Драматург, поэт, дипломат Александр Сергеевич Грибоедов родился 4 (15) января 1795 года в Москве в дворянской семье. В пятнадцать лет окончил Московский университет. Во время наполеоновского вторжения был зачислен в армию и прослужил два года в кавалерийском полку. В июне 1817 года Грибоедов поступил на службу в коллегию иностранных дел; в августе 1818 года он был назначен секретарем русской дипломатической миссии в Персии.

С 1822 по 1826 год Грибоедов служил на Кавказе при штабе А.П.Ермолова, с января по июнь 1826 года находился под арестом по делу декабристов.

С 1827 года он при новом наместнике Кавказа И.Ф.Паскевиче ведал дипломатическими сношениями с Турцией и Персией. В 1828 году после заключения Туркманчайского мира, в котором Грибоедов принял активное участие и текст которого привез в Петербург, он был назначен «полномочным министром» в Персию для обеспечения выполнения условий договора.

В том же году в августе Александр Грибоедов женился на старшей дочери своего друга - грузинского поэта и общественного деятеля Александра Чавчавадзе - Нине, которую он знал с детства, часто занимался с ней музыкой. Повзрослев, Нина вызвала в душе Александра Грибоедова, человека уже зрелого, сильное и глубокое чувство любви.

Говорят, она была красавица: стройная, грациозная брюнетка, с приятными и правильными чертами лица, с темно-карими глазами, очаровывающая всех своей добротой и кротостью. Грибоедов называл ее Мадонной Мурильо. 22 августа 1828 года в Сионском соборе в Тифлисе их венчали. В церковной книге сохранилась запись: "Полномочный министр в Персии Его императорского Величества статский советник и Кавалер Александр Сергеевич Грибоедов вступил в законный брак с девицею Ниною, дочерью генерал-майора князя Александра Чавчавадзева...". Грибоедову было 33 года, Нине Александровне не было еще и шестнадцати.

После свадьбы и нескольких дней торжеств молодые супруги уехали в имение А. Чавчавадзе в Кахетии в Цинандали. Затем молодая чета отправилась в Персию. Не желая подвергать Нину опасности в Тегеране, Грибоедов на время оставил жену в Тавризе - своей резиденции полномочного представителя Российской империи в Персии, и поехал в столицу на представление шаху один. В Тегеране Грибоедов очень тосковал по своей молодой жене, беспокоился о ней (Нина очень тяжело переносила беременность).

30 января 1829 года толпа, подстрекаемая мусульманскими фанатиками, разгромила русскую миссию в Тегеране. При разгроме посольства русский посланник Александр Сергеевич Грибоедов был убит. Бесчинствующая толпа таскала его изуродованный труп по улицам несколько дней, а потом бросила в общую яму, где уже лежали тела его товарищей. Позже его опознали лишь по изуродованному на дуэли мизинцу левой руки.

Ожидавшая мужа в Тавризе Нина не знала о его смерти; беспокоясь о ее здоровье, окружающие скрывали страшную весть. 13 февраля по настоятельной просьбе матери она покинула Тавриз и поехала в Тифлис. Только здесь ей сказали, что муж мертв. От стресса у нее случились преждевременные роды.

30 апреля прах Грибоедова привезли в Гергеры, где гроб видел A.C. Пушкин, упоминающий об этом в своем "Путешествии в Арзрум". В июне тело Грибоедова прибыло наконец в Тифлис, и 18 июня 1829 года было предано земле близ церкви Св. Давида, согласно желанию Грибоедова, который как-то шутя сказал жене: "Не оставляй костей моих в Персии; если умру там, похорони меня в Тифлисе, в монастыре Св. Давида". Нина исполнила волю мужа. Похоронила его там, где он просил; на могиле мужа Нина Александровна поставила часовню, а в ней - памятник, изображающий молящуюся и плачущую перед распятием женщину - эмблему ее самой. На памятнике следующая надпись: "Ум и дела твои бессмертны в памяти русской; но для чего пережила тебя любовь моя?"

«Мало надеюсь на свое умение, и много - на русского Бога. Еще вам доказательство, что у меня государево дело первое и главное, а мои собственные ни в грош не ставлю. Я два месяца как женат, люблю жену без памяти, а между тем бросаю ее здесь одну, чтобы поспешить к шаху...» - писал русский посол Александр Грибоедов, отправляясь туда, откуда он не вернулся живым.

Эта публикация готовилась к другому случаю, но теперь автор посвящает ее памяти убиенного в Турции Андрея Карлова, российского посла.

Жизнь

Три потока с шумом и пеной низвергались с высокого берега. Я переехал через реку. Два вола, впряженные в арбу, подымались по крутой дороге. Несколько грузин сопровождали арбу.
Откуда вы? - спросил я их.
- Из Тегерана.
- Что вы везете?
- Грибоеда.
Это было тело убитого Грибоедова, которое препровождали в Тифлис.
А.С. Пушкин. «Путешествие в Арзрум»

Снежок, кружась над Дворцовой площадью, словно позирует воспоминаниям. Редкий случай - не ветрено, не обжигает над Невками, не бьется в стекло ледяной петербургский ветер. Где-то играют вальс - грибоедовский, в ми-миноре.

Несколько хорошо известных штампов составляют для нас образ автора знаменитой комедии. Во-первых, «Горе от ума», которое мы «проходили» в школе. Также смутно помнится счастливая женитьба на грузинской княжне, и что был убит где-то в Персии. Якобы - сочувствие декабристам. В подтверждение - тема сочинения: протестный («а судьи кто?») дух «Горя от ума», сегодня и вовсе ужатого до объемов ЕГЭ и давно растасканного на плохо понятые цитаты.

Еще одна, рвущая сердце, уже не из пьесы: «Ум и дела твои бессмертны в памяти русской, но зачем пережила тебя любовь моя?» - слова его юной вдовы, начертанные на грибоедовском надгробье.

«Написать его биографию было бы делом его друзей; но замечательные люди исчезают у нас, не оставляя по себе следов. Мы ленивы и нелюбопытны...» - сетовал А.С. Пушкин в том же «Путешествии в Арзрум».

Ум и дела твои бессмертны в памяти русской

С тех пор были написаны и биографии, и даже целый роман, но, пожалуй, ни одна из книг толком не отразила главного (и хорошо, если вовсе не исказила) - того, что в груди Александра Сергеевича Грибоедова билось горячее христианское сердце.

Не либерал, не сторонник революционных идей, а православный человек и патриот своего Отечества, служивший Богу и императору, - вот кем на самом деле был тот, кого и историки, и литераторы любили подавать как светского повесу, почти декабриста.

Между тем в «Дневнике» Вильгельма Кюхельбекера - младшего друга Грибоедова - найдем поразительное: «Он был, без всякого сомнения, смиренный и строгий христианин и беспрекословно верил учению Святой Церкви».

Еще одно важное свидетельство - слова самого Грибоедова, которые запомнил Фаддей Булгарин: «Только в храмах Божьих собираются русские люди; думают и молятся по-русски. В Русской Церкви я в Отечестве, в России! Меня приводит в умиление мысль, что те же молитвы читаны были при Владимире, Димитрии Донском, Мономахе, Ярославе, в Киеве, Новгороде, Москве; что то же пение трогало их сердца, те же чувства одушевляли набожные души. Мы русские только в Церкви, - а я хочу быть русским!»

Он хотел быть русским и был им, но нужно вспомнить исторический контекст, чтобы точнее понять сказанное.

Как и теперь, так и во времена Александра Сергеевича Грибоедова так называемая «передовая часть» общества преданно смотрела на Запад.

«Она по-русски плохо знала, журналов наших не читала, и выражалася с трудом на языке своем родном» , - иронию Пушкина вполне можно отнести и к той части наших соотечественников, которых Константин Аксаков уже в середине XIX века назовет, в противовес народу, публикой : «Средоточие публики в Москве - Кузнецкий мост. Средоточие народа - Кремль. Публика выписывает из-за моря мысли и чувства, мазурки и польки; народ черпает жизнь из родного источника. Публика говорит по-французски, народ по-русски. Публика ходит в немецком платье, народ - в русском. У публики - парижские моды. У народа - свои русские обычаи.

Публика спит, народ давно уже встал и работает. Публика работает (большей частью ногами по паркету) - народ спит или уже встает опять работать. Публика презирает народ - народ прощает публике. Публике всего полтораста лет, а народу годов не сочтешь. Публика преходяща - народ вечен. И в публике есть золото и грязь, и в народе есть золото и грязь; но в публике грязь в золоте, в народе - золото в грязи. У публики - свет (monde, балы и проч.), у народа - мир (сходка). Публика и народ имеют эпитеты: публика у нас почтеннейшая, народ православный. “Публика, вперед! Народ - назад!” - так многозначительно воскликнул один хожалый».

Священномученик Иларион Верейский, очень любивший мысль Аксакова о публике и народе, уже в начале века двадцатого скорбел, предвидя страшные бури: «Как будто для того, чтобы отрезвить русское общество от рабского увлечения Западом и от безрассудного пренебрежения Церковью, Промысл Божий послал великое бедствие Отечественной войны. Просвещенные французы пришли в Москву, ограбили и осквернили народные святыни, показав тем самым изнанку своей европейской души. Увы! Этот тяжелый урок не пошел в пользу русскому обществу».

Не пошел настолько, что, как известно, в 1825 году случился бунт, во главе которого стали, казалось бы, лучшие люди, и среди них - ближайший и любимый друг Грибоедова, князь Александр Одоевский.

Самого Грибоедова тоже записали в декабристы, но нет ничего лучше, чем узнать правду из первых рук.

На дворе - 1828 год. Уже три года, как Александр Одоевский в узах. Грибоедов пишет ему на Нерчинские рудники. Идет перо по бумаге, оставляет чернильный след - как благородный фрегат, спешащий на помощь другу. «Есть внутренняя жизнь, нравственная и высокая, независимая от внешней. Утвердиться размышлением в правилах неизменных и сделаться в узах и в заточении лучшим, нежели на самой свободе. Вот подвиг, который тебе предстоит.

Но кому я это говорю? Я оставил тебя прежде твоей экзальтации в 1825 году (имеется в виду участие А. Одоевского в восстании декабристов. - Примеч. авт.) . Она была мгновенна, и ты верно теперь тот же мой кроткий, умный и прекрасный Александр... Кто тебя завлек в эту гибель!! (Зачеркнуто: «В этот сумасбродный заговор! кто тебя погубил!!») Ты был хотя моложе, но основательнее прочих. Не тебе бы к ним примешаться, а им у тебя ума и доброты сердца позаимствовать!»

Экзальтация, гибель, сумасбродный заговор… Все это - о восстании декабристов. Больше того - Александр Грибоедов называет каторгу «страданием заслуженным», несомненно видя в ней искупление вины перед Богом и Отечеством за этот трагический бунт: «Осмелюсь ли предложить утешение в нынешней судьбе твоей! Но есть оно для людей с умом и чувством. И в страдании заслуженном можно сделаться страдальцем почтенным», - пишет он Одоевскому откровенно и честно, как христианин христианину, все в том же 1828-м.

И при этом как бился Грибоедов за друга! Ходатайствовал за него, где только можно. Увещевал, умолял!

«Благодетель мой бесценный. Теперь без дальних предисловий, просто бросаюсь к вам в ноги, и если бы с вами был вместе, сделал бы это, и осыпал бы руки ваши слезами... Помогите, выручите несчастного Александра Одоевского, - пишет он графу Ивану Федоровичу Паскевичу, своему родственнику, одному из доверенных лиц императора Николая I. - Сделайте это добро единственное, и оно вам зачтется у Бога неизгладимыми чертами небесной Его милости и покрова. У Его престола нет Дибичей и Чернышевых, которые бы могли затмить цену высокого, христианского, благочестивого подвига. Я видал, как вы усердно Богу молитесь, тысячу раз видал, как вы добро делаете. Граф Иван Федорович, не пренебрегите этими строками. Спасите страдальца».

Но все усилия Грибоедова напрасны - Бог судил по-другому, сберегая, будем надеяться, Одоевского для Царствия Небесного. Он отбудет на каторге полный срок, - восемь лет, - по окончании которого, разжалованный в солдаты, будет отправлен на Кавказ, где в 1839 году умрет от малярии, пережив своего верного друга на целых десять лет. А самого Грибоедова уже через год после написания этого письма убьют в Тегеране.

Тайная война

На Кавказе словно бы существует некая, никем не оговоренная норма концентрации всего русского в воздухе - и как только она превышается, моментально ощущается напряжение. Почему в районах Северного Кавказа, где живут в основном мусульмане, к русским относятся, мягко скажем, настороженно? Каждый из нас, наверное, мог бы сходу назвать несколько причин, но истинная лежит куда глубже, чем то, что первым приходит в голову.

«Кует бессильные крамолы, дрожа над бездной, Альбион!» Эта цитата - из стихотворения «России», написанного в 1839 году православным богословом и одним из основателей славянофильства Алексеем Хомяковым. Примем его строки за ответ: в 30-е годы девятнадцатого века Кавказ стал сферой жизненных интересов Британии, положившей много сил на то, чтобы через него ослабить Россию - об этом и писал Алексей Хомяков. Что же до бездны, то ее следует понимать в духовном плане.

Весь девятнадцатый век Великобритания занималась тем, что, играя на религиозных чувствах горцев и всячески подогревая и поддерживая джихад на Кавказе, пыталась отделить его от России. И не ради декларируемой свободы самих горцев - известно, как Британия обращалась со «свободами» народов, живших в ее колониях, - а только потому, что видела в России могущественного соперника и пыталась ее обессилить.

После победоносных войн с Персией и Турцией почти весь Кавказ стал частью Российской Империи. Британцы, чье мировое влияние и богатство держалось на колониях (что такое была Англия без них? просто большой остров), боялись, что Россия не остановится и зайдет еще дальше - в Индию. Пугало Англию - владычицу морей - и доминирование России на Черном море, и русский военный флот на Каспии. И то, и другое было результатом российских военных побед - так же, как и возможность выхода России к Средиземному морю через Босфор и Дарданеллы.

Россию требовалось остановить. Но как? Теми же методами, которыми сегодня действуют США и их союзники на Ближнем Востоке: интригуя и используя прежде всех других так называемый «исламский фактор». Британцы задумали «создать на Кавказе буферное исламское государство» .

Чопорные британские джентльмены с сухими ртами и безупречными манерами, педанты и пуристы, играли в большие шахматы, - и, казалось, не знали себе равных. Одна история шхуны «Виксен» говорит о многом.

В 1829 завершилась первая Турецкая война. По ее итогам России отошло восточное побережье Черного моря - от Анапы до Абхазии.

Часть жителей переменами была недовольна, и Британия не замедлила этим воспользоваться. Начались поставки оружия горцам и прочая, хорошо знакомая по современной истории «помощь». Целью ее было отделение Черкесии от России.

Оружие доставляли из Турции, морем - на якобы торговых кораблях.

Борясь с этой смертельной контрабандой, в 1832 году Россия ужесточает правила и выпускает предписание: отныне «военные крейсеры будут допускать… иностранные коммерческие суда только к двум пунктам - Анап и Редут-Кале, в коих есть карантин и таможни…»

Англия немедленно протестует: это нарушение свободы торговли! - но Россия не намерена уступать. Англия тоже: контрабанда оружия продолжается.

Еще четыре года горцы стреляют из британского оружия по русским солдатам, но настоящая «освободительная» война никак не раскачается, не развернется, и Лондон решается на провокацию.

В Константинополе по приказу первого секретаря британского посольства Дэвида Уркварта - вот он, похожий на дядюшку-чудака из романа про старую добрую Англию, смотрит с пожелтевшего фото - снаряжают шхуну. Ее название «Виксен» - «Лисица». Приняв на борт мешки с солью, под которыми спрятаны орудия и боеприпасы, шхуна идет к российским берегам - и самым наглейшим курсом. У капитана предписание: не только не избегать встречи с русскими кораблями, но и, напротив, искать ее!

Какой там Анап и Редут-Кале, - демонстративно пройдя мимо Геленджика, шхуна движется в Суджук-Кале, в район нынешнего Новороссийска. Она словно кричит - «заметьте меня!»

Ее замечают: шхуну преследует русский бриг - и задерживает, но в какой момент! Вольготно расположившись в бухте Суджук-Кале, «Лисица» выгружает на шлюпки мешки с солью.

На «Аяксе» - так называется русский бриг - требуют осмотра шхуны. Ради этого все и затевалось: в ответ британский капитан заявляет, что его король никогда не признавал блокаду «берегов Черкесии», выражает протест и говорит, что подчинится «только силе». Но русские - тоже не дураки: у них и мысли нет о штурме: не подчинитесь - затопим шхуну, обещает капитан «Аякса», и капитан «Виксена» уступает.

Шхуна конфискована, экипаж выслан в Константинополь. Лондон, узнав об этом, разумеется, задыхается от возмущения, - как было, к примеру, когда Турция сбила наш самолет, но ведет себя так, будто это мы вероломно убили ее летчиков.

Консерваторы поднимают вопрос о законности пребывания Черкесии под юрисдикцией России, «прижимающей свободы». Требуют немедля ввести британский флот в Черное море. В воздухе пахнет войной, но - милость Божия - на этот раз она не начинается.

Однако мы знаем, что пока режиссеры мировых постановок делят амбиции и деньги, обманутые ими исполнители неглавных ролей, горячо и искренне уверовавшие в лозунги, которыми их завели, сражаясь «за справедливость», убивают и гибнут сами. Огонь раздуваемой британцами войны, потрескивая, бежал по бикфордову шнуру насаждаемого радикального ислама и, наконец, добрался до динамита. В 30-е годы XIX века над Дагестаном и Чечней взвилось зеленое знамя газавата, - священной войны против гяуров, неверных. То есть русских.

Дагестан был центром воинственного ислама - так сложилось исторически: еще во времена процветания христианской Алании, в VIII веке, здесь было основано исламское государство - Казикумухское шамхальство.

По «русскому вопросу» в шамхальстве бывали разные мнения. То шамхальцы с русскими строили крепость, то воевали против них, то снова мирились и, сплотившись, вместе ходили на Кабарду.

В шестнадцатом веке Ивану Грозному отсюда даже прислали живого слона - с просьбой защитить от крымского хана, шевкальского царя и турок-османов.

Последние стремились захватить шамхальство, чтобы использовать его как плацдарм для продвижения на Кавказ.

