Анализ интерьера дома Турбиных в романе Белая гвардия. Интерьер дома Турбиных появляется в романе Булгакова на первых же страницах и будет многократно воспроизводиться автором на протяжении всего романа.

Историческое время и свершающиеся события, великие, близкие по масштабу библейским, уже осмыслены автором в первом предложении произведения Велик был год и страшен по рождестве Христовом 1918, от начала же революции второй. В этот трагический союз эпохи и мировых событий вписана история обычной семьи Турбиных, бытие которой становится фокусом всех ключевых проблем и характернейших черт времени и разделено вехой революционного года на 2 этапа ДО и ПОСЛЕ. Смерть главы семьи - матери, центра всего прежнего турбинского космоса - также пришлась на страшный год, первый от начала революции совпадение семейной и исторической катастроф становится для Булгакова великим предзнаменованием будущих печальных событий.

И единственной защитой, спасительным кораблем в страшном море бедствий становится для Турбиных их дом, оставленный им родителями как особый духовный мир, ковчег, хранящий непреходящие, вечные ценности.

Рассмотрим первую картину турбинского дома. Рисуя ее, автор подчеркивает старину - традицию слово в переводе означает передача, обжитость, сложившийся издавна уклад жизни и семейных отношений. Атмосфера дома окутана впечатлениями детства, сохраненными памятью, укреплена привычками, ставшими частью характера самого рода Турбиных. Центр интерьера - и всего дома - пышущая жаром изразцовая печь, легендарный домашний очаг, мудрая скала, символ уюта и благополучия, спокойствия и незыблемости семейных традиций.

Она же - хранительница семейной истории надписи разных лет, сделанные и детскими руками маленьких Турбиных, и гостями дома, и влюбленными в Елену кавалерами - это альбом -хроника, Книга, по которой можно прочитать, чем жила семья в этом доме. Теплом, счастьем и мудрой беззаботностью веет от этих изразцов. От этой же домашней печки и пляшет человек в жизни, полагает Булгаков чему научили его дома, что он запомнил и усвоил от родителей, в семье, то и определит его нравственный облик, его судьбу, его предназначение.

И Турбины учатся у своего дома их жизнь подчинена тому порядку, который, по мнению Булгакова, дан человеку испокон веков предками так и устроен их дом. Каждая комната имеет свое назначение столовая, детская, спальня родителей, все семь пыльных и полных комнат, вырастивших молодых Турбиных это особые микромиры, необходимые составляющие большого мира Семьи, показанного глазами не только автора, воссоздавшего в этом интерьере мир собственного детства, но и уже взрослых Турбиных вот этот изразец, и мебель старого красного бархата, и кровати с блестящими шишечками, лучшие на свете шкафы с книгами, пахнущими таинственным старинным шоколадом все это его воспоминания и вечная память его героев.

Образ именно этого коллективного героя - семьи Турбиных, прежде включавшей старших, родоначальников, создателей традиции, а ныне обезглавленной, но все же живущей и хранящей свой мир и интересен автору.

Но не столько социальное положение Турбиных семья интеллигентов волнует автора, сколько их духовное состояние, воспитанное, выращенное в стенах этого дома. Не только материальные богатства зажиточной семьи золоченые чашки, столовое серебро, но и духовные сокровища наполняют его как часто читался у изразцовой площади Саардамский Плотник книга о Петре I , хорошо знакомы Турбиным исторические фигуры Алексея Михайловича, Людовика XIV пусть поначалу знакомство состоялось на узорах потертых ковров почти родными стали персонажи русской литературы шкафы с книгами, с Наташей Ростовой, Капитанской дочкой. Пушкинское Береги честь с молоду, с детства усвоенное Турбиными, постоянно будет ощущаться далее в каждом поступке каждого из них. Весь интерьер строится на олицетворении живыми кажутся и горячие изразцы, и огоньки рождественских свечей, и старинные фотографии, изготовленные еще тогда, когда женщины носили смешные, пузырчатые у плеч рукава, и герой детской книжки Саардамский Плотник, и даже кровати с блестящими шишечками Как в сказках Андерсена, эти вещи живут своей особенной, доступной только детскому пониманию жизнью, и отзываются на каждый зов нашего внутреннего голоса.

Запах хвои от праздничной елки и таинственного старинного шоколада, исходящего от книг, бронзовая лампа под абажуром еще один вечный символ целостности и вечности домашнего уюта, чудные завитушки на турецких коврах и музыка, родной голос часов - вот тот неповторимый и хрупкий мир, который будут защищать Турбины от страшных разрушительных напастей, нахлынувших с волнами гражданской войны. Важный предмет турбинского домашнего мира - часы бронзовые, с гавотом - в спальне матери, черные стенные с башенным боем - в столовой.

Символика часов одна из самых говорящих в мировом искусстве. У Булгакова она обретает новые смыслы если в период до начала революции играющие свою музыку часы были знаком обитаемости, движения, бурления жизни в этих стенах, то теперь, после смерти отца и матери, их стрелки отсчитывают последние часы прекрасной, но уходящей прежней жизни. Но автор не верит в возможность гибели этого дома. И даже в стилистике этого фрагмента, в использовании повторов рефреном дважды проходит били башенным боем он утверждает вечность, незыблемость как материальных символов часы и бронзовая лампа, так и духовных, ведь часы, по счастью, совершенно бессмертны, бессмертен и Саардамский Плотник, и голландский изразец, как мудрая скала, в самое тяжкое время живительный и жаркий. Это и есть главная цель создания интерьера дома Турбиных. 2.2. ДУХОВНЫЕ, НРАВСТВЕННЫЕ И КУЛЬТУРНЫЕ ТРАДИЦИЙ В РОМАНЕ БЕЛАЯ ГВАРДИЯ Тема сбережения духовных, нравственных и культурных традиций проходит через весь роман, но, пожалуй, наиболее осязаемо, вещественно претворена она в образе Дома, как видно, чрезвычайно дорогом и важном для автора.

Этот образ, в прошлом неоднократно раскритикованный нетерпеливыми реформаторами литературы и жизни, по праву реабилитируется и возвышается современным прочтением.

Булгаковский Дом вполне реален, это квартира, где поселены главные герои романа и разворачивается основное действие, куда сходятся многие сюжетные линии повествования. Жизнь в этом доме идет как бы наперекор окружающим беспорядкам, кровопролитию, разрухе, ожесточению нравов.

Хозяйкой и душой его является Елена Турбина-Тальберг, и прекрасная Елена, олицетворение красоты, доброты, Вечной Женственности, та, которой можно посвятить строки С. А. Есенина из поэмы Черный человек В грозы, в бури, В житейскую стынь, При тяжелых утратах И когда тебе грустно, Казаться улыбчивым и простым - Самое высшее в мире искусство. Из этого дома крысьей побежкой уходит бесчестный и двуличный Тальберг, и друзья Турбиных залечивает в нем свои израненные тела и души. И даже тот, кто подобно председателю домового комитета - приспособленцу и трусу Лисовичу по прозвищу Василиса, ненавидит жильцов дома, именно в нем ищет защиты от грабителей.

Дом Турбиных изображен в романе как крепость, которая находится в осаде, но не сдается. Более того, его образу придан высокий, почти философский смысл. По убеждению Алексея Турбина, дом - это высшая ценность бытия, ради сохранения которой человек воюет и, в сущности, говоря, ни из-за чего другого воевать ни в коем случае не следует. Охранять человеческий покой и очаг - такой видится ему единственная цель, позволяющая браться за оружие.

