«Пастух и пастушка» Астафьева

Сам автор определил жанровое своеобразие повести «Пастух и пастушка» (1971) в подзаголовке — современная пастораль. Такое определение по отношению к современной повести звучит неожиданно и странно, поэтому обращает на себя внимание. Пастораль — это литературное произведение, изображающее жизнь пастушков и пастушек (лат. pastoralis — пастушеский): деревенские жители, простые, сердечные, нравственно чистые, переживают изысканные чувства, ведут галантные беседы на лоне девственной природы и противопоставляются автором развращённым горожанам. При этом, правда, непонятно, как и когда пастушки добывают хлеб насущный, но такая «проза жизни» мало интересовала авторов и читателей пасторалей. Традиция пасторали была заложена ещё в античной поэзии (стихотворения Феокрита, Вергилия, роман Лонга «Дафнис и Хлоя»), но наибольший расцвет этого жанра в европейской литературе приходится на XVII век. В последующей европейской культуре пастух и пастушка остались символом прекрасной и чистой любви, которая преодолевает все препятствия и становится сильнее смерти. Этот символ появится в повести Астафьева, когда Борис Костя-ев вспомнит своё детское впечатление. До войны он с матерью ездил в Москву, где в театре видел балет-пастораль. Детское впечатление осталось у него на всю жизнь: «Ещё я помню театр с колоннами и музыку, и как танцевали двое — он и она, пастух и пастушка — вспомнил. Лужайка зелёная. Овечки белые. Пастух и пастушка в шкурах. Они любили друг друга, не стыдились любви и не боялись её. В доверчивости они были беззащитны» (II, «Свидание»).

Но реальная жизнь так далека от той, которая изображается в пасторали, особенно жизнь советских людей и особенно в годы Великой Отечественной войны. В повести подробно описан эпизод в маленьком украинском местечке, только что отбитом у фашистов. Видавшие виды красноармейцы потрясены, когда находят в огороде за баней убитых стариков, не успевших спрятаться от артналёта. Старики умерли одновременно, но в последний миг пытались прикрыть и уберечь друг друга: «Они лежали, прикрывая друг друга. Старуха спрятала лицо под мышку старику. И мёртвых било их осколками, посекло одежонку, выдрало серую вату из латаных телогреек, в которые оба они были одеты» (I, «Бой»). Местный житель и партизан Хвёдор Хвомич рассказал, что эти старики — пришлые. Они появились здесь примерно двадцать лет назад, приехав из голодного Поволжья, стали пасти колхозный табун, то есть были настоящими, а не придуманными пастухом и пастушкой. Автор рассуждает о жизни этих стариков: наверное, жили они по-всякому — и в ругани, и в житейских дрязгах; вид у них не пасторальный (рваная обувка, мочальная сумка с лепёхами из мёрзлой картошки), однако умерли они вместе, пытаясь спасти друг друга. И в этом они очень похожи на литературно-театральных героев.

Персонажами современной пасторали стали не безвестные старики, а молодые герои повести — Борис Костяев и Люся. Их встреча и знакомство были мимолётными (всего два дня), современными в полном смысле слова. Но людям на войне и не дано больше времени на устройство личных дел. Оба героя очень молоды: Борису — девятнадцать лет, Люсе — двадцать один год, а война уже покалечила их нравственно.

Борис — тонко чувствующий, наблюдательный человек, взводный командир, который сражается на передовой и каждый день рискует жизнью, видит смерть своих бойцов и немецких солдат. Он должен был бы привыкнуть к войне, а его душа — очерстветь, как у старшины Мохнакова. Но нет! У Бориса трепетная и совестливая душа, он каждый раз тяжело переживает чужое горе и смерть. Достаточно вспомнить, как он идёт по полю после ночного боя и на каждом шагу видит умирающих немцев. Они просят его о помощи, чуть не хватают за ноги, а он зажмуривается от жалости и жути.

Сам себя Борис называет «ванькой-взводным», но, узнав ближе его мысли и чувства, читатель понимает, что главный герой как раз не «ванька», не тупой исполнитель штабных приказов. Одного штабного интеллектуала — сытого, чистого, самодовольного адъютанта — автор показывает в сцене с застрелившимся немецким генералом (II, «Свидание»). Именно подобные штабные шаркуны презрительно и снисходительно относятся к «примитивным» солдатам и младшим офицерам с передовой, на которых, между прочим, ложится главная тяжесть войны.