В похожем положении находилась и Грузия, с той разницей, что завоеватели были беспощадны к ее жителям, - не мусульманам, как они, а православным. Павшие от их мечей пополняли сонм мучеников за веру Христову. Пустели целые области. Из терзаемой Грузии не раз обращались за помощью в Москву - ее оказывал и Иоанн Грозный, и сын его, первый, прославленный в лике святых, русский царь Феодор Иоаннович. Царь Феодор принял под свое покровительство кахетинского царя Александра, отчасти это спасало Грузию от атак турок и персов, а Кавказ - от поглощения исламом.

Что же до его отца, то Иван IV, так много сделавший для русской государственности, прибавил к этому еще и то, что в 1567 году основал на Кавказе приграничный русский город-крепость - Терки.

В новом городе поселились не пришлые, а местные люди - гребенские казаки, известные впоследствии как терские: они жили по склонам Терского хребта. Эта крепость стала первым русским щитом на пути иноземных вторжений на Северный Кавказ.

Шло время, терское войско росло, строились казачьи городки.

Эту казачью область ждала суровая судьба на долгие полтораста лет. Пока Россия, охваченная кровавой Смутой, начавшейся после смерти последнего из Рюриковичей, оборонялась от внутренних и внешних врагов и не могла помогать Кавказу, именно казаки встали живой стеной между русскими и иноземцами, рвавшимися с юга. Их почти всех избили, но со своей земли они не ушли.

В это время на Северный Кавказ двинулись не только завоеватели, но и мусульманские миссионеры - начиналась окончательная исламизация горских народов.

Только в восемнадцатом веке, при Екатерине, окрепшая Россия вернулась на Кавказ - и увидела его совсем другим: откровенно враждебным. Теперь волей-неволей пришлось искать возможность оградить новообретенные земли - Новороссию - от набегов горцев. Россия стремилась обезопасить свои южные окраины.

В предгорьях Главного Кавказского хребта и на прилегавших к ним равнинах Россия начала строить Азово-Моздокскую оборонительную линию. Так были заложены - именно как крепости - впоследствии ставшие городами Ставрополь, Георгиевск, Моздок, Екатериноград. Началось массовое переселение казаков с Хопра, Причерноморья и Дона.

Станицы вместе с городами-крепостями образовали цепь (бездумно разрушенную советской властью во времена расказачивания), лежавшую надежной преградой вдоль Кавказского хребта и запиравшую выходы из горных ущелий. Выстроенная как оборонительная в восемнадцатом веке, спустя столетие, при генерале Ермолове, эта линия стала форпостом продвижения вглубь кавказских гор.

Близился девятнадцатый век - время блестящих побед и успешных походов: русскими войсками были разбиты старые враги Грузии и православных балканских народов - и персы, и османы, Россия присоединяла новые территории и укреплялась у морей.

И вот наступил час, которого так боялся Лондон: император Павел I, подружившись с Наполеоном, вознамерился идти в Индию, к главным колониям британской короны.

В 1801 году передовой отряд русской армии - 22 тысячи казаков, войско Донское - ушел Оренбургу.

Еще в конце декабря 1800 британцы пытались убить Наполеона при помощи «адской машины»: на улице, по которой следовала его карета, взорвался бочонок с порохом. Многие погибли, но сам Наполеон уцелел.

Теперь же, ввиду начавшегося похода, Британия должна была срочно что-то предпринять: весь ее доход, включая торговлю опиумом, происходил из Индии.

Тогда и началась ее «Большая игра» против России, или «Турнир теней»: сеть спецопераций, шпионская война, бесстыжая и беспощадная, как внезапная смерть.

Среди ее жертв найдем и императора Павла I, и Александра Сергеевича Грибоедова, и - уже в XX веке - Григория Распутина, и саму Российскую империю, к уничтожению которой «туманный Альбион» приложил немало усилий.

Из школьных учебников мы знаем, что император Павел I был задушен - ночью, спящим, в собственной спальне, своими же царедворцами. Но о том, кто маячил за спинами цареубийц пляшущей тенью от свечи на стенах Михайловского замка, расскажет не учебник, а ликующее письмо британского посланника в России, лорда Чарльза Уитворта.

«Прошу принять мои самые искренние поздравления! - пишет он после убийства бывшему российскому послу в Лондоне, графу С. Воронцову, - Как выразить все, что я чувствую по поводу этого счастливого случая, ниспосланного Провидением. Чем я более думаю о нем, тем более благодарю небо».

Письмо написано в Лондон, и «провидение» присутствует в нем как фигура речи - Уитворт отлично знал цену этому «провидению»: заговорщики собирались в доме у его любовницы, известной санкт-петербургской авантюристки Ольги Жеребцовой, - потому что именно через Уитворта из Лондона финансировали убийство русского императора.

Мало кто знает, что перед революцией по поручению другого императора, будущего страстотерпца Николая II, Священный Синод рассматривал вопрос о канонизации Павла I. Тогда же Петропавловский собор, где, как и все Романовы до него, был погребен Павел I, выпустил книгу со свидетельствами о чудесах по молитвам на его могиле .

Смертью Павла I индийская эпопея и завершилась. Через несколько месяцев, в марте 1801-го, узнав о смерти друга, Наполеон ни на секунду не усомнился в том, кто это сделал: «Англичане промахнулись по мне в Париже, но они не промахнулись по мне в Петербурге!»

Прошло 11 лет, Наполеон, уже став императором, сам напал на Россию, был повержен, и после победы над ним наступило время расцвета Российского государства.

Правившие им императоры считали необходимым для себя печься не только о русском, но и вселенском православии: сербах, болгарах, молдаванах, греках, угнетаемых турками-османами. Балканские войны несли православным народам, изнемогавшим под исламским владычеством, долгожданную свободу, - а там, где освобождение было невозможно, желаемое достигалось дипломатическим путем. Так, например, при императоре Николае I все православные, жившие на территории Османской империи, находились под официальным покровительством государства Российского.

А Британская империя продолжала свою «Большую Игру». На Кавказе оружием и деньгами она поддерживала сепаратизм, в то время как идейную составляющую - исламский фанатизм - поставляла Османская империя, союзник Британии. Этот экспорт шел воротами Дагестана, где в 30-е годы девятнадцатого столетия взошла звезда имама Шамиля. С искусственным насаждением идей джихада из памяти горских народов, в том числе и балкарцев, уходили последние воспоминания о христианском прошлом.

«Как тяжело жить, когда с Россией никто не воюет», - восклицал лорд Палмерстон, знаменитый политик, в конце карьеры ставший премьер-министром Британии.

«Крым и Кавказ отбираются у России и отходят к Турции, причем на Кавказе Черкесия образует отдельное государство, находящееся в вассальных отношениях к Турции», - таков был его план: раздел России.

И в 1853 году война началась. Очаг раздора вспыхнул не где-нибудь, а на Святой Земле, бывшей частью Османской империи.

Хранителями ключей от храма Господня были тогда православные греки. И вот, под давлением Ватикана, Англии и Франции, турецкий султан отобрал эти ключи у православных и передал их католикам, одновременно отказав России в покровительстве над православными подданными Османской империи.

В ответ на это император Николай I 26 июня 1853 года объявил о вступлении русских войск в православные земли, лежавшие под владычеством турок - Молдавское и Валашское княжества. А в октябре Турция объявила России войну. Министр иностранных дел Великобритании назвал ее «битвой цивилизации против варварства». Чем не нынешний день? И тот же план раздела России, и те же стереотипы.

Крымская война продолжалась три года, а Кавказ не мог успокоиться больше десяти лет. Пролилось много крови, много было сделано зла, и глубокие раны, затянувшись, дают о себе знать и сегодня, когда вслед за британцами теперь уже новые силы раскачивают Кавказ, вбрасывают старые идеи исламского фанатизма, финансируют боевиков, провоцируют большие и малые войны.

Александр Грибоедов оставил нам бесценное свидетельство того, какими на самом деле были отношения между горцами и русскими на Кавказе в XIX веке. Вот письмо, написанное им в 1825 году, во время Кавказской войны, из станицы Екатериноградской, одной из тех самых первых оборонительных крепостей, заложенных при Екатерине.

«Душа моя Вильгельм. Спешу уведомить тебя о моем житье, покудова не народился новый месяц, а с ним и новые приключения; еще несколько дней и, кажется, пущусь с А[лексеем] П[етровичем] в Чечню; если там скоро утишатся военные смуты, перейдем в Дагестан, а потом возвращусь к вам на Север.

…Дела здешние были довольно плохи, и теперь на горизонте едва проясняется. Кабарду Вельяминов усмирил, одним ударом свалил двух столпов вольного, благородного народа. Надолго ли это подействует? Но вот как происходило. Кучук Джанхотов в здешнем феодализме самый значительный владелец, от Чечни до Абазехов никто не коснется ни табунов его, ни подвластных ему ясырей, и нами поддержан, сам тоже считается из преданных русским. Сын его, любимец А[лексея] П[етровича], был при посольстве в Персии, но, не разделяя любви отца к России, в последнем вторжении закубанцев был на их стороне, и вообще храбрейший из всех молодых князей, первый стрелок и наездник и на все готовый, лишь бы кабардинские девушки воспевали его подвиги по аулам. Велено его схватить и арестовать. Он сам явился по приглашению в Нальчикскую крепость, в сопровождении отца и других князей. Имя его Джамбулат, в сокращении по-черкесски Джамбот. Я стоял у окна, когда они въезжали в крепость, старик Кучук, обвитый чалмою, в знак того, что посетил святые места Мекку и Медину, другие не столько знатные владельцы ехали поодаль, впереди уздени и рабы пешие. Джамбот в великолепном убранстве, цветной тишлай сверх панцыря, кинжал, шашка, богатое седло и за плечами лук с колчаном. Спешились, вошли в приемную, тут объявлена им воля главнокомандующего. Здесь арест не то, что у нас, не скоро даст себя лишить оружия человек, который в нем всю честь полагает. Джамбот решительно отказался повиноваться. Отец убеждал его не губить себя и всех, но он был непреклонен; начались переговоры; старик и некоторые с ним пришли к Вельяминову с просьбою не употреблять насилия против несчастного смельчака, но уступить в сем случае было бы несогласно с пользою правительства. Солдатам велено окружить ту комнату, где засел ослушник; с ним был друг его Канамат Касаев; при малейшем покушении к побегу отдан был приказ, чтобы стрелять. Я, знавши это, заслонил собою окно, в которое старик отец мог бы все видеть, что происходило в другом доме, где был сын его. Вдруг раздался выстрел. Кучук вздрогнул и поднял глаза к небу. Я оглянулся. Выстрелил Джамбот, из окна, которое вышиб ногою, потом высунул руку с кинжалом, чтобы отклонить окружающих, выставил голову и грудь, но в ту минуту ружейный выстрел и штык прямо в шею повергли его на землю, вслед за этим еще несколько пуль не дали ему долго бороться со смертию. Товарищ его прыгнул за ним, но середи двора также был встречен в упор несколькими выстрелами, пал на колена, но они были раздроблены, оперся на левую руку и правою успел еще взвести курок пистолета, дал промах и тут же лишился жизни. Прощай, мой друг; мне так мешали, что не дали порядочно досказать этой кровавой сцены; вот уже месяц, как она происходила, но у меня из головы не выходит. Мне было жаль не тех, которые так славно пали, но старца отца. Впрочем, он остался неподвижен и до сих пор не видно, чтобы смерть сына на него сильнее подействовала, чем на меня. Прощай еще раз. Кланяйся Гречу и Булгарину».

Александр Грибоедов называет врагов «вольным, благородным народом», а мятежного князя - проще сказать, предателя - «несчастным смельчаком». Никакой ненависти или неприязни, напротив: в каждой строчке драгоценностью проступает уважение - если не сказать восхищение.

Сам Грибоедов тоже станет жертвой политики Великобритании, для которой победа России над Персией и Туркманчайский договор, составленный блестящим дипломатом Александром Грибоедовым, стали поражением. По этому договору к Российской империи отходили Армения и часть Азербайджана. Британцы отомстят, и метод будет тем же - раздуть религиозную вражду и ненависть к неверным.

Смерть

В 1828 году двухлетняя война с Персией закончилась русской победой. В селении Туркманчай генерал Паскевич и наследник персидского шаха, правитель Азербайджана Аббас-Мирза подписали мирный договор. Его составителем был Александр Сергеевич Грибоедов. Этот документ - пик государственной карьеры тридцатилетнего Грибоедова и одна из самых блестящих дипломатических побед России.

Но одно, хоть и огромное, дело было заключить договор, а другое - добиться его исполнения. Александр Сергеевич привозит подписанные бумаги в Петербург, и именно его назначают следить за исполнением договора, - полномочным министром-резидентом в Персию.

Это повышение отнюдь не радовало его. Сохранилось свидетельство современника: «Мрачное предчувствие, видимо, тяготило его душу. Как-то раз Пушкин начал утешать его, Грибоедов ответил: “Вы не знаете этого народа (персиян), увидите, что дело дойдет до ножей”. Еще определеннее выразился он А. А. Жандру, сказав: “Не поздравляйте меня с этим назначением: нас там всех перережут. Аллаяр-хан - мой личный враг и никогда не подарит он мне туркманчайского договора” ».

Договор принес Персии много неприятного: вместо того, чтобы завоевать Кавказ, она потеряла часть Армении (Эриванское и Нахичеванское ханства). Не претендовал больше Тегеран и на Грузию, и на Северный Азербайджан. К Российской империи отошла и часть каспийского побережья.

Огромные потери! Британская империя, подталкивавшая Персию в спину в войне с Россией и с ее поражением утратившая влияние в регионе, хоть и признала их, но не собиралась опускать рук.

Еще Персия должна была выплатить контрибуцию - 20 миллионов рублей серебром - и отпустить всех плененных. Забота об исполнении этих двух условий и стала особым попечением Александра Сергеевича.

Он направляется в Персию через Тифлис. В замершем от зноя городе - Грибоедов прибывает туда в июле, - где от жары не спасают и тенистые платаны, сплетающие свои ветви над узкими улицами, а доски подвесных балконов раскаляются так, что босой ногой не ступить, - ждет его последнее утешение перед выходом на смерть: любовь земная. Он встречает юную Нину Чавчавадзе, которую знал еще ребенком, - смотрит и не узнает.

Она красива так, что любой потеряет голову - и Александр Грибоедов не исключение. Нина отвечает ему взаимностью.

Ей еще нет и шестнадцати - почти ребенок, - и кто не влюблялся в пятнадцать лет, но удивительно: ее любовь - не увлечение, как обычно бывает в таком возрасте, а редкое сокровище - настоящее, глубокое чувство. Когда Александра Грибоедова не станет, все 28 лет, остававшиеся до ее собственной смерти, Нина будет носить траур по своему мужу. «Черная роза Тифлиса» - так звали ее в городе.

В августе 1828 года они венчаются в древнем соборе Сиони, где хранится величайшая святыня - крест равноапостольной Нины.

Жених болен лихорадкой, и у него падает обручальное кольцо - дурной знак. Он счастлив, но нехорошие предчувствия, кажется, все равно не оставляют его. «Не оставляй костей моих в Персии, если умру там, похорони в Тифлисе, в церкви святого Давида», - скажет он Нине, и придет время, когда она это исполнит. А пока они отправляются на границу с Персией. Вокруг качает тяжелыми ветвями сладкий грузинский сентябрь.

«Женат, путешествую с огромным караваном, 110 лошадей и мулов, ночуем под шатрами на высотах гор, где холод зимний, Нинуша моя не жалуется, всем довольна, игрива, весела; для перемены бывают нам блестящие встречи, конница во весь опор несется, пылит, спешивается и поздравляет нас с счастливым прибытием туда, где бы вовсе быть не хотелось», - пишет Александр Грибоедов с дороги.

Наконец, они - в приграничном Тавризе. В Тегеране царствует Фатх-Али-шах Каджар, но фактический правитель Персии, Аббас-мирза, находится здесь, в Тавризе.

В начале декабря, оставив Нину (она беременна, и беременность проходит трудно), ее муж отправляется в Тегеран: «Еще вам доказательство, что у меня государево дело первое и главное, а мои собственные ни в грош не ставлю. Я два месяца как женат, люблю жену без памяти, а между тем бросаю ее здесь одну, чтобы поспешить к шаху за деньгами в Тегеран...»

Верноподданный русского царя, сын своего Отечества, сам того не зная, Александр Грибоедов спешит навстречу смерти.

Тринадцатым пунктом в составленном им договоре значится: «Все военнопленные обеих сторон, взятые в продолжение последней войны или прежде, а равно подданные обоих правительств, взаимно впадшие когда-либо в плен, должны быть освобождены и возвращены в течение четырех месяцев».

В январе в тегеранской резиденции Александра Сергеевича просят убежища две армянки - из гарема Аллаяр-хана, зятя царствующего шаха. По Туркманчайскому договору они должны быть возвращены на родину: Восточная Армения теперь - часть Российской империи.

Чтобы оценить действия Александра Грибоедова, когда он принимает беженок из гарема Аллаяр-хана, вспомним еще раз его слова, сказанные друзьям в Петербурге: «…Не поздравляйте меня с этим назначением. Нас там всех перережут. Аллаяр-хан - мой личный враг».

Персия жила по шариату - исламскому праву, согласно которому за оставление ислама полагается смерть. Не понаслышке знал об этом казначей шаха (а значит, и всей страны), евнух, управлявший его огромным гаремом. Мирза-Якуб был тайным христианином. На самом деле его звали Якуб Маркарянц - армянин из Эривани, он был захвачен в плен за 25 лет до описываемых событий, насильно оскоплен и под страхом смерти принужден к принятию магометанства.

Кто знает, сколько раз, проснувшись черной персидской ночью от того, что плачет, он все силился удержать отлетевший сон и хотя бы мысленно вернуться туда, где качались на желтой кладке знакомой до трещинок стены густые кленовые тени, и пахло домом, и две родные фигуры в глубине двора шаркали старенькими ногами к воротам. Мама, папа! Отбросив покрывало, он вскакивал, шарил рукой по книжной полке, находил нужный том, раскрывал его и доставал листок с начертанным на нем армянским крестом хачкаром, и целовал этот крест, и плакал, и снова прятал между страниц исламских книг, и до утра всматривался в потолок, раздумывая, что, может быть, однажды…

Но нужно ли? При дворе его ценят и уважают, не догадываясь о его тайне. Он блестяще ведет финансовые дела, богат и, кажется, имеет все, о чем только можно мечтать. И только Туркманчайский договор меняет дело - у Якуба появляется надежда. Ради нее он готов бросить все, променять богатство и почет на мечту о возвращении домой. Именно мечту - конечно, прожив четверть века в Персии, он не обманывался на этот счет: его вряд ли отпустят с миром.

