизации - в частности, посредством пейзажной оркестровки, ритма, лиризма повествования, а также с помощью мотивов любви, искусства, молодости. Но в том-то и дело, что для романа всего этого было явно недостаточно, так как несоизмеримо больший, чем в повести, захват в нем общественного быта обязывал решать проблему эстетизации (поэтизации) изображаемого заново.

Не оттого ли и самое слово «поэзия», причем в смысле термина, мы встречаем по преимуществу у Тургенева и Гончарова, а не у Достоевского или Л. Толстого 60-70-х годов? «... Романы... без поэзии, - заявлял Гончаров, - не произведения искусства, а памфлеты, фельетоны или журнальные статьи, изображающие «злобу дня» 48 . Но в условиях нового времени, когда «все подходит под какой-то прозаический уровень», и «поэзия изменила свою священную красоту» 49 . Где же современный источник непреходящей ценности как этой жизни, так и художественного ее воспроизведения в романе? «Где искать поэзии?» 50 . Напряженно размышляя над этим вопросом во время кругосветного плавания на фрегате «Паллада», Гончаров вырабатывает в итоге формулу, несомненно разделяемую и автором «Дворянского гнезда». «Все, - пишет он, - находило почетное место в моей фантазии, все поступало в капитал тех материалов, из которых слагается нежная, высокая, артистическая сторона жизни» 51 . Иначе говоря, современному роману доступна вся проза действительности, однако при условии озарения этого «материала» важнейшими, извечными (по Гончарову, «неизменными») потребностями и ценностями человека.

Важнейшим ресурсом общечеловеческого интереса (поэзии) в гончаровско-тургеневском романе закономерно оказывались любовный мотив (сюжет) и высокоодухотворенный женский персонаж. При известном отличии, скажем, «Обломова» от «Дворянского гнезда» в объективности и эпическом размахе повествования эти произведения близки друг другу центральным положением любовной коллизии («поэмы любви» 52 - у Гончарова), непременным испытанием героя любовью, а также и испытанием любви, ее судеб в условиях современности, воспроизведением разных «видов» этого чувства. Как ни обилен был, однако, данный источник поэзии и поэтизации, из него нельзя было черпать (или же он становился неадекватным «материалу»), как только Гончаров или Тургенев выходили за пределы духовно-изящных сфер и уровней действительности в сферу заурядных житейских обстоятельств и проблем своих героев, в область господствующих нравов и быта вообще. Удручающий «прозаизм» последних вставал перед Тургеневым и Гончаровым как труднейшая преграда и испытание для их эпических замыслов. Вопрос о поэтических мотивах и их ресурсах приобретал огромную актуальность, выдвигаясь в качестве одного из основополагающих принципов гончаровско-тургеневского романа.

Что с драматической наглядностью и вскрыл конфликт между его создателями. Ибо не мнительностью и не завистью были вызваны известные претензии Гончарова к автору «Дворянского гнезда», но сознанием своего приоритета в разработке приемов романической поэтизации. «Главная сила таланта г. Гончарова, - подчеркивал В. Г. Белинский еще в связи с «Обыкновенной историей», - всегда в изящности и тонкости кисти, верности рисунка; он неожиданно впадает в поэзию даже в изображении мелочных и посторонних обстоятельств... в таланте г. Гончарова поэзия - агент первый и единственный...» 53 .

Вообразим себе на минуту такую идиллическую картину. Гончаров, заметив воздействие своих рассказов из «Обрыва» на роман Тургенева, отдает себе отчет в том, что оно сказалось непреднамеренно. Автор же «Дворянского гнезда» готов, в свою очередь, признать, что испытал известное гончаровское влияние. Разве это не оградило бы инцидент от тех его субъективных и даже болезненных наслоений, которыми он оброс с годами? Произошло, как известно, иначе. Ни Гончарову, ни его младшему «сопернику» не хватило в период первых объяснений - одному великодушия, столь ему свойственного, другому необходимого мужества. На запальчивость Гончарова Тургенев ответил переводом сверхделикатнейшего по самой его сути дела в почти официальное русло («третейский суд» 54), что, оскорбив Гончарова, уничтожило возможность разрешить литературно-творческий в его подоплеке спор на объективно-творческой же основе. Не встречая этого и позднее, Гончаров до конца дней сохранил угнетающее чувство нарушенной справедливости. Отсюда его упования в «Необыкновенной истории» на будущих историков русской беллетристики. И наш долг не игнорировать их. Ведь если Гончаров и уступал своему «сопернику» в творческой оперативности, то своими достижениями к середине 50-х годов он бесспорно облегчил становление и быстрый расцвет тургеневского романа. А это позволяет говорить о гончаровской школе Тургенева.

Итак, в основе литературно-творческих отношений Гончарова и Тургенева - как во время своеобразного союза между писателями, так и при разладе - находилась собственно эстетическая же проблема, имя которой структурно-жанровое единство романа 50-х годов. Обнажая и высвечивая ее, конфликт романистов вскрывает и ту степень диалектики, с которой данная проблема была решена в гончаровско-тургеневском романе. Открытый жизненной «прозе» в принципе, роман этот все же довлеет «поэзии» бытия, что ведет к известному сужению эпических возможностей данной формы. Диалектически «уравнивает» права социально-бытового материала с духовно-психологическим, «прозу» жизни с ее «поэзией» лишь роман Л. Толстого и Достоевского, что и позволит ему «захватить все», если воспользоваться выражением автора «Войны и мира».

Но ведь ему и предшествовал, его и готовил собою гончаровско-тургеневский роман 50-х годов. Вот почему вопрос о приоритете в его создании, красной нитью прошедший через спор Гончарова с Тургеневым, для историка литературы отнюдь не праздный.

1 См.: Анненков П. В. Шесть лет переписки с И. С. Тургеневым. - Вестник Европы, 1885, № 3. (См. также в кн.: Анненков П. В. Литературные воспоминания. М., 1898); Майков Л. Н. Ссора между И. А. Гончаровым и И. С. Тургеневым в 1859 и 1860 годах. - Русская старина, 1900, № 1; Никитенко А. В. Запись в «Дневнике» от 29 марта 1866 г. - См. в кн.: И. А. Гончаров в воспоминаниях современников. М., 1869, с. 117-118.

2 См.: И. А. Гончаров и И. С. Тургенев. По неизданным материалам Пушкинского дома. - Пг., Academia, 1923.

3 Гончаров И. А. Необыкновенная история. - См. в кн.: Сборник Российской публичной библиотеки. Материалы и исследования, т. II, вып. 1. Пг., 1924. См. также в кн.: Гончаров И. А. Собр. соч. в 8-ми тт. М., 1977-1980, т. VII. В дальнейшем все ссылки на «Необыкновенную историю» даны по этому изданию.

4 См., в частности: Ляцкий Е. А. Очерки жизни и творчества Гончарова. Гончаров и Тургенев. - Современник, 1912, № 2.

5 И. А. Гончаров и И. С. Тургенев. По неизданным материалам Пушкинского дома. Комментарий Б. М. Энгельгардта.

6 Ляцкий Е. А. Указанная работа, с. 188.

7 И. А. Гончаров и И. С. Тургенев. По неизданным материалам Пушкинского дома, с. 17.

8 Там же, с. 20.

9 Например, в книге Ю. Лощица «Гончаров» /М., 1976/, а также в статье О. А. Демиховской «И. А. Гончаров и И. С. Тургенев» (в кн.: И. А. Гончаров: Новые материалы. Ульяновск, 1976, с. 85).

10 Русская старина. 1900, № 1, с. 11.

11 «Я, - сообщал, например, романист о своем месте в кружке «Современника», - литературно сливался с кружком, но во многом... не сходился и не мог сойтись с членами его», «чуждался (между прочим, по природной дикости своего характера) тесного сближения с тем или другим... (Необыкновения плана, обдумываний всех отношений между лицами» (Необыкновенная история, с. 301, 302).

12 Там же, с. 355.

13 Или «мифологической», по терминологии Ю. М. Лотмана.

14 Своеобразие романа М. Ю. Лермонтова «Герой нашего времени» отнюдь не ограничивается, на наш взгляд, тем, что он состоит из нескольких новелл. В структуре произведения, в компоновке его персонажей дает себя знать драматический принцип - в частности, принцип трагедии или даже «трагедии рока». В этом смысле мы и называем его романом-драмой, подчеркивая этим его «синкретическую» природу.

15 «...Что бы про наш век ни говорили, - писал романист А. Н. Майкову 1 октября 1859 года, поясняя замысел «Тысячи душ», - какие бы в нем ни были частные проявления, главное и отличительное его направление практическое: составить себе карьеру, устроить себя покомфортабельнее, обеспечить будущность свою и потомства своего - вот божки, которым поклоняются герои нашего времени...» (Писемский А. Ф. Письма. М. - Л., изд. АН СССР, 1936, с. 77-78).

16 Гончаров И. А. Собр. соч. в 8-ми тт. М., 1952-1955, т. V, с. 150. В дальнейшем это издание будет указываться сокращенно: Гончаров И. А. Собр. соч.

17 Тургенев И. С. Полн. собр. соч. и писем. М. - Л., изд. АН СССР, 1960-1968, т. II, с. 77.

18 «Мне все что-то кажется, - заключал Тургенев в письме к А. В. Дружинину свое известие о написании «Рудина», - что собственно литературная моя карьера кончена. - Эта повесть решит этот вопрос» (Указанное издание, т. II, с. 309).

19 Тургенев И. С. Собр. соч. в 12-ти тт. М., 1953-1958, т. XI, с. 122.

21 «Одобрительные слова» о ней Тургенев высказал Гончарову еще в конце 40-х годов (см.: Гончаров И. А. Необыкновенная история, с. 354).

22 И. А. Гончаров и И. С. Тургенев. По неизданным материалам Пушкинского дома, с. 42.

23 Гончаров И. А. Необыкновенная история, с. 355.

24 «Мне, - признавался, в частности, Гончаров в «Необыкновенной истории», - становился противен мучительный процесс медленного труда создания плана, обдумываний всех отношений между лицами» (Необыкновенная история, с. 353).

25 См.: Гончаров И. А. Необыкновенная история, с. 404-405.

