Олег Волков - Писатель и cоловецкий Заключенный. «Я живу, чтобы свидетельствовать

Олег Волков. «Погружение во тьму», 1977 год

Библиография

• Молодые охотники . М., Физкультура и спорт, 1951
• В тихом краю . М., Советский писатель, 1959
• Клад Кудеяра . М., Советский писатель, 1963
• Родная моя Россия , 1970
• Тут граду быть… , 1974
• Енисейские пейзажи . Очерки и рассказы. М., Современник, 1974
• Чур, заповедано! М., Советская Россия, 1976
• В тихом краю . М., 1976
• В конце тропы . М., Современник, 1978
• Случай на промысле . М., Советский писатель, 1980
• Каждый камень в ней живой , 1985
• Все в ответе , 1986
• Погружение во тьму , Paris: Atheneum, 1987; Москва: «Молодая гвардия», Товарищество русских художников, 1989; Роман-газета, 1990
• Избранное . М., 1987.
• Век надежд и крушений . М., Советский писатель, 1989
• Град Петра , 1992
• Два стольных града , 1994.

Переводы

Награды и премии

Отзывы

Высоко ценил Олега Волкова и его творчество Вадим Кожинов . Мемуаристка Вера Пирожкова в своей книге «Потерянное поколение: воспоминания о детстве и юности» отметила, что «Олег Волков, написавший потрясающую книгу „Погружение во тьму“, провёл в тюрьмах и лагерях в общей сложности 26 лет, но не сломился ни духовно, ни физически, дожив до глубокой старости».

Источники

• Казак В. Лексикон русской литературы XX века = Lexikon der russischen Literatur ab 1917 / [пер. с нем.]. - М . : РИК «Культура», 1996. - XVIII, 491, с. - 5000 экз. - ISBN 5-8334-0019-8.

См. также

Напишите отзыв о статье "Волков, Олег Васильевич"

Примечания

Ссылки

Ошибка Lua в Модуль:External_links на строке 245: attempt to index field "wikibase" (a nil value).

Отрывок, характеризующий Волков, Олег Васильевич

А ещё, она вернулась для того, чтобы в последний раз увидеть Белого Волхва... Своего супруга и вернейшего друга, которого так и не смогла никогда забыть. В своём сердце она простила его. Но, к его великому сожалению, не смогла принести ему прощение Магдалины.... Так что, как видишь, Изидора, великая христианская басня о «всепрощении» это просто детская ложь для наивных верующих, чтобы разрешить им творить любое Зло, зная, что чего бы они ни сделали, в конечном итоге их простят. Но прощать можно лишь то, что по-настоящему достойно прощения. Человек должен понимать, что за любое свершённое Зло ему приходится отвечать... И не перед каким-то таинственным Богом, а перед собой, заставляя себя же жестоко страдать. Магдалина не простила Владыко, хотя глубоко уважала и искренне любила его. Так же, как она не сумела простить и всех нас за страшную смерть Радомира. Ведь именно ОНА лучше всех понимала – мы могли помочь ему, могли спасти его от жестокой смерти... Но не захотели. Считая вину Белого Волхва слишком жестокой, она оставила его жить с этой виной, ни на минуту не забывая её... Она не захотела даровать ему лёгкого прощения. Мы так больше никогда и не увидели её. Как никогда не увидели и их малышей. Через одного из рыцарей своего Храма – нашего волхва – Магдалина передала ответ Владыке на его просьбу вернуться к нам: «Солнце не восходит в один день дважды... Радость вашего мира (Радомир) уже никогда не вернётся к вам, как не вернусь к вам и я... Я нашла свою ВЕРУ и свою ПРАВДУ, они ЖИВЫЕ, ваша же – МЕРТВА... Оплакивайте своих сыновей – они вас любили. Я же никогда не прощу вам их смерти, пока жива. И пусть вина ваша остаётся с вами. Возможно, когда-нибудь она принесёт вам Свет и Прощение... Но не от меня». Голову же Волхва Иоанна не привезли в Мэтэору по той же самой причине – никто из рыцарей Храма не захотел возвращаться к нам... Мы потеряли их, как теряли не раз многих других, кто не хотел понять и принять наших жертв... Кто так же, как ты – ушли, осуждая нас.
У меня кружилась голова!.. Как жаждущий, утоляя свой вечный голод знания, я жадно впитывала поток удивительной информации, щедро даримой Севером... И мне хотелось намного больше!.. Хотелось знать всё до конца. Это было глотком свежей воды в выжженной болью и бедами пустыне! И я никак не могла вдоволь напиться...
– У меня тысячи вопросов! Но не осталось времени... Что же мне делать, Север?..
– Спрашивай, Изидора!.. Спрашивай, я постараюсь ответить тебе...
– Скажи, Север, почему мне кажется, что в этой истории как бы соединились две истории жизни, оплетённые схожими событиями, и преподносятся они, как жизнь одного лица? Или я не права?
– Ты абсолютно права, Изидора. Как я уже говорил тебе ранее, «сильные мира сего», кто создавал фальшивую историю человечества, «надели» на истинную жизнь Христа чужую жизнь иудейского пророка Джошуа (Joshua), жившего полторы тысячи лет тому назад (со времени рассказа Севера). И не только его самого, но и его семьи, его родных и близких, его друзей и последователей. Ведь именно у жены пророка Джошуа, иудейки Марии, была сестра Марта и брат Лазарь, сестра его матери Мария Якобе, и другие, которых никогда не было рядом с Радомиром и Магдалиной. Так же, как не было рядом с ними и чужих «апостолов» – Павла, Матфея, Петра, Луки и остальных...
Именно семья пророка Джошуа перебралась полторы тысячи лет назад в Прованс (который в те времена назывался Гаул (Transalpine Gaul), в греческий город Массалию (теперешний Марсель), так как Массалия в то время была «воротами» между Европой и Азией, и это было самым лёгким путём для всех «гонимых» во избежание преследований и бед.
Настоящая же Магдалина перебралась в Лангедок через тысячу лет после рождения иудейки Марии, и она-то шла именно Домой, а не убегала от иудеев к другим иудеям, как это сделала иудейка Мария, никогда не бывшая той светлой и чистой Звездой, которой была настоящая Магдалина. Иудейка Мария была доброй, но недалёкой женщиной, выданной замуж очень рано. И она никогда не звалась Магдалиной... Это имя «повесили» на неё, желая соединить в одно этих двух несовместимых женщин. И чтобы доказать подобную нелепую легенду, придумали фальшивую историю про город Магдалу, которого во время жизни иудейки Марии в Галилее ещё не существовало... Вся эта возмутительная «история» двух Иисусов была намеренно так перемешана и перепутана, чтобы простому человеку оказалось слишком сложно доискаться до истины. И только лишь те, которые по-настоящему умели мыслить, видели, какую сплошную ложь несло христианство – самая жестокая и самая кровожадная из всех религий. Но, как я уже говорил тебе ранее, в большинстве своём люди не любят ДУМАТЬ самостоятельно. Поэтому они принимали и принимают на веру всё, чему учит римская церковь. Так было удобно, и так было всегда. Человек не был готов принимать настоящее УЧЕНИЕ Радомира и Магдалины, которое требовало труда и самостоятельного мышления. Но зато людям всегда нравилось и ими одобрялось то, что было предельно просто – что говорило им, во что надо верить, что можно принимать, а что должно отрицаться.

На минуту мне стало очень страшно – слова Севера слишком напоминали изречения Караффы!.. Но в своей «бунтующей» душе я никак не желала согласиться, что кровожадный убийца – Папа – мог оказаться хоть в чём-то по-настоящему прав...
– Эта рабская «вера» нужна была всё тем же Думающим Тёмным, чтобы укрепить своё господство в нашем хрупком, ещё только зарождающемся мире... чтобы никогда уже не позволить ему родиться... – спокойно продолжал Север. – Именно для того, чтобы успешнее поработить нашу Землю, Думающие Тёмные и нашли этот малый, но очень гибкий и тщеславный, им одним понятный еврейский народ. В силу его «гибкости» и подвижности, этот народ легко поддавался чужому влиянию и стал опасным орудием в руках Думающих Тёмных, которые и нашли жившего там когда-то пророка Джошуа, и хитро «переплели» историю его жизни с историей жизни Радомира, уничтожив настоящие жизнеописания и подложив фальшивые, дабы наивные людские умы поверили в такую «историю». Но даже и тот же иудейский Джошуа, так же не имел ничего общего с религией, называемой Христианством... Оно было создано по приказу императора Константина, которому требовалась новая религия, чтобы бросить уходящему из-под контроля народу новую «кость». И народ, даже не задумавшись, с удовольствием проглотил её... Такова пока ещё наша Земля, Изидора. И очень нескоро кому-то удастся изменить её. Очень нескоро люди захотят ДУМАТЬ, к сожалению...
– Пусть они не готовы ещё, Север... Но ты же видишь, люди очень легко открываются «новому»! Так не показывает ли это именно то, что человечество (по-своему) ИЩЕТ пути к настоящему, что люди стремятся к ИСТИНЕ, которую просто некому им показать?..
– Можно тысячу раз показывать самую ценную на свете Книгу Знаний, но это ничего не даст, если человек не умеет читать. Не правда ли, Изидора?..
– Но своих учеников вы ведь УЧИТЕ!.. – с тоской воскликнула я. – Они ведь тоже не знали всего сразу, перед тем, как попали к вам! Так учите же человечество!!! Оно стоит того, чтобы не исчезнуть!..
– Да, Изидора, мы учим наших учеников. Но одарённые, которые попадают к нам, умеют главное – они умеют МЫСЛИТЬ... А остальные пока всего лишь «ведомые». И у нас нет на них ни времени, ни желания, пока не придёт их время, и они не окажутся достойны того, чтобы кто-то из нас их учил.
Север был совершенно уверенным, что прав, и я знала, что никакие доводы не смогут его переубедить. Поэтому решила не настаивать более...
– Скажи, Север, что из жизни Иисуса является настоящим? Можешь ли ты рассказать мне, как он жил? И как же могло случиться, что с такой мощной и верной опорой он всё же проиграл?.. Что стало с его детьми и Магдалиной? Как долго после его смерти ей удалось прожить?
Он улыбнулся своей чудесной улыбкой...
– Ты напомнила мне сейчас юную Магдалину... Она была самой из всех любопытной и без конца задавала вопросы, на которые даже наши волхвы не всегда находили ответы!..

