ЮРИЙ ТЫНЯНОВ

ИСТОРИЯ ЛИТЕРАТУРЫ КРИТИКА Санкт-Петербург Издательство «Азбука-классика» 2001

Тексты печатаются по изданиям:

Тынянов Ю.Н. Архаисты и новаторы. [Л.]: Прибой, 1929.

Тынянов Ю.Н. Пушкин и его современники. М.: Наука, 1968.

Тынянов Ю.Н. Поэтика. История литературы. Кино. М.: Наука, 1977.

Тынянов Ю. Н. Литературный факт. М.: Высшая школа, 1993.

Оформление серии Вадима Пожидаева

Тынянов Ю. Н.

История литературы. Критика. - СПб.: Азбука-классика, 2001. - 512 с.

Юрий Тынянов (1894-1943) - выдающийся литературовед, критик, писатель к переводчик.

В этом сборнике печатаются основные историко-литератур­ные статьи Тынянова как вошедшие в его прижизненный сборник «Архаисты и новаторы», уже давно ставший библиографической редкостью, так и опубликованные позднее. Они посвящены поэзии первой половины XIX в. и современной Тынянову литературе. Во всех его работах поражают не только точность факта и четкость рассуждений и аргументов, но и дар чувствовать и показывать литературную жизнь прошлого как живой процесс, не урезая и не упрощая ее.

ИСТОРИЯ ЛИТЕРАТУРЫ

АРХАИСТЫ И ПУШКИН............................................................... 9

ПУШКИН............................................................................................... 133

ПУШКИН И ТЮТЧЕВ....................................................................... 189

О «ПУТЕШЕСТВИИ В АРЗРУМ»...................................................... 222

ПУШКИН И КЮХЕЛЬБЕКЕР............................................................. 245

СЮЖЕТ «ГОРЯ ОТ УМА».............................................................. 325

ТЮТЧЕВ И ГЕЙНЕ................................................................................ 367

ВОПРОС О ТЮТЧЕВЕ....................................................................... 379

ПРОМЕЖУТОК................................................................................ 399

ЛИТЕРАТУРНОЕ СЕГОДНЯ.......................................................... 435

О ХЛЕБНИКОВЕ.................................................................... . . . 459

ВАЛЕРИЙ БРЮСОВ........................................................................ 473

История жизни и история литературы

С. Коробейников ..................................................................................... 491

СЮЖЕТ «ГОРЯ ОТ УМА»"

Исследователь текста «Горя от ума» И. Д. Гарусов писал в 1875 г.: «Ровно полвека идут толки о „Горе от ума", и комедия, не говорим: для большинства, а для массы, остается непонятною».

Надеясь в изучении живых исторических остатков про­шлого получить верное разрешение вопроса, сделать пьесу понятною для зрителя, Гарусов много лет изучал прототи­пы действующих лиц. «Даже столичные артисты, у которых еще не изгладились предания об авторе, - писал он, - ко­торые помнят его указания, даже они не в силах до сих пор вполне воссоздать грибоедовских типов, ибо - по большей части изображают карикатуры, а не действовавших тогда лиц... Покойные Щепкин и Орлов составляли единственное исключение, воплощая Фамусова и Скалозуба живьем, ибо знали лиц, прикрытых этими именами, но и они, соглас­но условиям времени и драматической цензуры, оставляли крупные пробелы». Щепкин писал: «Естественность и ис­тинное чувство необходимы в искусстве, но настолько, на­сколько допускает общая идея».

Еще хуже было с женскими типами. Гарусов писал, что кроме А. М. Каратыгиной в роли Натальи Дмитриевны и Колосовой (в Москве) в роли Лизы «ни прежде, ни теперь

Подготовила к печати Е. А. Тынянова по рукописным материалам архива Ю.Н.Тынянова.

ни одна артистка не могла справиться с ролью в комедии менее типичною».

Обрекая пьесу на временное, быстро забывающееся внимание, Гарусов опирался на живую речь и характер прототипов. У этого историка пьесы, требовавшего непосредственного воспроизведения грибоедовской правды изображения, не было будущего, перспективы.

В письме к Катенину от января 1825 г., которое является основой грибоедовского понимания пьесы, Грибоедов так ответил на возражение Катенина, что в «Горе от ума» «характеры портретны»: «Да! И я, коли не имею таланта Мольера, то по крайней мере чистосердечнее его; портреты и только портреты входят в состав комедии и трагедии...»

И непосредственно за этим Грибоедов говорит не о по­ртретах уже, а о типах, о том, что в портретах, «одна­ко, есть черты, свойственные многим другим лицам, а иные всему роду человеческому настолько, насколько каждый че­ловек похож на всех своих двуногих собратий. Карикатур ненавижу, в моей картине ни одной не найдешь». Здесь кон­чалось, как единственное средство понимания пьесы, изуче­ние Гарусова. Здесь было новое качество драматической ли­тературы.

«Портреты» становились типами. «Портретность» была ранее для русской комедии не исключением, а правилом. Практика драматических портретов была начата Крыло­вым, Шаховским, позже разработана Катениным. В коме­дии Шаховского «Новый Стерн» (1807) видели карикату­ру на Карамзина, в Фиалкине другой его пьесы - «Урок кокеткам или Липецкие воды» (1815) - сам Жуковский узнал карикатуру на себя. Это положило начало лите­ратурному обществу «Арзамас» и возникновению знаме­нитой литературной полемики, войне «Арзамаса» и «Бе­седы».

Сюжет «Горя от ума», «план» объяснил наиболее полно и ясно сам Грибоедов. В упомянутом письме к Катенину он писал: «Ты находишь главную погрешность в плане, мне кажется, что он прост и ясен по цели и исполнению, девушка сама не глупая предпочитает дурака умному человеку (не потому чтобы ум у нас грешных был обыкно-

Нет, нет! и в моей комедии 25 глупцов на одного здравомыслящего человека); и этот человек, разумеется, в противоречии с обществом его окружающим, его никто не понимает, никто простить не хочет, зачем он немножко повыше прочих, сначала он весел, и это порок: «Ш у т и т ь, век шутить, как вас на это станет!» - Слегка перебирает странности прежних знакомых, что же делать, коли нет в них благороднейшей заметной черты! Его на­смешки не язвительны, покуда его не взбесить, но все-таки: «Не человек! змея!» - а после, когда вмеши­вается личность «наших затронули», предается анафеме: «Унизить рад, кольнуть, завистлив! горд и зол!» Не терпит подлости: «Ах! боже мой, он карбо­нарий». Кто-то со злости выдумал об нем, что он сума­сшедший, никто не поверил и все повторяют, голос общего недоброхотства и до него доходит, притом и нелюбовь к нему той девушки, для которой единственно он явился в Москву, ему совершенно объясняется, он ей и всем напле­вал в глаза и был таков. Ферзь тоже разочарована на счет своего сахара медовича. Что же может быть полнее этого?» Самая яркая черта здесь - трактовка Софьи и Чацкого. Чацкий «в противуречии с обществом»: главный же пред­ставитель этого общества в плане - Софья. Из приведен­ных Грибоедовым четырех реплик о Чацком три принадле­жат Софье, и только одна - Фамусову. Из действия I - «Не человек, змея» - это произносит Софья (в сторону) после слов Чацкого о Молчалине: «Ведь нынче любят бес­словесных»; Софья в действии III: «Шутить: и век шутить! как вас на это станет!» - после притворной попытки Чац­кого примириться с мнением Софьи о Молчалине. «Уни­зить рад, кольнуть, завистлив! горд и зол!» - слова Софьи Чацком после слов Чацкого о Молчалине: «В нем Загорецкий не умрет». Фамусов произносит здесь только стих из действия II: «Ах, боже мой! он карбонарий!» - после ответа Чацкого на восторг Фамусова перед Максимом Пет­ровичем («Не терпит подлости»).

Софья характеризуется именно как представительница общества: «после, когда вмешивается личность „наших затронули", предается анафеме»; „наших затронули" - это

слова красноречивые и вполне объясняющие роль и зна­чение Софьи (здесь о ней не говорится как о женщине, здесь она - представительница общества). И удивитель­нее всего, что Грибоедов пишет о важной, решающей сю­жетной черте, в которой выступает Софья: «Кто-то со злости выдумал об нем, что он сумасшедший». И если о нелюбви Софьи говорится как о нелюбви к нему той де­вушки, для которой единственно он явился в Москву, то здесь она - безличный представитель общества, «кто-то». Любимая девушка - представительница общества, с кото­рым Чацкий «в противуречии». Софья открыто выступает против «этого ума, что гений для иных, а для иных чума», и выступает как представительница интересов семьи: «Да эдакий ли ум семейство осчастливит?» (в этом отношении главную роль как блюститель семьи играет все же не она, не Фамусов, а сам Молчалин: «Любила Чацкого когда-то, меня разлюбит, как его»).

По выходе «Горя от ума» в свет замечательную статью написал о пьесе Сенковский. Он желал покончить с мелкой и во многом лицемерной полемикой вокруг пьесы. Против пьесы восстали задетые ею. «Кто безусловно поносит „Горе от ума", тот оскорбляет вкус всего народа и суд, произне­сенный всею Россиею. Это народная книга: нет русского, который бы не знал наизусть по крайней мере десяти сти­хов этой комедии...» И тотчас дал замечательное определе­ние, которое, прекращая нападки Вяземского, переклика­лось с его словами о Фонвизине: «Подобно „Свадьбе Фи­гаро", это комедия политическая: Бомарше и Грибоедов, с одинаковыми дарованиями и равною колкостью сатиры, вывели на сцену политические понятия и привычки об­ществ, в которых они жили, меряя гордым взглядом народ­ную нравственность своих отечеств». Последняя фраза яв­но ошибочна.

Грибоедов всегда противопоставлял народные нравы и народную нравственность нравам образованной части общества, «поврежденного класса полуевропейцев», кото­рому сам принадлежал («Загородная поездка»). Упомина­ние о Бомарше заслуживает анализа и изучения. «Ес­ли „Горе от ума" уступает творению французского комика

в искусстве интриги, с другой стороны, оно восстановляет равновесие свое с ним в отношении к внутреннему досто­инству поэтическою частью и прелестию рассказа».

Дело касается сюжета. «Кто-то со злости выдумал об нем, что он сумасшедший, никто не поверил и все по­вторяют» - такова основа сюжета, и здесь Сенковскому недаром припомнился Бомарше.

Ср. действие 2 «Севильского цирюльника»:

Б а з и л ь. ...Втянуть его в скверную историю это в доб­рый час, и тем временем оклеветать его бесповоротно.

Бартоло. Странный способ отделаться от человека!

Б а з и л ь. Клевета, сударь: вы совсем не знаете того, чем пренебрегаете. Мне приходилось видеть честнейших людей, почти уничтоженных ею. Поверьте, не существует той плос­кой злостной выдумки, мерзости, нелепой сказки, которую нельзя было бы сделать пищей праздных людей в большом городе, как следует взявшись за это, а у нас тут имеются такие ловкачи... Сначала легкий говор, низко реющий над землей, как ласточка перед грозой, шопот pianissimo бежит и оставляет за собой ядовитый след. Чей-нибудь рот его приютит и piano, piano с ловкостью сунет в ваше ухо. Зло сделано. Оно прорастает, ползет, вьется, и rinforzando из уст в уста пойдет гулять. Затем вдруг, не знаю отчего, клеве­та поднимается, свистит, раздувается, растет у вас на гла­зах. Она устремляется вперед, ширит свой полет, кружится, схватывает все, рвет, увлекает за собой, сверкает и гремит, и вот, благодаря небу, она превратилась в общий крик, cre­scendo всего общества, мощный хор из ненависти и прокля­тий. Кой черт устоит перед ней?

Действие 4 той же пьесы:

Б аз и ль. Клевета, доктор, клевета! Всегда следует пристать к ней.

Сомневаться в том, что это было учтено Грибоедовым, не приходится (ср. сравнение клеветы со «снежным ко­мом» в первой редакции «Горя от ума»).

Более того - Грибоедов учился у Бомарше искусству построения сюжета. Ср. предисловие к «Женитьбе Фигаро»: «Я думал и продолжаю думать, что нельзя достичь на театре ни большой трогательности, ни глубокой нравственности,

ни хорошего и неподдельного комизма иначе, как путем сильных положений в сюжете, который хотят раз­работать, - положений, постоянно рождающихся из соци­альных столкновений... Комедия менее смелая не преувели­чивает столкновений, ибо ее картины заимствованы из на­ших нравов, ее сюжеты - из жизни общества... Басня - это краткая комедия, а всякая комедия не что иное, как про­странная басня; разница между ними заключается в том, что в басне звери умны, а в нашей комедии люди бывают за­частую животными и, что того хуже, животными злыми».

Искусство живого изображения у Грибоедова таково, что исследование его отодвинуло все остальные моменты. Исследованием сюжета «Горя от ума» занимались гораздо менее. Но сила и новизна «Горя от ума» была именно в том, что самый сюжет был громадного жизненного, обще­ственного, исторического значения. Бомарше был здесь не «источником», а только учителем. «Сильное место в сю­жете» - это выдумка о сумасшествии Чацкого.

Возникновение выдумки - наиболее сильное место в любовной драме Чацкого. Оно основано на собственных словах героя. Пытаясь разгадать, кого любит Софья, и не доверяя очевидности, Чацкий как бы примиряется с кон­цом своей любви. Он горько иронизирует над своей от­вергнутой любовью, называя ее сумасшествием:

Потом От сумасшествия могу я остеречься; Пущусь подалее - простыть, охолодеть, Не думать о любви, но буду я уметь Теряться по свету, забыться и развлечься.

На это горькое признание Софья говорит (про себя): Вот нехотя с ума свела!

Софья, выведенная из себя словами Чацкого о Молчалине, из мести повторяет это:

Он не в своем уме.

