Закат гения. Сверхтайный дневник льва толстого

Знакомство В марте 1935 года Ася поступила на курсы для подготовки к экзаменам в педагогический институт. Десять лет прошло с окончания семилетки в Витебске, где, по словам Аси, “научили читать и писать”. Со школы она мечтала стать учителем. На исторический факультет

Павел Александрович Буланже Толстой и Чертков Date: 2 августа 2009 Изд: П. А. Буланже " Толстой и Чертков ", М., Тип. И. Д. Сытина, 1911 OCR: Адаменко Виталий ([email protected])

Толстой и Чертков .

Л. Н. Толстой с В. Г. Чертковым в 1906 году.

По свидетельству верного ученика Льва Николаевича – Алексея Сергиенко, который вел дневники и помогал в переписке 26-27 апреля 1910 года, Лев Николаевич сказал: «Знаю, что никто меня так не любит, как Владимир Григорьевич». А совсем незадолго до своей кончины Толстой выразился по-французски: «Если бы не было Черткова, его надо бы было выдумать. Для меня по крайней мере, для моего счастья».
Во время болезни Толстого в Астапово ею лучший друг и душеприказчик неотлучно находился возле него до самой кончины. Владимир Григорьевич был первый из окружения смертельно больного писателя, которого он пожелал видеть у своей постели. Приехавшая в Астапово и не допущенная к супругу графиня Толстая, яростно ненавидевшая Черткова, метала громы и молнии, сыпала на его голову всевозможные проклятия.
Владимир Григорьевич изо всех сил старался не попадаться ей на глаза в доме Озолина.
Чертков и Софья Андреевна отчаянно боролись друг с другом. Семья Толстого и его окружение разделились на два лагеря. Илья, Андрей, Михаил, Лев – за мать. В лагерь Черткова входили Гольденвейзер, Феокритова, Маковицкий, секретари Толстого, Александра Львовна. Сергей и Татьяна держали нейтралитет. Лев Львович целиком и полностью поддерживает мать.
16 ноября 1910 года в «Новом времени» он опубликовал письмо: «На одного Черткова падает поэтому вина преждевременной смерти отца. На его тщеславие, безгранично одностороннее и неумное влияние, под которым жил последние годы своей жизни, а особенно – месяцы, мой старый бедный отец».
Несколько позже, 22 ноября, перед отъездом в Париж, он дал интервью: «Только завещание, скрываемое под давлением Черткова от семьи и порождавшее душевные муки отца, было причиной ухода его из Ясной Поляны».
После него другой брат, Илья, в ответ на это письмо распространил в ряде газет высказывание: «…по моему мнению, узкое и пристрастное толкование значения Черткова умаляет величие памяти моего отца». В полемику вступает старший, Сергей Львович: «… я не возражаю на глубоко огорчившее меня письмо моего брата Льва Львовича Толстого о влиянии Черткова на нашего отца лишь потому, что полемику с ним по этому вопросу я считай недопустимой». Через несколько дней с заявлением выступила и дочь Татьяна Сухотина.

Секретное завещание
В семейной распре, безусловно, камнем преткновения послужило завещание Л Н. Толстого, составленное и подписанное в духе особой секретности. Этот документ был написан 22 июля 1910 года примерно в 15 часов, в двух верстах от Ясной Поляны, близ деревни Грумонд – в казенном лесу «Засека».
Лев Толстой, приехавший на лошади, писал на пне, списывая с черновика английским резервуарным пером. Завещание подписано его рукой, а также удостоверено свидетелями: А. Б. Гольденвейзером, А. Д. Радынским, А. П. Сергеенко. К завещанию было приложено дополнительное распоряжение Л. Н. Толстого: «В. Г. Черткову издавать сочинения Льва Толстого на прежних основаниях, то есть не преследуя никаких материальных личных целей».
Владимир Григорьевич Чертков – знаковая личность среди единомышленников Толстого. Ему многое позволялось. Он один мог входить в кабинет Льва Николаевича во время его работы. Считавшийся великим учеником, имел беспрепятственный доступ к дневнику учителя. Даже не будучи рядом, Чертков занимал мысли писателя. Только Чертков мог ослушаться и не согласиться с мнением Толстого. Лев Николаевич как-то попросил ученика присоединиться к обществу борьбы с алкоголизмом, которое пытался внедрить в России, а тот сказал, что не может ничего обещать.

