Паруйр Давтян: «Зрители превращаются в клиентов, кураторы — в аниматоров, а искусство — в развлекательный аттракцион. Избранные персональные выставки
Закуривая сигарету и заправляя рубашку в брюки, Майкл думал о том, что еще каких-нибудь шесть-семь часов и закончится спокойствие выходных дней. Утром зазвонит будильник, и все начнется сначала: поиски места для парковки, одни и те же лица в поезде. Кто-то просто кивнет головой и спрячется за раскрытыми страницами «Телеграф», других, наоборот, не остановить, они готовы говорить и говорить о своей игре в гольф, автомобилях, детях. А четверка заядлых картежников начнет сдавать карты, не дожидаясь, когда тронется поезд, чтобы побыстрее начать партию в бридж по пенни за очко.
Хорошо бы найти работу поближе – лучше всего – в Шеффилде или в Честерфилде. Проще добираться. Можно даже автомобилем, если покружить по дороге М-1. Тогда и домой можно успевать в нормальное время, как все люди.
Он поставил ногу на перекладину кровати, чтобы зашнуровать ботинок. Раньше они с Лоррейн не прощались так торопливо. Если бы у них было чуть-чуть побольше свободного времени, они и в кровати бывали бы почаще. Слава Богу, что и сейчас еще все получается довольно хорошо. Он завязал шнурок на втором ботинке. Лоррейн не требуется много, чтобы завестись, и она получает от этого удовольствие.
– Слушаю.
– Ты все еще там?
– Нет, я спускаюсь.
На лужайке повсюду были разбросаны куклы Эмили. Ее коляска для кукол валялась на боку на покрытой гравием дорожке, пролегавшей между боковой стороной их дома и бетонным забором. Еще одну коляску для кукол Майкл обнаружил перевернутой около двери в гараж.
Он быстрым шагом прошел метров пятьдесят сначала в одну сторону, затем в другую, вернулся к дому, осмотрел площадки перед домом и позади него, не переставая громко звать: «Эмили! Эмили!»
– Майкл, в чем дело?
Лоррейн стояла в дверях в свитере и джинсах, вытирая розовым полотенцем мокрые волосы.
– Эмили. Ее нигде нет.
– Как нет?
– Ее, черт возьми, здесь нет.
– Она должна быть здесь. – Лоррейн вышла из дверей, держа в руке полотенце.
– Да? Тогда покажи мне, где она, черт побери!
Они обыскали сверху донизу весь дом, каждую комнату, сталкиваясь друг с другом в дверях, на лестнице. Лица у них стали бледными, осунувшимися.
– Где? – Он торопливо обернулся.
– Нет. Я имею в виду…
– Я подумал, ты увидела что-то.
Лоррейн покачала головой, подошла к нему и взяла за руку, но он оттолкнул ее.
– Майкл, мы должны присесть, хотя бы на минутку.
– Я не могу просто сидеть, черт побери!
– Нам необходимо обдумать случившееся.
– Мы должны найти ее, вот что нам необходимо сделать.
– Ты же сам сказал, что все осмотрел.
– И не нашел ее, не так ли?
В его глазах стояло безумие, руки дрожали. Лоррейн даже удивилась, иногда он дал увести себя на кухню. Она подвинула себе табурет и села, он остался стоять в растерянности.
– Надо составить список всех мест, где она может быть, – предложила Лоррейн.
– Боже мой, каких мест?
– Ее друзей, например, Меган Паттерсон.
– Это в полумиле от нас.
– Можно срезать путь, не доходя до развилки. Она вполне могла дойти туда за то время, пока мы были наверху.
– Это никак не связано…
– Нет связано! Если бы мы не были там, не оставили Эмили одну, этого бы не случилось. – Он наклонился вперед, глядя ей в глаза. – Разве не тан?
Лоррейн встала.
– Куда ты идешь?
– Позвонить матери Меган.
Но Вал Паттерсон не видела Эмили уже несколько дней. Кроме того, Меган не было дома, отец более часа тому назад повез ее на урон верховой езды. Почему бы Лоррейн не позвонить Джулии Нисон, разве Эмили и Ким не ходят иногда вместе в школу? Лоррейн позвонила Нисонам, но безуспешно. Хлопнула входная дверь, Лоррейн поняла, что Майкл вновь отправился на поиски дочери. Она листала телефонный справочник, неловко перебирая непослушными пальцами страницы, иногда услышала, как машина выкатилась задом из гаража и отъехала.
В течение последующих десяти минут Лоррейн переговорила со всеми родителями в микрорайоне, которых она знала и с которыми была в каком-либо контакте Эмили. Отец Клары Фишер проезжал мимо них полчаса тому назад и видел, как Эмили толкала коляску на лужайке перед домом. Нет, он не может точно до минуты определить время, но он уверен, что это была Эмили.