Олег Васильевич Волков (1900-1996) - русский прозаик, публицист, мемуарист. Публиковался под псевдонимом Осугин, который в ряде источников (в том числе у Вольфганга Казака) назван в качестве настоящей фамилии.
Отец был директором правления Русско-Балтийских заводов, мать - из рода Лазаревых(внучка адмирала Лазарева). Рос в Петербурге и в имении отца в Тверской губернии. Посещал Тенишевское училище, где совмещалось обучение наукам и ремеслу (был одноклассником Владимира Набокова). В 1917 году поступил в Петроградский университет, но студентом не стал. В 1917–1919 годах жил в имении семьи (Никольская волость Новоторжского уезда Тверской губернии). В 1922-28 годах работал переводчиком в миссии Нансена, у корреспондента Ассошиэйтед Пресс, у концессионеров, в греческом посольстве.
В феврале 1928 г. был арестован, отказался стать осведомителем, был приговорен к 3 годам лагеря по обвинению в контрреволюционной агитации и направлен в СЛОН. В апреле 1929 г. лагерный срок заменили высылкой в Тульскую область, где он работал переводчиком технической литературы. В марте 1931 г. был снова арестован и приговорен к 5 годам лагеря по обвинению в контрреволюционной агитации. Снова был направлен в СЛОН. В 1936 г. оставшийся срок был заменен ссылкой в Архангельск, где Волков работал в филиале НИИ электрификации лесной промышленности. 8 июня 1936 г. вновь был арестован, приговорен к 5 годам заключения как "социально-опасный элемент" и направлен в УхтПечЛаг. В 1941 г. был освобожден и стал работать геологом в Коми АССР.
В марте 1942 г. вновь был арестован и приговорен к 4 годам лагеря по обвинению в контрреволюционной агитации. В апреле 1944 г. был освобожден по инвалидности и переехал в Кировабад, где работал преподавателем иностранных языков, в 1946 - 50 годах жил в Малоярославце и Калуге, работал переводчиком в московских издательствах. В 1950 г. был арестован в пятый раз и был сослан в село Ярцево (Красноярский край), где работал плотником, а затем траппером. В 1955 г. был освобожден из ссылки и приехал в Москву.
Волков стал писателем и в 1957 по рекомендации С. Михалкова - членом СП СССР. Опубликовал свыше дюжины книг (повести, рассказы и очерки), а кроме того переводил произведения Бальзака, Золя и других французских писателей, «Греческую цивилизацию» А. Боннара. Особое значение придавал борьбе за сохранение природы и памятников старины; его считают одним из основоположников советского экологического движения.
Его автобиографический главный труд «Погружение во тьму», написанный в начале 60-х и не напечатанный А. Твардовским в журнале «Новый мир», был впервые опубликован в Париже в 1987.
Книги
Молодые охотники, 1951
В тихом краю, 1959
Клад Кудеяра, 1963
Родная моя Россия, 1970
Тут граду быть…, 1974
Енисейские пейзажи. Очерки и рассказы. М., Современник, 1974
Чур, заповедано! 1976
В конце тропы, 1978
Случай на промысле, 1980
Каждый камень в ней живой, 1985
Погружение во тьму, Paris, 1987
Век надежд и крушений, 1989
Два стольных града, 1994
Награды и премии
орден Франции за заслуги в области литературы и искусства (1991)
Государственная премия России (1992)
Пушкинская премия фонда А. Топфера (1993)

Взято с википедии

«…вспоминались тайные службы, совершавшиеся в Соловецком лагере погибшим позже священником…

То был период, когда духовных лиц обряжали в лагерные бушлаты, насильно стригли и брили. За отправление любых треб их расстреливали. Для мирян, прибегнувших к помощи религии, введено было удлинение срока — пятилетний “довесок”. И все же отец Иоанн, уже не прежний благообразный священник в рясе и с бородкой, а сутулый, немощный и униженный арестант в грязном, залатанном обмундировании, с безобразно укороченными волосами — его стригли и брили связанным, — изредка ухитрялся выбраться за зону: кто-то добывал ему пропуск через ворота монастырской ограды. И уходил в лес.

Там, на небольшой полянке, укрытой молодыми соснами, собиралась кучка верующих. Приносились хранившиеся с великой опаской у надежных и бесстрашных людей антиминс и потребная для службы утварь. Отец Иоанн надевал епитрахиль и фелонь, мятую и вытертую, и начинал вполголоса. Возгласия и тихое пение нашего робкого хора уносились к пустому северному небу; их поглощала обступившая мшарину чаща…

Страшно было попасть в засаду, мерещились выскакивающие из-за деревьев вохровцы, — и мы стремились уйти всеми помыслами к горним заступникам. И, бывало, удавалось отрешиться от гнетущих забот. Тогда сердце полнилось благостным миром, и в каждом человеке прозревался брат во Христе. Отрадные, просветленные минуты! В любви и вере виделось оружие против раздирающей людей ненависти. И воскресали знакомые с детства рассказы о первых веках христианства.

Чудилась некая связь между этой вот горсткой затравленных, с верой и надеждой внимающих каждому слову отца Иоанна зэков — и святыми и мучениками, порожденными гонениями. Может, и две тысячи лет назад апостолы таким же слабым и простуженным голосом вселяли мужество и надежду в обреченных, напуганных ропотом толпы на скамьях цирка и ревом хищников в вивариях, каким сейчас так просто и душевно напутствует нас, подходящих к кресту, этот гонимый русский священник. Скромный, безвестный и великий…

Мы расходились по одному, чтобы не привлечь внимания…»

Книга, из которой приведена цитата, — в том же ряду, что и «Солнце мертвых» Ивана Шмелева, «Россия в концлагере» Ивана Солоневича, «Неугасимая лампада» Бориса Ширяева, «Архипелаг ГУЛАГ» Александра Солженицына. «Погружение во тьму» — мемуарное свидетельство о самых страшных десятилетиях в истории нашей страны.

Предлагаем вашему вниманию очерк жизни писателя и беседу с его вдовой.

Олег Васильевич Волков — ровесник ХХ века. Он родился в 1900 году в знатной дворянской семье и получил всё, что в СССР за такое происхождение полагалось. До революции успел окончить Тенишевское училище. В 1917 году поступил в Тверское кавалерийское юнкерское училище, но после октябрьского переворота юнкеров распустили по домам из-за угрозы поголовного расстрела. Зимой 1918-го в Торжке был сформирован добровольческий конный отряд; в его составе юнкер Волков ушел на Гражданскую войну. Летом, вырвавшись из окружения, отряд устремился к Екатеринбургу, в надежде спасти царскую семью. Но Ипатьевский дом добровольцы застали уже опустевшим, с пятнами крови на стенах «расстрельной» комнаты. В дальнейшем Волков пытался пробраться к Врангелю, но в Крым попал, когда эвакуация вооруженных сил юга России уже завершилась.

Путь в университет юноше был закрыт из-за происхождения. Прекрасно владея несколькими иностранными языками, Волков работал переводчиком в миссии Нансена, а после ее отъезда — в греческом посольстве.

Его арестовали в начале 1928-го. О белогвардейском прошлом Волкова «органы» ничего не знали ни тогда, ни после, что видно из его следственных дел, ныне опубликованных. (Из них же видно, как неизменно стойко и благородно держался он на допросах, стараясь не повредить другим). И никаких обвинений ему первоначально не предъявлялось: просто молодого человека хотели завербовать в осведомители, от чего он категорически отказался. Следователь пообещал, что Волкова сгноят в лагерях.

«…Случалось потом, в особо тяжкие дни, вспоминать эту пытку духа на Лубянке в феврале уже далекого двадцать восьмого года. Перебирая на все лады ее обстоятельства, в минуты малодушия я жалел, что в тот роковой час не представилось другого выхода. <…> Впрочем, я всегда безобманно чувствовал: повторись всё — и я снова упрусь, уже ясно представляя, на что себя обрекаю…» (С. 18).

