Удивительно, но ей казалось, что, написав строку, она остановит шаги смерти, которая приближалась к ней. Раньше, еще до болезни. Потому что смерть наступила, когда ее перестали печатать...
Сколько осталось в рукописях, сколько в набросках, а сколько в голове! Сын, найдя все это в ящиках ее письменного стола, только молча вздохнет и схватится за голову... Не вернуть ушедшее время. Но можно почувствовать его дух, окунувшись в плен слов и образов Анастасии Вербицкой.
Так сложилось в ее семье, что женщинам и театру, искусству и дарованиям всегда Судьба, Бог отдавали первую роль. Бабушка Настеньки по матери, Анастасия Никитична Мочалова, выросшая в бедной и полуграмотной купеческой семье, благодаря случайному знакомству попала на сцену и очень быстро стала выдающейся актрисой. Её талант признавала сама Мария Николаевна Ермолова! Анастасия Никитична с блеском играла на крупных театральных сценах: в Харькове, Одессе, Киеве, Казани. Нередко ее партнерами были Пров Садовский, Мочалов, Самарин. Властная, горячая, до самой смерти она поражала блестящим умом, острым языком, оставаясь "барыней с головы до ног"!
За кулисами сцены прошло детство матери нашей героини, Марии Ивановны Мочаловой, незауряднейшей и талантливой женщины. Но чем больше расцветали красота и талант Машеньки, тем упорнее не пускала ее на профессиональную сцену мать-актриса, хотя не раз они играли вместе в больших благотворительных спектаклях и потрясали публику!
Мария Ивановна получила блестящее образование, читала и писала на трех языках, выписывала множество журналов, серьезно занималась пением и музыкой. Уже выйдя замуж за майора Алексея Зяблова и будучи матерью, Мария Ивановна со всей силой своей незаурядной натуры влюбилась в женатого человека - светского красавца, аристократа... (Истории этой трагичной любви матери Вербицкая потом посвятила свой роман "Огни заката".)
Властная, деспотичная, независимая, отличающаяся незаурядностью мнений и поступков, Мария Ивановна оказывала сильнейшее влияние на детей. Пока она была жива, ей первой Анастасия читала свои произведения, все написанное. Мать являла собой непререкаемый литературный авторитет.
Детство будущей писательницы прошло в большом воронежском имении родителей. Игры, книги, участие в детских любительских спектаклях и концертах - все это наложило отпечаток на впечатлительную артистичную натуру девочки. В девятилетнем возрасте ее, вместе с сестрой Шурой, отдали в Елизаветинский женский институт. Годы, проведенные в нем, оставили большой след в душе писательницы. Елизаветинский институт в Воронеже ничем не отличался от знаменитого петербургского Смольного или Павловского. Тот же строгий, почти монастырский, стиль жизни, бесконечные уроки и упражнения, танцы, вышивание, музыка... Только начальница была, может быть, более властной и деспотичной и пансионерки часто чувствовали на себе ее "ежовые рукавицы".
Сначала Настенька занимала среди девочек первое место по красоте и по учебе (у них была разработана целая система оценок по 30-тибальной шкале, наподобие институтской). Но после того, как начальница узнала, что бабушка Насти была "актеркой", девочка из фавориток попала в опальные. Ее презирали, с нею едва здоровались. В такой атмосфере быстро стал пропадать ее интерес к институту: несмотря на феноменальную память, она дошла через два года до предпоследней - 29-ой, ученицы по успеваемости и последней, 30-й, по красоте. Что-то сломалось, пропало, угас интерес к жизни. Уже ничто не было страшным: ни угрозы жестокого наказания, исключения из института - ничто! Как вспоминала она, "густая тень легла на эти годы золотого детства". Нечто похожее будет происходить и с героиней ее знаменитого романа "Ключи счастья" - Маней Ельцовой. Многое в этом великолепном образе будто списано с натуры.
И вдруг всё переменилось в один миг, как и бывает в жизни, ведомой Судьбой: ее ответ как блестящий отметил на уроке новый учитель географии, а случайно оказавшись на вечере взрослых учениц, Анастасия потрясла их знанием поэзии и умением декламировать стихи! Неожиданно проснулось сознание своей силы, своих возможностей, и она вступила в отчаянную борьбу за "поруганную личность". Духовный кризис был преодолен. Французский, литература, география, история - она стала заниматься усердно, по ночам, до глубокой усталости. В этой безмолвной борьбе с классом закалялся ее дух.
Также случайно, оттого, что знала назубок чужую роль, попала Настя на институтский спектакль и ошеломила всех талантом. Она вообще любила ошеломлять... Оказавшись в лазарете, нечаянно открыла в себе талант рассказчицы и несколько дней подряд очаровывала всех увлекательнейшими рассказами о приключениях красавицы-графини, влюбленной в благородного, но бедного человека. Она не заметила, как проснулся в ней талант сочинителя, а вместе с ним и огромная жажда сочинительства! Ее прекрасная, бурная фантазия почти не нуждалась в черновиках. Она записывала в тетрадь один рассказ, а на следующий день сочиняла новый. "...Я начинала рассказывать: стихотворения в прозе, новеллы, романы... - вспоминала она. - Приподнятые чувства, мелодраматическая ситуация, необычайно запутанная интрига и истинная любовь..." (А. Вербицкая. Моему читателю. Автобиография.) Неудивительно, что к концу курса Анастасия сделалась всеобщей любимицей, особенно среди учениц старших классов. Они ее буквально "носили на руках".

К пятнадцати годам она превратилась в высокую, стройную девушку с гордой осанкой. Глаза ее были так блестящи, что подруги спрашивали ее, а не капает ли она в них тайком белладонну. Черты ее лица были не совсем правильны, но ярки и столь индивидуальны, что запоминались сразу. Пожалуй, ее можно было отнести к категории девушек-женщин из породы "принцесс".
Она считала всегда, что рождаются женщины 3-х типов: кухарки, гувернантки и принцессы. Так ей говорила еще ее бабушка. "Принцессы" не столь уж редки, но им трудно выжить в любом обществе, особенно если они обладают щедрым и добрым сердцем, не меркантильны и впечатлительны. "И еще - не трудяги! - с усмешкой добавляла бабушка. - Надо много работать над собой, чтоб развить талант и быть независимой!" - наставляла она внучку.
Анастасия хорошо усвоила ее уроки. После окончания курса, она уделила серьезное внимание занятиям музыкой, вокалом. Ей пророчили серьезное консерваторское будущее блестящей певицы, но средств не хватало и о карьере артистки приходилось лишь мечтать.
На жизнь приходилось зарабатывать - давать частные уроки. Но она не сдавалась. В 1879 году Вербицкая поступает на вокальное отделение Московской консерватории, но оставляет ее не закончив двух курсов - из-за материальных затруднений.
Она становится учительницей музыки и пения в Елизаветинском институте. Через некоторое время хор, регентом которого она является, уже выступает в Петербурге, известен в Воронеже, в музыкальных кругах... Но из-за замужества и рождения детей (у нее было три сына) Анастасия Алексеевна оставила службу в институте и высокооплачиваемую должность "музыкальной инспектрисы" - по уставу в институте могли служить лишь вдовы или незамужние. Она устраивается преподавательницей пения в женские гимназии и отдает профессии педагога в общей сложности 19 лет своей жизни.
Она любила свой труд и работала не только потому, что росли дети и требовались деньги. Труд для нее был и духовной потребностью и средством самоутверждения. Кстати, даже в то время, когда появились в обществе первые ласточки женской эмансипации, не так легко было встретить работающую женщину, имеющую семью... Курсистки, студентки - другое дело... Но молодая дама, супруга инженера!.. Вербицкая и здесь не подчинялась традициям!
Когда она занялась журналистикой - работая корректором в газете "Жизнь", потом заведуя там отделом политической хроники - и вовсе изумились: не женское это дело разбираться в политике! Она не обращала внимания. Публиковала статьи небольшого размера, компилятивные обзоры, рецензии, переводы.

К слову сказать, в большую литературу она пришла с уже сложившимися убеждениями и принципами. Их она тоже изложила в своей автобиографической исповеди "Моему читателю". Обращаясь к далекой, но родной, "звучащей в унисон" душе, она ищет своего союзника среди тех, кто в утверждении и росте личности видит "зарю далекой, но новой и блестящей жизни", кто чувствует ценность протеста и борьбы с молохом - жизнью, кого радует "даже ничтожная победа духа"!
Любовь - свобода, Жизнь - свобода, любимое дело - свобода, Творчество - подлинная Свобода Духа - вот основные мысли, которые вкладывала в свои романы и повести Анастасия Вербицкая, начиная с самых первых эскизов и набросков и кончая зрелыми, мастерски написанными романами.
Такими, например, как "Дух времени" - без преувеличения, целая эпоха в литературе, если можно так выразиться, массового жанра, и "Ключи счастья" - нашумевшая многотомная эпопея-роман о прелестной балерине-босоножке. Остановимся на этих двух крупнейших литературных удачах Вербицкой. Их не назовешь" бульварными" романами, так как соблюдены все законы, литературные традиции, каноны жанра, стиль и так далее. Человек, который писал эти романы, привык слышать вокруг себя хорошую русскую речь, неординарные суждения о литературе, искусстве, психологии. Вероятно, Анастасия Алексеевна (благодаря близкому знакомству с театром и педагогической деятельностью) мастерски владела искусством диалога, правилами написания основных сцен между главными героями. Они набросаны всего лишь несколькими штрихами, но так ярко, что запоминаются навсегда. Они как бы вырезаны из камня. Чего стоит одна только Лиза Тобольцева из "Духа времени"! Один выразительный жест, взгляд, интонация, фраза, немногословное описание манеры одеваться, слушать и говорить - и образ готов. Да такой живой, что, когда исчезает Лиза со страниц романа, наполненного шумом революционных событий 1905 года, трагедиями несостоявшейся любви, развала семьи и много-много чем еще, то кажется, что книга потеряла душу и омертвела. Хочется закрыть ее, хотя сюжет еще в развитии и судьбы не всех главных героев ясны.