– Вы больше ничего не заметили? – спросила Лоррейн. – Кого-нибудь еще? Какую-нибудь машину?
– К сожалению, больше ничего, – ответил Бен Фишер. – Да и что я мог заметить. Вы не хуже меня знаете, что по воскресным дням здесь тихо, как в могиле.
Хлопнула дверь подъехавшей машины. Появился Майкл, с опущенными плечами, страшно расстроенный.
– Ну что? – повернулась к нему Лоррейн.
– Я четыре раза объехал все вокруг. Проверил везде между Дерби-роуд и больницей. Останавливал всех встречных и расспрашивал.
– Нам надо снова поискать в самом доме, – предложила Лоррейн. – Я имею в виду – обыскать все: шкафы, все остальное. Она может спрятаться, играя, а теперь боится выйти из укрытия.
Майкл покачал головой.
– Я не думаю, что она сама могла куда-то уйти.
– Я и говорю, она где-то здесь…
– Ее кто-то увел, – продолжил Майкл, взяв ее за руку.
– Она ни с кем не пошла бы. – Лоррейн энергично замотала головой.
– Но ведь не остается ничего другого, не так ли?
– Нет, она ни с кем не пошла бы!
– Почему ты так уверена? – Майкл отпустил ее руку.
– Потому, что мы не раз запрещали ей это. Вдалбливали ей все время с тех пор, как она научилась ходить: «Не разговаривай с людьми, которых не знаешь. Нигде – ни в парке, ни на улице. Ничего ни у кого не бери. Как бы тебе этого ни хотелось. Ни мороженого. Ни сладостей». Майкл, она просто не сделала бы это.
Он протянул руну и откинул с ее лица прядь волос.
– Кто-то взял ее, – повторил он.
Лоррейн почувствовала, как спазмом сжало желудок, а в горле встал ком.
Майкл прошел мимо.
– Что ты собираешься делать? Он удивленно взглянул на нее.
– Позвонить в полицию.
– Но еще не прошло и часа, как ее нет?
– Лоррейн, а сколько должно пройти времени?
Он набирал номер, когда она, задыхаясь и комкая слова, стала рассказывать ему про Диану.
Все годы супружеской жизни Майкл и Диана прожили в деревянном доме с тремя комнатами и террасой. Это все, что они могли себе позволить в то время, так как не хотели потратить все деньги на залог и закладную. Они не хотели лишать себя двух отпусков в год, выходов в «свет», посещения клубов. Диана любила, распустив волосы, потанцевать. Особенно после острого «карри» в «Махарани» или в «Чанде». А иногда, когда они испытывали особо сильный прилив чувств, они проводили вечер в «Лагуне».
После несчастья и последовавшего за ним развода, Майкл нашел себе квартиру-студию, а Диана осталась в старом доме с объявлением о его продаже. Нельзя сказать, что много людей заходили посмотреть его. Позже, когда Майкл и Лоррейн решили съехаться, ему пришлось настоять, чтобы Диана освободила им дом. Они сумели продать его, только сбросив с объявленной цены несколько тысяч.
Диана поселилась неподалеку, в Кисберли, маленьком городке, мужская половина жителей которого раньше трудилась на шахте, а женская на трикотажных фабриках. Теперь же они брались за любую работу, которая только подвернется.
Домик Дианы был совсем маленьким. Достаточно было открыть дверь, чтобы очутиться посредине первой комнаты, а сделав два шага, вы оказывались в кухне.
Майкл свернул направо у небольших каруселей, а затем налево, на узенькую улочку, параллельную основной дороге. Здесь три паренька десяти-одиннадцати лет тренировались, гоняя свои подержанные мопеды вверх и вниз по обочине. Некоторое время Майкл стоял, разглядывая кружевные занавески на окнах. По другую сторону улицы кто-то завел пластинку на полную мощность, знакомя всех в округе, кроме клинически глухих, с двадцатью лучшими хитами этой недели.
Майкл вдоль заросшей зеленой изгороди прошел через проём, когда-то бывший воротами. Дверной звонок не подавал признаков жизни. Дверного молоточка не было, так что ему пришлось стучать крышкой почтового ящика, а потом и кулаком.
– Она уехала, – прокричала соседка, жившая через два дома, выставляя на нижнюю ступеньку пустые молочные бутылки.
– Не может быть.
– Как вам угодно.