Когда в годы перестройки книга Волкова была издана в СССР, один из рецензентов заметил: «”снова упрусь” — вот итог, превращающий “Погружение во тьму” в “Восхождение к свету”».

Начало первого срока будущий писатель отбывал на Соловках. Этот лагерный год был довольно легким по сравнению с тем, что ему предстояло пережить в дальнейшем: на Соловках еще царили относительно «патриархальные» нравы. В чем состояла «патриархальность», можно понять лишь в контексте всей книги, да и лагерных мемуаров в целом…

Внезапно лагерный срок Волкову заменили высылкой в Тульскую область: сказалось заступничество «всероссийского старосты» Калинина, которому близкие Волкова когда-то оказали важную услугу. Эта замена спасла будущему писателю жизнь: через несколько месяцев на Соловках начались массовые расстрелы. В одну ночь было убито свыше шестисот человек. После второго ареста, вновь попав на Соловки в 1931 году, Волков не встретил здесь никого из прежних друзей.

Потом была ссылка в Архангельск, где Волков общался со святителем Лукой (Войно-Ясенецким); уже в ссылке — новый арест и лагерь в Коми АССР. Освободившись незадолго до начала войны, Волков поступил в геологическую экспедицию, что дало ему почти год передышки от жизни за колючей проволокой: затерянную в тайге экспедицию органы нашли только летом 1942-го, чтобы объявить Волкову об аресте и новом сроке. Пообещала ведь ему когда-то советская власть: не хочешь быть стукачом — сгноим в лагерях, и обещание выполняла с большевистским дубинноголовым энтузиазмом. И своего почти добилась: через два года он умирал от тяжелейшей дистрофии, пеллагры, цинги. Лечить никто не собирался — много их тут было таких. Но случайно (случайно ли?) о нем узнал начальник санчасти, бывший зэк, с которым Волков когда-то вместе сидел. Этот человек сделал всё, что мог в тех условиях: Волкова взяли в лазарет, подлечили ровно настолько, чтобы он передвигал ноги (при лучшем состоянии комиссия не подписала бы акт об инвалидности), и отправили умирать в ссылку.

Он не умер. И хотя родственники, которых он повидал проездом в Москве, даже годы спустя с ужасом вспоминали, как он выглядел после лагеря («живой скелет!»), дистрофия постепенно отступила. В Кировабаде, куда он был сослан, вновь выручили иностранные языки — в местном вузе преподавать их было почти некому, и скоро Волков стал незаменимым специалистом. В 1951 году — пятый, последний арест. В обвинительном заключении написали попросту «СОЭ» («социально опасный элемент») — и сослали на 10 лет в глухое село Ярцево Красноярского края. Но весной 1953-го умер Сталин, началась реабилитация невинно осужденных. До Волкова очередь дошла в 1955 году. Его реабилитировали по всем пяти делам, и он смог, наконец, вернуться в Москву. Позади было почти тридцать лет лагерей, тюрем, ссылок.

Оставаться человеком помогала вера. Волков вспоминал, что по-настоящему ощутил это при отъезде с Соловков после первого срока. Его напутствовал священноисповедник епископ Глазовский Виктор (Островидов). Владыка наказал молодому человеку помнить о тех, кто на Соловках претерпевает мучения за Христа, и, если доведется, когда-нибудь рассказать о них. Сам Волков, покидая остров, чувствовал «обновляющее, очищающее душу воздействие соловецкой святыни <…>. Именно тогда я полнее всего ощутил и уразумел значение веры. За нее и пострадать можно!» (С. 119).

Потом, в особенно тяжкие дни, пришло ощущение «полной безнаказанности зла», был период сомнений, отчаяния, завершившийся возвращением к Богу. Писатель вспоминал, что, отправляясь в последнюю, красноярскую ссылку — уже на шестом десятке, с язвой желудка и туберкулезом гортани, — он не испытывал тревоги: «…во мне тогда стали снова оживать надежды на одолимость зла. И было ощущение, что вопреки всему обо мне печется Благая Сила» (С. 504). Кстати, туберкулез гортани, который не смогли вылечить в специализированной столичной больнице (куда Волкова поместили «по блату» — ссыльным запрещалось находиться в Москве), в северной ссылке удивительным образом прошел сам собой…

После реабилитации Волков вернулся в Москву. Он много переводил, публиковал рассказы, преимущественно на охотничьи темы и о природе, публицистические статьи. В 1957 году был принят в Союз писателей. Олег Васильевич стоял у истоков экологического движения в СССР, первым начал бороться за сохранение Байкала, северных рек. Он был зачинателем «Всероссийского общества охраны памятников истории и культуры», «Энциклопедии российских деревень», писал книги об архитектуре Москвы, Петербурга. В период «оттепели» предложил «Новому миру» повесть «Под конем», тематически перекликающуюся с «Погружением во тьму». Твардовский, уже опубликовавший несколько рассказов Солженицына, обещал напечатать и повесть Волкова: «Только не сразу, а то обвинят в “направлении”». Но «оттепель» кончилась раньше, чем редактор «Нового мира» успел осуществить свои намерения.

Завершенное в конце 1970-х главное произведение Волкова — «Погружение во тьму» — впервые было опубликовано во Франции в 1987 году (рукопись тайно вывез Булат Окуджава, сосед по дому). Писатель дожил и до отечественных публикаций. Впоследствии книга была издана полностью, но первое издание, вышедшее в 1990-м, изрядно пострадало от цензуры: тогдашние рамки «гласности» еще не вмещали мыслей о преемственности злодеяний Ленина-Сталина, правдивых и резких слов о том, во что обошлась России революция и всё за ней последовавшее… Разорение деревни, уничтожение крестьянства Волков считал одним из главных преступлений советского режима. Самые пронзительные страницы книги — о раскулаченных мужиках, умирающих на улицах Архангельска, о крестьянах, изгнанных из родных мест и брошенных зимой «обживать» зырянскую тайгу… Другое чудовищное преступление — растление человеческих душ. Завершая книгу, в 1979 году Волков писал: «Подорванное хозяйство еще может быть восстановлено разумными мерами. Неизмеримо страшнее выглядит разрушенное моральное здоровье нации, обесцененные нравственные критерии. Длившаяся десятилетиями пропаганда, направленная на искоренение принципов и норм, основанных на совести, христианских устоях, не могла не разрушить в народе самое понятие добра и зла. Проповедь примата материальных ценностей привела к отрицанию духовных и пренебрежению ими. Отсюда — неизбежное одичание, бездуховность, утверждение вседозволенности. <…> Побуждаемые — и в какой-то мере оправдываемые — низкой оплатой труда, рабочие воруют и тащат из цехов что попало (привратник за мзду отведет глаза!), торговцы обвешивают и обманывают напропалую, хозяйственники и бухгалтеры монтируют головоломные мошеннические комбинации, начальники берут взятки, безнаказанно грабят казну; ржа коррупции разъедает вузы и больницы, все ступени служебной зависимости, любые общественные организации» (С. 537-538).

В 1993 году в одной из газет появилась заметка: «Чего не смог ГУЛАГ, сделал Мострест». Работнички оного треста, проявив вполне обычное преступное советское разгильдяйство, оставили без ограждения яму двухметровой глубины; в нее и провалился Олег Васильевич, выйдя вечером погулять с собакой. Открытый перелом ноги в таком возрасте стал непоправимой бедой. Последние два с половиной года писатель уже не мог выходить из дома. 10 февраля 1996 года, в канун праздника новомучеников и исповедников Российских, Олег Васильевич Волков скончался. В некрологе «Журнала Московской Патриархии» отмечалось, что «он до конца своих дней сохранял аристократическую стать, безупречную русскую речь, изысканно простой писательский слог и православную веру».

Помню конец 1980-х — 1990-й год, когда журналы печатали фрагменты «Погружения во тьму» и Олег Васильевич стал появляться в передачах центрального телевидения. Он вызывал восхищение, другого слова не подобрать. Олицетворение России, которую мы потеряли. В каждом слове, в каждом жесте чувствовалось достоинство без снобизма, внутренняя культура, из следующих поколений, увы, в большей или меньшей степени успешно вытравленная. Человек, общавшийся со святыми, прошедший запредельные испытания и сохранивший веру…

Мы беседуем с вдовой писателя Маргаритой Сергеевной Волковой.

— Маргарита Сергеевна, насколько можно судить по воспоминаниям самого Олега Васильевича, его семья была не очень воцерковленной: оба родителя увлекались теософией, отец еще и толстовством…

— Это же Петербург, а петербуржцы в основном были маловеры. Внешнее всё соблюдалось, но всё-таки они маловеры по сравнению с Москвой. А Олега сама судьба вела к настоящей вере. Он через всё прошел — голод, холод, всевозможные издевательства… Но вера, наоборот, укрепилась. Здесь сыграло роль и пребывание на Соловках, когда там было столько священников, мучеников и исповедников. И общение со святителем Лукой Крымским дало ему силы выдержать тридцать лет этого ада.