Впервые в этом романе Вербицкая очень сильно затрагивает тему трагической любви к одному человеку сразу нескольких женщин. Каждой из них эта любовь приносит больше горечи и слез, чем сладостного счастья. А проповедуемая главным героем - Андреем Тобольцевым - эстетом, последователем философии Ницше - свобода чувств и свобода духа, свобода взаимоотношений мужчины и женщины, как бы входит в диссонанс с окружающей действительностью и похожа на разрушающий, гибельный шквал революции!
Кстати, Анастасия Алексеевна принимала в первом революционном движении самое деятельное участие: распространяла и печатала у себя на московской квартире нелегальную литературу, прокламации, листовки, там же в квартире было нечто вроде временного пристанища-госпиталя для раненых в уличных боях. Происходили в этом уютном доме и тайные собрания революционеров, хранилось в нем и оружие. Словом, сама писательница жила как бы в атмосфере авантюрного романа, часто находясь на грани ареста! После подавления мятежа 1905 года Анастасия Алексеевна многим сосланным и заключенным помогала деньгами, заботилась об их семьях и детях.
Роман "Дух времени", выдержавший множество переизданий, вышедший тиражом 510 тысяч экземпляров, написанный Вербицкой на основе не только частных, но и общественных, "большей частью горьких", впечатлений, принес ей небывалый успех! На чтение романа в библиотеках стояли очереди, его обсуждали во всех светских гостиных, вплоть до Александровского дворца (резиденция императорской семьи).
Два слова о жанре. Роман основан на поэтике исключительного. Все герои его - недюжинные натуры, гениальны или талантливы до безумия! Словно ожили герои давних, детских рассказов Анастасии "все красавцы и красавицы, все князья и графини". А если герой и не обладал каким-либо талантом, то уж внешними данными - непременно! Изменились и принципы сюжетосложения. На смену однолинейному, "жизнеподобному" повествованию пришла свойственная авантюрному роману сложность и запутанность сюжетных линий, ложных кульминаций, завязок и развязок. Эти приемы все время держали читателя в напряжении. "Сюжетная сжатость" развития России тех лет как бы диктовала иные формы повествования, чем последовательная неспешность привычного реалистического романа или внешняя однообразная бесцветность идейного рассказа, в традициях Вересаева или Чехова. Люди спешили жить, Россия шла вперед гигантскими шагами, с шумными и бурными выплесками революционных манифестов, конституций, забастовок, открытий.
В какой-то степени авантюрный дух был присущ времени, и обращение писательницы к форме авантюрного романа было как бы первой ласточкой той революции художественной формы, к которой чуть позже придут последователи русского авангарда в литературе и искусстве (А. Белый, С. Городецкий, Ф. Соллогуб, В. Брюсов).
В том же ключе, в том же стиле создала Вербицкая и свой второй знаменитейший роман "Ключи счастья"(1908-13гг), который побил все рекорды тиражей и не только переиздавался, но и экранизировался, что в то время было невиданной сенсацией! В новом романе Вербицкая опять рассказывает "сказку о Золушке" - талантливейшей, незаурядной натуре с тонким художественным чутьем - Марии Ельцовой, - повстречавшей на своем пути две любви, одна из которых стала потребностью творящей искусство души, другая - трагедией для жизни. Главной целью романистки было поведать историю "новой женщины", которая осмелилась бы сбросить путы "старой морали". Сама писательница так объясняла критику и цензору Н.В. Дризену идею своего произведения: "Женщина, не ставь любовь в центр своей жизни, чтобы потом не сделаться банкротом, когда любовь уйдет. Посвяти себя науке, искусству, творчеству, деятельной любви к людям. Не гонись за маленьким личным счастьем... и тогда ключи счастья точно будут в твоих руках".
Представители духовной элиты по-прежнему говорили о "бульварности" творчества А. Вербицкой, но и сами ждали новые части романа (они выходили отдельными выпусками, как газета, писательница сама занималась изданием и редактированием), чтобы с удовольствием прочесть о приключениях босоножки-балерины, а наутро, в рецензии, отругать и стиль, и манеру, и жанр романа, назвав все грезой и фантазией.
Умная и тонкая женщина, Анастасия Алексеевна прекрасно все понимала. В одном из ответов на критику, сохранившемся в ее архиве, мы можем прочесть точные и горькие слова: "Я хорошо знаю себе цену, не страдаю манией величия и не считаю себя талантливой. О, нет! Но я понимаю, почему меня читают в данную минуту. Я вижу, что влечет ко мне читателя. Я затрагиваю всё те же вопросы, старые вопросы о любви, о браке, о борьбе личности с обществом. Очевидно, я вкладываю в решение этих вопросов тот темперамент, ту искренность, то несомненное своё, что и отличает меня от других. Может быть, именно то, что я пишу по-женски? И чувствую, и думаю - тоже по-женски? А может, утешительные слова теперь именно нужнее всего! Или я освещаю эти вопросы по-своему? Или читатель чувствует, что мои слова выстраданы мною, что моё миросозерцание стоило мне дорого?"
Она и впрямь заплатит за свое литературное дарование и ошеломляющий успех слишком дорогую цену. Октябрь 1917 года положит конец литературной карьере Вербицкой.
Правда, в последние перед переворотом годы ее новые романы не пользовались прежним успехом, но ее знали как крупного издателя, публициста, горячего сторонника женского движения, переводчицу, мецената, позволяющего раскрыться новым талантам, особенно среди женщин-писательниц... Но в 1919 году ее книги были объявлены порнографическими и склад ее изданий, только благодаря вмешательству Горького, был спасен от уничтожения. Чтобы проверить обвинения против Вербицкой, В. Воровский назначил комиссию из 12 человек, которая заседала три месяца и пришла к выводу о совершенной "безвредности" книг Вербицкой. Роман "Дух времени" был даже рекомендован для переиздания.

В 1924 году книги Вербицкой были окончательно запрещены. Она пыталась писать, переводить, сотрудничать в различных изданиях под псевдонимами, писала внутренние рецензии.
Она чудом избежала ссылки или ареста, благодаря имени своего сына Александра - основателя 2-ой студии МХАТа, народного артиста Республики, заслуженного деятеля искусств, знавшего самого Станиславского!
Но может быть, вынужденное молчание, невозможность творить новые образы, записывать новые строчки, не пряча в стол, для нее и было самым настоящим расстрелом? Расстрелом души, жизнь которой она ценила превыше всего на свете!
Она сказала перед смертью: "Надеюсь, что и для потомства, далекого от уличной брани газет, давно исчезнувших в круговороте жизни, мои книги, хранящиеся в Румянцевском музее и Публичной библиотеке, откроют мое истинное лицо, и для будущего поколения я займу свое скромное, но неповторимое место в русской литературе..."
Ее надежды сбылись. Книги вернулись. А вместе с ними ее пленительный образ, дух давно ушедшего времени, золотая паутина прошлого, где, может быть, до сих пор хранятся ключи человеческого счастья... Кому суждено их отыскать? Быть может, нам, новым читателя книг Анастасии Вербицкой?

Роман-дайджест

В теле твоем больше разумного,

чем в твоей лучшей премудрости.

И кто знает, для чего именно

нужна телу твоя лучшая премудрость?

В любви - доля безумия.

Но в безумии - доля разума.

КНИГА ПЕРВАЯ

Какая таинственная и вечно новая эта книга… В свободные часы растрепанная кудрявая головка погружается в созерцание ее сокровищ…

Вот замок на Рейне, разрушенный рукою времени. Разбойничье гнездо, прилепившееся на высоком утесе, откуда бароны выслеживали и грабили торговые суда. Вот легендарная и страшная Белая Дама , в чепце, как у Марии Стюарт. Долгоносый Струзензее и влюбленная в него очаровательная королева. «Как могла она любить такого урода? Милая, трогательная Беатриче Ченчи с полутокрытым ротиком и невинными глазками… За что ты погибла?»

Дальше… дальше… Маленькие пальчики лихорадочно теребят листы и замирают на портрете безумной Иоанны Кастильской . Какая красота! Загадочно глядят глаза из-под тяжелых век. С повязки падает вуаль на стройную, длинную, как у лебедя, шею.

Наконец! С глубоким вздохом девочка опускает на колени ручки, тихо сложенные, как бы на молитву. И замирает в блаженном забвении.

Картина венгерского художника. Ангел с мужественной, прекрасной головой несет душу женщины ввысь от дьявола, который злобно цепляется за ее одежды.

О, как горд профиль ангела! Как неумолим его взгляд! Как прекрасны его волосы, вздымающиеся над широким лбом!

Девочка долго, в благоговейном экстазе глядит на это лицо. Потом приникает к нему губами.

…Какие странные узоры на стекле от мороза! Перистые пальмы, высокие горы… Таинственны! цветы и восточные арабески… А вот и буквы… японские буквы, как на шкатулочках… Выть может, эт! сказка? Быть может, здесь разгадка какой-нибудь тайны?

Госпожа Ельцова… Мария… Потрудитесь повторить задачу! - говорит скрипучий голос.

И серое лицо математика кротко улыбается Худенькая девочка встает. Из ее больших изумленных глаз на серое лицо глядит целый мир, запретный для педагогов, как книга за семью печатями.

О, с какой высоты упала сейчас ее душа!

Вы опять «отсутствовали», госпожа Ельцова Мария? Садитесь! - кротко говорит фигура из папье-маше и лицемерно вздыхает.

Кол поставил… Кол… - звучит шепот по классу.

Улыбка скользит по лицу девочки. Но через мгновение глаза ее опять вдохновенно глядят на карниз, где дрожит и пылает последний луч заходящего солнца.

«Милое, милое солнышко! Покойной ночи!»

Через год Анна Сергеевна сидит за чашкой кофе в уютной комнатке фрау Кеслер, в частном интернате, которым заведует баварка.

Это красивая брюнетка сорока лет, сильная и жизнерадостная. Она вдова художника. У нее умерли дети. Но старой она себя не чувствует. И не прочь начать жизнь сызнова.

Как я рада, что вы полюбили Маню, фрау Кеслер!

Ее все любят, mein Fräulein! Ее нельзя не любить. Мари - очаровательная маленькая женщина. Настоящая женщина. И теперь уже знает себе цену.

Что такое?

Bohême… Неряшлива, небрежна, без привычек… О, да! У нее нет привычек! Взгляните в ее стол!

Ах! Она всегда была такая.

Ну, конечно… Она и не может быть иной… Она любит медальоны, серьги… Все что блестит, что красиво; Выпросит, наденет и забудет отдать.

Frau Kesler! Что вы говорите! Это ужас!

Успокойтесь, Fräulein Anne! Она не ворует их. У нее просто нет чувства собственности. Но «образцовые» ученицы имеют мещанские души. И не прощают Мари такой забывчивости.

Нет, это ужасно! Как можете вы с этим мириться, frau Kesler? Эту черту надо искоренять!

Баварка весело смеется и треплет Анну Сергеевну по плечу.

О, liebes Fräulein!.. Легче заставить речку течь назад, чем искоренить хотя бы одну черту, вложенную в нас природой. Неужели вы до сих пор этого не знали?

Анна Сергеевна поникает головой, как будто рушится последняя доска мостика, который держит ее над бездной.

Зато у Мари есть преимущество над многими из нас: вещи не имеют власти над ее душой. На днях Соня Горленко подарила ей прелестное кольцо с бирюзой. У нас учится бесплатно бедная девочка Караулова. Когда она увидала это кольцо, она заплакала от зависти. «Хочешь?» - спросила ее Мари. Сняла кольцо и отдала ей. Весь класс ахнул Так поступать могут только принцессы.

Анна Сергеевна встает. Щеки ее пылают.