26 Гончаров И. А. Собр. соч., т. VIII, с. 291.

27 Гончаров И. А. Необыкновенная история, с. 356.

28 По поводу одной из сцен («взаимных признаний Веры и бабушки») Тургенев даже «заметил, что это «хоть бы в роман Гете». - Там же.

29 Процитируем этот отзыв полностью. «Обломов», - писал Л. Толстой А. В. Дружинину 16 апреля 1859 года, - капитальнейшая вещь, какой давно не было. Скажите Гончарову, что я в восторге от «Обломова» и перечитываю его еще раз. Но что приятнее ему будет - это, что «Обломов» имеет успех не случайный, не с треском, а здоровый, капитальный и невременный в настоящей публике» (Толстой Л. Н. Полн. собр. соч. Юбилейное издание. М. - Л., 1928-1958, т. X, с. 290).

30 Имею в виду цитированные выше слова Л. Толстого о «капитальном и невременном» успехе «Обломова».

31 По словам Гончарова, Тургенев однажды заметил ему: «Пока останется хоть один русский, до сих пор будут помнить Обломова» (Необыкновенная история, с. 358). Столь же высоким был отзыв об этом романе и В. П. Боткина. «Это, - писал он, - действительно капитальная вещь. Может быть, в нем и много длиннот, но его основная мысль и все главные характеры выделаны рукою большою мастера. Особенно превосходна вторая часть» (Тургенев и круг «Современника». М. - Л., Academia, 1930, с. 437).

32 Роман, свидетельствует Гончаров, «разом» поставил автора «на высокий пьедестал» (Необыкновенная история, с. 361).

33 Там же, с. 367.

34 Объясняя в «Необыкновенной истории» причины «зависти» Тургенева именно к нему, а не к другим «даровитым людям» (Дружинину, Григоровичу, Достоевскому), Гончаров подчеркивал: «Я один, по роду сочинений, был его соперником» (Необыкновенная история, с. 375).

35 «Но этот роман, - писал Гончаров об «Обрыве», - была моя жизнь... Пересказывая этот роман Тургеневу, я заметил, что, кончив «Обломова» и этот роман, т. е. Райского, я кончу все, что мне на роду написано, и больше ничего писать не буду» (Необыкновенная история, с. 360).

36 «Повесть Гончарова, - констатировал В. Г. Белинский, - произвела в Питере фурор - успех неслыханный! Все мнения слились в ее пользу» (Белинский В. Г. Полн. собр. соч., т. XII. М., изд. АН СССР, 1956, с. 352).

37 О ней пишет сам Тургенев в одном из писем к Гончарову времени конфликта (см.: Майков Л. Н. Ссора между И. А. Гончаровым и И. С. Тургеневым в 1859 и 1860 годах. - Русская старина, 1900, № 1, с. 18).

38 Гончаров И. А. Необыкновенная история, с. 360.

39 Признаваемая, по существу, и Гончаровым. Вот что говорит он, в частности, о «печатном» «Накануне»: «Я потом пробежал «Накануне»: и что же? Действительно, мало сходства! Мотив остался, но исчезло множество подробностей. Вся обстановка переломана. Герой - какой-то Болгар» (Необыкновенная история, с. 365). В «Отцах и детях» Гончаров особо отмечал заслугу Тургенева как автора Базарова (там же, с. 367).

40 Анненков П. В. Литературные воспоминания, с. 416.

41 Гончаров И. А. Необыкновенная история, с. 359.

42 Там же, с. 410.

43 «Эти похвалы, - замечал Гончаров в статье «Лучше поздно, чем никогда», - имели бы для меня гораздо более цены, если бы в моей живописи, за которую меня особенно хвалили, найдены были те идеи и вообще все то, что, сначала инстинктивно, потом... заметно для меня самого, укладывалось в написанные мною образы, картины и простые, несложные события» (Собр. соч.., т. VIII, с. 67).

44 Гончаров, как известно, считал, что идеями его «Обрыва» воспользовался Г. Флобер в «Мадам Бовари» и «Воспитании чувств», переложив «русские нравы на французские» (Необыкновенная история, с. 376).

45 Гончаров И. А. Собр. соч., т. VIII, с. 344.

46 Гончаров И. А. Необыкновенная история, с. 359. См. также: Гончаров И. А. Собр. соч., т. VIII, с. 344, 285.

47 Гончаров И. А. Собр. соч., т. VIII, с. 344.

48 Там же, с. 211.

49 Там же, т. II, с. 18, 19.

50 Там же, с. 108.

51 Там же, с. 110.

52 Гончаров И. А. Собр. соч., т. VIII, с. 285.

53 Белинский В. Г. Полн. собр. соч., т. X, с. 344.

54 «Да еще вдобавок. - продолжал Гончаров в цитированном выше письме к С. А. Никитенко, - устроил (Тургенев. - В. Н.) комедию, зрелище, дуэль, зная, что доказать нельзя, созвал свидетелей...» (Собр. соч., т. VIII, с. 344).

Сноски

*1 «Молчание господина Гончарова - это общественное бедствие (катастрофа)».

В понедельник исполняется 200 лет со дня рождения знаменитого критика («Мильон терзаний», «Заметки о личности Белинского», «Лучше поздно, чем никогда») и писателя Ивана Гончарова, автора романов «Обыкновенная история», «Обломов», «Обрыв», отображающих, как на ладони, жизнь дореформенной России XIX века. Его именем названы улицы многих городов постсоветского пространства, в том числе в нашей области (в Донецке и Мариуполе). А введенный благодаря ему в обиход термин «обломовщина» не устарел и поныне. Ждать, лежа на диване, когда счастье само упадет на голову, у нас любят многие… Сам же Иван Александрович был человеком весьма деятельным, успел примерить на себя множество профессий.

Купеческий сын мог стать коммерсантом

Будущий писатель родился в год русско-французского противостояния – 1812-й – в Симбирске, который в прошлом веке был переименован в Ульяновск – по истинной фамилии еще одной местной знаменитости, вождя революции Владимира Ленина. Большой каменный дом Гончаровых (жил Ваня со старшим братом и двумя сестрами вовсе не худо, ведь папа и мама принадлежали к купеческому сословию) располагался в самом центре города, имел обширный двор и сад.

Гончарову было всего семь, когда умер его отец. На плечи матери легли хозяйственные заботы, а воспитанием мальчика занимался крестный – отставной моряк Николай Трегубов, человек широких взглядов, критически относившийся к тому, что тогда происходило в России. Затем были частный пансион, коммерческое училище Москвы, выбранное по настоянию матери. Однако куда больше его интересовала не материальная, а духовная сторона жизни. Иван зачитывался Карамзиным, «питался» Державиным, боготворил Пушкина. И, в конце концов, уговорил мать написать прошение об исключении его из списка пансионеров.

Словесный факультет Московского университета пришелся по душе куда больше. По окончании вуза Иван поехал навестить родню. Симбирск, напоминавший огромную сонную деревню, не прельщал – тянуло в Москву, Петербург. Но пришлось задержаться – губернатор Загряжский уговорил стать его секретарем. А спустя 11 месяцев Гончаров вместе с ним устремился в столицу, к берегам Невы.

Питер и «Паллада»

Некоторые пишут, что, не имея никаких связей, но веря в свои талант и удачу, Гончаров направился в департамент внешней торговли Министерства финансов и устроился переводчиком иностранной переписки. Другие – что протекция имелась: мол, родной брат его крестного являлся в Питере важной шишкой. Как бы то ни было, началась госслужба, которая продлилась в общей сложности 30 лет.

Гончаров вспоминал, как, работая «маленьким чиновником-пере-вод-чиком», узнал о смерти Пушкина. «В моей скромной чиновничьей комнате, на полочке, на первом месте стояли его сочинения, где всё было изучено, где всякая строчка была прочувствована, продумана… И вдруг пришли и сказали, что он убит, что его более нет… Это было в департаменте. Я вышел в коридор и горько-горько, не владея собой, отвернувшись к стенке и закрывая лицо руками, заплакал, – признавался писатель. – Тоска ножом резала сердце, и слезы лились в то время, когда всё еще не хотелось верить, что его уже нет, что Пушкина нет! Я не мог понять, чтобы тот, пред кем я склонял мысленно колени, лежал бездыханен. И я плакал горько и неутешно, как плачут по получении известия о смерти любимой женщины или матери».

Параллельно со службой Иван Александрович занимался сочинительством, учил сыновей художника Николая Майкова – будущего поэта Аполлона и Валериана – латинскому языку и русской словесности. Там же вдоволь общался с известными писателями, музыкантами, живописцами. Потом зачастил в Дом литераторов, где некоторое время спустя читал Белинскому свой дебютный роман «Обыкновенная история». Само название подчеркивает, что разыгрывающийся в произведении конфликт между «реализмом» и «романтизмом» – типичные процессы того времени. Впрочем, как и нашего. Ведь сколько сейчас таких адуевых, убивших любовь во имя карьеры…

Мощно выстрелил Гончаров и циклом путевых очерков «Фрегат «Паллада». На этом корабле он в качестве секретаря адмирала Путятина завоевывал Японию, жители которой не давали иностранцам «добро» на торговлю. Но Россия и Соединенные Штаты побряцали у берегов Страны восходящего солнца оружием. И соответствующие договоры были подписаны. С первых дней того путешествия, про-длившегося два с половиной года (писатель побывал в Англии, Южной Африке, Индонезии, Японии, Китае, на Филиппинах и на множестве небольших островов и архипелагов Атлантического, Индийского и Тихого океанов), Гончаров начал вести подробный путевой журнал. Его материалы и легли в основу будущей книги «Фрегат «Паллада», поразившей читателей как насыщенным фактажем, так и стилем – острым, цепким, нетривиальным. Кстати, эта вещь при жизни Гончарова пережила восемь изданий – больше, чем любой из его романов.

После путешествия Гончаров недолго оставался в департаменте Минфина. Ему удалось получить место цензора. Должность для писателя была странной, ведь приходилось выхолащивать произведения коллег по перу. Однако если мастер и тяготился, то виду не подавал. К тому времени он уже опубликовал роман «Обломов», став более чем известным. Каждый нашел в этом произведении что-то свое: одни поносили лежебоку-Обломова, другие видели в его позиции чуть ли не протест против суеты всепоглощающего прогресса.

