Роман нетерпение сердца стефана цвейга. Нетерпение сердца

Суздальцева Т. В.

Дневник непрочитанных книг

«Есть два рода сострадания. Одно - малодушное и сентиментальное, оно, в сущности, не что иное, как нетерпение сердца, спешащего поскорее избавиться от тягостного ощущения при виде чужого несчастья; это не сострадание, а лишь инстинктивное желание оградить свой покой от страданий ближнего. Но есть и другое сострадание - истинное, которое требует действий, а не сантиментов, оно знает, чего хочет, и полно решимости, страдая и сострадая, сделать все, что в человеческих силах и даже свыше их», - таким эпиграфом начинается роман классика австрийской литературы Стефана Цвейга «Нетерпение сердца».

Писатель родился 28 ноября 1881 г. в Вене в семье зажиточного предпринимателя Морица Цвейга. Семья не была религиозной, сам Стефан впоследствии называл себя «евреем по случайности». Он учился и получил докторскую степень в Венском университете. Уже во время учёбы писатель публикует собственные стихи, написанные под влиянием Гофмансталя и Рильке.

Он много путешествовал по Европе и Индии, в последние годы Первой мировой войны присоединился к группе писателей, выступавших против войны. После войны до 1934 Цвейг жил в Зальцбурге, затем, понуждаемый нацистами к эмиграции, переселился в Лон-дон. В 1940 стал британским подданным и в том же году переехал в США, где оставался до августа 1941, после чего перебрался в Бразилию.

Произведения Цвейга обычно отличаются изощренным психологизмом, герои его нередко действуют и говорят в состоянии аффекта, побуждаемые непреодолимыми страстями. Но несколько особняком стоит роман «Нетерпение сердца». В нем писатель анализирует одну из самых тяжких духовных болезней новейшего времени, которую он и назвал «нетерпением сердца» и которая лежит в наши дни в основе многих псевдоблаготворительных действий, ломает судьбы и без того обездоленных и несчастных людей. Истинное доброделание подменяется любованием собственной добротой, а способность «носить тяготы друг друга» - недолговечной и ненадежной экзальтацией.

Герою Цвейга, Антону, 25 лет. Но его мучают те проблемы, с которыми сталкивается и современный молодой человек - возможно, в значительно более юном возрасте.

О чем это произведение? О том, как трудно молодому человеку разобраться в своих чувствах, различить, где голос совести, а где - страх перед «общественным мнением», где благородные порывы, а где - низменные страсти. О том, что важнее для юноши: «быть» или «казаться». О том, как «благими намерениями дорога в ад выстлана». О том, как надо отвечать за свои поступки, слова, чувства. О том, как надо щадить чувства другого чело-века. О том, как трудно устоять в добре и пожертвовать своей мнимой свободой ради любви к ближнему. О том, как хочется любоваться собой и стараться не видеть себя взглядом со стороны. Как хочется в своих ошибках обвинить кого угодно, только не себя. Словом, о тех грехах юности, которые могут обернуться непоправимой трагедией, что будет жечь человека до конца его жизни. «Грех юности моея и неведения моего не помяни», - для многих эти слова до конца жизни остаются неизлечимой болью сердца.

Наш юный читатель, пережив вместе с героем его юность - бурную, мятежную, полную непоправимых ошибок - обретет бесценный душевный опыт, который всегда дает соприкосновение с художественно осмысленной правдой жизни.

«Все началось с досадной неловкости, с нечаянной оплошности, с gaffe [бестактного поступка (фр.)], как говорят французы. Правда, я поспешил загладить свой промах, но когда слишком торопишься починить в часах какое-нибудь колесико, то обычно портишь весь механизм. Даже спустя много лет я так и не могу понять, где кончалась моя неловкость и начиналась вина. Вероятно, я этого никогда не узнаю», - так начинает рассказ о своей юности маститый военный, награжденный высшим орденом за мужество, но явно стыдящийся того ореола славы, который его окружает.

Вначале он совершает по неведению бестактный поступок - приглашает на танец девушку с парализованными ногами, не зная об ее увечье.

Но та на жалость отвечает глубокой привязанностью, молодость берет свое, эмоции захлестывают - и вот уже несчастная влюблена в юношу, которого считает своим благодетелем.

Герой же слишком молод, слишком зависим от чужого мнения, слишком боится за свою репутацию, свободу, за все те, подчас мнимые, преимущества, которые заключает в себе жизнь молодого одинокого военного: «С самого первого дня я опасался, что странная дружба с парализованной девушкой может стать предметом насмешек моих товарищей, предметом их беззлобного, но беспощадного солдатского зубоскальства… Именно поэтому я инстинктивно воздвиг в своей жизни стену между моими двумя мирами…»

Однако как только начинается раздвоение, оно раскалывает личность, ибо нельзя служить двум господам…

Не будучи в состоянии разделить ни страдания, ни любовь несчастной калеки Эдит, герой предается совершенно беспочвенным мечтаниями о том, что взаимная любовь была бы возможна, если бы девушка исцелилась. И он, лишь прочитав в газете о каком-то новом методе лечения, внушает ей и ее отцу ложную надежду на выздоровление. Отец – разбогатевший еврей, купивший титул вместе с зáмком, вдовец, для которого весь смысл жизни сосредоточен в дочери, - легко поддается иллюзии. Он обещает герою огромное приданое за дочерью, он готов на любые условия, лишь бы его дочь была счастлива. Но врач девушки Кондор, трезво оценивающий ситуацию, прекрасно понимает всю зыбкость надежд отца. Он пытается договориться с Антоном, чтобы тот не давал впредь никаких обещаний, которые не в силах выполнить, но и не разочаровывал бы девушку хотя бы до ее отъезда на лечение.