Да, автор Белой гвардии был далек от тех, кто в 20-е годы упоенно призывал весь мир насилья мы разрушим до основания, отречемся от старого мира, отряхнем его прах с наших ног. И я считаю, что совсем не случайно темой его романа стало не отречение от всего прошлого, а сохранение и поэтизация всего лучшего, что было в нем - прежде всего принципов высокой духовной культуры, нравственности, которыми он в собственной жизни дорожил превыше всего, будучи человеком, не прощавшим никакого предательства, рыцарем благородства и порядочности Воплощенная совесть.

Неподкупная честь. Идея высокой нравственности была столь органичной для булгаковского самосознания и миропонимания, что не могла не проникнуть в самую глубь Белой гвардии, предопределив не только ее тему, но и характер центрального конфликта. Страстно защищает писатель Дом, оплот покоя, надежды, любви, очаг культуры, хранилище традиций.

Как строевой клич о приближающемся испытании, долетел пушкинский глас через буранный вой и мглу метели другого века до булгаковского слуха. Свет и тепло человеческого жилья, особенно дорогие в такую непогоду, источаемые маленькой пушкинской повестью, согрели страницы первого булгаковского романа. В доме Турбиных все красиво мебель старого красного бархата, кровати с блестящими шишечками, кремовые шторы, бронзовая лампа с абажуром, книги в шоколадных переплетах, рояль, цветы, икона в древнем окладе, изразцовая печь, часы с гавотом.

Все это символ устойчивости жизни Но часы, по счастью, совершенно бессмертны, бессмертен и Саардамский Плотник, и голландский изразец, как мудрая скала, в самое тяжкое время живительный и жаркий. На своей поверхности печь несет надписи и рисунки, сделанные в разное время и членами семьи, и турбинскими друзьями.

Здесь запечатлены и шутливые послания, и слова, исполненные глубокого смысла, и признания в любви, и грозные пророчества - все, чем богата была жизнь семейства в разное время. В доме Турбиных знают и любят музыку. Снег и огоньки за окнами напоминают Мышлаевскому знаменитую оперу Римского-Корсакова Ночь перед Рождеством. Вслед умирающему Тальбергу поет разноцветный Валентин голосами братьев Я за сестру тебя молю из оперы Фауст Гуно, словами известного романса Глиэра ободряет Шервинский Елену Жить, будем жить. Великая русская

Конец работы -

Эта тема принадлежит разделу:

Семейные ценности в романе "Белая гвардия" Булгакова

Семья. История Выводы по II главе Заключение Литература ВВЕДЕНИЕ Интерес к творчеству М. Булгакова не утихает вот уже несколько десятилетий, и об.. Исследователи творчества М. Булгакова 60-80-х годов часто оценивали.. Многие подчеркивают в своих работах одну из особенностей творческого метода писателя, ставшую методологическим..

Если Вам нужно дополнительный материал на эту тему, или Вы не нашли то, что искали, рекомендуем воспользоваться поиском по нашей базе работ:

Что будем делать с полученным материалом:

Если этот материал оказался полезным ля Вас, Вы можете сохранить его на свою страничку в социальных сетях:

По свидетельству исследователя И. Золотусского, более поздний роман Булгакова «Мастер и Маргарита» наследовал от романа «Белая гвардия» вопрос о свете и покое, тему дома, связь частного лица и истории и связь неба и земли. В «Белой гвардии» писатель показал, что созидание духовного мира личности происходит гармонично, когда его источником оказывается дом детства и юности, «окна» которого как бы «распахнуты» в историю своей семьи и историю своего Отечества. Булгаков был абсолютно согласен с Толстым в том, что именно дом и семья вносят в духовную жизнь человека добро, мир и гармонию.

Дом Турбиных - это символ жизни. Несмотря на понимание безвозвратности прошлого, которое разрушено до основания, Турбины стремятся в дом, к семейному очагу, оставшемуся нерушимым. Алексей Турбин приходит к мысли, что воевать нужно только за семейный очаг, за человеческий покой, который позволяет героям романа существовать вне законов социальной эпохи.

Дом в романе населен дорогими людьми. Стены дома украшают портреты предков, а предметы домашнего уюта - это не просто вещи, они одушевлены и участвуют в жизни всех членов семьи. Это «сказочный», «волшебный», «шоколадный», «поэтичный» дом, жители которого живут интересной жизнью - общаются, мечтают, размышляют, слушают музыку, читают любимые книги.

Дом Турбиных - это часы, играющие гавот, источающая тепло изразцовая печь, мебель красного бархата, лучшие на свете шкафы с книгами, пахнущими шоколадом, наконец, знаменитые кремовые шторы... Быт, ставший в наших глазах символом прочности бытия. Поэтизацией быта, домашнего очага во всей его хрупкости и беззащитности булгаковский роман противостоит принципиальной бездомности послеоктябрьской литературы, ее бунту против домашнего очага, ее устремленности к дальним и великим целям, которые якобы только и могут избавить человека от сиротства и отчуждения.

Но дом Турбиных - это не только прочный быт, это и населяющие его люди, это семья, это определенный психологический и культурный склад, который защищает писатель. Уделяя много внимания изображению жизни дома Турбиных, писатель защищает вечные ценности - семью, дом, родину. Читатель постоянно смотрит на все события через восприятие жителей турбинского дома. Этот дом - живое существо. Он живет, дышит, страдает, служит надежным убежищем не только для Турбиных, но и их друзей: Мышлаевскому, Шервинскому, Лариосику. И даже Василиса, не принимающий законов жизни Турбиных, ищет защиты именно в их доме. Елена Турбина, которой «светлая королева» (мать) передала свое душевное тепло, создает особый уютный мир. И когда в огромном Городе тревожно гремят пушки, у Турбиных звучит музыка и ощущается атмосфера душевной близости и влюбленности.

Турбины не замыкаются в своем мире, не утрачивают связи с окружающим миром, находятся в самой гуще событий. И ни в каких ситуациях не утрачивают понятий о чести. Картины семейной жизни, изображенные в романе, пронизаны личными впечатлениями автора, его отношением. Упоминание в "Белой гвардии" имен Толстого и Пушкина, а также их героев, цитатами из М. Лермонтова, Ф. Достоевского, И. Бунина, Д. Мережковского, философа С.Н. Булгакова, появляющиеся на страницах романа образы Саардамского Плотника, тишайшего царя Алексея Михайловича, Александра Первого, звучащая на страницах романа музыка великих композиторов выступают как символы культурного уклада, сформировавшего главное достояние персонажей - их психологический облик: доброжелательность, искренность, цельность, верность, способность любить друг друга и совершать во имя любви чудеса, как это делает Елена, буквально воскрешающая Алексея.

Внутренним стержнем романа является мечта автора о душевном покое, о мирной жизни. Достаточно вспомнить вещий сон («светлый рай») Алексея Турбина, где и белые, и красные равно подлежат высшему милосердию. Алексей Турбин в этом эпизоде передает читателю авторский взгляд на сон: во сне приходит к героям забвение, возникает надежда на искупление. И этой надеждой пронизана последняя глава романа.

В финальных строчках романа писатель обращается к мысли о «вечном Доме»: «Все пройдет, страдания, муки, кровь, голод и мор. Меч исчезнет, а вот звезды останутся, когда и тени наших тел и дел не останется на земле. Нет ни одного человека, который бы этого не знал. Так почему же мы не хотим обратить свой взгляд на них? Почему?» В этих словах содержится призыв писателя помнить о том, что духовный «дом» каждого человека принадлежит вечности, а это значит, что наша жизнь, представляющая собой лишь мгновение, уникальна и самоценна и в жизни каждого человека есть свой сокровенный смысл.

Читайте также.