О Люсе нам известно очень мало. Она явно не деревенская, но, как она очутилась в украинском местечке, автор не рассказывает. Во время оккупации у неё в доме жил немецкий офицер, которому местный староста поставлял девушек для развлечений. Люся это знала и даже наблюдала сцену, как офицерская собака загрызла девушку за то, что она подняла руку на хозяина. Что было с самой Люсей в оккупации, автор тоже не сообщает, но из её срывов во время разговора с Борисом понятно, что она стыдится прошлого и ужасается своим воспоминаниям.

Современная пастораль представлена в повести так: он и она, несмотря на страшную войну, не потеряли главных человеческих качеств — способности любить и сострадать. Только два дня были они вместе, но Борис до самой смерти мечтает о новой встрече (воображаемый приезд к Люсе — IV, «Успение») и тоскует по любимой. Всё напоминает ему о ней, даже чёрно-жёлтая бабочка, севшая ему на руку в лесном госпитале, даже девушка-медсестра в санпоезде, хотя она была совсем непохожа на Люсю. А героиня? Через много лет после войны она находит могилу Бориса и приходит туда поговорить с любимым. Она обещает, что скоро они будут вместе и уже никто не сможет их разлучить. Итак, у театральных пастушков была беззаботная долгая жизнь и прекрасная любовь; у реальных пастуха и пастушки (стариков, убитых при артобстреле) была тяжёлая долгая жизнь и любовь до смерти; на долю Бориса и Люси выпала короткая, изломанная в самом начале жизнь и вечная разлука после двух дней счастья. Но и Борис, и Люся сохранили любовь до конца жизни и из-за этого похожи на героев пасторали. Они соединятся навсегда, как обещает женщина у одинокой степной могилы, правда, после смерти.

Такой финал современной пасторали превращает повесть о любви в повесть-реквием по советским людям, убитым на войне, но победившим в ней. Реквием — это траурная музыка или заупокойная молитва. Именно так можно определить зачин и концовку повести «Пастух и пастушка». Скорбящая женщина приходит на заброшенную солдатскую могилу посреди степи, недалеко от железнодорожной насыпи, но далеко от ближайших станций. Описание могилы в степи как бы опоясывает военную часть повести и позволяет определить жанр произведения не только как современная пастораль, но и как повесть-реквием.

Подводя итог, следует сказать, что в повести «Пастух и пастушка» представлен неповторимый авторский взгляд на войну. Астафьев описывает не столько события войны, сколько человека, сопротивляющегося войне, её влиянию, разрушающему человеческую душу. В этом ярко проявился антивоенный пафос. Немолодой солдат Ланцов из взвода Бориса Костяева формулирует главную идею произведения: «Неужели такое кровопролитие ничему не научит людей? Эта война должна быть последней! Последней. Или люди недостойны называться людьми» (II, «Свидание»).

Сначала авторское определение жанрового своеобразия военной повести «современная пастораль» можно принять за иронию: какие же во время Великой Отечественной войны пастушки! Но после прочтения произведения становится понятно, что в этом странном определении выразились симпатия и глубокое сочувствие писателя Борису и Люсе — трагическим, по существу, героям, поэтому современная пастораль очень напоминает реквием.

Нельзя не полюбить писателя, умеющего писать одновременно просто и пронзительно.

Нельзя не полюбить Астафьева.

Говорю это здесь, хотя и считаю, что есть у него произведения ещё острее. Ещё пронзительнее.

Судьба солдат никогда одинаковой не была (кроме тех, кто был сражён первой же пулей в первом же бою). Перед нами очередная история, точнее несколько историй. Хотя, если подумать, в такой же степени эта повесть про старых пастуха и пастушку. Разве сжимается сердце от их трагической судьбы слабее, чем сжимается от солдатских и офицерских историй?

Психология войны во множестве её проявлениях. И о роли ваньки-взводного, который не всегда над своими солдатами. К собственному удивлению узнаёт он, что в бою всё иначе.

Не сразу, нет, а после многих боев, после ранения, после госпиталя застыдился себя Борис, такого самонадеянного, такого разудалого и несуразного, дошел головой своей, что не солдаты за ним, он за солдатами! Солдат, он и без него знает, что надо делать на войне, и лучше всего, и тверже всего знает он, что, пока в землю закопан, - ему сам черт не брат, а вот когда выскочит из земли наверх - так неизвестно, чего будет: могут и убить. Поэтому, пока возможно, он не выберется оттудова и за всяким-яким в атаку не пойдет, будет ждать, когда свой ванька-взводный даст команду вылазить из окопа и идти вперед. Уж если свой ванька-взводный пошел, значит, все возможности к тому, чтобы не идти, исчерпаны. Но и тогда, когда ванька-взводиый, поминая всех богов, попа, Гитлера и много других людей и предметов, вылезет наверх, даст кому-нибудь пинка-другого, зовя в сражение, старый вояка еще секунду-другую перебудет в окопе, замешкается с каким-либо делом, дело же, не пускающее его наверх, всегда найдется, и всегда в вояке живет надежда, что, может, все обойдется, может, вылезать-то вовсе не надо - артиллерия, может, лупанет, может, самолеты его или наши налетят, начнут без разбору своих и чужих бомбить, может, немец сам убежит, либо еще что случится…