«Тут я почувствовал, что рука Кондора успокаивающе гладит меня по колену.

Не надо, не стыдитесь! Я, как никто другой, понимаю, что можно бояться людей, когда твое поведение не укладывается в их понятия. Вы видели мою жену. Никто не понимал, почему я женился на ней, а все, что выходит за рамки узкого и, так сказать, нормального кругозора обывателей, делает их сначала любопытными, а потом злыми… Я не переоцениваю вас, я не согласен с Кекешфальвой, который восхваляет вас как необыкновенного доброго человека, напротив, для меня вы, с вашими неустойчивыми чувствами, с вашим каким-то особенным нетерпением сердца, весьма ненадежный партнер; и как бы ни радовался я тому, что предотвратил вашу безумную выходку, мне ни в коей мере не может импонировать поспешность, с какой вы принимаете решения и тут же отказываетесь от своих замыслов. На людей, чьи поступки до такой степени зависят от настроения, нельзя возлагать никакой серьезной ответственности. Если бы мне понадобилось поручить кому-нибудь дело, требующее терпения и упорства, вас я выбрал бы в последнюю очередь».

Но молодой человек увлекается своей ролью благодетеля, к которой он совершенно не готов:

«В тот вечер я был бог. Я сотворил мир и увидел, что в нем все хорошо и справедливо. Я сотворил человека, лоб его был чист, как утро, а в глазах радугой светилось счастье. Я по-крыл столы изобилием и богатством, я взрастил плоды, даровал еду и питье. Свидетели щедрот моих громоздились передо мной, словно жертвы на алтаре, они покоились в блестящих сосудах и больших корзинах, сверкало вино, пестрели фрукты, заманчиво сладостные в нежные. Я зажег свет в покоях и свет в душе человеческой. Люстра солнцем за-жгла стаканы, камчатная скатерть белела, как снег, - и я с гордостью ощущал, что люди полюбили свет, источником которого был я; и я принимал их любовь и опьянялся ею. Они угощали меня вином - и я пил до дна, потчевали плодами и разными кушаньями - и дары их веселили мое сердце. Они дарили меня благодарностью и преклонением - и я принимал их восторги, как принимал еду и питье, как принимал все их жертвоприношения.

В тот вечер я был бог. …всех я одарил и возвысил чудом своего присутствия, и у всех мерцал в глазах зажженный мною свет, и, когда они смотрели друг на друга, мое отражение озаряло блеском их взгляд. И когда они разговаривали друг с другом - Я, и только Я, был смыслом их слов; и, даже когда мы молчали, их мысли были полны мною. Ибо Я, и только Я, был началом, основой и причиной их счастья; восхваляя друг друга, они хвали-ли меня, а возлюбив друг друга, они любили меня, творца их любви. А я сидел посреди, радуясь делу рук своих, и чувствовал, как хорошо быть добрым с созданиями своими. И, полный великодушия, я вместе с вином и едой поглощал их любовь и их счастье.

В тот вечер я был бог. Я усмирил бурные воды тревоги и прогнал тьму из сердец. Но и свой страх я тоже прогнал, и моя душа обрела покой, как никогда в жизни».

Но лишь только «бог» возвращается в свою армейскую компанию, от его возвышенных чувств не остается и следа. Как только что, увлекшись ролью благодетеля и поддавшись влиянию отца Эдит, он соглашается объявить об их помолвке, так он под влиянием шуток и издевок товарищей отказывается от несчастной девушки.

Предательство приводит к непоправимому. Узнав, что ее идеал, спаситель, кумир публично отрекся от нее, девушка покончила с собой.

«Я уверен, что из сотен людей, призванных в те августовские дни, лишь немногие шли на фронт так хладнокровно и даже нетерпеливо, как я. Не потому, что я жаждал воевать; я видел в этом всего лишь выход, спасение для себя; я бежал на войну, как преступник, в ночную тьму. Четыре недели до начала военных действий я был в безысходном отчаянии и растерянности. Я презирал себя, и сейчас еще воспоминание о тех днях для меня мучительнее самых ужасных часов на поле битвы. Ибо я знаю, что своей слабостью, своей жалостью - когда я подал надежду, а затем сбежал - я убил человека, единственного человека, который страстно любил меня».

