Семейный архив. Гончаров покорял японию, судился с тургеневым и умер одиноким

Недзвецкий В. А. Конфликт И. А. Гончарова и И. С. Тургенева как историко-литературная проблема // Гончаров И. А.: Материалы юбилейной гончаровской конференции 1987 года / Ред.: Н. Б. Шарыгина. - Ульяновск: Симбирская книга, 1992 . - С. 71-85.

В. А. Недзвецкий

КОНФЛИКТ И. А. ГОНЧАРОВА И И. С. ТУРГЕНЕВА КАК ИСТОРИКО-ЛИТЕРАТУРНАЯ ПРОБЛЕМА

Можно утверждать, что этот драматичный эпизод русских творческих связей середины прошлого века не стал пока предметом историко-литературного анализа. Фактографическая сторона ссоры между И. А. Гончаровым и И. С. Тургеневым в 1858-1860 годах известна нам из свидетельств и воспоминаний П. В. Анненкова, А. В. Никитенко, Л. Н. Майкова 1 , по частично уцелевшей переписке участников 2 и, наконец, - из «Необыкновенной истории» 3 , созданной автором «Обрыва» в 1875-1878 годах. Ни мемуаристы, ни Гончаров не претендовали, однако, да и не могли по понятным причинам претендовать на всесторонний и объективный анализ события, предоставляя эту задачу будущему исследователю эпохи.

Но и собственно научное ее освещение с самого начала приняло явно одностороннюю направленность. Со времени работ Е. А. Ляцкого 4 и, в сущности, по сей день господствующим оставался здесь подход психологический или даже психопатологический. Конечно, и в рамках данного подхода были значительные отличия. Так, Б. М. Энгельгардт в своем обстоятельном комментарии к переписке Тургенева с Гончаровым времени конфликта 5 не удовлетворился ссылками Ляцкого на «подозрительность и мнительность» Гончарова, преобразившимися с годами в «страшную болезнь», достойную лишь «сострадания к охваченному ею человеку» 6 . Ученый не только заново и детально проследил все психологические перипетии исследуемого события, но и уделил при этом значительное внимание тем внешним обстоятельствам (неравенство условий для творческой работы у Гончарова и Тургенева, совпадение во времени публикаций произведений Тургенева с гончаровскими и т. д.), которые могли обострить авторское самолюбие и «крайнюю чувствительность» 7 автора «Обрыва». Кроме того, Энгельгардт допускал «фиксирование внимания Тургенева под влиянием гончаровских рассказов и чтения на тех или иных явлениях жизни». «Несомненно, - замечал он, - что в связи с толками Гончарова о Райском Тургенев заинтересовался психологией художника и ввел Шубина в «Накануне», как представителя искусства среди поклонников Елены» 8 . Но, расширив и уточнив представления о причинах конфликта, Энгельгардт за рамки субъективно-психологического его толкования все же не вышел.

В последние годы появились попытки осмыслить событие в свете нравственно-психологических особенностей личности не Гончарова, а Тургенева 9 . В этой связи напоминают обычно о ничуть не менее сложных, чем с Гончаровым, отношениях Тургенева с Л. Толстым, Достоевским, Фетом и другими писателями-современниками. Разумеется, какие-то личные качества автора «Дворянского гнезда» могли осложнить развитие вспыхнувшего конфликта, и это действительно произошло, когда Тургенев проявил известную непоследовательность: отрицая в принципе «плагиат», согласился «исключить из своего романа («Дворянское гнездо». - В. Н.) одно место, слишком живо напоминавшее одну из сцен в будущем романе Гончарова» 10 . Но разве из этого следует, что личные качества Тургенева и породили само событие? Такая постановка вопроса означала бы опять-таки неоправданное его сужение. Надо помнить и то, что взаимоотношения Тургенева и Гончарова (в отличие от связей Тургенева с Л. Толстым и Фетом) - как в период приязни, так и во время вражды - строились вообще не на личностных (нравственных и идеологических) притяжениях и отталкиваниях. В строгом смысле слова Гончаров и Тургенев никогда не были друзьями 11 - для этого их слишком многое разъединяло. Первоосновой их взаимного неравнодушия друг к другу всегда была и оставалась собственно литература, насущные художественные задачи. Это важнейшее в данном случае обстоятельство обязывает нас, не игнорируя субъективно-психологических аспектов события, сосредоточить основное внимание на его объективно-литературных предпосылках.

Перефразируя одного из замечательных читателей и критиков Л. Толстого, поставим вопрос так: если перед нами конфликт действительно больших художников - а в этом сомнений нет, - то он не мог не отразить в себе какие-то существенные тенденции и проблемы русского художественного процесса середины XIX века. Так оно, думается, и было. Больше того: конфликт сам явился порождением этих проблем - в первую очередь своеобразия романообразования в эту пору, его «механизма», как выразился бы Гончаров.

Как всякое закономерное явление, столкновение Тургенева и Гончарова имело не только свою историю (прежде всего годы 1858-1860), но и предысторию - 1855 год. Обратимся к последней.

«Еще с 1855 года я стал замечать какое-то усиленное внимание ко мне со стороны Тургенева» 12 , - сообщал Гончаров в «Необыкновенной истории». И у нас нет никаких оснований усомниться в истине сказанного. Убеждает уже указанное время.

Именно на этом рубеже, ознаменовавшемся началом всеобщего кризиса феодально-сословной системы и присущих ей патриархально-сословных связей, коренные задачи русской реалистической прозы впервые практически совпадают с задачами романа. Речь идет о форме принципиально иной, чем предшествующие ей - еще синкретические 13 - виды жанра (роман в стихах, роман-поэма, роман-драма 14). Поиск структуры этого нового романа, ранее лишь подспудный, с 1855 года активизируется необычайно, выходя на поверхность, и идет сразу по нескольким направлениям. На основе собственной нравоописательной крестьянской повести, расширяя ее сюжетно и проблемно, конструирует свои романы из народной жизни Д. В. Григорович («Проселочные дороги», «Рыбаки», «Переселенцы»), причем работу над последним из них он завершает как раз в 1855-1856 годах. Иным путем, но именно к роману упорно идет в это время А. Ф. Писемский («Богатый жених», 1853 года; работа с этого же года над «Тысячью душ»). Считая себя прямым учеником гоголевских «Мертвых душ», Писемский тем не менее отказывается от универсальных (общенациональных и общечеловеческих) претензий в своих характерах и сюжетах, обращая в романосозидающие пружины материально-практические интересы, страсти и столкновения рядовых людей, в которых видит подлинных представителей современности 15 . Наконец, и у Гончарова, еще в 40-е годы пришедшего к убеждению в том, что «только роман может охватывать жизнь и отражать человека» 16 , подъем работы над замыслами «Обломова» и «Обрыва» падает на 1855 год. И этот факт лишь отчасти можно объяснить участием романиста в кругосветном плавании на фрегате «Паллада» и последующей подготовкой к печати очерков о нем.

Ведь и Тургеневу, в свою очередь властно вовлеченному в решение основной творческой проблемы этих лет, тот же год принес первую надежду на то, что он, до сих пор очеркист и повествователь, окажется способным «к чему-нибудь большому, спокойному» 17 . В 1855 году был создан «Рудин», объективно знаменовавший рождение Тургенева-романиста. В чем, однако, сам автор этой «большой повести» отнюдь не был уверен 18 .

Напряженные раздумья над характером современного романа и его структурой, в наибольшей степени отвечающей переходно-кризисному состоянию общества, продолжают занимать Тургенева. И если несколько ранее он пришел к выводу о невозможности опереться здесь на опыт «Мертвых душ» Гоголя (потому что «Мертвые души» действительно поэма - пожалуй, эпическая, а мы говорим о романах» 19), а также перенести на русскую почву формы социального западноевропейского романа - «сандовского и диккенсовского» (потому что если они и «примутся», то не ранее того, как «выскажутся уже стихии нашей общественной жизни» 20), то ныне не меньшие сомнения должны были породить у него перспективы, открываемые романом и Григоровича, и Писемского. Ведь как в первом, так и во втором по существу не оставалось места для новой, рожденной кризисной эпохой, сословно не ограниченной личности, которая либо попросту отсутствовала (у Григоровича), либо же снижалась и даже дискредитировалась (у Писемского). Но оба эти решения были принципиально неприемлемыми для автора «Рудина».