Я не могу этого допустить! Она не должна брать таких подарков! Это не в наших правилах. Брат никогда не простит ей, если…

Полноте! Никакие запреты и наказания не помогут! Отнимите у нее нынче подарки, завтра у нее будут другие. В этом возрасте, Fräulein Anna, впервые пробуждается в нас инстинкт любви. И он безошибочно тянет нас к тем, кто для этой любви создан. Мари всю жизнь будет возбуждать сильные страсти. Что удивительного, если подруги обожают ее? Это естественно. Стало быть, красиво… И я не могу этому мешать!

Вы делаете большую ошибку… Простите меня, Frau Kesler! Маня - бедная девочка. И ей предстоит скромная доля…

Гувернантки? - подхватывает баварка. - О, liebes Fräulein! Повторяю вам: Мари создана для счастья. Когда ей говорят, что надо учиться на 12 она отвечает: «Зачем? Я знаю, что я хорошенькая. Я буду богата, выйду замуж, а работать не стану!.. И она права.

Текущая страница: 1 (всего у книги 24 страниц)

Анастасия Вербицкая
Ключи счастья. Том 1
Роман-дайджест

В теле твоем больше разумного, чем в твоей лучшей премудрости.

И кто знает, для чего именно нужна телу твоя лучшая премудрость?

Ф. Ницше

В любви – доля безумия.

Но в безумии – доля разума.

Ф. Ницше

Книга первая

Какая таинственная и вечно новая эта книга… В свободные часы растрепанная кудрявая головка погружается в созерцание ее сокровищ…

Вот замок на Рейне, разрушенный рукою времени. Разбойничье гнездо, прилепившееся на высоком утесе, откуда бароны выслеживали и грабили торговые суда. Вот легендарная и страшная Белая Дама1
Белая Дама – персонаж немецких легенд. Является в маске и в черных перчатках, преимущественно в полночь. Предрекает смерть. Являлась Наполеону перед его походом на Россию.

В чепце, как у Марии Стюарт. Долгоносый Струзензее и влюбленная в него очаровательная королева.2
Струзензее Жан-Фредерик (1737–1772) сначала чтец короля Дании Кристиана VII, затем любовник его жены – Каролины-Матильды, замышлял государственный переворот в духе демократических перемен. Казнен в 1772 г. Прозван «долгоносым» за длинный нос.

«Как могла она любить такого урода? Милая, трогательная Беатриче Ченчи3
Ченчи Беатриса – «прекрасная отцеубийца…» Казнена по приказу папы Климента VIII. Вся семья Ченчи славилась в XVI в. своими преступлениями.

С полутокрытым ротиком и невинными глазками… За что ты погибла?»

Какая красота! Загадочно глядят глаза из-под тяжелых век. С повязки падает вуаль на стройную, длинную, как у лебедя, шею.

Наконец! С глубоким вздохом девочка опускает на колени ручки, тихо сложенные, как бы на молитву. И замирает в блаженном забвении.

Картина венгерского художника. Ангел с мужественной, прекрасной головой несет душу женщины ввысь от дьявола, который злобно цепляется за ее одежды.

О, как горд профиль ангела! Как неумолим его взгляд! Как прекрасны его волосы, вздымающиеся над широким лбом!

Девочка долго, в благоговейном экстазе глядит на это лицо. Потом приникает к нему губами.

…Какие странные узоры на стекле от мороза! Перистые пальмы, высокие горы… Таинственны! цветы и восточные арабески… А вот и буквы… японские буквы, как на шкатулочках… Выть может, эт! сказка? Быть может, здесь разгадка какой-нибудь тайны?

– Госпожа Ельцова… Мария… Потрудитесь повторить задачу! – говорит скрипучий голос.

И серое лицо математика кротко улыбается Худенькая девочка встает. Из ее больших изумленных глаз на серое лицо глядит целый мир, запретный для педагогов, как книга за семью печатями.

О, с какой высоты упала сейчас ее душа!

– Вы опять «отсутствовали», госпожа Ельцова Мария? Садитесь! – кротко говорит фигура из папье-маше и лицемерно вздыхает.

Кол поставил… Кол… – звучит шепот по классу.

Улыбка скользит по лицу девочки. Но через мгновение глаза ее опять вдохновенно глядят на карниз, где дрожит и пылает последний луч заходящего солнца.

«Милое, милое солнышко! Покойной ночи!»

Через год Анна Сергеевна сидит за чашкой кофе в уютной комнатке фрау Кеслер, в частном интернате, которым заведует баварка.

Это красивая брюнетка сорока лет, сильная и жизнерадостная. Она вдова художника. У нее умерли дети. Но старой она себя не чувствует. И не прочь начать жизнь сызнова.

– Как я рада, что вы полюбили Маню, фрау Кеслер!

– Ее все любят, mein Fräulein! Ее нельзя не любить. Мари – очаровательная маленькая женщина. Настоящая женщина. И теперь уже знает себе цену.

– Ах, Боже мой!

– Warum5
Почему? (нем.).

«ах»! Это очень хорошо – знать себе цену! – Баварка заразительно смеется, показывая чудесные зубы.

– А как она учится сейчас, фрау Кеслер?

– Ни шатько-о… ни валько-о… как у вас говорят… Это дитя с фантазией… Она учит, что ей нравится. И очень способна. Но наград от нее не ждите! Она слишком рассеянна. У нее свой мир.

Анна Сергеевна испуганно всплескивает руками.

– Не надо пугаться! Это счастливые дети, у которых есть своей мир! Они не умеют скучать. И они ходят над землей. Над землей, – повторяет баварка, Делая широкий жест. – Мари не знает, что такое зависть, мелочность. Она родилась принцессой. Что! вы так глядите на меня, mein Fräulein? Женщины бывают трех типов: кухарки, гувернантки и принцессы. Там целая книга волшебных сказок, в этих глазах…

Но Анна Сергеевна этими доводами не успокаивается. Мешая ложечкой кофе и щуря на узор чашки близорукие глаза, она боязливо спрашивает:

– А ее поведение, Frau Kesler?

– Примерным его назвать нельзя. Она очень жива. Очень шалунья. Вспыльчива, упряма, эгоистка…

– Ай-ай-ай! Какое несчастье! Неужели же у нее не изменится характер?

О-ла-ла!.. Характер? Was ist denn das?6
Что это такое? (нем.)

Если характер называется иметь капризы и страсти, то у нее он есть. Между желанием и выполнением у Марш паузы нет. Нравится – подай сейчас! Если нельзя, то слезы и горе, как у взрослой женщины.

– Вы меня очень огорчаете, Frau Kesler! Эта девочка будет несчастна.

– Кто знает, mein Fräulein? Сильно желать чего-нибудь – не есть ли это уже само по себе счастье? Говорят, не жил тот, кто не страдал и не плакал. Не скрою, у Мари есть враги.

– Вра-ги? – Глаза Анны Сергеевны полны ужаса.

– Ха!.. Ха!.. Это, право, не так страшно. И Мари умеет мстить. Вы никогда не видали ее карикатуры? О, это талант! Это наши «о-браз-цо-вые» ученицы, которые получают двенадцать за поведение… Они не терпят Мари.

– За что же?

– За то, что Мари – bohême…7
Богема (франц.).

– Что такое?

– Bohême… Неряшлива, небрежна, без привычек… О, да! У нее нет привычек! Взгляните в ее стол!

– Ах! Она всегда была такая.

– Ну, конечно… Она и не может быть иной… Она любит медальоны, серьги… Все что блестит, что красиво; Выпросит, наденет и забудет отдать.

– Frau Kesler! Что вы говорите! Это ужас!

– Успокойтесь, Fräulein Anne! Она не ворует их. У нее просто нет чувства собственности. Но «образцовые» ученицы имеют мещанские души. И не прощают Мари такой забывчивости.

– Нет, это ужасно! Как можете вы с этим мириться, frau Kesler? Эту черту надо искоренять!

Баварка весело смеется и треплет Анну Сергеевну по плечу.

– О, liebes Fräulein!..8
Дорогая фройлен! (нем.).

Легче заставить речку течь назад, чем искоренить хотя бы одну черту, вложенную в нас природой. Неужели вы до сих пор этого не знали?

Анна Сергеевна поникает головой, как будто рушится последняя доска мостика, который держит ее над бездной.

– Зато у Мари есть преимущество над многими из нас: вещи не имеют власти над ее душой. На днях Соня Горленко подарила ей прелестное кольцо с бирюзой. У нас учится бесплатно бедная девочка Караулова. Когда она увидала это кольцо, она заплакала от зависти. «Хочешь?» – спросила ее Мари. Сняла кольцо и отдала ей. Весь класс ахнул Так поступать могут только принцессы.

Анна Сергеевна встает. Щеки ее пылают.

– Я не могу этого допустить! Она не должна брать таких подарков! Это не в наших правилах. Брат никогда не простит ей, если…

– Полноте! Никакие запреты и наказания не помогут! Отнимите у нее нынче подарки, завтра у нее будут другие. В этом возрасте, Fräulein Anna, впервые пробуждается в нас инстинкт любви. И он безошибочно тянет нас к тем, кто для этой любви создан. Мари всю жизнь будет возбуждать сильные страсти. Что удивительного, если подруги обожают ее? Это естественно. Стало быть, красиво… И я не могу этому мешать!

– Вы делаете большую ошибку… Простите меня, Frau Kesler! Маня – бедная девочка. И ей предстоит скромная доля…

– Гувернантки? – подхватывает баварка. – О, liebes Fräulein! Повторяю вам: Мари создана для счастья. Когда ей говорят, что надо учиться на 129
По двенадцатибалльной системе это – высшая оценка.

Она отвечает: «Зачем? Я знаю, что я хорошенькая. Я буду богата, выйду замуж, а работать не стану!..» И она права.

Лицо Анны Сергеевны становится угрюмым.

– Бесприданницы не выходят замуж, Frau Kesler. Ей надо выкинуть эти мысли из головы. Это скользкий путь.

– Запретите цветку благоухать, а жаворонку петь. Вы требуете от меня подвига, Fräulein, – насмешливо говорит баварка. – А я только бедная женщина, любящая солнце, детей и радость. И я даю, детям только то, что имею…

Когда Анна Сергеевна уходит, она вынимает из старенького портмоне зеленую бумажку.

– Frau Kesler, вот деньги для Мани. Я не хочу, чтобы она нуждалась! Это мои трудовые деньги, Frau Kesler, и они мне нелегко даются. Для меня, когда я училась (да и теперь – хочет она добавить, но сдерживается), иметь три рубля на свои прихоти было бы целым богатством. И я не хочу, чтоб Маня приучалась к расточительности. Но… меня пугает эта легкость, с какой она берет все у других. До свиданья, Frau Kesler! Подумайте над моими словами!

Ночь. Глубокая тишина. Все давно спят в дортуаре интерната. Маня беззвучно сползает с постели и становится на колени. Слезы экзальтации горят в ее огромных глазах. Она молится. Как хорошо страдать и плакать жгучими слезами, которые уносят силы!