Охотничий хуторок
Жизнь В. Г. Черткова, друга и издателя Л. Н. Толстого, тесно связана о соседним Воронежским краем. Здесь находилась его усадьба – охотничий хуторок Ржевск, который он получил в подарок от дяди Михаила – атамана Войска Донского в 1868 году.
Генерал М. И. Чертков участвовал в сооружении железной дороги Воронеж-Ростов, поэтому станция Чертково названа в его честь. Старое название существует и поныне. От дворян Чертковых произошли названия многих сел юга Воронежской области: Екатериновка, Лизиновка, Марьевка, Николаевка… В городе Россошь есть колокольня-храм Александра Невского, построенная Чертковым. Хутор Ржевск исчез с карты, как и многие другие «дворянские гнезда», но фамилия Чертковых известна и теперь.
В их древнем аристократическом роду был обычай, о котором рассказывает П. Д. Чалый в книге «Русские провинциальные усадьбы»: «Чертковы были в генеральских чинах. Когда умирал помещик – передавали в храмы мундиры, шитые золотом, ордена и звезды, чтобы народ видел, какой чести заслужил покойный.
В старой части Россоши сохранились остатки помещичьей усадьбы, а в Лизиновке цела ремесленная школа, открытая для крестьянских детей. В Острогожском музее можно увидеть картину известного русского художника Алексея Кившенко, на которой изображен молодой В. Г. Чертков, получивший самое утонченное аристократическое воспитание, блестящий гвардейский офицер.
И вдруг этот баловень судьбы уходит в отставку и покидает Петербург.
Владимир утратил интерес к светской жизни и поехал в глушь, на хутор. Его одолевали вопросы отношений между господами и крестьянами, произвол властей, несправедливый уклад жизни.
Существует легенда о том, как на балу сама царица одарила красавца-офицера цветком в петлицу, а он от гордости не пожелал быть фаворитом. Душевный разлад привел молодого человека в дом Л. Н. Толстого. Черткову тогда было 29 лет, а Льву Николаевичу – 55. В то время он был автором «Войны и мира», «Анны Карениной».
После первого разговора с великим писателем Владимир записал: «Мы с вами встретились как старые знакомые». Лев Николаевич в письме к другу говорит: «Ваше недовольство собой, сознание несоответственности жизни с требованиями сердца я знаю по себе». Они станут единомышленниками и друзьями на всю жизнь. Причем, младший из них станет самым главным толстовцем.
Чертков перебрался в родительскую усадьбу в Лизиновке Воронежской губернии. Он был поглощен заботами о нуждах крестьян, открывает ссудно-сберегательные товарищества, потребительские лавки, библиотеки, школы, читальни, чайную, построил ремесленную школу. В ней обучали столяров, жестянщиков, сапожников.
Владимир Григорьевич затем покинул свой дом, переселился к учителям ремесленной школы, стал ездить вместе с народом в вагонах 3 класса. Он занимался земской службой, счетоводством, ездил по школам. Чертков послал письмо своему наставнику: «Лев Николаевич, приезжайте, одобрите, помогите». Л Н. Толстой записал в дневнике 23 марта 1894 года: «Я собираюсь ехать к Черткову». 26 марта помечает: “Пишу с Ольгинской, до которой доехал прекрасно… Снегу здесь нет…». Толстой пробыл в гостях у Черткова четыре дня с дочерью Марией, побывал у крестьян и возвратился в Москву.

«Посредник»
Раньше, в феврале 1884 года, Толстой после встречи с Чертковым записал: «Я увлекаюсь все больше и больше мыслью издания книг для образования русских людей». Эта мысль по душе пришлась Черткову. Известный книгоиздатель Иван Сытин вспоминает: «В ноябре 1884 года в лавку на Старой площади зашел очень красивый молодой человек в высокой бобровой шапке, в изящной дохе и сказал: «Моя фамилия Чертков. Я бы хотел, чтобы вы издали для народа вот эти книги». С этого момента начались издания «Посредника». Дешевые, вместе с тем изящные, с рисунками Репина, Сурикова, Кившенко книги пользовались огромной популярностью в народе.
Во время издательской деятельности Владимир Григорьевич встретил свою будущую жену, близкую по духу, -Анну Константиновну Дитерихс, из известного в русской истории рода военных. После женитьбы они переезжают в Ржевск, где располагался «Посредник». На хуторе готовились к печати книги Толстого, Чехова, Короленко, Гаршина, Лескова, Эртеля и других классиков русской литературы, сочинения мыслителей разных стран и народов.
Л. Н. Толстой направлял работу своих помощников и редактировал книги. Он говорил: «Цель наша – издавать то, что доступно, понятно, нужно всем, а не маленькому кружку людей, и имеет нравственное содержание…». На хутор приезжали писатели и художники. Ржевск стал своеобразным очагом культуры. Известный художник-передвижник Н. А.Ярошенко создаёт здесь картины «Курсистка», «В теплых краях». На полотнах запечатлена жена Черткова – Анна Константиновна. Она увлекалась философией, помогла мужу превратить их имение в центр пропаганды христианства.