Якуб пытается действовать не наотмашь - вечером приходит в русскую миссию и объявляет Александру Грибоедову «желание возвратиться в Эривань, свое отечество», - пишет секретарь миссии Иван Мальцев. «Грибоедов сказал ему, что ночью прибежища ищут себе только воры, что министр российского императора оказывает покровительство свое гласно, на основании трактата, и что те, которые имеют до него дело, должны прибегать к нему явно, днем, а не ночью… На другой день он опять пришел к посланнику с тою же просьбою».

И когда русский посол соглашается принять Якуба Маркарянца, Тегеран мгновенно закипает. «Смерть неверным!» - несется по его улицам, а в тени маячит знакомая тень, подливает масла в огонь, традиционно используя «исламский фактор» - агенты британской империи.

Следует серия обвинений и разбирательств: Якуб должен казне денег, - нет, не должен, и прочая - пока дело не доходит до высшего духовного лица Персии, Мирзы-Месиха.

Тот слов на ветер не бросает - они падают как камни, которыми забрасывают на площадях виновных в выходе из ислама: « Этот человек 20 лет был в нашей вере, читал наши книги и теперь поедет в Россию, надругается над нашею верою; он изменник, неверный и повинен смерти!»

Ему вторят его муллы - ахунды, как их называют в Персии: «Не мы писали мирный договор с Россиею и не потерпим, чтобы русские разрушали нашу веру; доложите шаху, чтобы нам немедленно возвратили пленных».

Они идут по городу, крича: «Запирайте завтра базар и собирайтесь в мечетях; там услышите наше слово!» - и эти крики отскакивают от стен, множатся и катятся дальше, тяжелые, как ядра, и в воздухе, кажется, уже разливается запах завтрашней крови, и горячит, и пьянит. Смерть неверным!

«30 января едва забрезжилось, как вдруг послышался глухой рев; постепенно слышались традиционные возгласы: “Эа Али, салават!”, исходящие из уст тысячной толпы. Несколько служащих бегом пришли известить о том, что многочисленная толпа, вооруженная камнями, кинжалами и палками, приближается к посольскому дому, предшествуемая муллами и сеидами. Возглас “смерть кяфирам” был слышен очень хорошо», - вспоминал курьер русской миссии.

И толпа вломилась в посольство, круша ворота и двери, втекла на крыши, «лютыми криками изъявляла радость и торжество свое».

А это снова свидетельство Ивана Мальцева : «Посланник, полагая сперва, что народ желает только отобрать пленных, велел трем казакам, стоявшим у него на часах, выстрелить холостыми зарядами и тогда только приказал заряжать пистолеты пулями, когда увидел, что на дворе начали резать людей наших. Около 15 человек из чиновников и прислуги собрались в комнате посланника и мужественно защищались у дверей. Пытавшиеся вторгнуться силою были изрублены шашками, но в это время запылал потолок комнаты, служившей последним убежищем русским: все находившиеся там были убиты низверженными сверху каменьями, ружейными выстрелами и кинжальными ударами ворвавшейся в комнату черни».

Из тех, кто мог видеть смерть Александра Грибоедова, не выжил никто. Защищая русскую миссию, пал весь казачий конвой - 37 человек. Растерзанных, зарубленных, раздавленных толпой, их побросали в ров - руки, ноги, обезглавленные тела.

Казаки - святое воинство! Сколько веков они, не задумываясь, просто, без оглядки, отдавали свои жизни - за Отечество, за други своя (Ин. 15, 13), ради Бога. Живым щитом, истекающим кровью, стояло на Кавказе гребенское войско, и в Смутное время было избито почти все. Весь девятнадцатый век шли под пули горцев, усмиряя газават, верные государю терцы. Так было и после новой Смуты - 1917 года, пока не истребили верное Богу казачество. Качается теперь густая трава, обнимая покосившиеся кресты на заброшенных казачьих могилах в бывших станицах Кавказа. Но память живет, и будет жить, пока есть, кому помнить.

Помним и мы, как пролилась в Тегеране христианская кровь, но не потушила жуткого пожара - еще три дня горел демоническим огнем обезумевший город, и три дня таскала по улицам тело Александра Грибоедова не насытившаяся убийствами толпа.

Не властные над душой, бесновались, кричали, терзали мертвую плоть. Наконец, будто устав, сбросили в ров, где уже ждал русского посланника его верный конвой: так, должно быть, и отбыл он на небо - воин Христов в окружении своей дружины.

Дьявол - отец всякого зла и отвратительного насилия, он - главный враг рода человеческого. Он приходит к человеку и пытается заставить работать ему, и если ты сопротивляешься, стремится тебя уничтожить. Люди, которых он пленил и увлек в свое царство, поступают так же: способов прельщения много, на то он и лукавый, чтобы обмануть человека, и не стоит обвинять только лишь мусульман. В нашей собственной истории найдется достаточно подобных эпизодов.

В 988 году великий князь Владимир принял крещение и крестил свой народ. А через полтора века после этого в Киеве похожим образом - взбесившейся толпой - был убит князь-инок Игорь Киевский и Черниговский. В этой толпе, ворвавшейся в храм и схватившей его во время Божественной литургии, не было иноверцев.

Родной брат воцарившегося в Киеве великого князя пытался его спасти - выхватил из толпы, отвез к дому матери, втолкнул за ворота - но куда там: преследователи уже не могли остановиться, диавол горячил кровь, и, с улицы завидев Игоря в галерее второго этажа, толпа рванула, как гончие псы по свежему следу. Крушили ворота, ломали двери, потные, красные, с безумными глазами, разбивали сени, тащили вниз святого мученика и на нижних ступенях лестницы забили насмерть. На этом не остановились, а еще волокли тело монаха по улицам, обвязав ноги веревкой, - до Десятинной церкви, там кинули на телегу, устав таскать, и покатили к рынку, где и бросили, и пошли по домам, будто не православный народ, а бешеные печенеги.

Тело другого князя-страстотерпца, Андрея Боголюбского, безжалостные убийцы - свои, из ближайшего круга - выволокли в сад, бросили псам, и только один, оставшийся верным, Кузьма Киянин просил за него, плакал. Выпросил, принес в церковь, но и там сказали: «что нам до него!» И в притворе, под плащом, лежало тело князя два дня и две ночи, пока жители города грабили его дом, и только на третий день отпели убитого князя.

Несколько столетий спустя для цареубийства, профинансированного британским посланником Уитвортом, тоже нашлись исполнители из своих: императора Павла I убил собственный конвой.

За всем этим стоит дьявол, прельстивший, обманувший людей. А пути в их сердца во все века одни и те же - через сластолюбие, славолюбие и сребролюбие. Так что не будем задыхаться от «справедливой» ненависти к кому-либо, а будем в своем собственном сердце воевать против дьявола, - ибо из сердца исходят злые помыслы, убийства, прелюбодеяния, любодеяния, кражи, лжесвидетельства, хуления (Мф. 15, 19).

Когда беспорядки в Тегеране, наконец, утихли, власть, словно очнувшись, взялась действовать. Пытались «замять». Послали в Петербург дары, в их числе огромный алмаз, но самое главное, дали забрать обезображенное тело Александра Сергеевича - его опознали по отстреленному мизинцу.

А святые останки казаков так и остались лежать во рву - пока их, рискуя жизнью, не вынесли оттуда тегеранские армяне.

Неподалеку строилась первая в городе армянская церковь (может, и Якуб Маркарянц, с его огромными возможностями, тайно приложил к этому руку - да и сами персы, проиграв войну, пытались выглядеть терпимей к иноверцам).

Рабочие и священник (история сохранила только его фамилию - Давудян), жившие при строительстве, ответили русским на подвиг подвигом: руки, ноги, казачьи тела с распоротыми животами глухой ночью были собраны ими и погребены во дворе строящейся церкви святого Татевоса. Вокруг высились кучи выкопанной земли, лежали кирпичи, но чтобы и вовсе отвести подозрения, над свежей могилой высадили лозу, - персы искали пропавшие останки, но ничего не нашли.

Шестого февраля весть о смерти российского посланника дошла до Тавриза, но не до Нины - для нее муж будет жив еще несколько месяцев. Бедная Нина: от нее скрывают, боятся, что потеряет ребенка. Она чувствует, мечется, плачет. Успокаивают, что-то говорят.

Уже в Тифлисе, куда обманом перевезли ее, Нина, наконец, все узнала.

«После моего приезда, когда я едва отдохнула от перенесенной усталости, но все более и более тревожилась в невыразимом, мучительном беспокойстве зловещими предчувствиями, сочли нужным сорвать завесу, скрывающую от меня ужасную правду. Свыше моих сил выразить Вам, что я тогда испытала. Переворот, происшедший в моем существе, был причиной преждевременного разрешения от бремени. Мое бедное дитя прожило только час и уже соединилось со своим несчастным отцом в том мире, где, я надеюсь, найдут место и его добродетели, и все его жестокие страдания. Все же успели окрестить ребенка и дали ему имя Александр, имя его бедного отца...» - пишет она в Тавриз их общему другу, английскому посланнику Джону Макдональду.

Именно ему и его супруге поручил Александр Грибоедов, отправляясь в Тегеран, свою жену - два дипломата из соперничающих империй, Британии и России, похоже, действительно были друзьями.

Наконец, тело Александра Сергеевича прибыло в Тифлис. Нина встречала его, стоя на крепостной стене. Увидела повозку с гробом и потеряла сознание, упала.

Вот также стояла когда-то на крепостной рязанской стене святая княгиня Евпраксия с маленьким Иоанном на руках. Есть много общего в судьбах зарайского князя Феодора и человека светского девятнадцатого века, Александра Сергеевича Грибоедова. Оба они были православными, впитавшими благочестие русской Церкви.

Вспомним еще раз слова Александра Грибоедова и положим их на сердце:

«Только в храмах Божьих собираются русские люди; думают и молятся по-русски. В Русской Церкви я в Отечестве, в России! Меня приводит в умиление мысль, что те же молитвы читаны были при Владимире, Димитрии Донском, Мономахе, Ярославе, в Киеве, Новгороде, Москве; что то же пение трогало их сердца, те же чувства одушевляли набожные души. Мы русские только в Церкви, - а я хочу быть русским!»

Как и все мы, не раз Александр Грибоедов слышал в церкви за службами чтение Апостола, что вера без дел мертва (Иак. 2, 20) - и что нам ради Христа не только веровать в Него, но и страдать за Него (Флп. 1, 29).

И когда пробил его час, и пришло время действовать, он поступил не как политик, а как христианин.

На столичных площадях России, Грузии и Армении высятся сегодня памятники Александру Сергеевичу Грибоедову. Настоящее, глубокое уважение питают к нему два христианских кавказских народа - армяне и грузины, и за этим уважением стоит именно почитание его как христианина, который душу свою положил за други своя .

И никакие сиюминутные политические веяния не могут поколебать этого уважения к Александру Грибоедову, русскому человеку.

Сразу скажем, по сей день есть заинтересованные лица, которые крепко держатся за английский след в убийстве Грибоедова. Версия появилась в «Московских ведомостях» 1829 года. Это и понятно, поскольку в Персии тогда существовали только российская и британская дипмиссии и царю, получившему в знак прощения за гибель посланника уникальный бриллиант «Шах», удобнее было выискать стрелочника на стороне Туманного Альбиона. Вторую жизнь этой версии дал Юрий Тынянов. В 1929 году, когда исполнилось 100 лет со дня трагической гибели российского посланника в Тегеране, появился тыняновский роман «Смерть Вазир-Мухтара».

Политическая ситуация, когда фактически были разорваны дипломатические отношения между большевистской Россией и Англией, подсказала Ю.Тынянову актуальную трактовку. В результате по романной версии английский дипкорпус в Персии оказался повинным в смерти Грибоедова.

По признанию самого Грибоедова, он не был ключевой фигурой в российско-персидских отношениях, что делало бы резонным его убийство для конкурирующего государства.

9 декабря 1827 года сам Грибоедов в письме к К.К. Родофиникину из Тебриза писал, что не будет иметь много дела в Тегеране, так как все дела с Россией решает Аббас-Мирза в Тебризе. Также он сообщает, что считает необходимым пригласить Аббас-Мирзу в Петербург. Генерала Паскевича он просит о наградах для английского посольства. Грибоедов был человеком фанатической честности. Во всяком случае, так характеризовал его генерал Ермолов. И человек подобного склада не стал бы ратовать за награждение английского дипкорпуса, если бы имели место серьезные интриги и неприязнь. И наконец, Англии как раз выгодно было, чтобы Россия выпотрошила из Персии двадцатимиллионную контрибуцию и тем самым заставила страну подсесть на иглу британских финансовых вливаний.

Беда в том, что фанатическая честность и вытекающая из этого качества доверчивость сделали его жертвой навязанного ему окружения.

Доверчивый ум

По всей видимости, в силу своей феноменальной порядочности Александр Грибоедов принимал за правду рассказы своего коварного окружения об «исторической родине армян на Кавказе». Под прессом армянской лжи поэт ошибочно считал, что армяне - автохтоны на Южном Кавказе и когда-то были насильственно изгнаны оттуда в Персию. Главным доказательством для него были церкви, которые он видел на территории азербайджанских ханств. По-видимому, он получил массу внушительной лжи во время пребывания в Эчмиадзинском монастыре и бесед с патриархом в январе 1820-го и июне 1827 года.

Скорее всего он даже не предполагал, что можно присвоить церкви другого народа, как это сделали армяне с албанскими церквами. Он также не ведал, что сам является жертвой фальсификаций, которыми его методично подкармливало армянское окружение.

19 июля 1827 года граф И. Паскевич, муж двоюродной сестры Грибоедова, поручил ему написать проект перемирия между Россией и Персией.

11 ноября 1827 года на втором заседании конференции, на которой обсуждались условия, предъявленные Паскевичем персидскому правительству, именно по инициативе Грибоедова были рассмотрены основные вопросы, относящиеся к армянскому народу. Как известно, поэт добился включения в Туркманчайский договор специальной 15-й статьи, которая стала юридической базой для массового переселения армян из Персии на исконные азербайджанские земли. Отметим, что после этого проект российского правительства о переселении 80 тыс. казаков на земли вдоль иранской границы потерял силу.

Взятие Эривани

К этому добавим, что именно Грибоедов остро обозначил вопрос о необходимости взятия Эриванской крепости, что в конечном итоге обеспечило армян территорией для создания государства там, где их раньше никогда не было. Об этом его донесение Паскевичу 30 июля 1827 года после переговоров с персидским наследным принцем Аббас-Мирзой из лагеря при селении Кара-Баба.

Наряду с политическими интересами России Грибоедов руководствовался желанием помочь армянскому народу вернуться на «историческую родину». Он проявлял о них заботу и после переселения на Кавказ. Из «Записок о переселении армян из Персии в наши области» узнаем, что Грибоедов предлагал передать 30-тысячное поголовье скота Эриванского cардара не армии и не казне, а новоприбывшим армянам, чтобы пополнить их хозяйство.

В кругу армян

С 1819 года помощником поэта был армянин Шамир Мелик-Бегляров, который работал в дипломатической канцелярии главнокомандующего на Кавказе. Со временем Грибоедов начал слепо доверять этому человеку. В его эпистолярном наследии достаточно писем, в которых он ходатайствует за Шамира, пишет, как скучает по нему и ждет обратно.

Сохранились сведения о том, что именно Шамир, который в 1847 году дослужился до чина полковника и кавалера ордена Святого Георгия IV класса, был одним из составителей нового проекта армянского государства на исконных азербайджанских землях.

Под его влиянием Грибоедов недолюбливал правителя гражданской канцелярии генерала Ермолова П.И. Могилевского, который помогал бекам Эриванского ханства (с 1828 года - Армянской области) получать русские чины и звания.

По настоятельному совету Шамира Грибоедов часто посещал Тифлисское армянское училище, периодически встречался с обученными армянами, которые привлекали его к чтению искусно сфальсифицированных «фундаментальных» трудов по истории Армении.

Письмо Паскевичу из Тебриза от 30 октября 1828 года показывает степень доверия Грибоедова к проармянскому фальсификатору. Поэт просит графа «завоеванные в Баязете А.Г. Чавчавадзе восточные манускрипты отправить в Академию наук О.И. Сенковскому, а не в Публичную библиотеку. (ПССГ. III, 227.) Речь идет об Осипе Сенковском, который выступал в поддержку армянских фальсификаций под литературной маской «Барон Брамбеус». Именно его В. Величко называл «первым наемником армян в русской литературе».

В Тебризе почти все сотрудники в его посольской миссии были армяне: канцелярист Рустам Бенсанян, личный переводчик Мелик Шахназар, Якуб Мархарян (Мирза-Якуб), казначей Василий Дадашьян (Дадаш-бек), курьеры Исаак Саркисов, Хачатур Шахназаров.

В архиве исследователя Н.К. Пиксанова сохранились документы, свидетельствующие о заботливом отношении поэта к этим людям. Среди них - отношение № 1402 от 14 августа 1827 года Азиатского департамента Грибоедова, в котором утверждается его выбор в переводчики поручика Шахназарова и коллежского регистратора В. Дадашева. Наряду с Шамиром армянин Дадашев тоже держал молодого дипломата под своим влиянием.

В декабре 1828 года Грибоедов отправил к Паскевичу отношение с просьбой объявить переводчику Шахназарову утвержденный чин штабс-капитана и выдать ему годовой оклад за работу.

Таким образом, проясняется, как и под каким влиянием формировалось сочувственное отношение молодого дипломата к армянам, которых он поначалу совсем не жаловал.