Через арку, мимо бака с мусором, Майкл прошел к задней части дома и заглянул в квадратное окно кухни. В мойке стояли остатки еды, возможно, завтрака. Но это ничего не доказывало. Он постучал в заднюю дверь, попытался открыть ее, навалившись всем своим весом, но она была заперта на замок и задвижку.
Зацепившись за узкий покатый скат окна задней комнаты, он подтянулся и заглянул в щель между занавесками. Голый сосновый стол, разномастные стулья, на одном из которых висело полотенце. Перед выложенным плиткой намином в пузатой вазе стояли высушенные цветы. Настенные полки были заполнены книжками в бумажных переплетах, кассетами и журналами, альбомами с фотографиями. На столике стояли фотографии Эмили, сделанные, в основном, во время ее посещений матери раз в две недели. Эмили, тянущаяся вверх, чтобы погладить ослика, на лице нерешительность. Эмили в купальнике в закрытом бассейне. Эмили и Диана на ступеньках «Воллатон холла».
Не было ни одной фотографии, на которой они были бы втроем: Майкл, Диана и Эмили – семья, которую они когда-то составляли.
– Эй, вы! Какого черта вы там делаете?
Майкл оглянулся и спрыгнул вниз. У забора дома, который был ближе к аллее, стоял человек с красным лицом.
– Смотрю, есть ли кто-либо в доме.
– Ну хорошо, там никого нет.
– Вы знаете, где она, Диана?
– А кто вы такой?
– Я… я был ее мужем.
– Ну и что?
– Я должен увидеть ее, это очень срочно.
– Насколько я знаю, ее не было здесь все выходные. По всей вероятности, уехала.
– Вы не знаете куда?
Мужчина покачал головой и повернулся в сторону своего дома. Майкл торопливо прошел через арку к фасаду. У входа в дом, расположенный ниже по улице, стояла женщина и любовалась проделанной ею работой. В одной руке она держала резиновый половичок, в другой – щетку. На ступеньках не осталось ни соринки.
– Вы не знаете, где Диана? – обратился к ней Майкл, пытаясь скрыть беспокойство в голосе.
– Уехала на выходные.
– Знаете куда?
– Вы уверены, что ее здесь совсем не было?
– Насколько я знаю.
– А маленькой девочки? Вы не видели Диану с маленькой девочкой шести лет с рыжеватыми волосами?
– Эмили. Ее дочь. Да, видела, конечно, видела много раз, но, как я сказала, не в эти последние два дня.
Майкл покачал головой и отвернулся от нее.
– Она так делает, знаете ли, иногда с ней нет ребенка. Уезжает на выходные. И, надо сказать, очень печальная.
– Почему так?
– Тип, за которым она была замужем, запретил ей видеться с девочкой чаще. Это разбило ее сердце.
Майкл позвонил Лоррейн из автомата, опустив в отверстие монетку.
– Ее здесь нет. Здесь никого нет. У тебя есть что-нибудь новое?
– Ничего. О, Майкл!..
– Я позвоню в полицию прямо отсюда.
– Может, мне тоже подъехать, встретиться с тобой там?
– Кто-нибудь должен быть дома, на всякий случай.
– Постарайся вернуться как можно скорее.
Когда он повесил трубку и побежал к машине, Эмили не было уже полтора часа, а может быть, и несколько дольше. Выезжая на главную дорогу, он вынужден был затормозить, чтобы не столкнуться с грузовиком, спускавшимся с холма в направлении Иствуда. Водитель грузовика обозвал его всеми вариантами слова «ублюдок». «Сбавь скорость, – сказал себе Майкл, – возьми себя в руки. Ты ничем не сможешь ей помочь, если сейчас не сумеешь собраться».
Лоррейн сидела на кухне и, не отрываясь, смотрела в окно. Руками она крепко сжимала кружку с уже совсем холодным чаем. Она застыла без движения, наблюдая, как все ярче разгораются уличные фонари. Каждый раз, иногда из-за поворота появлялся автомобиль, ее сердце начинало стучать сильнее. Ей хотелось думать, что кто-то нашел Эмили и везет ее домой. Но каждый раз свет проскальзывал мимо. Всякий раз, услышав шаги на тротуаре, она наклонялась вперед и ждала, что маленькая фигурка свернет на их дорожку, быстро пробежит ее и лихорадочно застучит в дверь.
В который раз в памяти прокручивался недавний разговор.
«Ты помнишь ту маленькую девочку, которая пропала?» Они читали об этом в газетах, смотрели в передачах новостей по телевидению. Было ужасно видеть лица родственников, снимки ребенка, слушать их мольбы о том, чтобы ребенка вернули живым. «Полиция нашла ее тело».
И Майкл, так убежденно смотрящий на нее: «Конечно…» Как будто не было никакой другой возможности, другого окончания этой истории.