И вот, много лет спустя, когда ужасы войны, казалось, заслонили собой ту смерть, причиной которой он был, неожиданная встреча в театре снова напоминает о той старой вине:

«Единственный человек, который знал все, всю подноготную моего преступления, сидел так близко от меня, что я слышал его дыхание. Человек, чье сострадание было не убийственной слабостью, как мое, а спасительной силой и самопожертвованием, - единственный, кто мог осудить меня, единственный, перед кем мне было стыдно! Как только в ан-тракте вспыхнут люстры, он тотчас меня увидит. Меня охватила дрожь, и я торопливо заслонил лицо рукой, чтобы он не узнал меня. Я больше не слышал ни одного такта люби-мой музыки: удары моего сердца заглушали ее. Близость этого человека, который один в целом мире знал обо мне правду, была невыносима для меня. Словно сидя в темноте голый среди этих хорошо одетых людей, я с ужасом ждал, что вот-вот загорится свет и мой позор станет явным. И когда после первого акта начал опускаться занавес, я, наклонив го-лову, быстро покинул зал, - вероятно, Кондор не успел разглядеть меня в полумраке. Но с той минуты я окончательно убедился, что никакая вина не может быть предана забвению, пока о ней помнит совесть».

Инакентия : Книга очень хорошая, а главная - поучительная! Рекомендую всем! Не пожалеете о потраченном на прочтение времени. (5) Charmegirl : Поучительная история. Как иногда сострадание и жалость приводит к необдуманным действиям, влекущим за собой трагедию. Главная героиня Эдит избалованна, вздорна и зацикленна на себе и жалостью к себе. Манипулируют окружающими - отцом, сестрой иг. героем. Отец Эдит, убиый горем старик живущий только ради больной дочери. Когда-то он разбогател, облопошив негаданно разбогатевшую наследницу. Правда толи от жалости или раскаяния, женился на ней. В молодости деньги были для него главное. Но потеряв сначала жену, а потом еще болезнь и увечье дочери, он раскаявшись готов отдать все деньги на выздоровление дочери. Гл. герой, поддавшись состраданию, сочувствию и жалости, возомнив себя эдаким самаритянином, дал надежду девушке-калеке что она достойна любви. Его, как он думал дружбу и учасие, она приняла как любовь. Но как сам герой в скорости понимае ее любовь фанатична, отчаянна и губительна. (5) iri-sa : Книга очень интересная, но тяжёлая. Читаешь, а перед глазами картинки сюжета... (5) Fantastic Lady : Что подразумевается под милосердием? Какая цена состраданию? Что такие чувства значат для больного человека и того, чье сердце полно жалости – благо или зло?
Можно сколько угодно времени философствовать на эту тему, но окончательного ответа так и не будет найдено. Каждый человек в силу своего характера, воспитания, жизненных убеждений определяет меру своего сочувствия и участия в судьбах других людей. Замечательному писателю Стефану Цвейгу удалось создать необыкновенную историю, наполненную страданием, болью, огромной верой в лучшее и ошибочными идеалами, следствием которого стали непоправимые события. Удивительно раскрыта сложная тема романа. Красной лентой сквозь историю героев проходят слова: «Сострадание - хорошо. Но есть два рода сострадания. Одно - малодушное и сентиментальное, оно, в сущности, не что иное, как нетерпение сердца, спешащего поскорее избавиться от тягостного ощущения при виде чужого несчастья; это не сострадание, а лишь инстинктивное желание оградить свой покой от страданий ближнего. Но есть и другое сострадание - истинное, которое требует действий, а не сантиментов, оно знает, чего хочет, и полно решимости, страдая и сострадая, сделать все, что в человеческих силах и даже свыше их. Если ты готов идти до конца, до самого горького конца, если запасешься великим терпением, - лишь тогда ты сумеешь действительно помочь людям. Только тогда, когда принесешь в жертву самого себя, только тогда.»
Главный герой Тони, жалея парализованную девушку Эдит, стараясь привнести в ее жизнь больше красок и счастливых моментов, как будто возвышался в собственных глазах, делая добрые дела. Но мыслил очень поверхностно, совершенно не задумываясь о возможной привязанности молоденькой романтичной девушки, для которой он за недолгое время стал центром вселенной, спасителем, любимым и лучиком солнца. Он смог ей внушить огромную жажду выздоровления, надежду испытать ответное чувство, а после безжалостно растоптать. Как известно, благими намерениями вымощена дорога в ад. Как никогда эти слова подчеркивают перипетии в судьбе героев. Ответственность за совершенные, пусть и не со зла, поступки оказалась непомерна высока.
Эдит... Безумно жаль ее! Не могу осуждать героя. Все-таки не у всех хватает великодушия, сил, мужественности стать опорой больному человеку и знать, что вряд ли лечение поможет выздороветь. Но, мне очень жаль, что он испугался насмешек, чужого мнения, презрительных взглядов и предполагая, что последует за его отъездом, все-таки сбежал. Разочарована его слабовольностью и нерешительностью.
Нельзя не проникнуться горем отца, для которого дочь - единственное дорогое существо на свете. Слишком много испытаний пришлось ему пройти, и они превратили его из жесткого, уверенного в себе дельца в несчастного, больного человека.
Понравился доктор Кондор. Замечательный чуткий человек, для которого медицина действительно призвание сердца. По мере своих сил, знаний, доброты помогает больным людям, лечит не только тело, но и души. Его семейная жизнь яркий пример того, насколько веление сердца и простых человеческих качеств может сделать другого человека счастливым. Запомнились его слова «Поверьте мне, все таки стоит обременить себя тяжкой ношей, если другому от этого станет легче»
Когда начинала читать данную книгу даже представить не могла тот спектр эмоций, который возникнет после прочтения! Книга необыкновенная!!! Очень проникновенный конец, до слез! Можно пытаться исправить свои ошибки, забыть их, поместить в самый тайный уголок души воспоминания о них, не встречаться с людьми, которые были свидетелями твоих неблагородных поступков, но от своей совести никуда не спрячешься, она – главный судья! (5) Олеандра : Книга интересна необыкновенно яркими психологическими портретами персонажей. Главная героиня просто увязла в жалости к себе. Ее поведение безобразно, и долго ее вытерпеть не смог бы никто. Понятно, такого не пожелаешь ни кому, но ее истерические выходки достали бы любого. Свою болезнь она превратила в оружие, сделала жизнь окружающих невыносимой. Жизнь семьи подчиняется ее капризам, вокруг нее ходят на цыпочках, не дай Бог бедняжку кто-нибудь расстроит, у нее нет занятий, интересов и очевидно ее полное безразличие ко всем кроме себя любимой. Но в этом, конечно, отчасти виноват и отец, она слишком избалованна, привыкла получать все что хочет, причем немедленно. Малейшее промедление в исполнении ее желаний приводит к безобразным сценам, в которых она шантажом добивается своего.
Главный герой слишком чувствителен, особенно для мужчины, слишком зависим от чужого мнения, слабохарактерный, непостоянный и его самолюбование ему привлекательности не добавляет - недостатков у него хватает. Но, я ему сочувствовала, порой даже больше чем героине молодой, неопытный и попал в такой переплет. Он оказался под огромным давлением со всех сторон его загрузили проблемами чужой семьи и возложили на него ответственность за судьбу героини, а с какой стати? С каких это пор дружба, простое человеческое участие делают нас ответственными за судьбу другого человека? В ее лечение он влез по неосторожности, тут он виноват с этим не поспоришь. Но ее чувства - это ее проблема, не смог он ответить ей взаимностью, насильно мил не будешь. Однако объявлять его ответственным за ее жизнь или возможное самоубийство – это как-то слишком. Проблемы с психикой у нее были и до него, попытки покончить жизнь самоубийством очевидные проявления психического нездоровья. Жизнь с человеком с ограниченными возможностями испытание даже для брака по любви, а ввязываться в такое без любви глупо и лично мне его сопротивление понятно.
Финал истории конечно грустный, но трудно представить happy end в данном случае. (5) луноликая : Бывают книги, которые оставляют неизгладимый след. Книги, которые изменяют тебя, меняя твою сущность, строки которых навечно остаются в памяти. Книги, в которых ты находишь ответы. "Нетерпение сердца" - одна из них. (5)

Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

©Электронная версия книги подготовлена компанией ЛитРес (www.litres.ru)

…Есть два рода сострадания. Одно – малодушное и сентиментальное, оно, в сущности, не что иное, как нетерпение сердца, спешащего поскорее избавиться от тягостного ощущения при виде чужого несчастья; это не сострадание, а лишь инстинктивное желание оградить свой покой от страданий ближнего. Но есть и другое сострадание – истинное, которое требует действий, а не сантиментов, оно знает, чего хочет, и полно решимости, страдая и сострадая, сделать все, что в человеческих силах и даже свыше их.

Нетерпение сердца

«Ибо кто имеет, тому дано будет» – каждый писатель может с легким сердцем признать справедливость этих слов из Книги Мудрости, применив их к себе: кто много рассказывал, тому многое расскажется. Ничто так не далеко от истины, как слишком укоренившееся мнение, будто писатель только и делает, что сочиняет всевозможные истории и происшествия, снова и снова черпая их из неиссякаемого источника собственной фантазии. В действительности же, вместо того чтобы придумывать образы и события, ему достаточно лишь выйти им навстречу, и они, неустанно разыскивающие своего рассказчика, сами найдут его, если только он не утратил дара наблюдать и прислушиваться. Тому, кто не раз пытался толковать человеческие судьбы, многие готовы поведать о своей судьбе.

Эту историю мне тоже рассказали, причем совершенно неожиданно, и я передаю ее почти без изменений.

В мой последний приезд в Вену, как-то вечером, уставший от множества дел, я отыскал один пригородный ресторан, полагая, что он давно вышел из моды и вряд ли многолюден. Однако едва я вошел в зал, как мне пришлось раскаяться в своем заблуждении. Из-за первого же столика поднялся знакомый и, проявляя все признаки искренней радости, которой я отнюдь не разделял, предложил подсесть к нему. Было бы неверно утверждать, что этот суетливый господин сам по себе несносный или неприятный человек; он лишь принадлежал к тому сорту назойливых людей, что коллекционируют знакомства с таким же усердием, как дети – почтовые марки, чрезвычайно гордясь каждым экземпляром своей коллекции.