Соня Горленко вдруг просыпается, как будто ее толкнули. – «Опять? – в ужасе шепчет она. – Маня! Ты себя убиваешь. Чего ты просишь у Бога? О чем плачешь?»

Маня застыла на холодном полу, в одной рубашке. Она падает от утомления. Соня ложится к ней под одеяло.

– Я прошу смерти… Я так мечтаю умереть! Умереть…

– Молчи, молчи! – Соня обхватывает ее голову и целует ее глаза и лоб. – Ты хочешь убить меня? Как я останусь жить без тебя? И зачем тебе умирать? Разве ты несчастна? Чего тебе не хватает? Ты окружена поклонением и любовью…

– Я тебе открою мою тайну, – говорит Маня полушепотом. И голос ее полон такого значения, что У спокойной Сони начинает биться сердце от предчувствия чего-то нового и прекрасного.

– Слушай! Я люблю мою мечту… Ангела в немецкой книге. Завтра я тебе покажу его.

– Ну, так что же?

– На земле я его не встречу. Ангелы не приходят на землю. Неужели ты не понимаешь меня?

– Какое безумие, Манечка! Из-за этого ты не спишь ночами и не учишься! Как ты похудела! Посмотри, на что стали похожи твои руки!.. Ты стаяла! за один месяц.

– Ах, это хорошо! – говорит Маня с блаженной улыбкой. – Я дала себе сроку жить ровно три месяца. И в первый день Пасхи я умру… Я это знаю… Я умру!

Соня начинает рыдать.

Но Маня безучастна к ее горю. Душа ее далека от земли!

Теперь Маня так хрупка и бледна, что даже учителя выражают беспокойство. Два раза от слабости с нею были обмороки. Брат и сестра в отчаянии. Зовут доктора.

Соня решается. Под величайшей тайной она говорит фрау Кеслер о грезах Мани.

– Ай-ай-ай! – огорчается баварка – Что ж ты мне раньше не сказала?

– Маня, – говорит она девочке. – Покажи мне эту картинку!

Маня не возмущена болтливостью Сони. Она так, апатична.

– Глупое, бедное дитя! – шепчет фрау Кеслер, целуя кудри девочки. – Смотри подпись! Эту картину писал венгерский художник. А художники ничего не выдумывают. Они пишут с живых людей. Да, да! С живых… У меня муж был художник, и я это знаю. Художнику нужна натура … Иначе он не может творить. И эту натуру он ищет иногда годы. На улицах, в театрах, в других странах Эта голова; ангела написана с живого человека…

– Фрау Кеслер!

– Да, с живого! Зачем же тебе умирать и уходить; от этой встречи? Только тут, на земле, среди нас ищи его! Вырастай, кончай учиться и поезжай путешествовать! Поезжай в Венгрию. Спроси того художника, где взял он это лицо? И ты встретишь где-нибудь своего «ангела»… И узнаешь счастье. Ты плачешь? О чем? О чем, дитя мое?

В пользу бедных гимназисток начальница устраивает на масленице живые картины, концерт, затем бал. Фрау Кеслер как женщине с художественным вкусом и инициативой поручено устройство «живых картин».

– Я вам дам идею, madame, – говорит она начальнице. – У нас будет один такой номер, что Москва заговорит о нас. И придется с повышенными ценами повторить этот вечер.

– Фрау Кеслер! Вы – гений!

– Слушайте, madame… Известно ли вам, что маленькая Мари Ельцова дивно танцует?

– Да… учитель танцев…

– Ах, это не то! Это было бы слишком просто. Это дитя – живой символ музыкального ритма. Это талант. И родные сделали огромную ошибку, не посвятив ее сцене…

– Фрау Кеслер, вы меня заинтересовали… Что же она танцует?

– Все… и ничего… Вы слышали об Айседоре Дункан?… В России она еще не была, но с ней так много пишут!10
Действие романа начинается в 1905 году, Дункан же приехала в Россию только через 12 лет.

Это новый род искусства… как бы возвращение к античной пляске. Маня тоже выражает в пляске все движения своей души, все грезы… Она пляшет бессознательно. Но это творчество… импровизация.

– Вы сами видели, фрау Кеслер?

– О, да… Она танцевала в дортуаре.

– Ну, да… вечером.

– Раздетая?

– Нет, в рубашке.

– Фрау Кеслер! Это неприлично…

– Oh, madame! Одной рубашки совершенно достаточно. Это та же греческая туника. Наши классические юбочки балерин, поднимающиеся сзади, как хвосты кохинхинок11
Порода кур.

– они слишком безобразны для новой идеи танца. Нужна греческая туника. Вроде той, какую носит Дункан. Без трико и корсета…

– Без корсета?

– О да, madame… Разве Эллада их знала? И если б вы видели, madame, грацию этого ребенка, когда она носилась по дортуару перед восхищенными девочками! Я стояла за дверью и не могла оторвать глаз…

– Она плясала без музыки?

– Да… Соня Горленко напевала какую-то грустную песенку. И все. Но, уверяю вас, madame, я видела… поэму…

Маня ожила… Опять розовеют ее стаявшие щечки. Опять она смеется, сияя ямками. Жизнь манит. Мечта о чудной Венгрии заполняет ее дни и ночи.

Соня выучила венгерские танцы Брамса. И после обеда под их звуки Маня носится по дортуару в безумно-бешеном танце, растрепанная, с пылающими ящиками и глазами, вырывая крики восторга у детей.

– Вот это ты и будешь танцевать, – говорит ей фрау Кеслер. – Это и что-нибудь из твоих грез… тихих и воздушных, под адажио из «Лунной Сонаты».

Ах, что это за вечер! Что за упоение!

Забыв о публике, переполнившей залу, под рыдающие звуки Бетховена Маня скользит по эстраде, озаренная бутафорской луной… В одной тунике и сандалиях… Скользит, как призрак, ломая руки, простирая их к небу, к своей далекой мечте… И маленькое бледное личико с вдохновенными глазами полно потрясающего драматизма.

Под взрыв единодушных, бешеных аплодисментов она убегает за кулисы.

В уборную спешит за нею торжествующая, сияющая фрау Кеслер.

Быстро отстегивает она белую тунику и набрасывает на девочку красную. Все это: обе туники, неизбежное трико, сандалии, коротенькие панталончики и батистовая, тонкая, как шелк, рубашка – куплено и сшито самой фрау Кеслер. Она же из роскошной косы Мани устроила ей греческую прическу. Она же наложила на маленькое личико грим. И Маня стала красавицей.

Вот раздаются экзотические, то тоскливые, то бешеные, звуки «Венгерских танцев» Брамса. В них уныние одиночества и томление неразделенной страсти… В них ширь и зной азиатской пустыни…

Стремительно выбегает девочка из-за кулис. И останавливается… Вся подавшись вперед, напряженная, как струна, с искрящимися глазами… Она как бы прислушивается к нарастающей в душе ее волне творчества…

Миг… И она закружилась, заметалась по сцене, неуловимая, неутомимая, жизнерадостная, искристая. Шпильки упали из головы. Волосы покрыли плечи. Она похожа на русалку, которая кружится в седом тумане над болотом. Она похожа на лесного эльфа, пляшущего под дубом на опушке леса в лунную ночь…

Когда она убегает за кулисы, она падает на пол почти без чувств.

Но ее вызывают, вызывают без конца. Имя ее на всех устах. Завтра о ней будет говорить весь город.

Бледный, затихший сидит Петр Сергеевич в первом ряду кресел, на присланный бесплатно билет. Он – эстет в душе, эстет, несмотря на аскетическую программу жизни, на суровую судьбу свою, – потрясен и захвачен этой красотой.

Кто ждал от маленькой Мани такой силы? Да… Разве не сила – вот эта власть над толпой? Этот стихийный восторг? Этот избыток творчества? Его собственные слезы, которые жгут ему глаза?

– Это дитя создано для любви и счастья! – говорит ему фрау Кеслер.

«Слава Богу! – думает он. – У нее есть теперь на что отдать душу и жизнь… Есть куда уйти от любви… И найти свое счастье вне шаблонных форм. Пусть идет своей дорогой! Искусство сделает ее свободной…»

– Аня, мы должны отдать ее в театральную школу, – говорит он сестре через неделю, глубоко обдумав все пережитое. – Не будем мешать росту ее души! Кто знает? Не помирит ли ее искусство с печальной необходимостью самоотречения в любви?

Но Анна Сергеевна приходит в ужас. Жизнь артистки, особенно балерины, разве это не омут, в котором погибнет Маня? Нет!.. Нет!.. Не надо предрешать событий!.. Пусть кончает курс! Нельзя закрывать торной дороги перед ребенком. Потом пусть выбирает сама! По крайней мере, у них не будет камня на совести.

– Я мечтала для нее о курсах, о медицине… Обо всем, что судьба отняла у меня…

Он угрюмо молчит. Он чувствует, что науки, упорный труд и альтруизм – не для таких, как Маня.

Теперь девочка – кумир гимназии. К ней приглядываются с интересом. Учителя, начальство… Всегда сдержанная, всегда серьезная Соня Горленко – гордость класса – не скрывает своего обожания. Фрау Кеслер торжествует.

Маня не любит ездить домой на каникулы. Дома тихо, как в келье. Ходят на цыпочках, говорят шепотом. Окна закрыты. И Аня все шикает. А мама больная и равнодушная… Ни о чем не спросит. Так угрюмо молчит-. И целые дни лежит чуть не впотьмах.

– Что с нею? – спрашивает Маня сестру.

– Нервная болезнь у нее… Очень тяжелая И Анна Сергеевна вздыхает.

– А когда она поправится? – равнодушно продолжает девочка.

– Никогда, Манечка! Никогда…

В глазах ребенка отражается ужас.

– И мы всегда будем жить так… с закрытыми окнами? Говорить шепотом? И смеяться нельзя? Й возиться нельзя?

Анна Сергеевна с тоской гладит растрепанную головку сестренки.

– Ступай на двор, детка! Побегай там с детьми. Конечно, у нас скучно…

Маня растет. Но кошмар ее детства не исчезает. Одно лето она проводит в детской колонии, в деревне. Там весело. Но она скучает.

– Я совсем не буду дома жить, – говорит она Соне Горленко. – Как кончу учиться, уйду к тебе. У нас страшно…

– Бедная девочка! – вздыхает Соня. (Ей 15 лет. Она на год только старше Мани.) – Я скажу маме… Она упросит твою сестру отпустить тебя к нам на лето. Как это будет хорошо!

Маня вскрикивает и кидается на грудь Сони. Имение Горленко называется Лысогоры. Соня выговаривает Лисогоры.

Одно название уже настраивает Маню на мечты. Там жили ведьмы. Они справляли шабаш на этих горах. Все кругом полно легендами, от которых волосы шевелятся на голове.