В середине 1862 года Ивана Александровича пригласили на должность редактора газеты «Северная почта» – рупора Министерства внутренних дел. Он работал там около года, а затем был назначен членом совета по делам печати. Гончаров активно защищал правительство, причинил много неприятностей некрасовскому «Современнику» и писаревскому «Русскому слову», критиковал нигилистов, писал о «жалких и несамостоятельных доктринах материализма, социализма и коммунизма». По словам невесты его племянника, Елизаветы Гончаровой (в девичестве Уманец), на письменном столе мэтра «красовалась большая роскошная, серебряная, вызолоченная чернильница, с эмалью и инкрустациями; весь письменный прибор к ней и подсвечники – подарок императора Александра III (кажется, ему очень льстило внимание государя, и он охотно рассказывал подробности самого торжества этого подношения)».

Страдания над «Обрывом»

Литературный критик и мемуарист Павел Анненков, находившийся в близких отношениях со многими писателями, вспоминал о ссоре, вспыхнувшей между двумя Иванами – Гончаровым и Тургеневым: «По возвращении из кругосветного своего путешествия или даже и ранее того Гончаров прочел некоторую часть изготовленного им романа Тургеневу и рассказал ему содержание этого произведения. При появлении «Дворянского гнезда» Тургенев был удивлен, услыхав, что автор романа, который впоследствии явился под заглавием «Обрыв», находит поразительное сходство сюжетов, что он и выразил Тургеневу лично. С появлением «Накануне» произошло то же самое».

Взбешенный обвинением в плагиате, Тургенев потребовал третейского суда. «На ваше предположение, что меня беспокоят ваши успехи – позвольте улыбнуться, и только», – ответил Гончаров. Но на суд согласился. Тот проходил 29 марта 1860 года в его квартире. Среди судей были люди, одинаково хорошо относившиеся к обоим писателям. В том числе Анненков. Вердикт был таков: «Произведения Тургенева и Гончарова, как возникшие на одной и той же русской почве, должны были тем самым иметь несколько схожих положений, случайно совпадать в некоторых мыслях и выражениях, что оправдывает и извиняет обе стороны».

Гончаров остался доволен, Тургенев же заявил ему, что их дружеские отношения «с этой минуты прекращаются». Помирились они лишь четыре года спустя – на похоронах одного из экспертов, Дружинина, прямо перед раскрытым гробом журналиста. Но прежних добрых отношений между ними уже не было никогда.

В конце 1867-го Иван Александрович вышел в отставку, полностью сосредоточившись на своем третьем романе «Обрыв», который писал 20 лет. То называл его «дитя моего сердца», то – «неудобоисполнимой задачей, которая, как жернов, висит у меня на шее и мешает поворотиться». Но всё же выдюжил. Правда, закончив роман, быстро сдал.

Больной, одинокий Гончаров часто впадал в депрессию, жаловался, что не может быстро откликаться на события современной жизни. В творческом плане лучшие годы были уже позади, в личном у него вообще ничего не склеилось – ни разу не был женат. «Родных у меня никого нет, – признавался он. – По крови родные есть, да я не придаю им никакой цены. Какие это родные, что в них близкого мне? Чужие, но близкие по мысли, по чувствам могут быть мне более дорогими, чем кровные, – только таким родством я дорожу и высоко ценю его».

В сентябре 1891-го он простудился и умер спустя три дня от воспаления легких на восьмидесятом году жизни. Похоронили писателя на Новом Никольском кладбище Александро-Невской лавры. 27 августа 1956 года в связи с ликвидацией этого приюта усопших прах Гончарова перенесли на Литераторские мостки Волкова кладбища и захоронили поблизости от могил Григоровича и… Тургенева, с которым он так ругался при жизни.

Презентуют книги и откроют трехэтажный музей

К 200-летию Гончарова в Ульяновске приурочили более сотни мероприятий. В областной научной библиотеке развернулась выставка «Всё сильней гончаровские чары», где, в частности, можно увидеть его незаконченные произведения, рукописную книгу деда писателя, узнать, как местные жители отмечали юбилей Ивана Александ-ровича 100 лет назад. С 12 по 21 июня проходит VI театральный фестиваль «Герои Гончарова на современной сцене». После громких заметок об ужасающем состоянии памятника классику его в спешном порядке отреставрировали (причем работы по заделке швов и очистке от ржавчины начались лишь в этом месяце).

Сегодня состоится гашение юбилейного конверта, а в воскресенье в парке «Винновская роща» пройдет традиционный XXXIV Всероссийский гончаровский праздник (будут звучать поэзия и музыка).

В понедельник торжественно откроют трехэтажный Историко-мемори-альный центр-музей Гончарова. Там состоится пер-вый вернисаж «Герои И.А.Гончарова в иллюстрациях российских художников». В этот же день в облправительстве вручат Международную литературную премию имени писателя.

20 июня Всероссийская государственная библиотека иностранной литературы презентует издания, выпущенные специально к 200-летию со дня рождения писателя: литературную биографию Гончарова, созданную известным французским писателем Анри Труайя, публицистику классика на русском и немецком языках, фотоальбомы.

Письмо Гончарова Тургеневу

Спешу, по обещанию, возвратить Вам, Иван Сергеевич, повесть «Накануне», из которой я прочел всего страниц сорок. Дочитаю когда-нибудь после, а теперь боюсь задержать: у меня есть другое дело.

На обе эти повести, то есть «Дворянское гнездо» и «Накануне», я смотрю как-то в связи, потому, может быть, что ими начался новый период Вашей литературной деятельности. Я даже беру смелость, судя и по тем сорока страницам, которые я прочел, заключить, каким чувством руководствовались Вы, когда писали и ту и другую вещь.

Извините, если скажу, что, не читая «Накануне», я считал Вас слабее, и всего того значения не придавал Вам, какое Вы приобретаете этою повестью, по крайней мере в моих глазах и некоторых других, может быть. Мне очень весело признать в Вас смелого и колоссального… артиста. Желаю, чтоб Вы продолжали и кончили литературную карьеру тем путем, на который недавно так блистательно вступили.

Я помню, что Вы однажды было приуныли и как будто опустили крылья, но талант, к всеобщей радости, не дал Вам покоя, и благородные стремления расшевелились.

По прежним Вашим сочинениям я и многие тоже не могли составить себе определенного понятия о роде Вашего таланта, но по этим двум повестям я разглядел и оценил окончательно Вас как писателя и как человека.

Как в человеке ценю в Вас одну благородную черту: это то радушие и снисходительное, пристальное внимание, с которым Вы выслушиваете сочинения других и, между прочим, недавно выслушали и расхвалили мой ничтожный отрывок все из того же романа, который был Вам рассказан уже давно в программе.

Ваш искренний и усердный ценитель

И. Гончаров.

Не забудьте как-нибудь прислать мой носовой платок: извините, что напоминаю; Вы такой рассеянный и забывчивый.

Второе письмо Гончарова Тургеневу

… При появлении «Дворянского гнезда», опираясь на наши старые приятельские отношения, откровенно выразил Вам мою мысль о сходстве этой повести с сюжетом моего романа, как он был Вам рассказан по программе. Вы тогда отчасти согласились в сходстве общего плана и отношений некоторых лиц между собой, даже исключили одно место, слишком живо напоминавшее одну сцену, и я удовольствовался.

С появлением Вашей повести «Накануне», прежде нежели я увидел и имел ее у себя в руках, уже кое-где говорили и раза два мне самому о том, что будто и в ней есть что-то сходное с продолжением моей программы. Тогда только, получив ее от Вас, я прочел страниц тридцать и мне самому показалось, что есть что-то общее в идее Вашего художника Шубина и моего героя. Крайний недосуг помешал мне дочитать повесть до конца, и я отослал ее Вам назад. Это предположение мое о сходстве обоих лиц состоялось уже после того, как со стороны дошли до меня слухи о сходстве.

Затем остается решить, каким образом могла родиться в голове других мысль о подобном сходстве. Я объясняю это так: я многим знакомым рассказывал сюжет своего романа, показывая и самую программу; и от некоторых коротких лиц не скрыл и ту нашу переписку и объяснение, к которым подало повод «Дворянское гнездо». Я не считал этого тайной, тем более, что Вы предоставили мне право делать из письма Вашего какое я хочу употребление. Но я сделал это единственное только употребление с тою только целью, что намеревался продолжать свой роман и хотел отчасти предупредить всякие толки не в свою пользу о тождестве сюжетов; а у некоторых спрашивал мнения, хотел узнать их взгляд, могут ли тот и другой сюжеты подать повод к мысли о каком-нибудь сходстве и стоит ли приниматься за это дело.

В том, что слух этот распространился и дошел уже до Вас, виноват не я. Я могу только выразить догадку, что мысль о внешнем сходстве «Дворянского гнезда» с «Райским», раз сделавшись известной, могла подать повод к разным предубеждениям и догадкам насчет сходства и между художниками…

Введение

Исповедь - откровенное признание в чём-нибудь, сообщение своих мыслей, взглядов. Кающийся должен перечислить свои грехи. Таинство не может свершиться без искреннего покаяния в своих проступках. Следует признаться в наиболее свойственных страстях и в тех конкретных грехах, которые кающийся видит за собой, особенно тех, которые наиболее тяготят его совесть.

С декабря 1875 по январь 1876 года Гончаров пишет свою «Необыкновенную историю» в которой рассказывает о конфликте, произошедшим между ним и Тургеневым. Это своеобразная авторская исповедь, освещающая историю отношений двух писателей за 1840 - 1870-е годы.

Суть конфликта состоит в том, что в 1855г. Гончаров подробно рассказал Тургеневу программу «Обрыва» задуманную им ещё в 1849г., а впоследствии обвинил автора «Дворянского гнезда» и «Накануне» в прямых творческих заимствованиях. Конфликт привел к третейскому суду, состоявшемуся 29 марта 1960г. на квартире Гончарова при участии П.В. Анненкова, А.В. Дружинина, С.С. Дудышкина и А.В. Никитенко. Решением суда было признано, что «произведения Тургенева и Гончарова как возникшие на одной и той же русской почве должны были тем самым иметь несколько схожих положений, случайно совпадать в некоторых мыслях и выражениях, что оправдывает и извиняет обе стороны».