Перед лицом огромной, во весь рост вставшей творческой задачи - подлинного веления времени - Тургенев в середине 50-х годов ощущал себя едва ли не в одиночестве. И тем, надо полагать, неизбежнее его внимание должен был привлечь тот образец нового русского романа, который заключала в себе хорошо памятная ему 21 «Обыкновенная история» (1847) Гончарова. В самом деле: найденная ее автором форма впервые положительно преодолевала «синкретизм» русского романа 30-х - начала 40-х годов; в ее основе лежали вполне национальные и вполне современные жанровые компоненты (любовная повесть и нравоописательные очерки), между которыми было достигнуто значительное единство, благодаря проникающим произведение обобщающим «мотивам». Структура этого первого в русской литературе романа в собственном смысле понятия позволяла охватывать современную жизнь с достаточной полнотой и вместе с тем дифференцированно - в сочетании интересов и идеалов индивидуальности и нужд большинства общества, «поэзии» бытия (лучших человеческих стремлений) - с его «прозой» (практикой, «делом»). Думается, чем глубже вникал Тургенев, трудясь в муках сомнений над «Двумя поколениями», «Рудиным», в творческие решения Гончарова-романиста, тем отчетливей вырисовывалась перед ним связующая его с Гончаровым «однородность стремлений» 22 .

Она-то и становится предпосылкой для перерастания светского знакомства в общение литературно-творческое, для Тургенева особенно ценное той помощью, которую оно оказывало в его самоопределении на новом пути. «Он, - вспоминал Гончаров, - искал часто бесед со мною... дорожил моими мнениями, прислушивался внимательно к моему разговору» 23 . И было к чему прислушиваться. Ведь Гончаров, с этого времени вновь погруженный в обдумывание «Обломова» и «Обрыва», сызнова бьется над едва ли не решающим их «узлом»: средством органически сочетать «внутренний» (психологический) уровень произведений с уровнем «внешним» - очерково-нравоописательным, по сравнению с «Обыкновенной историей» необычайно разросшимся 24 . Острота данной проблемы была настолько велика, что в «Обрыве» (а частично и в «Обломове») она выносится на страницы произведения, становится предметом дискуссий его героев, преображая этот гончаровский роман в акт самосознания формирующегося жанра. Создатель «Обломова» и «Обрыва» объективно обнажал едва ли не центральную задачу русского романа 50-х годов в целом - в том числе и будущего тургеневского. И, может быть, никто так хорошо не понимал этого в середине 50-х годов, как именно Тургенев. Только этим можно объяснить и его живое участие в гончаровских замыслах и планах (в особенности «Обрыва»), и неоднократные пожелания поскорее их завершить. «...Не хочу думать, - пишет Тургенев Гончарову, например, 11 ноября 1856 года из Парижа, - чтобы Вы положили свое золотое перо на полку, я готов Вам сказать, как Мирабо Сиэсу: - «Le silence de M-r Gontscharoff une calamite publigue!» *1 (...) Я буду приставать к Вам с восклицаниями: «Обломова»! И 2-й (художественный) роман!», пока Вы не кончите их...» 25 Словом, если интерес Тургенева к Гончарову в середине 50-х годов и отмечен долей корысти, на что намекает автор «Необыкновенной истории», то это есть корысть представителя русской литературы, озабоченного ее успехами.

Впрочем, в беседах Гончарова и Тургенева заинтересован в это время не только автор «Рудина». Сам Гончаров пояснял стремление поверять свои замыслы более всего Тургеневу лишь очень тонким критическим чутьем последнего. Но тут Тургенева могли бы заменить и В. П. Боткин, и А. В. Дружинин, и П. В. Анненков, к которому, заметим кстати, Гончаров и обратится после публикации «Обломова» с просьбой написать о женских персонажах произведения. Однако первым слушателем только что законченного «Обломова» Гончаров предпочел иметь все же Тургенева (присутствовали также В. П. Боткин и А. А. Фет), для чего «с радостью» проделал путь из Мариенбада в Париж. Эту внимательность к суду именно Тургенева (а не Григоровича или Писемского, к тому времени довольно опытных прозаиков) можно, на наш взгляд, объяснить только одним: Гончаров обнаруживал в своем младшем собеседнике потенциального и притом типологически близкого ему романиста. Отдавал себе в этом отчет Гончаров или нет, но уже в середине 50-х годов он мог обнаружить у Тургенева, как автора философски оснащенной любовной повести («Дневник лишнего человека», «Переписка», «Затишье», «Яков Пасынков») и особого - опоэтизированного - очерка («Записки охотника»), жанровые компоненты, аналогичные тем, на основе которых вырастал и его собственный роман. Но в этом случае и гончаровский интерес к Тургеневу был, в свою очередь, закономерен и неизбежен, способствуя творческому самосознанию творца «Обломова». Вот по крайней мере одно свидетельство тому. В 1857 году, завершая свой второй роман, Гончаров сделал характерное признание: «Меня перестала пугать мысль, что я слишком прост в речи, что не умею говорить по-тургеневски...» 26 . Действительно, в «Обломове» Гончаров почти полностью отказывается от повествовательного лиризма, весьма значительного в «Обыкновенной истории», как источника эстетизации (поэтизации) изображаемого, так как находит ему замену в своеобразном «симфонизме», несравненно больше отвечающем природе его таланта. Но помог этому, пусть и косвенно, опыт Тургенева.

Сознание особой ценности суда и советов автора «Рудина», а не некое литературное таровство руководило Гончаровым и в той встрече 1855 года, когда, по его словам, «он взял - да... вдруг и открыл ему (Тургеневу. - В. Н.) не только весь план будущего своего романа («Обрыв»), но и пересказал все подробности, все готовые... на клочках программы сцены, детали...» 27 . И в тот момент этот своеобразный «обмен опытом» принес Гончарову, подметившему «громадное впечатление», сделанное рассказом на слушателя 28 , лишь глубокое чувство удовлетворения, веры в себя.

Итак, отнюдь не корысть или злой умысел, но объективное типологическое сродство романного мышления и стоящих перед романом задач породило в середине 50-х годов между Тургеневым и Гончаровым некое подобие союза литературных единомышленников.

И те же причины в последнем счете ответственны за преображение возникшей приязни через три года в устойчивую взаимную вражду.

Напомним литературную обстановку в 1858-1860 годах, непосредственно - положение в области романа.

К этому времени стала, по существу, очевидной исчерпанность «крестьянского» («народного») романа Григоровича. Либералу П. В. Анненкову, предсказывавшему такой исход еще в 1854 году (в статье «По поводу романов и рассказов из простонародного быта»), нельзя было отказать, даже не разделяя его аргументации, в значительной проницательности. Ведь в период нового его оживления в конце 60-х годов («Горнорабочие», «Глумовы», «Где лучше?» Ф. Решетникова) «народному» роману не удалось подняться до общенациональной художественной значимости. Судьбы данной формы вообще остаются под вопросом вплоть до начала «движения самих масс» (В. И. Ленин), когда на его основе сложится новаторский народный роман А. М. Горького («Мать»).

Другой вид жанра - социально-бытовой А. Писемского - в 1858 году достигает того своего пика (в «Тысяче душ», вышедшей в свет в этом году), за которым ощутим вместе с тем и его предел, обусловленный ограниченностью психологического содержания и анализа, вообще интереса к духовным запросам современной развитой личности. Ни один из последующих романов Писемского не мог соперничать по общественно-художественному значению с произведениями Тургенева или Гончарова в том же роде.

С завершением и публикацией «Обломова», «Дворянского гнезда», «Накануне» именно их авторы оказываются на перевале 50-60-х годов во главе русского романного процесса.

«Знамение времени» (Н. Добролюбов), «капитальнейшая вещь» 29 (Л. Толстой) - это ведь оценки не только гончаровского «Обломова», но и той жанровой формы (структуры), которую данное произведение воплощало. Ибо лишь на ее пути, посредством ее «механизма» оказалось возможным, как следует из смысловых акцентов в похвалах и Л. Толстого 30 , и Тургенева 31 , сочетать интерес остросовременный («временной», как выразились бы П. В. Анненков или А. В. Дружинин) с общенациональным и всечеловеческим. Иными словами, только эта разновидность романа предлагала структуру, естественно (насколько органично - это другой вопрос) сопрягавшую в себе историю и судьбу развитой личности с картиной современного общества, психологию (бытие) с «социологией» (бытом).