Она учится еще хуже этот год. Украина, говорит Соня, обожающая Шевченко, – родина ведьм и упырей, знойный юг, черные ночи, большие звезды, другие цветы, странный, гармоничный язык Гоголя… Неужели Маня очутится в этой сказочной стране?

Днем она грезит. Ночью видит яркие сны.

– Маня, – говорит фрау Кеслер, посвященная в тайну. – Возьми себя в руки! Если останешься в классе, тебя не пустит к Соне bruder Peter12
Брат Петя (нем.).

Взять себя в руки… Легко сказать! Этого-то Маня и не умеет. Она плачет, зубрит, швыряет учебники на пол. Худеет и бледнеет. На маленьком личике как бы остаются одни громадные лихорадочные глаза. Ей кажется, что она не доживет до лета.

Соня готовит Маню к экзаменам.

– Разбуди меня в одиннадцать, – накануне экзамена говорит она Соне. – Мы будем пить крепкий чай и заниматься всю ночь.

Они встают в одиннадцать, зажигают свечку и идут в «бассейн», к столу.

Решив с помощью Сони две задачи, Маня с таинственными глазами говорит:

– Я нынче видела во сне попелюху…

– Да ну? – увлекается Соня. – Какая же она?

Маня картинно, как всегда, рассказывает свой фантастический сон.

Попелюха – это исчадие болот. По обычаю малороссов, весь пепел из печей бросают в болото. И по ночам из этого пепла рождается серая жуткая нечисть. И горе тому, кто ее увидит! Это саламандра древних. В нее верят крестьяне. Многие видели ее не раз перед несчастьем: пожаром, болезнью, смертью. В нее верит Соня. И даже мать ее, Вера Филипповна, никогда вечером не пройдет мимо болота.

Маня рассказывает так хорошо, так путается сама своих слов, что даже спокойная Соня теряет самообладание. Смолкнув, они тревожно озираются. Тоскливо слушают, как звонко капает вода в бассейне, среди глубокой тишины. И в этих ритмических звуках им чудится что-то мистическое Хорошо бы уйти и лечь с головой под одеяло! Но страшно встать…

– Давай работать! – шепотом говорит Соня, придвигая тетради.

Но Маня прикладывает палец к губам и прислушивается… Ее огромные зрачки косятся на дверь, запертую в темный, длинный коридор. Там что-то дышит… Тише!.. Двигаться нельзя… Иначе они пропали…

Зараженная ужасом, разлитым в этих зрачках, Соня застывает в неловкой позе.

Вдруг кто-то шипит над их головой. Господи!

Ах, это часы! Полночь…

Кончился бой. И теперь еще страшнее. Это час видений. Ноги затекли. Тишина родит неясные шорохи…

– Слышишь?

Идет кто-то… Дух спирается… Сердце стучит в горле и в ушах…

Толстая заспанная девочка в нижней юбке и ночной кофточке… Вошла и стоит.

– Ах! Это ты, Соколова?

О, как легко! И как досадно!

– Я проспала, – испуганно говорит румяная девочка.

Соколова и подруга ее на другом конце комнаты бубнят, сидя на полу и поставив свечку на табуретку.

– Пиши! – диктует Соня. – У одного купца было товару.

Через час обе крепко спят, положив головы на тетради.

На экзамене Маня получает шесть – непереводной балл. Соня рыдает. Она во всем обвиняет себя.

– Если Петя и Аня не пустят меня к тебе, я умру, – спокойно, как о самой обыкновенной вещи, говорит Маня. – Я уже решила… Я умру…

– Как умрешь? – Соня замирает от ужаса.

– Я брошусь из окна… Знаешь, там? В коридоре… Внизу мостовая… Одна минута, и все будет кончено… Я не могу вернуться домой… Я так мечтала о Малороссии!.. Я так мечтала!..

Соня с большими, остановившимися глазами бежит в комнату…

И вот они в поезде, который мчит их на юг. Забыты слезы Ани, суровые речи Пети. «Тебе уже пятнадцатый год… Пора стать серьезной!..» Мимо, мимо… В августе назначена переэкзаменовка. Соня будет готовить ее все лето. Маня прильнула к окнам и не отрываясь глядит в степь.

Поезд останавливается у крохотной, как бы Богом забытой станции. Над низеньким деревянным зданием, как колонны храма, вздымаются могучие пирамидальные тополи. Первые тополи… Они задумчиво качают гордыми вершинами и, как в молитве, протягивают к знойному небу зеленые руки. Под ними темно, как в лесу.

– Маня!.. Маня. Да где же ты? Лошади ждут! – кричит Соня, выбегая из буфета на дебаркадер.

Маня оборачивается. Она – как пилигрим, стоящий у гроба Господня. Крупные слезинки повисли на ресницах.

Ландо, запряженное парой лошадей. Кучер Петро, седой и важный, двадцать лет уже живущий в доме, фамильярно болтает с Верой Филипповной.

Надо ехать сорок верст. И Соня любит эти часы, лучшие в дороге.

Когда степь, где вспаханная, где зеленая от ржи и пшеницы, но все же бескрайняя и могучая, обнимает их со всех сторон и свежий, немолчно дующий ветер ласково целует лица, – глаза Мани западают. И исчезает бесследно ее живость. Она вся отдается созерцанию.

Какая тишина после грохота целых суток! Как это они не заблудятся в этой пустыне, где все дороги одинаковы?

Вон растрепанное грушевое деревцо одиноко высится на горизонте. Каким чудом выросло оно здесь, в степи, далеко от всякого жилья? Вон старый тракт, обсаженный косматыми вербами. Им по двести лет и больше… Многие истлели внутри и держатся на одной коре. Двести лет! Кто здесь шел? Кто садился под ними, в тени? Куда спешили все эти люди, которых нет? Вольные казаки, гордые запорожцы… А раньше? Раньше?… Все народы шли по этой степи, как волны, сменяя волну. И гибли в ней, поливая ее своей кровью. Печенеги, половцы, татары… Маня закрывает глаза. «Что мне шумит, что мне звенит рано перед зарею?»… – звучат в памяти дивные строфы «Слова о полку Игореве».

– Гляди, Маня!.. Мельницы! – говорит Соня.

Какие они прелестные и смешные! Из-за холма видны только верхние крылья. Они похожи на громадных сидящих улиток.

А может быть, были такие в допотопные времена? Когда разные гады царили в темном дремлющем мире, полном неосуществленных возможностей, на заре земной жизни?

Вот они вылезли и сидят, уставившись на мимо едущих людей. Их огромные черные усы отчетливо Рисуются на горизонте. Ах!.. Шевельнулись… Вертятся. Какие славные!

Вера Филипповна недели две прожила в Москве и теперь без умолку расспрашивает о видах на урожай. Говорят о жите, просе, гречихе. О коровах, о соседях… Она ахает и сокрушается.

Как это люди живут, не замечая разлитой кругов красоты? Не умея благоговейно молчать среди это зеленой беспредельной пустыни, где только жаворонки смеют звенеть там… высоко… Так высоко, что и не видно глазом.

– Курганы, – вдруг говорит Соня.

– Где? Где? – кричит Маня, во весь рост вставая в экипаже.

На горизонте далеко-далеко мреют очертания огромных курганов. Сторожевых ли? Могильных? Кто знает? Кто скажет? Волны истории катились через них, унося даже память о племенах Ревниво хранят! они тайны ушедших…

С бьющимся сердцем Маня глядит на горизонт.

Когда через час езды ландо приближается к курганам, девочки, взявшись за руки, бегут по пыльной дороге, усыпанной голубым цикорием.

Вдруг Маня останавливается.

Курган весь распахан.

– Не пойду! – говорит она, отдергивая руку. Не хочу!

– Почему?… Взберемся! Оттуда видно так далеко…

– Не хочу! Не хочу…

Слезы повисли на ресницах, когда она садится в экипаж. Вера Филипповна огорчается. В чем дело?

Как странно, что они с полуслова не понимаю ее!

– Здесь Игорь шел с своими полками… Зачем вспахали курган? Зачем?

Вера Филипповна улыбается.

– Милая девочка… Это оттого, что земли мало дорожат каждым клочком.

– Голоден мужик, панночка! – подхватываем Петро, оборачиваясь на козлах.

Маня молчит, отвернувшись. Эти простые слова не утешают ее.

– Неужели опять будет голод, Петро? – спрашивает Соня. – И как возмутительно, мама! Такой чернозем! Столько земли! У нас учат, что Малороссия – житница России…

– Эх, панночка! Да разве это наша земля? Все панское… Все Шенбока… А у нас столько семейств на Амур выселяются!.. И, Боже мой! В Крым молодежь бежит… Дома есть нечего… – Он выговаривает «исть».

Соня задумывается. Ее большие глаза перестают сиять.

– А что слыхать, Петро, о столовой в Колтовонщине? Действует еще?

– А как же, панночка! Эконом закрыть собирался… Шенбок не позволил… Дай ему Бог здоровья! Жалеет людей…

– Кто? – вдруг спрашивает Маня. – Кто?

– Штейнбах, – смеясь, объясняет Вера Филипповна.

– Люди говорят, пока не поспеет жито, всех кормить будут…

– Вот как! Это делает ему честь! – небрежно роняет Вера Филипповна.

Село… Как непохоже на русскую деревню! На грязные, покосившиеся избы! Мазанки – чистенькие, беленькие – стоят как именинницы. Только окна почему-то закрыты в такую жару. Какие чудаки! Вот и вишневые садочки, и огороды. Пышные мальвы и георгины глядят через плетень. На золотых кустах чернобривца солнце словно забыло свое сияние.

А вон и подсолнечники… Целый лес… Они обернули к солнцу золотые лица. И стоят, задумавшись, поникнув головками… Какие красавцы!

Они пешком спускаются по горе, мимо крутого ущелья, к плотине. Какой высокий, сочный, зеленый тростник!

– Очерет13
Камыш (южно-русск.).

, – подсказывает Соня.

Она разом забывает гимназию и становится хохлушкой.

Маня задумывается… «Дивным пением чудесным огласился очерет…»

Дорога круто повернула влево. Вон на перекрестка стоит высокий крест с грубо разрисованным, стертым дождями изображением Распятого. Недалеко колодец-криница.

Грустью веет от этого креста. Как четко рисуется он на пылающем небе!

– Фыхура, – говорит Соня.

Вера Филипповна крестится, делая набожные глаза.

– Остатки католичества и старины, – объясняет она. – Землей здесь когда-то владели поляки.

У креста стоит столб, и на нем надписи указывают спутнику дорогу.

«Это трогательно!..» – думает Маня. Она видит в темную ночь в безграничной степи одинокого путничка. Как радостно забьется его сердце, когда внезапно из мрака вынырнет перед ним высокий крест и этот колодец! Пустыня уже не будет жуткой.

– Опять замечталась? – смеется Соня. – Лучше погляди назад!

Маня оборачивается и вскрикивает.

Ландо поворачивает… На фоне догорающей заря как на картине, стоит, вся черная, мельница, вой душная и сказочная…

– А теперь сюда, – говорит Соня.