Наряду с этим сегодня проясняется степень виновности армянского окружения Грибоедова к его гибели. Рустам Бенсанян, он же Рустам-бек, был главной мулетой, поднимающей ярость персов против российского посланника. Хотя в некоторых источниках утверждают, что Грибоедов раздражал шаха и его двор своей дерзостью, тем, что он в туфлях заходил в шахские покои, эта версия держится на слабых подпорках. Современники отмечают особую грибоедовскую учтивость и любезность в обращении. Что касается хождения в обуви по коврам, то шах и его окружение наверняка лояльно относились к этому, поскольку в Туркманчае был подписан протокол о посольском церемониале, по которому русским дипломатам разрешалось на приеме у шаха находиться в европейской одежде и, следовательно, не разуваться.

Так что недовольство российским дипкорпусом в Персии вызывал не Грибоедов, как это внушается более 100 лет, а армяне. Вечно пьяный Рустамбек и его дружки затевали на базарах драки, бегали по улицам с обнаженной шашкой и грозили персам. Он и был главным подстрекателем, заставившим Грибоедова укрыть в посольстве двух армянок из гарема влиятельного вельможи Аллаяр-хана.

Убийство

Грибоедов относился к сановнику неприязненно, но в чем причина личной неприязни дипломата к этому человеку и случайно ли именно его наложниц требовал укрыть в посольстве Рустам-бек? Кстати, отметим, что женщины вовсе не просились в Россию, их силой забрали, ссылаясь на 13-ю статью Туркманчайского договора, не считаясь с тем, что они уже приняли мусульманство и имели детей от Аллаяр-хана.

Дальнейшее развитие действий само по себе предвещало трагический финал. Ночью 21 января 1829 года в двери российского посольства постучался Мирза-Якуб Маркарян и заявил, что желает воспользоваться правом пленника возвратиться на родину. Грибоедов отказал ему в приеме в столь позднее время. Но Маркарян вернулся утром и настаивал на своем. Это был евнух, сделавший за 15 лет блестящую карьеру казначея внутренних покоев шахского дворца, был доверенным лицом, знавшим тайны тегеранской элиты.

Посланцы шаха так и не смогли объяснить Грибоедову, что увозя евнуха, он фактически посягает на честь шаха. Тем временем наложницы Аллаяр-хана подняли громкий скандал, что по наущению Мирзы-Якуба их изнасиловал сводный брат Грибоедова Дмитриев. В тот же день Рустам-бек затеял очередную драку на базарной площади. Словом, армяне мастерски разыграли сценарий и довели события до кульминации. Персы, расценившие действия Грибоедова и его окружения как оскорбление достоинства всего народа, разгромили посольство и убили дипломата. Так Грибоедов стал жертвой лжи и вероломства.

Последствия

Однако смертью поэта не завершились конфликты и войны в Закавказье, а, наоборот, завязывался новый узел противоречий - так называемый карабахский конфликт.

Через 160 лет история повторилась. Как известно, под руководством Грибоедова армян переселяли в Эривань, Нахичевань и Карабах. В Эривани в 1918 году была провозглашена Армения, и азербайджанцы подарили им город Эривань и 9 тыс. квадратных километров территории, которые в советские годы выросли до 30 тысяч. А с 1988 года и по сей день армяне требуют отделения горной части Карабаха от Азербайджана.

Наша справка

Из недр гнусного национализма появились новые мутанты-разрушители, которые не оставили потомкам даже память о Грибоедове - Дворец сардара Эриванского ханства, в котором зимой 1828 года ссыльные декабристы показали единственную прижизненную постановку «Горе от ума» в присутствии автора.

А ведь армяне могли бы из уважения к памяти Грибоедова оставить дворец и установить мемориальную доску, свидетельствующую о важном факте русской истории и культуры. После этой постановки Дом сардара стал фактом русской культуры, своего рода храмом, в котором многомиллионные народы советского и постсоветского пространства могли почувствовать атмосферу высокого духовного наследия поэта, ссыльных декабристов, поставивших эту комедию. Но этот бесценный шедевр средневекового азербайджанского зодчества, эта непреходящая память о Грибоедове стерты с лица земли.

Еще в 1927 году, через сто лет после взятия Эривани Россией, дворец во всей своей яркой красе был местом туристического паломничества. Но это не остановило армянских вандалов. В 1964 году на этом месте уже дворца не будет. От него останутся лишь несколько каменных глыб.

«Марта 27-го. В “Московских ведомостях” напечатано: получено из Тегерана письмо, что там почти вся русская миссия, во главе с посланником Грибоедовым, убита взбунтовавшимся народом, который в великом множестве ворвался в дом посланника и, несмотря на военный караул казаков и персиян, бывший в нём, разломав все двери, предал всех бывших в миссии мечу, кроме сумевших спастись немногих. Но что делали наши казаки? Об их гибели не сообщено! И откуда у народа взялись мечи?» Недоумение, высказанное по поводу событий в Тегеране в дневнике бывшего статс-секретаря Екатерины Великой Адриана Моисеевича Грибовского, в 1829 г. пребывавшего в глубокой опале и коротавшего свои помещичьи досуги за чтением официозов в глуши своего рязанского поместья, разрешения так и не нашло. Грибовский, в своё время правивший многие дела, «ведал» и персидскую политику, служа директором канцелярии всесильного фаворита Платона Зубова, последнего любимца Екатерины II. Теперь же, будучи давно уже отставлен, развлекал себя тем, что кропотливо записывал в дневник разнообразные новости, вычитанные им из газет, часто сопровождая их любопытными комментариями знатока политического и придворного закулисья. Но по поводу событий в Тегеране он написать ничего более не смог, да и не только он - в продолжение более чем тридцати последующих лет в России о гибели миссии в Персии не было написано ни строчки. Лишь когда Александра Сергеевича Грибоедова настигла посмертная слава стихотворца и драматурга, о гибели автора «Горя от ума» заговорили вновь.

Версий случившегося было высказано несколько, но самой живучей в России, по вполне понятным причинам, оказалась та, что считала гибель Грибоедова и его соратников «следствием возмущения толпы тегеранской черни, подстрекаемой к тому английскими агентами».

Английский след

Камень в сторону сынов туманного Альбиона брошен отнюдь не случайно! «Английский след» в этом деле имеется, да и как ему не быть, ежели из всех европейских миссий в Персии тогда существовали только две: русская и английская. Естественно, противоборство дипломатов существовало, как и взаимный шпионаж, и интриги.

Положение англичан в Персии было гораздо более прочным, чем у русских: они выполнили посредническую миссию на переговорах по заключению мирного договора, убедив русских не занимать Тегеран, хотя никаких препятствий военного характера тому не было, но существовала другая опасность - если бы пала правившая в то время в Персии династия (а это было более чем вероятно при таком развитии событий), это могло бы отозваться хаосом на огромных пространствах Азии. Хаосом, противостоять разрушительным последствиям которого ни у самой России, ни у Англии тогда не было ни сил, ни возможностей.

Позиция русских на Кавказе подкреплялась силой оружия, англичане же в Персии действовали не столь явно, но, тем не менее, весьма эффективно: они ссужали шаха деньгами, присылали инструкторов для армии, инженеров, врачей. Именно врачи, как это ни покажется странным, были в то время при дворах восточных владык сильнейшим орудием «тайной дипломатии» европейских держав. Сам Грибоедов, отлично об этом осведомлённый, собираясь отправиться с миссией в Тегеран и ещё находясь в Тифлисе, писал директору Азиатского департамента Министерства иностранных дел Родофинкину: «…Война отвлекла отсюда почти всех искусных врачей… это обстоятельство понуждает меня просить ваше превосходительство, чтобы вы обратили внимание на будущее положение наше в Персии, где в случае болезни моих чиновников или многочисленной прислуги мы уже совершенно должны отдаться на произвол климата и всех местных невыгодных обстоятельств. <…> При сём случае замечу ещё, что отдаваться российским чиновникам в руки английских врачей совершенно неприлично: 1) потому что мы можем не всегда находиться с ними в одном месте; 2) они уже там пользуются слишком большим влиянием и уважением, чтобы по первому требованию быть готовым к нашим услугам, и по большей части отказываются от платы за пользование, а сие налагает на российских чиновников некоторый род одолжения без всякой возможности быть им иначе полезным. Надлежит присовокупить также, что в политическом отношении учреждение врача при миссии было бы весьма полезно для большего сближения с самими персиянами, которые не чуждаются пособий европейских докторов, открывают им вход во внутренности семейств, и даже гаремов, никому прочим не доступным. Во всех восточных государствах англичане сим способом приобрели себе решительное влияние. <…>

В самой Персии нынче ирландец Кормик, лейб-медик Аббас-Мирзы, решительно владеет умом его и всеми настроениями. Доктор Макнил в Тегеране тем же кредитом пользуется во дворце самого шаха. Он теперь несколько дней находился в Тифлисе, и я, в частности с ним в разговорах, изумлялся глубокими познаниями этого человека о малейших интересах и соотношениях того государства, в котором он уже несколько лет пребывал в качестве доктора английской миссии и придворного врача Его Величества Шаха. Смело могу уведомить ваше превосходительство, что никакой дипломат не может достигнуть сего необыкновенными путями, без вспомогательных средств той полезной науки, которая г. Макнилу повсюду в Персии доставила вход беспрепятственный».

Фигура английского доктора, упомянутого Грибоедовым в письме, весьма любопытна для вящего уяснения «придворного дипломатического расклада» в тогдашней Персии.

Будущий лекарь шаха происходил из небогатого семейства, впрочем, сумевшего дать ему возможность закончить курс медицины в одном из английских университетов. На Восток молодой медик попал, польстившись большим жалованием, которое полагалось поступавшим на службу в Ост-Индскую компанию. После войны с Россией в Персии вспыхнула эпидемия чумы, одними из первых жертв которой сделались английские медики, прикомандированные к посольству, - они часто контактировали с заболевшими. Английский посланник потребовал присылки новых врачей и, среди прочих, в Персию был отправлен военный врач Джон Мак-Нейл. Здесь он проявил себя не только искусным медиком, но и весьма ловким дипломатом, или, если угодно, шпионом, что в те времена часто бывало одним и тем же. Англичанину повезло совсем как в русской поговорке: «Не было бы счастья, да несчастье помогло». Несчастье случилось у шаха - тяжело заболела его жена, и правитель Персии обратился за помощью к англичанам. Но заковыка заключалась в том, что шахиня не желала давать себя осматривать доктору-мужчине, да к тому же иностранцу, тем паче «гяуру»-христианину! Джону Мак-Нейлу пришлось призвать на помощь самого шаха, чтобы тот уговорил жену принять его. Мак-Нейл распознал болезнь, прописал лекарства, и в скором времени больной стало значительно лучше. Это очень расположило шахиню к Мак-Нейлу, и постепенно деликатный и умелый врач сумел завоевать её доверие.

Эта женщина уже не была «любимой женой» шаха - по гаремным меркам она уже была «старой» - но, обзаведясь молоденькими «утешительницами», старый шах не забывал своей старшей жены и встречался с ней очень часто. Они стали друзьями, верными и надёжными, и шах полностью ей доверял, часто спрашивал совета, а она, необычайно умная, мягкого и ровного нрава, легко разбирала нити придворных интриг и политических каверз, подводя к нужному решению своего мужа. Шахиня в совершенстве освоила науку влияния на супруга, а тот был убеждён, что его старшая жена «послана Богом» и является живым талисманом его счастья. Исцеление «живого талисмана», доверие шахини к доктору открыли для Джона Мак-Нейла двери во внутренние покои дворца, в «эндрун», куда и персиян-то не пускали. Он стал лекарем шахского гарема!

Танцовщица. Первая четверть XIX в.

Шахские жены, изнывавшие от скуки, познакомившись с человеком свежим и любопытным, видели в визитах англичанина известное развлечение и часто прикидываясь больными, чтобы позвать Мак-Нейла в гарем. Заполучив его в своё распоряжение, болтушки щебетали без умолку, так что очень скоро Мак-Нейл знал уже все секреты шахского дворца. Обычно после таких визитов в эндрун его приглашала к себе старшая жена, к которой частенько вечером заглядывал и сам шах. Застав в покоях подруги Мак-Нейла, он приказывал ужин подавать в покои шахини, и тогда они втроём, в тесной компании уважавших друг друга людей, проводили чудесные вечера, затягивавшиеся за беседами о всякой всячине далеко за полночь. По словам английского историка Дж. Гэджи, «Макнил пользовался полным доверием Шаха и лично знал всех жен гарема, а это мощный фактор влияния на мусульманском востоке».

Кроме того, доктор подружился со старшими евнухами, хранителями шахского сераля, влияние которых на политику было огромно. Первым евнухом был Манучер-хан, уроженец Тифлиса, происходивший из богатого армянского семейства Ениколопьянц. Его захватили в плен отряды персиян под Эриванью во время управления краем князем Цициановым (между 1802 и 1806 гг.). Претерпев плен и страдания, этот армянин не пал духом и довольно скоро освоился со своим новым положением. Тонкий, осторожный, прекрасно образованный человек, он сделал при дворе шаха огромную карьеру: достаточно сказать, что Манучер-хан имел свободный доступ к шаху и днём, и ночью. Вторым евнухом сераля был Мирза-Якуб, также из пленных армян, захваченных под Эриванью (фамилия его была Маркарьян). Хоть и начал он свою карьеру при персидском дворе лет на десять позже Манучер-хана, но также достиг немалого, став казначеем - «эндрунда», и был личностью также весьма влиятельной при персидском дворе.

Спору нет, влияние англичан на светских управителей Персии было велико. Более того, многие персидские вельможи получали от англичан деньги - как говорят, на одни взятки в Персии англичане израсходовали 9 кураров туманов (курар - 2 млн рублей серебром; русская контрибуция, требуемая с шаха, равнялась 10-ти курарам). Кроме того, они беспрестанно следили за деятельностью русских дипломатических миссий, строили по возможности козни и интриги, что нередко вредило интересам России. Всё это так. Но возмущение против русского посла было спровоцировано и возглавлено не светскими, а духовными лидерами Персии. Для мусульманского же духовенства англичане, как и русские, были христианами, такими же «гяурами», и влияние англичан на главу персидского шариатского суда, тегеранского меджтихида Мирзу-Мисиха, ставшего во главе бунта, было примерно такое же, как у татарских купцов на русского митрополита. Так что в этом отношении русские и англичане были в равных условиях.

После тегеранского погрома английский посланник, встревоженный событиями, невзирая на опасность, грозившую и его миссии, подал официальный протест персидскому правительству по поводу истребления русских и принял под своё покровительство остававшихся в Тавризе наших купцов.

Что же касается английских интриг и шпионажа, так ведь и Грибоедов отправился в Персию не на прогулку! С караваном русского посланника в Тегеран ехал князь Соломон Меликов, состоявший на русской службе в чине коллежского асессора, числясь в составе посольства чиновником для поручений и переводчиком. Этот князь Соломон приходился …родным племянником могущественному первому евнуху гарема Манучер-хану! Совсем не случайно встретился Грибоедов и с другом шаха, доктором Мак-Нейлом, когда последний был в Тифлисе.

Нина Чавчавадзе-Грибоедова

Грибоедов, недурно знавший Персию и её «театр политических действий», был осведомлён о том, что в английской миссии существовали две противоборствующие партии: одна представляла дипломатов из клана старой родовой аристократии, другая состояла из чиновников служащих в Ост-Индской компании или симпатизирующих ей. Грибоедов явно собирался затеять игру, делая ставку на «ост-индских», и в первую очередь, на могущественного Мак-Нейла, друга шаха, его старшей жены и управителей гарема. Племянник первого евнуха в этой игре становился связующим звеном между дядей, Грибоедовым и Мак-Нейлом. В этом треугольнике у каждой из сторон был свой интерес, тому подтверждением может служить выдержка из письма Грибоедова всё тому же директору азиатского департамента российского МИД Родофинкину, отправленного из Тавриза 30 октября 1828 г., фактически накануне отъезда в Тегеран: «Меня мучат с утра до глубокой ночи бестолковыми предложениями, просят неотступно о прощении, сперва 200, потом 100, потом 50 тысяч туманов (выплат по контрибуции. - Ред. ). Доводы их неоспоримы - они разорены кругом, а я, конечно, ни на что не соглашаюсь. Но дела пойдут вперёд. До моего сюда прибытия выколотил у них 200 тысяч, покуда ещё в Эривань не прибыл, да 100 с тех пор. Но коль скоро они услыхали, что я в Нахичевани, то решительно отказались платить более. Таково умоначертание здешнего народа и правительства: всякого новоприбывшего дипломатического агента они встречают, как человека, облечённого в обширную власть, который должен дать им от себя уступки, угождения, подарки и т.д. В 25 дней я у них смог изнасильствовать 50 тыс., сверх 300, а за 150 остальными еду в Тегеран, куда послан Аббас-мурзою Макнил, для того чтобы исходатайствовать ему взаймы, от отца его, 100 тыс. Действия Макнила я должен буду подкреплять моим настоянием при Шахе. Теперь ваше превосходительство сообразят трудность моего положения: война с Турцией не окончена, и теперь совсем не те обстоятельства, чтобы с ненадёжным соседом поступать круто и ссорится. Мало надеюсь на своё умение и много на русского Бога». Как мы видим, этими словами самого Грибоедова рушатся самые веские аргументы обвинения англичан, якобы науськивавших персов на русского посланника и тайного подстрекавших тегеранскую чернь к погрому. Англичанам не было никакого насущного интереса устраивать эти беспорядки. Как бы это ни звучало парадоксально, но наибольший успех миссии Грибоедова был выгоден именно англичанам. В этом лишний раз убеждаешься, читая письмо, особенно в той его части, где говорится о координированных действиях Мак-Нейла и Грибоедова по части выбивания долгов из правительства Персии. Русский посланник прибыл в Персию для контроля за исполнением пунктов Туркманчайского мирного трактата, главным из которых был тот, что обязывал Персию выплатить России гигантскую контрибуцию в десять кураров - 20 млн рублей! Аббас-Мирзу (сына персидского шаха Фатх-Али), наместника Тавриза (города, в котором располагалось русское посольство) и Азербайджана русские признали законным наследником шахского престола. В случае внутренних конфликтов при борьбе за престол после смерти шаха Фатх-Али этот принц мог полагаться на поддержку русских. Таким образом, Аббас-Мирза был во многом зависим от русской дипломатии, а потому легко шёл на все уступки, соглашаясь платить, приказав переплавить в золотые слитки даже дворцовые канделябры и украшения жён своего гарема. Англичане же были заинтересованы в том, чтобы русские финансово выпотрошили Персию, как повар курицу! Ведь деньги шах одалживал у них, и таким образом Персия плотно «подсаживалась» на английские субсидии, намертво связывая всю свою будущую политику с интересами Великобритании. Так что, пожалуй, англичанам стоило русского посла поберечь и всячески содействовать его трудам. Смерть же его не приносила им ровным счётом никакой пользы.