После третейского суда общение между писателями прекратилось. В 1864г. они помирились на похоронах А.В. Дружинина, однако прежние дружеские отношения между ними не возобновились. По мере публикации новых произведений Тургенева, в душе Гончарова просыпались новые опасения, не исчезнувшие, как об этом свидетельствуют «Необыкновенная история» и письма Гончарова, до конца его жизни.

“Необыкновенная история” при жизни Гончарова не публиковалась. В 1924 г. она была издана в “Сборнике Российской Публичной библиотеки” с краткими примечаниями Д. И. Абрамовича и в дальнейшем полностью не перепечатываласьВыдержки из “Необыкновенной истории” напечатаны в Собр. соч. 1978-1980. Т. VII.. В настоящее время это издание является библиографической редкостью и малодоступно даже специалистам. Публикация полного, научно выверенного текста “Необыкновенной истории” с основными разночтениями и вариантами - насущная задача нашего литературоведения. Вступительная статья к «Необыкновенной истории», подготовка текста и комментарии Н.Ф. Будановой.

Как известно, автор «Необыкновенной истории» апеллировал к суду потомков, которым он в первую очередь и адресовал свою исповедь. На полях первого листа исповеди сделана надпись: «Из этой рукописи, (через 25 лет) после моей смерти, может быть извлечено, что окажется необходимым, для оглашения, только в том крайнем случае, который указан в Примечании, т.е. если бы в печати возникло то мнение, те слухи и та ложь, которые я здесь опровергаю! В противном случае - прошу эти листы, по воле умирающего, предать огню, (январь 1876 года. И.Гончаров) или же хранить в Императорской Публичной библиотеке, как материал для будущего историка Русской литературы, июль 1878 года. И.Гончаров «Примечание» - завещательное распоряжение Гончарова. Слова «25 лет», зачеркнутые автором, читаются предположительно..

Современники и потомки решительно отвергли идею плагиата как с той, так и с другой стороны, однако «Необыкновенная история» является ценным источником историко-литературного характера, помогающим глубже понять биографию и творчество Гончарова, а так же изучения темы «Гончаров и Тургенев».

Основная часть. Исповедь Ивана Александровича Гончарова

гончаров тургенев конфликт плагиат

Литературная слава Ивана Александровича не сопровождалась теми бурными восторгами, какие выпадали на долю других писателей, подчас менее талантливых, но ближе касавшихся тех интересов, которыми жило общество в тот или иной момент. И, среди различных совпадений и сопутствующих обстоятельств, случилось так, что в самые решительные и напряженные минуты ожидания, чем отзовется мир на только что представленное произведение, выношенное годами, стоившее художнику мук и тревог, в самую, можно сказать, торжественную для большого писателя минуту, гончаровская фортуна встречала на своем пути, словно нарочно, другого колосса русской литературы, тоже тонкого и чуткого художника, поэта и любимца всего интеллигентного мира. Это был ТургеневЕ.Ляцкий. Гончаров: жизнь, личность, творчество. Стокгольм.,1920..

«Громкий успех “Дворянского гнезда”, вышедшего в свет ранее “Обломова” и на первых порах его затмившего, создал ситуацию, к которой Гончаров психологически не был готов, - справедливо пишет В. Недзвецкий. - Вынашивающий свои многонаселенные эпические картины годами, в особенности долго обдумывающий их архитектонику, писатель вполне искренно не признавал за неожиданным соперником развитой эпической способности».

«Романы мои, - пишет Гончаров, - захватывают большие периоды русской жизни, например «Обломов» и «Обрыв», лет 30 уложилось в них, - и вот между прочим, кроме недосуга, служебных занятий, а также и ленивой, рассеянной жизни, причина, почему я писал их долго».

Впервые Гончаров познакомился с Тургеневым у Белинского в 1847 году. «О нем говорили в кружке, как о даровитом, подающем большие надежды литераторе. Он стоял спиной к двери, в которую я вошел, и рассматривал в лорнет гравюры или портреты на стене. Белинский назвал нас друг другу, Тургенев обернулся, подал мне руку, и опять начал внимательно рассматривать картинки. Потом опять обернулся, сказал мне несколько одобрительных слов о моем романе и опять - к картинкам. Я видел, что он позирует, небрежничает, рисуется, представляет франта, вроде Онегиных, Печориных и т.д., копируя их стать и обычай». Мы видим, как Гончаров подробно описывает каждую деталь встречи с Тургеневым, чувствуются нотки сарказма: «Тургенев был общим любимцем не за один только свой ум, талант и образованность, а за ласковое и со всеми одинаково не то что добродушное, какое-то ласкающее, заискивающее обхождение.

Гончаров пишет о том что при работе над «Обломовым», он набрасывал свои планы беспорядочно на бумаге, копил множество таких листочков, а роман писал в голове, только изредка присаживаясь чтобы написать две-три главы в неделю. В ходе работы и размышлений над текстом, писатель делится мыслями со многими людьми для того, чтобы услышать мнение со стороны т.к. сам он очень не уверен в себе. «…по дурному своему обыкновению, всякому встречному и поперечному рассказывал, что замышляю, что пишу, и читал сплошь и рядом, кто ко мне придет, то, что уже написано, дополняя тем, что следует далее». По той же причине свою «Обыкновенную историю» Гончаров передал на суд Белинскому.

«Тургеневу, конечно, я чаще и подробнее излагал и общий план и частности «Обломова», как очень тонкому критику, охотнее всех прислушивавшемуся к моим рассказам. Сам он писал тогда свои знаменитые «Записки охотника», одну «Записку» за другой, наполняя ими «Современник». Гончаров признает талант Тургенева и называет его необычайным миниатюристом-художником, придавая большое значение именно слову «миниатюрист». А большие произведения, такие как «Дворянское гнездо», «Отцы и дети», «Накануне» он подразумевает как вещи, заимствованные во многом у него, о чем и ведет свой рассказ.

Считается неизменно установленным фактом, что картины Гончарова чрезвычайно широки по охвату жизненных явлений, но размеры их содержаний далеко еще не выяснены. Сам автор видел в своих романах отражение трех эпох русской жизни, их которых первая знаменовала собой Русь дремлющую, вторая- готовую проснуться, третья - пробужденную и потягивающуюся ото сна. Но краями своими они заходят одна за другую, - и не правильнее ли слить их в одну общую картину, увековечившую один из любопытнейших моментов истории нашего общества, момент его перегорания и обновления? Тогда развернется грандиозное полотно, потянется бесконечная вереница типов и фигур, пестрая смесь меланхолических Обломовых, растерянных Райских, аккуратных Штольцев, сановных Адуевых… Все они равно озарены лучами гончаровского гения. Но скоро зоркий глас Тургенева выделит из толпы всех «лишних» и «новых» людей, одних задавленных, других объявивших непримиримую борьбу всероссийской рутине и косности, и скажет свое «новое» слово, которое подхватят тысячи радостных голосов… Е.Ляцкий. Гончаров: жизнь, личность, творчество. Стокгольм.,1920.

С 1855 года Иван Александрович стал замечать усиленное внимание к себе со стороны Тургенева, который, казалось, прислушивался к нему, дорожил его мнением. Гончаров в свою очередь, не скупился на откровенность в своих литературных замыслах и однажды пересказал Тургеневу весь план будущего романа «Обрыв» с подробностями, сценами, характерами, деталями. Сильное впечатление произвело на него рассказанное: «Тургенев слушал, будто замер, не шевелясь. Но я заметил громадное впечатление, сделанное на него рассказом».

Спустя какое-то время Гончаров начал замечать в творчестве Тургенева что-то со своих слов: «… как будто мелькнет потом, в повести», однако не придавал этому значения, только странным считал, что он нуждается в таких пустяках: «Я - как и все - считал его талант крупнее, ум производительнее - нежели и то и другое у него было!».

Дружба и особенное внимание Тургенева к Гончарову разрешилась в тот год, когда «Обломов» готовился к печати. Тургенев привез свою повесть «Дворянское гнездо», которая была прочитана на званом обеде П.В. Анненковым. Гончаров был сражен: «Что же я услышал? То, что за три года я пересказал Тургеневу, - именно сжатый, но довольно полный очерк «Обрыва».

«Когда все ушли я остался с Тургеневым и сказал ему прямо, что прослушанная мною повесть есть не что иное как слепок с моего романа. Как он побледнел мгновенно, как клоун в цирке, как заметался, засюсюкал. «Как, что, что вы говорите: неправда, нет! Я брошу в печку!»

«Во всяком слове, во всяком движении - было признание, которого не могла прикрыть ложь».

«Дворянское гнездо» вышло в свет и сделало огромный эффект, поставив Тургенева на высокий пьедестал.

Когда успех «Дворянского гнезда» заслонил впечатления «Обломова», Гончаров испытал чувство горькой обиды и не мог удержаться, чтобы не высказать ее Тургеневу. Последовало личное объяснение; оно не привело к разрыву между друзьями, и в марте 1859г. Гончаров дружески провожал Тургенева на Николаевском вокзале. Но затем чувство горького раздражения снова овладело Гончаровым, и он решил дать ему выход в письме к своему сопернику по успеху, которое было написано им 28 марта. Письмо это очень важно не только для объяснения состояния духа Гончарова, но и для более полного определения всех черт, входивших в духовный облик писателя.

Гончаров называет в этом письме Тургенева дипломатом, чьи хитрости сшиты на живую нитку. Он вспоминает свой разговор с ним накануне, который, по-видимому, был очень осторожен и сдержан по форме, но не разубедил Гончарова по поводу его подозрений.

Гончаров дает оценку таланту Тургенева: «Если смею выразить взгляд мой на ваш талант искренно, то скажу, что вам дан нежный, верный рисунок и звуки, а вы порываетесь строить огромные здания или цирки и хотите дать драму. Свое свободное, безгранично отведенное вам пространство хотите вы сами насильственно ограничить тесными рамками. Вам, как орлу, суждено нестись над горами, областями, городами, а вы кружите над селом и хотите сосредоточиться над прудом, над невидимыми для вас сверху внутренними чувствами, страстями семейной драмы».