Влево аллея пирамидальных тополей сбегает в яр. И между ними на зеленом небе призрачно мерцаем еле видный серп луны два мира!

– Сказка! – шепчет Маня.

Петро задерживает лошадей и кнутовищем показывает на тополи.

– Липовка… Шенбока имение, – говорит он с почтительной интонацией человека, привыкшего к рабству.

– Штейнбаха, – опять смеясь, поправляет его хозяйка.

– Заболел старик, Вера Филипповна… Дуже заболел. Вчера по телеграфу из Киева дохтура выписали. Нынче ждут другого из Москвы… Хубернатор у него был вчера…

– Вот как?

– Сыну дали знать… Мне на станции их кучер говорил. А сын за храницей… Еще когда вернется?

«Неужели умрет?…»

Вере Филипповне стыдно показать свою радость. Чувство какого-то освобождения, какой-то смутной надежды. На что? Не все ли равно? Умрет старый паук, грозный кредитор. На смену придут наследники.

Она припоминает, что слышала о сыне. Он прославился как адвокат по политическим процессам. Как-то сложатся их отношения?

– Какой лес! Какой чудный лес! – говорит Маня, указывая на синеющую вдали дубовую рощу.

– Это лес Штейнбаха… – говорит мать Сони. Они едут мимо седых полей ржи, мимо изумрудной свекловицы и бело-розовой ранней гречихи. Словно снег покрыл землю там, вдали…

– Это хлеб и плантации Штейнбаха, – шепчет Вера Филипповна.

Экипаж спускается в яр. Вдали, на горе, между темными купами роскошного старинного парка блестит крыша белого дома с высокими башнями по Углам.

– Какой замок! Какой дивный! – восторженно вскрикивает Маня.

– У нас называют «палац»… Когда-то здесь ночевала Катерина Вторая. Это Липовка, любимое имение Штейнбаха… Лучшая усадьба всего края. Она принадлежала князьям Галицким. Анна Львовна Галицкая вышла замуж за Нелидова… А он все спустили в карты. Штейнбах купил это имение.

– Он что – Крез – этот Штейнбах? Крез, да?

– Да, Маня. Это сахарный король. Все, что мы видим кругом, эти поля, леса, рожь, пшеница, свекловичные плантации, старинная дворянская усадьба даже – все на двадцать верст кругом принадлежит ему. Весь уезд почти его собственность. У него шестьдесят тысяч десятин…

Воображение Мани затронуто. Какая власть!

– У него много детей, значит? Двадцать детей? Или больше?

– Что такое? – Вера Филипповна звонко смеется. – Один только сын…

– Один?.. На что же ему столько земли?

Смеется и Петро, оглядываясь с козел и качали головой.

– Неправда ли, как это возмутительно? – спрашивает подругу Соня. И тихие всегда глаза ее сверкают.

– Он старый? Он добрый? Он немец?

– Он жид…

– Мама! Сколько раз я тебя просила? Он – русский подданный и кальвинист14
Человек, исповедующий кальвинизм, одно из направлений протестантизма, основоположником которого выступал Жан Кальвин (1509–1564).

– Ты откуда знаешь? – с сердцем перебивает мать.

– Дядюшка говорил…

– Все равно – жид! Этого не вытравишь, хотя в десяти реках крестись! Раса, а не религия имеет! значение…

– Мама, знаешь, кто так выражается?

– Ах, оставь, пожалуйста!.. Что ты меня учишь?

– Мне не хочется, мама, тебя в чем-нибудь осуждать…

– Скажите, пожалуйста! «Осуждать»! С этих пор еще вы нас учить и судить будете! Не вздумай еще отцу замечания делать! И так уже у него голова кругом идет…

Роман-дайджест

В теле твоем больше разумного,

чем в твоей лучшей премудрости.

И кто знает, для чего именно

нужна телу твоя лучшая премудрость?

В любви - доля безумия.

Но в безумии - доля разума.

КНИГА ПЕРВАЯ

Какая таинственная и вечно новая эта книга… В свободные часы растрепанная кудрявая головка погружается в созерцание ее сокровищ…

Вот замок на Рейне, разрушенный рукою времени. Разбойничье гнездо, прилепившееся на высоком утесе, откуда бароны выслеживали и грабили торговые суда. Вот легендарная и страшная Белая Дама , в чепце, как у Марии Стюарт. Долгоносый Струзензее и влюбленная в него очаровательная королева. «Как могла она любить такого урода? Милая, трогательная Беатриче Ченчи с полутокрытым ротиком и невинными глазками… За что ты погибла?»

Дальше… дальше… Маленькие пальчики лихорадочно теребят листы и замирают на портрете безумной Иоанны Кастильской . Какая красота! Загадочно глядят глаза из-под тяжелых век. С повязки падает вуаль на стройную, длинную, как у лебедя, шею.

Наконец! С глубоким вздохом девочка опускает на колени ручки, тихо сложенные, как бы на молитву. И замирает в блаженном забвении.

Картина венгерского художника. Ангел с мужественной, прекрасной головой несет душу женщины ввысь от дьявола, который злобно цепляется за ее одежды.

О, как горд профиль ангела! Как неумолим его взгляд! Как прекрасны его волосы, вздымающиеся над широким лбом!

Девочка долго, в благоговейном экстазе глядит на это лицо. Потом приникает к нему губами.

…Какие странные узоры на стекле от мороза! Перистые пальмы, высокие горы… Таинственны! цветы и восточные арабески… А вот и буквы… японские буквы, как на шкатулочках… Выть может, эт! сказка? Быть может, здесь разгадка какой-нибудь тайны?

Госпожа Ельцова… Мария… Потрудитесь повторить задачу! - говорит скрипучий голос.

И серое лицо математика кротко улыбается Худенькая девочка встает. Из ее больших изумленных глаз на серое лицо глядит целый мир, запретный для педагогов, как книга за семью печатями.

О, с какой высоты упала сейчас ее душа!

Вы опять «отсутствовали», госпожа Ельцова Мария? Садитесь! - кротко говорит фигура из папье-маше и лицемерно вздыхает.

Кол поставил… Кол… - звучит шепот по классу.

Улыбка скользит по лицу девочки. Но через мгновение глаза ее опять вдохновенно глядят на карниз, где дрожит и пылает последний луч заходящего солнца.

«Милое, милое солнышко! Покойной ночи!»

Через год Анна Сергеевна сидит за чашкой кофе в уютной комнатке фрау Кеслер, в частном интернате, которым заведует баварка.

Это красивая брюнетка сорока лет, сильная и жизнерадостная. Она вдова художника. У нее умерли дети. Но старой она себя не чувствует. И не прочь начать жизнь сызнова.

Как я рада, что вы полюбили Маню, фрау Кеслер!

Ее все любят, mein Fräulein! Ее нельзя не любить. Мари - очаровательная маленькая женщина. Настоящая женщина. И теперь уже знает себе цену.

Что такое?

Bohême… Неряшлива, небрежна, без привычек… О, да! У нее нет привычек! Взгляните в ее стол!

Ах! Она всегда была такая.

Ну, конечно… Она и не может быть иной… Она любит медальоны, серьги… Все что блестит, что красиво; Выпросит, наденет и забудет отдать.

Frau Kesler! Что вы говорите! Это ужас!

Успокойтесь, Fräulein Anne! Она не ворует их. У нее просто нет чувства собственности. Но «образцовые» ученицы имеют мещанские души. И не прощают Мари такой забывчивости.

Нет, это ужасно! Как можете вы с этим мириться, frau Kesler? Эту черту надо искоренять!

Баварка весело смеется и треплет Анну Сергеевну по плечу.

О, liebes Fräulein!.. Легче заставить речку течь назад, чем искоренить хотя бы одну черту, вложенную в нас природой. Неужели вы до сих пор этого не знали?

Анна Сергеевна поникает головой, как будто рушится последняя доска мостика, который держит ее над бездной.

Зато у Мари есть преимущество над многими из нас: вещи не имеют власти над ее душой. На днях Соня Горленко подарила ей прелестное кольцо с бирюзой. У нас учится бесплатно бедная девочка Караулова. Когда она увидала это кольцо, она заплакала от зависти. «Хочешь?» - спросила ее Мари. Сняла кольцо и отдала ей. Весь класс ахнул Так поступать могут только принцессы.

Анна Сергеевна встает. Щеки ее пылают.

Я не могу этого допустить! Она не должна брать таких подарков! Это не в наших правилах. Брат никогда не простит ей, если…

Полноте! Никакие запреты и наказания не помогут! Отнимите у нее нынче подарки, завтра у нее будут другие. В этом возрасте, Fräulein Anna, впервые пробуждается в нас инстинкт любви. И он безошибочно тянет нас к тем, кто для этой любви создан. Мари всю жизнь будет возбуждать сильные страсти. Что удивительного, если подруги обожают ее? Это естественно. Стало быть, красиво… И я не могу этому мешать!

Вы делаете большую ошибку… Простите меня, Frau Kesler! Маня - бедная девочка. И ей предстоит скромная доля…

Гувернантки? - подхватывает баварка. - О, liebes Fräulein! Повторяю вам: Мари создана для счастья. Когда ей говорят, что надо учиться на 12 она отвечает: «Зачем? Я знаю, что я хорошенькая. Я буду богата, выйду замуж, а работать не стану!.. И она права.

Я узнал, как ловить уходящие тени,
Уходящие тени потускневшего дня.
И все выше я шел. И дрожали ступени,
И дрожали ступени под ногой у меня…

К. Бальмонт

Книга четвертая

Каждый день, в семь часов вечера, Маня выходит из трамвая, соединяющего предместье, где она живет, с Парижем. Торопливо идет она по линии бульваров на урок к Изе Хименес.

Огненными линиями в туман и сумерки огромного города врываются нарядные бульвары с оголенными платанами, с сияющими окнами бесчисленных кафе, с суетливой, праздной и жизнерадостной толпой.

Бегут отовсюду, сливаясь в страстном стремлении к отдыху и радости, целые волны рабочего люда. Улицы черны от мужских пальто. Приветливо улыбаясь навстречу хищным взглядам фланеров, грациозной походкой идут модистки, приказчицы, белошвейки, барышни-манекены. Они одеты скромно, но со вкусом. Бледные губы жадно ловят воздух, которого недостает им целый день в магазинах и мастерских, отравленных газом и дыханием толпы. Глаза искрятся. Они ждут. Чего? Случая, счастья… Кто знает? Может быть, сейчас, за этим поворотом, это счастье встретит их? Не одна только чувственность сблизит двух людей, жаждущих забвения? Кто поручится, что не свершится чудо, и что из этих объятий не родится Любовь? Та, о которой грезят все женщины, от королевы до судомойки, и без которой жизнь не имеет цены?

Маня быстро идет среди этого огня перекрестных взглядов и улыбок, одинаково чуждая наивным мечтаниям одних и жадным желаниям других, равнодушная к любопытству и восхищению.