Редко где прочитаешь и вот о чём - об отношении к привычности смерти. И рассуждает так не кто-то - солдат, который видел смерть почти ежедневно, и во множестве за раз:

На смерть, как на солнце, во все глаза не поглядишь… Страшнее привыкнуть к смерти, примириться с нею… Страшно, когда само слово «смерть» делается обиходным, как слова: есть, пить, спать, любить…

Подобное непримиримое отношение к смерти и войне можно встретить у Константина Федина в романе "Города и годы".

А самая мощная фраза в повести знаете какая?

Я сегодня думал. Вчера молчал. Думал. Ночью, лежа в снегу, думал: неужели такое кровопролитие ничему не научит людей? Эта война должна быть последней! Или люди недостойны называться людьми! Недостойны жить на земле! Недостойны пользоваться ее дарами, жрать хлеб, картошку, мясо, рыбу, коптить небо.

Собственно, ею про человечество всё сказано.

Пастух и пастушка

По пустынной степи вдоль железнодорожной линии, под небом, в котором тяжелым облачным бредом проступает хребет Урала, идет женщина. В глазах её стоят слезы, дышать становится всё труднее. У карликового километрового столба она останавливается, шевеля губами, повторяет цифру, значащуюся на столбике, сходит с насыпи и на сигнальном кургане отыскивает могилу с пирамидкой. Женщина опускается на колени перед могилой и шепчет: "Как долго я искала тебя!"

Наши войска добивали почти уже задушенную группировку немецких войск, командование которой, как и под Сталинградом, отказалось принять ультиматум о безоговорочной капитуляции. Взвод лейтенанта Бориса Костяева вместе с другими частями встретил прорывающегося противника. Ночной бой с участием танков и артиллерии, "катюш" был страшным - по натиску обезумевших от мороза и отчаяния немцев, по потерям с обеих сторон. Отбив атаку, собрав убитых и раненых, взвод Костяева прибыл в ближайший хутор на отдых.

За баней, на снегу, Борис увидел убитых залпом артподготовки старика и старуху. Они лежали, прикрывая друг друга. Местный житель, Хведор Хвомич рассказал, что убитые приехали на этот украинский хутор с Поволжья в голодный год. Они пасли колхозный скот. Пастух и пастушка. Руки пастуха и пастушки, когда их хоронили, расцепить не смогли. Боец Ланцов негромко прочитал над стариками молитву. Хведор Хвомич удивился тому, что красноармеец знал молитвы. Сам он их забыл, в молодости ходил в безбожниках и стариков этих агитировал ликвидировать иконы. Но они его не послушались...

Солдаты взвода остановились в доме, где хозяйкой была девушка Люся. Они отогревались и пили самогонку. Все были утомлены, пьянели и ели картошку, не пьянел лишь старшина Мохнаков. Люся выпила вместе со всеми, сказав при этом: "С возвращением вас... Мы так вас долго ждали. Так долго..."

Солдаты по одному укладывались спать на полу. Те, кто ещё хранил в себе силы, продолжали пить, есть, шутить, вспоминая мирную жизнь. Борис Костяев, выйдя в сени, услышал в темноте возню и срывающийся голос Люси: "Не нужно. Товарищ старшина..." Лейтенант решительно прекратил домогательства старшины, вывел его на улицу. Между этими людьми, которые вместе прошли многие бои и невзгоды, вспыхнула вражда. Лейтенант грозился пристрелить старшину, если тот ещё раз попытается обидеть девушку. Разозленный Мохнаков ушел в другую избу.

Люся позвала лейтенанта в дом, где все солдаты уже спали. Она провела Бориса на чистую половину, дала свой халат, чтобы он переоделся, и приготовила за печкой корыто с водой. Когда Борис помылся и лег в постель, веки его сами собой налились тяжестью, и сон навалился на него.

Ещё до рассвета командир роты вызвал лейтенанта Костяева. Люся даже не успела выстирать его форму, чем была очень расстроена. Взвод получил приказ выбить фашистов из соседнего села, последнего опорного пункта. После короткого боя взвод вместе с другими частями занял село. Вскоре туда прибыл командующий фронтом со своей свитой. Никогда раньше Борис не видел близко командующего, о котором ходили легенды. В одном из сараев нашли застрелившегося немецкого генерала. Командующий приказал похоронить вражеского генерала со всеми воинскими почестями.