Для этого чудака – между прочим, дельного и знающего архивариуса – весь смысл жизни, казалось, заключался в чувстве скромного удовлетворения, которое он испытывал, если при упоминании какого-либо имени, время от времени мелькавшего в газетах, мог небрежно обронить: «Это мой близкий друг», или: «Да я его только вчера видел», или: «Мой друг А. говорит, а мой приятель Б. полагает», – и так до конца алфавита. Знакомые актеры всегда могли рассчитывать на его аплодисменты, знакомым актрисам он звонил утром после премьеры, торопясь поздравить их; не бывало случая, чтобы он позабыл чей-нибудь день рождения; пристально следя за рецензиями, он оставлял без внимания малоприятные, хвалебные же вырезал из газет и от чистого сердца посылал друзьям. В общем, это был неплохой малый, ибо в своем усердии он руководствовался самыми добрыми намерениями и почитал за счастье, если кто-либо из его именитых друзей обращался к нему с пустячной просьбой или же пополнял его коллекцию новым экземпляром.

Нет нужды подробней описывать нашего друга «при ком-то» – как в насмешку окрестили венцы этих добродушных прилипал из многоликой породы снобов, – любой из нас встречал их и знает, что только грубостью можно отделаться от их безобидного, но назойливого внимания. Итак, покорившись судьбе, я подсел к нему. Не проболтали мы и четверти часа, как в ресторан вошел рослый господин с моложавым румяным лицом и сединой на висках; по выправке в нем сразу угадывался бывший военный. Поспешно привстав с места, мой сосед с присущим ему усердием поклонился вошедшему, на что тот ответил скорее безразлично, нежели учтиво. Не успел новый посетитель сделать подбежавшему кельнеру заказ, как мой друг «при ком-то», подвинувшись ко мне поближе, тихо спросил:

– Знаете, кто это?

Помня его привычку хвастать любым, даже малоинтересным экземпляром своей коллекции и опасаясь слишком пространных объяснений, я холодно бросил «нет» и занялся тортом. Однако мое равнодушие только подзадорило этого собирателя имен; поднося ладонь ко рту, он зашептал:

– Это же Гофмиллер из главного интендантства; ну, помните, тот, что в войну получил орден Марии-Терезии.

Поскольку этот факт вопреки ожиданию не произвел на меня ошеломляющего впечатления, господин «при ком-то» с патриотическим пылом, достойным школьной хрестоматии, принялся выкладывать все подвиги, совершенные ротмистром Гофмиллером сначала в кавалерии, затем в воздушном бою над Пьяве, когда он один сбил три вражеских самолета, и, наконец, когда его пулеметная рота трое суток сдерживала натиск противника. Рассказ свой господин «при ком-то» сопровождал массой подробностей (я их здесь опускаю) и то и дело выражал безмерное изумление по поводу того, что я никогда не слышал об этом выдающемся человеке, которому император Карл самолично вручил высшую австрийскую военную награду.

Невольно поддавшись искушению, я взглянул на соседний столик, чтобы с двухметровой дистанции увидеть героя, отмеченного печатью истории. Но я встретил твердый, недовольный взгляд, который словно говорил: «Этот тип уже что-то наплел тебе? Нечего на меня глазеть». И, не скрывая своей неприязни, ротмистр резко передвинул стул и уселся к нам спиной. Несколько смущенный, я отвернулся и с этой минуты избегал даже краешком глаза смотреть в его сторону.

Вскоре я распрощался с моим усердным сплетником. При выходе я не преминул отметить про себя, что он уже успел перебраться к своему герою: видимо, не терпелось поскорее доложить ему обо мне, как он докладывал мне о нем.

Вот, собственно, и все. Я бы скоро позабыл эту мимолетную встречу взглядов, но случаю было угодно, чтобы на следующий день в небольшом обществе я оказался лицом к лицу с неприступным ротмистром. В смокинге он выглядел еще более эффектно и элегантно, нежели вчера в костюме спортивного покроя. Узнав друг друга, мы оба постарались скрыть невольную усмешку, словно два заговорщика, оберегающие от посторонних тайну, известную только им. Вероятно, воспоминание о вчерашнем незадачливом своднике в одинаковой мере раздражало и забавляло нас обоих. Сначала мы избегали говорить друг с другом, что, впрочем, все равно не удалось бы, поскольку вокруг разгорелся жаркий спор.

Предмет этого спора можно легко угадать, если я упомяну, что он имел место в 1938 году. Будущие летописцы установят, что в 1938 году почти в каждом разговоре – в какой бы из стран нашей испуганной Европы он ни происходил – преобладали догадки о том, быть или не быть новой войне. При каждой встрече люди, как одержимые, возвращались к этой теме, и порой даже казалось, будто не они, пытаясь избавиться от обуявшего их страха, делятся своими опасениями и надеждами, а сама атмосфера, взбудораженная, насыщенная скрытой тревогой, стремится разрядить в словах накопившееся напряжение.

Дискуссию открыл хозяин дома, адвокат по профессии и большой спорщик.

Общеизвестными аргументами он пытался доказать общеизвестную чушь, будто наше поколение, уже испытавшее одну войну, не позволит так легко втянуть себя в новую: едва объявят мобилизацию, как штыки будут повернуты в обратную сторону – уж кто-кто, а старые фронтовики вроде него хорошо знают, что их ждет.