Господь ведь посылал ему помощь в самых безвыходных ситуациях, когда он бывал на волосок от смерти. И Олег знал, что в живых остался только потому, что Господу угодно было для чего-то продлить его дни. Преосвященный Лука однажды сказал Олегу: «Да вы не считайте себя ссыльным — считайте себя свидетелем». И сам Олег говорил: «Я живу, чтобы свидетельствовать».

За несколько дней до кончины он по просьбе журнала «Витрина. Читающая Россия» отвечал на вопросы так называемой тургеневской анкеты. В ней предлагались различные вопросы, и нужно было дать два варианта ответов: как бы ты ответил в 18 лет и сегодня. Отвечая на вопрос: «Кто ваши любимые герои в истории и в действительности?», Олег Васильевич написал: «18 лет — Муций Сцевола и адмирал Лазарев» (Олег Васильевич был правнуком Михаила Петровича Лазарева, знаменитого исследователя Антарктиды). А в графе «Сегодня» он ответил так: «Тот безымянный батюшка, что, презрев угрозу расстрела, служил в ночном соловецком лесу».

Мы познакомились в 1962 году в редакции «Дружбы народов», где я работала, и через какое-то время он подарил мне первое в моей жизни Евангелие. Я прочла. Конечно, это было потрясение. Потом прочитала всю Библию, тоже им подаренную. Потом и вера пришла, и воцерковление. Интерес к Священному Писанию, к духовной литературе — всё это он привил.

— А до встречи с Олегом Васильевичем Вы не были верующей?

— Какая-то вера была и раньше. Крещена я была еще в детстве. Помню, в школе перед экзаменами приятельница давала мне свою ладанку, я ее надевала и смело шла отвечать. А в храмы заходила редко, только перед какими-то важными событиями. Олег Васильевич считал, что вера — это нечто очень личное. Не помню, чтобы мы когда-либо говорили о вере. Но его бессловесный пример, его умение направить мысли мои и душу к Богу (найти Евангелие и Библию в то время было ох как трудно!) привели к тому, что вера моя из врожденной — от случая к случаю — стала радостной и осознанной.

Он знал: горячая, искренняя молитва до Бога дойдет. Однажды в лагере, на лесоповале, на зазевавшегося бедолагу, парализованного страхом, падало дерево. Все замерли… И вдруг дерево повело в сторону. Охранник выразил свое непомерное удивление длинным восхищенным матом. Земля вздрогнула от падения исполина, но все остались живы. «Вот сила молитвы!» — так сказал Олег, не уточняя, кто молился.

Венчал нас священник Димитрий Дудко. Мы часто к нему ездили в Гребнево — как, впрочем, и вся московская интеллигенция. Но наше общение с отцом Димитрием прервалось в 1980 году после его известного покаянного выступления по телевидению. Ранее его арестовали и условием освобождения поставили это выступление. Он, когда выступал, не только каялся в своей «антисоветской деятельности», но и называл фамилии других людей. Он был очень растерянный, несчастный… Я жалела его. Но Олег некоторых вещей не прощал. И когда отец Димитрий позвонил, через какое-то время после своего выступления, Олег сказал ему: «Отец Димитрий? Я такого не знаю», — и повесил трубку. У меня прямо сердце перевернулось. Но что поделать — Олег имел на это право.

Про него самого тоже не забывали. Помню, было это в том же 1980 году, перед московской олимпиадой: из Москвы выселяли бомжей, уголовников, чтобы к приезду иностранцев всё было чистенько, чтобы ничто не порочило нашу социалистическую действительность. А Олег же охотник, у него было два ружья. Пришли конфисковать эти ружья, раз он бывший зэк. Конфисковали, притом с понятыми! Понятые — из нашего дома. Держались милиционеры очень гордо, а фамилия их начальника была… то ли Косорылко… то ли Корытко… не вспомню сейчас. Олег тотчас пошел в Союз писателей и написал заявление: «Раз меня причисляют к такой публике — вот мое заявление на выезд, хочу эмигрировать. Я сыт по горло, вернусь, когда эта власть кончится». Вмешался Сергей Михалков, вмешался Ильин — главный кагэбэшник от литературы, но человек неплохой . На следующий же день Олегу позвонил этот Косорылко: «Вы можете забрать ружья». Олег сказал: «Ну, нет! Вы сами и принесёте». И Косорылко всё принес с извинениями. Конечно, им не нужен был скандал перед олимпиадой. Но вот такие случаи давали нам понять, что органы его своим вниманием не оставляют. «Держат на крючке», — говорил Олег.

— Удивительно, что, когда в 1957 году Олега Васильевича принимали в Союз писателей, одним из тех, кто давал ему рекомендации, был Михалков. Казалось бы: такой советский, осторожный, и вдруг — рекомендация бывшему зэку с пятью судимостями. Проявление дворянской солидарности?

— И это тоже, но не только. Да, он советский, осторожный, но он Олега любил, всегда очень доверительно с ним беседовал. Знал — что бы он ни сказал «крамольное», Олег никогда его не выдаст.

Но, разумеется, всякое между ними бывало. Случилось это в одном из сибирских городов, не вспомню в каком. Перед этим Брежнев с дозором объезжал страну. А потом — писательская поездка, связанная с защитой природы. Олег постоянно этим занимался, как же было его в такую поездку не взять. И вот в этом городе выступает местное партийное начальство, несет обычный для того времени вздор. Один оратор похваляется, что памятник Ленину поставили в заповеднике, другой еще что-то в том же духе… А Олег вышел и сказал всё как есть, как в действительности обстояло положение дел с охраной природы, в частности в этой области, и спросил: «У вас тут был Брежнев, что ж вы ему ничего не говорили? А теперь оказалось — в этом нужда, в том, здесь браконьерство, там лес вырубают, всё гибнет…». И еще что-то добавил в том смысле, что вместо памятников Ленину вы бы лучше делом занимались.

Когда после выступления он вышел, вокруг него образовался вакуум. Только в гардеробе кое-кто украдкой к нему подходил и шепотом говорил: «Я разделяю Ваши взгляды». И Олег улетел в Москву.

Михалков от всего этого «заболел». Как же: он секретарь правления Союза писателей — и не доглядел? (Кстати, он был хорошим секретарем, очень много сделал добра, не ленился людям помогать). Ну а тут как вернулся, сразу позвонил Олегу. Я сама слышала, как Михалков кричал на том конце провода: «Ты сидел — хочешь, чтоб и я сел?». И — матом. Олег положил трубку, он мата не терпел. После этого по указанию Михалкова статью Олега рассыпали, книгу, которая должна была выйти, велено было не издавать. На что жить? Но к Олегу многие хорошо относились, любили его. Потихоньку давали ему на рецензию разные рукописи. Такая работа оплачивалась совсем не хуже, чем писательский труд; он это делал без особого удовольствия, но добросовестно. Но его самого не печатали. И длилось это довольно долго. И когда в очередной раз рассыпали что-то для Олега очень важное, болезненное — о каком-то заповеднике, который надо было спасать, — я пошла в церковь и долго-долго молилась… У нас тут храм в честь иконы «Знамение Божией Матери» в Переяславской слободе, и там чудотворная икона мученика Трифона. А Олег в это время был в ЦДЛ (Центральный дом литераторов. — Ред.). Возвращается и говорит: «Что-то случилось с Михалковым. Меня увидел, раскрыл объятия и говорит: “Дорогой ты наш Олег Васильевич!”».

А бывало и наоборот: Олег сам от издания готов был отказаться. Он написал книгу «Ту граду быть», об истории московских улиц. Мы были в Коктебеле. Получаем «чистые листы» — это последняя корректура, в которую уже нельзя вносить никакую правку. И вдруг Олег читает: «Я счастлив ходить по тем камням, на которые ступала нога Ленина». Он тотчас поехал в аэропорт. Были там билеты, нет ли — но он добился, чтобы его посадили на ближайший рейс. Пришел в издательство и сказал: «Рассыпайте набор. Вы что, не знаете моей судьбы?». Ну, сняли они эту фразу.

— Маргарита Сергеевна, ныне покойный литературный критик Вадим Кожинов утверждал, что якобы незадолго до смерти Олег Васильевич сказал ему следующее: «Я по-прежнему не принимаю и ненавижу коммунизм, но я с ужасом думаю, что теперь будет с Россией. Она слишком уязвимая и хрупкая страна, ей нужна была эта броня в виде СССР».

— Если и была именно так — в чем я сомневаюсь — произнесена эта фраза, то в нее, конечно, был вложен иной смысл. Не тот, который грезится национал-социалистам. Сильная Россия — да! Он с болью воспринимал развал страны, но Олег Васильевич очень четко различал понятия «Родина» и «Советский Союз». Развал-то стал как раз результатом семидесяти лет советчины, при царях страна не разваливалась, а прирастала… Да, Сталин держал границы государства, но какой ценой? Это и слепому ясно. Конечно, легко, когда человек уже ушел, посмертно зачислять его в ряды «своих». Понятно, что национал-большевики хотели бы считать Олега Васильевича своим единомышленником. Но не получится. Олег всю жизнь был монархистом. В таком возрасте не меняют убеждений. И в той же тургеневской анкете, которую он заполнил незадолго до смерти, на вопрос: «Кого вы больше всего ненавидите из исторических деятелей?» — ответил: «Ленина — Сталина — Гитлера».