Вон вдали дом, где живет Иза. Маня замедляет шаги. У подъезда она останавливается и смотрит вверх. Небо словно озарено пожаром. Ни одной звезды. Гул кипучей жизни остался позади, на линии бульваров. Здесь, в переулке, тихо. И в этой тишине еще отчетливее доносится до нее громкое дыхание страшного зверя – толпы.

И сердце Мани дает толчок. Вызов загорается в груди.

Кто осилит в этом поединке? Сумеет ли она укротить зверя? Сможет ли она победить Жизнь и самую грозную из ее сил – Любовь? Или тяжелое колесо проедет по ее повергнутой душе, губя ее, как тысячи других?

«Увидим… Увидим! Уже скоро…»

Ей отворяет дверь негритянка, безобразная Мими.

Маня любит ее добрую улыбку, оскал ее сияющих зубов. Она похожа на животное, эта непосредственная дикарка с ее загадочной моралью, с ее таинственной для европейского человека душой.

Два спаниеля с белой шелковистой шерстью лают звонко и оглушительно. Какаду сердито кричит что-то по-испански.

Маня идет в салон с золотистой мебелью, пыльными венками и зеркальными стенами. Спаниели трутся у ее ног. Какаду кивает ей белым хохлом и приветливо воркует.

Входит Иза.

Эта женщина нравится Мане. Вся она похожа на восточную сказку.

На мизинце у нее дивный рубин, который кажется каплей крови днем, а вечером горит, как раскаленный уголь. Огромные кольца-серьги качаются при каждом ее движении. Звенят браслеты на смуглых руках. Но ярче золота и камней кажется Мане ее улыбка и блеск черных глаз…

По праздникам Марк приезжает в автомобиле за Маней, фрау Кеслер и Ниночкой. Он увозит их всех к себе на целый день. Все трое любят эти часы. Дом его так красив. Обед так вкусен. «Пир Лукулла», смеются гости, наголодавшись за неделю. Мясо они редко едят теперь. Только овощи. Одна Ниночка не знает лишений. Но Марк не должен об этом догадываться. Именно он – никогда!

Шумом и смехом наполняется старый, дремлющий особняк. И тени былого просыпаются, прислушиваются с изумлением к звукам чуждой жизни. И тихо выходят из своих углов.

Буквально так и было в одно прекрасное и теплое ноябрьское утро. Они только что приехали и внизу, в столовой, снимали шляпы перед старыми, тусклыми зеркалами XVIII столетия. Ниночка звонко смеялась, сидя на полу. Она вцепилась в сенбернара, который обнюхивал ее личико и размашисто вилял хвостом. Бледное солнце заливало палисадник и заглохший фонтан.

Вдруг Ниночка закричала, и все оглянулись.

В дверях гостиной стоял призрак Штейнбаха. Высокая фигура с согнувшимися плечами не двигалась. Седые волосы из-под черной шапочки выбились на лоб. Таинственные глаза, без дна и блеска, глядели в лица живых странным, далеким и враждебным взглядом.

Вдруг этот взгляд упал на Ниночку, и дрогнуло бледное лицо. В ту же минуту вошел запоздавший Штейнбах.

– Ниночка, мой ангел… Почему она плачет?

Он схватил девочку на руки. Она дрожала и прятала личико на его груди. Штейнбах оглянулся и понял.

– Дядя, войди! Не бойся. Это мои друзья. Фрау Кеслер, это единственный близкий мне человек. Он вчера только вернулся из России с Андреем. Мы будем жить вместе.

Призрак медленно покачал головой и отступил с порога. Но его темный взгляд остановился на лице Мани. И словно холодом повеяло в ее сердце.

Он скрылся.

– Почему ты так бледна? – спросил Штейнбах. – Неужели боишься?

Она молчала.

– Теперь ты разлюбишь этот дом, Манечка?

– Нет, нет, Марк. Мне вспомнилось… Пустяки! Давай обедать скорее.

Он входил всегда неожиданно и бесшумно в комнату, где звенел смех Ниночки. И глядел на нее молча. Его как будто влекла к себе эта молодая жизнь, похожая на лепечущую березку. Сначала ничего кроме безграничного удивления не выражал этот далекий взор. Мысль, заблудившаяся в таинственных полях бессознательного, как будто искала дорогу ощупью в сумерках.

Настал день, когда Маня увидала жгучую скорбь в этом взгляде. Он долго смотрел на ребенка. Закрыв лицо руками, вдруг застонал.

И вот однажды словно улыбка прошла по восковому лицу. Тоска не исчезла, но смягчилась. Он взглянул на Маню. И все с удивлением расслышали: «Сарра…»

Он опять ушел. Но на пороге оглянулся на Маню.

Словно позвал…

– Какая Сарра? – спросила фрау Кеслер. Она говорила шепотом, хотя все видели, как старик прошел под окнами, мимо фонтана, опираясь на палку. И исчез на мшистых дорожках сада, где умирали опавшие листья.

– Он вспомнил свою погибшую дочь.

– Разве я похожа на нее, Марк? – спросила Маня. И глаза у нее стали большими и тревожными.

– Н-не знаю. Трудно разобраться во мраке больной души.

Рядом с желтым салоном Изы Хименес находится класс. Это пустая комната с зеркальной стеной, без ковра и мебели, с одним пианино. А за нею уборная. Стены ее увешаны газовыми голубыми юбочками и трико телесного цвета. Под каждой на гвозде номерок. Это традиционный балетный костюм, с открытым плоским лифом, – костюм, обнажающий ученицу. Учитель должен с одного взгляда видеть все контуры и все изгибы тела: ногу, начиная от бедра, колени, ступню, руки, плечи. Здесь нет мелочей. Важно каждое движение мускулов, каждое напряжение мышцы. Все должно быть естественным, все должно казаться легким. В этом грация и красота танца.

Классом балетной гимнастики, то есть самыми трудными первыми шагами, начиная с «позиций», столь же скучными, но необходимыми, как гаммы для пианиста и вокализы для певца, руководит госпожа Фредо.

Маня быстро и легко справляется со всеми трудностями первых шагов, почти непреодолимыми для многих взрослых. «У нее уже сейчас есть пальцы», – с удивлением говорит Иза своей помощнице на балетном языке. Это значит, что Маня может свободно стоять на носке. Из сорока учениц школы у нее одной этот дар, такой же редкий, как поставленный от природы голос у певца. Многие ученицы тяготятся этой балетной гимнастикой. Но для Мани важно все.

Чувствуется, что танец ее стихия, что для нее в этой сфере нет ничего недостижимого.

За полгода она настолько осваивается со сложными движениями, из которых комбинируются танцы, со всеми этими jet?, gliss?, chass?, balanc?, pirouette1
Название элементов танца (франц.).

– Ты наживешь болезнь сердца, – говорит фрау Кеслер, когда Маня, вся бледная, падает на постель. – Чего ради так убиваться?

– Хочу быть артисткой, а не дилетанткой. Это не даст мне удовлетворения.

– А Дункан? А Иза? Чему они учились?

– Дункан гениальна, а Иза – громадный талант. Но она мне признавалась, она всегда жалела о том, что с детства не прошла классической французской школы. А помнишь, как Дункан выворачивает руки? Глядеть на нее страшно! Это нарушает законы пластики. То, над чем я бьюсь, Агата, это базис всего. Нельзя стать пианистом, не изучив гармонии, или написать оперу, не зная контрапункта. Так и здесь. Вот я недавно от Марка услыхала, что все эти трудности, над которыми мы бьемся, были знакомы танцовщицам еще в Греции.

– Да быть не может!

– Есть целое исследование об этом. Чего же ты удивляешься, Агата? Если для такого ремесла, как проституция, на Востоке готовили с семилетнего возраста и нужно было пройти целую школу, неужели такое искусство как танец, требовало меньше знания и труда?

Из сорока учениц у Изы больше половины взрослых. Все они приезжают в своих автомобилях или в собственных экипажах Бедных, как Маня, очень немного.

Богатые девушки в кружевах и шелках, переодеваясь в уборной, щеголяют друг перед другом роскошью нижних юбок и белья. Маня подмечает усмешки, с которыми они оглядывают ее скромный костюм. Но Маня держится, как принцесса.

Отношение к ней меняется внезапно через какой-нибудь месяц.

Штейнбах заехал за нею в своем автомобиле. Его сразу узнают. Все видят, как он смиренно ждет Маню на лестнице и какой гневный взор кидает она ему, отказываясь ехать. На улице она говорит с ним резко и гордо.

Французские еврейки, знающие по-русски, божатся потом, что они говорили на «ты».

Маня так и не поехала со Штейнбахом и пошла пешком к трамваю… «Какова?!»

Когда на другой день Маня входит в уборную, все смолкают и глядят на нее большими глазами. Почему на ней нет бриллиантов? Почему она одевается так просто? Зачем она живет в предместье, а не в доме Штейнбаха? Ведь она несомненно его любовница.

– Невеста его, – таинственно сообщает госпожа Фредо. И ропот удивления встречает эту весть.

Теперь Маня могла бы ходить в рваной юбке и дырявых башмаках. Ей простили бы все.

– Приходите завтра вечером, – говорит Иза Мане. – У меня класс пантомимы, и вы увидите Нильса.

Это имя у всех на устах. О нем никто не говорит равнодушно. Маня заинтересована.

– Только сердце свое берегите! – смеется креолка, качая головой и грозя пальцем. И серьги ее тоже качаются, а браслеты звенят.

На другой день, ровно в шесть, Маня подымается по лестнице. Еще за дверью она слышит задорные звуки фанданго. «Неужели опоздала? Ах, что за музыка!»

Она быстро раздевается в передней. Сухое, страстное трещанье кастаньет словно манит ее.

О, какие знойные звуки! Прямо жгут.

Она пробирается через толпу учениц, стоящую у входа в класс.

Вот Иза увидала ее. Кивнула и хлопнула в ладоши аккомпаниатору.

– Начинайте сначала. Нильс, на место! Мод, ваша шаль развязалась.

Нильс – «испанец» со смуглым бритым лицом – оглядывается и видит Маню. А! Вот она! Он тоже много слышал о ней. Он улыбается. И словно светлеет его лицо от сверкнувших зубов. Он издали раскланивается. Какой пластичный жест!

«Красавец! – думает Маня, глядя на этот энергичный профиль. – Неужели русский? И что за ноги, фигура!»

Мод – американка. Это эффектная брюнетка, и костюм ей идет. Нильс выше среднего роста. Короткие суконные штаны открывают мускулистые длинные ноги. Широкий пунцовый пояс охватывает гибкий стан. На голове красный шелковый платок. Конец его свисает на плечо.

Они пляшут. Трещат кастаньеты. И сердце Мани бьется. Можно ли плясать картиннее? А главное, с большей страстью и блеском?