Журнал «Новый Мир», 1967, № 8, c. 132-142

Благодаря публикации очерка «Дом Турбиных» в «Новом мире» в 1967 году, Виктор Некрасов инициировал общественный интерес к киевскому дому, где жила семья Булгаковых. В своем письме Некрасову 6 октября 1967 года, Елена Сергеевна Булгакова, вдова писателя и хранительница его литературного наследия, писала об очерке «Дом Турбиных»: «Ваша вещь звенит по всей Москве, нет человека, который не был потрясен ею. Не только потому, что это произведение искусства. Пишут воспоминания, портреты, исследования. Все это по большей части чепуха, особенно последнее. Ненавижу литературоведение. Но у Вас – любовь. Вы рассказали, обнажив душу. Наверно, это покоряет…»

“...Буль-буль-буль, бутылочка
казенного вина!!.
Бескозырки тонные,
сапоги фасонные,-
то юнкера-гвардейцы идут...”

И в это время гаснет электричество. Николка и его гитара умолкают. “Черт знает что такое,- говорит Алексей,- каждую минуту тухнет. Леночка, дай, пожалуйста, свечи”. И входит Елена со свечой, и где-то очень далеко раздается пушечный выстрел. “Как близко,- говорит Николка.- Впечатление такое, будто бы под Святошином стреляют...”
Николке Турбину семнадцать с половиною. Мне тоже семнадцать с половиною. Правда, у него на плечах унтер-офицерские погоны и трехцветные шевроны на рукавах, а я просто-напросто учусь в советской железнодорожной профшколе, но все же обоим нам по семнадцать с половиной. И говорит он о Святошине, нашем киевском Святошине, и свет у нас тоже так вот гас, и так же доносилась откуда-то канонада...
Бухало, целыми днями бухало. И где-то стреляли. И по ночам зачем-то били в рельс. Кто-то приходил, кто-то уходил. Потом, когда становилось тихо, нас водили в Николаевский парк перед университетом, и там было всегда полно солдат. Сейчас почему-то их совсем нет, парк стал пенсионерски-доминошным, а тогда на всех скамейках сидели солдаты. Разные - немцы, петлюровцы, в двадцатом году поляки в светло-гороховых английских шинелях. Мы бегали от скамейки к скамейке и спрашивали у немцев: “Вифиль ист ди ур?” И солдаты смеялись, показывали нам часы, давали конфетки, сажали на колени. Очень они нам нравились. А вот белогвардейцы, или, как их тогда называли, “добровольцы”, нет. Два истукана-часовых стояли на ступеньках у входа в особняк Терещенко, где расположился штаб генерала Драгомирова, и мы бросали в них камешками, а они хоть бы что, дураки, стояли, как пни...
Каждый раз вспоминаю я их, этих истуканов, проходя мимо дома на углу Кузнечной и Караваевской, где обосновался после генеральского штаба прозаический Рентгеновский институт...
...Электричество зажигается. Гасят свечи. (У нас тоже зажигалось, но гасили не свечи, а коптилки; где Турбины доставали свечи - ума не приложу, они были на вес золота.) Тальберга все еще нет. Елена беспокоится. Звонок. Появляется замерзший Мышлаевский. “Осторожно вешай, Никол. В кармане бутылка водки. Не разбей...”
Сколько раз я видел “Дни Турбиных”? Три, четыре, может, даже и пять. Я рос, а Николке все оставалось семнадцать. Сидя, поджав колени, на ступенях мхатовского балкона первого яруса, я по-прежнему чувствовал себя его ровесником. А Алексей Турбин всегда оставался для меня “взрослым”, намного старшим меня, хотя, когда я в последний раз, перед войной, смотрел “Турбиных”, мы были ровесниками уже с Алексеем.