Искусство - в еле заметных усилениях. Интересно, что слух пущен через безыменных г. N и потом г. D.

Распространение и рост выдумки.

III ДЕЙСТВИЕ

Явление 1

Чацкий. От сумасшествия могу я остеречься.

Софья. Вот нехотя с ума свела!

Явление 14

Софья. Он не в своем ум е.

Г. N. Ужли с ума сошел?

Явление 15

Г. N. С ума сошел.

Явление 16

Г. D. С ума сошел.

Загорецкий. Его в безумные упрятал дядя плут.

Явление 17 Загорецкий. Он с у м а с ш е д ш и й. Загорецкий. Да, он сошел с ума!

Явление 19 Загорецкий.

Явление 21 Загорецкий. Безумный по всему... Хлёстова. В его лета с ума прыгнул! Фамусов. Безумных развелось людей, и дел, и мнений. Хлёстова. Уж кто в уме расстроен.

Явление 22 Хлёстова. Ну, как с безумных глаз...

IV ДЕЙСТВИЕ

Явление 6 Загорецкий. В уме сурьезно поврежден.

Явление 14 Фамусов. Сама его безумным называла!

Распространение выдумки основано на изображении пе­реимчивости. Однако дело не в вере, в перемене мнений,

дело в полной общности согласия. В конце III действия Чацкий уже объявлен сумасшедшим. На вопрос Платона Михайловича:

Кто первый разгласил?

Наталья Дмитриевна отвечает:

Ах, друг мой, все! И старый друг Чацкого должен уступить:

Ну, все, так верить поневоле. Дело не в вере в выдумку, даже не в доверии;

Полечат, вылечат, авось -

говорит Хлёстова, явно не веря. «Никто не поверил и все повторяют». Слепая необходимость повторять общий слух, при недоверии.

Еще более ясно соглашается Репетилов:

Простите, я не знал, что это слишком гласно.

Выдумка приобретает характер сговора, заговора. Оши­бившийся, спутавший с Чацким Молчалина, в последней сцене, впереди толпы слуг со свечами, Фамусов, обраща­ясь с упреками к Софье, произносит:

Все это заговор и в заговоре был Он сам, и гости все.

У него самолюбие государственного человека - я пер­вый, я открыл! Это уже не малая сцена, не домашняя ко­медия. Что за будущее предстоит всем, свидетельствует катастрофическая фигура Репетилова.

В чертах не только характера, но и выдумок - черты реальные. В действии III выдумка распадается на ряд кон­кретных, причем окраску близости к автобиографическим грибоедовским моментам представляет, например, вздорное утверждение Загорецкого о сумасшествии Чацкого:

В горах изранен в лоб, сошел с ума от раны.

личенную страстность, раздутых: он сильно подчеркивал свою рану, носил повязку на лбу, трагически ее сдергивал и т.д.

Однако не следует слов Чацкого о «сумасшествии» и по­степенного развития - от Софьи до толпы гостей - слуха о том, что Чацкий «не в своем уме», понимать всецело в новом, теперешнем значении этого слова. Между современ­ным значением этого понятия и значением, которое было у него в то время, имеется существенное различие.

В рыцарский кодекс любви к даме в куртуазную ры­царскую эпоху входит безумная любовь, безумие из-за да­мы, - таково безумие неистового Роланда из-за Анжелики, таково безумие Дон Кихота из-за Дульцинеи.

Пережитки этого значения безумия остались в языке и дошли до 20-х годов XIX в.

Непременная связь между безумием и любовью к жен­щине казалась сама собой разумеющейся.

Поэт Батюшков в 20-х годах психически заболел. Бо­лезнь его была безнадежна, и жизнь его разбилась на две половины: нормальная жизнь до 1822-1824 гг. и жизнь умалишенного до 1855 г. Друзья приняли горячее участие в его болезни. П. А. Вяземский писал 27 августа 1823 г. Жуковскому о Батюшкове и наметил решительные меро­приятия. Мероприятия, намеченные Вяземским по излече­нию болезни Батюшкова, были следующие:

«В Петербурге есть Муханов Николай, лейб-гусарский офицер. Он был с Батюшковым на Кавказе и видал его довольно часто. У него можешь ты узнать, был ли он точно там знаком с какою-нибудь женщиной. Объяснение этого дела может служить руководством к обхождению с ним и с болезнью его. В таком случае и обман может быть полезен. А если в самом деле влюблен он в эту женщину, то можно будет придумать что другое... Не отказывайте: тут минута может все свершить и наложить на совесть нашу страшное раскаяние. Больно будет нам сказать себе, что он достоин был лучших друзей». Таким образом Вяземский наметил сложный и исчерпывающий план поведения друзей с ду­шевнобольным поэтом, и в основе этого плана лежит про­исхождение болезни от влюбленности в женщину.

В начале сентября 1824 г. Грибоедов пишет Булгарину письмо, которым решительно кончал с ним какие-ли­бо отношения, литературные и личные. Письмо написано после неумеренных восхвалений Булгариным Грибоедова в печати, которые должны были широко огласить эту «дружбу». Личные отношения, конченные этим письмом, по-видимому, после объяснений и настойчивых шагов Булгарина, ему удалось возобновить. И вот на автогра­фе этого письма Грибоедова к Булгарину, по свидетель­ству биографа Грибоедова М. Семевского, было написано Булгариным: «Грибоедов в минуту сумасшествия».

Что касается Греча, то и он пишет о сумасшествии, но уже не Грибоедова, а Кюхельбекера. В своих воспомина­ниях он говорит о Кюхельбекере, что «приятелем его был Грибоедов, встретивший его у меня и с первого взгляда принявший за сумасшедшего».

Эта выдумка - внезапное ни на чем не основанное по­дозрение в сумасшествии, с которым мы встречаемся в «Го­ре от ума», было в ходу у сомнительных «друзей». Выдумка может быть в будущем использована. Следует заметить, что это подчеркнуто в комедии. В III действии, в самый мо­мент появления выдумки, у Софьи являются безыменные, не названные г. N и г. D.

Оба безыменных действующих лица замечательны тем, что ничем от всех остальных не отличаются. Нельзя даже сказать, что они отличаются большею безличностью. Впро­чем, у них есть личные черты. Так, г. N. более всего напо­минает своей заинтересованностью этим слухом лицо, спе­циально такими слухами интересующееся.

Пойду, осведомлюсь; чай, кто-нибудь да знает.

Пойду-ка я, расправлю крылья,

У всех повыспрошу: однако, чур, секрет!

У Загорецкого - черты и разговоры служащего. Если бы он был назначен цензором, он налег бы на басни, где

Насмешки вечные над львами! над орлами!

Кто что ни говори:

Хотя животные, а все-таки цари.

Так говорить мог именно человек особой канцелярии, близкий к политическому сыску, служащий. Платон Ми­хайлович говорит ему:

Я правду об тебе порасскажу такую, Что хуже всякой лжи.

О Загорецком Платон Михайлович говорит:

При нем остерегись, переносить горазд И в карты не садись: продаст.

Это происходит при самом начале разглашения вы­думки.

В годы написания окончания комедии деятельность особой канцелярии, которой уже заведовал фон Фок, была сильно развита. Выдумки при деятельности особой канце­лярии часто получали зловещее завершение.

Выдумка о сумасшествии Чацкого - это разительный пример «сильного положения в сюжете», о котором гово­рит Бомарше. Смена выдумок, рост их кончается репликой старой княгини:

Я думаю, он просто якобинец, Ваш Чацкий!!!

Выдумка превращается в донос.

Прежде всего Грибоедову пришлось очень ра­но изучать в жизни, на деле то, что Бомарше называет клеветой, а он сам точнее и шире - «выдумкой». Именно изучать, потому что творческая тонкость и точность его была здесь подсказана и литературной и дипломатической

деятельностью. Дело идет не только о возникновении слу­ха, но и о его росте, о том, как появляется и растет слух.

Грибоедов очень рано принял участие в литературной полемике. К 1816 г. относится его выступление по поводу вольного перевода Бюргеровой баллады «Ленора». Дело идет об одном из самых основных литературных и поэти­ческих споров 20-х годов. Мне уже приходилось писать о нем. Повод к полемике был тот, что наряду с вольным переводом «Леноры», знаменитой «Людмилой» Жуковско­го, появился другой вольный перевод - «Ольга» Катенина. Итоги полемики подвел в 1833 г. Пушкин. Он писал о Бюргеровой «Леноре»: «Она была уже известна у нас по неверному и прелестному подражанию Жуковского, кото­рый сделал из нее то же, что Байрон в своем „Манфреде" сделал из „Фауста": ослабил дух и формы своего образца. Катенин это чувствовал и вздумал показать нам „Ленору" в энергической красоте ее первобытного создания, он на­писал „Ольгу". Но сия простота и даже грубость выраже­ний, сия сволочь, заменившая воздушную цепь теней, сия виселица вместо сельских картин, озаренных летнею лу­ною, неприятно поразили непривычных читателей, и Гнедич взялся высказать их мнение в статье, коей неспра­ведливость обличена была Грибоедовым». Грибоедову был тогда 21 год.

Статья Грибоедова, привлекшая общее внимание, заме­чательна по своей чисто литературной, критической сторо­не, замечательна по тонкому анализу перехода литератур­ной полемики в личные нарекания по адресу против­ника.

Упреки рецензенту таковы: «Г. Жуковский, - говорит он, - пишет баллады, другие тоже, следовательно, эти дру­гие или подражатели его, или завистники. Вот образчик логики г. рецензента. Может быть, иные не одобрят оскор­бительной личности его заключения; но в литературном быту то ли делается? Г. рецензент читает новое стихотво­рение: оно не так написано, как бы ему хотелось; за то он бранит автора, как ему хочется, называет его завистником и это печатает в журнале, и не подписывает своего имени. Все это очень обыкновенно и уже никого не удивляет».

Самая простота в изложении фактов литературной по­лемики у молодого Грибоедова удивительна и напоминает драматический план. Недостаточность основания («пишет баллады, другие тоже, следовательно, эти другие или под­ражатели его, или завистники»), ведущая к оскорбительной «личности» обвинений, заключений, безыменность напа­док, - таковы точно и кратко изложенные особенности ли­тературно-бытовой полемики. Грибоедов начинает с самых корней, самых незначащих и вместе простых фактов.

В литературной полемике неосновательное частное об­винение против Шаховского в том, что он противодейст­вовал постановке пьесы Озерова, привело к тяжелому об­винению Шаховского в смерти Озерова, - обвинению, под влиянием Вяземского широко распространившемуся в ли­тературных кругах.

Литературная основа полемики, веденной Вяземским (гениальный драматург, которого убила зависть), скоро вконец рушилась: Озеров не был гениальным драматур­гом, а обвинение Шаховского не имело фактического ос­нования. Пушкина мирит с Шаховским Катенин.

В октябре 1817 г. Грибоедов писал Катенину, объясняя свое поведение в полемике с Загоскиным (в ответ на резкую рецензию Загоскина по поводу постановки грибоедовской пьесы «Молодые супруги» Грибоедов написал поэтический ответ «Лубочный театр», который его друзья распространи­ли): «Воля твоя, нельзя же молчаньем отделываться, когда глупец жужжит об тебе дурачества. Этим ничего не возь­мешь, доказательство Шаховской, который вечно хранит благородное молчание и вечно засыпан пасквилями».

Вначале, отдав дань крайностям литературной борьбы «Арзамаса», Пушкин не только научается широко отно­ситься к литературной борьбе, но в первой главе «Евгения Онегина» дает небывалый пример отношения к ней. Дело идет о том же театре:

Там Озеров невольны дани Народных слез рукоплесканий С младой Семеновой делил. … Там наш Катенин воскресил Корнеля гений величавый,

Там вывел колкий Шаховской Своих комедий шумный рой, Там и Дидло венчался славой, Там, там под сению кулис Младые дни мои неслись...

Эта знаменитая строфа «Евгения Онегина» обыкновен­но оценивается исключительно по своему стиху, по уди­вительной выразительности и краткости, в итоге чего в одну строфу вмещена широкая картина драматической и театральной истории. При этом обыкновенно упускается характер имен. Между тем, отказавшись от громкой и ост­рой полемики, которая вовсе не решала основных задач искусства, Пушкин соединил в этой строфе несоединимые в то время, казалось бы, имена. Объединенными в этой удивительной строфе оказались имена: Озерова, который, по литературной полемике, был убит Шаховским, и самого Шаховского; рядом идут имена Семеновой, которой слухи приписывали причину ссылки Катенина, ее театрального противника, и самого Катенина. Недаром кончается этот список именем «беспартийного» в литературной и сцени­ческой полемике, знаменитого петербургского балетмейс­тера Дидло.

Обвинение в убийстве, выросшее из литературно-теат­ральной полемики и обобщения частных фактов, было для Грибоедова делом, свидетелем которого он был.

Обычно дипломатическая деятельность Грибоедова ста­вилась необыкновенно далеко от его литературной жизни. Нет ничего более поверхностного. В своей дипломатичес­кой деятельности Грибоедов имел громадное поле наблю­дений и изучений, имевшее существенное значение для его драмы.

В 1819 г. он поместил в «Сыне отечества» обширное «Письмо к издателю „Сына отечества" по поводу помеще­ния в „Русском инвалиде" известия, основанного на лож­ных и злостных источниках, будто бы, по известиям из Константинополя, „в Грузии произошло возму­щение, коего главным виновником почита­ют татарского князя"»: «Скажите, не печально ли видеть, - пишет Грибоедов, - как у нас о том, что полага-

ют происшедшим в народе, нам подвластном, и о проис­шествии столько значущем, не затрудняются заимствовать известия из иностранных ведомостей, и не обинуясь выда­ют их по крайней мере за правдоподобные, потому что ни в малейшей отметке не изъявляют сомнения...»