«Я безумно влюблена, – говорит себе Маня. – Неужели и я когда-нибудь буду танцевать с ним этот танец? Вот будет наслаждение!»

Урок кончился, а она все еще грезит с открытыми глазами.

Зароились образы. Наметились позы. Целая драма без слов пронеслась в голове…

Как во сне выходит Маня из класса.

Иза подходит к ней.

– Ну как? Хорош мой Нильс? Тоже русский… Да… это моя слава. Я учу его бесплатно. Он кончает в этом году. И в Париже его уже знают. Хотите, я познакомлю вас?

– Нет… Нет!.. Не надо!.. В другой раз. Но в коридоре она сталкивается с ним.

Он что-то говорит, небрежно прислонясь к стене. Перед ним хрупкая блондиночка, скромно одетая, как модистка. Она смотрит на него влюбленными глазами и заботливо расправляет складку на его поясе.

– А ты скоро? – по-русски спрашивает она детским, звонким голоском.

– Если хочешь, чтоб мы вышли вместе, подожди меня, Милочка. Только оденься, а то простудишься.

Он видит Маню и смолкает.

Она проходит мимо, не сводя с него глаз. И в этих темных, огромных глазах он видит столько горячего, непосредственного восторга.

Лицо его дрогнуло. Он робко кланяется Мане. Она, краснея, опускает голову. Потемневшими глазами глядит он ей вслед.

За дверью Маня слышит ревнивый вопрос блондинки:

«Кто это? Новенькая? Вы незнакомы?»

Всю ночь она видит во сне его лицо. Звук кастаньет преследует ее даже наяву.

Каждый раз, когда Нильс выступает в характерных танцах или танцует в па де труа и па де катр, Маня приходит, чтоб глядеть на него.

И в школе все уверены, что она тоже влюблена в Нильс а.

И это правда. Она и не хочет лицемерить с собой. Но это чувство ее не пугает. Оно дает ей столько радости! Так много красок вносит в ее однообразную жизнь. Она заметила, что лучшие темы ее будущих танцев родятся, когда он пляшет, а она смотрит на него, умиленная, благодарная.

Через три месяца ученья Маня оказывается мотыльком среди жуков, медленно расправляющих тяжелые крылья. Сразу между нею и другими учениками устанавливаются отношения толпы и таланта. И теперь Маня не может удержать злорадного чувства. Она презирает себя. Но стать выше этого не может. «Это восходящая звезда», – говорит Из а. «Это будущая знаменитость», – твердит г-жа Фредо…

На уроках у Штейнбаха он аккомпанирует всегда сам. Иза обращает на него столько же внимания, сколько на охотников, трубящих в рога на старом гобелене. Она раздражительна, капризна, требовательна. Не стесняясь, кричит она на Маню.

– Бестолковая… Дура… Настоящая русская дура! Сколько раз я показывала тебе этот жест! Забыла опять? Начинай сначала.

Штейнбах еле удерживается от смеха. А потом изображает эту сцену, искусно копируя голос и акцент креолки.

– Какое странное имя «Мань-я!» – замечает однажды Иза за завтраком у Штейнбаха. – Я буду звать тебя Marie…

– Нет! Нет! – страстно срывается у Мани. Она встречает взгляд Штейнбаха, и лицо ее загорается.

– Почему нет? Какая ты странная!

«Только один человек в мире мог называть меня Мари», – думает Маня.

И Штейнбах видит, какая нежность согревает вдруг ее лицо. «Улыбнулась. Точно Ниночку увидала. Неужели не разлюбила Нелидова?»

– Зови меня Marion, Иза. Я сама не люблю моего имени.

Случается, что, заезжая за Маней, Штейнбах предлагает фрау Кеслер завтрак. Они берут Ниночку. Штейнбах это делает нарочно, чтоб у Мани не было предлога спешить домой. Через запертую дверь фрау Кеслер слышит гневные окрики Изы. «Удивительно! – думает она. – Почему Маня не обижается?»

Этот вопрос она задает самой Мане.

– Пусть кричит! Пусть бранится! – отвечает та. – Разве не руководит ею только любовь? Великая любовь к искусству?

Иногда Иза топает ногами. Маня вдруг со звонким смехом кидается ей на грудь, и через секунду обе они смеются, как дети.

«Две сумасшедшие, – ворчит фрау Кеслер. – А попробуй-ка это сделать кто-нибудь из нас!»

День Мани так полон теперь, что для любви ничего уже не остается. Но Штейнбах не ропщет. Разве не принадлежит она ему всецело? Ему одному? Даже тень соперника не скользит на его горизонте. Страшен один Нелидов. Но ведь и там все кончено. И даже если когда-нибудь состоится эта встреча, Маня тогда будет женою его, Штейнбаха.

Не в этом гарантия, конечно. Он слишком умен, чтоб доверять женщине. Особенно женщине, живущей чувством. Но сам Нелидов своей женитьбой создал непроходимую пропасть между собой и Маней. Люди такого закала не изменяют долгу. «Лишь бы она никогда не узнала, что он был в Венеции!» – говорит себе Штейнбах.

Иногда – очень редко – Маня вдруг подходит к нему, бледная, растерянная, с потемневшими глазами. «Поцелуй меня!» – глухо говорит она. И закрывает глаза, с выражением человека, побежденного какой-то внешней силой, уступающего чему-то, что выше его.

И лицо у нее тогда трагическое. И темна тогда ее любовь.

Долго потом Штейнбах переживает в памяти эти минуты. Эти порывы прекрасны. Есть что-то стихийное в страсти этой женщины. Какая-то жуткая тайна глядит на него из полузакрытых глаз ее.

И никогда он не может забыть ее улыбки. Это блаженство, граничащее со страданием. Она искажает ее черты. И в то же время странно одухотворяет бледное лицо. Невольно верится, что это покорность побежденного в непосильной борьбе.

Но эти минуты проходят. И перед Штейнбахом опять далекий взгляд, насмешливые уста.

Она равнодушно прощается с ним, дает себя поцеловать и торопливо идет к двери. Она еще на пороге этой комнаты. Но душа полна иным. У нее свои интересы. Своя жизнь.

И если он пробует удержать ее, он чувствует отпор. Даже неприязнь. Точно она сдалась врагу и презирает себя за эту слабость. «Совсем как мужчина», – горько думает он.

Один раз он не утерпел и высказал ей это. Она усмехнулась.

– Ты меня радуешь, Марк. Я хотела бы всегда любить, как любите вы.

– Ну да. И ты не лучше других.

Заметив странный излом его дрогнувших бровей, она добавляет:

– И поверь, Марк, теперь (она подчеркивает это слово) я тебе это ставлю в заслугу.

– Я очень тронут, – подхватывает он, кривя губы. – Только я не совсем понял, в чем моя заслуга?

– Уметь любить без драм. Легко и радостно.

– Вы, мужчины, взяли ключи счастья. И давно и просто разрешили задачу, над которой мы, женщины, бьемся. Но погодите… И мы добудем их!

– A la bonne beure!2
В добрый час! (франц.)

Он распахнул перед нею дверь. Она ушла. А он остался со своими думами.

Нет, даже в эти минуты он не может назвать ее своею вполне. Власть его над нею еще не исчезла. Но он инстинктом чувствует ее упорное стремление освободиться, ускользнуть. Куда? Зачем? Разве знает он ее, эту новую Маню? Ведь это уже не та безвольная перед его страстью, трепещущая девочка, которая любила его в Липовке, в стенах молчаливого палаца? Даже в этом таинственном мире чувственных радостей, где он вел ее за собою, ослепшую и покорную, она царит теперь. Не он, она дарит свою ласку. А он ждет, как раб, когда взгляд ее упадет на него.

Но разве завтра этот взгляд не позовет другого?

Что тогда? «Все будет кончено, – говорит он себе. – Останется только смерть…

Любить легко и радостно. Какая ирония! Но Маня, очевидно, искренно верит, что он умеет так любить. Она не простила ему рыжей венецианки. Она до сих пор убеждена, что он с ней провел ту ночь, когда он вышел встретить Нелидова на вокзале Венеции и в этом безмолвном поединке вырвал у него свое счастье. Но душа Мани словно переродилась с тех пор. Умерла доверчивая девочка. А теперь это женщина, которая хочет смеяться над иллюзиями и брать от любви одно наслаждение, не жертвуя ей ничем. Это программа, которую она себе наметила. Хватит ли у нее на это сил?

Это трагическая борьба, – думает он. – Можно создать себе новое миросозерцание, проповедовать свободу любви и свободу от любви. Можно страстно верить в этот новый догмат. Можно дерзко бросать вызов судьбе. И считать себя новой женщиной. Но что делать со старыми чувствами, воспитанными веками? Что делать с инстинктом Женственности? С этим роковым инстинктом, дремлющим в самых сокровенных глубинах женского организма, за темным порогом, куда не проникает мысль? Что делать с этой потребностью покоряться и жертвовать, которую тысячелетия подчинения развили в женской психике?

Освободить душу свою из-под ига страсти. Наполнить ее великим стремлением к высокой цели, беря любовь, как отдых, как радость, поставить эту любовь в своей жизни на второе место. Вот в чем ключи счастья, которые обещал Ян женщине.

Но разве одной женщине должен был он оставить свой великий завет? Разве для меня самого любовь – не та же драма? Разве не поставил и я ее в центре моей жизни? Разве для меня она не культ?

„У тебя женственная душа“, – не раз говорила мне Маня. Не в этом ли тайна моей собственной слабости?

И если я потеряю Маню теперь…»

А пока он делает все, чтоб привязать к себе Маню, чтоб стать ей необходимым.

В Венеции, угадав ее страсть к искусству, он читал ей лекции о живописи. Теперь он изучает с нею историю танца. И эти часы она любит. Она готова целые вечера лежать у камина, на тигровой шкуре, и, глядя в огонь, слушать о седой древности.

…Танцы стары, как любовь. Это сказал еще Лукиан, живший при Августине. Раньше всего ребенок, еще не понимающий слов, начинает чувствовать ритм в качании колыбели, в песне матери.

– Золотой век танца, – говорит Штейнбах, беззвучно шагая по ковру, – настал только в Элладе.

Именно здесь, под ясным небом Эллады, в благодатном климате страны, где человеческое тело сделалось высшим идеалом красоты, где сами боги, утратив песьи и птичьи головы и таинственное обличье египетских божеств, стали людьми в мраморе, – в Греции, где так расцвело пластическое искусство, – танец мог достигнуть наивысшего развития И как тесно связан он с другими искусствами – с поэзией и музыкой! Не из созерцания ли божественно прекрасных линий тела, его выразительных поз, его грациозных движений возникла скульптура? Из священных танцев в честь Диониса родилась трагедия.

– Обрати, Маня, внимание на эволюцию танца! Красной нитью через всю историю его развития, начиная с древнейших времен и средневековья и кончая Ренессансом и нашими днями, проходит главная идея. Сначала это религиозный ритуал. Затем забава аристократии. Наконец это радость народа!