Дом Булгакова, Киев, середина 1960-х гг.
Фотография Виктора Некрасова

Режиссер Сахновский писал где-то, что для нового поколения Художественного театра “Турбины” стали новой “Чайкой”. Думаю, что это действительно так. Но это для артистов, для МХАТа,- для меня же, сначала мальчишки-профшкольника, потом постепенно взрослеющего студента, “Турбины” были не просто спектаклем, а чем-то гораздо большим. Даже когда я стал уже актером, интересующимся чисто профессиональной стороной дела, даже тогда “Турбины” были для меня не театром, не пьесой, пусть даже очень талантливой и привлекательно-загадочной своим одиночеством на сцене, а осязаемым куском жизни, отдаляющимся и отдаляющимся, но всегда очень близким.
Почему? Ведь в жизни своей я не знал ни одного белогвардейца (впервые столкнулся с ними в Праге в 1945 году), семья моя отнюдь их не жаловала (в квартире нашей перебывали жильцами-реквизаторами и немцы, и французы, и два очень полюбившихся мне красноармейца, пахнувших махоркой и портянками, но ни одного белого), да и вообще родители мои были из “левых”, друживших за границей с эмигрантами - Плехановым, Луначарским, Ногиным... Ни Мышлаевских, ни Шервинских никогда в нашем доме не было. Но что-то другое, что-то “турбинское”, очевидно, было. Мне трудно объяснить даже что. В нашей семье я был единственным мужчиной (мама, бабушка, тетка и я - семилетний), и никаких гитар у нас не было, и вино не лилось рекой, даже ручейком, и общего с Турбиными у нас как будто ничего не было. если не считать соседа осетина Алибека, который появлялся иногда у нас в гостиной весь в кавказских газырях (Шервинский?!) и, когда я малость подрос, все спрашивал, не купит ли кто-нибудь из моих школьных товарищей его кинжал - он любил пропустить рюмочку. А вот что-то общее все же было. Дух? Прошлое? Может быть, вещи?
“...Мебель старого красного бархата... потертые ковры... бронзовая лампа под абажуром, лучшие на свете шкафы с книгами, пахнущими таинственным старинным шоколадом, с Наташей Ростовой, Капитанской дочкой, золоченые чашки, портреты, портьеры...”
Одним словом, Турбины вошли в мою жизнь. Вошли прочно и навсегда. Сначала пьесой, МХАТом, потом и романом, “Белой гвардией”. Написан он был раньше пьесы - за год, за два, но попал мне в руки где-то в начале тридцатых годов. И укрепил дружбу. Обрадовал “воскрешением” Алексея, “убитого” Булгаковым, правда, после, но для меня до романа. Расширил круг действия. Ввел новых лиц. Полковника Малышева, отважного Най-Турса, таинственную Юлию, домовладельца Василису с костлявой и ревнивой Вандой - женой его. На сцене МХАТа была уютная, обжитая, такая же симпатичная, как и населяющие ее люди, квартира с умилявшими до слез Лариосика кремовыми занавесками, в романе же ожил весь “город прекрасный, город счастливый, мать городов русских”, занесенный снегом, таинственный и тревожный в этот страшный “год по рождестве Христовом 1918, от начала же революция второй”.
Для нас, киевлян, все это было особенно дорого. До Булгакова русская литература как-то обходила Киев - разве что Куприн, да и то очень уж довоенный. А тут все близко, рядом - знакомые улицы, перекрестки. Святой Владимир на Владимирской горке с сияющим белым крестом в руках (увы, этого сияния я уже не помню), который был “виден далеко, и часто летом, в черной мгле, в путаных заводях и изгибах старика-реки, из ивняка, лодки видели его и находили по его свету водяной путь на Город, к его пристаням”.
Не знаю, как для кого, но для меня очень важна всегда “география” самого произведения. Важно знать, где жили - точно! - Раскольников, процентщица. Где жили герои вересаевского “В тупике”, где в Коктебеле был их белый домик с черепичной крышей и зелеными ставнями. Я был сперва разочарован (уж очень привык к этой мысли), а потом обрадован, узнав, что Ростовы никогда не жили на Поварской именно в том доме, где сейчас Союз писателей (тут жила Наташа, а теперь отдел кадров или бухгалтерия...). Причем важно было, где жили и действовали герои, не автор, а именно герои. Они всегда (сейчас, может быть, в меньшей степени) были важнее придумавшего их автора. Впрочем, Растиньяк и до сих пор для меня “живее” Бальзака, как и д"Артаньян - старика Дюма.
А Турбины? Где они жили? До этого года (точнее, до апреля этого года, когда я вторично через тридцать лет прочел “Белую гвардию”) я помнил только, что жили они на Алексеевском спуске. В Киеве такой улицы нет, есть Андреевский спуск. По каким-то ведомым только одному Булгакову причинам он, автор, сохранив действительные названия всех киевских улиц (Крещатик, Владимирская, Царский сад, Владимирская горка), две из них, наиболее тесно “привязанных” к самим Турбиным,- переименовал. Андреевский спуск на Алексеевский, а Мало-Подвальную (там, где Юлия спасает раненого Алексея) на Мало-Провальную. Зачем это сделано - остается тайной, но так или иначе нетрудно было догадаться, что жили Турбины на Андреевском спуске. Помнил я и то, что жили они в двухэтажном доме под горой, на втором этаже, а на первом жил домовладелец Василиса. Вот и все, что я помнил.
Андреевский спуск - одна из самых “киевских” улиц города. Очень крутая, выложенная булыжником (где его сейчас найдешь?), извиваясь в виде громадного “S”, она ведет из Старого города в нижнюю его часть - Подол. Вверху Андреевская церковь - Растрелли, XVIII век, - внизу Контрактовая площадь (когда-то там но веснам проводилась ярмарка - контракты, - я еще помню моченые яблоки, вафли, масса народу). Вся улица - маленькие, уютные домики. И только два или три больших. Один из них я хорошо знаю с детства. Он назывался у нас Замок Ричарда Львиное Сердце. Из желтого киевского кирпича, семиэтажный, “под готику”, с угловой остроконечной башней. Он виден издалека и со многих мест. Если войти в низкую, давящую дворовую арку (в Киеве это называется “подворотня”), попадаешь в тесный каменный двор, от которого у нас, детей, захватывало дух. Средневековье... Какие-то арки, своды, подпорные стены, каменные лестницы в толще стены, висячие железные, какие-то ходы, переходы, громадные балконы, зубцы на стенах... Не хватало только стражи, поставившей в угол свои алебарды и дующейся где-нибудь на бочке в кости. Но это еще не все. Если подняться по каменной, с амбразурами лестнице наверх, попадаешь на горку, восхитительную горку, заросшую буйной дерезой, горку, с которой открывается такой вид на Подол, на Днепр и Заднепровье, что впервые попавших сюда никак уж не прогонишь. А внизу, под крутой этой горкой, десятки прилепившихся к ней домиков, двориков с сарайчиками, голубятнями, развешанным бельем. Я не знаю, о чем думают киевские художники, - на их месте я с этой горки не слезал бы...
Вот такой вот есть Андреевский спуск. Есть и был. На нем ни одного нового дома. Таким - с крупной булыгой, с зарослями дерезы на откосах, с двумя-тремя неизвестно как и для чего посаженными немыслимо кривыми, валящимися прямо на улицу американскими кленами, с маленькими своими домиками,- таким он был десять, двадцать, тридцать лет тому назад, таким он был и в зиму 1918 года, когда “Город жил странною, неестественною жизнью, которая, очень возможно, уже не повторится в двадцатом столетии...”.
Где же на этом самом Андреевском спуске жили Турбины? Не знаю точно почему, но я убедил себя, а потом стал убеждать и друзей, которых водил на ту самую горку, что жили они в маленьком домике, прилепившемся к Замку Ричарда. У него веранда, симпатичная калитка в глухом заборе, садик, перед входом один из этих кривулек-кленов. Ну, конечно же, они могли жить только тут. И жили. “Я вам это точно говорю...”
Но оказалось, что я жестоко ошибался.
И вот тут-то начинается самое интересное. До сих пор была, так сказать, присказка, сейчас же я приступаю к сказке.
Настал 1965 год.
Стоит ли говорить о том счастье, которое пережили все мы, прочитав впервые появившиеся в печати “Театральный роман”, а год спустя “Мастера и Маргариту”. Через двадцать пять лет после смерти писателя мы познакомились с неведомыми нам до сих пор страницами булгаковской прозы. И были поражены. Обрадованы и поражены, о чем тут говорить. Но еще более обрадовала и поразила (меня во всяком случае) вторичная встреча с “Белой гвардией”. Ничто, оказывается, не померкло, ничто не устарело. Как будто и не было этих сорока лет. Я с трудом заставлял себя отрываться от романа и делал это насильно, чтоб продлить удовольствие. На наших глазах произошло некое чудо, в литературе случающееся очень редко и далеко не со всеми,- произошло второе рождение.