Художественные достижения гончаровско-тургеневского романа 1858-1860 годов, засвидетельствованные «огромным эффектом» и «Дворянского гнезда» 32 , несколько опередившего успех «Обломова», превращают этот роман поистине в основной «капитал» русской реалистической прозы со времени Гоголя и «натуральной школы». Как Гончаров, так и Тургенев обретают законные и равные права на роль «первенствующей фигуры в русской литературе» 33 - главы ее нового периода. В этом отношении им пока не «угрожают» ни Л. Толстой, создающий в эти годы повести и рассказы, ни Достоевский, только что вернувшийся с каторги и как бы заново нащупывающий свой самобытный творческий путь. Но с тем большей неумолимостью сложившаяся романная ситуация обрекает на соперничество-столкновение их самих - по причине как раз наибольшей близости друг к другу и «по роду сочинений» 34 , и по времени их общественного признания.

Любое соперничество чревато страстями, и спор Гончарова с Тургеневым за первенство, от исхода которого для одного из них зависело, как ему представлялось, «дело всей жизни» 35 , не был исключением. В 1858 году, познакомившись в изустном чтении с «Дворянским гнездом» и тут же оценив, как и весь тургеневский кружок, его художественную значительность, Гончаров иначе, чем тремя годами ранее, преувеличенно, хотя и абсолютно искренно, оценивает результат «громадного впечатления», произведенного на Тургенева планом и подробностями романа «Обрыв». То есть замысла, с которым Гончаров в особенности связывал закрепление своего преимущества в области ведущего жанра русской прозы 50-х годов. Ведь за его плечами были уже «Обыкновенная история» с ее неслыханным успехом 36 , готовый «Обломов», большой фрагмент из которого («Сон Обломова») был единодушно принят читателями и критикой еще в 1849 году, когда будущий автор «Рудина», в сущности, ничем не обнаружил данных романиста. Теперь Гончаров без обиняков квалифицирует итоги «впечатлительности» 37 Тургенева в 1855 году как намеренное литературное заимствование: «Я остался (то есть после чтения «Дворянского гнезда» на квартире Тургенева. - В. Н.) и сказал Тургеневу, что прослушанная мною повесть есть не что иное, как слепок с моего романа» 38 .

Дальнейшее хорошо известно. После выхода в свет «Накануне» Гончаров повторяет свое обвинение публично, ссора доходит до своей кульминации, едва не вылившейся в поединок. Вмешательством «третейского суда» (П. В. Анненков, А. В. Дружинин, С. С. Дудышкин, А. В. Никитенко), состоявшегося в присутствии Тургенева и Гончарова 29 марта 1860 года, она была формально погашена, но отношения соперников возобновились лишь спустя четыре года (на похоронах А. В. Дружинина) по инициативе Тургенева и никогда уже не имели первоначальной симпатии и доверчивости. Затаенная взаимная неприязнь сопутствовала Гончарову и Тургеневу до конца их дней, окрашивая собою и самый интерес к творчеству друг друга.

Все вышесказанное отнюдь, однако, не избавляет, но именно обязывает нас, историков литературы, дать ясный и по возможности точный ответ на вопрос: отразилось ли знакомство Тургенева с замыслом и деталями будущего «Обрыва» на его дальнейшей работе как романиста? Ведь попросту игнорировать такую возможность - значит предполагать, что литератор работает в изоляции и никакого творческого процесса (взаимодействия) не существует. Между тем Гоголь был обязан Пушкину сюжетами «Ревизора» и «Мертвых душ», ранний Тургенев пользуется гоголевскими приемами, молодой Л. Толстой в «Рубке леса» группирует «разряды» солдат в духе очерков «натуральной школы», наконец, Гончаров возводит своих Веру и Марфеньку из «Обрыва» к пушкинским Татьяне и Ольге. И так до бесконечности.

Наш ответ на поставленный вопрос будет, что называется, однозначным. Да, Тургенев, автор «Дворянского гнезда», «Накануне», а также «Отцов и детей», испытал несомненное и для него плодотворное влияние не только гончаровских рассказов (из «Обрыва»), но и гончаровского романа как такового. При этом оно не вело ни к эпигонству, ибо названным произведениям Тургенева свойственна глубочайшая оригинальность 39 , ни к собственно присвоению (плагиату) чужого произведения или его фрагментов, сюжетов и т. п., так как мы не располагаем решительно ни одним убедительным доказательством этого. Уже первые эксперты - члены «третейского суда» - сочли возможным констатировать наличие в романах Гончарова и Тургенева лишь «нескольких схожих положений» и совпадений «в некоторых мыслях и выражениях» 40 . С другой стороны, сам «обвинитель» также приводит в «Необыкновенной истории», по существу, примеры сходства, а не заимствования в строгом смысле этого слова. «У меня, - говорит автор «Обрыва», - бабушка, у него тетка, две сестры, племянницы, Лаврецкий, схожий характером с Райским, так же беседует по ночам с другом юношества, как Райский с Козловым, свидания в саду и прочее. (...) У меня бабушка достает старую книгу - и у него старая книга на сцене. (...) У меня верующая Вера, и у него - религиозная Лиза, с которой он не знал, как кончить, и заключил ее в монастырь» 41 . И т. д.

Само по себе сходство - еще вовсе не доказательство влияния. Как совершенно справедливо заметил сам Гончаров в конце «Необыкновенной истории», «авторы всех литератур беспрестанно сходятся в идеях: как же тут разобрать и разграничить?» 42 . Но наш случай особый.

В 1855 году Тургенев, встречаясь с Гончаровым, выслушивал рассказы не просто даровитого, но, подчеркнем еще раз, и родственного себе художника. Более чем естественно поэтому предположить, что сильные впечатления от этих талантливых импровизаций, оседая в подсознании Тургенева, невольно и непреднамеренно преломлялись спустя какое-то время в конструировании той или иной сцены, компоновки системы персонажей и т. п. его самобытных художественных работ. Порой это могло привести к ощутимому параллелизму с прослушанным, как это и случилось со сценой объяснения Лизы Калитиной с Марфой Тимофеевной («Дворянское гнездо»), аналогичной свиданию Веры с Татьяной Марковной после «падения» Веры («Обрыв»). Сцену эту Тургенев из рукописи романа изъял. Другие, менее заметные «следы» некоторых ситуаций и персонажей «Обрыва» в первых романах Тургенева (вроде фигуры художника Шубина из «Накануне», о которой речь шла выше) можно, видимо, отыскать при особой настойчивости и рвении к этой задаче.

Итоги подобной работы были бы, разумеется, полезны для установления самого факта влияния Гончарова на автора «Дворянского гнезда». Однако пафос этого влияния (следовательно, и главный результат) заключается, на наш взгляд, все же не в частных «реминисценциях» или перекличках, сколько бы их ни было, а имеет структуросозидающий характер. Гончаров, упорно размышляющий над формой нового романа уже с конца 40-х годов, не только значительно ранее Тургенева столкнулся с той его проблемой, которая станет центральной (сопряжение бытийного и бытового начал) для гончаровско-тургеневской разновидности жанра. Он ранее Тургенева (именно к середине 50-х годов) нашел и одно из принципиальных решений ее. Это и сделало его опыт объективно необходимым для автора «Дворянского гнезда».

Но что это за решение?

Поставим вопрос иначе: чем в особенности дорожил в своем романе («Обрыв», а также и других) Гончаров?

Оказывается, не «обстановкой», то есть не теми яркими картинами русских нравов, которые неизменно вызывали похвалы критиков 43 . Ведь, согласно Гончарову, идеи его «Обрыва» могли бы воплотиться, не страдая от этого, и в иной «обстановке» - на почве иных нравов, например, французских 44 . И не сюжетом, ибо не сюжетное сходство с тургеневскими произведениями в первую очередь беспокоит романиста. Наконец, даже не общей концепцией («если б он взял содержание, тогда бы ничего» 45), как это ни покажется странным.

Наибольшую ценность представляет для Гончарова то, что он называет поэтическими мотивами. Или короче - поэзией. Именно в них сосредоточен, по его убеждению, «сок романа», его «лучшие места», словом, «его душа» 46 . «Нет, Софья Александровна, - жалуется Гончаров, в частности, С. А. Никитенко в письме от 28 июня/10 июля 1860 года, - не зернышко взял он (Тургенев. - В. Н.) у меня, а взял... подробности, искры поэзии, например, всходы новой жизни на развалинах старой, историю предков, местность сада, черты моей старушки - нельзя не кипеть» 47 .