Борис Костяев вернулся с солдатами в тот самый дом, где они ночевали. Лейтенанта опять сморил крепкий сон. Ночью к нему пришла Люся, его первая женщина. Борис рассказывал о себе, читал письма своей матери. Он вспоминал, как в детстве мать возила его в Москву и они смотрели в театре балет. На сцене танцевали пастух и пастушка. "Они любили друг друга, не стыдились любви и не боялись за нее. В доверчивости они были беззащитны". Тогда Борису казалось, что беззащитные недоступны злу...

Люся слушала затаив дыхание, зная, что такая ночь уже не повторится. В эту ночь любви они забыли о войне - двадцатилетний лейтенант и девушка, которая была старше его на один военный год.

Люся узнала откуда-то, что взвод пробудет на хуторе ещё двое суток. Но утром передали приказ ротного: на машинах догонять основные силы, ушедшие далеко за отступившим противником. Люся, сраженная внезапным расставанием, сначала осталась в избе, потом не выдержала, догнала машину, на которой ехали солдаты. Не стесняясь никого, она целовала Бориса и с трудом от него оторвалась.

После тяжелых боев Борис Костяев просился у замполита в отпуск. И замполит уже было решился отправить лейтенанта на краткосрочные курсы, чтобы тот мог на сутки заехать к любимой. Борис уже представлял свою встречу с Люсей... Но ничего этого не произошло. Взвод даже не отвели на переформировку: мешали тяжелые бои. В одном из них геройски погиб Мохнаков, с противотанковой миной в вещмешке бросившись под немецкий танк. В тот же день Бориса ранило осколком в плечо.

В медсанбате народу было много. Борис подолгу ждал перевязок, лекарств. Врач, оглядывая рану Бориса, не понимал, почему этот лейтенант не идет на поправку. Тоска съедала Бориса. Однажды ночью врач зашел к нему и сказал: "Я назначил вас на эвакуацию. В походных условиях души не лечат..."

Санитарный поезд увозил Бориса на восток. На одном из полустанков он увидел женщину, похожую на Люсю... Санитарка вагона Арина, присматриваясь к молодому лейтенанту, удивлялась, почему ему с каждым днем становится все хуже и хуже.

Борис смотрел в окно, жалел себя и раненых соседей, жалел Люсю, оставшуюся на пустынной площади украинского местечка, старика и старуху, закопанных в огороде. Лиц пастуха и пастушки он уже не помнил, и выходило: похожи они на мать, на отца, на всех людей, которых он знал когда-то...

Однажды утром Арина пришла умывать Бориса и увидела, что он умер. Его похоронили в степи, сделав пирамидку из сигнального столбика. Арина горестно покачала головой: "Такое легкое ранение, а он умер..."

Послушав землю, женщина сказала: "Спи. Я пойду. Но я вернусь к тебе. Там уж никто не в силах разлучить нас..."

"А он, или то, что было им когда-то, остался в безмолвной земле, опутанный корнями трав и цветов, утихших до весны. Остался один - посреди России".

Виктор Петрович Астафьев

Пастух и пастушка

Огромный человек, шевеля громадной тенью и развевающимся за спиной факелом, двигался, нет, летел на огненных крыльях к окопу, круша все на своем пути железным ломом. Сыпались люди с разваленными черепами, торной тропою по снегу стелилось, плыло за карающей силой мясо, кровь, копоть.

– Бей его! Бей! – Борис пятился по траншее, стрелял из пистолета и не мог попасть, уперся спиною в стену, перебирал ногами, словно бы во сне, и не понимал, почему не может убежать, почему не повинуются ему ноги.

Страшен был тот, горящий, с ломом. Тень его металась, то увеличиваясь, то исчезая, он сам, как выходец из преисподней, то разгорался, то темнел, проваливался в геенну огненную. Он дико выл, оскаливая зубы, и чудились на нем густые волосы, лом уже был не ломом, а выдранным с корнем дубьем. Руки длинные с когтями…

Холодом, мраком, лешачьей древностью веяло от этого чудовища. Полыхающий факел, будто отсвет тех огненных бурь, из которых возникло чудовище, поднялось с четверенек, дошло до наших времен с неизменившимся обликом пещерного жителя, овеществлял это видение.

«Идем в крови и пламени…» – вспомнились вдруг слова из песни Мохнакова, и сам он тут как тут объявился. Рванул из траншеи, побрел, черпая валенками снег, сошелся с тем, что горел уже весь, рухнул к его ногам.

– Старшина-а-а-а-а! Мохнако-о-ов! – Борис пытался забить новую обойму в рукоятку пистолета и выпрыгнуть из траншеи. Но сзади кто-то держал, тянул его за шинель.