— Как Олег Васильевич познакомился со святителем Лукой?

— После второго соловецкого сидения Олега сослали в Архангельск. Ему там удалось хоть кое-как, но устроиться: нашел работу, снимал угол. А на улицах Архангельска, на тротуарах, трамвайных путях сидели и лежали умирающие мужики, сосланные туда целыми деревнями — с детьми, стариками. Они умирали от голода, холода и полной безнадежности. К утру не успевали убрать трупы… Олег третью часть любой своей еды откладывал. И когда собирался полновесный кулек, ходил кого-нибудь из них подкормить. Он говорил, что было невероятно тяжело идти среди них и выбирать самых несчастных, где дети. Эти глаза, смотревшие с немой мольбой: «Мне!», «Дай мне!»… И там он познакомился с пожилой симпатичной архангелогородкой, которая тоже приходила туда с кулечками еды — как выяснилось, от преосвященного Луки. Она рассказала владыке о молодом интеллигентном ссыльном, и владыка пригласил Олега на чаепитие. Так началось их знакомство. Церкви в Архангельске все были закрыты, или разрушены, или переданы обновленцам. И ходить на службу приходилось далеко за город, в ветхую кладбищенскую церковку. Когда владыка туда шел, он звал с собой Олега.

Служить владыке было запрещено. Он даже в алтарь никогда не заходил, стоял на богослужении со всеми прихожанами. Он не нарушал этот запрет, чтобы не подвести священника. Так и говорил: «Мне-то ничего не будет, а с настоятелем расправятся». А священник был такой маленький, сухонький, в одеянии настолько потрепанном, что владыка ему однажды принес свое облачение и по дороге говорил Олегу: «Ну, из большого-то малое можно сделать».

Преосвященный Лука был окружен агентами. И в том, что Олег с ним открыто ходил по улицам и приходил к нему в больницу, тоже был вызов. И доносы писались, конечно. Хотя Олега и без этого посадили бы снова.

Беседы с таким человеком, святым, очень много давали Олегу. Но святитель Лука не только тогда, в Архангельске, заботился о нем. Он и отойдя ко Господу Олега не оставил. Во всяком случае, «Погружение во тьму» в Греции издано не без его участия.

— Как это?

— Греки очень любят святителя Луку, очень почитают. И вот, архимандрит Нектарий (Антонопулос), настоятель монастыря святого Климентия в Фивах, поехал в Крым поклониться мощам святителя Луки. И там какая-то женщина, прихожанка, подарила ему «Погружение во тьму» на русском языке. Фамилия «Волков» отцу Нектарию ничего не говорила, но чем-то книга его всё же заинтересовала. И он дал почитать переводчице. Та сказала: «Это надо печатать!». Книга двумя изданиями выходила в Греции. Было немало изданий за рубежом, но греческое издание — лучшее. Настолько профессионально, строго всё выверено, даже карта вычерчена передвижений Олега. И получается, отец Нектарий узнал о книге Олега благодаря святителю Луке — он ведь ради святителя приехал.

Но это было позднее. А в ту же поездку, когда ему книгу подарили, отец Нектарий встретился с замечательным иконописцем Александром Соколовым. И спросил его: «Не можете ли Вы познакомить меня с настоящим русским человеком?». Саша сказал: «Могу. Этот человек — Олег Васильевич Волков. Но он сейчас болен. Я позвоню, и если он согласится, вы встретитесь». Отец Нектарий получил приглашение, мы его ждали. Он тогда еще не связывал Олега Васильевича с автором той книги, потому что книгу переводчице он позже дал. Он уехал в Оптину пустынь и надолго там задержался, а когда приехал — Олег уже был без сознания. Он ждал отца Нектария, а потом невмоготу стало, в кому впал. Отец Нектарий позвонил, и я сказала: «Не могу Вас сейчас принять, простите». И на следующий день Олег умер. Отец Нектарий до сих пор себя корит, что не повидался с ним.

В начале ноября 2011 года в Греции открылась конференция, посвященная священноисповеднику Луке Крымскому. Деловая ее часть проходила в Афинах и Салониках. Всё было организовано замечательно, выступали богословы, врачи, художники. Были делегации из России, с Украины… Меня пригласили выступить, я рассказывала о знакомстве Олега Васильевича со святителем Лукой. Конференцию подготовил отец Нектарий. Зная отца Нектария, я не удивляюсь, что именно на греческой земле пожелал расцвести наш российский святой преосвященный Лука. Кстати, отец Нектарий нашел в архиве греческого посольства документы, относящиеся к Олегу, о которых раньше ничего не было известно. Оказывается, посол после ареста Олега просил за него, писал своему правительству: заступитесь, талантливый молодой человек, пропадет ни за что. Ну, куда уж там греческому правительству… Никто, конечно, вмешиваться не стал. А Олег, по милости Божией, не пропал, претерпел до конца и свидетельство свое людям оставил.

Волков О. Погружение во тьму. М., 2009. С. 8-10. Далее номера страниц указаны в тексте.

Ильин Виктор Николаевич — в 1950-1970-е гг. секретарь по организационным вопросам Московского отделения Союза писателей. Генерал-лейтенант КГБ в отставке.

ЯНВАРЬ 1989 года. Перестройка в разгаре. Отношение к многочисленным публикациям о недавней российской истории неоднозначное. Настораживают фальшивые рассуждения о "возвращении к ленинским нормам", и, как следствие, замолчанный в газетах и журналах 70-летний юбилей человека, двумя десятилетиями раньше открывшему всему миру глаза на звериную сущность этих норм - Александра Исаевича Солженицына. Главный редактор "Нового мира" тщетно добивается разрешения на публикацию "Архипелага ГУЛАГ". (Пройдет еще несколько месяцев, и Залыгин добьется своего, но тогда это казалось невозможным.)

В Доме культуры недалеко от метро "Тушинская" показывают документальный фильм Марины Голдовской "Власть соловецкая", премьера которого с успехом прошла в Доме кино в начале декабря 1988 года, но на широкий экран выпускать его не спешили. С первых кадров фильма становится ясно, почему. Первые узники Соловков - отнюдь не ленинская гвардия, а представители дворянства, духовенства. Герои фильма, немногие оставшиеся в живых узники Соловков, делятся своими воспоминаниями. При первом появлении на экране бегущая строка представляет: фамилия, имя, отчество, год рождения, срок отсидки. Всем героям за 80, но вот в кадре появляется красивый седобородый мужчина, которого язык не повернется назвать стариком. Живых дворян мне видеть не приходилось, но почему-то сразу понял: на экране - дворянин. Появляется традиционная бегущая строка, и я на мгновение прихожу в состояние шока: "Волков Олег Васильевич, 1900 года рождения, 27 лет тюрем, лагерей и ссылки" (выделено мной). Мне в ту пору не было еще и 25 лет, и я видел человека, который отсидел больше, чем я прожил, и за год до своего 90-летия сохранявший и ясность ума, и осанку. Невероятно!

Пересказывать фильм 10 лет спустя - занятие рискованное. Считаю, что и сегодняшней молодежи он был бы интересен и полезен. Еще в афише было объявлено, что после фильма состоится встреча с писателем Олегом Волковым. Теперь я вижу поразившего меня человека не на экране, а на сцене. В фильме он сидел, теперь видно, что он очень высокого роста. Сразу же Олег Васильевич затрагивает самую болезненную для всех мыслящих россиян тему. Репрессии начались задолго до Сталина. Сомневающиеся могут внимательно прочитать произведения Ленина того времени и найдут немало писем, в которых он требует усилить террор. "Он несет полную ответственность как руководитель и организатор репрессий". Сегодня эта истина мало у кого вызывает сомнение, но тогда в огромном зале раздались довольно жидкие аплодисменты. Далеко не все читали в самиздате и тамиздате "Архипелаг", властителями дум в то время были Шатров, Рыбаков и другие прокоммунистические авторы. Говорить же об этом вслух было еще опасно. Надо отдать должное мужеству Олега Васильевича. Очевидно, что в отличие от Солженицына, бывшего в юности и молодости верным ленинцем, Волков никогда не питал иллюзий относительно советской власти. Тем и ценны были его слова. Солженицын, родившийся в 1918 году, не мог помнить ни Гражданской войны, ни красного террора. Его обвинения хотя и аргументированны, но все же это обвинения историка. Обвинения Олега Васильевича Волкова - обвинения очевидца. Из 1989 года вождя мирового пролетариата обвинял чудом уцелевший очевидец трагических событий русской истории. Представитель класса, либо оказавшегося в эмиграции, либо полностью уничтоженного. Среди многочисленных письменных вопросов зрителей был и вопрос о происхождении. Олег Васильевич ответил скромно, приведя цитату из своего дела, которое однажды ему пришлось читать: сын помещика.