Интересно, что этот допущенный очень важный про­мах дает повод Грибоедову вспомнить близкую ему те­атральную жизнь и обнаруживает, насколько полити­ческая и государственная деятельность была близка у него к театру и литературе. «Возмущение народа не то, что воз­мущение в театре против дирекции, когда она дает дурной спектакль: оно отзывается во всех концах империи, сколь­ко, впрочем, ни обширна наша Россия».

Далее излагается случай, перетолкованный как возму­щение, и говорится о возможных следствиях таких сооб­щений. Говоря о Персии, Грибоедов пишет: «Российская империя обхватила пространство земли в трех частях све­та. Что не сделает никакого впечатления на германских ее соседей, легко может взволновать сопредельную с нею восточную державу. Англичанин в Персии прочтет ту же новость, уже выписанную из русских официальных ведо­мостей, и очень невинно расскажет ее кому угодно - в Тавризе или Тейране. Всякому предоставляют обсудить последствия, которые это за собою повлечь может».

Грибоедов здесь обнаруживает такое понимание зна­чения слухов, выдумок, клеветы, которое одинаково важ­но при оценке его драмы, художественной и личной; бо­лее того - статья, написанная за десять лет до гибели, как бы предвосхищает все основные причины ее и даже ви­новников. Рост, развитие выдумки, которое в первой редакции «Горя от ума» уподоблено росту снежной лави­ны, здесь излагается так: «А где настоящий источник та­ких вымыслов? кто первый их выпускает в свет? Какой-нибудь армянин, недовольный своим торгом в Грузии, приезжает в Царьград и с пасмурным лицом говорит то­варищу, что там плохо дела идут. Приятельское извес­тие передается другому, который частный ропот толку­ет общим целому народу. Третьему не трудно мечтатель­ный ропот превратить в возмущение! Такая догадка скоро

приобретает газетную достоверность и доходит до „Гам­бургского корреспондента", от которого ничто не укроется, а у нас привыкли его от доски до доски пере­водить; так как же не выписать оттуда статью из Константинополя?»

Язвительная ирония дипломата сочетается здесь с пол­ным отсутствием подчеркнутости в языке.

Искусство в анализе роли еле заметных усилений - здесь искусство и дипломата и художника.

Сюжет «Горя от ума», где самое главное - в возник­новении и распространении выдумки, клеветы, развивался у Грибоедова каждодневной практикой его дип­ломатической работы.

Однако ни литературного, ни дипломатическо­го поля изучения здесь было недостаточно. Здесь были глу­бокие впечатления личные, опыт жизненный. Ему самому пришлось прожить целый длительный период своей жиз­ни оклеветанным. Пушкин, встретивший во время путеше­ствия в Арзрум тело Грибоедова, вспомнил именно об этом, из чего можно заключить о роли клеветы в жизни Грибое­дова. «Рожденный с честолюбием, равным его дарованиям, долго был он опутан сетями мелочных нужд и неизвестно­сти. Способности человека государственного оставались без употребления; талант поэта был не признан; даже его холод­ная и блестящая храбрость оставалась некоторое время в подозрении». Здесь, несомненно, дело идет о знаменитой четверной дуэли: partie саггёе Завадовский - Шереметев - Якубович - Грибоедов; первая дуэль (1817) кончилась смертью Шереметева; вторая состоялась в октябре 1818 г.; этот промежуток, вызванный невозможностью драться сра­зу после убийства Шереметева, а затем ссылкою Якубовича, и вызвал, конечно, выдумку, навет - обвинение в трусос­ти. Как бы то ни было, вынужденный отъезд из Москвы и решительный перелом в жизни больше уж не жившего

в Москве Грибоедова - были личные воспоминания, сде­лавшие «Горе от ума» явлением одновременно драмы и ли­рики. Вместе с тем причина его изгнания была значительно глубже и шире. Уже в 1820 г. он называет свою жизнь «по­литическим изгнанием».

Определение Сенковским «Горя от ума» как пьесы «политической» совершенно согласуется с этими словами. Позднее это смелое определение вызвало толки и объяс­нения, попытки все свести к 14 декабря 1825 г. и тут же это опровергнуть. Дело, однако, шло о пьесе, написанной задолго до декабрьского восстания; ссылка Сенковского на «Женитьбу Фигаро» придавала слову «политический» смысл, значительно более широкий. Как бы то ни было, уже в 1817 г. Грибоедов пережил лично против себя на­правленную широчайшую клевету.

Расставание с родиной, последовавшее вслед за этим, было главным жизненным результатом драмы. И таковы слова Чацкого в конце пьесы о родине:

И вот та родина... Нет, в нынешний приезд, Я вижу, что она мне скоро надоест...

Таков же и знаменитый конец: Вон из Москвы!

Следует отметить, что в письме к Катенину Грибоедов говорит о клевете как о выдумке.

Понятие выдумки больше всего сочета­лось с историей отставки и гражданской смерти Чаадае­ва. Самая фамилия Чацкого имела связь именно с фами­лией Чаадаева (в правописании Пушкина, отражавшем живую речь, - Чадаев); в первой редакции «Горя от ума» фамилия Чацкий писалась Грибоедовым как Чадский, что непосредственно связано с Чаадаевым. Эта совершен­но ясная связь Чацкого с Чаадаевым заставляет на нем

остановиться. Это тем любопытнее и значительнее, что ха­рактер, тип исторического Чаадаева вовсе не является про­тотипом Чацкого. Конечно, речь Чацкого о крепостном рабстве - это главная социально-политическая мысль Чаадаева о задержке русского развития из-за рабства, отражающегося на всех отношениях - не толь­ко бар и крепостных. Самое же поведение Чацкого, быстро разгорающегося, любящего и обиженного нелюбовью, да­леко от известного образа Чаадаева. Единственно, что про­извело главное впечатление на Грибоедова, - это отстав­ка Чаадаева и выдумка, клевета, способствовавшая ей. «Выдумка» о Чаадаеве, а затем отставка его были связаны с тем, что именно он был послан к находившемуся на кон­грессе в Троппау Александру I с сообщением о волнениях в Семеновском полку как адъютант корпусного командира Васильчикова.

Д. Свербеев в «Воспоминаниях о П.Я.Чаадаеве» (1856) оставил о нем и его взглядах много интересных сведений. Таково его первое воспоминание о Чаадаеве: «Чаадаев был красив собою, отличался не гусарскими, а какими-то анг­лийскими, чуть ли даже не байроновскими манерами и имел блистательный успех в тогдашнем петербургском общест­ве». Говоря об известной храбрости и военных заслугах Чаа­даева, Свербеев с самого начала роняет многозначительную фразу о происшествии с Чаадаевым: «Поведение Чаадаева в этом несчастном случае могло иметь некоторое влияние на бывший тогда конгресс в Троппау». И все же главною причиною, перевернувшей, по его словам, всю судьбу Чаа­даева и имевшей влияние на всю остальную его жизнь, он считает запоздание, приписывая его туалету: «Чаадаев часто медлил на станциях для своего туалета. Такие привычки опрятности и комфорта были всегда им тщательно соблю­даемы».

Далее говорится о том, что «следствием медленности курьера-джентльмена было то, что князь Меттерних узнал о семеновской истории днем или двумя ранее императора» и т. д. Выдумка Свербеева далее возрастает: Александр за­пер Чаадаева на ключ, вслед за тем Чаадаев был отставлен и т.д.

Отзвуки сплетен и рассказ о выдумке находим и в рас­сказе родственника Чаадаева М. Жихарева:

«Васильчиков с донесением к государю отправил туда Чаадаева, несмотря на то что Чаадаев был младший адъю­тант и что ехать следовало бы старшему.

Чаадаев, отправляясь в Троппау, получил инструкции, разумеется, от Васильчикова и, сверх того, еще от графа Милорадовича, бывшего тогда петербургским военным ге­нерал-губернатором.

После свидания с государем, по возвращении из Троп­пау в Петербург, Чаадаев очень скоро подал в отставку и вышел из службы.

Причина такой неожиданной неприятной развязки бы­ла будто бы та, что сначала Чаадаев, без нужды мешкая в дороге, приездом в Троппау опоздал. Австрийский курьер, отправившийся к князю Меттерниху, выехал из Петербур­га в одно с ним время и поспел прежде. Известие о „семе­новской истории" австрийский министр узнал прежде рус­ского императора. Этого мало. В день приезда своего ку­рьера князь Меттерних обедал вместе с государем, и на его слова, что „в России все покойно", довольно резко возра­зил ничего не знавшему императору: „Excepte une revolte dans un des regiments de la garde imperiale" 1 .

Наконец, будто бы и после всего этого Чаадаев очень долго не являлся, занимаясь омовениями, притираньями и переодеваньем в близлежащей гостинице. Раздражен­ный государь только что его завидел, вошел в большой гнев, кричал, сердился, наговорил ему пропасть неприят­ностей, прогнал его, и обиженный Чаадаев потребовал от­ставки.

Эту сказку, в продолжение довольно долгого време­ни очень, впрочем, укоренившуюся и бывшую в большом ходу, опровергать, собственно, не стоит. Чаадаев не опаз­дывал, австрийский курьер прежде его не приезжал, да если бы и приехал и уведомил князя Меттерниха, то есть ли какая-нибудь возможность предположить, чтобы столь

искусный и осторожный дипломат не догадался смолчать до времени про неприятное известие?»

Жихарев довольно подробно восстанавливает обстоя­тельства свидания Чаадаева с Александром I, прибавляя, что свидание «продолжалось немного более часу».

Родственник-мемуарист отвергает слух, выдумку о ту­алете Чаадаева и опоздании его, причем воспоминания его напоминают слова Грибоедова по поводу выдумки о сума­сшествии Чацкого: «Никто не поверил и все повторяют». Он неоднократно рассказывает в мемуарах о том важном значении, которое Чаадаев придавал своей одежде, и т.д.

Об отставке Чаадаева, навсегда решившей вопрос о его государственной службе и деятельности, Жихарев говорит: «По возвращении его в Петербург, чуть ли не по всему гвардейскому корпусу последовал против него всеобщий, мгновенный взрыв неудовольствия, для чего он принял на себя поездку в Троппау и донесение государю о „семенов­ской истории"». «Ему - говорили - не только не следо­вало ехать, не только не следовало на поездку набиваться, но должно было ее всячески от себя отклонить» и т. д. «Не довольствуясь вовсе ему не подобавшей, совсем для него неприличной поездкой, он сделал еще больше и хуже: он поехал с тайными приказаниями, с секретными инструк­циями представить дело государю в таком виде, чтобы правыми казались командир гвардейского корпуса и пол­ковой командир, а вина всею тяжестью пала на корпус офицеров. Стало быть, из честолюбия, из желания поско­рее быть государевым адъютантом, он, без всякой другой нужды, решился совершить два преступления, сначала из­вращая истину, представляя одних более правыми, других более виноватыми, нежели они были, а потом и измену против бывших товарищей. Вдобавок и поведение его в этом случае было самое безрассудное: этим, почти доно­сом, он кидал нехорошую тень на свою до сих пор безуко­ризненную репутацию, а получить за него мог только фли­гель-адъютантство, которое от него, при его известности и отличиях, без того бы не ушло».

даева оправдывает: «В моих понятиях, Чаадаеву положи­тельно и безусловно, чисто и просто следовало от поездки... отказаться». И, наконец, племянник-судья добавляет: «Что вместо того, чтобы от поездки отказываться, он ее искал и добивался, для меня также не подлежит сомнению. В этом несчастном случае он уступил прирожденной слабости не­померного тщеславия; я не думаю, чтобы при отъезде его из Петербурга перед его воображением блистали флигель-адъютантские вензеля на эполетах столько, сколько свер­кало очарование близкого отношения, корот­кого разговора, тесного сближения с импе­ратором». Таким образом, Жихарев готов видеть целью этого тщеславия не флигель-адъютантский чин, а «близкое отношение, короткий разговор, тесное сближение» с Алек­сандром I, на которое Чаадаев надеялся. И если тщеславие осталось главною побудительного причиною, то племянни­ку, путем сложной внутренней борьбы, удалось уверить се­бя в неверности истории запоздания и в более высокой степени чаадаевского тщеславия, чем флигель-адъютант­ские эполеты. Итак: короткий разговор, тесное сближение с императором. Перед нами человек, близко знавший Чаа­даева, человек не чужой.

Остальные свидетельства сводятся главным образом к опозданию.

Позднейший историк пишет об этом: «Первое извес­тие было получено государем 29-го октября. П. Я. Чаадаев был отправлен только 21-го октября и приехал в Троппау (в Силезии) 30-го. Ввиду того, что государь уже был изве­щен донесением Васильчикова от 19-го октября, прислан­ным с фельдъегерем, все рассказы о том, что по вине Чаа­даева имп. Александр позже Меттерниха узнал об этой ис­тории, оказываются совершенным вздором...» К тому же в записках Меттерниха есть прямое известие, что ему это событие сделалось известным только 3-го ноября (по ста­рому стилю). «Мы получили сегодня, - пишет Меттерних, - известие о вспышке в Семеновском полку. Сегодня ночью прибыло три курьера, один за другим. Тотчас после этого император Александр призвал меня и рассказал все это приключение». Семевский делает примечание к этому

месту: «То, что Меттерних так поздно получил известие от своего посольства, объясняется задержкой иностранных ку­рьеров посредством невыдачи им, в течение одних суток, паспортов по приказанию министра внутренних дел Ко­чубея. Чаадаев вышел в отставку лишь в феврале 1821 г. отчасти вследствие сплетен и клевет, вызванных его поезд­кой в Троппау. Васильчиков первоначально уговаривал его остаться на службе и предлагал продолжительный отпуск по 21 фев. 1821 г. Волконский сообщил, что государь по­лучил о Чаадаеве неблагоприятные сведения и велел дать ему отставку без награждения чином (вероятно, вследствие того, что было перехвачено его письмо, где он писал, что не находит возможным жить в России)».