Недипломатические приёмы

Если не англичане, то кто? В XIX в., изучив персидские хроники, английские источники и отчёты выживших членов русской миссии, исследователи указывали на свиту посла как на первопричину его гибели. Персидские историки прямо говорят о неуважительном поведении посольства, русские авторы осторожно пеняют на необдуманный подбор Грибоедовым чиновников миссии, сделанный им во время пребывания в Тифлисе. Вот там-то, пожалуй, и произошла завязка событий и обстоятельств, приведших к гибели русского посланника…

По пути в Тегеран Грибоедов сделал остановку в Тифлисе, где неожиданно женился на молоденькой княжне Нине Чавчавадзе и, будучи другом её отца, князя Александра Чавчавадзе, набирал в свою свиту людей, пользуясь рекомендациями своих новых тифлисских родственников. Если отбросить весь тот романтическо-поэтический флёр, что прикипел к рассказам о событиях, случившихся в Тифлисе накануне отъезда Грибоедова в Персию, если попытаться исследовать их подоплёку, то откроются весьма простые, прозаически-житейские причины скоропалительной женитьбы и странной покладистости молодожёна Грибоедова.

Молодых благословили родственники после того, как в июле Грибоедов попросил руки княжны, - венчаться они должны были следующим летом, но вышло всё совсем не так. Возвращаясь к цитировавшемуся прежде письму Грибоедова Родофинкину, мы читаем: «Насчёт моей женитьбы - это вещь простая. Кабы я не заболел в Тифлисе, то она была бы отложена до будущего лета…» С каких это пор болезнь жениха ускоряла процесс женитьбы? Притом что сама по себе эта женитьба могла стоить Грибоедову карьеры: как чиновник, он не мог жениться без разрешения своего начальства на брак. Но на рапорт Грибоедова по этому поводу ответа не было слишком долго, а ждать было невозможно - иначе мог бы возникнуть скандал ещё больший, с самыми непредсказуемыми последствиями! Берём другое письмо, писанное другом, родственником и непосредственным начальником Грибоедова, письмо генерала Паскевича, управлявшего Грузией и всем Кавказом. Александр Сергеевич упросил его «объясниться» с министром иностранных дел графом Нессельроде, чтобы потом можно было доложить о его скандальной женитьбе императору, а сам отбыл в Персию. Паскевич написал Нессельроде следующее: «… статский советник Грибоедов перед отъездом своим женился на дочери генерал-майора, князя Чевчавадзе, одного из значительнейших здешних помещиков грузинских, не спросив на оное разрешение. Женитьба г. Грибоедова свершилась некоторым образом неожиданно, и по соединившимся разным обстоятельствам…» Вот уж точнее не скажешь!

Свадьба эта случилась так поспешно, что не дождались даже отца княжны: генерал Чавчавадзе управлял Эриванской областью и Нахичеванью, а Грибоедов попросил руки Нины на обеде в доме её крёстной, Прасковьи Николаевны Ахвердовой 16 июля 1828 г. Точнее, Александр Сергеевич поставил в известность родственниц: матушку, бабушку и крёстную мать невесты Прасковью Николаевну о своём намерении вступить в брак с княжной Ниной. По словам самой княжны, всё произошло как-то странно и неожиданно. Александр Сергеевич пригласил её в комнату, где в доме Ахвердовых стоял рояль - в прежние свои приезды в Тифлис жених учил дочь друга музыке. Как писала сама Нина, она подумала, что он хочет показать ей новую музыкальную пьесу. Но папин друг внезапно попросил у неё руки, поцеловал её и она, пролепетав «да», кинулась к родным с известием, что её руки просил Александр Сергеевич. Тут же явилось шампанское, началась поздравления и т.д.

У этого сватовства есть и ещё одна сторона: в Тифлисе все знали о чувствах к княжне Чавчавадзе Сергея Ермолова, сына бывшего наместника на Кавказе. Грибоедов служил под началом отца Сергея и служил не очень счастливо - медленно рос в чинах, получал небольшое жалование, чувствовал себя обойдённым. Что в точности служило причиной этого сватовства? Точнее, чем «стечением некоторых обстоятельств», их и впрямь не назовёшь!

Без благословения отца (что и в России-то не было принято) в доме грузинского князя, губернатора Нахичевани и Эриванской области ни «да» Нины, ни радость и согласие женщин семьи Чавчавадзе ровным счётом ничего не значили. Это было даже и незаконно - требовалось согласие именно отца на этот брак, потому что дочь, как и жена, формально числились членами семьи, и все бумаги выправлялись только на отца и мужа. По гражданскому закону Нина Чавчавадзе была именно «дочь князя Александра Чавчавадзе». Потому и решено было свадьбу отложить до будущего лета, когда приедет из Эривани князь, окончит свои дела в Персии жених, всё «как следует» подготовят - не празднуют князья свадьбы «на скорую руку». Но «обстоятельства» были слишком серьёзны, тянуть до следующего лета было никак нельзя - княжна Нина уже в начале сентября, когда она с мужем и его свитой выехала из Тифлиса, была беременна, а венчали их в конце августа. Получается, что «обстоятельство», ускорившее брак, было довольно банально: влюбленные были неосторожны, княжна забеременела, пришлось спешно «покрывать грех». Дожидаться следующего лета было уже невозможно - вышел бы страшный скандал: княжна Чавчавадзе родила от русского посланника вне брака?! Князь Александр никогда не простил бы этого Грибоедову. Он и так был раздосадован на нарушение традиций и, встретив чету молодых в Эривани, был грустен, хмурился и всё расспрашивал дочь о здоровье - Нина тяжело переносила беременность.

При стечении таких обстоятельствах просьбам новых родственников Грибоедов отказать не мог. За «шалость» пришлось платить покладистостью при наборе людей свиты - так в состав посольства попали многие тифлисские жители, грузины и армяне: «люди неблагонадёжные, чуждые всякому образованию и весьма сомнительной нравственности», как свидетельствуют источники. В результате во главе польского каравана и прислуги оказались князья Дадашев и Рустам-бек, но «строгого надзора за прислугой не было, и в особенности армяне и грузины раздражали свиту своим поведением».

Скандалы начались ещё в дороге, едва посольство вступило на персидскую землю. Снабжать караван послов всем необходимым должно было местное население и заведовавший хозяйственной частью каравана Рустам-бек вёл себя как настоящий завоеватель в покорённой стране: если припасов по его списку не могли дать в каком-нибудь селении, он требовал платить деньгами и, если не давали, приказывал бить палками. Русские историки склонны считать, что Грибоедов не знал об этих поборах, персидские крестьяне считали иначе, полагая, что Рустам-бек действует с ведома посла. Не добавило посольству популярности и то, что везде их встречали подарками, а посольство на них не отвечало. Это было следствием вопиющего российского разгильдяйства: подарки посольства сначала застряли в Астрахани, откуда были отправлены морем без надлежащего надзора и прибыли не в тот порт. Но для встречавших посольство объяснения подарков не заменяли, и впереди каравана Грибоедова побежала молва о его неуважении к традициям и жадности.

Первое столкновение с персами случилось ещё в городе Казвине. Там Грибоедов встретился с депутацией высших чиновников и военачальников. В честь русского посла был устроен обед, и, когда Александр Сергеевич пировал со знатными персами, Рустам-бек проведал, что в доме одного из слуг бывшего персидского губернатора Эривани живёт вывезенная из-под Тифлиса молоденькая немка-колонистка. Явившись к этому слуге, Рустам-бек потребовал её выдачи. Оказалось, что колонистку продали родственнику начальника духовных училищ, что она уже давно его жена и мать его двоих детей. Но это ничуть не остановило Рустам-бека. Явившись с казаками в дом «похитителя дев», бывшего к тому же «сеидом», т.е. потомком Пророка, Рустам-бек приказал вытащить его на площадь и бить палками (!), требуя выдачи немки. Жители Казвина страшно возмутились этим и от бунта в тот день город спас руководитель встречавшей русского посла персидской делегации Мирза-Наби, который, узнав об этой экзекуции на площади, успел её остановить, уговорив сеида привести жену и детей к русскому послу. Грибоедов спросил женщину: хочет ли она вернуться в Грузию? Получив отрицательный ответ, он распорядился отпустить её к мужу.

Русский посол (по тринадцатому пункту мирного трактата) мог брать под своё покровительство любых пленных, захваченных персами в ходе русско-персидских столкновений, начиная с 1795 г. По этому же пункту трактата Грибоедов имел право проводить розыск пленных, для чего к посольству было приставлено несколько персидских офицеров. Но персиян покоробило то, как проводились эти розыски…

Неуместный эпатаж

Прибыв ко двору шаха, Грибоедов был встречен с подобающими почестями. Сам же он при первом свидании с персидским владыкой отказался соблюдать придворный этикет. По установленному обычаю, перед тем, как пройти в аудиенц-залу, посланник должен был некоторое время провести в кишик-ханэ (комнате телохранителей и адъютантов), куда он и был приглашён с подобающей по протоколу вежливостью. Английские, турецкие и все прочие дипломаты, бывавшие при дворе шаха, не находили в этом обычае ничего дурного, но Грибоедов устроил скандал, возмутился, «выражался дерзко и высокомерно». Персидские авторы Мирхон-дом и Риза-кули в своей истории Персии («Роузет уссеф») сообщают: «Грибоедов, увлекшись успехами русского оружия в Азербайджане, держал себя надменно, гордо, и с Шахом обращался неблагопристойно». Выразилось это в том, что Грибоедов отказался снимать обувь и каждый раз входил к шаху обутым, что по персидским меркам было верхом неуважения. Кроме того, первый визит посланника был необычайно длинен и утомил шаха, принимавшего его в парадном облачении. Тяжёлые одежды, корона, неудобное сиденье трона - через час аудиенции всё это превращалось в пытку, а русский посланник, словно не понимая, что причиняет неудобство, всё сидел и сидел. Во время второй аудиенции шах не выдержал и прекратил аудиенцию словом «мураххас» (отпуск). Грибоедов счёл это оскорблением и обратился к министру иностранных дел с резкой нотой. В ней он употребил имя шаха без надлежащих титулов, что уже и вовсе всех возмутило. «Роузет уссеф» говорится: «Благоразумные и проницательные люди объясняли ему, что военное счастье царям изменяет нередко, указывая при этом на примеры неудач царя Петра Великого с турками и шведским королем Карлом Двенадцатым, и что ввиду этого обстоятельства посланникам подобает сохранять вежливость и почтительность к венценосцам, но Грибоедов советов не слушал и поведения своего не переменил». Поведение это было вовсе не случайно-ошибочным, всё было продумано, и Грибоедов неукоснительно своей линии следовал. «Прибыв в Тегеран, - как сообщает статья о нём в словаре Брокгауза и Ефрона, - он принялся воплощать жёсткую программу, желая импонировать высокоподнятому знамени русского имени, а потому нарушал этикет, высказывал самому Шаху как можно меньше уважения, принимал под своё покровительство многих и слишком далеко зашёл, действуя столь вызывающим образом».

Между двумя аудиенциями у шаха Грибоедов нанёс визит Эмин-эд-Дуалету, которого считал первым министром, через два дня посетил министра иностранных дел, и персам показалось очень странным, что посланник не хочет войти в сношения с верховным министром Мотемид-эд-Дуалетом. Когда же он решил навестить этого важнейшего чиновника, тот, обиженный непочтительностью русского посла, не захотел его принимать, но Грибоедов настоял(!) на свидании. При этих посещениях Грибоедова одаривали, а он, опять же, не мог ничего поднести в ответ - проклятые подарки ещё тащились обозом. Персидские придворные были очень недовольны и обсуждали поведение русского посла, дивясь его неучтивости и заносчивости. Понятия «секрет» в Персии не существовало: между важными государственными занятиями визири пили чай и кофе, куря кальяны, продолжали дебаты и прения. Для услужения при них всегда находились «пишхадметы» (прислуга), у которых имелись уши, а громогласные обрывки разговоров свободно проникали через открытые окна во двор, становясь достоянием жадных слушателей - «ферашей», дворовых служителей. Эти-то придворные слуги и разносили моментально новости из дворца по всему городу. В этом заключалась одна из выгод их ремесла: за пересказ новостей и сплетен их привечали в кофейнях и лавках, угощали и одаривали, желая послушать любопытные подробности «из жизни высших сфер».

Постоянным предметом возмущения в городе были и слуги посольства, особенно Рустам-бек и молочный брат Грибоедова, сын его кормилицы, Александр Дмитриев (в других источниках его называют Грибовым). Они вели себя дерзко, затевали на улицах и базарах драки. Пьяный Рустам-бек бегал по улицам Тегерана с обнаженной шашкой в руках и грозил персам. Трогать же русских из посольства строжайше запрещал шахский фирман, и недовольство копилось с каждым днём.

Дипломатические успехи Грибоедова были весьма скромны. Мирный трактат был ратифицирован сторонами, изменения в него вносить посланник был не уполномочен. Он должен был требовать уплаты контрибуции. Шах просил отсрочки выплат, указывал на невозможность сделать это немедленно. Грибоедов настаивал, а в ответ слышал новые просьбы. Пребывание Грибоедова в столице Персии становилось бесполезным, к тому же шаха заметно раздражали развязность и неучтивость посла, и вскоре в посольство были присланы прощальные подарки, ордена и медали. На прощальной аудиенции Грибоедов опять досиделся до возгласа «мураххас», но в этот раз, весьма довольный тем, что может ехать в Тавриз, к юной жене, скандала затевать не стал.

Вечером того дня, когда русскому посланнику была дана прощальная аудиенция, в ворота посольского дома постучал человек, заявивший, что желает воспользоваться правом пленника возвратиться на родину. Это был Мирза-Якуб Маркарьян, казначей, «эндрунда» внутренних покоев шахского дворца.

Роковой «эндрунда»

Грибоедов принял Мирзу-Якуба, но, выслушав, отправил его обратно, сказав, что по ночам убежища ищут только воры, а он, русский посланник, дарит своё покровительство днём. Утром Мирза-Якуб пришёл опять и снова просил оказать ему покровительство и вывезти на родину. Грибоедов имел с ним долгую беседу, пытаясь выяснить, что гонит «эндрунду» из страны, где его почёт и могущество столь велики, туда, где никто его не помнит и где даже жалкого подобия его положения в Персии ожидать не приходится. Якуб твердил одно - имею право просить защиты и хочу им воспользоваться. Александр Сергеевич не мог не понимать, чем он рискует, пытаясь вывезти из Персии одно из первых лиц гарема, доверенного человека, которому были известны все тайны тегеранской элиты.

Важнее Якуба по положению был только первый евнух, Манучер-хан, но, к глубокому сожалению русских дипломатов, он поддерживал англичан, и не исключено, что Грибоедов решил рискнуть, соблазнившись возможностью вывезти из персидских пределов фигуру почти равную Манучер-хану, чтобы воспользоваться если не влиянием, то хотя бы знаниями этого человека. Существует версия, что на решение посла повлиял доверенный чиновник Шах-Назаров: выжившие после резни в своих донесениях утверждали, что Мирза-Якуб дал Шах-Назарову взятку в 500 червонцев. Так это или нет, но Грибоедов объявил Мирзу-Якуба находящимся под своим покровительством.

Узнав об этом, в Тегеране ужаснулись: то, что так тщательно скрывалось персидскими владыками за стенами гаремов, все тайны, все интриги теперь оказывались в руках «гяуров»! Для восточных людей это было чрезвычайно болезненно. В шахском дворце посчитали, что русские переманили Якуба, «чтобы выведать у него о богатствах, драгоценностях и тайнах персидского правительства».

Первые ответные действия персиян были суетливы и бестолковы: арестовали багаж Якуба, который он собирался вывезти с собою в Эривань; в посольство раз двадцать являлись посланцы шаха, пытавшиеся объяснить, что евнух гарема для его владельца - всё равно что жена и увоз Якуба равносилен похищению жены шаха. В ответ посланцы слышали, что посол своего покровительства, раз объявленного, уже не отменяет, а посольские прихлебатели, слушая рассуждения о жёнах шаха, отпускали шуточки. Скандал получался грандиозный! Последний прибывший в тот день из дворца придворный объявил, что Мирза-Якуб должен шахской казне 50 тыс. туманов и теперь хочет скрыться от уплаты денег, используя право возвращения на родину. 1 туман был равен 4 руб., и сумма долга получалась огромной, но и это не поколебало позиции Грибоедова. До отъезда оставалось только шесть дней, уже готовились лошади и повозки.

Суд да дело

Персидская сторона предложила компромиссный вариант: посольство отправляется в Тавриз в полном составе, а Мирза-Якуб (под гарантии неприкосновенности) остаётся в Тегеране до разбирательства в суде и улаживания финансовых дел - его обещали отпустить позже. Но все прекрасно понимали, что жить евнуху в этом случае доведётся ровно столько, сколько потребуется времени, чтобы осела пыль на дороге, поднятая уходящим посольским караваном. Грибоедов отказался от этого варианта, предложив разобрать дело до отъезда посольства в присутствии русских чиновников. Персидская сторона, пребывавшая в явной растерянности, поручила это дело первому евнуху эндруна Манучер-хану.

На встречу с важным сановником Мирза-Якуб отправился в сопровождении переводчика посольства Шах-Назарова и титулярного советника Мальцова. Приняли их очень плохо: комната приёма была полна ходжами (совершившими хаджж - паломничество в Мекку. - Ред. ), которые, увидав Якуба, стали выкрикивать оскорбления и плевать в него, тот не остался в долгу и, отвечая на обвинения в предательстве, выкрикнул в адрес Манучер-хана одну исполненную загадочного смысла фразу: «Я виноват только в том, что первый отхожу от шаха, - кричал в ярости Якуб, - но ты сам вскоре за мною последуешь!» Возможно, в этом выкрике сокрыт ключ к истинной причине его поступков, какие-то обстоятельства, известные узкому кругу дворцовых интриганов… Но в тот момент над этим задумываться никто не стал, в приёмной едва не возникла драка, на Шах-Назарове, защищавшем Якуба, разодрали верхние одежды, а самого евнуха едва смогли увести обратно в посольство. После этого скандального визита в городе пошли многократно преувеличенные слухи об оскорблениях, нанесённых исламу «презренным перебежчиком, столько лет притворявшимся истинным мусульманином».