Кстати, с “Днями Турбиных” до сих пор этого не произошло. Послевоенная постановка пьесы в театре Станиславского особой радости никому не доставила. Может быть, потому, что после Хмелева, Добронравова, Кудрявцева (подумать только, никого из них уже нет в живых!), после молодого, тоненького Яншина - Лариосика, после Тарасовой и Еланской создать что-нибудь новое и яркое очень трудно. А может, и потому, что не все произведения искусства можно копировать, а родить новый оригинал не так-то просто. Я с тревогой (надеждой, ни больше с тревогой) жду новой постановки во МХАТе. Ходить или не ходить? Не знаю. Боюсь... Всего боюсь: юношеских воспоминаний, сравнений, параллелей... Да, боюсь я за “Турбиных”, боюсь за пьесу...
А вот роман обезоружил. Живой, живой, совсем живой... Ни одной морщинки, ни одного седого волоса. Выжил, пережил и победил! Но я отвлекся. Вернемся к географии. Где же жили Турбины? Оказывается, автор не делает из этого никакого секрета. Буквально на второй странице романа указан точный адрес: Алексеевский (читай Андреевский) спуск, № 13.
“Много лет до смерти (матери), в доме № 13 по Алексеевскому спуску, изразцовая печка в столовой грела и растила Еленку маленькую, Алексея старшего и совсем крошечного Николку”. Ясно и точно. Как же я этого не запомнил? Не запомнил, и все...
Итак, Андреевский спуск, № 13...
Самое забавное - оказывается, у меня есть даже снимок этого дома, хотя, снимая его, я и понятия не имел о его значении и месте в русской литературе. Просто понравился этот уголок Киева (в свое время я увлекался фотографией, пейзажами Киева в частности), и точка, которую я нашел, взобравшись на одну из многочисленных киевских гор, была очень эффектна. Андреевская церковь, Замок Ричарда, горка, сады, вдали Днепр, а внизу - крутая излучина Андреевского спуска и прямо посередине под горкой дом Турбиных. Кстати, и с этой самой горки, вернее горы, той самой, о которой я уже говорил, дворик дома виден очень хорошо. Самый уютный и привлекательный, с голубятней, с верандочкой - я его сотни раз показывал друзьям, хвастаясь киевскими красотами.
Я, конечно, побывал в нем, в этом домике. Даже дважды. Первый раз мимолетом, несколько минут, в основном чтоб уточнить, действительно ли это он или нет, второй раз подольше.
В романе дан совершенно точный его портрет. “Над двухэтажным домом № 13, постройки изумительной (на улицу квартира Турбиных была во втором этаже, а в маленький, покатый, уютный дворик - в первом), в саду, что лепился под крутейшей горой, все ветки на деревьях стали лапчаты и обвисли. Гору замело, засыпало сарайчики во дворе - и стала гигантская сахарная голова. Дом накрыло шапкой белого генерала, и в нижнем этаже (на улицу - первый, во двор под верандой Турбиных - подвальный) засветился слабенькими желтенькими огнями... Василий Иванович Лисович, а в верхнем - сильно и весело загорелись турбинские окна”.
Ничто с тех пор не изменилось. И дом, и дворик, и сарайчики, и веранда, и лестница под верандой, ведущая в квартиру Василисы (Вас. Лис.) - Василия Ивановича Лисовича - на улицу первый этаж, во двор - подвал. Вот только сад исчез - одни сарайчики.
Первый мой визит, повторяю, был краток. Я был с матерью и приятелем, приехали мы на его машине, и времени у нас было в обрез. Войдя во двор, я робко позвонил в левую из двух ведущих на веранду дверей и у открывшей ее немолодой дамы-блондинки спросил, не жили ли здесь когда-нибудь люди по фамилии Турбины. Или Булгаковы.
Дама несколько удивленно посмотрела на меня и сказала, что да, жили, очень давно, вот именно здесь, а почему меня это интересует? Я сказал, что Булгаков - знаменитый русский писатель, и что все, связанное с ним...
На лице дамы выразилось еще большее изумление.
- Как? Мишка Булгаков - знаменитый писатель? Этот бездарный венеролог - знаменитый русский писатель?
Тогда я обомлел, впоследствии же понял, что даму поразило не то, что бездарный венеролог стал писателем (это она знала), а то, что стал знаменитым...
Но выяснилось это уже после второго визита. На этот раз нас пришло только двое и времени у нас было сколько угодно.
На наш звонок из глубины квартиры раздался молодой женский голос:
- Мама, какие-то дядьки...
Мама - та самая немолодая дама-блондинка - вышла и после крохотной вспоминающе-оценивающей паузы - меня, по-моему, она сначала не узнала - любезно сказала:
- Пожалуйста, заходите. Вот сюда, в гостиную. У них это была гостиная.
А это - столовая. Пришлось перегородить, как видите...
Бывшая столовая, судя по лепным тягам на потолке, была когда-то очень большой и, очевидно, уютной, сейчас же она превратилась в прихожую и одновременно кухню: справа у стенки красовалась газовая плита.
Мы вошли в гостиную, хозяйка извинилась, что не прерывает работы - она гладила, правда, не очень усердно, тюлевые гардины на длинной гладильной доске,- и пригласила нас сесть.
Обстановка в гостиной оказалась отнюдь не турбинской. И не булгаковской. На трех окнах, выходящих на улицу, на противоположную горку с начавшей уже зеленеть травой,- раздвижные в пол-окна занавесочки, на подоконнике цветы - лиловый сон в вазочках. Все остальное - как у всех теперь - только киевский вариант: львовский “модерн” начала пятидесятых годов в сочетании с так называемой “боженковской” мебелью. (Герой гражданской войны, соратник Щорса, Боженко, увы, ассоциируется сейчас у большинства киевлян с посредственной мебелью фабрики, носящей его имя.) На стене что-то японское на черном лаке (цапли, что ли?), возле дверей-сияющее, под орех пианино.
Мы сели. Хозяйка полюбопытствовала, что нас интересует. Мы сказали, что все, касающееся жизни Михаила Афанасьевича Булгакова в этой квартире.
Из последующего рассказа, прерываемого то приходом молчаливого мужа, что-то искавшего в шкафу, то вторжением тут же изгоняемых внуков (“Идите, идите, нечего вам слушать”), мы узнали, что семья Булгаковых была большая: отец - профессор богословия, умерший, по-видимому, еще до революции, мать - очень хозяйственная, любившая порядок, и семеро детей - три брата, из которых Михаил был старший, и четыре сестры. Прожили они в этой квартире больше двадцати лет и в 1920 году уехали. Больше никто никогда сюда не возвращался. Михаил в том числе. Семья была патриархальная, с определенными устоями. Со смертью отца все изменилось. Мать, насколько мы поняли, отделилась: “там наверху, против Андреевской церкви, жил один врач, очень приличный человек, он недавно умер в преклонном возрасте в Алма-Ате”, и с тех пор в доме воцарилась безалаберщина.
- Очень они были веселые и шумные. И всегда уйма народу. Пели, пили, говорили всегда разом, стараясь друг друга перекричать... Самой веселой была вторая Мишина сестра. Старшая посерьезнее, поспокойнее, замужем была за офицером. Фамилия его что-то вроде Краубе - немец по происхождению. - (Так, поняли мы, - Тальберг...) - Их потом выслали, и обоих уже нет в живых. А вторая сестра - Варя - была на редкость веселой: хорошо пела, играла на гитаре... А когда подымался слишком уже невообразимый шум, влезала на стул и писала на печке: “Тихо!”
- На этой печке? - Мы разом обернулись, посмотрели в угол и невольно вспомнили надписи, которые на ней когда-то были. Последняя Николкина: “Я таки приказываю посторонних вещей на печке не писать под угрозой расстрела всякого товарища... Комиссар Подольского райкома. Дамский, мужской и женский портной Абрам Пружинер. 1918 года, 30 января”.
- Нет, - сказала хозяйка, - в столовой. Будете уходить, я вам покажу.
Дальше пошел рассказ о самом Мише. Начался он почему-то с зубов. У него были очень крупные зубы. (“Да-да, - подтвердил присевший в углу на стул хозяйкин муж, - у него были очень крупные зубы”. Это была первая из двух произнесенных им за все время фраз.) А вообще Миша был высокий, светлоглазый, блондин. Все время откидывал волосы назад. Вот так - головой. И очень быстро ходил. Нет, дружить не дружили, он был значительно старше, лет на двенадцать. Дружила с самой младшей сестрой Лелей. Но Мишу помнит хорошо, очень хорошо. И характер его - насмешливый, ироничный, язвительный. Не легкий, в общем. Однажды даже огца ее обидел. И совершенно незаслуженно.