Конечно, загадка, породившая выдумку об опоздании, развернувшаяся в клевету, была Жихаревым названа «ко­роткий разговор» с императором - такова была цель по­ездки Чаадаева - был неизвестен только самый разговор с царем и было непонятно, почему Чаадаев всю жизнь мол­чал о разговоре. Если сопоставить все растущее значение личности Чаадаева, интерес к нему Александра 1, смысл и значение происшедшего события, поставившего под вопрос все будущее царя, с докладом о котором он ехал, и «корот­кий разговор», бывший целью, - легче вообразить, что про­исшедший разговор, кончившийся несогласием, и объ­ясняет дальнейшее.

Главная мысль Чаадаева - мысль болезненная, страст­ная - была мысль о рабстве как об общей причине всех болезней и недостатков России. «Эти рабы, которые вам прислуживают, разве не они составляют окружающий вас воздух? Эти борозды, которые в поте лица взрыли другие рабы, разве это не та почва, которая вас носит? И сколько различных сторон, сколько ужасов заключает в себе одно слово: раб! Вот заколдованный круг, в нем все мы гибнем, бессильные выйти из него. Вот проклятая дей­ствительность, о нее мы все разбиваемся. Вот что превра­щает у нас в ничто самые благородные усилия, самые ве­ликодушные порывы. Вот что парализует волю всех нас, вот что пятнает все наши добродетели... Где человек столь сильный, чтобы в вечном противоречии с самим собою,

постоянно думая одно и поступая по-другому, он не опро­тивел самому себе?»

Что общего было в мысли о рабстве с восстанием Семе­новского полка? Однако восстание произошло против ко­мандира, полковника Шварца, немца, именно как введшего в полк приемы худшего рабства. Позднее, во время допросов, солдаты показали, что «были отягощены полко­вым командиром, не имели покоя ни в будни, ни в празд­ники». Одевание и чистка амуниции были главным пунктом придирок полковника Шварца. «Его требовательность от­носительно безукоризненной чистоты и исправности повела к тому, что солдатам многие вещи пришлось покупать на собственные деньги... Кроме тяжести для солдат затрат на улучшение обмундирования, которых они вовсе не обязаны были делать, они подвергались еще жестоким наказаниям... Командир бил солдат собственноручно, дергал их за усы, по словам некоторых из них, даже иногда вырывал их... Один рядовой по приказанию Шварца наказан в дворцовом ма­неже фухтелями (тесаками, плашмя) за то, что кашлял во фронте». Восстание Семеновского полка произошло против полного уравнения военного строя с крепостным рабством.

Вызванное немцем Шварцем, вводившим в русскую ар­мию приемы и порядки рабства, оно с огромной силой поставило перед русским обществом вопрос о националь­ной культуре, о национальных задачах искусства. Это от­разилось в «Горе от ума». Чацкий желает,

Чтоб умный, бодрый наш народ

Хотя по языку нас не считал за немцев.

Самостоятельность, самобытность русской художественной речи становилась главной задачей.

Можно предположить, что Чаадаев стремился к встре­че с царем и к докладу ему о происшедшем восстании именно потому, что оно было вызвано порядками рабст­ва, введенного в полк. Неприятность встречи с царем и доклада ему была слишком очевидна. Именно к этому вре­мени относятся надежды на решающую роль императора Александра в уничтожении рабства. Н. И. Тургенев соста­вил в конце 1819 г., по предложению Милорадовича, для

представления царю, записку «Нечто о крепостном состо­янии». В этой записке Тургенев писал: «Всякое распро­странение политических прав дворянства было бы неми­нуемо сопряжено с пагубой для крестьян, в крепостном состоянии находящихся. В сем-то смысле власть самодер­жавия есть якорь спасения для отечества нашего. От нее - и от нее одной мы можем надеяться на освобождение на­ших братии от рабства, столь же несправедливого, сколь и бесполезного. Грешно помышлять о политической свободе там, где миллионы не знают даже и свободы естествен­ной». Таким образом, доклад царю (кстати, отъезд Чаадае­ва состоялся после свидания с тем же Милорадовичем), который вез Чаадаев, был совершенно естественным в то время средством для короткого разговора о рабстве. Воз­можность этого короткого разговора вовсе не случайна. В основу этого могла быть положена уже изготовленная Н. И.Тургеневым по предложению Милорадовича записка о рабстве для представления царю.

Кстати, в свете чаадаевских мыслей о рабстве другое значение приобретает облюбованный выдумкой мотив «ту­алета», из-за которого Чаадаев будто бы опоздал: он при­знавал одежду и порядок в ней важными не из франтовст­ва, а как противоположность рабским привычкам.

Ненависть к рабству была общей чертой Чаадаева и Гри­боедова. Несомненно, она была и явной основой отношений Грибоедова к тайным обществам. По поводу кратковремен­ного ареста после декабря 1825 г. сохранилась стихотворная заметка Грибоедова, показывающая главную роль в его по­литической жизни вопроса о рабстве:

По духу времени и вкусу Я ненавижу слово: раб. Меня позвали в главный штаб И потянули к Иисусу.

При допросах в Главном штабе значительную роль иг­рало «Горе от ума». На указание о связи комедии с декаб­ристской идеологией Грибоедов отвечал противоположно. Репетилов как представитель ходового, приподнятого, ко­мического был среди его доказательств.

Катастрофа с Чаадаевым произошла в октябре-ноябре 1820 г., вынужденная отставка - 21 февраля 1821 г., на­чало работы над «Горем от ума» - декабрь 1821 г.

Катастрофа с Чаадаевым, разыгравшаяся при главе ев­ропейской реакции Меттернихе, вовсе не была частной, личной. Это была катастрофа целого поколения. Быстрый рост слухов, выдумок, их клеветническое заострение, выбор при выдумке самого мизерного, бытового факта (запозда­ние из-за туалета), разросшегося, как снеговой ком, нако­нец катастрофа, стремление Чаадаева уехать из России - все это не было прошедшим мимо Грибоедова и второсте­пенным фактом. Это легло в основу - лирическим волне­нием, значительностью бытовых сцен.

Государственная значительность частной личности от­разилась на Чацком, и эта черта, несомненно, идет от Чаа­даева, от его несбывшегося громадного влияния на дела государственные, от его влиятельности и связей с важней­шими лицами, например корпусным командиром Василь-чиковым. Молчалин говорит о Чацком:

Татьяна Юрьевна рассказывала что-то, Из Петербурга воротясь, С министрами про вашу связь, Потом разрыв… Быстрое возвышение и внезапный разрыв - характер­ные черты карьеры Чаадаева. Жихарев рассказывает о лич­ной заинтересованности Чаадаевым Александра I.

Одно из центральных выступлений Чацкого - о кре­постном праве - тоже напоминает одно из убеждений Чаа­даева, доходившее до болезненной настойчивости, - о ги­бельности рабства для России.

Между тем общие слухи о чаадаевской истории, а так­же о каком-то отношении, какой-то связи «Горя от ума» (еще в старом смысле «комедии») с личностью Чаадаева широко распространились.

написал комедию на Чедаева; в теперешних обстоятельст­вах это чрезвычайно благородно с его стороны».

«Написал комедию на Чедаева» - выражение, вполне уместное о комедии до Грибоедова. Пушкин помнил коме­дии Шаховского, именно написанные «на Карамзина», «на Жуковского». Странный и вряд ли случайно перекликаю­щийся с «Горем от ума» эпизод произошел только в 1836 г.: после напечатания Чаадаевым «Философического письма» он был объявлен сумасшедшим. Наказание было ис­ключительное, но не беспрецедентное, а осуществление его было фактом не только моральным. В 1834 г. был объявлен сумасшедшим француз, казанский профессор Жобар. Вслед за этим он был приговорен к изгнанию. Дело вел с боль­шим шумом Уваров, втянувший в него множество лиц. Так, способствовал объявлению его сумасшедшим и изгнанию почтенный казанский профессор, медик Фукс, знакомый с Пушкиным, которому это дело впоследствии вспоминали. Дело Чаадаева носило характер политический, с изъятием всех бумаг, допросами и т. д.

«Замешанным» боялся оказаться даже А. И. Тургенев (как брат декабриста-эмигранта Н. И. Тургенева). Реаль­ные формы наказания были не только «моральные» (Тур­генев высказал опасение, что от визитов врача и т. п. Чаа­даев действительно помешался). Тургенев писал 3 ноября 1836 г.: «Доктор приезжает наведываться о его официаль­ной болезни. Он должен был совершить какой-то раздел с братом: сумасшедший этого не может».

Открытием Грибоедова была речевая жизнен­ность действующих лиц. Пушкин, прочтя в 1825 г. его пьесу, в этом убедился. Возражая против типичности Репетилова («В нем 2, 3, 10 характеров»), он раз и навсег­да покончил с исключительно лирической, автобиографи­ческой трактовкой Чацкого, указав на то, что перед нами «ученик Грибоедова», «напитавшийся его мыслями, остро-

тами и сатирическими замечаниями. Все, что говорит он - очень умно. Но кому говорит он все -это? Фамусову? Ска­лозубу? На бале московским бабушкам? Молчалину? Это непростительно». Пушкин указывает на центральную сце­ну в пьесе, на самую смелую новизну во всей новой для театра и литературы пьесе. Конец III действия совершен­но менял трактовку комедии вообще и главного лица в ней в частности. Горячий сатирический монолог Чацкого о «французике из Бордо» является одним из идейных центров пьесы. Этот монолог обрывается следующим об­разом:

И в Петербурге, и в Москве,

Кто недруг выписных лиц, вычур, слов кудрявых,

В чьей, по несчастью, голове

Пять, шесть найдется мыслей здравых,

И он осмелится их гласно объявлять.

(Оглядывается, все в вальсе кружатся с величайшим усердием. Старики разбрелись к карточным столам.)

Конец третьего действия

Центр комедии - в комичности положения самого Чац­кого, и здесь комичность является средством трагического, а комедия - видом трагедии. Пушкин необыкновенно ясно увидел эту черту Чацкого. И здесь был жизненный переход в изучениях Грибоедова от Чаадаева к Кюхельбекеру, у ко­торого была «этих особенностей бездна». Это центральное место комедии, несомненно, связано с судьбой, положени­ем уже не Чаадаева, а этого друга Грибоедова, который по­пал в Тифлис, как Чацкий в Москву, - после Западной Европы.

Положительно напоминает Кюхельбекера, а главное - тогдашнее отношение общества к нему, от которого Кюхельбекер бежал в Тифлис к Грибоедову, следующая сцена:

Софья Хотите ли знать истины два слова?

Малейшая в ком странность чуть видна, Веселость ваша не скромна, У вас тотчас уж острота готова, А сами вы;..

Чацкий Я сам? не правда ли с м е ш о н?

Софья Да! грозный взгляд, и резкий тон,

И этих в вас особенностей бездна, А над собой гроза куда не бесполезна.

Чацкий Я странен? А не странен кто ж?

Тот, кто на всех глупцов похож...

Эта черта фотографически близка к Кюхельбекеру. Странность, притом смешная, грозный взгляд и резкий тон и даже «эти особенности» близки к Кюхельбекеру и толкам вокруг него.

Этим можно было бы ограничиться, если бы не сугубая близость положений и некоторые особенные моменты био­графии Кюхельбекера, который был свидетелем создания «Горя от ума». В 1833 г., в Свеаборгской крепости, Кюхель­бекер, возражая М. Дмитриеву и другим критикам по пово­ду их «предательских похвал удачным портретам», видя совсем не в этом главное, писал: «Очень понимаю, что они хотели сказать, но знаю (и знать это я очень могу, по­тому что Грибоедов писал „Горе от ума" почти при мне, по крайней мере, мне первому читал каждое отдельное явление непосредственно после того, как оно было написано), знаю, что поэт никогда не был намерен писать подобные портре­ты». Эта роль Кюхельбекера, роль близкого и первого слу­шателя - сразу по мере готовности каждого явления, - из­бавляет от необходимости называть порознь источники тех характерных мест, которые в полной совокупности объясня­ются личностью Кюхельбекера. Так, например, именно жиз­ненными обстоятельствами и значением Кюхельбекера для всех названных школ и учреждений, а этих, всем известных школ и учреждений - для жизни Кюхельбекера, следует объяснить источник разговора Хлёстовой и княгини:

Хлёстова И впрямь с ума сойдешь от этих, от одних От пансионов, школ, лицеев, как бишь их. Да от ланкартачных взаимных обучений.

Княгиня Нет, в Петербурге институт

Пе-да-го-гический, так, кажется, зовут; Там упражняются в расколах и в безверьи Профессоры!

Здесь дан полный и точный список учебных заведений, в которых учился и преподавал Кюхельбекер, и названо общество, секретарем которого он был. Все это было жиз­ненно с ним связано. Он окончил в 1817 г. Царскосель­ский лицей, был одним из главных профессоров Педаго­гического института и воспитателей его пансиона, должен был подать в отставку перед отъездом за границу; был одним из самых горячих деятелей, секретарем «С.-Петер­бургского общества учреждения училищ взаимного обуче­ния по методе Бэля и Ланкастера», управлявшегося чле­нами Союза благоденствия.

Были и живые впечатления общения с Кюхельбекером, отразившиеся в пьесе (Кюхельбекер был и при окончании пьесы, и его бурные столкновения с обществом не прошли без следа для многих страниц пьесы). Таков, например, был донос профессора И. И. Давыдова на Кюхельбекера в Москве, в 1823 г., по поводу того, что воспитанница жен­ского пансиона, в котором преподавал в Москве находив­шийся без средств к жизни Кюхельбекер, ответила на эк­замене на вопрос, чем отличается человек от остальных творений, - только даром речи, - что, несомненно, было недостаточно с точки зрения закона Божия. Донос профес­сора Давыдова грозил запрещением только что разрешен­ного журнала «Мнемозина», запрещением преподавать и высылкой.