«Что же еще, по-твоему, могло произойти?»
Кружка выскользнула из пальцев, упала на колени, скатилась на пол и разбилась. Лоррейн даже не предприняла попытки поднять осколки, оставив все как есть.
Когда наконец вернулся Майкл, он был не один. Впереди ехала полицейская машина белого цвета с синей полосой, сзади другая – без каких-либо опознавательных знаков. Из первой машины быстро вышли двое полицейских в форме и устремились за Майклом, который почти бегом бросился к дому. Из третьей машины вышла молодая женщина в лыжной утепленной куртке. Она открыла заднюю дверцу, плотный мужчина выбрался из машины и остановился на тротуаре, чтобы натянуть на себя плащ.
Лоррейн, продолжавшая пристально смотреть в окно, фиксировала каждое его движение, стоя в темноте с засунутыми в карманы рунами, он ответил ей внимательным взглядом. Затем она почувствовала, как руки Майкла крепко обвились вокруг нее, глухие рыдания вырвались из его груди, губы прижались к ее волосам, он без конца тихо повторял ее имя: «Лоррейн, Лоррейн…»
Название выставки Паруйра Давтяна «Ноль на бесконечность» отсылает зрителя к миру математических формул, который художник трактует в своем проекте как универсальный абстрактный язык, позволяющий мастеру найти новые пространства и измерения искусства. Используя «магию» чисел и алгебраических действий, Давтян создает собственную онтологию, прекрасно осознавая бесперспективность математических действий с нулем. Полагаясь на наше понимание того, что любой материальный или смысловой объект может иметь в пространстве культуры бесконечное количество интерпретаций, Давтян создает сложное экспозиционное пространство, заряженное "логическими атомами". В своем проекте Давтян исходит из очень важного обстоятельства: в тот момент, когда человечество сняло запрет деления на ноль, но открыло для себя бесконечность.
Для произведения «Бинарный туман» автором была взята фотография, сделанная в Голландии. «На застывшие ветряные мельницы опустились облака, казалось, что густой туман несет в себе нечто скрытое и процесс преобразований продолжается (как из ветра рождается электричество)». Художник, оттолкнувшись от первого впечатления, продолжает тему преобразования, которая приобретает строгий математический характер. Квадрат черно-белой фотографии трактуется автором как пиксельное бинарное поле. Используя двоичный код (основной язык программирования) художник переводит визуальное пространство в текстовое. Словно «прокручивая» вспять библейскую историю, он пытается с помощью чистого и универсального языка математики отыскать в тумане затерянное Слово.
В инсталляции «Четырехмерный супрематизм и его тень» художник обращается к аскетичной эстетике числа, пытаясь переосмыслить важнейшие открытия искусства ХХ столетия. В частности решить волновавшую умы кубистов, футуристов, супрематистов «тайну» четвертого измерения. Большинство мастеров авангарда, в том числе и Малевич, полагали, что четвертым измерением является время, однако современной науке понятно, что время - это свойство пространства, но не структура. Единственной возможностью выхода в четвертое измерение является математика, однако, очевидно, что это пространство не может быть воспринято человеческим глазом. Поэтому простейшие единицы формы («супремусы»), переведенные в четвертое измерение, могут быть представлены зрителю лишь как трехмерные «тени», редуцированные копии своих существующих в пространстве формул прототипов. Обращаясь к платоновской трактовке искусства, автор создает скульптурную композицию, которая никоим образом не является главным произведением, а только его тенью.
В это же пространство «теней» возвращает нас и представленная на выставке серия ксерографий, которая может быть воспринята как продолжение темы «четырехмерного супрематизма» в человеческом измерении. Использование вместо фотоаппарата ксерокса позволяет автору добиться максимального отстранения от объекта. Холодность беспристрастной машины фиксирующей человеческое лицо в единицу времени, лишено не только авторской позиции, но и практически любого человеческого вмешательства. Двумерные «копии» людей, зафиксированные во времени и пространстве, сродни отстраненным математическим знакам.
В рамках специальной программы 6 Московской биеннале современного искусства художник Паруйр Давтян представляет интерактивный проект «Что есть искусство», в котором высказывания об искусстве от известных деятелей культуры, а также современных критиков и простых людей будут упакованы в специальную капсулу с конфетой, которую можно будет приобрести в специальных автоматах на площадках Московской биеннале. Конфеты с цитатами напоминают культовые жевательные резинки «Love is…» с забавными высказываниями о любви, как отмечает сам автор. Екатерина Фролова специально для ARTIST TALK побеседовала с Паруйром Давтяном о том, что сегодня можно считать искусством, почему вопросы важнее ответов и зачем художники уходят от «красоты».