Грибоедов запросил частной аудиенции у шаха и получил её, но уладить дело не удалось. Шах был очень раздражён и сказал: «Продолжайте, господин посланник! Отнимите у меня всех жен моих, шах будет молчать! Но Наиб-Султан едет в Петербург и будет иметь случай жаловаться на вас лично Императору!»

Дело Мирзы-Якуба поручено было разобрать суду верховного муллы. Русское посольство предупредило, что в случае повторения скандала терпеть они не будут, поэтому и Мирзе-Якубу, и русским дипломатам была обещана почётная неприкосновенность. Заручившись этими уверениями, делегация посольства с обвиняемым в финансовых махинациях перебежчиком на следующий день прибыла в здание суда.

В начале разбирательства Манучер-хан предъявил переданные ему придворным казначеем, Зураб-ханом, расписки Мирзы-Якуба о получении им весьма приличных сумм и потребовал по этим распискам возврата денег. Говоривший от лица Якуба титулярный советник Мальцов, осмотрев расписки, объявил, что не может признать их заёмными письмами и векселями лично Мирзы-Якуба, находящегося под покровительством русского посольства. Из представленных документов, по словам титулярного советника, было видно, что Якуб деньги получал, но, по его утверждению, истратил их на нужды хозяйства эндруна и на иные расходы, на что у него имеются оправдательные документы. Однако эти документы были в его вещах, в тех самых, что были арестованы людьми, посланными досточтимым Манучер-ханом, и теперь предоставить их затруднительно. И если суд действительно беспристрастный, то нетрудно догадаться, почему: оправдательные документы обвиняемого долгое время были в руках обвиняющей стороны и, возможно, уже уничтожены.

Персидской стороне крыть было нечем, процесс был блестяще выигран, но это только усугубило ситуацию: персы поняли, что «законным путём» удержать Мирзу-Якуба им не удастся. В то же время их лазутчики, имевшиеся при посольстве, доносили о том, что Якуб, не стесняясь, рассказывает «гяурам» самые интимные вещи о жизни шаха, о гаремных приключениях и интригах и даже, смеясь, «вонзал жало своего суждения в святость духовного сана».

Новый виток скандала

Открывая в разговорах различные гаремные тайны, евнух-перебежчик рассказал посольским о нескольких армянках, грузинках и немках, вывезенных в Персию в качестве трофеев и живших в гаремах персидских вельмож. Часть посольской свиты во главе с Рустам-беком уговорили Грибоедова содействовать освобождению этих женщин. В отчётах попадаются сведения о том, что люди Рустам-бека действовали не бескорыстно, набрав взяток ещё в Тифлисе от родственников пленниц. Посол, поручив это дело именно Рустам-беку, который, вместе с несколькими «посольскими тифлисцами» и отрядом персидской полиции, во главе которого был помощник начальника шахской стражи, провёл обыски в нескольких домах высших сановников Персии. В доме знатного вельможи Али-Яр-хана нашли молодую женщину и тринадцатилетнюю девочку. Их спросили: «Хотите ли вы вернуться в Грузию?» Они ответили отрицательно. Но Рустам-бек громко заявлял, что всё равно заберет их. Али-Яр-хан, вместе с несколькими уважаемыми тегеранцами, обратился к Грибоедову, предупреждая донос Рустам-бека. Но несмотря на это, Рустам-бек явился к нему на следующий день с письменным требованием посла о присылке пленниц в посольство «для личного убеждения посланника Грибоедова». Обе были приведены в сопровождении жениха девицы и нескольких слуг. Впрочем, мужчины на территорию посольства допущены не были, а женщин, хотя они с самого начала выражали желание остаться в Тегеране, Рустам-бек уговорил день или два пожить в посольстве. Обе они были переданы на попечение Якуба, опытного в обхождении с дамами. Слуги Али-Яр-хана были возмущены, но ушли ни с чем.

Персияне, служившие при посольстве, стали просить Грибоедова немедленно отпустить женщин, поскольку знали: в городе говорят о том, что таких, как они, собралось в посольстве множество, причём их оторвали от законных мужей. То же пытались втолковать Грибоедову и шахский секретарь, и министр иностранных дел, которые виделись с послом по делу Якуба. Но тщетно!

Когда до отбытия посольства из Тегерана оставалось два дня, обеих женщин повели в баню, располагавшуюся в одном из отделений посольства. По мнению персидского автора, «это было верхом безрассудства». На обратном пути их попытались похитить слуги Али-Яр-хана, посольские нападение отбили, но вышел шум и крик. Женщины кричали о том, что их изнасиловали и виноват в этом молочный брат посла Александр Дмитриев, проникнувший в их комнату с ведома Мирзы-Якуба. Ситуацию подогрела и драка, случившаяся в тот день на базарной площади, участниками которой были опять же Дмитриев и Рустам-бек. Словом всё, одно к одному, накаляло страсти вокруг русского посольства.

Бунт

Мусульманское духовенство было, безусловно, возмущено действиями «гяурского посла», но до поры никак не могло решиться возглавить возмущение народа - надежда на возможность договориться тлела до последнего часа. Были посланы несколько мулл к шаху, и эта делегация потребовала от правителя решительно воспрепятствовать бесчинству русских в Тегеране, намекнув на возможность гибельных последствий дальнейшего сдерживания возмущения черни. Ситуация складывалась так, что гнев персиян мог обратиться против самого шаха, а это было на руку интриганам, добивавшимся смещения династии с престола, что после военного поражения войск шаха в войне с «гяурами» было вполне вероятно. К тегеранскому наместнику Али-шаху была послана другая депутация мулл, которая прямо заявила, что, ежели Мирза-Якуб и женщины не будут выданы русскими, народ возьмёт их силой. Али-хан просил удержать жителей от выступления до решения посланника. Об этом дали знать медику русского посольства Мирзе-Нариману, но тот только посмеялся. Во вторник, 29 января, верховный министр, позабыв все обиды, причинённые ему непочтительностью Грибоедова, пожелал увидеться с ним, с тем «чтобы воспрепятствовать разрыву двух государств и спасти от смерти нескольких честных людей».

Надвигающаяся катастрофа пугала всех, но странно беспечен был лишь русский посланник. С ним тоже беседовали двое мулл, с увещанием, с попыткой разъяснить ситуацию. Но едва почтенные богословы начали свои речи, как Грибоедов бесцеремонно прервал их и в довольно грубых выражениях потребовал, чтобы они ушли. Фактически с того момента, как эту пару выставили вон из посольства, бунт в Тегеране и начался.

На рассвете в среду 30 января михмандар, т.е. персидский чиновник, приставленный к посольству для оказания услуг послу, и Мирза-Нариман получили приглашение немедленно явиться по весьма важному делу к наместнику; но Грибоедов ещё почивал, а беспокоить его не решились, и только через два часа Мирза-Нариман смог получить от него инструкции. Михмандр, более свободный в своих поступках, отправился к наместнику сразу же. В это время у главной мечети города уже собралось немало народа, на базаре не открылась ни одна лавка. К толпе собравшихся обратились несколько мулл, говоривших о попрании ислама и обычаев Персии, они призывали пойти к русскому посольству… но не для убийства, а для того чтобы потребовать от русского посла выдачи Мирзы-Якуба и женщин. Как уже говорилась, надежда ещё была, ситуацию держали под контролем муллы, ставшие во главе толпы. Главный евнух Манучер-хан, по приказанию самого шаха Аббаса, спешно послал известить Грибоедова о положении дел своего племянника, князя Соломона Меликова, прибывшего вместе с посольским караваном Грибоедова, чтобы навестить дядю. Манучер-хан просил посланника отказаться от защиты укрываемых в посольстве.

Они не успели! Мирза-Нариман не успел покинуть посольства, а князь Меликов едва вошёл в ворота, как к посольской усадьбе приблизилась толпа человек в пятьсот, вооружённых чем попало, во главе которой бежали уличные мальчишки. На посольский двор обрушился град каменьев, вокруг раздавались неистовые крики. Насмотревшись на картинки «палестинской интифады», мы можем весьма живо представить, что творилось в тот день на окраине Тегерана, вокруг дома, возле Шах-Абдул-Азисских ворот города. Помещения, в которых жил при посольстве Мирза-Якуб и содержались женщины, были ближе ко входу, и толпа, не встретив серьёзного сопротивления, ворвавшись, захватила их первыми. Нападавшими управлял какой-то мулла, приказавший схватить Мирзу-Якуба и идти назад. Захваченного евнуха тут же закололи кинжалами, а слуги Али-Яр-хана отбили женщин. Во время короткой схватки во дворе посольства были убиты ненавидимый персами князь Дадашев, казак и двое слуг, а персы потеряли убитыми троих.

Ревущая толпа потащила по улицам тело Мирзы-Якуба, трупы персиян отнесли в мечеть. Возникла пауза в событиях, во время которой многие уже облегчённо перевели дух, полагая, что опасность миновала - толпа удовлетворилась тем, чего требовала. Казаки и слуги «на всякий случай» приготовлялись к обороне, но посольские больше рассчитывали на то, что армия вот-вот подавит беспорядки. Однако через полтора часа толпа, многократно возросшая, вернулась к посольству, а войск ещё не было. Более того, в толпе были видны солдаты, а в руках у людей появилось огнестрельное оружие.

Второй акт драмы

Как оказалось, возбуждённые успехом люди, ходившие к посольству, распалились до истерики. Они напали на солдат, присланных для усмирения, но не имевших приказа стрелять. Разоружив военных и от того ещё более уверившись в собственной непобедимости и безнаказанности, теперь они возвращались к посольству убивать всех. Толпа была уже неуправляема, вырвавшись из-под всякого контроля, она была движима только одним порывом: крушить и убивать. Видя это, посольские оборонялись с отчаянной храбростью, рассчитывая затянув осаду, дать возможность шаху собраться с силами и подавить бунт. Но персидская стража разбежалась в самом начале повторного нападения, а защитников посольства было слишком мало.

Первые атаки были отбиты, и казакам даже удалось очистить на время двор посольства от персов. Но потом, под ружейным и каменным обстрелом, всем пришлось отступить. Рубясь на крышах и в переходах посольства, в его дворах большинство оборонявшихся были убиты. Оставшиеся в живых собрались в спальне посла, готовясь к последней обороне и всё ещё надеясь на присылку войск. Проникнуть через окна и двери персы не сумели, их расстреливали из пистолетов и рубили саблями. Но когда они, проломив потолок комнаты, стали через эту дыру стрелять и первыми выстрелами убили тёзку и молочного брата посла, Александра Дмитриева, осаждённые вынуждены были перебежать в гостиную, потеряв при этом ещё двоих. Грибоедов был ранен в голову камнем, лицо было окровавлено. Таким его в последний раз увидел перс, служивший в посольстве. Этому человеку удалось смешаться с толпой, и в роли «нападавшего» он был буквально внесён в гостиную. Там, по его словам, он увидел семнадцать трупов посольских чиновников. Грибоедов был поражён несколькими сабельными ударами в левую сторону груди, рядом с ним умирал казачий урядник, до конца прикрывавший его. Из ведущих чиновников посольства выжил только титулярный советник Мальцов, сумевший укрыться на той половине усадьбы, где жила туземная прислуга и куда нападавшие не пошли. Говорят, для того чтобы спасти русского чиновника, его закопали в уголь. Позже Мальцова вывел из посольства отряд военных, присланный наместником Али-шахом.

Но почему?

Гордость, внушённая «победами русского оружия», советы недобросовестных помощников и даже английская интрига, возможно, подтолкнули развитие ситуации к столь печальному финалу. Но именно подтолкнули, ибо все эти причины не стоили бы ровным счётом ничего, кабы не поведение самого посла. Отчего опытный дипломат, слывший знатоком Персии, вёл себя столь странно, необдуманно, если не сказать преступно легкомысленно? О личности Александра Сергеевича принято отзываться всегда лестно, непременно находя его поэтический дар - восхитительным, ум - государственным, образование - блестящим. Эти его хрестоматийные аттестации давно стали мифами, укрывающими многое не столь очевидное. Мифы буквально окутали Грибоедова, и второй причиной гибели, сразу после «английской версии», из описания в описание кочует рассказ о том, что назначение Грибоедова в Персию было «почётной ссылкой», что подозреваемый в связях с декабристами Грибоедов был в немилости у царя, который отправил его едва ли не на верную смерть. Задумайтесь: полномочный посол в ранге министра при дворе разбитой в войне державы - «почётная ссылка», немилость?

А.С. Грибоедов Портрет В. Машкова. 1827 г.

Для приобретения некоего иммунитета от назойливых «мифических версий» обратимся к суровой прозе документов, и прежде всего пройдёмся по послужному списку Александра Сергеевича, составленному в 1829 г., беря его как бы за основу исследования. Итак: «Статский советник Александр Сергеев сын Грибоедов от роду имеет 39 лет. Полномочный министр при Персидском дворе. Из дворян. За матерью его состоит в разных губерниях 1 000 душ. По выпуске из императорского Московского Университета кандидатом прав 12-го класса вступил в службу в формировавшийся графом Салтыковым Московский гусарский полк корнетом в 1812 году, июля 26-го числа. По расформировании онаго полка поступил в Иркутский гусарский полк тем же чином декабря 7-го дня. Из онаго полка, вследствие прошения его, высочайшим приказом уволен от военной службы для определения к статским делам с прежним статским чином
1816-го года, марта 25-го числа. Определён в ведомство Коллегии иностранных дел, губернским секретарём 1817 года, июля 9-го. Произведён в переводчики того же года, декабря 31-го. Определён секретарём Персидской миссии 1818 году. Пожалован в титулярные советники того же года июля 17-го числа…» Прервёмся, пожалуй, на этом месте, ибо мы подошли к тому моменту карьеры Александра Сергеевича, который условно можно назвать «почётной ссылкой», - к первому из трёх его вояжей в Персию.

Причина тогдашнего удаления Грибоедова из столицы не имела абсолютно никакой «политической подоплёки», а скорее уж уголовную. Рассказывая о великом русском поэте, как-то всё забывают упомянуть о том, что был он «изрядный шалун», не знавший никакого удержу в своих проделках.

Живя в Петербурге, Грибоедов вёл жизнь весьма бурную, что и привело к печальным последствиям: «Петербургский период жизни, полный увлечений, шалостей, серьёзных помыслов и литературной работы, внезапно оборвался, когда Грибоедов принял участие в качестве секунданта в возмутившей всех ожесточённостью противников дуэли Шереметьева с Завадовским. Было известно, что предполагалась дуэль и между секундантами. Мать Александра Сергеевича потребовала немедленного удаления сына из Петербурга, и, несмотря на протесты последнего, фактически помимо его воли Грибоедова определили на место секретаря русского посольства в Персии». Эта первая персидская командировка и считалась «почётной ссылкой». Однако за краткостью этого рассказа, приведённого в энциклопедическом словаре Брокгауза и Ефрона, ускользают очень многие чёрточки портрета классика литературы.

Вину за эту дуэль, ставшую настоящей кровавой драмой, стараниями многих исследователей возлагали на всех кого угодно, только не на самого Грибоедова, хотя он приложил к делу свою руку. Не будет большим преувеличением утверждение, что именно его «шалости» во многом спровоцировали скандал, стоившей жизни одному из участников и потерей карьеры остальным. Сколь бы выдающимся русским поэтом ни был Александр Сергеевич Грибоедов, но его поведение в этой истории было, скажем так, непорядочным. Впрочем, судите сами…

По выходе из военной службы в отставку Александр Грибоедов, служа в Коллегии Иностранных дел, жил у своего приятеля, камер-юнкера Александра Петровича Завадовского, известного игрока и кутилы, наследника одного из самых крупных состояний России. Очень скоро он стяжал себе в Петербурге славу волокиты, не пропускавшего мимо себя ни одной хорошенькой женщины, не особенно разбирая при этом - замужем она или нет. Завадовский же в тот период был «тяжело» влюблён во властительницу дум тогдашнего мужского населения Петербурга - Авдотью Истомину, которую увековечил Пушкин в «Евгении Онегине». Но у Завадовского был счастливый соперник - штаб-ротмистр Шереметьев. Стараниями исследователей творчества Грибоедова, Шереметьева регулярно рядили в «дурака и упрямого забияку». На самом деле штаб-ротмистр любил ветреную балерину, страшно мучился подозрениями и ревностью, тем более что и прошлое балерины, и её обычный образ жизни подавали к тому не один повод. Немудрено, что Шереметьев и Истомина частенько ссорились. Однажды после очередной сцены ревности рассерженный штаб-ротмистр напросился в служебную командировку и выехал из города по делам службы, дабы прийти в себя. Грибоедов, пользуясь размолвкой этой пары,
3 ноября 1817 г. после спектакля пригласил Истомину на квартиру к Завадовскому выпить чаю. Истомина поехала и … «чаёк» затянулся на двое суток. Что происходило в те дни в квартире Завадовского, догадаться несложно. По крайней мере, вернувшийся в город Шереметьев, которому тут же сообщили «о пикантном анекдоте», предположил первое, что просилось на ум, зная Авдотью и хозяев квартиры. О «чайном марафоне» на квартире Завадовского Шереметьев узнал от своего друга, Якубовича, корнета лейб-уланского полка, которого с тех пор не раз обзывали подлецом и шпионом, свалив всю вину за организацию дуэли. Логика таких авторов восхитительна: «Промолчал бы он, ничего бы и не было!» Но они забывают, что в узеньком кругу петербургского высшего света и театрального закулисья подобную тайну не удержишь, и почему, собственно, Шереметьев должен был мириться с титулом рогоносца, неприемлемым для офицера гвардии? За невызов на дуэль при данных обстоятельствах офицеры полка могло бойкотировать «провинившегося» и принудить его уйти в отставку.

Разбираться в обстоятельствах дела он не пожелал, направив вызов Завадовскому как хозяину квартиры. Советчиком и секундантом в этом деле выступил корнет лейб-уланского полка Якубович, секундантом Завадовского стал, конечно же, Грибоедов. После первого поединка предполагалось стреляться секундантам. Местом дуэли назначили Волково поле, временем - 12 ноября 1817 г.