Примерно через год мне посчастливилось приобрести автобиографическую книгу Волкова "Погружение во тьму". Сколько же может уместиться в одну жизнь? Счастливое детство, блестящее воспитание и образование, учеба в Тенишевском училище (в одном классе с Набоковым) и┘ революция, перечеркнувшая блестящее будущее. Мечты об университете пришлось оставить. Но блестящее знание языков позволило устроиться переводчиком в греческое посольство. В первой главе описывается арест в феврале 1928 года: "Это произошло около полудня. А глубокой ночью меня, после бесконечной процедуры опроса, обыска, отбора вещей, завели в камеру внутренней тюрьмы.

Более полусуток провел я в кабинете следователя. Если и до этого искуса у меня не было иллюзий - еще в самом начале, еще в семнадцатом году, мне, юноше, стало очевидно, что отныне беззаконие займет место закона, лишь для видимости порой рядясь в его одежды, - то диалог с подручными Дзержинского, "рыцаря революции", убедил окончательно: правосудием тут и не пахнет". Молодого переводчика настойчиво вербовали в сексоты.

"Убедившись, наконец, что своего им не добиться, очередной следователь вдруг сделался формален и деловит. Достал из ящика заготовленный ордер на мой арест, демонстративно подписал и, молча показав мне его, вызвал конвоиров. Двум тотчас появившимся свежим, подтянутым и таким сытым парням в форме, лучившимся готовностью выполнить любое приказание, он кивком указал на меня, процедив в виде напутствия:

А теперь мы вас сгноим в лагерях!

Ни хрена вы со мной не сделаете! - дерзко бросил я ему, уходя между двумя стражами.

Но - Боже мой! Сколько раз пришлось мне впоследствии вспоминать эту угрозу! Ведь и вправду - едва не сгноили┘"

Прежде всего "Погружение во тьму" - книга о сохранении человеческого достоинства в нечеловеческих условиях, о победе человеческого духа над силами зла. Убежден, что она необходима сегодняшней молодежи.

Человек глубоко русский, влюбленный в Россию, Олег Васильевич с большим тактом относился к представителям других народов. Общаясь с католическим ксендзом паном Феликсом, азербайджанскими мусаватистами, он стремится не касаться болезненных тем.

Есть в книге моменты, поражающие воображение. Упоминаемый в "Архипелаге" расстрелянный на Соловках офицер Георгий Михайлович Осоргин - близкий друг Олега Васильевича. Вновь понимаешь разницу. Солженицын - великий наш соотечественник, но все же воспитанник советской России. Ему пришлось пройти через круги ада, чтобы прозреть и обрести внутреннюю свободу. Олег Васильевич Волков - воспитанник России дореволюционной. Внутренняя свобода была свойственна ему с детства. Естественно, в конце XX века он, чудом уцелевший в большевистской мясорубке и доживший до наших дней, воспринимался не как представитель старой России, а как ее осколок.

Судя по всему, родители Олега Васильевича были, как и большинство петербургской интеллигенции, православными по инерции. О своей вере он пишет очень осторожно. Был период, когда, придя в отчаяние от видимого торжества зла, совсем разуверился, впоследствии вновь обрел веру. Рассказывая о своей судьбе, никогда не пишет "Бог", а только "Провидение". Зато с огромной любовью описывает подлинных мучеников за веру.

"- Думаю, настало время, - говорил отец Михаил, - когда Русской Православной Церкви нужны исповедники. Через них она очистится и прославится. В этом промысел Божий. Ниспосланное испытание укрепит веру. Слабые и малодушные отпадут. Зато те, кто останется, будут ее опорой, какой были мученики первых веков. Ведь и сейчас они для нас - надежная веха┘ Вот и вы - петербургский маловер - поприсутствуете на здешних богослужениях и сердцем примете веру. Она тут в самом воздухе. А с ней так легко и не страшно┘ даже в библейской пещи огненной".

Автору суждено было выжить, вернуться в Москву и встретить свою судьбу. Вскользь упоминается о женитьбе и рождении двоих детей до ареста, но, вероятно, почти тридцатилетняя разлука не позволила сохранить семью.

"Случилось так, что молодая женщина сумела внушить шестидесятилетнему, порядочно во всем изверившемуся человеку веру в его возможности, создала условия, позволившие забыть о возрасте и с молодой энергией окунуться в работу. Увидев Маргариту Сергеевну, ставшую моей женой и матерью нашей Ольги, старинный друг семьи Волковых еще по дореволюционному прошлому - умудренная годами Татьяна Ивановна Татаринова (Царство ей Небесное!) сказала о доставшейся на мою долю "улыбке судьбы". Мне же видится в этой поздней встрече гораздо больше, чем улыбка, пусть и самая светлая! В ней для меня - проявление Благой Силы, воли Промысла, не раз спасавшей и хранившей меня в опасности и давшей на склоне лет познать в полной мере радость и вдохновляющую силу полного взаимопонимания и единодушия с любимым человеком - верным и преданным. То, о чем я писал, сделалось Маргарите Сергеевне столь же дорого, как и мне. Над этими строками кровоточило ее сердце".

Невозможно пересказывать всю книгу. Трудно рассчитывать, что в обозримом будущем она будет переиздана, но наверняка ее можно достать в библиотеках.

Как я уже писал, в 1989-1990 годах. Олег Васильевич Волков стал частым гостем газет, журналов и телевидения. Он был верен себе. Больше всего беспокоила его потеря нравственности. Переживал он и национальные распри. Как актуально и сегодня звучат его слова: "Мне с детства внушали, что люди делятся не по национальному признаку, а по принципу моральных достоинств┘ Остается только поражаться, что после 70 лет разглагольствований о братстве народов, пролетарской солидарности и интернационализме мы пришли к массовым проявлениям утробного, просто зоологического национализма".

В 1991 году рухнула советская власть, а уже в 1992-м стало ясно, что возрождать Россию молодые реформаторы не собираются. Проще и выгоднее оказалось разбудить в людях самые низменные инстинкты. Немудрено, что в новую эпоху СМИ потеряли интерес к личности Олега Васильевича Волкова. Вряд ли он нашел бы добрые слова для творящегося в стране. Можно только догадываться о его переживаниях.

В 1993 году в одной из газет появилась статья "Чего не смог ГУЛАГ, сделал Мострест". Недалеко от дома, в котором жил Олег Васильевич, проводились подземные работы и не были поставлены необходимые в таких случаях ограждения. Выгуливая в вечернее время собаку, 93-летний писатель провалился в двухметровую яму. Он выжил и на этот раз, но открытый перелом ноги в его возрасте оказался роковым. Последние два с половиной года писатель не выходил из дома. Никто, кроме друзей, о нем не вспоминал, и только в феврале 1996 года телевидение и газеты скупо сообщили о кончине Олега Васильевича на 97-м году жизни. Лучше всех, на мой взгляд, отозвался Андрей Битов, которого, кстати, Олег Васильевич любил наряду с Василием Беловым больше всех современных писателей: "Смерть его, несмотря на преклонный возраст, потрясает. Пала крепость, которая защищала нас. Теперь придется самим".

А не так и смертельно было в "сталинских" лагерях, коли 30-летняя "каторга" не помешала прожить более 100 лет

Оригинал взят у elena_sem в «Жить по совести мы забыли …» 20 лет назад умер писатель Олег Васильевич Волков

Аристократ по происхождению и духу. Как и его древний род, служил Отечеству. С честью и достоинством весь свой жизненный путь, несмотря на почти три десятилетия (1928−1955) тюрем, лагерей, ссылок — от Соловков до Ухты, нес высокое звание человека. Обретший спасение в вере. Кавалер L´Ordre des Arts et des Lettres (Орден искусств и словесности, Франция, 1991), лауреат Государственной премии РСФСР в области литературы (1991) и Пушкинской премии Фонда А. Тёпфера (1993).

— Олег Васильевич, для вас, потомственного дворянина из знаменитой морской династии Лазаревых, понятия «интеллигентный» и «культурный, кажется, отнюдь не синонимы? Интеллигентный — значит, какой?

— Понятия «интеллигентный» и «культурный», хотя их часто смешивают, совсем разные и не связаны с принадлежностью к определенному сословию. Как мне кажется, можно быть малообразованным, но интеллигентным и — наоборот. Помню, как в старые времена отец говорил о знакомом малограмотном, но внутренне порядочном, благородном мужике: «Вот интеллигентный человек».

Олег Волков дома, с Рексом, середина 1980-х (Фото: из семейного архива)

Интеллигентный — это живущий по совести, достойно, чувствительный к несправедливости, насилию, принуждению. Такой человек сам судья своих поступков. Жить по совести очень важно. Это как раз мы и забыли…

— Но не навсегда же? Когда-то и вспомним?

— Я всё жду… Мне казалось, что внести какие-то светлые идеалы в нашу жизнь может Церковь. Но пока крупных духовных проповедников не встречается. Не знаю, может быть, причина в том, что Церковь очень разорили, обезлюдела она…

В сегодняшних парламентских спорах, бесконечных диспутах рассматривается всё что угодно, но только не такие кардинальные вопросы, как интеллигентное отношение к жизни, воспитание добрых чувств. После 70 лет проповеди классовой ненависти люди отвыкли руководствоваться христианскими принципами, переносить их в практическую деятельность.