Конфетные автоматы будут размещены на ВДНХ в Центральном павильоне, в Фонде культуры «Екатерина», в Государственном центре современного искусства (ГЦСИ), в Государственном музее современного искусства (ММСИ) на Петровке, 25, в Государственном Дарвиновском музее, в Центре творческий индустрий «Фабрика» и Всероссийском музее декоративно-прикладного и народного искусства.
Паруйр , почему Вы задались вопросом , что является искусством ? Может быть, у вас появились сомнения в этом вопросе ?
Современный художник не может не сомневаться в этом вопросе, в противном случае его заявка на современность ощутимо тускнеет. Условно говоря, если прежде художнику можно было отделаться демонстрацией своего мастерства в рамках закрепленной системы жанров, то теперь, а точнее вот уже сто лет как, перед ним стоит более амбициозная задача - по-новому проводить границу между искусством и неискусством, выискивать среди неохватного обилия вещей, подчас далеких от искусства и ему чуждых, то, что может им потенциально стать. Тут встает и ряд этических проблем. Одна из них состоит в том, что, придавая какой-то вещи, событию или явлению художественный статус, мы их тем самым спасаем, избавляем от забвения, распада, уничтожения, на которое всё так или иначе обречено. И именно выбор, а вовсе не создание или изготовление того или иного артефакта, играет здесь ключевую роль и требует немалой ответственности.
Вас не волнует , что зритель может несерьезно отнестись к вашему проекту и воспримет автомат с конфетами всего лишь как часть развлекательного комплекса ?
На самом деле, я такого отношения и добиваюсь. Но есть два посыла: первый, что это «несерьезная вещь», а второй, что эта «несерьезная вещь» находятся в «серьезном месте». И у зрителя возникает мысль: «Почему это здесь находится?» И, когда он берет конфету, он понимает, что за этой «несерьезной» оболочкой скрывается что-то серьезное.
Работа изначально задумывалась как критика музейных институций. Существует тенденция, что когда люди приезжают в какой-то город, они обязательным делом посещают музеи современного искусства, в которых они фотографируются, в общем относятся к этому, как к своего рода развлечению, однако у любого музея есть более глубокие функции. В то же время музеи, идя на поводу у зрителя, переформатируют себя в точки для развлечения. И соответственно, если раньше музей был уделом для «избранных», то сейчас он вовлекает в себя более широкую общественность, а «широкая общественность» зачастую жаждет эффектного зрелища. Зрители превращаются в клиентов, кураторы — в аниматоров, а искусство — в развлекательный аттракцион.
«Покупая конфету, нельзя получить произведение искусства, но можно стать его частью»
Я так понимаю , что через свое ироничное произведение , конфетную машину , вы пытаетесь побудить зрителя задуматься о том , что искусство — это вовсе не веселье , а интеллектуальное занятие ?
Сама подача предполагает и развлечение, и до какой-то степени интеллектуальное усилие. В этом смысле я верен Горацию, который призывал поэтов delectare, то есть занимать или услаждать читателя, и одновременно docere — его наставлять. В моем случае услаждение будет буквальным.
Посетитель выставки должен приобрести конфету с цитатой в специально созданном аппарате . Сколько будет стоить для зрителя «сладкое прозрение «?
«Сладкое прозрение» обойдется в десять рублей. Такая монетка есть у каждого в кармане, и, как ни странно, купить на нее ничего уже нельзя. Все собранные средства пойдут на образовательные программы в Институт проблем современного искусства. Также предполагается, что если какая-нибудь институция, будь то музей или галерея, оставит у себя этот аппарат, то вырученные деньги также будет отправлять на образование в сфере современного искусства, но уже по своему усмотрению.
«Иногда продуктивное непонимание - опыт намного более ценный и преобразующий, чем понимание»
Покупая конфеты , зрители получат произведение искусства ?
Покупая конфету, нельзя получить произведение искусства, но можно стать его частью. Но вы задали хороший вопрос. Что в этой работе является искусством? Работа замысливалась мною как хэппенинг, лишенный присущей этому жанру провокационности. Возможно, со временем в ней появится что-то еще.
Будут ли в конфетах цитаты , которые перевернули Ваше отношение и восприятие искусства ?