Чтобы понять, почему эти и подобные им подробности «Обрыва» («отношение старых поколений к новым», то есть мотив отцов и детей, «падение» Веры и сибирский вариант ее судьбы, и т. п.) оказывались чуть ли не важнее сюжета и концепции романа, следует всмотреться в содержательную специфику фиксируемых ими ценностей и аспектов человеческого бытия. И тут мы заметим, что каждый из перечисленных выше мотивов заключает в себе не преходящие («временные»), но общечеловеческие, «вечные» его моменты, уровни и стремления и к тому же в их, что называется, чистом виде.

Повышенное внимание к такого рода мотивам (поэзии) у Гончарова объясняется их ответственнейшей функцией в его романе - способствовать освещению и осмыслению в общечеловеческом же по возможности духе уже и локальных, преходящих (и поэтому «прозаических») картин текущей русской действительности. Мотивы эти потому и выглядят едва ли не равнозначными целому произведению, что в них один из важнейших залогов его структурно-жанрового единства.

Вот этому «механизму» романообразования (то есть умению пронизать нравоописательные фрагменты, эпизоды, сцены произведения «поэтическими» элементами и тем самым сцементировать единым принципом все эпическое целое) и мог учиться автор «Рудина» у своего более опытного в данном отношении собеседника.

Мне могут возразить, что Тургенев к середине 50-х годов был уже автором не только «Записок охотника», но и ряда повестей, в которых самостоятельно разработал целый ряд приемов реалистической поэтизации - в частности, посредством пейзажной оркестровки, ритма, лиризма повествования, а также с помощью мотивов любви, искусства, молодости. Но в том-то и дело, что для романа всего этого было явно недостаточно, так как несоизмеримо больший, чем в повести, захват в нем общественного быта обязывал решать проблему эстетизации (поэтизации) изображаемого заново.

Не оттого ли и самое слово «поэзия», причем в смысле термина, мы встречаем по преимуществу у Тургенева и Гончарова, а не у Достоевского или Л. Толстого 60-70-х годов? «... Романы... без поэзии, - заявлял Гончаров, - не произведения искусства, а памфлеты, фельетоны или журнальные статьи, изображающие «злобу дня» 48 . Но в условиях нового времени, когда «все подходит под какой-то прозаический уровень», и «поэзия изменила свою священную красоту» 49 . Где же современный источник непреходящей ценности как этой жизни, так и художественного ее воспроизведения в романе? «Где искать поэзии?» 50 . Напряженно размышляя над этим вопросом во время кругосветного плавания на фрегате «Паллада», Гончаров вырабатывает в итоге формулу, несомненно разделяемую и автором «Дворянского гнезда». «Все, - пишет он, - находило почетное место в моей фантазии, все поступало в капитал тех материалов, из которых слагается нежная, высокая, артистическая сторона жизни» 51 . Иначе говоря, современному роману доступна вся проза действительности, однако при условии озарения этого «материала» важнейшими, извечными (по Гончарову, «неизменными») потребностями и ценностями человека.

Важнейшим ресурсом общечеловеческого интереса (поэзии) в гончаровско-тургеневском романе закономерно оказывались любовный мотив (сюжет) и высокоодухотворенный женский персонаж. При известном отличии, скажем, «Обломова» от «Дворянского гнезда» в объективности и эпическом размахе повествования эти произведения близки друг другу центральным положением любовной коллизии («поэмы любви» 52 - у Гончарова), непременным испытанием героя любовью, а также и испытанием любви, ее судеб в условиях современности, воспроизведением разных «видов» этого чувства. Как ни обилен был, однако, данный источник поэзии и поэтизации, из него нельзя было черпать (или же он становился неадекватным «материалу»), как только Гончаров или Тургенев выходили за пределы духовно-изящных сфер и уровней действительности в сферу заурядных житейских обстоятельств и проблем своих героев, в область господствующих нравов и быта вообще. Удручающий «прозаизм» последних вставал перед Тургеневым и Гончаровым как труднейшая преграда и испытание для их эпических замыслов. Вопрос о поэтических мотивах и их ресурсах приобретал огромную актуальность, выдвигаясь в качестве одного из основополагающих принципов гончаровско-тургеневского романа.

Что с драматической наглядностью и вскрыл конфликт между его создателями. Ибо не мнительностью и не завистью были вызваны известные претензии Гончарова к автору «Дворянского гнезда», но сознанием своего приоритета в разработке приемов романической поэтизации. «Главная сила таланта г. Гончарова, - подчеркивал В. Г. Белинский еще в связи с «Обыкновенной историей», - всегда в изящности и тонкости кисти, верности рисунка; он неожиданно впадает в поэзию даже в изображении мелочных и посторонних обстоятельств... в таланте г. Гончарова поэзия - агент первый и единственный...» 53 .

Вообразим себе на минуту такую идиллическую картину. Гончаров, заметив воздействие своих рассказов из «Обрыва» на роман Тургенева, отдает себе отчет в том, что оно сказалось непреднамеренно. Автор же «Дворянского гнезда» готов, в свою очередь, признать, что испытал известное гончаровское влияние. Разве это не оградило бы инцидент от тех его субъективных и даже болезненных наслоений, которыми он оброс с годами? Произошло, как известно, иначе. Ни Гончарову, ни его младшему «сопернику» не хватило в период первых объяснений - одному великодушия, столь ему свойственного, другому необходимого мужества. На запальчивость Гончарова Тургенев ответил переводом сверхделикатнейшего по самой его сути дела в почти официальное русло («третейский суд» 54), что, оскорбив Гончарова, уничтожило возможность разрешить литературно-творческий в его подоплеке спор на объективно-творческой же основе. Не встречая этого и позднее, Гончаров до конца дней сохранил угнетающее чувство нарушенной справедливости. Отсюда его упования в «Необыкновенной истории» на будущих историков русской беллетристики. И наш долг не игнорировать их. Ведь если Гончаров и уступал своему «сопернику» в творческой оперативности, то своими достижениями к середине 50-х годов он бесспорно облегчил становление и быстрый расцвет тургеневского романа. А это позволяет говорить о гончаровской школе Тургенева.

Итак, в основе литературно-творческих отношений Гончарова и Тургенева - как во время своеобразного союза между писателями, так и при разладе - находилась собственно эстетическая же проблема, имя которой структурно-жанровое единство романа 50-х годов. Обнажая и высвечивая ее, конфликт романистов вскрывает и ту степень диалектики, с которой данная проблема была решена в гончаровско-тургеневском романе. Открытый жизненной «прозе» в принципе, роман этот все же довлеет «поэзии» бытия, что ведет к известному сужению эпических возможностей данной формы. Диалектически «уравнивает» права социально-бытового материала с духовно-психологическим, «прозу» жизни с ее «поэзией» лишь роман Л. Толстого и Достоевского, что и позволит ему «захватить все», если воспользоваться выражением автора «Войны и мира».

Но ведь ему и предшествовал, его и готовил собою гончаровско-тургеневский роман 50-х годов. Вот почему вопрос о приоритете в его создании, красной нитью прошедший через спор Гончарова с Тургеневым, для историка литературы отнюдь не праздный.

1 См.: Анненков П. В. Шесть лет переписки с И. С. Тургеневым. - Вестник Европы, 1885, № 3. (См. также в кн.: Анненков П. В. Литературные воспоминания. М., 1898); Майков Л. Н. Ссора между И. А. Гончаровым и И. С. Тургеневым в 1859 и 1860 годах. - Русская старина, 1900, № 1; Никитенко А. В. Запись в «Дневнике» от 29 марта 1866 г. - См. в кн.: И. А. Гончаров в воспоминаниях современников. М., 1869, с. 117-118.

2 См.: И. А. Гончаров и И. С. Тургенев. По неизданным материалам Пушкинского дома. - Пг., Academia, 1923.

3 Гончаров И. А. Необыкновенная история. - См. в кн.: Сборник Российской публичной библиотеки. Материалы и исследования, т. II, вып. 1. Пг., 1924. См. также в кн.: Гончаров И. А. Собр. соч. в 8-ми тт. М., 1977-1980, т. VII. В дальнейшем все ссылки на «Необыкновенную историю» даны по этому изданию.