Стефан Цвейг

Нетерпение сердца

©Электронная версия книги подготовлена компанией ЛитРес (www.litres.ru)

* * *

…Есть два рода сострадания. Одно - малодушное и сентиментальное, оно, в сущности, не что иное, как нетерпение сердца, спешащего поскорее избавиться от тягостного ощущения при виде чужого несчастья; это не сострадание, а лишь инстинктивное желание оградить свой покой от страданий ближнего. Но есть и другое сострадание - истинное, которое требует действий, а не сантиментов, оно знает, чего хочет, и полно решимости, страдая и сострадая, сделать все, что в человеческих силах и даже свыше их.

«Нетерпение сердца»

«Ибо кто имеет, тому дано будет» - каждый писатель может с легким сердцем признать справедливость этих слов из Книги Мудрости, применив их к себе: кто много рассказывал, тому многое расскажется. Ничто так не далеко от истины, как слишком укоренившееся мнение, будто писатель только и делает, что сочиняет всевозможные истории и происшествия, снова и снова черпая их из неиссякаемого источника собственной фантазии. В действительности же, вместо того чтобы придумывать образы и события, ему достаточно лишь выйти им навстречу, и они, неустанно разыскивающие своего рассказчика, сами найдут его, если только он не утратил дара наблюдать и прислушиваться. Тому, кто не раз пытался толковать человеческие судьбы, многие готовы поведать о своей судьбе.

Эту историю мне тоже рассказали, причем совершенно неожиданно, и я передаю ее почти без изменений.

В мой последний приезд в Вену, как-то вечером, уставший от множества дел, я отыскал один пригородный ресторан, полагая, что он давно вышел из моды и вряд ли многолюден. Однако едва я вошел в зал, как мне пришлось раскаяться в своем заблуждении. Из-за первого же столика поднялся знакомый и, проявляя все признаки искренней радости, которой я отнюдь не разделял, предложил подсесть к нему. Было бы неверно утверждать, что этот суетливый господин сам по себе несносный или неприятный человек; он лишь принадлежал к тому сорту назойливых людей, что коллекционируют знакомства с таким же усердием, как дети - почтовые марки, чрезвычайно гордясь каждым экземпляром своей коллекции.

Для этого чудака - между прочим, дельного и знающего архивариуса - весь смысл жизни, казалось, заключался в чувстве скромного удовлетворения, которое он испытывал, если при упоминании какого-либо имени, время от времени мелькавшего в газетах, мог небрежно обронить: «Это мой близкий друг», или: «Да я его только вчера видел», или: «Мой друг А. говорит, а мой приятель Б. полагает», - и так до конца алфавита. Знакомые актеры всегда могли рассчитывать на его аплодисменты, знакомым актрисам он звонил утром после премьеры, торопясь поздравить их; не бывало случая, чтобы он позабыл чей-нибудь день рождения; пристально следя за рецензиями, он оставлял без внимания малоприятные, хвалебные же вырезал из газет и от чистого сердца посылал друзьям. В общем, это был неплохой малый, ибо в своем усердии он руководствовался самыми добрыми намерениями и почитал за счастье, если кто-либо из его именитых друзей обращался к нему с пустячной просьбой или же пополнял его коллекцию новым экземпляром.

Нет нужды подробней описывать нашего друга «при ком-то» - как в насмешку окрестили венцы этих добродушных прилипал из многоликой породы снобов, - любой из нас встречал их и знает, что только грубостью можно отделаться от их безобидного, но назойливого внимания. Итак, покорившись судьбе, я подсел к нему. Не проболтали мы и четверти часа, как в ресторан вошел рослый господин с моложавым румяным лицом и сединой на висках; по выправке в нем сразу угадывался бывший военный. Поспешно привстав с места, мой сосед с присущим ему усердием поклонился вошедшему, на что тот ответил скорее безразлично, нежели учтиво. Не успел новый посетитель сделать подбежавшему кельнеру заказ, как мой друг «при ком-то», подвинувшись ко мне поближе, тихо спросил:

Знаете, кто это?

Это же Гофмиллер из главного интендантства; ну, помните, тот, что в войну получил орден Марии-Терезии.

Предмет этого спора можно легко угадать, если я упомяну, что он имел место в 1938 году. Будущие летописцы установят, что в 1938 году почти в каждом разговоре - в какой бы из стран нашей испуганной Европы он ни происходил - преобладали догадки о том, быть или не быть новой войне. При каждой встрече люди, как одержимые, возвращались к этой теме, и порой даже казалось, будто не они, пытаясь избавиться от обуявшего их страха, делятся своими опасениями и надеждами, а сама атмосфера, взбудораженная, насыщенная скрытой тревогой, стремится разрядить в словах накопившееся напряжение.

Дискуссию открыл хозяин дома, адвокат по профессии и большой спорщик.

Общеизвестными аргументами он пытался доказать общеизвестную чушь, будто наше поколение, уже испытавшее одну войну, не позволит так легко втянуть себя в новую: едва объявят мобилизацию, как штыки будут повернуты в обратную сторону - уж кто-кто, а старые фронтовики вроде него хорошо знают, что их ждет.