– Карау-у-ул! – тонко вел на последнем издыхании Шкалик, ординарец Бориса, самый молодой во взводе боец. Он не отпускал от себя командира, пытался стащить его в снежную норку. Борис отбросил Шкалика и ждал, подняв пистолет, когда вспыхнет ракета. Рука его отвердела, не качалась, и все в нем вдруг закостенело, сцепилось в твердый комок – теперь он попадет, твердо знал – попадет.

Ракета. Другая. Пучком выплеснулись ракеты. Борис увидел старшину. Тот топтал что-то горящее. Клубок огня катился из-под ног Мохнакова, ошметки разлетались по сторонам. Погасло. Старшина грузно свалился в траншею.

– Ты живой! – Борис хватал старшину, ощупывал.

– Все! Все! Рехнулся фриц! С катушек сошел!.. – втыкая лопатку в снег, вытирая ее о землю, задышливо выкрикивал старшина. – Простыня на нем вспыхнула… Страсть!..

Черная пороша вертелась над головой, ахали гранаты, сыпалась стрельба, грохотали орудия. Казалось, вся война была сейчас здесь, в этом месте; кипела в растоптанной яме траншеи, исходя удушливым дымом, ревом, визгом осколков, звериным рычанием людей.

И вдруг на мгновение все опало, остановилось. Усилился вой метели…

Из темноты нанесло удушливой гари. Танки безглазыми чудовищами возникли из ночи. Скрежетали гусеницами на морозе и тут же буксовали, немея в глубоком снегу. Снег пузырился, плавился под танками и на танках.

Им не было ходу назад, и все, что попадало на пути, они крушили, перемалывали. Пушки, две уже только, развернувшись, хлестали им вдогон. С вкрадчивым курлыканьем, от которого заходилось сердце, обрушился на танки залп тяжелых эрэсов, электросварочной вспышкой ослепив поле боя, качнув окоп, оплавляя все, что было в нем: снег, землю, броню, живых и мертвых. И свои, и чужеземные солдаты попадали влежку, жались друг к другу, заталкивали головы в снег, срывая ногти, по-собачьи рыли руками мерзлую землю, старались затискаться поглубже, быть поменьше, утягивали под себя ноги – и все без звука, молчком, лишь загнанный хрип слышался повсюду.

Гул нарастал. Возле тяжелого танка ткнулся, хокнул огнем снаряд гаубицы. Танк содрогнулся, звякнул железом, забегал влево-вправо, качнул орудием, уронил набалдашник дульного тормоза в снег и, буравя перед собой живой, перекатывающийся ворох, ринулся на траншею. От него, уже неуправляемого, в панике рассыпались и чужие солдаты, и русские бойцы. Танк возник, зашевелился безглазой тушей над траншеей, траки лязгнули, повернулись с визгом, бросив на старшину, на Бориса комья грязного снега, обдав их горячим дымом выхлопной трубы. Завалившись одной гусеницей в траншею, буксуя, танк рванулся вдоль нее.

Надсаженный, на пределе завывал мотор, гусеницы рубили, перемалывали мерзлую землю и все в нее вкопанное.

– Да что же это такое? Да что же это такое? – Борис, ломая пальцы, вцарапывался в твердую щель. Старшина тряс его, выдергивал, будто суслика, из норки, но лейтенант вырывался, лез заново в землю.

– Гранату! Где гранаты?

Борис перестал биться, лезть куда-то, вспомнил: под шинелью на поясе у него висели две противотанковые гранаты. Он всем раздал с вечера по две и себе взял, да вот забыл про них, а старшина или утерял свои, или использовал уже. Стянув зубами рукавицу, лейтенант сунул руку под шинель – граната на поясе висела уже одна. Он выхватил ее, начал взводить чеку. Мохнаков шарил по рукаву Бориса, пытался отнять гранату, но взводный отталкивал старшину, полз на коленях, помогая себе локтями, вслед за танком, который пахал траншею, метр за метром прогрызая землю, нащупывая опору для второй гусеницы.

– Постой! Постой, курва! Сейчас! Я тебя… – Взводный бросал себя за танком, но ноги, ровно бы вывернутые в суставах, не держали его, он падал, запинаясь о раздавленных людей, и снова полз на коленях, толкался локтями. Он утерял рукавицы, наелся земли, но держал гранату, словно рюмку, налитую всклянь, боясь расплескать ее, взлаивая, плакал оттого, что не может настичь танк.