По тону этого письма, мы видим, что Гончаров пребывает в негодовании, волнении и раздражении, отчаянии. В самом деле, целая драма душевная разворачивается с его страниц. Гончаров задумал роман и будет писать его, по обыкновению долгие годы. Он рассказывает программу Тургеневу, который пишет романы быстро, словно на заказ. И, пока роман Гончарова тщательно разрабатывается в деталях, пока каждая его подробность вынашивается длительно, трепетно и любовно, Тургенев печатает свой роман с поразительной, кажется Гончарову, быстротой, причем оказывается, что заветнейшие его замыслы воплощены Тургеневым, словно копия, списанная другим почеркомЕ.Ляцкий. Гончаров: жизнь, личность, творчество. Стокгольм.,1920..

Гончарову нужно было доказать, что Тургенев взялся не за свое дело. Его роман прекрасен в частностях, но в целом, несмотря на все заимствования, он не выдерживает основательной критики. И Гончаров подвергает роман Тургенева убийственному разбору. Затем, он не может удержаться, чтобы, при всем том, не сообщить Тургеневу некоторых данных о ходе работы над своим романом, о тех переменах, которые он внес в свой план, и т.д., не замечая, что тем самым впадает в непримиримое противоречие с самим собой. Он и боится Тургенева, и тянется к нему, зная, что никто, как Тургенев, своей тонкой и впечатлительной на все художественное душой, так не сумеет оценить, во всех мельчайших подробностях, творческий труд Гончарова. А чем был этот труд для Ивана Александровича видно из последних строк его письма. « В самом деле, я «юноша», как меня на смех назвал Павел Васильевич (не вследствие ли сообщенного ему вами нашего разговора? Ох, вы две могилы секретов!). Ведь, не десять тысяч (на них мне мало надежды осталось) менять меня к труду, а, стыдно признаться, я прошу, жду, надеюсь несколько дней или «снов поэзии святой», надежда «облиться слезами над вымыслом». Ну, тот ли век теперь, те ли мои лета? А, может быть, ничего и не выйдет, не будет; с печалью думаю о том: ведь, только это одно осталось, если только осталось, если только осталось, - как же не печалиться!» Гончаров И.А. Собр.соч. В 8 т. Т.8 С.344

Наибольшую ценность представляет для Гончарова то, что он называет поэтическими мотивами. Или короче - поэзией. Именно в них сосредоточен, по его убеждению, «сок романа», его «лучшие места», словом, «его душа». «Нет, Софья Александровна, - жалуется Гончаров, в частности, С. А. Никитенко в письме от 28 июня/10 июля 1860 года, - не зернышко взял он (Тургенев. - В. Н.) у меня, а взял... подробности, искры поэзии, например, всходы новой жизни на развалинах старой, историю предков, местность сада, черты моей старушки - нельзя не кипеть»Недзвецкий В. А. : Конфликт И. С. Тургенева и И. А. Гончарова как историко-литературная проблема // Slavica. Debrecen. 1986. Т. XXIII. С. 315-332.

В системе литературно - эстетических понятий Гончарова и Тургенева поэзия - одно из самых характерных и ключевых. Мы встречаем его в литературной переписке писателей, их критике и автокритике, мемуарах и очерках - например, во «Фрегате Паллада» («Где искать поэзии?»; «И поэзия изменила свою священную красоту»; «Поэзия дальних странствий…» Там же. Т.2. С.106, 18, 16. и т.д.).

И не случайно. Если, как полагал Гончаров, отныне не лирика, сатира или собственно эпос, но «только роман может охватывать жизнь и отражать человека», то, с другой стороны, романы без поэзии - не произведения искусства», а их авторы - «не художники» Там же. Т.6. С. 456.. Важнейшую роль в гончаровском романе поэтических моментов отмечали критики. В связи с «Обыкновенной историей» ее проницательно уловил Белинский. Сравнивая в этом плане «Кто виноват?» Герцена и роман Гончарова, он написал: «В таланте Искандера поэзия - агент второстепенный; в таланте Гончарова поэзия - агент первый и единственный…»; «он (Гончаров) неожиданно впадает в поэзию даже в изображении мелочных и посторонних обстоятельств, как, например, в поэтическом описании процесса горения в камине сочинений молодого Адуева Белинский В.Г. Полн. собр. Соч. В 13т. Т. 10. С. 344.».

В сравнении с ним, ответ Тургенева, написанный 7 апреля 1859 года - обдуманное, законченное литературное произведение. Тургенев доводит до сведения Ивана Александровича то, что не имеет удовольствия писать человеку, который считает его «присвоителем чужих мыслей», однако письмо его звучит в мягком, примирительном тоне; Тургенев по-видимому не хотел ссориться, с одной стороны замечая преувеличенную придирчивость Гончарова, с другой - допуская, может быть за собой вину в неосторожно вырвавшемся у него однажды признании о своей невольной, бессознательной впечатлительности. «Согласитесь, что какова бы ни была моя «дипломатия», трудно улыбаться и любезничать, получая подобные пилюли. Согласитесь также, что за половину - что я говорю! - за десятую долю подобных упреков вы бы прогневались окончательно. Но я - назовите это во мне, чем хотите, слабостью или притворством, - я только подумал: «Хорошего же он о тебе мнения» и только удивился тому, что вы еще кое-что нашли во мне, что любить можно. И на том спасибо!»Тургенев. Письма. Т. III. С. 289-291).

Письмо это на время обескуражило Гончарова, а вскоре появилась майская книжка «Современника» со статьей Добролюбова об «Обломове». Заслуженный успех выпал, наконец, и на его долю, и Иван Александрович готов был простить Тургеневу. Однако выяснялись все новые и новые совпадения, выводившие из себя Гончарова.

«Мы продолжали, говорю я, видеться с Тургеневым, но более или менее холодно. Однако посещали друг друга, и вот однажды он сказал мне, что он намерен написать повесть и рассказал содержание… Это было продолжение той же темы из “Обрыва”: именно дальнейшая судьба, драма Веры. Я заметил ему конечно, что понимаю его замысел - мало-помалу вытаскать все содержание из Райского, разбить на эпизоды, поступив, как в “Дворянском гнезде”, то есть изменив обстановку, перенеся в другое место действие, назвав иначе лица, несколько перепутав их, но оставив тот же сюжет, те же характеры, те же психологические мотивы , и шаг за шагом идти по моим следам! Оно и то, да не то!

А между тем цель достигнута - вот какая: когда-то еще я соберусь оканчивать роман, а он уже опередил меня, и тогда выйдет так, что не он, а я, так сказать, иду по его следам, подражаю ему ! Так все и произошло и так происходит до сих пор! Интрига, как обширная сеть, раскинулась далеко и надолго».

Новая эта повесть, с продолжением темы из Райского, вышла под названием «Накануне».

«Решено было с обеих сторон объясниться по этому делу окончательно, пригласив несколько других свидетелей. Пригласили, кроме Анненкова и Дудышкина, еще Дружинина и А. В. Никитенко - и объяснение произошло у меня. Но из этого конечно выйти ничего не могло. Роман, большею частию, пересказывался наедине, потом в присутствии Дудышкина, частию Дружинина. Последние оба, мало интересуясь программой, знали только общий план романа - и следовательно не могли ни подтвердить, ни опровергнуть.»

Дело кончилось ничем.

Выслушав вердикт суда, Тургенев, свидетельствовал также Анненков, заявил, что, увидев теперь, «какие опасные последствия могут являться из приятельского обмена мыслей», он считает необходимым навсегда прекратить всякие дружеские отношения с Гончаровым Анненков П.В. Литературные воспоминания. С. 521..

Гончаров продолжал писать свой роман. В 1860 и 1861 годах поместил отрывки в «Современнике» и «Отечественных записках». Так прошло несколько лет до смерти Дружинина. На похоронах к Гончарову подошел Анненков и сказал: « Тургенев желает подать мне руку - как я отвечу?” “Подам свою”, - отвечал я, и мы опять сошлись как ни в чем не бывало. И опять пошли свидания, разговоры, обеды - я все забыл. О романе мы не говорили никогда ни слова с ним. Я только кратко отвечал, что продолжаю все писать - летом, на водах.

Тургенев затеял это примирение со мной, как я увидел потом, вовсе не из нравственных побуждений возобновить дружбу, которой у него никогда и не было. Ему, во-1-х, хотелось, чтобы эта ссора, сделавшаяся известною после нашего объяснения при свидетелях, забылась, а вместе с нею забылось бы и обвинение мое против него - в похищении, или плагиате, как он осторожно выражался. Во-2-х, ему нужно было ближе следить за моею деятельностью и мешать мне оканчивать роман, из которого он заимствовал своих «Отцов и детей» и «Дым».

В своей исповеди Гончаров подробно анализирует дело с Тургеневым. Вспоминает все подробности, все встречи, разговоры, письма. Снова и снова сличает повести и романы, указывает на конкретные места в текстах, возможные сходства. Его мнительность становится болезненной, похожей на паранойю.

«…Чтобы ни в нашей литературе, ни за границею не обличилась его слабость и источник его сочинений. Чтобы отвести подозрение, он по временам писывал и свое: очень хорошенькие, хотя и жиденькие рассказы - вроде “Ася”, “Первая любовь”. Во мне он видел единственного соперника, пишущего в одном роде с ним: Толстой (Лев) еще только начал свои рассказы военные, Григорович писал из крестьянского быта, Писемский и Островский пришли позднее. Словом, я один стоял поперек его дороги - и он всю жизнь свою положил , чтобы растаскать меня по клочкам, помешать всячески перевести меня - и там, в иностранных литературных и книгопродавческих кружках - критикою своего рода предупредить всякую попытку узнать обо мне. Ему там верили, потому что его одного лично знали - оттого он и успел. Он начертал себе план - разыграть гения, главу нового литературного периода и до сих пор удачно притворяется великим писателем».