- У Миши там вот кабинет был.- Хозяйка указала на стенку перед собой.- Больных принимал, люэтиков своих. Вы ж, очевидно, знаете, что он переквалифицировался на венеролога. Так вот, у него всегда там почему-то краны были открыты. И все переливалось через край. И протекало. И все на наши головы... Мы переглянулись. - Вы что, на первом этаже жили?
- На первом. И все, понимаете, на наши головы. Чуть потолок не рухнул. Тогда отец мой, человек очень приличный, образованный и все-таки хозяин дома - квартиру-то они у нас снимали - (мы опять переглянулись...), - подымается наверх и говорит: “Миша, надо все-таки как-то следить за кранами, у нас внизу совсем потоп...” А Миша ответил ему так грубо, так грубо...
Но как именно ответил Миша, мы так и не узнали, в разговор вмешалась появившаяся вдруг из коридора очень золото- и пышноволосая, расчесывающая свои кудри хозяйкина дочка.
- Ну зачем, мама, все эти детали?
Мать несколько смутилась, хотя тут же сказала, что ничего дурного в этих деталях не видит, просто одна из черточек Мишиного характера, а мы в третий раз переглянулись.
- Так вы, значит, на первом этаже жили? Который во двор подвалом выходит?
- Ну да. Поэтому на нас и лилось.
Все стало ясно. Первый этаж, домовладелец... Абсолютно ясно. Мы имели дело ни больше, ни меньше, как с дочерью Василисы, хозяина дома Василия Ивановича Лисовича...
Одно, правда, несколько удивило нас (все это уже потом, на обратном пути, перебивая друг друга, пытаясь во всем разобраться), - когда кто-то из нас в самом еще начале разговора упомянул имя Василисы, хозяйка наша и бровью не повела, как будто и имени такого не слыхала.
Последующий кропотливый анализ посеял в нас сомнение: а читала ли нынешняя владелица булгаковской квартиры “Белую гвардию”? “Дни Турбиных”, очевидно, видела, когда перед самой войной МХАТ приезжал в Киев (сын во всяком случае видел: билеты достать было невозможно, но он сказал, что он внук хозяина дома, где жили Булгаковы, и ему сразу дали). Одним словом, будем считать, что с “Турбиными” она была знакома, но все дело в том, что в пьесе Василисы нет, он даже не упоминается. А в романе есть. Возможно, сам Василиса читал, но вряд ли ему так уж хотелось, чтоб прочитали дети...
- Что и говорить, - грустно улыбнулась хозяйка, перебирая тюлевые гардины, - жили мы, как Монтекки и Капулетти... И вообще...
Дальше выяснилось, что не только как к жильцу, но и как к писателю у нее есть определенные претензии. Дело в том, что, когда в конце двадцатых или в начале тридцатых годов изымали золото, один из соседей - вот там, через улицу жил,- вспомнил, что в каком-то романе Миша писал о некоем домовладельце, у которого что-то там где-то хранилось; так вот, если оно действительно есть... Но его не было. Не было уже ничего... И все же как-то нехорошо получилось. Зачем так уж прямо?
Мы оба невольно посмотрели в окно: а где то дерево, та акация, с которой бандит-петлюровец подсматривал за Василисиными операциями с тайником в стене? Нет, обнаружить ее нам не удалось - ни сейчас, ни потом. Все-таки сорок лет прошло. Зато ущелье между двумя домами, тринадцатым и одиннадцатым, куда Николка прятал исчезнувшую потом жестяную коробку из-под конфет с пистолетами, погонами и портретом наследника Алексея, - нашли. И даже доски выломаны, как будто бандиты только сегодня или вчера вылезли из этого самого ущелья.
Сегодня? Вчера? Позавчера? Все как-то вдруг перепуталось, сдвинулось, переместилось...
Вот в этой самой комнате, где мы сейчас сидим, с тремя окнами на улицу, с таким же точно видом на противоположную горку, которая с тех пор ничуть не изменилась (исчезли только акации, темнившие гостиную), в этой самой тогда гостиной жил себе и расхаживал быстрым шагом высокий голубоглазый человек, откидывавший назад волосы, ироничный и язвительный, уехавший потом в Москву и никогда больше сюда не возвращавшийся... В этой самой гостиной, тогда розоватой, с кремовыми занавесками, много-много лет назад в студеную декабрьскую ночь три офицера, один юнкер и нелепый, брошенный женой молодой человек из Житомира играли в винт, а в соседней комнате бредил тифозный, а внизу, на первом этаже, в это самое время петлюровцы чистили домовладельца, и потом он, бедняжка, прибежал сюда и упал в обморок, и его окатывали холодной водой...
В этой самой комнате, в этой квартире пахло когда-то на рождество хвоей, потрескивали парафиновые свечи, на белой крахмальной скатерти в вазе в виде колонны стояли гортензии и мрачные знойные розы, часы с бронзовыми пастушками каждые три часа играли гавот, и в столовой откликались им черные стенные, и на рояле лежали раскрытые ноты “Фауста”, и пили здесь вино и водку, и пели эпиталаму богу Гименею и кое-что другое, приводившее в ужас похожего на Тараса Бульбу домовладельца и его жену: “Что ж это такое? Три часа ночи! Я жаловаться наконец буду!”
И вот всего этого нету. Нет больше “книжной”, нет сокола на белой рукавице Алексея Михайловича, нет Людовика XIV в райских кущах на берегу шелкового озера, нет бронзовых ламп под зеленым абажуром, и холодные, старательно вымытые (начал еще Николка) саардамские изразцы тоскливо смотрят на голубые огоньки и кастрюли газовой плиты. И нижний этаж переселился в верхний, и Василиса, по-видимому, умер (мы почему-то, растерявшись, ничего о нем не спросили), а в угловой Николкиной комнате (двадцать шесть метров, как сообщила нам хозяйка) живет златокудрая Василисина внучка...
А Николка?
Да, у Миши было два брата. Николай и Ваня. Николай - старший, второй после Миши, спокойный, серьезный, самый серьезный из всех. Умер в январе этого года в Париже. Был профессором. Это кое-что да значит - быть профессором в Париже, да еще русскому эмигранту. Умница был. Тогда еще был умницей... А Ваня? Ваня тоже в Париже, но не профессор... В балалаечном ансамбле каком-то или как это у них там называется. Он самый младший был, вероятно, еще жив... Из сестер остались две, обе в Москве. Одна тяжело болеет, с другой, с Надей, изредка переписывается. Когда была в Москве, заходила к ней. Недавно где-то ее фотография была. На фоне Мишиной библиотеки. Сохранилась еще. А Миши вот нет...
Тут хозяйка, оторвавшись от утюга, испытующе и все же недоверчиво посмотрела на нас:
- Так вы говорите, стал знаменитым?
- Стал... Покачала головой.
- Кто мог подумать? Ведь такой невезучий был... Надя, правда, недавно писала мне, что сейчас вот напечатали что-то его и все очень читают... Но ведь сколько лет прошло...
Опять ворвались дети - мальчик и девочка. Их опять прогнали. Муж вяло поискал что-то в шкафу и опять сел, хотя ему надо было куда-то уходить. Дочь, продолжая расчесывать свои кудри, попыталась вступить в разговор - почему мать ничего про Ланчиа не рассказывает? Но мать, при всей своей словоохотливости, тут вдруг заартачилась- ничего, мол, интересного нет. Дочь уверяла, что очень интересно, ей во всяком случае было очень интересно. Но мать проявила непонятную стойкость. Нам удалось только узнать, что Ланчиа - хозяин гостиницы “Европейская” на бывшей Царской площади (эта пояснительная фраза была второй и последней, произнесенной мужем хозяйки),- имел в Буче дачу напротив булгаковской, и была у него там оранжерея... Вот и все, как видите, ничего интересного... Мы поняли, что интересное было, но сообщать нам какую-то существовавшую, очевидно, сложность в треугольнике Булгаковы - Ланчиа - Василиса по каким-то причинам не хотят, - и настаивать не стали.
Вообще, как выяснилось, мы с другом оказались никудышными репортерами. Не взяли с собой фотоаппарата, сидели как привязанные, я - к креслу, друг - к дивану, не побывали в других комнатах, ничего не узнали о судьбе Василисы... Впрочем, может быть, так и надо. В конце концов мы действительно не репортеры - что узнали, то и узнали. А сфотографировать домик я всегда успею - и снизу, и сбоку, и с горы, - он еще долго проживет.
Вот и все.
Мы попрощались и ушли. Обещали зайти еще. Но вряд ли это нужно.
Сейчас меня интересует одно: прочтут или нет жильцы этого прилепившегося к горе домика о событиях, разыгравшихся в нем без малого пятьдесят лет назад?.. 1