Танк ухнул в глубокую воронку, задергался в судорогах. Борис приподнялся, встал на одно колено и, ровно в чику играя, метнул под сизый выхлоп машины гранату. Жахнуло, обдало лейтенанта снегом и пламенем, ударило комками земли в лицо, забило рот, катануло по траншее точно зайчонка.

Танк дернулся, осел, смолк. Со звоном упала гусеница, распустилась солдатской обмоткой. По броне, на которой с шипением таял снег, густо зачиркало пулями, еще кто-то фуганул в танк гранату.

Остервенело били по танку ожившие бронебойщики, высекая синие всплески пламени из брони, досадуя, что танк не загорелся. Возник немец без каски, черноголовый, в разорванном мундире, с привязанной за шею простыней. С живота строча по танку из автомата, он что-то кричал, подпрыгивая. Патроны в рожке автомата кончились, немец отбросил его и, обдирая кожу, стал колотить голыми кулаками по цементированной броне. Тут его и подсекло пулей. Ударившись о броню, немец сполз под гусеницу, подергался в снегу и успокоенно затих. Простыня, надетая вместо маскхалата, метнулась раз-другой на ветру и закрыла безумное лицо солдата.

Бой откатился куда-то во тьму, в ночь. Гаубицы переместили огонь; тяжелые эрэсы, содрогаясь, визжа и воя, поливали пламенем уже другие окопы и поля, а те «катюши», что стояли с вечера возле траншей, горели, завязши в снегу. Оставшиеся в живых эрэсовцы сметались с пехотою, бились и погибали возле отстрелявшихся машин.

Впереди все тявкала полковая пушчонка, уже одна. Смятая, растерзанная траншея пехотинцев вела редкий орудийный огонь, да булькал батальонный миномет трубою, и вскоре еще две трубы начали бросать мины. Обрадованно запоздало затрещал ручной пулемет, а танковый молчал, и бронебойщики выдохлись. Из окопов, то тут, то там, выскакивали темные фигуры, от низко севших, плоских касок казавшиеся безголовыми, с криком, с плачем бросались во тьму, следом за своими, словно малые дети гнались за мамкою.

По ним редко стреляли, и никто их не догонял.

Заполыхали в отдалении скирды соломы. Фейерверком выплескивалось в небо разноцветье ракет. И чьи-то жизни ломало, уродовало в отдалении. А здесь, на позиции взвода Костяева, все стихло. Убитых заносило снегом. На догорающих машинах эрэсовцев трещали и рвались патроны, гранаты; горячие гильзы высыпались из коптящих машин, дымились, шипели в снегу. Подбитый танк остывшей тушей темнел над траншеей, к нему тянулись, ползли раненые, чтобы укрыться от ветра и пуль. Незнакомая девушка с подвешенной на груди санитарной сумкой делала перевязки. Шапку она обронила и рукавицы тоже, дула на коченеющие руки. Снегом запорошило коротко остриженные волосы девушки.

Надо было проверять взвод, готовиться к отражению новой атаки, если она возникнет, налаживать связь.

Старшина успел уже закурить. Он присел на корточки – его любимая расслабленная поза в минуту забвения и отдыха, смежив глаза, тянул цигарку, изредка без интереса посматривал на тушу танка, темную, неподвижную, и снова прикрывал глаза, задремывал.

– Дай мне! – протянул руку Борис.

Старшина окурка взводному не дал, достал сначала рукавицы взводного из-за пазухи, потом уж кисет, бумагу, не глядя сунул, и когда взводный неумело скрутил сырую цигарку, прикурил, закашлялся, старшина бодро воскликнул:

– Ладно ты его! – и кивнул на танк.

Борис недоверчиво посмотрел на усмиренную машину: такую громадину! – такой маленькой гранатой! Такой маленький человек! Слышал взводный еще плохо. И во рту у него была земля, на зубах хрустело, грязью забило горло. Он кашлял и отплевывался. В голову ударяло, в глазах возникали радужные круги.

– Раненых… – Борис почистил в ухе. – Раненых собирать! Замерзнут.

– Давай! – отобрал у него цигарку Мохнаков, бросил ее в снег и притянул за воротник шинели взводного ближе к себе. – Идти надо, – донеслось до Бориса, и он снова стал чистить в ухе, пальцем выковыривая землю.

– Что-то… Тут что-то…

– Хорошо, цел остался! Кто ж так гранаты бросает!

Спина Мохнакова, погоны его были обляпаны грязным снегом. Ворот полушубка, наполовину с мясом оторванный, хлопался на ветру. Все качалось перед Борисом, и этот хлопающий воротник старшины, будто доскою, бил по голове, небольно, но оглушительно. Борис на ходу черпал рукою снег, ел его, тоже гарью и порохом засоренный, живот не остужало, наоборот, больше жгло.