В знаменитой речи Чацкого «А судьи кто?» есть место, несомненно относящееся к Кюхельбекеру, вернее и уже - к этому эпизоду его жизни:

Или в душе его сам Бог возбудит жар

К искусствам творческим, высоким и прекрасным,

Они тотчас: разбой! пожар!

И прослывет у них мечтателем! опасным!!

Конечно, здесь Грибоедов думал о Кюхельбекере, ко­торому как раз в это время грозил профессор Давыдов. Между тем Кюхельбекер в 1821 г. писал в стихотворении «Грибоедову»:

Певец, тебе даны рукой судьбы Душа живая, пламень чувства,

Веселье тихое и светлая любовь,

Святые таинства высокого искусства...

Однако роль Кюхельбекера в создании пьесы, прохо­дившем в его обществе, была значительно глубже. Недаром Кюхельбекер писал о «завязке»: «...Вся завязка состоит в противоположности Чацкого прочим лицам: тут, точно, нет никаких намерений, которых одни желают достигнуть, ко­торым другие противятся, нет борьбы выгод, нет того, что в драматургии называется интригою. Дан Чацкий, даны прочие характеры, они сведены вместе, и показано, какова непременно должна быть встреча этих антиподов, - и толь­ко. Это очень просто, но в сей-то именно простоте - но­вость, смелость, величие того поэтического соображения, которого не поняли ни противники Грибоедова, ни его не­ловкие защитники». И о простоте поэтического сюжета Кюхельбекер писал, понимая и зная больше, чем критика.

Кюхельбекер путешествовал по Западной Европе с сен­тября 1820 г. до августа 1821 г., а в сентябре уже принуж­ден был уехать в Тифлис. Таким образом, свидетель со­здания и первый слушатель «Горя от ума» прибыл к Гри­боедову из Европы, как прибывает Чацкий. В статье о путешествии Кюхельбекера по Западной Европе я изло­жил сведения о роли Кюхельбекера как пропагандиста на Западе русской литературы.

Впечатления от личности Кюхельбекера, от преследо­ваний и слухов вокруг него - это вовсе не главная его роль в создании «Горя от ума».

Он прибыл в Тифлис почти непосредственно из Запад­ной Европы... Тургенев писал Вяземскому (оба принимали деятельное участие в устройстве судьбы Кюхельбекера): «Государь знал все о нем; полагал его в Греции». Царь не только интересовался деятельностью Кюхельбеке­ра за границей, не только был осведомлен о нем («знал все о нем»), но и «полагал его в Греции». Последняя фра­за показывает, как далеко зашли предварительные шаги Кюхельбекера по отъезду в Грецию. Еще яснее показыва­ют это стихотворения Кюхельбекера. Таково стихотворе­ние «К друзьям на Рейне», последние строфы которого

становятся понятны только в том случае, если стихотворе­ние было написано после решения принять участие в борь­бе греков за независимость:

Иль меня на поле славы Ждет неотразимый рок? ...Да паду же за свободу, За любовь души моей, Жертва славному народу, Гордость плачущих друзей!..

Уже очень рано это было связано с Байроном, его лич­ностью, его политической борьбой, его творчеством. Лич­ная биография Байрона была широко известна, занимала весь мир. В 1816 г. разыгралось громкое дело с его разво­дом. Преследование общественного мнения Британии бы­ло таково, что в 1816 г. последовал отъезд Байрона из Анг­лии (в Италию). В 1820 г. он обращается в лондонский греческий комитет (Бентам, Гобгауз и др.) о помощи Гре­ции и избирается его членом.

Личная драма Байрона, о которой, конечно, говорил Грибоедов, по неизвестным причинам не смогший быть в Греции и принять участие в войне греков за независи­мость, - эта личная, биографическая драма Байрона имеет для Грибоедова особое значение. У нас более или менее подробно изучен «байронизм» Пушкина. При полной неизученности Грибоедова как биографической, так и исто­рико-литературной, вопрос об отношении к Байрону Грибоедова освещен крайне слабо. Между тем изучение его необходимо. Биография Грибоедова, самый характер его, раскрывающийся в ряде известных рассказов (например, в рассказе об отношении к малоизвестному драматургу Ива­нову), указывают на несомненное родство с Байроном. На­сыщенность русскою жизнью, сугубо русское, патриоти­ческое понимание всех литературных вопросов - а уже подавно и исторических - у Грибоедова не снимает во­проса о родстве обоих поэтов, вопроса о байроновских моментах в «Горе от ума». Грибоедов как бы предупреж­дает ответ на этот вопрос Лермонтова во многом ему род­ственного:

Нет, я не Байрон, я другой, Еще неведомый избранник, Как он, гонимый миром странник, Но только с русскою душой.

«Поэзия политики» - выражение Байрона.

«„Горе от ума" - комедия политическая», - писал Сенковский.

Насколько Грибоедов, его творческая личность возбуж­дала вопрос о Байроне, ясно, например, из остававшихся до сих пор не известными отношений к Грибоедову переводчи­ка и гласного подражателя Байрону Теплякова. Тепляков, имевший отношения с Чаадаевым, приезжает в Тифлис для присутствия на свадьбе Грибоедова. Стихотворение Тепля­кова о свадьбе Грибоедова, а также стихотворение Тепляко­ва, прямо обращенное к Грибоедову, - страница отношений Грибоедова к Байрону.

Таким образом, личность Байрона, его политическая и общественная деятельность и, прежде всего, борьба с ним «общественного мнения» - вот что было самыми волну­ющими сведениями, приведенными Кюхельбекером, кото­рого царь «полагал в Греции».

Кюхельбекер в Тифлисе, уже подружившийся с Грибо­едовым, пишет пламенные стихи о греческих событиях, не оставляющие сомнения в том, что Греция и ее судьба про­должали для него быть одним из наиболее волнующих во­просов. Кстати, как далеко зашел Кюхельбекер в своих на­мерениях проникнуть в Грецию и бороться за ее независи­мость, а также как подробно знал он о Байроне, видно хотя бы из того, что в III части «Ижорского» (1841) Кюхельбе­кер подробно изобразил войну греков за независимость. Одним из действующих лиц является у него Никита Боцарис, один из вождей восстания, другим - Каподистрия, президент Греции, третьим, наконец, - Травельней, привез­ший Байрону сообщение об избрании его членом греческо­го «комитета», а затем сопровождавший его в Грецию, где он и был до самой смерти Байрона. В 1820-1821 гг. Кю­хельбекер, желавший сражаться в Греции и, видимо, пред­принявший шаги для осуществления своего намерения,

знал, конечно, об эллинской деятельности Байрона, но при этом он знал и о личной трагедии Байрона, обстоятельствах разрыва его с Англией.

Личная трагедия Байрона, клевета вокруг его развода и эмиграция из родной страны - все это имело глубокие корни, одновременно личные, общественные, политические. История Байрона стала драмой всей молодой творческой Европы. Обстоятельства личной трагедии и история клеве­ты, густо и разнообразно развившейся вокруг, были следую­щие. Байрон был женат. 10 декабря 1815 г. у него родилась дочь. Между супругами все время, начиная с самого венча­ния, росли непонимание и холодность. 6 января 1816 г. леди Байрон уехала к родителям. Seffresen утверждал, что Байрон в это время пил опий, и этим объяснял «маниакальное по­ведение» Байрона. Доктор Baillie рекомендовал, как опыт по отношению к маниаку, отъезд жены. Он предполагал, по жа­лобам жены Байрона, его «умственное расстройство». Начи­наются советы жены и ее родителей с врачами по поводу умственного здоровья Байрона. Леди Байрон и ее родители решили: если Байрон душевнобольной, надо приложить все старания, чтобы его лечить. Но если он здоров, единствен­ное, что остается,- развод. Консультация врачей гласила, что говорить о душевной болезни Байрона оснований нет. В январе 1817 г. слухи о сумасшествии Байрона широко распространялись женой поэта, ее родителями и близкими, начиная с отъезда леди Байрон к родителям. Клевета и шум вокруг его личной жизни привели к открытой войне обще­ства п

Исследователи его творчества отмечают, что его жизнь и судьба трагическим образом пересеклись с творчеством немецкого поэта Генриха Гейне, стихи которого Тынянов обожал и блестяще переводил их на русский язык. В этих двух талантливых представителях различных культур и эпох, действительно, было много общего: оба они были изысканно остроумны, оба жили в период потрясений и бурь, оба формировали новые направления в литературе и оба по какой-то роковой случайности страдали тяжелым заболеванием – рассеянным склерозом, который Ю.Н. Тынянов очень метко назвал «безутешной болезнью».

Юрий Николаевич (Насонович) Тынянов родился 18 октября 1894 года в Режице Витебской губернии в еврейской семье. «Я родился в 1894 году в городе Режице, часах в шести от мест рождения Михоэлса и Шагала и в восьми от места рождения и молодости Екатерины I », – писал Тынянов в автобиографии. – «Город был небольшой, холмистый, очень разный. На холме – развалины ливонского замка, внизу – еврейские переулки, а за речкой – раскольничий скит. До войны город был Витебской губернии, теперь – латвийский. Староверы были похожи на суриковских стрельцов. Женщины ходили в ярких шубах, от которых снег горел… Я был легковерен до крайности. Как-то дядя учинил со мною опыт: я ложился спать, он положил мне под подушку яблоко и сказал, что завтра будет два. Назавтра я нашел под подушкой два яблока. Я поверил в это, как в самое обыкновенное и радостное, чуть не научное явление. Отец возмутился. Я смело положил яблоко под подушку. День, когда я проснулся и нашел все то же яблоко, я долго помнил: весь мир стал хуже. Отец любил литературу, больше всех писателей - Салтыкова. Горький потрясал тогда читателей. Сам я читал все, что попадалось. Любимой книгой было издание Сытина с красной картинкой на обложке: «Ермак Тимофеевич и славный атаман Иван Кольцо». И еще - «Ламермурская невеста». Мне было не более семи лет, когда я впервые увидел синематограф. Картина была о французской революции. Розовая она была, вся в трещинах и дырах. Очень поразила. Любимый поэт моего детства - Некрасов, и притом не детские, петербургские вещи - «В больнице». Из Пушкина в детстве был странный выбор: «Черна как галка», «Длинный Фирс играет в эти, Те-те-те и те-те-те». И совсем особняком, тоже рано, «Песнь о вещем Олеге». Над прощанием князя с конем и над концом всегда плакал…» .

Отец Тынянова Насон (Николай) Аркадьевич Тынянов (1862-1924) был врачом, а мать — Софья Борисовна Тынянова (урожд. Сора-Хася Эпштейн, 1868-1940) — совладелицей кожевенного завода. В их семье было еще двое детей — старший брат Лев (в будущем – руководитель Ярославского горздравотдела) и младшая сестра Лидия, «автор известных детских книг».

Отец Тынянова, «человек широко образованный, владевший несколькими иностранными языками,…. Был известен в городе как врач бедноты…Добрый и внимательный, он отдавал много времени воспитанию детей». А вот матушка, Сора-Хася, напоминала Тынянову мать Пушкина, Надежду Осиповну. «Беспричинные переходы из одного настроения в другое, непонятные ей самой, постоянное недовольство жизнью, скупость в мелочах, странно соединявшаяся с почти фантастическим гостеприимством, упрямое вмешательство в жизнь своих детей (в любом возрасте), полное отсутствие такта, ни во что не ценившегося и противоречащего характеру Юрия Николаевича,- вот черты Софьи Борисовны Тыняновой». Куда хуже было другое — она, как и другие еврейские родственники, ни в грош не ставила таланта Тынянова. Биограф Тынянова пишет, что никогда не видел на лице матери Тынянова улыбки. Сущая мегера! Но важнее было, в плане недуга Тынянова, загадочное неврологическое заболевание его отца – он почти не владел левой ногой. Она мучила его много лет, и в конце-концов, лишила возможности работать.

В 1904 году семья Тыняновых переехала в Псков, где Юрий Тынянов был принят в Псковскую гимназию. Там среди его одноклассников и друзей были Лев Зильбер, Август Летавет, Ян Озолин и Борис Лепорский. Тынянов рассказывал: «Девяти лет поступил в Псковскую гимназию, и Псков стал для меня полуродным городом. Большую часть времени проводил с товарищами на стене, охранявшей Псков от Стефана Батория, в лодке на реке Великой, которую и теперь помню и люблю. Первая книга, купленная мною в первом классе за полтинник, была «Железная маска» в одиннадцати выпусках. Первый давался бесплатно. Был ею взволнован, как никогда позже никакой литературой: «Воры и мошенники Парижа! Перед вами Людовик-Доминик Картуш!» Ходил в приезжий цирк Ферони и влюбился в наездницу. Боялся, что цирк прогорит и уедет, и молил бога, чтобы у цирка были полные сборы. Гимназия была старозаветная, вроде развалившейся бурсы. И, правда, среди старых учителей были еще бурсаки. В городе враждовали окраины: Запсковье и Завеличье. В гимназии то и дело слышалось: «Ты наших, запсковских, не трогай», «Ты наших, завелициих, не трогай». В первые два года моей гимназии были еще кулачные бои между Запсковьем и Завеличьем. За монеты, зажатые в рукавицы, били обе стороны - и Запсковье и Завеличье. Мы играли в козаты (бабки). У нас были известные игроки; у них в карманах было пар по десять козатов, а битки всегда налиты свинцом. Играли и в ножичек. Главным зрелищем была ярмарка - в феврале или марте. Перед балаганом играли на открытой площадке в глиняные дудочки: «Чудный месяц плывет над рекою»… В гимназии у меня были странные друзья: я был одним из первых учеников, а дружил с последними. Мои друзья, почти все, гимназии не кончили: их выгоняли за «громкое поведение и тихие успехи» …

Во время учебы в гимназии и в Петроградском университете Тынянов на здоровье не жаловался, если не считать перенесенного в 1918 году (?) тяжелого сыпного тифа.