— Но нынешнее положение интеллигенции и, как следствие, всего народа разве не закономерно? Например, Бердяев прямо говорил, что интеллигенция, как «высший культурный слой», чувствовала «свою беспомощность» перед «темным океаном народным», не в силах была «признать свою культурную миссию перед народом, своего долга вносить свет в тьму народной стихии». Сомневаясь «в собственной светоносности», не верила «в свою правду», подвергала «сомнению безусловную ценность культуры».

— Думаю, что установление нового советского строя, захват власти большевиками отражали крупный сдвиг, который произошел в обществе, — погружение в пучину бездуховности, одичание. Нравственные устои были грубо изгнаны, растоптаны. В этом наша трагедия.

Начиная с 1917 г. человек боялся высказать свою мысль, если она отличалась от официального мнения, которое часто менялось — уследить, в какую сторону оно сделает поворот, не всегда представлялось возможным, — а также свое отношение к действительности. Перестал искать правду, истину — всё это каралось, запрещалось. Всеобщий страх породил полную немоту, распространившуюся по всей стране. Наш народ не вполне освободился от этой внушенной немоты до сих пор. Это глубокая травма… Мы должны были слышать только один голос, который проповедовал насилие и террор.

Мы стали совсем глухи к доброте. Отвыкли от бескорыстной помощи ближнему. Сейчас, например, разговоры о милосердии кажутся мне наигранными. Слишком долго нас от этого отрекали, отвергали. Эти простые слова: «любовь», «сочувствие», «сострадание», «мягкосердечие», — казалось, навсегда вычеркнуты из нашего лексикона. Когда, к примеру, до революции состоятельные люди устраивали приюты, что-то жертвовали, большевистская пропаганда утверждала, что таким образом они откупались от бедноты, в этом, дескать, кроется буржуазная ложь, лицемерие и т. д. Христианские добродетели вытравливались всеми силами. Элемент сочувствия чужому горю был совершенно подавлен.

Мне удивительно также слышать сегодня сообщения о том, что какой-то крупный государственный деятель встречался, скажем, с Патриархом или присутствовал на богослужении в храме. Я не верю в искренность такого признания и уважения. Не верю… Слишком много я видел преследований самого тихого, безобидного попика только за то, что он не расставался с крестом и рясой.

Тяжкий урон понесла Россия. Не знаю, восстановимо ли былое?.. Конечно, какие-то перемены есть. Во всяком случае, за высказывания теперь не карают. Но воскреснет ли в нас умение думать, взвешивать свои мысли, иметь свое мнение, оценивать нравственные достоинства человека?..

— Сохранилось ли что-то общее между старой Россией и современной?

— Зыбкий отсвет… Но все-таки, если подумать, всегда можно найти черты, навеянные всем прошлым складом России.

— Выходит, не всё беспросветно?

— Вопрос о запасе моего оптимизма? Несмотря на то что в течение длительного времени я влачился на самом дне кошмарных лагерей, надежды в светлое возрождение России не терял. Не может же быть, чтобы так оскудела людьми наша страна! Нужно, чтобы среди нас появились Сергии Радонежские. Нужно время, чтобы выросли ростки правды.

Первый арест, 1927 г. (Фото: из семейного архива)

— О судьбе интеллигента, застигнутого революцией в юношеском возрасте, то есть о вашей, автобиографическая эпопея «Погружение во тьму». Участвовали в фильме «Власть соловецкая» (1988) М. Голдовской. И всё же какие самые памятные вехи вашей жизни.

— Я ровесник века — родился в 1900 г. в Санкт-Петербурге. Учился в Тенишевском училище. В 1917 г. честь честью поступил в Императорский Петербургский университет на отделение восточных языков историко-филологического факультета. Но учиться в нем не пришлось… Тут и семейные обстоятельства, кроме прочего, сказались: в феврале 1919 г. умер отец, надо было помогать матери, младшим братьям и сестрам. Семья у нас большая. Было не до учения. Вел хозяйство, крестьянствовал.

— Даже мельником были?

— Да, был. Но молодым, не как у Пушкина … Всё это стало воспоминанием, достоянием прошлого.

В начале 1920-х гг., когда нашу семью из имения, расположенного в Тверской губернии, невдалеке от Торжка, вытряхнули, я стал москвичом. Больше я в родном городе не жил.

В Москве, ожегшись на попытках вновь поступить в университет, примирился с обязанностями переводчика.

С февраля 1928 г. начались мои скитания — тюрьмы, ссылки, лагеря. Обо всем написано в «Погружении…».

— В этих воспоминаниях есть такие строки: «Лагерь перерабатывает почти всех — там и порядочный человек утрачивает совесть, а не ведающие щепетильности и вовсе распоясываются». Что было опорой в те почти три десятка лет? Причем дважды — это Соловецкий лагерь особого назначения…

— Мне помогли выжить воспитание и вера. Атмосфера, которая господствовала в семье. В почете была внешняя и внутренняя порядочность и дисциплина. С младенческих лет внушалось, что человек должен достойно себя держать, не опускаться, не идти на компромисс с совестью. Нас, хотя семья нецерковная, воспитывали на основе христианского учения. Мы исповедовались, причащались, соблюдали все православные обряды. Мы верили в Бога, в Высшую силу, Который, если не нарушать нравственные правила, может нас сберечь. Это, конечно, и в заключении заставляло обращаться к Богу, оживляло надежду на воскрешение христианской попранной морали, на одолимость зла. Испытания, посылаемые Небом, какими бы тяжкими они ни были, открыли мне, что путь зла, насилия ведет в никуда.

— Когда читаешь «Погружение…», вместе с отчаянием ощущаешь, буквально с первых страниц, необыкновенную внутреннюю силу пишущего. Вот, например, фрагмент из продолжающегося более полусуток диалога после ареста со следователем на Лубянке, «цинично и непрекрыто» предложившего выбор: стать доносчиком или сесть за решетку. «Во мне укреплялось и ширилось некое упрямство, бесповоротная решимость не уступать.

Чем более ярились и изощрялись в своих доводах следователи, страшнее и реальнее звучали их угрозы, тем тверже и находчивее я отбивался <…> И далее, вспоминая ту «пытку духа»: «…никто больше никогда никаких сделок мне не предлагал, и обходились со мной как с разоблаченным опасным врагом. Впрочем, я всегда безобманно чувствовал: повторись всё — и я снова упрусь, уже ясно представляя, на что себя обрекаю…»

— Задумывая эту книгу, я считал, что на мне лежит нравственное обязательство, долг перед памятью тысяч бесчисленных замученных людей, не возвратившихся из лагерей. Я обязан был правдиво рассказать о них. Хотя появятся и другие «ГУЛАГи», моя книга, думаю, послужит людям.

Мне не хотелось показывать себя страдальцем. Старался отходить от того, что описываю. Быть как бы посторонним спокойным наблюдателем. Избегая какого-либо преувеличения, сгущения красок. И такая манера изложения оказалась верной. Перед читателем раскрывается объективная картина — так было в действительности. Без тех ноток озлобления, которые чувствуются у Александра Солженицына .

Впрочем, не мне судить, удалось ли это…

— А «Колымские рассказы» В. Шаламова, где каждая строка отзывается безысходностью?

— Шаламов — самая трагическая судьба, которую я знаю. Еще до его общественного признания я писал рецензии на его «Колымские рассказы», хлопотал об их публикации. Но вполне бесполезно.

Шаламов был как-то особенно одинок. Я тоже повидал и нужду, и голод, умирал от истощения. Но после очередного лагеря — ссылка. В последней, в Ярцево на Енисее, жил как вольный охотник, занимаясь таежным промыслом. У Шаламова этого не было. Весь лагерный срок он провел на Колыме. Его путь слишком жесток… Весь избитый, страдающий нервным тиком, плохо слышащий… Казалось, этот человек не может даже улыбнуться, настолько трагическим было его лицо. Привычки изголодавшего настолько вкоренились, что уже в Москве, мало-мальски сносно устроенный материально, он, помню, когда ел хлеб, подставлял ладонь, чтобы не просыпались крошки. А нечаянно уроненные собирал и заглатывал… Его психику так искалечило постоянное преследование, что это сказалось на поведении. Когда за границей вышел небольшой сборник «Колымских рассказов», он настолько испугался, что пытался отречься и от себя, и от своего детища.

— Вы не знакомы с Д. С. Лихачевым?

— Как же, знаком — еще с лагерных времен. Когда его привезли в Соловецкий лагерь, я уже был там старым лагерником. Поскольку я работал статистом в санитарном отделе, у меня была возможность хоть чем-то помочь заключенным, устроить какие-то «льготы» — чтобы избавить кого-то от общих работ, «совали» полежать в больницу… И, откопав юного неопытного Лихачева, тоже что-то вроде этого ему сделал… Но он… человек не моего вкуса, не моего поля ягодка. Бог с ним совсем… Мы с ним совершенно не общаемся. Потому что он уж очень угодничал в свое время и не забывал, как предан партии, Ленину и т. д.