Когда к барьеру вышли Шереметьев и Завадовский, первым стрелял Шереметьев, и его пуля вспорола воротник противника. Завадовский ответил точным выстрелом, ранив Шереметьева в живот. Дальнейшее излагается в нескольких версиях: Якубович утверждал, что требовал продолжения поединка с Завадовским, т.к. дал слово умиравшему Шереметьеву отомстить обидчикам и убийцам, а когда те отказались, он с досады выстрелил и попал в шляпу Завадовскому. По другим рассказам, Якубович сам отказался стреляться, т.к. нужно было доставить тяжело раненного, уже умиравшего Шереметьева в город. Словом, дуэль была приостановлена. Шереметьев умер от раны, Завадовский вынужден был скрыться за границей, а Якубовича и Грибоедова арестовали. Вот тут-то хлопотами матери Александр Сергеевич и был включён в состав посольства, направлявшегося в Персию. Якубович был выслан на Кавказ, и менее чем через год дороги их снова пересеклись.

Здесь нехудо будет обратиться к дневникам Николая Николаевича Муравьёва, служившего тогда в Тифлисе в штабе генерала Ермолова. Муравьёв к тому времени успел поучаствовать в войне с Наполеоном, состоял в чине капитана генерального штаба гвардии и слыл человеком прямым и честным. По крайней мере, именно его выбрал в доверенные лица Якубович, узнавший о том, что вместе с дипломатической миссией Мазаровича едет в Персию через Тифлис Грибоедов. Итак, 1818 г., осень в Тифлисе: «7-е октября: Якубович рассказал мне в подробности поединка Шереметьева в Петербурге…»

21 октября: «Якубович объявил нам, что Грибоедов, с которым он должен стреляться, приехал, что он с ним переговорил и нашёл его согласным кончить начатое дело. Якубович просил меня быть его секундантом. Я не должен был отказаться, и мы условились, каким образом сие сделаем.

Дуэлянты договорились стреляться, имея меж собой по восьми шагов до барьера, с правом отступить на два шага каждому. Место подобрал Муравьёв - в овраге, возле монумента на татарской могиле близ селения Куки, мимо которого проходила дорога в Кахетию.

«Якубович тотчас же подвинулся к барьеру смелым шагом и, дошедши, выстрелил в Грибоедова. Он целил ему в ногу, потому что не хотел убивать Грибоедова, но пуля попадала в левую кисть руки. Грибоедов поднял окровавленную руку и показал её нам, а потом направил пистолет на Якубовича. Он имел право придвинуться к барьеру, но, заметив, что Якубович целил ему в ногу, не захотел использовать преимущества - он не подвинулся и выстрелил. Пуля пролетела совсем рядом с головою противника и ударилась о землю», - продолжает Муравьёв.

Далее в его записках отдаётся должное мужеству и джентльменству раненого Грибоедова, который, сутки отлежавшись у него на квартире, перебрался к себе. Он не жаловался на рану и все страдания переносил очень стойко. Участники, дабы скрыть ранение на дуэли, распустили слух, что ездили они на охоту и якобы там Грибоедов упал с лошади и та наступила ему на руку.

Но слух о дуэли всё же дошёл до начальства, которое, впрочем, ограничилось лишь тем, что уже 27 октября отправило Якубовича в полк, расквартированный под Карагачем. Остальные участники дуэли отделались тем, что их слегка пожурили.

Отношения с Грибоедовым у Муравьёва продолжились, они бывали друг у друга в гостях, и даже наступавший 1819 г. встретили в одной компании на квартире у Грибоедова. Но вот минуло всего одиннадцать дней, и в дневнике Муравьёва появилась следующая запись: «11-го января 1819-го года - Был я у Алексея Петровича (Ермолова. - Ред. ), который говорил мне очень много о разделе Польши, с таким красноречием и с такими познаниями, что мы все, удивленные, заслушались его. Грибоедов производит с ним всё те же штуки, которые он со мною делал, и надувает Алексея Петровича, который, верно, полагает в нём пространные и глубокие знания и сведения…» Вот так?! Что за «штуки» выделывает Грибоедов в Тифлисе? В чём надувает Ермолова? Вернёмся к тексту Муравьева: «…Грибоедов умён и умеет так осторожно действовать, что все речи его двусмысленны, и он только тогда даст утвердительное мнение своё, когда Алексей Петрович своё скажет, так что никогда ему не противоречит и повторяет слова Алексея Петровича, а все думают, что этот предмет хорошо знал. Я уже был надут и видел ход его действий». О-ля-ля! Автор знаменитых строк: «Служить бы рад, прислуживаться тошно», оказывается, был «немножечко Молчалин»?! Кто бы мог подумать! Но дальше - больше… Муравьёв пишет о том, что Грибоедов становится и вовсе несносен. 16 января 1819 г.: «Мне кажется, Грибоедов придирается ко мне и что у нас не обойдётся ладно. Вчера я обедал в трактире и Грибоедов тоже. Пришёл туда тот самый толстый Степанов, с которым я раз виделся на его квартире и который отказался от своих слов и просил извинения. Грибоедов не знал его. Увидав Степанова, Грибоедов спросил меня, та ли это особа, про которую говорено было и которого я побоялся? - “Как побоялся? - спросил я. - Кого это я буду бояться?” - “Да его наружность страшна!” - “Он может быть страшен для вас, но совершенно не для меня!”»

Меня очень рассердило это маленькое происшествие. Я дождался, когда Степанов уйдёт, и потом, подозвав к себе Амбургера (того самого секунданта, обещавшего матери Грибоедова добиваться отмены дуэли. - Ред. ), спросил у него громко, при всех - слыхал ли он суждение Грибоедова, находившего наружность Степанова грозной? Грибоедов немного потерялся и не умел иначе поправиться, чем как сказать, что он её грозной назвал потому, что Степанов громаден. Тем и кончилось. Грибоедов чувствовал свою ошибку, и всё крутился вокруг меня». А ведь в этом случае в Александре Сергеевиче вдруг промелькнул и Загорецкий! Вы не находите?

22 января 1819 г.: «Обедал у Алексея Петровича. Грибоедов отличался глупейшей лестью, и временами я не понимаю, как Алексей Петрович может так долго ошибаться в нём? Он, кажется, ещё очень хорошо к нему расположен, и мне кажется за счастие, что Грибоедов не остаётся в Тифлисе, а уезжает с Мазаровичем».

28 января 1819 г.: «Уехал отсюда с Мазаровичем в Персию, к величайшему удовольствию всех, Грибоедов, который умел заслужить всеобщую нелюбовь.

Грибоедов сумел разочаровать тифлисское общество, которое восприняло его отъезд с облегчением. Что же касается автора записок, его трудно было обвинить в пристрастности - он был воплощением всего лучшего, что заключено в словах «русский офицер», - Муравьёв начал службу в 17 лет, пройдя все походы войны 1812-1814 гг.; служа на Кавказе, исполнял ответственные задания командования; про него в словаре Брокгауза и Ефрона сказано так: «Один из самых образованных офицеров русской армии. Военный талант. Строгий к самому себе и подчиненным, был скуп на награды, считая исполнение воинского долга прямой обязанностью военного человека, не требующей награждения. Прямолинейность и резкость его характера создала Николаю Николаевичу множество врагов». Вот уж кто не способен был прислуживаться!

Что же касается Якубовича, его по сию пору обвиняют бог знает в каких некрасивых поступках (в частности, ему приписывают провал восстания в декабре 1825-го - Якубович был в числе заговорщиков, но в день выступления сохранил верность если не присяге, то долгу офицера, ответственного за судьбы тех, кем он командует, и не вывел своих подчинённых из казармы; это особенно эффектно сочетается с рассуждением о его «шпионстве в пользу Шереметьева»). Кроме того, он честно воевал на Кавказе.

Но Бог с ними, со свидетелями из стана недоброжелателей Грибоедова. Для того, чтобы быть до конца честными, попробуем обратиться к характеристикам людей, открыто восхищавшимся Александром Сергеевичем. Грибоедов был желанным гостем в семействе русских театральных актеров Каратыгиных, один из членов которого оставил по себе записки. Их автор, Пётр Каратыгин, родился в 1805 г. и, когда в двадцатых годах Грибоедов бывал у них в доме, обучался ещё в Петербургском театральном училище и на Грибоедова взирал снизу вверх, как на взрослого, увенчанного талантами и очень «модного человека». Как-то раз, когда Александр Сергеевич музицировал на фортепьяно, Петр Каратыгин воскликнул: «Ах, Александр Сергеевич! Сколько Бог вам дал талантов: вы и поэт, и музыкант, лихой кавалерист, отличный лингвист, знающий пять языков европейских, да арабский с персидским». Польщённый этим искренним выражением восхищения, Грибоедов, улыбнувшись, сказал ему: «Поверь мне, Петруша, у кого много талантов, у того нет ни одного». Но тот же Пётр Каратыгин в тех же записках отметил: «Он (Грибоедов. - Ред. ) был скромен и снисходителен в кругу друзей, но сильно вспыльчив, заносчив и раздражителен, когда встречал людей не по душе… Тут он был готов придраться к любому пустяку, и горе тому, кто попадал к нему на зубок - его сарказмы были неотразимы!» Далее Каратыгин приводит пример «атаки» на человека, «пришедшегося не по душе» Грибоедову. Случилось это в тот период, когда он приехал в Петербург, привезя с собою свою уже успевшую стать сенсацией комедию в стихах. Издавать, как и ставить на сцене, её никто бы не решился, потому автора попросили почитать её в узком кругу поклонников. Служивший позже чиновником особых поручений при петербургском генерал-губернаторе, затем правителем канцелярии генерал-губернатора, затем смоленским губернатором, известный драматург Николай Иванович Хмельницкий жил тогда в Петербурге барином, в собственном доме на Фонтанке, и взялся организовать читку - устроил по этому поводу обед, пригласив весь литературный бомонд. «Обед был роскошен, весел и шумен, - пишет далее Каратыгин. - После обеда все вышли в гостиную, куда подали кофе, и закурили сигары. Грибоедов положил рукопись на столик, гости стали сдвигать стулья, старясь занять место поближе. Среди гостей был Василий Михайлович Фёдоров, сочинитель драмы «Лиза и торжество благодарности» и других, теперь уже давно забытых пьес. Он был человеком очень добрым и простым, но имел претензию на остроумие. Физиономия ли его не приглянулась Грибоедову или, может, старый шутник «пересолил», рассказывая за обедом неостроумные анекдоты, только хозяину и гостям пришлось пережить неприятную сцену. Покуда Грибоедов прикуривал сигару, Фёдоров, подойдя к столику, на котором лежала рукопись (переписанная довольно размашисто), покачал её на руке и, простодушно улыбаясь, сказал:

Ого! Какая полненькая! Это стоит моей «Лизы»!

Грибоедов посмотрел на него из-под очков и отвечал сквозь зубы:

Я пошлостей не пишу!

Такой ответ огорошил Фёдорова, и он, стараясь показать, что принимает этот резкий ответ за шутку, улыбнулся и тут же поторопился прибавить:

Никто в этом не сомневается, Александр Сергеевич! Я не только не хотел обидеть вас сравнением со мной, но, право, сам первый готов смеяться над своими произведениями!

Да, над своими можете смеяться сколько угодно, а я над собой никому не позволю!

Фёдоров покраснел до ушей и в эту минуту походил на провинившегося школьника. Хозяин был, очевидно, поставлен в щекотливое положение меж двух гостей, не зная, чью сторону принять, и всеми силами старался притушить возникшую ссору. Но Грибоедов был непреклонен и ни за что не соглашался читать при Фёдорове. Нечего делать… Бедный автор добродетельной Лизы взял свою шляпу, и, подойдя к Грибоедову, сказал: «Очень жаль, Александр Сергеевич, что моя невинная шутка была причиной такой неприятной сцены, и я, чтобы не лишить хозяина и его гостей удовольствия слушать вашу комедию, ухожу отсюда».

На это Грибоедов с жестоким хладнокровием ответил ему: “Счастливого пути!”

Фёдоров скрылся… По уходе Фёдорова чтение началось - нужно ли говорить, какой эффект произвела комедия на слушателей!»

Всё это как нельзя лучше характеризует отношение к Грибоедову и по сей день: слёз покладистого старика Фёдорова никто не подумал утереть, когда тот брёл домой, публично униженный молодым светским львом, и час спустя литературная публика уже восхищалась Грибоедовым как литератором. При этом сам он был о собратьях по перу весьма невысокого мнения, называя их «литературной сволочью» - так он выразился о петербургских литераторах в письме к своему другу Фаддею Булгарину. Впрочем, и о нём он, наверное, думал неважно, наставляя Булгарину развесистые рога с его женой Леночкой.

Вообще же талантом его восхищались многие, но как человека не любили. Грибоедов полагал, что так к нему относятся из зависти. Но Пушкин находил этот ум озлобленным, а характер своего тёзки меланхолическим. Позже Блок охарактеризует его так: «Грибоедов - петербургский чиновник с лермонтовской желчью и злостью в душе»; «Неласковый человек, с лицом холодным и тонким ядовитого насмешника и скептика».

Впрочем, сколько людей, столько и мнений. Продолжим, пожалуй, исследовать карьеру Александра Сергеевича, в иероглифах записей послужного списка которого сокрыто много странного и любопытного.

Посольская служба пошла Грибоедову на пользу, он «остепенился», взялся за дело, изучая язык, обычаи и нравы Персии. Там пришли первые успехи, произошёл карьерный рост. Самой большой его удачей, впрочем, было возвращение 70-ти бывших дезертиров обратно в Россию. Эта удача нашла отражение в послужном списке чиновника Грибоедова: «Произведён в коллежские асессоры высочайшим указом 1822-го года, января 3-го. Получил дозволение носить персидский орден “Льва и солнца” II степени, марта 10-го. Выбыл из миссии персидской и по высочайшему повелению определён по дипломатической части к главноуправляющему в Грузии, февраля 19-го. Уволен по дипломатическим делам в Москву и Петербург на 4 месяца - 1823-го года, марта 23-го. С высочайшего соизволения, по представлению генерала Ермолова отпущен за границу к минеральным водам, до излечения, 1824-го года, мая
1-го. По высочайшему повелению, объявленного начальником главного штаба, произведён в надворные советники 1826-го года, июня 8-го. По представлению генерала Паскевича, всемилостивейше произведён в коллежские советники, 1827-го года, декабря 6-го. Награждён чином статского советника, орденом Св. Анны II степени, с алмазными знаками и 4 тыс. рублей, марта 14-го. Назначен полномочным министром при Персидском дворе 1828-го года, апреля 25-го». Остановим своё внимание на последних записях, взявши для рассмотрения прежде всего ту, в которой говорится о произведении его в чин, последовавший в 1826 г., о котором было объявлено через посредство начальника главного штаба.

Согласно распространённой байке, Грибоедов был якобы некоторым образом причастен к тайному обществу, проще говоря, к декабристам. Но это никак не отражено в его служебном формуляре! Он действительно был арестован по подозрению к принадлежности к тайному обществу, ввиду многочисленности его личных знакомств с заговорщиками. Иначе и быть не могло, ибо заговор плёлся фактически среди его знакомых и родственников - например, троюродный брат Якушкин, с которым он воспитывался в детстве, на собраниях заговорщиков вызывался убить царя, но это же не значит, что и Грибоедов был причастен к планируемому цареубийству. Остальные его связи с заговорщиками были примерно такие же. Как и всякий тогдашний воспитанник Университетского пансиона, как выпускник Московского университета того времени, Грибоедов состоял членом масонской ложи «Соединённые друзья». После событий 14 декабря это обстоятельство также бросало на него тень подозрения. Очень любят повторять и басню о том, что он, предупреждённый едва ли не самим Ермоловым, успел сжечь некие компрометирующие его бумаги и тем спасся. Скорее всего, это были документы ложи, а относительно заговора мнение Грибоедова было весьма скептическое: достаточно широко известно, что о планах заговорщиков он отозвался как об «убийственной болтовне», а о них самих - как о «ста прапорщиках, которые хотят перевернуть Россию». Само выступление 14 декабря Грибоедов назвал «брожением умов, ни в чём не твёрдых». Неудивительно, что человек подобных настроений, просидев 4 месяца на гауптвахте, получил «очистительный аттестат», ибо «оказался неприкосновенным к делу», почему и был выпущен из крепости с награждением чином.

Весьма любопытен его карьерный взлёт в Тифлисе, где он продолжил службу в 1827 г., уже под началом генерала Паскевича. Новый правитель Кавказа приходился ближайшим родственником Александру Сергеевичу - он был мужем его двоюродной сестры - можно сказать, кузеном Грибоедова. К тому же Паскевич не очень здорово владел пером, и как раз составлением-то деловых бумаг у него и ведал родственник, естественно, писавший весьма бойко!

Через неделю после принятия Отдельного Кавказского корпуса под своё начало, вступив в управление Грузией, генерал-адъютант Паскевич приказал надворному советнику Грибоедову взять на себя заведование заграничных сношений его канцелярии с Турцией и Персией. Но в ту пору Грибоедов формально служил под началом Мазаровича, главы миссии в Персии, занимавшегося политическими вопросами и дипломатическими сношениями при управлении генерала Ермолова. Тогда, 13 апреля 1827 г. за подписью Паскевича появляется следующий документ, направленный графу Нессельроде: «Милостивый государь мой Карл Васильевич! При вступлении моём в должность я нужным счёл удержать при себе и употребить с пользой тех из чиновников, служивших при моём предместнике, на которых способности и деятельность можно положиться. В числе их иностранной коллегии надворного советника Грибоедова. С 1818 г. он был секретарём при Персидской миссии, сюда назначен в 1822 г. к главноуправляющему для политической переписки, по высочайшему указу, объявленному Вашим сиятельством, с некоторым успехом занимался он восточными языками, освоился с здешним краем, по долговременному в нём пребыванию, и я надеюсь иметь в нём усердного сотрудника по политической части. Прошу покорнейше Ваше сиятельство испросить высочайшего соизволения, чтобы впредь находиться ему при мне для заграничных сношений с турецкими пашами, с Персией и с горскими народами…» Далее в тексте были зачеркнуты такие строчки: « Я нашёл, что его (Грибоедова. - Ред. ) здесь мало поощряли к ревностному продолжению службы. Два раза получил он чин за отличие, когда уже выслужил срочные годы, других же награждений ему никаких не было». Вместо этого было написано: «Всё, что Вам угодно будет для него сделать, я вменю себе в личное одолжение. На первый раз представляя его благосклонному Вашему вниманию, прошу убедительнейше Ваше сиятельство назначить ему жалование, которое обеспечивало бы его насчёт издержек при нынешних военных обстоятельствах, находясь при мне для заведования моими письменными делами. Таковое жалование на днях упразднится по отбытии г. Мазаровича, подавшего прошение моему предшественнику об увольнении его отсюда». Далее следовала подпись Паскевича.