Главный толстовец
Занимаясь благотворительностью, Чертков помогал крестьянам деньгами, продуктами, одеждой, считал: «Роль благодетеля я не разыгрываю, так как чувствую окрестное население моим благодетелем, а не наоборот».
Мать – Елизавета Ивановна, богатая аристократка, во всем потакала сыну. Она была родственно связана с семьями декабристов. Супруга Александра II императрица Мария Александровна предлагала ей должность статс-дамы во дворце, но она отказалась. После смерти двух сыновей и мужа-инвалида, бывшего генерала Елизавета Ивановна нашла утешение в секте евангелистов и занялась благотворительностью.
В. Г. Чертков решил собрать рукописи Л. Толстого и убедил в этом более близкую по взглядам к отцу Марию Львовну. С этой целью направил в Ясную Поляну человека, который за плату переписывал черновики писателя. Некоторые родственники Толстого заподозрили Черткове в корыстном интересе. Но без его кропотливой и изнурительной работы не было бы 90-томного полного собрания сочинений.
Между тем, власти все внимательнее приглядывались к действиям В. Г. Черткова и его семьи.
Виданное ли дело – в школе ремесленников за их счет ежегодно учили 60 крестьянских детей, мать устроила приемный покой, открыла народную лавку. Крестьянам ежегодно возвращалось десять тысяч рублей из 20 тысяч дохода. В Феврале 1897 года Черткова выслали в Англию за сектантские, духоборческие движения, которые поддерживали толстовцы, но он и там продолжал издавать запрещенные в России книги Толстого, составлял его архив, издавал газету, писал статьи, направленные против самодержавия.
Возвратившись из Англии после десяти лет ссылки, Чертковы поселились в 1907 году вблизи Ясной Поляны. В Англии американцы давали Черткову пять миллионов долларов за архив «великого старца»,но он возвратил рукописи на родину. В семье Чертковых случилось горе – умерла дочь Ольга. Толстой поверял в свою очередь Черткову о драмах в своей семье, потому что они были душевно близки. Незадолго до приезда в Россию Владимир Григорьевич написал однажды своему учителю, что счастлив, обретя в жене духовного спутника и выразил сожаление, что Толстому не повезло.
Письмо прочла Софья Андреевна, она возмутилась. В дневнике 9 марта 1887 года записала: «Это тупой, хитрый и неправдивый человек, лестью опутавший Льва Николаевича, хочет /вероятно это по-христиански/ разрушить ту связь, которая около 25 лет нас так тесно связывала всячески… Отношения с Чертковым надо прекратить. Там все ложь и зло, а от этого подальше». Значительно раньше Софья Андреевна была иного мнения о нем: элегантен, умен, образован.
Л. Н. Толстой относился к Черткову с чрезвычайным уважением. Он передал все полномочия в его руки. Ни одна новая строка писателя не могла появиться в печати без разрешения ученика, который только один имел дело со всеми русскими и заграничными издателями. Чертков лично подбирал переводчиков, следил за производством работ по изданию произведений, назначал даты появления в свет публикаций. Его даже называли «единственным министром» Толстого. Несгибаемый, непоколебимый толстовец, пользовался у них невероятным уважением.
Чертковы поначалу жили в Ясенках, что в пяти верстах от Ясной, потом обосновались в Телятинках в двухэтажном доме. На первом этаже жили «соратники» – секретари и другая обслуга. Эти 20 человек презирали собственность и комфорт, спали на полу, на одной соломе. Все обедали за длинным столом вместе с хозяевами, но ели разные блюда, в зависимости от того, кто на какой общественной ступени находится. Простым людям – сторожам, прачкам, работникам подавали кашу с постным маслом, а другим более изысканные блюда, но на это никто не обижался.
Сам Чертков с женой, сыном Владимиром и матерью размещались на втором этаже. Однако сын не хотел ни учиться, ни мыться, говорил, что жить по-мужичьи можно, только полностью опростившись.
После похорон своего великого учителя Чертков остался его верным душеприказчиком, вместе с женой посвятили себя одному делу – изданию сочинений Толстого. В 1918 и 1920 годах в Кремле В. Г. Чертков согласился быть главным редактором по предложению Ленина.
К печати подготовили 90 томов. Чертков держал в руках 72 том полного собрания сочинений, готовый к выходу в свет. Но на момент смерти В. Г. Черткова в 1936 году в возрасте 82 лет, как и Л. Н. Толстой, было опубликовано 15 томов. Сын Черткова Владимир хлопотал о восстановлении усадьбы предков. В 2000 году на месте барского дома установлен памятный камень.