В тот самый час, когда сотни, тысячи фабрик занимались производством взрывчатых веществ и ядовитых газов, он сбрасывал со счетов возможность новой войны с той же небрежной легкостью, с какой стряхивал пепел своей сигареты.

Его апломб вывел меня из терпения. Не всегда следует принимать желаемое за действительное, весьма решительно возразил я ему. Ведомства и организации, управляющие военной машиной, тоже не дремали. И пока мы тешили себя иллюзиями, они сполна использовали мирное время, чтобы заранее привести массы, так сказать, в боевую готовность. Если уже сейчас, в мирные дни, всеобщее раболепие благодаря самоновейшим методам пропаганды достигло невероятных размеров, то в минуту, когда по радио прозвучит приказ о мобилизации - надо смотреть правде в глаза, - ни о каком сопротивлении и думать нечего. Человек всего лишь песчинка, и в наши дни его воля вообще не принимается в расчет.

«Есть два рода сострадания. Одно — малодушное и сентиментальное, оно, в сущности, не что иное, как нетерпение сердца, спешащего поскорее избавиться от тягостного ощущения при виде чужого несчастья; это не сострадание, а лишь инстинктивное желание оградить свой покой от страданий ближнего. Но есть и другое сострадание — истинное, которое требует действий, а не сантиментов, оно знает, чего хочет, и полно решимости, страдая и сострадая, сделать все, что в человеческих силах и даже свыше их», — таким эпиграфом начинается роман классика австрийской литературы Стефана Цвейга «Нетерпение сердца».

Произведения Цвейга обычно отличаются изощренным психологизмом, герои его нередко действуют и говорят в состоянии аффекта, побуждаемые непреодолимыми страстями. Но несколько особняком стоит роман «Нетерпение сердца». В нем писатель анализирует одну из самых тяжких духовных болезней новейшего времени, которую он и назвал «нетерпением сердца» и которая лежит в наши дни в основе многих псевдоблаготворительных действий, ломает судьбы и без того обездоленных и несчастных людей. Истинное доброделание подменяется любованием собственной добротой, а способность «носить тяготы друг друга» — недолговечной и ненадежной экзальтацией.

Герою Цвейга, Антону, 25 лет. Но его мучают те проблемы, с которыми сталкивается и современный молодой человек — возможно, в значительно более юном возрасте.

О чем это произведение? О том, как трудно молодому человеку разобраться в своих чувствах, различить, где голос совести, а где — страх перед «общественным мнением», где благородные порывы, а где — низменные страсти. О том, что важнее для юноши: «быть» или «казаться». О том, как «благими намерениями дорога в ад выстлана». О том, как надо отвечать за свои поступки, слова, чувства. О том, как надо щадить чувства другого чело-века. О том, как трудно устоять в добре и пожертвовать своей мнимой свободой ради любви к ближнему. О том, как хочется любоваться собой и стараться не видеть себя взглядом со стороны. Как хочется в своих ошибках обвинить кого угодно, только не себя. Словом, о тех грехах юности, которые могут обернуться непоправимой трагедией, что будет жечь человека до конца его жизни. «Грех юности моея и неведения моего не помяни», — для многих эти слова до конца жизни остаются неизлечимой болью сердца.

Наш юный читатель, пережив вместе с героем его юность — бурную, мятежную, полную непоправимых ошибок — обретет бесценный душевный опыт, который всегда дает соприкосновение с художественно осмысленной правдой жизни.

«Все началось с досадной неловкости, с нечаянной оплошности, с gaffe [бестактного поступка (фр.)], как говорят французы. Правда, я поспешил загладить свой промах, но когда слишком торопишься починить в часах какое-нибудь колесико, то обычно портишь весь механизм. Даже спустя много лет я так и не могу понять, где кончалась моя неловкость и начиналась вина. Вероятно, я этого никогда не узнаю» , — так начинает рассказ о своей юности маститый военный, награжденный высшим орденом за мужество, но явно стыдящийся того ореола славы, который его окружает.

Вначале он совершает по неведению бестактный поступок — приглашает на танец девушку с парализованными ногами, не зная об ее увечье.

Но та на жалость отвечает глубокой привязанностью, молодость берет свое, эмоции захлестывают — и вот уже несчастная влюблена в юношу, которого считает своим благодетелем.

Однако как только начинается раздвоение, оно раскалывает личность, ибо нельзя служить двум господам…

Не будучи в состоянии разделить ни страдания, ни любовь несчастной калеки Эдит, герой предается совершенно беспочвенным мечтаниями о том, что взаимная любовь была бы возможна, если бы девушка исцелилась. И он, лишь прочитав в газете о каком-то новом методе лечения, внушает ей и ее отцу ложную надежду на выздоровление. Отец - разбогатевший еврей, купивший титул вместе с зáмком, вдовец, для которого весь смысл жизни сосредоточен в дочери, - легко поддается иллюзии. Он обещает герою огромное приданое за дочерью, он готов на любые условия, лишь бы его дочь была счастлива. Но врач девушки Кондор, трезво оценивающий ситуацию, прекрасно понимает всю зыбкость надежд отца. Он пытается договориться с Антоном, чтобы тот не давал впредь никаких обещаний, которые не в силах выполнить, но и не разочаровывал бы девушку хотя бы до ее отъезда на лечение.