Известный исследователь Н.Я. Эйдельман, работавший непосредственно с этим архивным документом, заподозрил в нём авторство самого Грибоедова, находя слог бумаги лёгким, быстрым и изящным. «Хорошо было известно, - пишет Н.Я. Эйдельман, - что Иван Фёдорович Паскевич писал туго, без излишней грамотности, часто предпочитая французский язык, чтобы не были видны огрехи русского, и старался оформлять свои мысли с помощью опытных секретарей. По армии ходила острота Ермолова: “Паскевич пишет без запятых, но говорит с запятыми”. Знаток кавказской старины Верже уверенно писал, что “Грибоедов и другие не только составляли приказы и реляции Паскевича, но даже писали частные его письма”». Сличение почерка письма с образчиками почерка Грибоедова, произведённое Н.Я. Эйдельманом, позволило уверенно заявить, что письмо Нессельроде писал он, а самим Паскевичем поставлена только подпись! Как мы помним, по представлению Паскевича министру иностранных дел Нессельроде Грибоедов был произведён в коллежские советники, а сочинил представление к награде сам награждённый! И получается, что Грибоедов, от лица Паскевича, сам о себе пишет как об усердном и способнейшем сотруднике «по политической части», указывает на то, что при Ермолове его не замечали и не поощряли (вспомним фрагменты дневника Муравьёва: Ермолов всё же «раскусил» Грибоедова и в чинах не повышал).

Паскевич при дворе «был в милости», и в столице поняли его «заботу о близких». Карьера Грибоедова именно с этого момента стремительно пошла в гору: получив повышение в чине, он был включён в группу по выработке Туркманчайского мирного трактата. Причём, прекрасно зная Персию и кавказские дела, он отличился, фактически написав пункты трактата. Впрочем, большинство донесений о необычайных дипломатических способностях и успехах Грибоедова на этом поприще исходили из канцелярии наместника за подписью Паскевича, а сколь они объективны и кем писались, теперь сказать сложно. Но, чьи бы эти реляции ни были, а своё дело они сделали, и успехи дипломата Грибоедова заметили при дворе: он удостоился аудиенции императора, был награждён орденом и деньгами, после чего ему было предложено продолжить карьеру в Персии в ранге полномочного министра.

Было ли это «деликатное удаление из страны талантливого писателя, посмевшего заступиться за декабристов», как принято писать об этом назначении? Был ли он опасен царю? Подумайте сами: в 1828 г. Грибоедов, чиновник V класса, служащий под началом у кузена и от его имени просящий чинов и орденов, - угроза империи? Полно, господа! Не пахнет тут опалой. Для опасных и неугодных путь лежал не в министерские чины, не в Персию, а несколько северо-восточнее: в Сибирь, в малопочтенном ранге каторжанина.

Где он, тот меланхоличный «борец с крепостничеством», образ которого столько лет и так старательно выписывают многие авторы? Что-то не видно его, скажем, в этом послании: «Ещё вам доказательство, что у меня Государево дело первое и главное, а мои собственные ни в грош не ставлю. Я два месяца как женат, люблю жену без памяти, а между тем бросаю её одну, чтобы поспешить к шаху за деньгами в Тегеран, а может быть, и Исфагань, куда он на днях отправляется» - цитата из письма Грибоедова к Родофинкину. Во всех его посланиях той поры видны азарт политического игрока, усердного служаки, радеющего о «деле Государя». И как напыщен, как горд посланник Грибоедов в Персии, как пренебрежителен к обычаям страны, в которую когда-то, спасаясь от уголовного преследования и мести, въехал посольским секретарём. В последний же раз он прибыл как «баскак», собирающий дань с поверженной державы! Как не вяжутся между собой эти два образа!

Азарт карьериста пришёл к нему, когда Грибоедов вернулся на Кавказ, хотя он не хотел ехать в Персию в тот, в последний раз. Он хотел заниматься литературой, но матушка его, положившая столько сил, чтобы «вывести его в люди», видела в этом занятии баловство, блажь, а потому настояла и даже принудила поклясться перед иконой в Иверской часовне Божией Матери, что он поедет послом в Персию и не оставит службы. Александру Сергеевичу хотелось ехать в Европу, путешествовать, писать стихи, наблюдать жизнь, а вместо того его засунули, по его же словам, «в центр застоя, самоуправства и фанатизма». Но это был только один Грибоедов. В нём же совмещалось несколько натур, плохо ладивших между собою. Похоже, что Грибоедов-поэт, живший в петербургском чиновнике Грибоедове, хандрил, кривясь от одной мысли о предстоящей ему службе, но холодный и желчный ум карьериста, честолюбца, желавшего возвысится над толпой, обитавшего в том же теле, гнал его туда, в Персию. Грибоедову предстояло первое большое самостоятельное дело, командовал в котором только он, никому не подчиняясь.

Избежать этого дипломатического назначения ему было проще простого: выйти в отставку «по семейным обстоятельствам», - желающих занять его место отыскали бы быстро. Сам он был далеко не нищий, да за княжной Ниной тоже дали бы не малое приданое, мог бы жить барином, получая приличный пенсион, доходы с имений, ожидать наследств. Счастливая размеренная жизнь, любимая жена, путешествия, сочинительство стихов и музыки… Мог ли он зажить такой жизнью? Желал ли её? Если да, то почему не остановился?

Последствия

Оставление этого «тегеранского инцидента» без последствий породило ещё один миф - якобы вина персов за убийство русского посла была искуплена ими поднесением русскому императору редкого алмаза «Шах». Действительно, «Шах» привезён был в Россию внуком шаха Фатх-Али, принцем Хосров-мирзой, который был прислан в Петербург с чрезвычайным посольством. Он доставил письмо от своего деда русскому императору, в котором шах извещал о печальных событиях, случившихся в последние дни января в Тегеране. Шах сетовал на «неумолимость судьбы» и на внезапность мятежа черни, «несоблюдение обычаев которой со стороны посольской свиты и вызвало возмущение». Там же сообщалось, что всех замеченных в погроме шах приказал казнить, наместника Тегерана за непринятие должных мер «удалить вовсе со службы», а ставшего главой мятежа Мирзу-Масиха «сослать в один из отдалённых городов нашего государства в заточение».

Алмаз «Шах» был поднесён персидским принцем русскому императору совсем не в качестве дара за голову посла. У этого подношения была важная, но вместе с тем сугубо прозаическая цель: Хосров-мирза просил об облегчении бремени контрибуции. Кроме алмаза «Шах», привезены были также: жемчужное ожерелье, два кашмирских ковра, два десятка старинных манускриптов, сабли в дорогой отделке и прочие «восточные штучки». Дары, вполне благотворно повлиявшие на мнение русского самодержца: император Николай I отказался от одного курара контрибуции, а выплату другого отсрочил на пять лет. Тем дело и закончилось.

Впрочем, нет, не закончилось! По представлению генерал-адъютанта Паскевича-Эриванского в январе 1830 г. император Николай I распорядился положить матери и вдове Александра Сергеевича Грибоедова пожизненный пенсион: в год по 5 тыс. руб. ассигнациями каждой, кроме того, единовременно им было выдано по 30 тыс. руб. пособия.

Валерий ЯРХО

При подготовке публикации использованы следующие материалы: Русский архив. 1872. № 3; № 7-8, и 1874. № 1; Русская старина. 1872. № 8; Московские ведомости. 1886. № 52; Энциклопедический словарь Ф. Брокгауза и И. Ефрона. 1890-1907, разные тома; Грибовский А.М. Записки // Русский архив. 1886. Кн. 3; Муравьёв-Карский Н.Н. Записки // Там же.

За первую четверть XIX века между Российской империей и Персией произошли две войны, завершившиеся серьёзной неудачей для персов. По итогам войны 1804–1813 годов персы вынуждены были признать вхождение в состав России территорий нынешних Грузии, Абхазии и части Азербайджана. Кроме того, российский военный флот получил право базироваться в Каспийском море.

Это поражение серьёзно подорвало традиционно сильные позиции Персии в Закавказье. Полтора десятилетия они готовили реванш, надеясь выждать удачный момент для ответного удара. После вступления на престол Николая I, сопровождавшегося выступлением декабристов, а также резким ухудшением отношений с Османской империей, когда турки разорвали все договорённости в Россией, выдворили её подданных и закрыли черноморские проливы для российских судов, персы сочли, что именно сейчас наступил наиболее удачный момент для начала войны.

Стоит отметить, что они были правы: для России это был действительно наименее удачный момент. Её войска на Кавказе были весьма незначительны и вдобавок подвергались регулярным набегам отрядов воинственных горцев, кроме того, существовал очень серьёзный риск военного конфликта с турками. Император Николай осознавал, что положение тяжёлое и Россия, вероятно, не сможет надёжно прикрыть южный рубеж и противостоять вторжению крупной персидской армии. Он был настроен решить вопрос миром и даже уступить часть территории нынешнего Азербайджана в обмен на гарантированный нейтралитет. Но персы верили в свою удачу и от дипломатического урегулирования отказались, начав войну. Как оказалось, зря.

Персы не учли, что среди генералов русской армии был генерал Иван Паскевич - один из наиболее прославленных военачальников в российской истории. Десятитысячный отряд Паскевича в сражении под Елизаветполем разгромил втрое превосходившую по численности персидскую армию. При этом с российской стороны погибло всего 46 солдат.

Ставший главнокомандующим войсками на Кавказе Паскевич нанёс персам несколько чувствительных поражений. В результате вместо возврата былого влияния в Закавказье Персия потеряла и то, что имела. По условиям мирного договора персы передали России Восточную Армению, подтвердили отказ от претензий на те земли, которые перешли к России ранее, и выплачивали достаточно крупную контрибуцию.

В разработке этого мирного договора принимал непосредственное участие новый российский посланник в Персии Александр Грибоедов. Этот подающий огромные надежды литератор с детства был настоящим вундеркиндом: ещё в раннем возрасте он знал три иностранных языка, а ко времени взросления знал практически все европейские языки. Позднее для работы он выучил ещё несколько восточных. Знание языков предопределило его дипломатическую карьеру.

Интересно, что Грибоедов вполне мог оказаться в США, где было вакантно место сотрудника дипломатической миссии, но предпочёл отправиться в Персию, которая была значительно ближе к России. Преподавателем восточных языков у Грибоедова был бывший переводчик персидского посольства Мирза Топчибашев, один из первых российских востоковедов.

С 1818 года Грибоедов служил секретарём российского посольства в Персии, с перерывами на постоянные отъезды в Россию по тем или иным делам. Благодаря участию в составлении крайне выгодного для России мирного договора с Персией Грибоедов был повышен в должности и стал новым российским послом. В конце 1828 года он прибыл в Тегеран.

Грибоедов успел побыть послом всего несколько месяцев. Обстановка, в которой ему пришлось работать, была слишком неблагоприятной. Персия очень тяжело переживала катастрофическую неудачу в войне. Ещё недавно влиятельная и могущественная держава ныне лишилась практически всего своего могущества на Кавказе (считается, что именно это военное поражение положило начало упадку Персии), а кроме того, должна была выплатить столь большую контрибуцию, что шах велел изымать золото и драгоценности у подданных и даже пожертвовать драгоценностями своего собственного гарема.

Считается, что главным вдохновителем последовавшей резни был великий визирь (глава правительства) Персии Аллаяр-хан, чьи люди начали планомерную пропаганду против русских кафиров. На площадях, базарах, в мечетях люди Аллаяр-хана страстно проповедовали о неверных, которые мало того что стали причиной всех горестей персов, так ещё и оскорбляют их тысячелетние обычаи. Простые люди, для которых гораздо более весомым фактором стало не столько сокрушительное поражение вкупе с потерей Закавказья, сколько резкое ухудшение качества жизни, легко и некритично воспринимали эту пропаганду.

Утверждалось, что сотрудники российского посольства якобы высмеивали персидские традиции гаремов и евнухов и будто бы издевались над ними. Это, конечно, звучало несколько сомнительно, Грибоедов и остальные сотрудники посольства знали, куда ехали, и вряд ли стали бы открыто издеваться и провоцировать и без того обозлённых персов. Однако кое-что, что вызывало у персов негодование, сотрудники посольства действительно делали.

Речь шла об укрытии и переправке в Россию беглых армян и грузин. Грузин, а нередко и армян, насильственно обращали в ислам, а некоторых оскопляли и превращали в евнухов. Речь не шла о поголовном обращении, однако такое практиковалось и не было редкостью. Но после того как Грузия и Армения вошли в состав христианской России, страдавшие от религиозного гнёта христианские меньшинства Персии стали активно перебегать в Россию, а персы, разумеется, чинили им всяческие препятствия. Когда речь шла о простых людях, они ещё могли закрыть глаза, но нередко люди бежали и из гаремов, укрываясь в российском посольстве и пользуясь его поддержкой. При этом Грибоедов заступался за укрывающихся перед персами, требовавшими их выдачи. После нескольких подобных конфликтов злоба к новому российскому посланнику только увеличилась.

Уже не было секретом откровенно враждебное отношение к российской дипмиссии, она начала получать угрозы, о возможной опасности предупреждали и лояльно настроенные местные жители. За несколько дней до нападения Грибоедов даже пытался добиться от шаха эвакуации дипмиссии в связи с грозящей опасностью, но не успел.

11 февраля многотысячная толпа, разгорячённая очередными призывами покарать неверных, принёсших столько зла на персидскую землю, ворвалась в здание посольства. Его охраняли 35 казаков, которые вступили в неравный бой. Однако число нападавших было столь велико, что их практически сразу же смяли. Обстоятельства гибели Грибоедова так и остались неясны по сей день. По одной версии, его убили в схватке у дверей, где он сражался вместе с казаками. По другой версии, он закрылся в своём кабинете и долго отстреливался из ружей. Нападавшие так и не смогли подобраться к нему через дверь, тогда они проломили крышу и ворвались в комнату через дыру в потолке. Погибших буквально растерзали, Грибоедова опознали только по шраму на руке (по другой версии - по его длинным ногтям, которые он отращивал по моде того времени).

Расследование гибели Грибоедова осложняет тот факт, что ни одного живого свидетеля расправы не осталось. Единственный выживший сотрудник посольства, секретарь Мальцов, утверждал, что во время нападения один из слуг помог ему спрятаться, завернув в ковёр, поэтому Мальцов не видел, что происходило в здании, и слышал только отдельные крики.

Впрочем, многие исследователи обоснованно подвергают сомнению объяснения Мальцова, указывая на то, что посольство было разграблено и вряд ли персидская чернь прошла бы мимо богатых ковров, в одном из которых был спрятан Мальцов. Поэтому, по наиболее распространённой версии, Мальцов просто спрятался в доме местного жителя по соседству с посольством. Они находились в дружеских отношениях, и сосед укрыл дипработника у себя, чем и спас от толпы.

Узнав о происшествии, шах велел спрятать тела погибших. Он опасался ответственности за гибель дипломатической миссии и хотел представить ситуацию так, что толпа напала на посольство, но персоналу удалось бежать, поэтому их местонахождение теперь неизвестно. Однако один из советников шаха смог переубедить его, объяснив, что в этом случае Россия заподозрит шаха в сокрытии инцидента и решит, что он был лично причастен к нему.

В Персии опасались, что в ответ на убийство Грибоедова Россия объявит Персии войну и положение страны ещё сильнее ухудшится. Поэтому шах пытался всячески задобрить российскую сторону и продемонстрировать, что он не причастен к случившемуся. Ему крупно повезло, как раз в это время шла очередная русско-турецкая война, а начинать ещё одну было не в интересах Петербурга.

Наместник Кавказа и главнокомандующий армией в этом регионе Паскевич написал аналитическую записку, в которой честно признал, что новая война не в интересах России:

"Для сего должно будет объявить шаху войну непримиримую, но при теперешней войне с турками предпринять оную с надеждою успеха нет никакой возможности. Войск недостаточно даже для ведения оборонительной войны с обеими державами.

Начав наступательную войну с Персиею, надобно везти с собою огромные запасы провианта, артиллерийских зарядов и проч. в самое сердце Персии, но здешний край с 1826 года находится в военном положении, а потому все способы снабжения войск и в особенности транспортировки истощены совершенно до того, что и при теперешней войне с турками с большими усилиями едва могу поднять все тягости, нужные мне для наступательных движений".

По этой причине император Николай не был настроен воинственно и дал понять, что в случае должным образом принесённых извинений Персия будет прощена.

Шах послал в российскую столицу специальную извинительную делегацию во главе со своим внуком Хозрев-Мирзой и несколькими своими секретарями. Миссия направлялась в Петербург, но по пути заехала в Москву, где Хозрев-Мирза встретился с матерью погибшего Грибоедова и, по свидетельству очевидцев, плача, просил у неё прощения.

Затем делегация отправилась в российскую столицу, где была принята императором. От имени шаха глава делегации передал письмо с извинениями и заверениями, что шах не причастен к трагическому происшествию. В качестве извинений за гибель посла делегация привезла многочисленные дары, венцом которых был великолепный алмаз массой 88,7 карата. Некогда он украшал трон Великих Моголов, а теперь был гордостью персидских шахов. В настоящее время трон хранится в Алмазном фонде в Москве.

Император Николай, и без того настроенный мирно в силу объективных причин, был доволен извинениями и объявил, что злополучный инцидент он считает исчерпанным. И действительно, между Россией и Ираном больше не было войн. После того самого поражения в войне 1826–1828 годов, которое так тяжело было воспринято в Персии, начался длительный период упадка этой страны.

К концу XIX века Персия превратилась из некогда грозного соперника в младшего партнёра, став российской сферой влияния. Дореволюционная Россия имела в Северном Иране очень значительное имущество, существовала даже Персидская казачья бригада, находившаяся в подчинении русских офицеров и инструкторов. Всё это имущество позднее было безвозмездно передано большевиками после их прихода к власти, но это уже другая история.