Юрий РУДАКОВ.

Протоиерей Георгий Ореханов. В.Г. Чертков в жизни Л.Н. Толстого. - М.: Изд-во ПСТГУ, 2014.

Выход книги о Черткове и Толстом, написанной православным священнослужителем и историком церкви и имеющей гриф «научное издание», вызывает вполне предсказу--емый интерес.

Масштабно отмеченное 100-летие со дня смерти Толстого, казалось, должно было стать подходящим поводом для того, чтобы произвести некую инвентаризацию устоявшихся стереотипов в сфере изучения и восприятия Толстого. Однако уже сейчас можно сказать, что никакой «переоценки всех ценностей» (по крайней мере - ценностей толстовских) не произошло. Толстоведение - почтенная академическая дисциплина, а в сфере высокой публицистики и эссеистики поздний Толстой за последние сто с лишним лет стал предметом такого количества толкований, что сказать здесь если не новое, то по крайней мере не совсем банальное слово - труд не из легких.

Тем интересней книга прот. Г. Ореханова, поскольку, как известно, и официальное русское православие (и синодальное, и советского периода, и современное), и свободные православные мыслители к слову и делу позднего Толстого были настроены сурово. Синодальный акт 1901 года создал ту перспективу, которая и определила восприятие позднего Толстого «около церковных стен».

Ореханов же предлагает взгляд на Толстого-«вероучителя», который можно без натяжки назвать весьма взвешенным и лишенным эмоционально-негативных обертонов: «идеи Л.Н. Толстого… строились на радикальном отрицании церковного учения и мистической составляющей христианства вообще. Отвергая “историческое христианство”, писатель формулирует некоторые новые принципы, которым пытается приписать особый статус “пра-христианства” и ядро которых составляет достаточно произвольная интерпретация Нагорной проповеди, облеченная в форму доктрины о “непротивлении злу насилием”. Эти принципы носят ярко выраженную социальную окраску». Здесь сразу же отметим, что, хотя Ореханов и говорит о «писателе», «писатель Толстой» его, в общем, не интересует. Толстого, автора «Хаджи Мурата», «Отца Сергия» и «Хозяина и работника», в книге нет. Есть Толстой писем, статей, дневников - и лишь периферийно - «Воскресения». Объяснение этому довольно простое: книга не о Толстом-писателе, а о Толстом и Черткове, точнее - о Черткове в жизни Толстого* . Потому в книге не рассматривается не только писательская биография позднего Толстого, но и толстовская доктрина. Автор исходит из того, что и постулаты толстовского учения, и полемический контекст, с ним связанный, читателю известны, что правильно: книга - не биография идеи (толстовской), а фрагмент биографии Черткова - на фоне биографии Толстого.

Розанов в статье «Где же “покой” Толстому?», написанной в дни, когда Толстой умирал в Астапове, сравнил Черткова с о. Матвеем Ржевским. Параллель соблазнительная в своей яркости, но едва ли верная. Широко известны слова Толстого (написанные по-французски) в письме к Черткову в 1908 году: «Если бы не было Черткова, его надо было бы выдумать». Менее, кажется, известно продолжение фразы: «Для меня по крайней мере, для моего счастья, для моего удовольствия». «Эвдемоническому» В.Г. Черткову, однако, суждено было превратиться в восприятии современников и потомков в фигуру демоническую и зловещую - и автор рецензируемой книги недвусмысленно этот взгляд разделяет.