Гимназию Юрий Тынянов окончил в 1912 году с серебряной медалью, и в этом же году поступил на историко-филологический факультет Петербургского университета, где занимался в пушкинском семинаре С.Венгерова, слушал лекции А.Шахматова и И.Бодуэна де Куртене. Среди его товарищей по университету были М.Азадовский, Ю.Оксман и Н.Яковлев. Тынянов рассказывал: «В 1912 году я поступил в Петербургский университет на историко-филологический факультет, славяно-русское отделение. Университет испугал меня обширностью коридора, расписанием занятий и многочисленностью аудиторий. Я тыкался в аудитории наугад. Теперь я не жалею об этом. Я слышал вступительные и другие лекции: биолога Догеля, химика Чугаева, а в физическом институте, во дворе - физика Боргмана… На своем отделении больше всего занимался у Венгерова, который был старым литератором, а не казенным профессором и любил вспоминать про свои встречи с Тургеневым. Его пушкинский семинарий был скорее литературным обществом, чем студенческими занятиями! Там спорили обо всем: спорили о сюжете, стихе. Казенного порядка не было. Руководитель с седой бородой вмешивался в споры, как юноша, и всем интересовался. Пушкинисты были такие же, как теперь,- малые дела, смешки, большое высокомерие. Они изучали не Пушкина, а пушкиноведение. Я стал изучать Грибоедова - и испугался, как его не понимают и как не похоже все, что написано Грибоедовым, на все, что написано о нем историками литературы (все это остается еще и теперь). Прочел доклад о Кюхельбекере. Венгеров оживился. Захлопал. Так началась моя работа. Больше всего я был не согласен с установившимися оценками. Я сказал руководителю, что Сальери у Пушкина похож на Катенина. Он мне ответил: «Сальери талантлив, а Катенин был бездарен». Он научил нас работать над документами, рукописями. У него были снимки со всех пушкинских рукописей Румянцевского музея. Он давал их изучать каждому, кто хотел…».

Первыми научными работами Тынянова стали доклад «Литературный источник «Смерти поэта» и доклад о пушкинском «Каменном госте». В студенческие годы им также была написана большая работа о Вильгельме Кюхельбекере, рукопись которой не сохранилась.

В 1916 году Юрий Тынянов женился на сестре своего товарища по псковской гимназии Льва Зильбера (родного брата Вениамина Каверина) — Елене. Вскоре после свадьбы у молодоженов родилась дочь, названная Инной.

«До поры до времени все было прекрасно», — многозначительно замечает В.Каверин…Вот как описывал Тынянова И.Андронников: «Он был невелик ростом. Пропорционален. Изящен. Пластичен. Слушая вас, подавался слегка вперед с полуулыбкой очаровательной и совершенно естественной, хотя в этом легком повороте головы, чуть склонясь и чуть-чуть повернув к собеседнику ухо, было что-то от галантных портретов восемнадцатого столетия. Когда же к нему обращались старшие или дамы, Юрий Николаевич становился сверхувлекательным. Говорил любезно, с улыбкой, «упадая» на ударное слово и слог, отчеканивал…»

После окончания университета в 1918 году Тынянов был оставлен Семеном Венгеровым при кафедре русской литературы для продолжения научной работы. Тынянов рассказывал: «Я был оставлен Венгеровым при университете, потом читал лекции в Институте истории искусств - о том, что больше всего любил и люблю в литературе,- о поэзии, стихах». В том же 1918 году Тынянов познакомился с Виктором Шкловским и Борисом Эйхенбаумом, а также вступил в Общество по изучению поэтического языка (ОПОЯЗ), участие в котором сыграло огромную роль в его судьбе, как ученого. С сентября 1920 г. он был секретарем этого общества, а в 1921 г. в издательстве «ОПОЯЗ» вышла первая книга Тынянова «Достоевский и Гоголь . (К теории пародии)». «За издание получил воз дров», – комментирует он в анкете.

В 1921 году Тынянов поступил на службу в Отдел информации петроградского бюро Коминтерна, служил переводчиком Французского отдела, в 1920-1921 гг. заведовал отделением. Как человек семейный, он сильно нуждался и потому совмещал службу с преподаванием, читал в 1919 г. лекции в Доме искусств и в Доме литераторов.

В первой половине 1920-х годов Юрий Тынянов написал ряд работ об Александре Пушкине и литературной борьбе его эпохи. Статьи назывались «Архаисты и Пушкин», «Пушкин и Тютчев» и «Мнимый Пушкин», и в них историческая роль великого поэта раскрывалась по-новому, более конкретно и точно, чем у других авторов. В статьях о Федоре Тютчеве и Николае Некрасове, Александре Блоке и Валерии Брюсове Тыняновым были даны четкие историко-литературные характеристики поэтов, а также определено их неповторимое своеобразие. В статье «Литературное сегодня» в 1924 году проза начала 1920-х годов была им показана как целостная система, а в статье «Промежуток» в том же году была представлена такая же убедительная панорама поэзии, даны выразительные и емкие характеристики творчества Анны Ахматовой, Бориса Пастернака, Осипа Мандельштама, Владимира Маяковского и других мастеров стиха. Критические оценки Тынянова были основаны и на пророческой интуиции, и на точных научных критериях, оценивавших творчество современников, которое Тынянов рассматривал в единой системе литературной эволюции.

В 1924 году Юрий Тынянов получил коммерческий заказ, организованный Корнеем Чуковским от издательства «Кубуч» на написание брошюры о Кюхельбекере. Остро нуждавшийся в деньгах Тынянов взялся за эту работу и неожиданно за короткий срок в 1925 году написал роман «Кюхля», положивший начало его писательской судьбе. Воскрешая для современников полузабытого поэта-декабриста, используя при этом обширный фактический материал, Тынянов достиг эмоциональной достоверности благодаря интуитивным догадкам. «Кюхля» - это роман-биография, но, идя по следам главного героя, мы как бы входим в портретную галерею самых дорогих нашему сердцу людей - Пушкина, Грибоедова, Дельвига. Везде чувствуется взгляд самого Кюхельбекера. Подчас, кажется, что он сам рассказывает о себе, и чем скромнее звучит этот голос, тем отчетливее вырисовывается перед нами трагедия декабризма…».

С этого момента Юрий Тынянов начал сочетать научную работу с литературной, все более тяготея к творческой деятельности.

В автобиографии Ю.Тынянов пишет: «В 1925 году написал роман о Кюхельбекере. Переход от науки к литературе был вовсе не так прост. Многие ученые считали романы и вообще беллетристику халтурой. Один старый ученый - историк литературы, называл всех, кто интересуется новой литературой, «труляля». Должна была произойти величайшая из всех революций, чтобы пропасть между наукой и литературой исчезла. Моя беллетристика возникла, главным образом, из недовольства историей литературы, которая скользила по общим местам и неясно представляла людей, течения, развитие русской литературы. Такая «вселенская смазь», которую учиняли историки литературы, попирала и произведения старых писателей. Потребность познакомиться с ними поближе и понять глубже - вот чем была для меня беллетристика. Я и теперь думаю, что художественная литература отличается от истории не выдумкой, а большим, более близким и кровным пониманием людей и событий, большим волнением о них. Никогда писатель не выдумывает ничего более прекрасного и сильного, чем правда. «Выдумка» - случайность, которая не от существа дела, а от художника. И вот, когда нет случайности, а есть необходимость - начинается роман. Но взгляд должен быть много глубже, догадка и решимость много больше, и тогда приходит последнее в искусстве - ощущение подлинной правды: да, так могло быть, так, может быть, было…».

После выхода романа «Кюхля». Тынянов стал одним из родоначальников своеобразного литературного жанра – «писатели о писателях». Подобные книги стали предтечами знаменитейшей книжной серии «ЖЗЛ». Следующий роман Тынянова - «Смерть Визир-Мухтара» (1928), посвящённый последнему году жизни А.С. Грибоедова, представляет собой совершенно зрелое произведение со своеобразной стилистикой. Тынянов в романе часто прибегает к художественной трансформации фактов, строит чисто творческие версии событий, например, описывая любовную интригу Грибоедова с женой Ф.Булгарина. Некоторые беллетристические догадки автора, впрочем, нашли впоследствии документальное подтверждение, а именно — участие русских дезертиров во главе с Самсон-Ханом в битвах с русскими войсками на стороне персов, подстрекательская роль английских дипломатов в разгроме русской миссии. Однако главное в «Смерти Вазир-Мухтара» — это последовательно развернутое художественное сравнение «века нынешнего» с «веком минувшим», раскрытие вечной ситуации «горя от ума», в которую с неизбежностью попадает в России мыслящий человек. Так, Грибоедов в изображении Тынянова оказывался в трагическом одиночестве, его проект преобразования Кавказа отвергался и правительственными чиновниками, и ссыльным декабристом И.Бурцевым. Власти видели в Грибоедове опасного вольнодумца, прогрессисты — благополучного дипломата в «позлащенном мундире». Эта драматическая ситуация, безусловно, проецировалась на судьбу самого Тынянова и его единомышленников – они испытывали разочарование в революционных идеалах, видели распад опоязовского научного круга и невозможность дальнейшего продолжения коллективной работы в условиях идеологического контроля. В 1927 году Тынянов писал Виктору Шкловскому: «Горе от ума у нас уже имеется. Смею это сказать о нас, о трех-четырех людях. Не хватает только кавычек, и в них все дело. Я, кажется, обойдусь без кавычек и поеду прямо в Персию».

Перед каждым писателем, работающим в историческом или историко-биографическом жанре, остро и повседневно встает проблема соотношения факта и вымысла. И каждый решает эту проблему по-своему. От Тынянова, пришедшего в художественную литературу из мира науки, наиболее естественно было бы ожидать предельной преданности документу, строгого придерживания принятых наукой фактов. Но Тынянов на то и был ученым, чтобы не относиться к документу с почтительностью неофита, чтобы не видеть в нем раз и навсегда установленной, непреложной истины. «Есть документы парадные , – писал он, – и они врут, как люди. У меня нет никакого пиетета к «документу вообще». Человек сослан за вольнодумство на Кавказ и продолжает числиться в Нижнем Новгороде в Тенгинском полку. Не верьте, дойдите до границы документа, продырявьте его ». Сомнения в достоверности документа (а сомнения эти шли от досконального знания эпохи, от ощущения ее духа, понимания ее специфики, преломляющейся в человеческих характерах, наконец, от дара психолога) привели Тынянова ко многим догадкам и открытиям и в научном, и в художественном творчестве.

В своей художественной практике подчас, – когда вообще не было никаких документов, – Тынянову приходилось исходить лишь из собственного знания и чувствования эпохи и людей, ей принадлежавших, доверяя движение и развитие характеров своему компасу психолога-аналитика. «Там, где кончается документ, там я начинаю , – писал Тынянов. – Представление о том, что вся жизнь документирована, ни на чем не основано: бывают годы без документов ».

В творчестве Тынянова исследователи выделяют четыре периода. С двумя последними и была связана его тяжкая, неизлечимая болезнь…

…Как она начиналась? Тынянов был человеком скрытным и до определенного момента жалоб на недомогание от него никто не слышал, да это же и не грипп, чтобы точно указать дату заболевания. В 1928 году Тынянов в письме В.Б.Шкловскому говорит: « Нога болит, с трудом передвигаюсь, то лучше, то хуже. Вероятно, что-то с костью или общее. Мешает, потому что лишает физического ума, ясности в мышцах». Один из современников, относит начало болезни вообще к 1923 году, когда он увидел Тынянова с тростью, но это было скорее поэтическим «кокетством», подражанием Пушкину, которого Тынянов боготворил. Скорее всего, началась болезнь в 1926/27 гг. Существует легенда, что Ю.Тынянов в это время обращался в клинику нервных болезней Военно-медицинской академии (зав., проф. М.А.Аствацатуров) с жалобами на ощущение «ползания мурашек», чувство «отлежания» в нижних конечностях, спазмы мышц, онемение и похолодание в них. Периодически возникала, но проходила слабость в ногах. О каком диагнозе шла речь, неясно, но видимо, по настоянию Тынянова и при помощи М.Горького его направили в Германию, к тамошним светилам. В то время связи российских и немецких клиницистов были очень сильны и представители отечественной элиты предпочитали обращаться к ним (естественно те, кому это разрешали). Тынянов относился к таким счастливцам. 28 октября 1928 года Тынянов писал Шкловскому, что берлинские врачи не находят положения серьезным и связывают все с нарушением обмена веществ (!?). Спустя месяц он пишет тому же адресату о том, что немецкие врачи ставят ему диагноз спазмофилии и лечат углекислыми ваннами для ног. «Врачи здесь смотрят не так мрачно на мою болезнь — говорят, что пока еще нет той страшноватой болезни, которую находили у меня дома. Пока. Дело в нервах — вазомоторные нервы у меня взбудоражены и на каждое маленькое приказание извне отвечают с демонстративным азартом, как рыжий в цирке. Это и есть спазмофилия, моя болезнь, болезнь редкая, но довольно скверная («Базир» — написан спазматически). Лечусь я, правду сказать, довольно мало. Принимаю углекислые ванны для ног. Излечил меня (частично, конечно) по общему мнению, Кисловодск». Все дело в том, что в это время немецкие (как и другие) клиницисты были очень увлечены заболеваниями автономной нервной системы и пытались «притянуть» ее к любой болезни. «Психические потрясения, конституция и курение», — вот, по мнению немецких консультантов, причины заболевания Тынянова. Что натолкнуло высококвалифицированных немецких специалистов на подобные предположения? Спазмофилия – это крайнее выражение гипокальциемии вследствие частичной или полной недостаточности функции паращитовидных желез. Это приводит к повышению возбудимости нервно-мышечного аппарата с развитием судорог. В начале заболевания появляется ощущение «ползания мурашек», онемение, скованность в конечностях и в области рта. Затем развиваются тонические и клонические судороги отдельных групп мышц. Сначала судороги возникают в мышцах верхних конечностей – «рука акушера», затем в мышцах ног, включая сгибатели. В этих случаях коленный сустав находится в умеренном сгибании, стопа сгибается внутрь, пальцы согнуты, подошва втянута в виде желоба. Так описана спазмофилия в медицинской энциклопедии конца 20-х гг. прошлого века. Нет, не было ничего этого у Тынянова, но у него были болезненные флексорные (сгибательные) спазмы в мышцах ног, что могло привести к затруднениям в дифференциальной диагностике.