4 См., в частности: Ляцкий Е. А. Очерки жизни и творчества Гончарова. Гончаров и Тургенев. - Современник, 1912, № 2.

5 И. А. Гончаров и И. С. Тургенев. По неизданным материалам Пушкинского дома. Комментарий Б. М. Энгельгардта.

6 Ляцкий Е. А. Указанная работа, с. 188.

7 И. А. Гончаров и И. С. Тургенев. По неизданным материалам Пушкинского дома, с. 17.

8 Там же, с. 20.

9 Например, в книге Ю. Лощица «Гончаров» /М., 1976/, а также в статье О. А. Демиховской «И. А. Гончаров и И. С. Тургенев» (в кн.: И. А. Гончаров: Новые материалы. Ульяновск, 1976, с. 85).

10 Русская старина. 1900, № 1, с. 11.

11 «Я, - сообщал, например, романист о своем месте в кружке «Современника», - литературно сливался с кружком, но во многом... не сходился и не мог сойтись с членами его», «чуждался (между прочим, по природной дикости своего характера) тесного сближения с тем или другим... (Необыкновения плана, обдумываний всех отношений между лицами» (Необыкновенная история, с. 301, 302).

12 Там же, с. 355.

13 Или «мифологической», по терминологии Ю. М. Лотмана.

14 Своеобразие романа М. Ю. Лермонтова «Герой нашего времени» отнюдь не ограничивается, на наш взгляд, тем, что он состоит из нескольких новелл. В структуре произведения, в компоновке его персонажей дает себя знать драматический принцип - в частности, принцип трагедии или даже «трагедии рока». В этом смысле мы и называем его романом-драмой, подчеркивая этим его «синкретическую» природу.

15 «...Что бы про наш век ни говорили, - писал романист А. Н. Майкову 1 октября 1859 года, поясняя замысел «Тысячи душ», - какие бы в нем ни были частные проявления, главное и отличительное его направление практическое: составить себе карьеру, устроить себя покомфортабельнее, обеспечить будущность свою и потомства своего - вот божки, которым поклоняются герои нашего времени...» (Писемский А. Ф. Письма. М. - Л., изд. АН СССР, 1936, с. 77-78).

16 Гончаров И. А. Собр. соч. в 8-ми тт. М., 1952-1955, т. V, с. 150. В дальнейшем это издание будет указываться сокращенно: Гончаров И. А. Собр. соч.

17 Тургенев И. С. Полн. собр. соч. и писем. М. - Л., изд. АН СССР, 1960-1968, т. II, с. 77.

18 «Мне все что-то кажется, - заключал Тургенев в письме к А. В. Дружинину свое известие о написании «Рудина», - что собственно литературная моя карьера кончена. - Эта повесть решит этот вопрос» (Указанное издание, т. II, с. 309).

19 Тургенев И. С. Собр. соч. в 12-ти тт. М., 1953-1958, т. XI, с. 122.

21 «Одобрительные слова» о ней Тургенев высказал Гончарову еще в конце 40-х годов (см.: Гончаров И. А. Необыкновенная история, с. 354).

22 И. А. Гончаров и И. С. Тургенев. По неизданным материалам Пушкинского дома, с. 42.

23 Гончаров И. А. Необыкновенная история, с. 355.

24 «Мне, - признавался, в частности, Гончаров в «Необыкновенной истории», - становился противен мучительный процесс медленного труда создания плана, обдумываний всех отношений между лицами» (Необыкновенная история, с. 353).

25 См.: Гончаров И. А. Необыкновенная история, с. 404-405.

26 Гончаров И. А. Собр. соч., т. VIII, с. 291.

27 Гончаров И. А. Необыкновенная история, с. 356.

28 По поводу одной из сцен («взаимных признаний Веры и бабушки») Тургенев даже «заметил, что это «хоть бы в роман Гете». - Там же.

29 Процитируем этот отзыв полностью. «Обломов», - писал Л. Толстой А. В. Дружинину 16 апреля 1859 года, - капитальнейшая вещь, какой давно не было. Скажите Гончарову, что я в восторге от «Обломова» и перечитываю его еще раз. Но что приятнее ему будет - это, что «Обломов» имеет успех не случайный, не с треском, а здоровый, капитальный и невременный в настоящей публике» (Толстой Л. Н. Полн. собр. соч. Юбилейное издание. М. - Л., 1928-1958, т. X, с. 290).

30 Имею в виду цитированные выше слова Л. Толстого о «капитальном и невременном» успехе «Обломова».

31 По словам Гончарова, Тургенев однажды заметил ему: «Пока останется хоть один русский, до сих пор будут помнить Обломова» (Необыкновенная история, с. 358). Столь же высоким был отзыв об этом романе и В. П. Боткина. «Это, - писал он, - действительно капитальная вещь. Может быть, в нем и много длиннот, но его основная мысль и все главные характеры выделаны рукою большою мастера. Особенно превосходна вторая часть» (Тургенев и круг «Современника». М. - Л., Academia, 1930, с. 437).

32 Роман, свидетельствует Гончаров, «разом» поставил автора «на высокий пьедестал» (Необыкновенная история, с. 361).

33 Там же, с. 367.

34 Объясняя в «Необыкновенной истории» причины «зависти» Тургенева именно к нему, а не к другим «даровитым людям» (Дружинину, Григоровичу, Достоевскому), Гончаров подчеркивал: «Я один, по роду сочинений, был его соперником» (Необыкновенная история, с. 375).

35 «Но этот роман, - писал Гончаров об «Обрыве», - была моя жизнь... Пересказывая этот роман Тургеневу, я заметил, что, кончив «Обломова» и этот роман, т. е. Райского, я кончу все, что мне на роду написано, и больше ничего писать не буду» (Необыкновенная история, с. 360).

36 «Повесть Гончарова, - констатировал В. Г. Белинский, - произвела в Питере фурор - успех неслыханный! Все мнения слились в ее пользу» (Белинский В. Г. Полн. собр. соч., т. XII. М., изд. АН СССР, 1956, с. 352).

37 О ней пишет сам Тургенев в одном из писем к Гончарову времени конфликта (см.: Майков Л. Н. Ссора между И. А. Гончаровым и И. С. Тургеневым в 1859 и 1860 годах. - Русская старина, 1900, № 1, с. 18).

38 Гончаров И. А. Необыкновенная история, с. 360.

39 Признаваемая, по существу, и Гончаровым. Вот что говорит он, в частности, о «печатном» «Накануне»: «Я потом пробежал «Накануне»: и что же? Действительно, мало сходства! Мотив остался, но исчезло множество подробностей. Вся обстановка переломана. Герой - какой-то Болгар» (Необыкновенная история, с. 365). В «Отцах и детях» Гончаров особо отмечал заслугу Тургенева как автора Базарова (там же, с. 367).

40 Анненков П. В. Литературные воспоминания, с. 416.

41 Гончаров И. А. Необыкновенная история, с. 359.

42 Там же, с. 410.

43 «Эти похвалы, - замечал Гончаров в статье «Лучше поздно, чем никогда», - имели бы для меня гораздо более цены, если бы в моей живописи, за которую меня особенно хвалили, найдены были те идеи и вообще все то, что, сначала инстинктивно, потом... заметно для меня самого, укладывалось в написанные мною образы, картины и простые, несложные события» (Собр. соч.., т. VIII, с. 67).

44 Гончаров, как известно, считал, что идеями его «Обрыва» воспользовался Г. Флобер в «Мадам Бовари» и «Воспитании чувств», переложив «русские нравы на французские» (Необыкновенная история, с. 376).

45 Гончаров И. А. Собр. соч., т. VIII, с. 344.

46 Гончаров И. А. Необыкновенная история, с. 359. См. также: Гончаров И. А. Собр. соч., т. VIII, с. 344, 285.

47 Гончаров И. А. Собр. соч., т. VIII, с. 344.

48 Там же, с. 211.

49 Там же, т. II, с. 18, 19.

50 Там же, с. 108.

51 Там же, с. 110.

52 Гончаров И. А. Собр. соч., т. VIII, с. 285.

53 Белинский В. Г. Полн. собр. соч., т. X, с. 344.

54 «Да еще вдобавок. - продолжал Гончаров в цитированном выше письме к С. А. Никитенко, - устроил (Тургенев. - В. Н.) комедию, зрелище, дуэль, зная, что доказать нельзя, созвал свидетелей...» (Собр. соч., т. VIII, с. 344).