Чертков был близок к Толстому без малого тридцать лет** . Ореханов объясняет первоначальный энтузиазм Толстого в отношении Черткова одиночеством Толстого после обращения, энергичностью Черткова и его, Черткова же, религиозными интересами. Ореханов также указывает на импонировавшую Толстому самокритичность Черткова, но все дальнейшее изложение ни о какой чертковской самокритичности как раз и не свидетельствует. Можно даже сказать, что для автора книги эта встреча Толстого и Черт-кова остается загадочной: тщательно и корректно собранные факты не дают в сумме ответа на вопрос, каким образом Толстой оказался прельщен и пленен чертковским морализирующим активизмом.

Ореханов довольно подробно останавливается на опыте Черткова, предшествовавшем встрече с Толстым. Это встреча и общение с последователями лорда Рэдстока и В.А. Пашкова. Странным образом, автор нигде не упоминает, что в «Анне Карениной» великосветский кружок сторонников Рэдстока представлен (иронически) как салон графини Лидии Ивановны: Толстой не испытывал иллюзий по поводу «старых, некрасивых, добродетельных и набожных женщин». А один из «умных, ученых, честолюбивых мужчин» в этом кружке - Алексей Александрович Каренин. И в пашковщине, и в религиозных «исканиях» Черткова трудно, кажется, не заметить того, что прот. Г. Флоровский называл «религиозной бездарностью»*** . Сам Ореханов нейтрально замечает, что «проповедь “пашковщины” носила ярко выраженный протестантский характер маргинального толка».

Сверхдеятельный, требовательный до жестокости, в движении толстовцев Чертков стал «plus royaliste que le roi», превратив проповедь Толстого в догматическую систему, которую обслуживал целый штат «помощников», превратившихся в доме Толстого в «поставщиков информации» о каждом шаге и слове Толстого. Черткова и впрямь «стоило бы выдумать», чтобы метафизическая трагедия Толстого обрела измерение нерешаемого «скандала».

В.Ф. Ходасевич писал в 1933 году: «Ту черту, за которую биограф переступать не имеет права, принципиально установить невозможно. Биограф, сознательно обходящий те или другие вопросы, не выдерживает критики. Он должен либо стремиться знать и понять все, либо совсем отказаться от выполнения своей задачи. По отношению к Толстому такой отказ был бы равносилен отказу от изучения Толстого вообще». Потому представляется вполне оправданным то особое внимание, которое уделено в книге вопросу о тайном завещании Толстого, оказавшемся, по сути, ключевым в последние годы жизни Толстого. Роль Черткова, без преувеличения насильническая по отношению к Толстому, в этой «борьбе за завещание» описана Орехановым подробно и, что весьма важно, с привлечением свидетельств как сторонников Черткова, так и противников. Важно отметить, что автор почти не затрагивает отношений между Чертковым и С.А. Толстой, «полагая, что эти отношения имели характер сложной и противоречивой трагедии, которая в до-статочно полной степени рассмотрена в научной литературе»* .

Автор подробно останавливается на предсмертном уходе Толстого. Вопрос о посещении Толстым Оптиной пустыни является для Ореханова ключевым в понимании финала жизни Толстого. По его мнению, «[п]редставляется, что та “оптинская закваска”, которую писатель получил в молодости, все-таки бродила в нем в последние дни - он искал духовной поддержки там, где мог ее найти и всегда находил, где жили старцы, где его никогда не отвергали». При этом Толстой «при первом появлении посланников ближайшего друга [т.е. Черткова, - М.Е .] проявил малодушие». Ореханов также тщательно исследует вопрос о возможном обращении Толстого, уже из Астапова, к оптинским монахам с просьбой о встрече - и о попытках оптинских же монахов увидеться с Толстым в Астапове, что было самым жестким образом пресечено Чертковым и его соратниками. Ореханов замечает: «…представляется, что стремление Черткова любыми способами воспрепятствовать покаянию писателя, воссоединению с Церковью и встрече не только со священнослужителями, но даже с С.А. Толстой объясняется, помимо религиозных взглядов самого Черткова, и его страхом, что в последние дни жизни Толстого его завещание, под воздействием представителей Церкви, может быть изменено в пользу жены или детей». Было бы опрометчиво и самонадеянно однозначным образом истолковывать намерения Толстого - в том виде, в каком нам о них известно, но возможные мотивы поведения Черткова, взявшего, фактически, Толстого в заложники своей «толстовско-просветительской» мании, в изложении Ореханова вполне правдоподобны. Автор удачно избегает декретирующих интонаций, оставляя читателю место для собственных выводов и не навязывая «православности» своего мировоззрения.