В своей рукописи Гончаров повествует о том, что кто-то способствовал Тургеневу во всех этих его проделках. Он считает, что ему одному сделать не удалось, и если бы Тургеневу не сообщалось бы о читанных им, Гончаровым, по мере того как он писал главах из «Обрыва», у него не было бы ни «Отцов и детей», ни «Дыма", ни «Дачи на Рейне».

Кто же помогал Тургеневу и зачем? Этого Гончаров не может сказать уверенно и подробно, он только догадывается и предполагает.

«Не знаю, кому нужно было, чтобы я не писал, но для помехи мне, кажется, как я сообразил по многим наблюдениям впоследствии, кто-то ловко, под рукой, создал мне репутацию чуть ли не красного, или что-то в этом роде. Этого только не доставало.

И вот тогда уже образовалась unemeutedelimiers или шайка dupes; чтобы подслушивать мои мысли, ловить слова. И други, и недруги обоего пола все совали мне свои носы в рот, чтобы узнать, не пьяница ли я? Но как я вина не пью, то и запаха быть не могло.

Но кто помешал бы этим ищейкам приписать мне тот или другой запах и цвет, по желанию? Очных ставок не делали и меня не спрашивали».

В характере Ивана Александровича проявились подозрительность, он стал бояться постороннего глаза. Ляцкий пишет: «Нам сообщали, что заграницей, во время писания «Обрыва», Гончаров приносил рукописи госпоже С., прося спрятать их «от Тургенева», хотя Тургенева в это время не было ни в Баден-Бадене, ни в Мариенбаде». Тревога не покидала Гончарова и дома. «Возвращаясь в свою квартиру, он всегда был встревожен, как бы ожидая встретить какую-нибудь неприятность. С волнением в голосе спрашивал он отворявшую дверь экономку: «Кто-нибудь был?». Он тотчас же подходил к письменному столу и нервно открывал и закрывал ящики. «У меня тут Тургенев рылся… Вообще, кто-то приходил и рылся в моих бумагах… Надо быть весьма осторожным в этом отношении…» 27 декабря 1877 года, готовя к печати «Литературный вечер», Гончаров пишет Валуеву тревожное письмо, в котором чувствуются страдальческие нотки души, охваченной мучительными подозрениями. Он говорит, что чувствует в себе силы исполнить задуманное, но боится, чтобы какие-нибудь неблагоприятные обстоятельства не помешали: «Я думаю, даже боюсь (оттого и не пишу), что мне просто не дадут сделать это. А сделает кто-нибудь другой: пока я соображаю работаю(а я работаю для печати медленно), явится где-нибудь искусно замаскированная параллель: все то же и о том же.

«Между тем - я, решась уже ничего больше не писать, измученный, преследуемый каким-то всеобщим за мной шпионством и всей этой борьбой, подозрениями, волнениями, сложил руки в рукава и объявил, что не буду больше писать, и стал читать от скуки все, что попадалось под руки, между прочим и “Дачу на Рейне”. Меня поразила эта штука. Это ни что иное - как перенесенный на немецкую почву и переложенный на немецкие нравы “Обрыв”!

Гончаров пишет, что ему стало казаться, будто против него действует какое-то общество. Ему стало страшно. У него стали делаться нервные припадки, почти обмороки. Он уже видел не только Тургенева, а уже целую кучу невидимых врагов, он был словно в осаде. Ему порой кажется, что кто-то следит за ним на улице. Будто разговоры с ним заводят с определенной целью, внимательно слушают, а потом удаляются записывать: « и мне случалось, пойдя осторожно за ними вслед, ловить их».

У читателя «Необыкновенной истории» после прочтения всей этой душераздирающей исповеди, не остается сомнения в душевном расстройстве автора. Реальные представления искажены в нем бредом, который, в связи с обстоятельствами, ему предшествовавшими, может быть определен, как своего рода мания преследования. «Упорная мучительная мысль овладевает человеком и, сопровождаемая внушениями расстроенного воображения, сосредоточивается на одном каком-либо предмете, олицетворяющем враждебное начало, от которого следует обезопасить себя тем или другим способом».

Вне мрачного, злым гением заколдованного круга, центром которого был Тургенев, Гончаров сохранял все силы своего ума и обычное равновесие духа. В писательской среде часто наблюдается такое явление, как «чрезмерная чувствительность мелочного самолюбия», не чуждое Гончарову, однако у Ивана Александровича оно проявилось в большей степениЕ.Ляцкий. Гончаров: жизнь, личность, творчество. Стокгольм.,1920..

Гончаров в своей исповеди выделяет две причины, побудившие написать его «эту жалкую историю».

Первой причиной он называет естественное желание оградить себя от лжи, желание осветить правду: «Стало быть, и в споре и у нас с Тургеневым поучительны и важны не сочинения наши, а нравы нашей эпохи, закулисная литературная сторона, даже полагаю, необходимо для истории беллетристики - вся эта мелкая возня в муравьиной куче! Разъяснение этих мелочей ведет к отысканию правды , а правда , где бы и в каком бы виде и маленьком деле ни явилась, всегда вносит свет , следовательно и улучшение, прогресс в дела человеческие!»

«Это - первая причина , по которой я вздумал - с великим отвращением и против своей воли - изложить всю эту историю на бумаге».

Тургенев как бы ведет диалог с читателем, задает вопросы от его имени и сам же на них отвечает:

А кто вас знает, - скажете Вы, неизвестный мне читатель (кому попадутся когда-нибудь, после моей смерти, эти страницы), - кто вас знает! Тургенев тоже скажет или напишет многое в свое оправдание, и пожалуй, напишет еще лучше (так как он умнее и тоньше меня) - как же узнать, кто прав, кто виноват? Обе стороны, конечно, не задумаются поручиться совестью за верность: правый, потому что он прав, а лгун - солжет! Но где правда, на которой стороне: вот вопрос!

А вот это именно (отвечу я) и подлежит разбирательству и суду третьей, беспристрастной и неприкосновенной к делу стороны , следовательно, суду будущего поколения, когда все доводы и свидетельства обеих сторон будут в виду - и следовательно, правда будет яснее!

Второй причиной написания своей исповеди Тургенев объясняет обязанностью, возлагаемой на него другими, т.е. он должен подать свой голос. «…союзники , свидетели, все те, кто впутался и кто введен в обман, - кажется мне, как я замечаю - будто требуют или ждут моего ответа, объяснения, точно удивляются, что молчу, даже намекнули мне довольно ясно, чтобы я, хоть после себя, оставил записки , объяснил...»

Так же Гончаров объясняет причины постоянного пребывания Тургенева за границей.

Первой причиной удаления из России была привязанность к семейству знаменитой певицы Виардо: «…он с видимым удовольствием, рисовался перед нами этим своим отношением дружбы к знаменитой певице. Это его хорошо ставило, придавало более шику его известности! Туда же он увез и свою побочную дочь от крепостной своей женщины, там воспитывал ее, выдал замуж, - рисуясь и этим делом в кругу приятелей!»

Вторая причина - это «положительно опасение быть здесь разгаданным вполне ». Гончаров считает, что Тургеневские манеры, мягкость, доброта, простота - все это напускное. За маской скрывается ядовитость, скрытность, тонкие расчеты и притворство, все это обнаружилось в два-три года, если бы Тургенев жил в России.

Третьей и главной причиной Гончаров называет литературные цели Тургенева: «Она явилась в 1855-году, когда я из своей сумы переложил в его суму все свое добро, то есть пересказал ему свой “Обрыв ”. Ему нечего было писать: “Записки охотника” начинали приедаться, от него требовали крупного произведения. Больше писать было нечего. Вдруг свалился целый клад, и притом не только материал, но и готовые характеры, сцены - все, даже с манерою писать! Это, как я вижу теперь, и было главным его побуждением мало-помалу переселиться в Париж , куда он стал переводить, продавая по частям, свое имение (реализировать , как мне сказывал Анненков) и вместе и взятую у меня литературную движимость».

«Он уехал в Париж и там, в гнезде литераторов, окружил себя Гонкурами, Флоберами и еще не знаю кем, наделил их подробно рассказанными ему мною теми эпизодами и характерами, которых не взял сам - и таким образом - вырос там в колосса и стал их учителем и руководителем, объяснив им значение натуральной школы начиная с Гоголя и умалчивая о прочих, кроме себя».

В связи с этими причинами отсутствия Тургенева в России, Гончаров называет главные причины, побудившие его написать «Необыкновенную историю».

Тургенев был недоволен Россией и считал себя добровольным переселенцем. У него где-то в печати есть фраза: « Увидев, что у нас делается, я бросился с головой в немецкий океан», т.е. в океан западной науки, свободомыслия и свобододействия, в мир искусства, идей, бежал от мрака, гнета и узкости наших убеждений, чувств, понятий, чтобы жить и действовать там во имя человечества.

«Все это вздор, ложь!

Он бросился в немецкий океан совсем не оттого, что ему тошно стало в России. А во Франции ему живется привольно в кругу лиц, которые его не могут, как иностранца, узнать вполне, и он прячет свои потаенные стороны от них, как прячет их от нас за границею!»

Гончаров считает, что перенесение романов русского писателя из русской литературы в иностранную не может быть прощено ни Тургеневу, ни тем, кто ему в этом помогал. «Русское слово и так небогато - и отнимать у него что бы ни было - большой грех, измена! К этому надо прибавить и то несомненное предположение, как он должен был, став сам в фальшивое положение против русской литературы и поставив в него других, рекомендовать там, в литературном кружке, современную русскую литературу! Конечно, как ничтожную, не стоящую серьезного внимания - и при этом, разумеется, выгородил себя: “Не стоит-де там жить, никого нет”, и вот он уехал туда, где свет, искусство, жизнь!»

«Кто подшепнул такое понятие и отзыв о России! Тот конечно, кто вытащил из этой литературы, что мог и чего не было у французов, и удрал туда! Что и как должен он был говорить и обо мне, например, Ауэрбаху, а теперь и французам, раздавая мое добро!

Поэтому я и записал все, как было дело между ним и мной . А там судите, как хотите!