Сноски

*1 «Молчание господина Гончарова - это общественное бедствие (катастрофа)».

Летом 1878 года в Париже прошел первый международный конгресс литераторов, которые были серьезно озабочены охраной авторских прав. Их романы-фельетоны (так раньше называли произведения, которые печатались в газетах и журналах из номера в номер) публиковали в прессе других стран, и при этом издатели «забывали» перечислять авторам гонорары. Существовала и другая форма воровства - плагиат: сюжет оставался неизменным, а менялись имена героев и место действия. Правда, к серьезной литературе такие методы не применялись, а только к беллетристике - мелодрамам, приключениям и авантюрным романам.

Заложники безграмотности

Российские издатели тоже поворовывали у европейских авторов, но наш книжный рынок писателей интересовал мало - слишком был неразвит. Во время своего путешествия по Англии Тургенев на званом ужине разговорился с Уильямом Теккереем, автором «Ярмарки тщеславия ». Тот, узнав, что даже у самых популярных российских журналов максимальный тираж 10 тысяч экземпляров, рассмеялся и заявил, что «подобная литература есть одно самообольщение». А когда Иван Сергеевич начал хвалить талант Гоголя, сказал:

Хорош гениальный писатель, о существовании которого Европа не знает и читают которого только десять тысяч!

Причиной малых тиражей российских газет и журналов в то время была повальная безграмотность населения. А русские писатели были непопулярны за границей не потому, что плохо и неинтересно писали, а вследствие своей бедности. Чтобы издаваться в Европе, нужно было заплатить переводчикам. Между тем авторы сами получали копейки.

Два Ивана

На мировом конгрессе литераторов Россию представляли только Иван Сергеевич (он был избран вице-президентом конгресса), который в то время жил во Франции и вращался в кругу местных писателей. И еще малоизвестный автор Петр Бобрыкин. Хотя приглашения были посланы также Достоевскому, Толстому, Полонскому и Гончарову, они их проигнорировали. Как-то так у Ивана Сергеевича получалось, что все, кого он уважал, общаться с ним не желали. Особенно обижался на него Иван Гончаров.

Два Ивана, два начинающих литератора - чиновник министерства финансов Гончаров и помещик Тургенев, - познакомились в доме у Белинского. Гончаров был в восторге от «Записок охотника ». Он даже взял книгу с собой в кругосветное плавание на фрегате «Паллада ». А вот Тургенев, по воспоминаниям гражданской жены Некрасова Авдотьи Панаевой, отзывался о творчестве коллеги с присущей ему вальяжной барственностью: «Штудировал Гончарова и пришел к выводу, что тот в душе чиновник и его кругозор ограничен мелкими интересами ».

Через год после кругосветки Иван Гончаров был принят на должность цензора. Он вообще сделал за свою жизнь очень неплохую карьеру госслужащего: после Петербуржского цензурного комитета был редактором губернской газеты в родном Симбирске. Затем его приятель - министр народного просвещения Авраам Норов - вновь вызвал друга в столицу и назначил своим доверенным лицом с чином действительного статского советника. А уже заканчивал свою блестящую службу Гончаров в должности члена Совета министров по делам книгопечатания.

Гончаров для российских литераторов был очень ценной фигурой, ему были обязаны многие за протекционизм - Писемский, Лажечников, Достоевский и другие. Поэтому с ним предпочитали дружить. В том числе любил захаживать к нему в гости и Иван Сергеевич.

Великий плагиатор?

Во время одной из таких задушевных бесед Гончаров поделился с Тургеневым замыслом своего нового романа. Рассказывал подробно, с эпизодами и характерами. О неком художнике Раевском, который приезжает в провинциальный город к своей дальней родственнице, живущей вместе с двумя внучками. В одну из них - религиозную, волевую и обаятельную Варю - он влюбляется. И не без взаимности. Даже несмотря на то, что у нее уже есть ухажер - вольнодумец на поселении.

И что? Зимой 1858 года Тургенев представляет друзьями на домашних чтениях свой новый роман - «Дворянское гнездо ». И слушающий произведение Гончаров узнает в Лаврецком своего Райского, а в Лизе Калитиной - Варю.

Возмущенный цензор требует от Тургенева, чтобы тот убрал из романа несколько сцен, идея которых принадлежала ему. К всеобщему удивлению Тургенев это требование выполнил, что послужило поводом к кривотолкам о том, что замысел романа и характеры персонажей не его.

Что касается Гончарова, то он первое время вел себя достойно и шума никакого не поднимал. Лишь бросил Ивану Сергеевичу фразу: «Я вам это дарю! У меня еще много! ».

По воспоминаниям современников Иван Гончаров был болезненно мнителен. С той поры любые тургеневские произведения он начал причислять к плагиату придуманных им героев и сюжетных ходов. А после выхода в свет романа «Накануне », где в Шубине он тоже увидел черты Райского, а в образе Стаховой - все ту же Варю, цензор сорвался и начал уже прилюдно обвинять Тургенева в воровстве идей. Между ними произошла грозная переписка, после чего Иван Сергеевич потребовал назначить «третейский литературный суд».

Обида на всю жизнь

Перед «судьями» - публицистами Анненковым, Дружининым, Никитенко и Дудышкиным - стояла довольно сложная задача: и цензора не обидеть, и с приятелем-писателем не поругаться. Поэтому резюме «литературного суда», который состоялся 29 марта 1860 года, было весьма толерантно: никто не виноват, все это случайное совпадение.

Тургенева «приговор» устроил. Но ушел он, заявив, что больше дела с Гончаровым иметь не будет никогда. Они еще раз встретились на похоронах Дружинина, и эту встречу принято называть «формальным примирением».

Но Гончаров своей обиды Ивану Сергеевичу так не простил и оставил потомкам свои мемуары, в которых подробно описал этот инцидент. Эти воспоминания известны литературоведам под названием, которое придумал сам Иван Гончаров, - «Необыкновенная история ».

Ян Дарум

Р.S. Еще занимательней история конфликта Тургенева и Достоевского. Об этом - в нашей следующей публикации.

В понедельник исполняется 200 лет со дня рождения знаменитого критика («Мильон терзаний», «Заметки о личности Белинского», «Лучше поздно, чем никогда») и писателя Ивана Гончарова, автора романов «Обыкновенная история», «Обломов», «Обрыв», отображающих, как на ладони, жизнь дореформенной России XIX века. Его именем названы улицы многих городов постсоветского пространства, в том числе в нашей области (в Донецке и Мариуполе). А введенный благодаря ему в обиход термин «обломовщина» не устарел и поныне. Ждать, лежа на диване, когда счастье само упадет на голову, у нас любят многие… Сам же Иван Александрович был человеком весьма деятельным, успел примерить на себя множество профессий.

Купеческий сын мог стать коммерсантом

Будущий писатель родился в год русско-французского противостояния – 1812-й – в Симбирске, который в прошлом веке был переименован в Ульяновск – по истинной фамилии еще одной местной знаменитости, вождя революции Владимира Ленина. Большой каменный дом Гончаровых (жил Ваня со старшим братом и двумя сестрами вовсе не худо, ведь папа и мама принадлежали к купеческому сословию) располагался в самом центре города, имел обширный двор и сад.

Гончарову было всего семь, когда умер его отец. На плечи матери легли хозяйственные заботы, а воспитанием мальчика занимался крестный – отставной моряк Николай Трегубов, человек широких взглядов, критически относившийся к тому, что тогда происходило в России. Затем были частный пансион, коммерческое училище Москвы, выбранное по настоянию матери. Однако куда больше его интересовала не материальная, а духовная сторона жизни. Иван зачитывался Карамзиным, «питался» Державиным, боготворил Пушкина. И, в конце концов, уговорил мать написать прошение об исключении его из списка пансионеров.

Словесный факультет Московского университета пришелся по душе куда больше. По окончании вуза Иван поехал навестить родню. Симбирск, напоминавший огромную сонную деревню, не прельщал – тянуло в Москву, Петербург. Но пришлось задержаться – губернатор Загряжский уговорил стать его секретарем. А спустя 11 месяцев Гончаров вместе с ним устремился в столицу, к берегам Невы.

Питер и «Паллада»

Некоторые пишут, что, не имея никаких связей, но веря в свои талант и удачу, Гончаров направился в департамент внешней торговли Министерства финансов и устроился переводчиком иностранной переписки. Другие – что протекция имелась: мол, родной брат его крестного являлся в Питере важной шишкой. Как бы то ни было, началась госслужба, которая продлилась в общей сложности 30 лет.