Ореханов хорошо знаком не только с «литературой вопроса», но и с источниками, в том числе - с неопубликованными по сей день** . Он замечает: «по каким-то загадочным причинам архив В.Г. Черткова до сих пор остается не только не изученным научно, но даже полностью не описанным». У автора исследования - авторитетные и надежные консультанты, сотрудники Государственного музея Толстого в Москве и Государственного музея Толстого «Ясная Поляна».

Книга все же не свободна от изъянов. Так, едва ли уместно говорить об «имидже» Толстого (С. 66) и Черткова (С. 8), называть Черткова «имиджмейкером» (С. 136), а Толстого - «всемирны[м] пиар-феномен[ом]» (C. 155), утверждать, что «антицерковная проповедь писателя была знаковым событием в жизни России» (С. 91). Эта языковая небрежность и потворство современному новоязу едва ли уместны, тем более - в книге, в которой Толстой - одно из главных действующих лиц.

В научном издании едва ли приемлемо утверждение, что один из помощников Черт-кова Г.А. Пунга «по некоторым сведениям, в 1920-х гг. занимал пост министра финансов в правительстве Латвии» (С. 58), поскольку это не «некоторые сведения», а исторический факт: Пунга был министром финансов Латвийской Республики с 28 июня 1923 года по 26 января 1924 года.

Странным выглядит исчисление общего тиража изданных Чертковым английских переводов Толстого в «400 млн страниц» (С. 47). Все же тираж определяется количеством экземпляров, а не страниц или знаков.

Однако этими техническими погрешностями дело не исчерпывается. Куда более серьезные возражения вызывает, например, сближение личности Черткова с литературным персонажем Ставрогиным из «Бесов». Автор сам же делает оговорки, заявляя, однако, «о возможных биографических параллелях» (С. 25): «Конечно, это сопоставление возможно только в определенных рамках. Если тем не менее оно допустимо и не лишено оснований, остается только в очередной раз поразиться пророческому дару русского писателя, вплоть до самых бытовых подробностей: в романе “Бесы” Ставрогин является сыном генеральши Ставрогиной и носит прозвище “Принц Гарри”» (С. 25). На предыдущей странице Ореханов пишет о том, что юный Чертков имел прозвище “le beau Dima” (С. 24), а мать-генеральша - едва ли достаточное основание для «биографических параллелей» между человеком и литературным персонажем, не говоря уже о том, что способность «поразиться пророческому дару» Достоевского ничего не добавляет в рассмотрение феномена Черткова.

В другом месте, рассматривая уход Толстого из Ясной Поляны, Ореханов пишет: «Вопрос, который нас интересует, - с каким чувством Толстой покидал усадьбу, что стояло за этим уходом, другими словами, что происходило в душе великого писателя?» (С. 93). Вопрос о том, «что происходило в душе», сам по себе возможен и для священнослужителя - законен. Однако для исследователя подобная формулировка чревата осложнениями. Анализ и истолкование источников легко может превратиться в «чтение в сердцах». Ореханов чувствует зыбкость этого пограничья, но, как представляется, в этом ему не хватает как раз исследовательской рефлексии.

При всех отмеченных недостатках книга прот. Г. Ореханова - заслуживающий внимания опыт понимания «проблемы Толстого» в православной исследовательской среде.

Стр. 228

* Г. Ореханов специально оговаривает, что рассматривает «в первую очередь деятельность В.Г. Черткова до 1917 г., хотя в ряде случаев, подчиняясь логике построения работы, приходится выходить за эти временные рамки».

** За эти годы Толстой написал Черткову писем «больше, чем любому другому человеку, включая членов его семьи».

*** Хотя, как известно, Флоровский в «Путях русского богословия» применил это выражение к самому Толстому: «У него несомненно был темперамент проповедника или моралиста, но религиозного опыта у него вовсе не было. Толстой вовсе не был религиозен, он был религиозно бездарен. В свое время это очень смело отметил Овсянико-Куликовский. В учении Толстого он видел только суррогат религии, годный разве “для группы образованных сектантов”. Овсянико-Куликовский судил, как безрелигиозный гуманист, но наблюдал он верно».

Стр. 229

* Но, показательным образом, в этом месте своего текста Ореханов не дает никакого библиографического примечания.

** Читатель может удивиться, узнав, например, что дневник П.И. Бирюкова все еще не опубликован и цитируется по автографу, хранящемуся в РГАЛИ (С. 148).