Употребления из этих листов - я и сам не предвижу. И не хотелось бы мне - если можно, чтоб дело дошло до того! В конце этой рукописи я приложу примечание , где и скажу, при каком условии и в каком только крайнем случае может быть сделано какое-нибудь употребление из нее. Надеюсь, что воля умершего будет свято исполнена, особенно если посмертное желание его клонится к тому, чтобы избежать необходимости вредить, хотя бы и защищая себя, другому, нужды нет, что он заслужил это!»

Заключение

Долгие годы угнетавшая сознание и нравственное чувство Гончарова мысль о плагиате, не могла в конце концов не травмировать его всегда легко ранимую психику. Ряд страниц «Необыкновенной истории» написан, несомненно, в болезненном состоянии. Таковы фантастические домыслы о роющихся в тетрадях романиста «агентах» Тургенева, о сообщении последним плана и идей всего того же «Обрыва» французским и немецким романистам, наконец, весь сюжет об искусной интриге, якобы развернутой против Гончарова Тургеневым с целью лишить соперника - в собственных интересах - подобающего ему места в отечественной и европейской литературах.

Гончаров написал свою исповедь для того, чтобы осветить правду! «Я даже был бы очень счастлив и примирился бы вполне с своим положением, если б дело выяснилось таким образом, то есть чтоб меня очистили, оправдали, а славу, то есть заслугу труда, уменья воспользоваться, приложить к делу мой материал, осмыслив и обработав его, взяли себе другие, а с этим и весь шум, торжество! Бог с ними! Лишь бы оставили мне мою правду , то есть что они черпали из меня, а не я из них ! Нет, вон Тургеневу хочется взять всю инициативу себе, а подозрение в своей вине обратить на меня. Последнего я, конечно, не желаю!”

«Против меня все: я один жил, друзей нет, есть несколько безыменных, нелитературных приятелей, есть, пожалуй, много и известных мне и неизвестных ценителей моих сочинений в публике, но все они - любители литературы, сами не литераторы и в прессе никакого содействия мне оказать не могут. Старые приятели, современники и сверстники перемерли, а новая пресса состоит не только из равнодушных, но и враждебных старым писателям лиц, частию из зависти же к ним, частию потому, что и литературные понятия и вкус много изменились, подчиняясь или утилитарному или крайне реальному направлению. Критики нет вовсе, а если кое-где есть, то она задобрена ласковым и благодушным Тургеневым!

Я и молчу, даже не возобновляю нового издания своих романов, несмотря на просьбы издателей. Пусть лучше заглохну - чем поднимать эти толки, из которых Тургенев выйдет невредим, а пострадаю я, потому что против меня многие, почти все!»

Верую, что Бог поможет мне, а может быть, за грехи я не стою этого!

Библиография

2. Гончаров И.А. Продолжение «Необыкновенной истории». Июль 1878.

3. Гончаров И.А. Записка к “Необыкновенной истории”. Август 1878.

4. Гончаров И.А. Дополнение к “Необыкновенной истории”. Июнь 1879.

5. Гончаров И.А. Собр.соч. В 8 т.

6. Е. Ляцкий. Гончаров: жизнь, личность, творчество. Стокгольм.,1920.

7. Вступительная статья к «Необыкновенной истории», подготовка текста и комментарии Н.Ф. Будановой.

8. Недзведский В.А. Романы И.А. Гончарова. - М.: Изд-во МГУ, Изд-во «Просвещение», 1996. - 112с.

9. Недзвецкий В. А.: Конфликт И. С. Тургенева и И. А. Гончарова как историко-литературная проблема // Slavica. Debrecen. 1986.

КЛИО – Слушается дело №2 о ссоре Тургенева Ивана Сергеевича с Гончаровым Иваном Александровичем. Свидетелем по делу вызывается .

Гончаров! Расскажите нам о причинах Вашей ссоры с Тургеневым.

ГОНЧАРОВ (встаёт) — Причины своего разрыва с Тургеневым я самым подробным образом изложил в обширной рукописи, которую я назвал «Необыкновенная история» с подзаголовком «истинное происшествие». Эту рукопись, законвертированную и скрепленную пятью сургучными печатями, я передал перед своей смертью на хранение Софье Александровне Никитенко с препроводительной запиской, в которой просил её опубликовать рукопись только после моей и Тургенева смерти, а ещё лучше совсем не публиковать, а передать на хранение в Российскую публичную библиотеку для назидания потомству.

Примечание ред. НМ: Подробнее об этой рукописи см. в конце страницы

Открывая судебное заседание, Вы, обращаясь к Тургеневу, совершенно справедливо изволили заметить, что все его литературные склоки как-то не вяжутся с его лицом, полным добродушия и благожелательности, ни с его литературными творениями, полными изящества. Вот в этом то всё и дело, что его импозантная внешность и изящество стиля всех вводили в обман, а он превосходно этим пользовался. И я тоже попался на эту удочку. Только впоследствии я убедился, что Тургенев по существу своему прежде всего актёр. Он всегда играет, даже когда остаётся один. В нём нет ничего искреннего, от сердца. Но актёр он прекрасный. И всю свою жизнь он играл. Но ведь хорошо играть на сцене театра. А в жизни играть – это позор, потому что это значит в основу своей жизни положить ложь. Так у Тургенева и было. Он актёр, лгун, и к тому же литературный вор.

Надо сказать, что Тургенев не лишён литературного таланта. Он отличный миниатюрист. Все его мелкие рассказы, особенно «Записки охотника» написаны как бы акварелью. Но к большим полотнам, к широким и глубоким обобщениям он решительно неспособен. Для этого ему не хватало ни ума, ни наблюдательности. Ну, а на мелких рассказах, как бы они не были хороши, далеко не уедешь. Поэтому и Пушкин советовал Гоголю, после его «Вечеров на хуторе близ Диканьки», написать что-нибудь капитальное. И сам дал ему темы и «Ревизора» и «Мёртвых душ».

А тщеславие, которое свойственно каждому актёру и которым Тургенев был набит, как мешок трухой, заставило его вообразить себя генералом от русской литературы. А для такого важного чина надо иметь и соответствующий послужной список, т.е. надо было иметь не только мелкие рассказы, но и капитальные вещи.

А как их создать, когда для этого нет соответствующего таланта? Очень просто – украсть тему, образы, типы, завязку и развитие романа у другого; всё это, для заметания следов, перемешать, наскоро состряпать и, главное, опередить обворованного литератора выпуском своего сочинения в печать. Так Тургенев со мной и поступил.

Благодаря службе, а также моей лени («обломовщине» ), я писал свои большие романы очень долго. «Обрыв» занял у меня двадцать лет. К тому же я был лишён чувства самокритики, я сам не мог твёрдо себе сказать, хорошо или плохо я написал. Поэтому я часто читал своим литературным коллегам, в том числе и Тургеневу, свои рукописи и с жадностью выслушивал их мнения.

Первое подозрение на Тургенева у меня возникло, когда я прочёл его «Вешние воды», и увидел, что он многое взял из моей «Обыкновенной истории». Но это подозрение я затаил в себе. Надо сказать, что я прочёл Тургеневу не только отдельные сцены из «Обрыва», но и рассказал ему всю канву и всё развитие романа, ещё мною не написанного.

Тургенев слушал меня с жадностью. И вдруг появляется в печати один за одним, и конечно до напечатания мною «Обрыва» — «Дворянское гнездо», «Отцы и дети» и «Накануне».

Читая их, я ясно видел, что всё это сколки с моего «Обрыва».

Не имея собственных идей в голове и не наблюдая внимательно русскую общественную жизнь, так как он постоянно жил заграницей, Тургенев устроил настоящую охоту за моими литературными трудами и даже мыслями. Недаром же он был отличный охотник.

В своих письмах ко мне он всегда выспрашивал меня, над чем я работаю, что я написал и что намерен написать. И в моих ответах черпал материал для своих повестей.

Он постоянно подсылал ко мне своих приспешников, вроде Анненкова, чтобы узнать что-нибудь о моём творчестве. Они узнавали, благодаря моей доверчивости и немедленно подробно докладывали ему, а он мой материал сейчас же обрабатывал в какое-нибудь своё литературное произведение.

Когда же я жил в Мариенбаде, в гостинице, Тургенев даже подослал двух своих подхалимов, которые поселились в одном коридоре со мной, и во время моего отсутствия, пробрались ко мне в номер, вынули из комода мои рукописи, наскоро их переписали, и затем передали Тургеневу. Я это обнаружил потому, что рукописи лежали не так, как я их положил. После этого я свои рукописи стал запирать в чемодан.

Тургенев и за границу то уехал совсем не из-за Полины Виардо, как это всем говорил. Это была причина второстепенная. Главная причина была в том, чтобы безнаказанно увезти с собой награбленное моё добро и там на свободе им пользоваться, т.е. обрабатывать мой материал в свои повести и романы. Вся гнусность его поведения заключается ещё в том, что он выпускал в свет свои романы раньше, чем я успевал отделать и напечатать свои обширные романы. И выходило так, что это он сказал первое слово, а я, будто, заимствовал у него.

Тургенев всегда шёл по моим следам, а у читающей публики могло получиться впечатление, что я шёл по его следам. Вот, прошу Вас обратить внимание на даты писания моих романов и выпуска их в свет, и на даты выпуска в свет романов Тургенева: в 1847 г. в «Современнике» я напечатал «Обыкновенную историю», а в 1848 г. Тургенев напечатал «Вешние воды». «Обломова» я писал пятнадцать лет – с 1844-1859 гг. и напечатал его в 1859 г. в «Отечественных записках». Одновременно писал я и «Обрыв», который я полностью напечатал только в 1869 году. Но читал оба моих романа многим, в том числе и Тургеневу, в самом начале их создания. А Тургенев, выслушивая и запоминая моё изложение, пёк сам романы, как блины. Он напечатал: «Рудина» в 1855 г., «Дворянское гнездо» в 1858 г., «Накануне» в 1859 г., «Отцы и дети» — в 1861 г. и «Дым» в 1867 г. За двенадцать лет пять романов!