— Еще в ссылках, скрываясь под псевдонимом О. Осугин — очевидна перекличка с названием реки Осуги, на которой стояло ваше имение, — вы делали переводы для «Издательства иностранной литературы», печатали очерки из жизни сибиряков, опубликовали повесть «Молодой охотник» (1951). В 1957-м, через два года после возвращения в Москву, в «Советском писателе» вышла ваша первая книга «„Последний мелкотравчатый“ и другие записки старого охотника». Тогда же вступили в Союз писателей. Насколько он оправдывает себя?

— Существование Союза было большим подспорьем для писателей. Скажем, я не заботился о путевках, когда случалось туговато с деньгами — оказывали материальную помощь. Ну и потом эта корпорация упрощала устройство командировок, путешествий. Словом, бытовая сторона жизни, конечно, облегчалась.

— А издание ваших книг — тоже? Сколько ждала своего часа рукопись «Погружения…»?

— Долго, очень долго… Воспоминания написаны в начале 1960-х. Окончательно завершены в 1979-м. В 1989-м, спустя два года после издания в Париже («Atheneum»), их выпустил «Советский писатель». Но — с довольно значительными купюрами.

Видите ли, хотя я и занимался написанием рассказов, повестей и т. д., но не очень-то входил в писательскую среду. Секретари Союза писателей жить мне не мешали, а сам я никогда к власти не рвался.

Было время, когда меня перестали печатать, рассыпали уже сданную в набор статью. Увлекся критикой — и это было сочтено подрывом устоев.

— Что это за история?

— Участвуя в выездном заседании Союза писателей в Новосибирске, совпавшем по срокам с поездкой Брежнева по Сибири и Дальнему Востоку, на большом собрании — там, конечно, был весь крайком и обком — я критически выступил по поводу этого путешествия генсека, который, проехав по всему краю, не увидел, что делается с тайгой, реками. Нечего говорить: сразу же после своего выступления я должен был уехать. А Сергея Владимировича Михалкова, возглавлявшего нашу делегацию, укоряли: «Кого это ты привез?»

— Кому из писателей отдаете предпочтение?

— Особое пристрастие к Тютчеву и Тургеневу .

— Писатель, переводчик, публицист — кто вы больше?

Мы очень по-хищнически относимся к своей природе, не можем приучить себя быть рачительными, добрыми хозяевами. Многое уничтожаем, загрязняем без нужды. Не раз, к примеру, писал о драме кедра — он почти истреблен. А сколько погублено озер, водотоков?.. Теряем многое именно потому, что внушили себе: всего-то у нас с лихвой, как ни хозяйничай — природа наша настолько щедра и богата, — всегда хватит. Сейчас мы часто бываем свидетелями того, как безобразное хозяйствование опустошает целые районы.

— Подвижничество в охране памятников истории и культуры—еще одно свидетельство ваших трудов во благо России. И вы один из создателей одноименного общества, не так ли?

— Да, так. Но в итоге от участия в нем тоже отстранился. У этой организации нетреальныхполномочийиправ…

Положение в спасении архитектурных памятников не менее удручающее. Причем когда интерес к памятнику связан с туризмом, еще можно найти общий язык с градостроителями и хозяйственниками, единомышленников, а главное — средства на его реставрацию. Если же он находится вдалеке от международных «троп», в глубинке, спасти его практически безнадежно.

— К российской провинции у вас, судя по всему, особое отношение?

— Я горожанин, петербуржец. Но все-таки предреволюционные годы, которые летом я проводил в имении, многое давали в смысле понимания русской деревни. С детства знаком с ее традициями. Еще немножечко помню последние годы помещичьего житья… А потом я же, повторяю, страстный охотник — это тоже сближает и с людьми, и с природой.

Сейчас в деревнях пьют очень много. Страшное пьянство. Я давно перестал туда ездить — уж очень тяжело на всё это смотреть… Заброшенные, объявленные неперспективными деревни — это такое нарушение русских традиций, которые уже, наверное, никак не реставрируешь, не восстановишь… А хорошего в укладе — именно деревенском, мне кажется, было много. Взять хотя бы привязанность крестьянина к земле, верность этой земле. Обрабатывать землю, выращивать хлеб было высоким призванием. Всё это укладывалось в моральную схему, очень приемлемую… Теперь трудно поверить, что мы когда-то кормили Европу нашей кубанской пшеницей…

— Какие из российских городов выделены на «вашей» географической карте?

— Сейчас они все как-то весьма нивелируются. Но вот даже мой богоспасаемый Торжок — конечно, маленький городишко, на конец ХIХ века 12 тысяч жителей, а 3 монастыря, более 30 церквей и часовен. Всё это, безусловно, накладывало свой очень четкий нестираемый отпечаток на его облик.

А Кяхта? Место это что ни на есть заповедное, самобытное. Основанный в 1727 г. как опорный пункт русско-китайской торговли, Кяхтинский форпост превратился в известную всему деловому миру торговую слободу. Вплоть до открытия Суэцкого канала в 1869 г. через Кяхту (до 1934 г. Троицкосавск) осуществлялся весь транзит чай из Китая в Россию и Западную Европу. Поучительно побывать в этом городе, вдуматься в его историю. Здесь не было никаких конкистадорских, завоевательных, атрибутов, которые, скажем, неотделимы от освоения Америки. У нас это шло мирным путем…

— Герой вашей повести «В тихом краю» (1959) Балинский в минуту горечи восклицает, что суть всех политических программ, ратующих за спасение России, одна — ухватиться за пирог власти: «Сойди-ка оттуда, чтобы я занял твое место <…> Так чего же ждать <…> в этой дыре разве в чем-нибудь разберешься с толком? Тут всё на корню сгнило <…> Если и истинный человек, ничего он не сделает, разве жест какой театральный <…> Бежать отсюда скорее надо…» А вы как считаете?

— Я сам никогда не хотел эмигрировать, хотя такая возможность в 1920-е годы была. Мысль об эмиграции для себя отбросил. Такой настрой еще от отца идет, от всей нашей семьи. Отец и слышать не хотел об отъездах — даже «временных», как рисовалось тогда. Мой любимый брат-близнец Всеволод, довольно долго проработавший в полпредстве за границей, тоже не хотел оставаться там. Впоследствии он отсидел пять лет в лагере, погиб во время Великой Отечественной войны.

Где-то я написал: «…крысы, покидающие обреченный корабль, — образ для русского интеллигента неприемлемый». Если родина в беде, наоборот, надо находиться вместе с ней и в меру пусть маленьких возможностей, но помогать ей. Во всяком случае, не быть дезертиром.

— Значит, для вас эмигрант — изменник?

— Для меня — немножечко да.

— А как же, например, Толстые — они ведь почти все за границей?

— Да, всё это так… Я никого не хочу осуждать. Так сказать, каждому свое… Большинство Толстых я знаю. В Ясной Поляне соприкасался с этой семьей. В апреле 1929 г. оставшийся первый лагерный строк неожиданно заменили высылкой, которая была милостивая, — разрешалось жить в Туле. Александра Львовна Толстая еще директствовала в музее своего отца и пригласила меня. В марте 1931-го меня арестовали снова…

— Вы поддерживаете отношения с прежними аристократическими семьями?

— Почти нет. Их очень мало осталось. Кроме того, меня, с репутацией «контрика», многие боялись, от меня шарахались, чтобы уцелеть самим.

— Но ведь у них, «родом» из того же упраздненного сословия, была та же репутация, что и у вас?

— Ну не у всех. Некоторые закрыли глаза на суть новой власти, сумели приспособиться к ее порядкам и очень оберегали свою добрую советскую лояльность.

— Возвратимся к началу нашего разговора. Многие сегодня на распутье: что делать; во что верить; к чему стремиться среди крушения?

— За дело приняться. История начала ХХ века показывает, как Россия, шагая до 1917 г. уверенной поступью, справляясь с отсталостью в разных областях, стремилась занять свое место среди ведущих держав мира. Практическая деятельность русских была очень плодотворной.

Меня часто спрашивают: почему не записался в теперешнее Дворянское собрание (его председатель — мой племянник князь Андрей Голицын). Отвечаю: «Сколько душ мне пожалуют?..»

Считаю, что не меньшую, чем дворянство, пользу принесло России именно купеческое сословие. Русское купечество, с его огромным патриотизмом, заключало в себе заряд гуманный и прогрессивный. Это были подлинные радетели русского прогресса, успехов на всех поприщах!

Всегда были печальные страницы в русской истории. Вспомните Смутное время: Московский Кремль — польский гарнизон, всюду бродят шайки разбойников. Казалось, на волоске от гибели Россия. Но всё равно оказалась спасена. Благодаря православным традициям. Ну и необычайной работоспособности народа — работать тогда умели…

Но без реставрации коренной, без нравственного учения мы ничего не добьемся. Самое важное — возродить доброту в человеке, отзывчивость, потребность помогать ближнему, отвращение к насилию…