Современные неврологи признают, что при рассеянном склерозе могут быть отличные от обычной для этого страдания спастичности болезненные мышечные спазмы в мышцах руки или ноги с одной стороны. Есть и другое предположение – немцы все быстро поняли, но, не желая пугать больного, прибегли к этой лжи «во спасение». Сначала его хотели лечить в Германии, но потом (были и финансовые проблемы) он уехал домой. Во всяком случае, вернулся он несколько обнадеженым и начал активно работать: «Десятки блокнотов буквально испещрены набросками, планами, заготовками будущих произведений…», хотя болезнь прогрессировала и уже зимой 1930 года ему «трудно было ходить, … неделями он не покидал дома».

Его болезнь не случайно носила название «органического хамелеона». Непредсказуемые ухудшения сменяются столь же необъяснимыми ремиссиями, во время которых Тынянов едет на Кавказ, выступает, пишет. Он вполне успешен, его знают, его печатают, ему отдают прекрасную квартиру, где раньше жил выдающийся российский композитор А.Глазунов. Болезнь, однако, не останавливается, и в 1935 году Тынянова отправляют в Париж. Прошел слух, что французы изобрели вакцину против этой страшной болезни. Надо сказать, что к этому времени существовало много теорий возникновения рассеянного склероза: обменная, сосудистая, инфекционная и т.д., и каждый автор предлагал свои способы лечения. Тогда их насчитывалось не менее трех десятков (все, конечно, одинаково бесполезные).

Любопытно, что Тынянова консультировал во время одного из своих визитов в Ленинград, выдающийся российский врач, Дмитрий Дмитриевич Плетнев. В. Шкловский пишет: «Болезнь была как будто медленная — то глаз поворачивался не так, как надо, и видение начинало двоиться, то изменялась походка, потом проходило. Он был у профессора Плетнева; тот посмотрел его как будто невнимательно, посоветовал жить на юге.

Дмитрий Иванович ответил:

— Я могу вам сказать: снимите левый ботинок, у вас плоскостопие.

— Да, это так, — ответил Тынянов.

— Значит, не надо раздеваться.

На вопрос: «почему он так принял Тынянова?» Плетнев ответил:

— Я не умею лечить рассеянный склероз, я только могу узнавать его. Буду задавать вопросы, пациент будет отвечать, да и будет ждать, что я скажу. Так вот… а у меня нет этого. Пускай лучше он считает, что профессор невнимательный». Интересно, что Д.Д.Плетнев, не будучи неврологом, не только знал семиотику рассеянного склероза, но и то, что болезнь часто встречается у жителей северных широт, в том числе и Прибалтики (Режица, нынешнее Резекне, где родился Тынянов, сейчас относится к Латвии)!

Французы подтвердили диагноз ленинградских врачей, да собственно говоря, все было как на ладони: нистагм, тремор, атаксия. Отечественные врачи хорошо представляли, что редко встречаются при рассеянном склерозе триады Шарко и Марбурга, а вот симптом Бабинского, клонусы и повышение сухожильных рефлексов – признаки спастического пареза нижних конечностей — у Ю.Н.Тынянова возникли довольно рано, и не заметить их было сложно. Было у него и нарушение зрения в виде центральной скотомы. Примечательно, что многие современники отмечали перемежающийся характер болезни Тынянова. Более того, наши врачи совершенно правильно расценили симптоматику дебюта его болезни: утомляемость мышц нижних конечностей и дистальные парестезии, то, что немцы расценили как спазмофилию. Что касается лечения, то здесь и отечественная и европейская медицина были одинаково беспомощны: постельный режим при обострениях, препараты брома, ванны, препараты тиозипалина (тиозипалин, тиоидин, фибролизин), массаж, пассивная гимнастика, общие тонизирующие препараты (мышьяк, хинин и т.д.) Лечили рассеянный склероз «германином» (Bayer-205»), а И.Н.Казаков предлагал свои знаменитые лизаты. Известно, что Ю.Н.Тынянов привез из Парижа запас каких-то препаратов, которыми должен был лечиться в течение трех лет. Задним числом можно предположить, что какую-то помощь ему могли оказать только кортикостероиды (суммарный препарат получен в 1936 году, первый, относительно чистый кортикостероид – в 1937 году), но их эффективность была обнаружена при рассеянном склерозе много позже. Французские препараты быстро разочаровали Ю.Н.Тынянова, уже в 1938 году он говорил, что лечиться больше не хочет и не будет, но оставалась главная проблема – он ходил все хуже и хуже. Но еще хуже было отношение к нему и его болезни в семье, где всем заправляла жена — властная, распорядительная и решительная (позже Н.Мандельштам назвала ее «ведьмой»), а Тынянов был неудачливый «добытчик», инвалид… В 1937 году он пытался повеситься, были, наверное, и другие попытки. В его архиве даже сохранилась одна из предсмертных записок…Однако, в связи с равнодушием близких его архив был, в значительной мере, утрачен…

Сам писатель постепенно утрачивал способность ходить, писать, читать…

Перед войной он уже с трудом спускался с лестницы, и случалось, что, постояв во дворе, возвращался обратно. Эта страшная болезнь не лишила его душевной бодрости и энергии, живого интереса ко всему, что происходило в стране, в литературе. Он принимал участие в литературных делах ленинградских писателей, и мнение его считалось неоспоримым. Незадолго до войны ленинградские писатели устроили торжественный вечер, о котором стоит упомянуть, потому что это был, в сущности, единственный вечер, когда общественная любовь и глубокое признание Тынянова выразились с необыкновенной силой.

При отъезде в 1941 году в эвакуацию в Ленинграде остались и французские лекарства, которые все равно не помогали… В эти последние годы своей жизни Тынянов продолжал работать над трилогией о Пушкине, которую он задумал еще в начале 1930-х годов и две части которой уже успел закончить (в 1935 году была опубликована первая часть «Детство», а в 1936-37 гг – вторая часть «Лицей»). Над третьей частью «Юность» Юрий Николаевич работал, будучи очень больным — сначала в Ленинграде, а потом в эвакуации в Перми. Он знал, что умирает, но ему хотелось, чтобы в этой третьей части юность Пушкина была рассказана до конца. Прощаясь с жизнью, писал Юрий Тынянов прощание Пушкина с юностью…: «Выше голову, ровней дыхание. Жизнь идет как стих ». Это было написано, когда все ниже клонилась голова, все чаще прерывалось дыхание. В отношении Пушкина, чья жизнь и творчество, казалось, были исследованы вдоль и поперек, это было особенно сложным. И здесь Тынянов совершил свое последнее научное открытие. Еще в 1939 году вышла его статья, непосредственно связанная с третьей частью романа – «Юностью», над которой тогда работал писатель (работа продолжалась им и во время войны, в эвакуации, уже на последней стадии болезни; «Юность» была опубликована в 1943-м – в год его смерти). Статья называлась «Безыменная любовь», она повествует о любви поэта к жене историка и писателя Н.М. Карамзина – Екатерине Андреевне. «Становится ясным , – писал Тынянов, – как ложно долго державшееся, одно время даже ставшее ходячим представление о Пушкине как о ветреном, легкомысленном, беспрестанно и беспечно меняющем свои привязанности человеке: мучительная и страстная любовь семнадцатилетнего «лицейского» заставила его в последний час прежде всего позвать Карамзину. Эта «утаенная», «безыменная» любовь прошла через всю его жизнь ». Концепция Тынянова имела и имеет по сей день сторонников и противников. Но даже для тех, кто отрицает ее в целом, неоспорима высокая ценность этой работы, в которой Тынянов впервые в пушкиноведении связал многие произведения поэта с образом Е.А. Карамзиной.

Истинно художественное воплощение получила эта концепция в романе «Пушкин». Надо полагать, было вовсе не случайно, что кинорежиссер Сергей Эйзенштейн, думавший еще с довоенных времен о создании «цветового кино», увидел в «Пушкине» сценарий для «первого большого, серьезного цветового фильма» и с этим предложением обратился к Тынянову. «С громадным удовольствием прочел Вашего Пушкина, – писал он. – В свое время меня в полный восторг привела Ваша гипотеза, изложенная в «Безыменной любви», и развитие этой темы здесь не менее увлекательно».

Эйзенштейну не успел отправить это письмо, так как получил известие о смерти Тынянова.

С самого начала Тынянов глубоко понимал страшное значение фашизма, и ему страстно хотелось принять участие в борьбе, которая велась в те годы. Но что мог он сделать, лежа в постели, пораженный болезнью, медленно сковывавшей это сознание? В те дни, когда под Вязьмой шли ожесточенные бои против немцев, он написал о герое первой Отечественной войны генерале Дорохове, который сражался и побеждал под Вязьмой. Тынянов продолжал работать, лежа в военном госпитале в Перми, потом — в Кремлевской больнице. Пока он мог писать - писал, потом - диктовал. Он работал до последнего дня, до тех пор, пока в нем сохранялись последние крупицы сознания. …»И неужели так, посреди трудов недоконченных,

приходилось теперь умирать?»- писал он.

В 1943 году Тынянов был перевезен в Москву, где госпитализирован в Сокольническую больницу Лечсанупра Кремля. Он уже не мог ходить, был выраженный тремор, катастрофически упало зрение. К основному заболеванию добавилась пневмония. Антибиотиков не было, сульфидин не помог и 20 декабря 1943 года Ю.Тынянов, «один из самых умных писателей наших двадцатых годов» умер…

Юрий Николаевич Тынянов родился 6 (18) октября 1894 года в городе Режице Витебской губернии в семье врача, большого любителя литературы.

В девять лет будущий писатель идет учиться в Псковскую гимназию, после окончания которой в 1912 поступает на славяно-русское отделение историко-филологического факультета Петербургского университета. Занимался в пушкинском семинаре у Венгерова, известного литературоведа, многому научившего своего студента и оставившего его при университете. Позже Тынянов читал лекции о поэзии в Институте истории искусств.

По окончании университета Тынянов включился в интенсивную педагогическую и научно-просветительскую работу: преподавал литературу в 31-й советской школе (бывшее Тенишевское училище); читал курсы лекций «История и теория пародии» в Доме литераторов, «Язык и образ» в Доме искусств (из этого курса выросла его будущая книга «Проблема стихотворного языка», первоначальное название - «Проблема стиховой семантики»), вел литературную секцию в клубе им. К. Маркса. Одновременно служил переводчиком в отделе информации петроградского бюро Коминтерна (в Смольном). К этому периоду относится и вхождение Тынянова в официально оформившееся Общество изучения поэтического языка (ОПОЯЗ), секретарем которого он стал в 1920 . Разделяя основные цели и принципы ОПОЯЗа, Тынянов в то же время занимал в нем вполне самостоятельную позицию. Он не был склонен к особой пристрастности, к отстаиванию сугубо «групповых» интересов и амбиций. Внимание к форме, приему соединялось в его исследованиях с интересом к содержательной, смысловой стороне слова, к широкому историческому контексту.

В 1918-1921 служил в Коминтерне сначала переводчиком французского отдела, затем заведующим отделом. Эта деятельность обогатила его материалом, который понадобится ему как будущему беллетристу.

Первое исследование Тынянова «Гоголь и Достоевский» вышло в 1921 . Помимо истории литературы Тынянов занимался и вопросами теории, будучи членом научного объединения ОПОЯЗ (Общество изучения поэтического языка).

Научное исследование и художественная проза слились уже в первом его романе «Кюхля» (1925 ), идею написания которого подсказал К. Чуковский, услышав блестящую лекцию Тынянова о Кюхельбекере.

В 1927 вышел в свет второй исторический роман Ю. Тынянова «Смерть Вазир-Мухтара», основанный на глубоком изучении жизни и творчества Грибоедова. М. Горький написал автору из Сорренто: «...хорошая, интересная и «сытная» книга. Удивляет ваше знание эпохи...» Среди исторических повестей и рассказов выделялся «Поручик Киже» (1928 ).

В 1930-е начинает развиваться страшная, неизлечимая болезнь (рассеянный склероз), и хотя писатель дважды с помощью Горького ездил лечиться за границу (в Германию, Францию), врачи не смогли помочь.

Болезнь не лишила его душевной бодрости, энергии, живого интереса ко всему, что происходило в стране и литературе. Он возглавлял научно-исследовательскую работу, связанную с изданием серии «Библиотека поэта», задуманной М. Горьким.

Романом «Пушкин» (часть 1-3, 1935-1943 ) Тынянов предполагал закончить трилогию (Кюхельбекер, Грибоедов, Пушкин). Во время войны он писал третью часть своего последнего романа, работая до последнего дня.