Над открытым люком подбитого танка воронкой завинчивало снег. Танк остывал. Позванивало, трескаясь, железо, больно стреляло в уши. Старшина увидел девушку-санинструктора без шапки, снял свою и небрежно насунул ей на голову. Девушка даже не взглянула на Мохнакова, лишь на секунду приостановила работу и погрела руки, сунув их под полушубок к груди.

Карышев и Малышев, бойцы взвода Бориса Костяева, подтаскивали к танку, в заветрие, раненых.

– Живы! – обрадовался Борис.

– И вы живы! – тоже радостно отозвался Карышев и потянул воздух носищем так, что тесемка развязанной шапки влетела в ноздрю.

– А пулемет наш разбило, – не то доложил, не то повинился Малышев.

Мохнаков влез на танк, столкнул в люк перевесившегося, еще вялого офицера в черном мундире, распоротом очередями, и тот загремел, будто в бочке. На всякий случай старшина дал в нутро танка очередь из автомата, который успел где-то раздобыть, посветил фонариком и, спрыгнув в снег, сообщил:

– Офицерья наглушило! Полная утроба! Ишь как ловко: мужика-солдата вперед, на мясо, господа под броню… – Он склонился к санинструктору: – Как с пакетами?

Та отмахнулась от него. Взводный и старшина откопали провод, двинулись по нему, но скоро из снега вытащили оборвыш и добрались до ячейки связиста наугад. Связиста раздавило в ячейке гусеницей. Тут же задавлен немецкий унтер-офицер. В щепки растерт ящичек телефона. Старшина подобрал шапку связиста и натянул на голову. Шапка оказалась мала, она старым коршуньим гнездом громоздилась на верхушке головы старшины.

В уцелевшей руке связист зажал алюминиевый штырек. Штырьки такие употреблялись немцами для закрепления палаток, нашими телефонистами – как заземлители. Немцам выдавали кривые связистские ножи, заземлители, кусачки и прочий набор. Наши все это заменяли руками, зубами и мужицкой смекалкой. Штырьком связист долбил унтера, когда тот прыгнул на него сверху, тут их обоих и размичкало гусеницей.

Четыре танка остались на позициях взвода, вокруг них валялись полузанесенные снегом трупы. Торчали из свежих суметов руки, ноги, винтовки, термосы, противогазные коробки, разбитые пулеметы, и все еще густо чадили сгоревшие «катюши».

– Связь! – громко и хрипло выкрикнул полуглухой лейтенант и вытер нос рукавицей, заледенелой на пальце.

Как мало прожито,
Как много пережито...
С.Я.Надсон

Главная тема повести «Пастух и пастушка» — человек на войн^ Обычно в военной прозе изображается война, как огромное национальное событие, и отдельный герой, одолевающий её, — песчинка в этом великом событии. У Астафьева эта привычная схема перевёрнута: война становится страшным фоном, а на первый план выходит конкретный человек, в трагической судьбе которого писатель обнаруживает философский, то есть общечеловеческий, смысл. Таким героем в повести является девятнадцатилетний лейтенант, командир пехотного взвода Борис Костяев.

Из-за возраста, характера, воспитания Борису трудно приспособиться к жестокой войне, невозможно защититься от потрясающих душу военных впечатлений. Но этот очень молодой человек идёт на фронт, так как считает недостойным прятаться от войны за чужие спины. Ум, тонкие душевные качества помогли взводному командиру Костяеву понять рядовых бойцов. Сначала он, молодой, «прыткий лейтенант» из полковой школы, принимал за трусость расчётливость и обстоятельность в бою опытных солдат, но «после многих боёв, после ранения, после госпиталя застыдился Борис себя такого разудалого и несуразного, дошёл головой своей, что не солдаты за ним, а он за солдатами» (II, «Свидание»). Лейтенант почувствовал фронтовое братство и привязался к бойцам своего взвода: основательному рабочему из Москвы Ланцову, добродушным кумовьям-алтайцам Карышеву и Малышеву, молоденькому ординарцу Шкалику, опытному помощнику командира взвода старшине Мохнакову.

Бориса уже несколько раз хотели повысить в должности и сделать командиром роты, но он отказывался, не желая бросать «своих». В ночном бою, когда немецкий танк начал «утюжить» в окопах растерявшихся красноармейцев, лейтенант бросился с гранатой на танк и подорвал его. Когда ночной бой закончился, Борис прежде всего позаботился о раненых и о постое для здоровых, но смертельно уставших бойцов. Когда его самого ранило в плечо у безымянного хутора, он не оставил своих солдат и в течение суток находился в окопе, пока не прислали другого командира. За человеческое отношение к подчинённым и за порядочность бойцы любят своего лейтенанта, что выражается в трогательном внимании к нему: раненому, ему приносят свекольный чай и самодельную ржаную лепёшку, а когда он пешком отправляется в полевой госпиталь, солдаты добывают повозку, чтобы Шкалик довёз взводного командира хотя бы до перевязочного пункта.