Скорее нет, чем да. Цитаты для меня как части бесконечно меняющейся мозаики, а вот это уже может перевернуть мое восприятие искусства. Хотя был еще момент. Я начинал как классический художник, вырос в семье художника-живописца. Потом я познакомился с московским концептуализмом, это действительно перевернуло мое восприятие искусства. Было несколько персональных выставок, учеба в ИПСИ (Институт проблем современного искусства. - Прим.ред.) у Иосифа Бакштейна, он сам меня пригласил. Сейчас я работаю в группе с Юрием Альбертом, Андреем Филипповым и Виктором Скерсисом. У нас, собственно, три группы с разными названиями, но с одинаковым составом – «Купидон», «Эдельвейс» и «Царь горы». Они очень разные по эстетике и занимаются разными направлениями в искусстве: «Купидон» — тотальными инсталляциями, «Царь горы» — живописью и исследованием живописи, а «Эдельвейс» — это практики близкие к хэппенингу и перфомансу, но мы называем их «действиями».
Вы просили людей дать определение искусству , а лично Вы что считаете искусством ?
В вашем вопросе уже содержится ответ. Искусством я считаю, среди прочего, просьбу дать определение искусству, адресованную простым людям.
«Есть вещи, которые художники в этом мире меняют, но мы об этом не знаем, так как не замечаем связи»
Практически все говорят , что цель современного искусства , в отличие от классического , не давать ответы , а задавать вопросы . Почему задавать вопросы стало важнее или интереснее , чем давать ответы ?
Это вопрос сугубо философский. И то, что он обращен к художнику, достаточно показательно и, как мне кажется, неслучайно. Философия и искусство как минимум с 1960-х годов тесно взаимосвязаны. Дело не только в том, что редкая современная выставка обходится без пространного вдумчивого комментария, но и в том, что даже на самом поверхностном, внешнем уровне искусство все меньше напоминает практику по созданию эстетических объектов и все больше - исследовательскую активность. Короче говоря, искусство многое роднит с философией. Философия же, в свою очередь, всегда была, прошу прощения за каламбур, искусством задавать правильные вопросы. Жак Деррида выразил это в тавтологической формулировке, характеризуя сообщество философов как «сообщество вопроса о возможности вопроса». Искусство саморефлексивно, а это значит, что, даже отвечая на вопрос, оно заботится о том, чтобы прежде поставить его заново, по-своему, иначе.
Вам не кажется , что сегодняшнему зрителю не менее важно знать , как понимать современное искусство ?
Московский концептуалист Андрей Монастырский как-то сказал: «Должна быть большая доля непонимания, иначе это не будет искусством». Я совершенно солидарен с этим высказыванием. Иногда продуктивное непонимание - опыт намного более ценный и преобразующий, чем понимание. Непонимание как бы позволяет человеку одолеть собственный нарциссизм, выйти за свои узкие и комфортные пределы, пробуждает мышление. В этом смысле задача понимания значительно проще - достаточно прочесть десяток книг. Поэтому, перефразируя ваш вопрос, я бы сказал, что сегодняшнему зрителю важно уметь не понимать современное искусство.
«Как говорил Олег Петренко из группы «Перцы» – рядом с х..ем все кажется смешным, так и в моем случае, красивая картина становится самодостаточной и оттесняет вложенный в нее смысл»
Получается , что нужно пытаться понять , какой вопрос задает художник — в этом весь смысл ?
Я попробую объяснить просто: в любом произведении современный художник ставит некий вопрос или некую проблему. Понимание произведения достигается, на мой взгляд, тогда, когда тот вопрос, который задает художник в своем произведении, внутри себя задает сам зритель.
Да , даже профессионалы признаются , что им необходимо читать описания и комментарии к произведениям , а то и беседовать с самим художником , чтобы осознать смыслы . Но ведь проблема в том , что у большинства зрителей нет возможности такого грубого изучения биографии художника и контекстов , в которых существует произведение . Неужели нет способов «быстрого потребления смыслов «?
Я не знаю. Наверное, есть. Но я не вижу смысла в «быстром потреблении смыслов». Более того, очень часто искусство оказывается средством «замедления» времени, оазисом неторопливости и размеренности. Тут можно привести массу примеров: от восьмичасового фильма «Эмпайр» Уорхола до 700-часового перформанса «В присутствии художника» Марины Абрамович.
Наверно , каждый художник верит , что его произведения будут влиять на общество и историю . Есть ли у Вас мечты о том , как искусство поменяет мир ?