А как только мой материал был исчерпан и больше ему не удалось из меня ничего выудить, он свой последний роман «Новь», кстати никуда не годный, выпустил только в 1876 году, т.е. через девять лет после «Дыма». Кроме того, Тургенев, сойдясь за границей близко с тамошними литераторами – Флобером, братьями Гонкур, Золя, немецким евреем Ауэрбахом, выдавал себя за единственного гениального русского литератора, за генерала от русской литературы. Он заботился о переводе своих сочинений на французский язык, а переводы моих романов, наоборот затирал. Больше того, заискивая перед «просвещенными европейцами», он делился с ними уворованными у меня литературными материалами. Прочитайте внимательно «Дачу на Рейне» Ауэрбаха, «Madame Bovary » и «Education sentimentale » Флобера, и Вы увидите, что всё это мой материал из «Обрыва», обработанный на западно-европейский лад.

Я утверждаю, что если бы я не пересказывал Тургеневу своего «Обрыва» целиком и подробно, то не было бы на свете ни «Дворянского гнезда», «Накануне», «Отцов и детей» и «Дыма» в нашей литературе, или «Дачи на Рейне» — в немецкой, ни «Madame Bovary » и «Education sentimentale » — во французской, и может быть и многих других произведений, которых я не читал и не знаю.

Я понимаю, что мне очень трудно, пожалуй, даже невозможно, доказать своё обвинение Тургенева в литературном воровстве юридически. Тем более, что он, как опытный литератор, отлично заметал следы своего воровства. Но если Вы поручите опытным литературным критикам прочесть внимательно и параллельно мои и Тургенева романы, я не сомневаюсь, что они убедятся в том, что Тургенев весь свой литературный материал воровал у меня.

(Гончаров садится в кресло ).

КЛИО – Свидетель Никитенко Александр Васильевич , подойдите к столу и расскажите всё, что Вам известно о ссоре между Тургеневым и Гончаровым.

НИКИТЕНКО – В 1860 г. Тургенев давал банкет по случаю выхода в свет своего романа «Накануне», за который он получил 4000 рублей. На этот банкет были приглашены также я и Дудышкин. Когда Дудышкин пришёл на банкет, он, смеясь, рассказал о своей встрече на Невском проспекте с Гончаровым:

«Иду я сюда. По дороге встречаю Гончарова и говорю ему, иду на банкет к Тургеневу по случаю получения им 4000 руб. за напечатание «Накануне». Гончаров мне ответил: — передайте Тургеневу, что он устраивает банкет на мои деньги, потому что свой роман он украл из моего «Обрыва». Я, смеясь, ответил ему, что обязательно передам».

И передал. Конечно, Дудышкин поступил очень легкомысленно. Его рассказ вызвал в Тургеневе возмущение, и он тогда же написал Гончарову письмо, в котором приводил слова Дудышкина, и требовал от Гончарова объяснений перед авторитетной литературной комиссией, которая бы определила справедливость или лживость его утверждений. Со своей стороны Тургенев предлагал комиссию в следующем составе: Анненков, Дружинин, Дудышкин и Никитенко. В случае отказа, Тургенев писал Гончарову, что будет вынужден вызвать его на дуэль. Письмо было написано в сдержанных выражениях, вполне корректно.

Гончаров ответил на это письмо согласием и с составом комиссии тоже согласился. Встреча была назначена на квартире у Гончарова. Первое слово было предоставлено Гончарову.

Он, видимо конфузясь, скомканно и неубедительно заговорил о том, что и «Вешние воды», и «Дворянское гнездо», и «Накануне» взяты Тургеневым у него из его «Обыкновенной истории» и из рукописи «Обрыва», которую он читал Тургеневу. В доказательство Гончаров приводил такие общие в этих романах образы и сцены: «у меня в «Обрыве» Вера отдаётся Волохову, и у него Елена отдаётся болгарину Инсарову. Кстати, и имя Елены он взял у меня, так как сначала Вера у меня была Елена. У меня описана бабушка, и у него в «Дворянском гнезде» бабушка, только моя бабушка много лучше написана, чем у него».

Тургенев спокойно и с достоинством отрицал обвинение Гончарова и говорил, что общность идей, образов и положений вовсе не доказывает заимствования одним у другого, а доказывает только то, что мы живём в одно время, дышим одним воздухов и наблюдаем одни и те же явления, но вот излагает их каждый по-своему.

Мы, комиссия, все четверо, убеждали Гончарова в том, что у него и у Тургенева совершенно различные литературные таланты, что они оба представляют собой исключительную ценность в русской литературе и что никто из них не нуждается в заимствовании друг у друга. Комиссия единогласно признала, что Гончаров неправ.

Тогда Тургенев встал, взял шляпу и обращаясь к Гончарову сказал: «С этих пор прошу не считать меня среди своих знакомых». И ушёл.

Но нам надо было ещё ликвидировать фразу Гончарова, переданную через Дудышкина о банкете Тургенева за счёт Гончарова. Гончаров сказал, что с его стороны это была шутка, и он признаёт, что она была некорректна, а Дудышкин сказал, что Гончаров его не уполномочивал передавать эту фразу Тургеневу, а он это сделал по своей инициативе. На основании этих заявлений, комиссия признала эту фразу как бы не произнесённой, и, таким образом, повод к дуэли был устранён.

КЛИО – Что же, Гончаров согласился с заключением Комиссии?

НИКИТЕНКО – Он не возражал против нашего заключения, но, видимо, в душе, остался при своём прежнем мнении. А впоследствии он прямо говорил, что все члены комиссии были прихвостнями Тургенева и поэтому другого заключения дать не могли.

Вообще Гончаров с годами становился всё более и более мнительным. Во всех своих собеседниках он видел соглядатаев и шпионов Тургенева, которые якобы стремятся выпытать у него, что он пишет, чтобы передать об этом Тургеневу. Вследствие такого своего душевного состояния Гончаров перестал бывать в обществе и уединился в своей холостой квартире. Когда Тургенев появлялся на берегах Невы, Гончаров говорил: «Злой чечен ползёт на берег…»

Даже Стасюлович , редактор «Вестника Европы», который был ближайшим другом Гончарова, с которым он постоянно советовался и в журнале которого печатался, даже и его Гончаров заподозрил в том, что он передаёт Тургеневу всё, что он слышит от него. И перестал его посещать. Такое душевное состояние Гончарова нельзя было бы в этот период назвать вполне нормальным.

КЛИО – Никитенко, займите своё место. Тургенев, Вам предоставляется последнее слово.

ТУРГЕНЕВ – Оправдываться в обвинениях, возводимых на меня Гончаровым, я не буду по двум соображениям: во-первых, потому что считаю это ниже своего достоинства, и, во-вторых, потому что не какая-нибудь комиссия, а вся читающая публика, может сколько угодно сопоставлять мои и Гончарова сочинения, и никому из них в голову не придёт подозревать меня в заимствовании у Гончарова. По крайней мере, за те сто лет, которые прошли со време ни выхода в свет наших сочинений, нигде, ни в одной литературной критике не говорилось об этом ни слова. А столетие – это достаточный срок для испытания добропорядочности наших сочинений. Да, в конце концов, дело и не в том, что написано, а в том, как написано. Ze style l ‘ est l ‘ homme la meme chos , говорят французы.

Но другое обвинение Гончарова я должен опровергнуть фактами. Это обвинение в том, что я, живя за границей, выдвигал себя на второй план, или совсем затирал.

Да, в силу того, что я жил заграницей и был в дружбе со всеми виднейшими иностранными литераторами, главным образом, французами, я невольно стал посредником между нашей и западноевропейской литературами. И я эту свою ответственную роль очень высоко ставил, и меньше всего заботился о популяризации своих сочинений. С одной стороны, я постоянно заботился о переводе русских сочинений на французский язык, а с другой – старался знакомить Россию с французской литературой. Для этого я устроил Золя постоянным корреспондентом «Вестника Европы», где он и помещал свои статьи в течение нескольких лет.

Когда один из французских критиков задумал поехать в Россию, чтобы лично познакомиться с русскими литераторами и дать потом о них свои впечатления, и обратился ко мне за рекомендациями, я дал ему рекомендательные письма ко всем более или менее известным русским литераторам, в том числе, и к Гончарову, и Достоевскому, с которыми в то время у меня был полный разрыв. Достоевскому я написал, что наш разрыв не мешает мне признавать в нём главную силу в русской литературе, и поэтому я прошу его принять господина N и ознакомить его «с Вашей жизнью и трудами». Несмотря на наш антагонизм с Львом Толстым, я прилагал все старания к быстрейшим и наилучшим переводам его сочинений на иностранные языки, и я могу гордиться тем, что я первый познакомил Европу со Львом Толстым. Гончаров тоже переводился на французский язык, но мало. Виноват в этом он сам, или, вернее, его лень, потому что на предложения о переводе он или не отвечал, или отвечал неопределённо.

Хотя я и оторвался от России, я никогда не переставал быть русским и русских интересов, тем более интересов русской литературы, никогда и никому не предавал.

КЛИО – Дело № 2 о ссоре Тургенева Ивана Сергеевича с Гончаровым Иваном Александровичем, считаю законченным. На основании свидетельских показаний и объяснений сторон, Тургенева Ивана Сергеевича по обвинению его в учинении ссоры с Гончаровым Иваном Александровичем, считать по суду Истории оправданным .

Гончарову в его ходатайстве об образовании комиссии для расследования фактов заимствования Тургеневым у него — Гончарова – материалов для своих произведений отказать по следующим соображениям. Во-первых, такая комиссия уже была в 1860 году и вынесла единодушное решение, опровергающее обвинение Гончаровым Тургенева. И, во-вторых, за столетний период, прошедший со времени написания романов Гончаровым и Тургеневым, литературная критика, тщательно изучавшая творчество обоих авторов, ни разу не обнаружила каких-либо заимствований Тургенева у Гончарова.

Распространение Гончаровым слухов о том, что Тургенев воровал у него темы и персонажи для своих романов признать ложным и порочащим доброе литературное имя Тургенева и на этом основании подвергнуть Гончарова Ивана Александровича общественному порицанию.

Болезненное состояние психики Гончарова (маниакальность), о которой упоминал свидетель Никитенко, не может служить для него оправданием, так как эта маниакальность проявилась уже на склоне лет Гончарова, а он свои обвинения Тургенева в воровстве он высказывал в расцвете своих сил и своего литературного таланта.