Борис родился в учительской семье с давними традициями, сохраняемыми от предков-декабристов. Здесь ценят культуру, образование, духовность. Недаром в повести появляется сквозной образ-символ — пасторальные пастушок и пастушка, олицетворяющие утончённые чувства и прекрасную, верную любовь. Этот символ сопровождает главного героя с детства до смерти: Борис рассказывает Люсе о своём впечатлении от балета-пасторали, который видел мальчиком в Москве; в последний раз образы убитых стариков — пастуха и пастушки — возникают в угасающем сознании героя в санитарном поезде. Этот сентиментальный, осмеянный советскими идеологами символ помогает раскрыть чувствительность, ранимость, романтичность Бориса, его мечту о единственной любви. В жизни Борис, как и положено романтическому юноше, сразу влюбляется в странную молодую женщину с загадочно-переменчивыми глазами, и влюбляется на всю жизнь. В повести присутствует придуманная самим героем сцена, когда он отпрашивается у замполита полка и едет в местечко, где живёт Люся. В воображении лейтенанта эта сцена представляется совершенно как реальная, что ещё раз доказывает силу его любви и глубину его тоски по любимой.

При всей своей душевной утончённости (Мохнаков про себя не раз называет командира «мямлей») Борис — решительный человек. Он запрещает старшине Мохнакову приставать к Л юсе, и бывалый старшина подчиняется, столкнувшись с непреклонной волей лейтенанта. Сначала, правда, Мохнаков сильно разозлился, но потом признался Борису: «Светлый ты парень! Почитаю я тебя. За то почитаю, что сам не имею...» (II, «Свидание»). Мохнаков имеет в виду доброту, умение сострадать и любить, которые лейтенант сохраняет в душе, а сам старшина растерял за три года войны.

В повести «Пастух и пастушка» нарушается не только привычная схема человек — война, но и привычный сюжетный ход: обычно в военных повестях любовь героев сильнее смерти, а у Астафьева даже необыкновенная любовь не смогла одолеть смертную тоску совсем молодого человека, военные впечатления «сломали» его. Все бойцы взвода (кроме Малышева), по душе близкие Борису, погибают у него на глазах. Пафнутьев подрывается на минном поле, алтайца Карышева убивает немецкий снайпер, Мохнаков взрывается вместе с фашистским танком. Последним на мине подрывается Шкалик, который спешил доставить раненого лейтенанта на перевязочный пункт и от волнения не заметил знаков минного ограждения. В полевом госпитале Борис почувствовал оскорбительное для него, подозрительное отношение медперсонала: здесь его считали обузой и хитрецом, который прячется от фронта в больничной палатке: «Да-а, выходит, он занимает чьё-то место, понапрасну жрёт чей-то хлеб, дышит чьим-то воздухом...» (IV, «Успение»). Медперсонал, как лейтенанту кажется, заботится о нём только потому, что он нужен на фронте. Это «двоедушное милосердие», ненависть мира к человеку потрясли Бориса: он умирает не от пустяковой раны, а от нервного и нравственного истощения. Вот поэтому война противна человеческой природе — к такому выводу, высказанному ещё Л.Н.Толстым в романе-эпопее «Война и мир» (3, 1, I), приходит и Астафьев в своей повести. Не вина героя, что война раздавила его: он оказался слабее, но не грубее войны.

Подводя итог, отметим, что писатель ясно выразил в своей повести важнейшую мысль: победа в Великой Отечественной войне оплачена дороже, чем это кажется на первый взгляд. Солдата может убить не только пуля, но и моральные перегрузки, связанные с войной.

Так случилось с Борисом Костяевым. В кровавом аду ночного боя (I, «Бой») герой выдержал: он забывает в себе человека, действует с какой-то звериной силой и чутьём, отбивает вместе со своим взводом атаку фашистов, тоже озверевших от страха и отчаяния. Но после боя Борис вновь обретает человеческие чувства: жалеет раненых, сочувственно разглядывает смертельно усталую девушку-санитарку. В госпитале (IV, «Успение»), немного отстранившись от войны, то есть посмотрев на неё со стороны, он ужаснулся жестокости мира до того, что не захотел жить, не захотел уцепиться «за молодую травку» (там же), как советовал ему пожилой боец-сосед по санитарному вагону. Душа лейтенанта оказалась милосерднее его времени.