Гончаров вспоминал, как, работая «маленьким чиновником-пере-вод-чиком», узнал о смерти Пушкина. «В моей скромной чиновничьей комнате, на полочке, на первом месте стояли его сочинения, где всё было изучено, где всякая строчка была прочувствована, продумана… И вдруг пришли и сказали, что он убит, что его более нет… Это было в департаменте. Я вышел в коридор и горько-горько, не владея собой, отвернувшись к стенке и закрывая лицо руками, заплакал, – признавался писатель. – Тоска ножом резала сердце, и слезы лились в то время, когда всё еще не хотелось верить, что его уже нет, что Пушкина нет! Я не мог понять, чтобы тот, пред кем я склонял мысленно колени, лежал бездыханен. И я плакал горько и неутешно, как плачут по получении известия о смерти любимой женщины или матери».

Параллельно со службой Иван Александрович занимался сочинительством, учил сыновей художника Николая Майкова – будущего поэта Аполлона и Валериана – латинскому языку и русской словесности. Там же вдоволь общался с известными писателями, музыкантами, живописцами. Потом зачастил в Дом литераторов, где некоторое время спустя читал Белинскому свой дебютный роман «Обыкновенная история». Само название подчеркивает, что разыгрывающийся в произведении конфликт между «реализмом» и «романтизмом» – типичные процессы того времени. Впрочем, как и нашего. Ведь сколько сейчас таких адуевых, убивших любовь во имя карьеры…

Мощно выстрелил Гончаров и циклом путевых очерков «Фрегат «Паллада». На этом корабле он в качестве секретаря адмирала Путятина завоевывал Японию, жители которой не давали иностранцам «добро» на торговлю. Но Россия и Соединенные Штаты побряцали у берегов Страны восходящего солнца оружием. И соответствующие договоры были подписаны. С первых дней того путешествия, про-длившегося два с половиной года (писатель побывал в Англии, Южной Африке, Индонезии, Японии, Китае, на Филиппинах и на множестве небольших островов и архипелагов Атлантического, Индийского и Тихого океанов), Гончаров начал вести подробный путевой журнал. Его материалы и легли в основу будущей книги «Фрегат «Паллада», поразившей читателей как насыщенным фактажем, так и стилем – острым, цепким, нетривиальным. Кстати, эта вещь при жизни Гончарова пережила восемь изданий – больше, чем любой из его романов.

После путешествия Гончаров недолго оставался в департаменте Минфина. Ему удалось получить место цензора. Должность для писателя была странной, ведь приходилось выхолащивать произведения коллег по перу. Однако если мастер и тяготился, то виду не подавал. К тому времени он уже опубликовал роман «Обломов», став более чем известным. Каждый нашел в этом произведении что-то свое: одни поносили лежебоку-Обломова, другие видели в его позиции чуть ли не протест против суеты всепоглощающего прогресса.

В середине 1862 года Ивана Александровича пригласили на должность редактора газеты «Северная почта» – рупора Министерства внутренних дел. Он работал там около года, а затем был назначен членом совета по делам печати. Гончаров активно защищал правительство, причинил много неприятностей некрасовскому «Современнику» и писаревскому «Русскому слову», критиковал нигилистов, писал о «жалких и несамостоятельных доктринах материализма, социализма и коммунизма». По словам невесты его племянника, Елизаветы Гончаровой (в девичестве Уманец), на письменном столе мэтра «красовалась большая роскошная, серебряная, вызолоченная чернильница, с эмалью и инкрустациями; весь письменный прибор к ней и подсвечники – подарок императора Александра III (кажется, ему очень льстило внимание государя, и он охотно рассказывал подробности самого торжества этого подношения)».

Страдания над «Обрывом»

Литературный критик и мемуарист Павел Анненков, находившийся в близких отношениях со многими писателями, вспоминал о ссоре, вспыхнувшей между двумя Иванами – Гончаровым и Тургеневым: «По возвращении из кругосветного своего путешествия или даже и ранее того Гончаров прочел некоторую часть изготовленного им романа Тургеневу и рассказал ему содержание этого произведения. При появлении «Дворянского гнезда» Тургенев был удивлен, услыхав, что автор романа, который впоследствии явился под заглавием «Обрыв», находит поразительное сходство сюжетов, что он и выразил Тургеневу лично. С появлением «Накануне» произошло то же самое».

Взбешенный обвинением в плагиате, Тургенев потребовал третейского суда. «На ваше предположение, что меня беспокоят ваши успехи – позвольте улыбнуться, и только», – ответил Гончаров. Но на суд согласился. Тот проходил 29 марта 1860 года в его квартире. Среди судей были люди, одинаково хорошо относившиеся к обоим писателям. В том числе Анненков. Вердикт был таков: «Произведения Тургенева и Гончарова, как возникшие на одной и той же русской почве, должны были тем самым иметь несколько схожих положений, случайно совпадать в некоторых мыслях и выражениях, что оправдывает и извиняет обе стороны».

Гончаров остался доволен, Тургенев же заявил ему, что их дружеские отношения «с этой минуты прекращаются». Помирились они лишь четыре года спустя – на похоронах одного из экспертов, Дружинина, прямо перед раскрытым гробом журналиста. Но прежних добрых отношений между ними уже не было никогда.

В конце 1867-го Иван Александрович вышел в отставку, полностью сосредоточившись на своем третьем романе «Обрыв», который писал 20 лет. То называл его «дитя моего сердца», то – «неудобоисполнимой задачей, которая, как жернов, висит у меня на шее и мешает поворотиться». Но всё же выдюжил. Правда, закончив роман, быстро сдал.

Больной, одинокий Гончаров часто впадал в депрессию, жаловался, что не может быстро откликаться на события современной жизни. В творческом плане лучшие годы были уже позади, в личном у него вообще ничего не склеилось – ни разу не был женат. «Родных у меня никого нет, – признавался он. – По крови родные есть, да я не придаю им никакой цены. Какие это родные, что в них близкого мне? Чужие, но близкие по мысли, по чувствам могут быть мне более дорогими, чем кровные, – только таким родством я дорожу и высоко ценю его».

В сентябре 1891-го он простудился и умер спустя три дня от воспаления легких на восьмидесятом году жизни. Похоронили писателя на Новом Никольском кладбище Александро-Невской лавры. 27 августа 1956 года в связи с ликвидацией этого приюта усопших прах Гончарова перенесли на Литераторские мостки Волкова кладбища и захоронили поблизости от могил Григоровича и… Тургенева, с которым он так ругался при жизни.

Презентуют книги и откроют трехэтажный музей

К 200-летию Гончарова в Ульяновске приурочили более сотни мероприятий. В областной научной библиотеке развернулась выставка «Всё сильней гончаровские чары», где, в частности, можно увидеть его незаконченные произведения, рукописную книгу деда писателя, узнать, как местные жители отмечали юбилей Ивана Александ-ровича 100 лет назад. С 12 по 21 июня проходит VI театральный фестиваль «Герои Гончарова на современной сцене». После громких заметок об ужасающем состоянии памятника классику его в спешном порядке отреставрировали (причем работы по заделке швов и очистке от ржавчины начались лишь в этом месяце).

Сегодня состоится гашение юбилейного конверта, а в воскресенье в парке «Винновская роща» пройдет традиционный XXXIV Всероссийский гончаровский праздник (будут звучать поэзия и музыка).

В понедельник торжественно откроют трехэтажный Историко-мемори-альный центр-музей Гончарова. Там состоится пер-вый вернисаж «Герои И.А.Гончарова в иллюстрациях российских художников». В этот же день в облправительстве вручат Международную литературную премию имени писателя.

20 июня Всероссийская государственная библиотека иностранной литературы презентует издания, выпущенные специально к 200-летию со дня рождения писателя: литературную биографию Гончарова, созданную известным французским писателем Анри Труайя, публицистику классика на русском и немецком языках, фотоальбомы.

Спор Гончарова и Тургенева
о плагиате

Документ

В 1860 году русскую литературу сотряс небывалый скандал. Иван Гончаров обвинил Ивана Тургенева в плагиате.

Подозрения пали на «Дворянское гнездо» и «Накануне». Гончаров считал, что в романах используются идеи его «Обрыва».