ТЫНЯНОВ, ЮРИЙ НИКОЛАЕВИЧ (1894–1943), русский прозаик, литературовед, критик, переводчик. Родился 6 (18) октября 1894 в Режице Витебской губ. (ныне г.Резекне, Латвия) в семье врача. В 1904–1912 учился в Псковской гимназии, в 1912–1918 на историко-филологическом факультете Петербургского университета, где занимался в пушкинском семинаре С.А.Венгерова и по окончании был оставлен для продолжения научной работы. В 1918 вступил в общество по изучению поэтического языка (ОПОЯЗ), познакомился с В.Б.Шкловским и Б.М.Эйхенбаумом , вместе с которыми впоследствии создал так называемый «формальный метод», определивший развитие отечественного и мирового литературоведения в 20 в. С 1921 в течение десяти лет читал лекции в Институте истории искусств, до 1924 совмещал преподавание со службой в Коминтерне (переводчиком) и в Госиздате (корректором).

Первая опубликованная работа Тынянова – статья Достоевский и Гоголь (к теории пародии ), написанная в 1919 и вышедшая в 1921 отдельным изданием в опоязовской серии Сборники по теории поэтического языка . В первой половине 1920-х годов Тынянов написал ряд работ о Пушкине (Архаисты и Пушкин , Пушкин и Тютчев , Мнимый Пушкин ), где по-новому раскрыта историческая роль великого поэта, статьи о Ф.Тютчеве, Н.Некрасове, А.Блоке, В.Брюсове. В 1923 завершил свой главный теоретический труд – Проблема стиховой семантики , изданный в 1924 отдельной книгой под названием Проблема стихотворного языка , где исследованы принципиальные различия стиха и прозы, выявлена специфика «стихового слова». В статье Литературный факт (1924) предложен смелый ответ на вопрос «Что такое литература? («динамическая речевая конструкция»), показана диалектика взаимодействия «высоких» и «низких» жанров и стилей. В эти годы Тынянов выступал в периодике со статьями о современной литературе, создав такие непревзойденные шедевры критического искусства, как статьи Промежуток и Литературное сегодня (обе 1924).

В 1924 получил от издательства «Кубуч» заказ на популярную брошюру о В.К.Кюхельбекере. Взявшись за эту работу, Тынянов неожиданно за короткий срок написал роман Кюхля , положивший начало его писательской судьбе. Воскрешая для современников полузабытого поэта-декабриста, используя при этом обширный фактический материал, Тынянов достиг эмоциональной достоверности благодаря интуитивным догадкам. «Где кончается документ, там я начинаю», – так позднее определил он свой способ художественного проникновения в историю в статье для сборника Как мы пишем (1930).

В 1927 Тынянов закончил роман об А.С.Грибоедове Смерть Вазир-Мухтара – произведение, в котором художественные принципы автора, его взгляд на историю и современность отразились с наибольшей полнотой. В романе развернуто художественное сравнение «века нынешнего» с «веком минувшим», раскрыта вечная ситуация «горя от ума», в которую неизбежно попадает в России мыслящий человек. Власти видят в Грибоедове опасного вольнодумца, прогрессисты – благополучного дипломата в «позлащенном мундире». Эта драматическая ситуация, безусловно, проецировалась на судьбу самого Тынянова и его единомышленников: разочарование в революционных идеалах, распад опоязовского научного круга и невозможность дальнейшего продолжения коллективной научной работы в условиях идеологического контроля. В 1927 Тынянов писал Шкловскому: «Горе от ума у нас уже имеется. Смею это сказать о нас, о трех-четырех людях. Не хватает только кавычек, и в них все дело. Я, кажется, обойдусь без кавычек и поеду прямо в Персию».

Композиция и синтаксис Смерти Вазир-Мухтара отчетливо «кинематографичны»: здесь несомненную роль сыграла работа Тынянова как теоретика кино (ряд статей 1926–1927) и как киносценариста (сценарии фильма Шинель по Гоголю, фильма о декабристах С.В.Д ., в соавторстве с Ю.Г.Оксманом). С кинематографом был связан и замысел рассказа Подпоручик Киже (1927), первоначально задуманного как сценарий немого кинофильма (экранизация рассказа осуществлена в 1934). Анекдотическая фабула гротескно разработана Тыняновым как универсальная модель служебной карьеры в условиях российского политического быта. Выражение «подпоручик Киже» стало крылатым.

Приобретя известность как прозаик, Тынянов продолжал теоретико-литературную работу. В статье О литературной эволюции (1927) наметил плодотворную методику изучения литературного и социального «рядов» в их взаимодействии. В 1928 выезжал в Германию для лечения, встречался в Праге с Р.О.Якобсоном , планируя с ним возобновление ОПОЯЗа, итогом разговора стали совместные тезисы Проблемы изучения литературы и языка . В 1929 вышел сборник статей Тынянова Архаисты и новаторы – результат его научной и критической работы за девять лет.

Важной частью многогранной творческой работы Тынянова был художественный перевод. В 1927 вышел сборник Гейне Сатиры , в 1932 его же поэма Германия. Зимняя сказка в переводах Тынянова. В этих книгах раскрылся несомненный поэтический талант Тынянова (явленный также в стихотворных экспромтах и эпиграммах, представленных, в частности, в рукописном альманахе Чукоккала ).

Кульминацией трагических раздумий Тынянова о русской истории стала повесть Восковая персона (1931), посвященная петровской эпохе. Мотив всеобщего предательства и доносительства, развернутый автором на материале 18 в., имеет определенное отношение и к эпохе создания повести. В рассказе Малолетний Витушишников (1933), где действует Николай I, иронически заострен мотив случайности, лежащей в основе крупных политических событий.

В начале 1930-х годов Тынянов задумал большое художественное произведение о Пушкине, которое он сам определил как «эпос о рождении, развитии, гибели национального поэта». Первая часть романа Пушкин (Детство ) была опубликована в 1935, вторая (Лицей ) – в 1936–1937. Над третьей частью (Юность ) Тынянов работал уже очень больным – сначала в Ленинграде, потом в эвакуации в Перми. Повествование о судьбе Пушкина доведено до 1820. По мнению Шкловского, работа «оборвалась, вероятно, на первой трети». Несмотря на незавершенность романа, он воспринимается как целостное произведение, являясь составной частью трилогии о Кюхельбекере, Грибоедове и Пушкине. Духовное формирование Пушкина изображено Тыняновым в широком контексте, в соотнесении с судьбами многих других исторических и литературных деятелей. В юном Пушкине автор подчеркивает жизнелюбие, страстность, пылкое творческое вдохновение. Пафос романа созвучен блоковской формуле «веселое имя – Пушкин», и его оптимистический настрой отнюдь не был уступкой «требованиям эпохи»: при рассказе о дальнейшей судьбе героя, по-видимому, было не миновать трагических тонов.

В эвакуации Тынянов написал два рассказа об Отечественной войне 1812 – Генерал Дорохов и Красная шапка . В 1943 был перевезен в Москву. Умер в Москве 20 декабря 1943.

Юрий Николаевич Тынянов - один из самых талантливых русских филологов и писателей XX века, проложивший свой собственный путь в науке и художественной литературе. Как теоретик и историк литературы он стремился разобраться в закономерностях литературной эволюции, отмечал в литературном процессе не только преемственность, но и отталкивание: доказывал, что "всякая литературная преемственность есть прежде всего борьба, разрушение старого целого и новая стройка старых элементов". Это был, как иногда его называют, Эйнштейн в литературоведении.

Талант Ю. Тынянова был универсальным: как литературовед он специализировался на литературе пушкинской эпохи, был теоретиком кино и сценаристом; в художественной прозе является родоначальником историко-биографического романа. По широте интересов и глубокой образованности Тынянов - типичный представитель поколения 20-х годов ХХ века, которое на себе ощутило, как история "вошла в быт человека, в его сознание, проникла в самое сердце и стала заполнять даже его сны" (Б.Эйхенбаум).
В предисловии к исследовательским работам Ю. Тынянова В. Каверин писал: "Научная деятельность Юрия Николаевича Тынянова началась очень рано - в сущности, еще в гимназические годы. Уже к семнадцати годам он не просто прочел, а пережил русскую литературу". Немаловажно, что свои вхождением в мир литературы Тынянов обязан Псковской губернской мужской гимназии, в которой он обучался с 1904 по 1912 год.
В автобиографии Тынянов рассказывал о городе: "Девяти лет поступил в Псковскую гимназию, и Псков стал для меня полуродным городом. Большую часть времени проводил с товарищами на стене, охранявшей Псков от Стефана Батория, в лодке на реке Великой, которую и теперь помню и люблю... Стена Стефана Батория была для нас вовсе не древностью, а действительностью, потому что мы по ней лазали. Стена Марины Мнишек была недоступна, стояла в саду - высокая, каменная, с округлыми готическими дырами окон. Напротив, в Поганкиных палатах, была рисовалка. Говорили, что купец Поганкин замостил улицу, по которой должен был ехать Грозный мимо его палат, конским зубом. Грозному понравилась мостовая, и он заехал к нему... Не так давно я слышал, что там при раскопках, действительно нашли древнюю мостовую.
На реке Великой (у впадения Псковы) я видел сквозь прозрачную воду железные ворота, - псковичи закрывали реку и брали дань с челнов...
Гимназия была старозаветная, вроде развалившейся бурсы. И правда, среди старых учителей были еще бурсаки..."
"В городе враждовали окраины: Запсковье и Завеличье. В гимназии то и дело слышалось: "Ты наших, запсковских, не трогай", "Ты наших, завелицких, не трогай". В первые два года моей гимназии были еще кулачные бои между Запсковьем и Завеличьем...
...Главным зрелищем была ярмарка - в феврале или марте. Перед балаганом играли на открытой площадке в глиняные дудочки: "Чудный месяц плывет над рекою".
С тех пор знаю старую провинцию".
Положительные эмоции давали прогулки с друзьями: "Мы много ходили... Исходили десятки верст вокруг города - помню все кладбища, березки, пригородные дачи и станции, темные рудые пески, сосны, ели, плитняк..." Тынянов признавался: "В гимназии у меня были странные друзья: я был одним из первых учеников, а дружил с последними. Мои друзья, почти все, гимназии не кончили: их выгоняли "за громкое поведение и тихие успехи"".
В старших классах круг друзей Ю. Тынянова составили Август Летавет, Лев Зильбер (брат В.Каверина), Николай Брадис, Николай Нейгауз, Мирон Гаркави. Но самые теплые отношения были с Летаветом и Зильбером. Л.Зильбер вспоминал: "Дружба была крепкой, сердечной. Хотя мы были разные, совсем не похожие друг на друга. Очень организованный, сосредоточенный, терпеливый, прилежный Летавет; вспыльчивый, непримиримый, начитанный Тынянов - они прекрасно учились, почти на круглые пятерки, оба великолепно знали латынь.
Я отставал от них во всем, а латынь остро ненавидел. Зато я неплохо танцевал и играл на скрипке... Тынянов был круглолицый шатен с очень большим лбом и почти курносый".
В.А. Каверин, младший брат Л. Зильбера, писал о Тынянове: "Среди юношей, кончавших гимназию, много занимавшихся и успевавших одновременно влюбляться, проводить ночи в лодках на реке Великой, решать философские проблемы века, он был и самым простым, и самым содержательно-сложным. Он был веселее всех. Он заразительно хохотал, передразнивая товарищей, подражая учителям, и вдруг уходил в себя, становился задумчив, сосредоточен.
...Главным делом, которому еще в гимназии Тынянов решил посвятить жизнь, Была история литературы.
Глубокая, всепоглощающая любовь к нашей литературе была основной чертой всей жизни Тынянова".
Вероятно, интересы и пристрастия будущего писателя были предопределены впечатлениями отроческих и юношеских лет. В своих исторических романах "Кюхля", "Смерть Вазир-Мухтара", "Пушкин" он обращался к пушкинскому времени, причем характерной особенностью этих произведений была новизна взгляда в прошлое благодаря научному воображению Тынянова.
Теория и история литературы у Тынянова органично связаны с его художественной практикой: рядом с проблемами "литературного факта" и "литературной эволюции" остро вставали проблемы "авторской индивидуальности" - проблемы судьбы и поведения, человека и истории, и это нашло прямое отражение в его литературном творчестве. Исследователю, который смотрел на историю не сверху вниз, а "вровень" (выражение Ю.Тынянова), необходимо было вырваться из традиции, при которой за пределами изучения оказывался "домашний", бытовой материал. Он своим творчеством доказал, что "жизнь писателя, его судьба, его быт и поведение могут быть тоже "литературным фактом"".
Тынянов подошел к историческому документу как художник. Он признавался: "Там, где кончается документ, там я начинаю..."
С 1932 г. до самой смерти Тынянов работал над романом о Пушкине, который, к сожалению, не был закончен. В архиве писателя сохранилась запись, относящаяся к роману "Пушкин" : "Эта книга - не биография. Читатель напрасно стал бы искать в ней точной передачи фактов, точной хронологии, пересказа научной литературы. Это - не дело романиста, а обязанность пушкиноведов. Отгадка часто заменяет в романе хронику происшествий - с той свободой, которую издавна, по старинному праву, пользуются романисты. Научная биография этим романом не подменяется и не отменяется. Я бы хотел в этой книге приблизиться к художественной правде о прошлом, которая всегда является целью исторического романиста".
Возможно, что живое дыхание прошлого Тынянов впервые ощутил в Пскове.

Этот дом №9, запечатлённый фотографом в послевоенные годы, стоящий и ныне на улице Воровского, с виду как будто ничем не примечательный, имеет на самом деле очень интересную судьбу. Построенный в 1889 году, он стал свидетелем многих событий. Именно здесь в 1904-1911 гг. жил будущий писатель Ю.Н. Тынянов.
В 1989 году Псковский горисполком принял решение создать в этом доме литературный музей, в экспозиции которого отразить жизнь и творчество писателей и поэтов, связанных с псковской землей. Хотелось бы узнать, будет ли реализовано это решение?