Такой мечты у меня нет. Но искусство действительно меняет этот мир, и чаще в лучшую сторону. Например, язык, на котором вы у меня сейчас берете интервью, так называемый «новый русский язык», он появился благодаря ОБЭРИУтам (группа писателей и деятелей культуры в 1927-1930 гг. - Прим.ред.). Они «сломали» язык и заново его отстроили, ведь тот язык, на котором говорили сто лет назад, очень сильно отличается от того, как мы говорим сегодня. В России искусство и поэзия очень сильно совмещены, русское искусство вообще очень нарративное. Русский авангард и московский концептуализм, как два течения, которые вошли в историю мирового искусства, они оба нарративные и достаточно близки к литературе. Помимо всего прочего, когда мы видим дорожных рабочих в оранжевом или доктора в голубом халате — это все из работ Малевича, также как и дорожные знаки — то есть инфографика. Поменяло ли это жизнь людей или не поменяло? Точно так же и соборное искусство Кандинского и Скрябина привело к совмещению звука и света, и сегодня мы танцуем на дискотеке под светомузыку. Есть вещи, которые художники в этом мире меняют, но мы об этом не знаем, так как не замечаем связи.
Как Вы думаете , почему в современном искусстве практически не наблюдается стремления к красоте , к сотворению новых эстетических идеалов , неужели в этом нет смысла ?
Это абсолютно нормальное явление. Искусство утрачивает одни функции и приобретает другие. Когда-то оно вообще имело только культовое и ритуальное значение, и никому бы в голову не пришло рассматривать, например, картину как самостоятельный красивый предмет. Лично для меня искусство появляется в момент, когда оно отделяется от церкви. Что касается эстетических идеалов, то в своих работах я намеренно ухожу от эстетики. Как говорил Олег Петренко из группы «Перцы» – рядом с х..ем все кажется смешным, так и в моем случае, красивая картина становится самодостаточной и оттесняет вложенный в нее смысл.
«В любом случае, когда мы начинаем сомневаться, является ли это искусством или не является, мы это уже называем искусством»
Ваш опрос приводит к не менее острому вопросу — всё ли , что называется сегодня искусством , является им на самом деле ?
Художник может назвать произвольный объект искусством, но совершить обратный жест он не может. Этим занимается цензура. Вы пытаетесь применить к искусству двоичную систему – искусство или не искусство. В случае с искусством это не работает, на мой взгляд. Я бы говорил о некоем квантовом состоянии, когда произвольная работа одновременно является и искусством и неискусством. Или как у Юры Альберта, у него этих состояний больше, как «50 оттенков серого» - почти искусство, не совсем искусство, очень близко к искусству, уже искусство и так далее. В любом случае, когда мы начинаем сомневаться, является ли это искусством или не является, мы это уже называем искусством. Как и в случае с религиозной точки зрения, когда атеист утверждает, что бога не существует, он уже определяет, что есть бог, но его не существует. Есть несколько уровней бытия в онтологии. На феноменологическом уровне, бог безусловно существует, потому что даже атеисты говорят «Бог его знает», «прости Господи» и так далее. Для них он не существует в материальном плане, но в феноменологическом — он существует. Также и с искусством, когда мы ставим вопрос под сомнение, мы уже подразумеваем, что это искусство, но не то искусство, которое мы бы хотели, чтобы оно существовало как искусство.
Паруйр , на этот проект вас вдохновила культовая жевательная резинка «Love is…» . Не могу не спросить , как сегодня пересекаются любовь и искусство в вашей жизни ?
Любовь, как и искусство, посредничает между смертным и бессмертным, сиюминутным и вечным. Из всех тривиальностей эта, наверное, самая достоверная.
Интервью: Екатерина Фролова
Паруйр Давтян придумал автомат. Автомат особенный, хотя, конечно, он похож на автомат для продажи конфет. В специальную капсулу, которая выпадает из автомата, вложена конфета с бумажкой, на которой напечатана цитата. Это высказывание какого-то великого человека, а может быть и совсем простого человека. Все участники, и великие, и простые дают определение искусству. На поставленный вопрос существует много ответов, от которых трудно отмахнуться. Все это в совокупности изменяет наш мир, к лучшему, разумеется..
Конфетка стоит всего 10 рублей. Деньги от проданных капсул с конфетами пойдут на образовательные программы.
Паруйр Давтян, художник-концептуалист, член групп «Купидон», «Эдельвейс», «Царь Горы», участник 6 Московской биеннале современного искусства, дизайнер.
Паруйр, этот спецпроект начинается в момент открытия биеннале?
Да, он начинается вместе с открытием Московской биеннале современного искусства. Первые аппараты — а это просто машины по продаже конфет — появятся в ГЦСИ и на Петровке, в Музее современного искусства. При этом проект задуман не как часть биеннале, а как бесконечно разрастающийся непрерывный процесс. Надеюсь, он никогда не закончится. Мне хочется, чтобы как можно больше институций, музеев, галерей начало устанавливать у себя эти автоматы. Их количество не будет ограничено. Но в первое время они разместятся примерно на 15 площадках: это ГЦСИ, ЦТИ ФАБРИКА, Культурный Фонд «Екатерина», Stella Art Foundation, ММСИ, Музей декоративно-прикладного искусства, Дарвиновский музей и т.д.