Дом Булгакова,
Киев, середина 1960-х гг.
Фотография Виктора Некрасова

Подымаясь вверх по Андреевскому спуску, взбудораженные и опечаленные, мы пытались подвести какой-то итог. Чему? Да так, всему. Прошлому, настоящему, несуществующему. Летом, в шестьдесят шестом, в Ялте мы читали опубликованные сейчас в журнале “Театр” воспоминания Ермолинского о Булгакове - очень грустные, очень трагичные. Сейчас вот побывали в местах булгаковской молодости и пойдем еще в 1-ю гимназию (теперь там университет), на ступенях которой, в вестибюле, погиб (на сцене МХАТа) Алексей, зайдем в “гастроном” на Театральной, где был когда-то “Шик паризьен” мадам Анжу с колокольчиком на дверях, потом в который раз попытаемся разыскать дом на Мало-Провальной. За поворотом “самой фантастической улицы в мире” - мшистая стена, калитка, кирпичная дорожка, еще калитка, еще одна, сиреневый сад в снегу, стеклянный фонарь старинных сеней, мирный свет сальной свечи в шандале, портрет с золотыми эполетами, Юлия... Юлия Александровна Рейсс... Нет ее. И дома этого нет. Я уже облазил всю Мало-Подвальную. Был когда-то похожий, в глубине двора, деревянный, с верандой и цветными стеклами, но его давно уже нет. На его месте новый, каменный, многоэтажный, нелепо чужой на этой горбатой, “самой фантастической в мире” улочке, а рядом телевизионная башня - двести метров уходящего в небо железа... Мы поднимались вверх по Андреевскому спуску... Почему никогда больше не потянуло сюда Булгакова? Ни его, ни братьев, ни сестер? Впрочем, братьям это вряд ли удалось бы. Николай умер, похоронен где-то на парижском кладбище, Ваня же... А может, я его видел, может, даже познакомился? Я был в Париже в русском ресторане, недалеко от бульвара Сен-Мишель. Назывался он “У водки”. И пили там действительно водку, что в других ресторанах не очень-то практикуется, и за соседним столиком подвыпившие пожилые люди пели “Вещего Олега” и “Скажи-ка, дядя, ведь недаром...”, а в углу на маленькой эстраде шестеро балалаечников в голубых, шелковых косоворотках в третий уже раз по заказу исполняли “Очи черные...”. Я с ними разговаривал. Кроме одного, все были русскими. Фамилий своих они не называли. Все спрашивали, как им вернуться на родину... Может, среди них был и Ваня Булгаков, а для меня, для всех нас - Николка Турбин? В восемнадцатом году гитара, “Буль-буль-буль, бутылочка”, сейчас балалайка и “Очи черные”...
Ах, как хочется продолжить роман. По-детски хочется знать, что же было дальше, как сложилась судьба Турбиных после восемнадцатого года. Бег? Для Николки, очевидно, да. Для Мышлаевского - не знаю. А Шервинский, Елена? А Алексей? Написал “Дни Турбиных” и “Белую гвардию”? Умер в сороковом году, не дождавшись триумфа, пришедшего через двадцать пять лет после смерти?
Как жалею я теперь, что не знаком был с Булгаковым. Как хотелось бы знать, что, где, как и почему рождалось.
В двадцать третьем году от тифа умерла его мать. И в двадцать третьем же году начата “Белая гвардия”. И начинается она с похорон матери. “Мама, светлая, королева, где же ты?..”
Я перечитываю сейчас “Мастера и Маргариту”, и теперь мне особенно понятно становится, почему и “откуда” взялся устроенный Маргаритой потоп в квартире Латунского.
И Максудов в “Театральном романе” пишет вовсе не “Черный снег”, а “Белую гвардию”... “...вечер, горит лампа. Бахрома абажура. Ноты на рояле раскрыты. Играют “Фауста”. Вдруг “Фауст” смолкает, но начинает играть гитара. Кто играет? Вон он выходит из двери с гитарой в руке...”
Николка... Опять Николка... Здравствуй, Николка, старый друг моей юности...
Вот и договорился - другом моей юности, оказывается, был ни больше, ни меньше, как белый офицер, юнкер... А я и не отпираюсь. И его старший брат тоже. И сестра. И друг брата...
Да, я полюбил этих людей. Полюбил за честность, благородство, смелость, наконец за трагичность положения. Полюбил, как полюбили их сотни тысяч зрителей мхатовского спектакля 2 . А среди них был и Сталин. Судя по протоколам театра, он смотрел “Дни Турбиных” не меньше пятнадцати раз! А вряд ли он был таким уж завзятым театралом...
В сорок первом году в Минске “турбинская квартира” сгорела. И хотя через тринадцать лет она снова возникла из пепла, на этот раз не в одной, а в трех ипостасях (в Москве, Тбилиси и Новосибирске), для меня существовала только та, в декорациях (как не хочется произносить это слово!) художника Ульянова. Ее нет и никогда не будет. Так же, как никогда не будет больше Хмелева, Добронравова, Кудрявцева - первых, кто заставил нас влюбиться в невыдуманных (а может, и выдуманных, на половину, на четверть выдуманных, черт, опять запутался!) героев Булгакова.
Знакомство наше состоялось давно - сорок лет назад (кстати, нас отделяет сейчас от последнего мхатовского спектакля столько же времени, даже на три года больше, сколько этот же спектакль отделяло от изображенных в нем событий). Почему же через столько лет дружба наша не только не увяла (появились же и новые друзья), а, наоборот, окрепла? Почему я еще больше полюбил их, встретившись вновь?
Сначала я не мог дать точного ответа. Сейчас могу.
Я еще больше полюбил Турбиных, потому что они, именно они, первыми познакомили меня с Булгаковым.
Тогда, сорок лет назад, чего греха таить, Булгаков (и как писатель, и тем более как человек) меня интересовал куда меньше, чем его герои... Сейчас же, когда героев стало во много-много раз больше, и среди них даже черти и ведьмы, я мысленно возвращаюсь назад, к двадцать восьмому году, сажусь на ступеньки балкона первого яруса Московского Художественного театра и благодарю, благодарю Алексея, благодарю Елену, Николку, даже гетмана Скоропадского за то, что это они первыми сказали мне: “Булгаков Михаил Афанасьевич, драматург...”

Михаил Булгаков справа, 1930-е гг.
Фотография из архива Виктора Некрасова

Я не видал “Мольера”, но читал “Жизнь господина де Мольера”. У Булгакова не было “покровителей”, не было принца де Конти и герцога Орлеанского, так же как не было у Мольера художественных руководителей, но оба они в одинаковой степени познали, что значит нелегкий путь подлинного искусства.
Слава к Булгакову пришла и рано - со всеми ее сложностями - и в то же время поздно, но тут я вынужден поставить точку - это уже тема отдельного исследования, к нему я не готов.
Моя тема - география. Я горжусь (и удивляюсь только, что до меня никто этого не сделал) своим открытием “дома Турбиных” и приглашаю всех, кто посетит Киев, спуститься вниз по крутому Андреевскому спуску до дома № 13, заглянуть во дворик (слева, под верандой, прошу обратить внимание на лестницу, это именно там у бедного Василисы по животу прошел холодок при виде прекрасной молочницы Явдохи), а затем подняться назад, через “рыцарский” дворик Замка Ричарда Львиное Сердце пробраться на горку, усесться на краю ее обрыва, закурить, если куришь, и полюбоваться Городом, который так любил Булгаков, хотя никогда больше в него не возвращался.

_______________________

1 События? Какие события? “Белая гвардия” - роман, вымысел. А вот видите, какой вымысел, если я совершенно серьезно написал вышеприведенную фразу. И решил не трогать, не изменять, добавить только эту сноску.

2 Думаю, что не меньше, чем миллион. (За пятнадцать лет, с 1926 года по 1941 год, - 987 представлений. На каждом не менее тысячи зрителей.)

Литературно-мемориальный музей М. Булгакова в Киеве.
Ул. Андреевский спуск, 13

Литературно-мемориальный музей М. Булгакова
Дом Турбиных
Дата основания	1989
Дата открытия	ежедневно с 10:00 до 18:00, выходной - среда. Санитарный день - первый вторник месяца.
Местонахождение	01025, Украина , Киев , Андреевский спуск , 13.
Директор	Л.В. Губианури
Сайт	bulgakov.org.ua
Литературно-мемориальный музей М. Булгакова на Викискладе

Дом Турбины́х - литературно-мемориальный дом-музей Михаила Афанасьевича Булгакова в Киеве. Основан в начале 1989 года . Основная экспозиция находится на втором этаже дома. Здесь можно увидеть личные вещи Булгакова, услышать историю его жизни в Киеве. Эта история тесно переплетается с его романом «Белая гвардия ».

Название Дом Турбиных закрепилось за домом благодаря писателю Виктору Некрасову , после того, как в журнале «Новый мир » был опубликован его очерк «Дом Турбиных» . Дом называют не по фамилии автора романа «Белая гвардия», а по фамилии «живших» здесь его героев.