Сначала писатели спорили в переписке. 3 марта, прочтя начало «Накануне», Гончаров похвалил таланты Тургенева, но тонко намекнул на заимствования. Затем в литературных кругах распространились неприятные слухи.

Посредником в споре оказался Аполлон Майков. Финалом конфликта стал состоявшийся 29 марта «третейский суд» Павла Анненкова, Александра Дружинина, Степана Дудышкина и Александра Никитенко.

Товарищи отвергли обвинения в плагиате. После суда Тургенев объявил, что отныне его дружеские отношения с Гончаровым прекращаются. Подробно историю ссоры с «другом-противником» Гончаров описал в «Необыкновенной истории».

Письмо Гончарова Тургеневу

Спешу, по обещанию, возвратить Вам, Иван Сергеевич, повесть «Накануне», из которой я прочел всего страниц сорок. Дочитаю когда-нибудь после, а теперь боюсь задержать: у меня есть другое дело.

На обе эти повести, то есть «Дворянское гнездо» и «Накануне», я смотрю как-то в связи, потому, может быть, что ими начался новый период Вашей литературной деятельности.

Я даже беру смелость, судя и по тем сорока страницам, которые я прочел, заключить, каким чувством руководствовались Вы, когда писали и ту и другую вещь.

Извините, если скажу, что, не читая «Накануне», я считал Вас слабее, и всего того значения не придавал Вам, какое Вы приобретаете этою повестью, по крайней мере в моих глазах и некоторых других, может быть.

Мне очень весело признать в Вас смелого и колоссального… артиста. Желаю, чтоб Вы продолжали и кончили литературную карьеру тем путем, на который недавно так блистательно вступили.

Я помню, что Вы однажды было приуныли и как будто опустили крылья, но талант, к всеобщей радости, не дал Вам покоя, и благородные стремления расшевелились.

По прежним Вашим сочинениям я и многие тоже не могли составить себе определенного понятия о роде Вашего таланта, но по этим двум повестям я разглядел и оценил окончательно Вас как писателя и как человека.

Как в человеке ценю в Вас одну благородную черту: это то радушие и снисходительное, пристальное внимание, с которым Вы выслушиваете сочинения других и, между прочим, недавно выслушали и расхвалили мой ничтожный отрывок все из того же романа, который был Вам рассказан уже давно в программе.

Ваш искренний и усердный ценитель

И. Гончаров.

Не забудьте как-нибудь прислать мой носовой платок: извините, что напоминаю; Вы такой рассеянный и забывчивый.

Второе письмо Гончарова Тургеневу

… При появлении «Дворянского гнезда», опираясь на наши старые приятельские отношения, откровенно выразил Вам мою мысль о сходстве этой повести с сюжетом моего романа, как он был Вам рассказан по программе.

Вы тогда отчасти согласились в сходстве общего плана и отношений некоторых лиц между собой, даже исключили одно место, слишком живо напоминавшее одну сцену, и я удовольствовался.

С появлением Вашей повести «Накануне», прежде нежели я увидел и имел ее у себя в руках, уже кое-где говорили и раза два мне самому о том, что будто и в ней есть что-то сходное с продолжением моей программы.

Тогда только, получив ее от Вас, я прочел страниц тридцать и мне самому показалось, что есть что-то общее в идее Вашего художника Шубина и моего героя. Крайний недосуг помешал мне дочитать повесть до конца, и я отослал ее Вам назад.

Это предположение мое о сходстве обоих лиц состоялось уже после того, как со стороны дошли до меня слухи о сходстве.

Затем остается решить, каким образом могла родиться в голове других мысль о подобном сходстве. Я объясняю это так: я многим знакомым рассказывал сюжет своего романа, показывая и самую программу; и от некоторых коротких лиц не скрыл и ту нашу переписку и объяснение, к которым подало повод «Дворянское гнездо».

Я не считал этого тайной, тем более, что Вы предоставили мне право делать из письма Вашего какое я хочу употребление.

Но я сделал это единственное только употребление с тою только целью, что намеревался продолжать свой роман и хотел отчасти предупредить всякие толки не в свою пользу о тождестве сюжетов; а у некоторых спрашивал мнения, хотел узнать их взгляд, могут ли тот и другой сюжеты подать повод к мысли о каком-нибудь сходстве и стоит ли приниматься за это дело.

В том, что слух этот распространился и дошел уже до Вас, виноват не я. Я могу только выразить догадку, что мысль о внешнем сходстве «Дворянского гнезда» с «Райским», раз сделавшись известной, могла подать повод к разным предубеждениям и догадкам насчет сходства и между художниками…

Письмо Гончарова Тургеневу

Спешу, по обещанию, возвратить Вам, Иван Сергеевич, повесть «Накануне», из которой я прочел всего страниц сорок. Дочитаю когда-нибудь после, а теперь боюсь задержать: у меня есть другое дело.

На обе эти повести, то есть «Дворянское гнездо» и «Накануне», я смотрю как-то в связи, потому, может быть, что ими начался новый период Вашей литературной деятельности. Я даже беру смелость, судя и по тем сорока страницам, которые я прочел, заключить, каким чувством руководствовались Вы, когда писали и ту и другую вещь.

Извините, если скажу, что, не читая «Накануне», я считал Вас слабее, и всего того значения не придавал Вам, какое Вы приобретаете этою повестью, по крайней мере в моих глазах и некоторых других, может быть. Мне очень весело признать в Вас смелого и колоссального… артиста. Желаю, чтоб Вы продолжали и кончили литературную карьеру тем путем, на который недавно так блистательно вступили.

Я помню, что Вы однажды было приуныли и как будто опустили крылья, но талант, к всеобщей радости, не дал Вам покоя, и благородные стремления расшевелились.

По прежним Вашим сочинениям я и многие тоже не могли составить себе определенного понятия о роде Вашего таланта, но по этим двум повестям я разглядел и оценил окончательно Вас как писателя и как человека.

Как в человеке ценю в Вас одну благородную черту: это то радушие и снисходительное, пристальное внимание, с которым Вы выслушиваете сочинения других и, между прочим, недавно выслушали и расхвалили мой ничтожный отрывок все из того же романа, который был Вам рассказан уже давно в программе.

Ваш искренний и усердный ценитель

И. Гончаров.

Не забудьте как-нибудь прислать мой носовой платок: извините, что напоминаю; Вы такой рассеянный и забывчивый.

Второе письмо Гончарова Тургеневу

… При появлении «Дворянского гнезда», опираясь на наши старые приятельские отношения, откровенно выразил Вам мою мысль о сходстве этой повести с сюжетом моего романа, как он был Вам рассказан по программе. Вы тогда отчасти согласились в сходстве общего плана и отношений некоторых лиц между собой, даже исключили одно место, слишком живо напоминавшее одну сцену, и я удовольствовался.

С появлением Вашей повести «Накануне», прежде нежели я увидел и имел ее у себя в руках, уже кое-где говорили и раза два мне самому о том, что будто и в ней есть что-то сходное с продолжением моей программы. Тогда только, получив ее от Вас, я прочел страниц тридцать и мне самому показалось, что есть что-то общее в идее Вашего художника Шубина и моего героя. Крайний недосуг помешал мне дочитать повесть до конца, и я отослал ее Вам назад. Это предположение мое о сходстве обоих лиц состоялось уже после того, как со стороны дошли до меня слухи о сходстве.

Затем остается решить, каким образом могла родиться в голове других мысль о подобном сходстве. Я объясняю это так: я многим знакомым рассказывал сюжет своего романа, показывая и самую программу; и от некоторых коротких лиц не скрыл и ту нашу переписку и объяснение, к которым подало повод «Дворянское гнездо». Я не считал этого тайной, тем более, что Вы предоставили мне право делать из письма Вашего какое я хочу употребление. Но я сделал это единственное только употребление с тою только целью, что намеревался продолжать свой роман и хотел отчасти предупредить всякие толки не в свою пользу о тождестве сюжетов; а у некоторых спрашивал мнения, хотел узнать их взгляд, могут ли тот и другой сюжеты подать повод к мысли о каком-нибудь сходстве и стоит ли приниматься за это дело.

В том, что слух этот распространился и дошел уже до Вас, виноват не я. Я могу только выразить догадку, что мысль о внешнем сходстве «Дворянского гнезда» с «Райским», раз сделавшись известной, могла подать повод к разным предубеждениям и догадкам насчет сходства и между художниками…