А теперь поподробнее, пожалуйста…
Главный герой проекта — капсула. В нее будет вложена конфета с бумажкой, на которой напечатана цитата. Это высказывание либо великого деятеля, либо простого человека, решившего поучаствовать в проекте и через сайт www.whatisart.ru дать определение искусству. Конфетка стоит 10 рублей. Деньги от проданных капсул с конфетами пойдут на образовательные программы Института проблем современного искусства.
А что можно говорить о цитатах?
Их я отбираю сам. Искал в книгах, в интернете, их очень много. На сегодняшний день собрано около 500 цитат великих людей и 300 высказываний наших современников, пользователей интернета, зашедших на сайт www.whatisart.ru. Там всего лишь одно окно, куда нужно вписать свой ответ на вопрос «Что есть искусство?» и подписаться. В какой-то момент это высказывание вместе с фамилией автора попадает в одну из капсул. Я убежден, что дать определение искусству может не только великий классик или признанный эксперт — слова простых людей и наших современников важны не меньше. Так или иначе, я не занимаюсь расстановкой приоритетов. Я концентрируюсь не на том, что сказали люди, а на свободе высказывания и доступе к нему. Главный мой интерес — множество. Мне хочется наглядно продемонстрировать, что на поставленный вопрос существует много ответов. Не то чтобы мы этого не знали, но когда они материализованы в виде множества маленьких капсул, от этой данности становится труднее отмахнуться.
А где должны стоять аппараты?
Я намеренно ставлю их за пределами музейного пространства, чтобы не выставлять автомат как произведение искусства, потому что оно таковым не является. Я ставлю их перед входом. Если угодно, меняю ваш взгляд перед тем, как вы попадаете внутрь. Таким образом, вы уже другими глазами смотрите на это искусство, с другими мыслями входите в галерею. Эта случайная встреча может многое изменить. Я исхожу из того, что выбор всегда непредсказуем. К искусству мы тоже приходим достаточно случайным образом, даже если многим это движение кажется целенаправленным. Работа отчасти затрагивает эти иррациональные аспекты выбора. Что касается дальнейшей судьбы проекта, то он должен зажить своей жизнью. Я как бы поджег фитиль и отошел. Люди высказываются, их высказывания попадают в конфеты, и я в этом процессе принимаю уже мало участия. Физическую работу (принести, установить автомат, вытащить оттуда мелочь, подписать контракт и т.п.) может выполнять кто угодно и без меня.
Это первый проект?
Такого рода первый. Это своего рода критика художественных институций, которые превращаются в аттракционы. Существует представление, будто для того, чтобы заманить посетителей, музеям нужно предлагать всевозможные развлечения. По сути, с помощью конфет я построил некую модель существования современного искусства и его пространств. Конфетная машина — олицетворение современного музея, который продает конфетку, развлечение, чтобы человек заплатил, вошел и насладился. Сегодня налицо тенденция сделать музей модным. Он органично встраивается в сферу элитарно-утонченного потребления. Если раньше музей критиковали за то, что он всё превращает в сувенир, выхолащивая специфику произведений и сглаживая противоречия, но теперь он всё превращает в аттракцион. И мой автомат выступает реакцией на это положение дел.
Как проект будет саморазвиваться? Может быть в Лондоне? В Париже?
Вполне возможно. Мы шутили, что конфеты-капсулы будут продаваться на следующей Венецианской биеннале. Правда, уже не за 10 рублей, а за 1 евро. Я ориентировался на сумму, которая у каждого есть в кармане и которую не жалко потратить. На 10 рублей ничего купить нельзя. Но, как ни странно, ими можно поддержать студента.
О себе.
Я из семьи живописца и начинал как живописец. Потом «пошел по наклонной», повстречал разных товарищей. Сейчас работаю совместно с Юрием Альбертом, Виктором Скерсисом и Андреем Филипповым. У нас существует одновременно 3 группы: «Купидон», «Эдельвейс» и «Царь Горы». При этом состав один и тот же, и мы делаем всё. «Купидон» занимается тотальными инсталляциями. (29 сентября открылась выставка в Stella Art Foundation.) Группа «Царь Горы» появилась в этом году и занимается исследованиями живописи. Летом мы провели первый совместный пленер: выехали в Экс-ан-Прованс, забрались на гору Сент-Виктуар, которую на протяжении долгого времени писал Сезанн, и с горы писали то место, где он предположительно находился. А группа «Эдельвейс» занимается «действиями», перформансами с элементами театра. У актеров роли, конечно, не прописаны — мы всегда полагаемся на какую-то случайность…