«Тут я почувствовал, что рука Кондора успокаивающе гладит меня по колену.

— Не надо, не стыдитесь! Я, как никто другой, понимаю, что можно бояться людей, когда твое поведение не укладывается в их понятия. Вы видели мою жену. Никто не понимал, почему я женился на ней, а все, что выходит за рамки узкого и, так сказать, нормального кругозора обывателей, делает их сначала любопытными, а потом злыми… Я не переоцениваю вас, я не согласен с Кекешфальвой, который восхваляет вас как необыкновенного доброго человека, напротив, для меня вы, с вашими неустойчивыми чувствами, с вашим каким-то особенным нетерпением сердца, весьма ненадежный партнер; и как бы ни радовался я тому, что предотвратил вашу безумную выходку, мне ни в коей мере не может импонировать поспешность, с какой вы принимаете решения и тут же отказываетесь от своих замыслов. На людей, чьи поступки до такой степени зависят от настроения, нельзя возлагать никакой серьезной ответственности. Если бы мне понадобилось поручить кому-нибудь дело, требующее терпения и упорства, вас я выбрал бы в последнюю очередь».

Но молодой человек увлекается своей ролью благодетеля, к которой он совершенно не готов:

«В тот вечер я был бог. Я сотворил мир и увидел, что в нем все хорошо и справедливо. Я сотворил человека, лоб его был чист, как утро, а в глазах радугой светилось счастье. Я по-крыл столы изобилием и богатством, я взрастил плоды, даровал еду и питье. Свидетели щедрот моих громоздились передо мной, словно жертвы на алтаре, они покоились в блестящих сосудах и больших корзинах, сверкало вино, пестрели фрукты, заманчиво сладостные в нежные. Я зажег свет в покоях и свет в душе человеческой. Люстра солнцем за-жгла стаканы, камчатная скатерть белела, как снег, — и я с гордостью ощущал, что люди полюбили свет, источником которого был я; и я принимал их любовь и опьянялся ею. Они угощали меня вином — и я пил до дна, потчевали плодами и разными кушаньями — и дары их веселили мое сердце. Они дарили меня благодарностью и преклонением — и я принимал их восторги, как принимал еду и питье, как принимал все их жертвоприношения.

В тот вечер я был бог. …всех я одарил и возвысил чудом своего присутствия, и у всех мерцал в глазах зажженный мною свет, и, когда они смотрели друг на друга, мое отражение озаряло блеском их взгляд. И когда они разговаривали друг с другом — Я, и только Я, был смыслом их слов; и, даже когда мы молчали, их мысли были полны мною. Ибо Я, и только Я, был началом, основой и причиной их счастья; восхваляя друг друга, они хвали-ли меня, а возлюбив друг друга, они любили меня, творца их любви. А я сидел посреди, радуясь делу рук своих, и чувствовал, как хорошо быть добрым с созданиями своими. И, полный великодушия, я вместе с вином и едой поглощал их любовь и их счастье.

В тот вечер я был бог. Я усмирил бурные воды тревоги и прогнал тьму из сердец. Но и свой страх я тоже прогнал, и моя душа обрела покой, как никогда в жизни».

Но лишь только «бог» возвращается в свою армейскую компанию, от его возвышенных чувств не остается и следа. Как только что, увлекшись ролью благодетеля и поддавшись влиянию отца Эдит, он соглашается объявить об их помолвке, так он под влиянием шуток и издевок товарищей отказывается от несчастной девушки.

«Я уверен, что из сотен людей, призванных в те августовские дни, лишь немногие шли на фронт так хладнокровно и даже нетерпеливо, как я. Не потому, что я жаждал воевать; я видел в этом всего лишь выход, спасение для себя; я бежал на войну, как преступник, в ночную тьму. Четыре недели до начала военных действий я был в безысходном отчаянии и растерянности. Я презирал себя, и сейчас еще воспоминание о тех днях для меня мучительнее самых ужасных часов на поле битвы. Ибо я знаю, что своей слабостью, своей жалостью — когда я подал надежду, а затем сбежал — я убил человека, единственного человека, который страстно любил меня».

«Единственный человек, который знал все, всю подноготную моего преступления, сидел так близко от меня, что я слышал его дыхание. Человек, чье сострадание было не убийственной слабостью, как мое, а спасительной силой и самопожертвованием, — единственный, кто мог осудить меня, единственный, перед кем мне было стыдно! Как только в ан-тракте вспыхнут люстры, он тотчас меня увидит. Меня охватила дрожь, и я торопливо заслонил лицо рукой, чтобы он не узнал меня. Я больше не слышал ни одного такта люби-мой музыки: удары моего сердца заглушали ее. Близость этого человека, который один в целом мире знал обо мне правду, была невыносима для меня. Словно сидя в темноте голый среди этих хорошо одетых людей, я с ужасом ждал, что вот-вот загорится свет и мой позор станет явным. И когда после первого акта начал опускаться занавес, я, наклонив го-лову, быстро покинул зал, — вероятно, Кондор не успел разглядеть меня в полумраке. Но с той минуты я окончательно убедился, что никакая вина не может быть предана забвению, пока о ней помнит совесть».