История дома [ | ]

Рисунок фасада, 19 в.

Здание построено в 1888-1889 годах по проекту архитектора Н. Н. Горденина для жены купца Литошенко.

В этом доме, «постройки изумительной», Булгаковы прожили 13 лет с по 1919 год .

Особняк имеет каменные цоколь и первый этаж, а весь верхний этаж - деревянный, обложенный кирпичом и крытый железом.

Новым владельцем дома стал З. П. Мирович, купец и почётный гражданин Киева, который кроме этого дома владел ещё тремя домами на той же улице, вместе дома представляли собой целую усадьбу. Вся недвижимость усадьбы была оценена в 22 250 руб. Главный дом - в 13 000 рублей, два небольших - в 4 500 и 3 750 руб. Совсем крохотный дом, примыкавший к большому (из одной комнаты и кухни с коридором - квартира Щегловых в «Белой гвардии») - в 1 000 рублей.

Все помещения сдавались в аренду с годовой прибылью в 2 620 рублей. Самой дорогой была квартира на втором этаже («все семь полных и пыльных комнат»), она обходилась Булгаковым в 720 рублей в год.

В 1909 году дом купил архитектор В. П. Листовничий и поселился с женой и пятилетней дочерью Инной на первом этаже. Киевское общество взаимного кредита предоставило ему возможность заплатить только половину необходимой суммы, оставшуюся половину погасить в течение 8 лет за 7 % годовых. Последний взнос необходимо было сделать 7 ноября 1917 года .

«Мы покупали дом вместе с жильцами» - вспоминала дочь хозяина И. В. Листовничая .

В купленной усадьбе, кроме Булгаковых и Листовничих проживало около 70 человек, всего было 8 квартир. В подвальном помещении двухэтажного на каменном фундаменте дома находилась бакалейная лавка купца Шайтера. В центральном доме усадьбы проживала семья генерала Комарницкого, а в подвале его дома была квартира дворника. В третьем флигеле жила семья коммерсанта Гробинского.

Листовничий произвел некоторую перепланировку усадьбы - раскопав участок со стороны двора и под двором построив новое кирпичное помещение. Организовал конюшню с парой лошадей и экипажем. Часть веранды Булгаковых перепланировал под лестницу на чердак. Склон горы, которая нависала над усадьбой, обсадил кустами сирени и акации, чтобы защититься от возможного оползня. Усадьбу огородили новым глухим деревянным забором.

В 1965 году в самый канун публикации «Мастера и Маргариты» дом отыскал киевлянин, писатель и архитектор по первой профессии В. П. Некрасов . Вот как он описал свои впечатления:

«Андреевский спуск - лучшая улица Киева… Крутая, извилистая, булыжная. Новых домов нет. Один только. А так - одно-двухэтажные… Так он и останется со своими заросшими оврагами, садами, буераками, с теряющимися в них деревянными лестницами, с прилепившимися к откосам оврагов домиками, голубятнями, верандами, с вьющимися грамофончиками, именуемыми здесь „кручеными панычами“, с развешанными простынями и одеялами, с собаками, с петухами… И вот мы стоим перед этим самым домом № 13 по Андреевскому спуску. Ничем не примечательный двухэтажный дом. С балконом, забором, двориком, „тем самым“, с щелью между двумя дворами, в которую Николай Турбин прятал свои сокровища. Было и дерево, большое, ветвистое, зачем-то спилили, кому-то оно мешало, затемняло» .

В очерке, написанном вскоре после первых посещений «дома Турбиных», Некрасов описал, как он нашёл этот дом:

«Над двухэтажным домом № 13, постройки изумительной (на улицу квартира Турбиных была во втором этаже, а в маленький, покатый, уютный дворик - в первом), в саду, что лепился под крутейшей горой, все ветки на деревьях стали лапчаты и обвисли. Гору замело, засыпало сарайчики во дворе - и стала гигантская сахарная голова. Дом накрыло шапкой белого генерала, и в нижнем этаже (на улицу - первый, во двор под верандой Турбиных - подвальный) засветился слабенькими желтенькими огнями… Василий Иванович Лисович, а в верхнем - сильно и весело загорелись турбинские окна».

Ничто с тех пор не изменилось. И дом, и дворик, и сарайчики, и веранда, и лестница под верандой, ведущая в квартиру Василисы (Вас. Лис.) - Василия Ивановича Лисовича, - на улицу первый этаж, во двор - подвал. Вот только сад исчез - одни сарайчики.
Первый мой визит, повторяю, был краток. Я был с матерью и приятелем, приехали мы на его машине, и времени у нас было в обрез. Войдя во двор, я робко позвонил в левую из двух ведущих на веранду дверей и у открывшей её немолодой дамы-блондинки спросил, не жили ли здесь когда-нибудь люди по фамилии Турбины. Или Булгаковы.
Дама несколько удивленно посмотрела на меня и сказала, что да, жили, очень давно, вот именно здесь, а почему меня это интересует? Я сказал, что Булгаков - знаменитый русский писатель, и что все, связанное с ним…
На лице дамы выразилось ещё большее изумление.
- Как? Мишка Булгаков - знаменитый писатель? Этот бездарный венеролог - знаменитый русский писатель?

Тогда я обомлел, впоследствии же понял, что даму поразило не то, что бездарный венеролог стал писателем (это она знала), а то, что стал знаменитым…

Режим работы [ | ]

Галерея [ | ]

Дом Турбиных.

Киевский музей Михаила Булгакова

Знаменитый киевский музейМихаила Булгакова располагается в доме № 13 по Андреевскому спуску. Второй этаж дома - семь комнат - занимает основная экспозиция «Дом Турбиных». На первом этаже расположены два выставочных зала и Литературная гостиная. Подвал и веранда дома также используются под выставки. В двух двориках усадьбы - нижнем (внутреннем, закрытом) и верхнем - проходят спектакли, вечера, фестивали, встречи. Этот литературно-мемориальный дом-музей (на правах отдела государственного музея истории Киева) был учрежден в 1989 году. А в 1991-м - к 100-летию со дня рождения Михаила Булгакова - была завершена реставрация дома по проекту И. Малаковой, при участии Д. Малакова и… автора этих строк.

Ранней весной 1968 года мне довелось принимать московского гостя - известного литературоведа, крупного исследователя и знатока французской литературы , доктора филологических наук Ф. Наркирьера. После надоедливой и затяжной зимы в столице Федор Семенович покинул свой город и отправился в Киев встречать весну. С Федором Семеновичем я был давно в добрых отношениях, когда увлекся творчеством Андре Моруа - блестящего писателя, автора великолепных романизированных биографий. Федор Семенович не раз встречался в Париже с автором популярных биографических романов в ходе их подготовки к печати на русском языке . Я знал, что гость из Москвы неплохо знает наш город и нежно его любит. Не секрет, что каждый, кто оказывается в городе на Днепре, считает своим долгом посетить Киево-Печерскую лавру, побывать на службе во Владимирском соборе, увидеть Оранту, прогуляться по аллеям Владимирской горки, а также хоть немного побродить по крутым киевским улочкам. Отдав должное главным достопримечательностям города, наш гость перед отъездом решил оставить время для прогулок. Позвонив из гостиницы, мой приятель предложил составить ему компанию, на что я охотно согласился. На следующий день, а он выдался на удивление погожим, я со своей женой Светланой в назначенное время подошел к крутой металлической лестнице, спущенной искусными мастерами-строителями с живописного холма, на котором красовалась Андреевская церковь. Там мы и встретили элегантно одетого Федора Семеновича, который был в отличном настроении. Полюбовавшись творением великого Растрелли и заднепровскими далями с паперти и верхней площадки вокруг знаменитого храма, мы сбежали по гулким ступеням вниз к мощенному кирпичом тротуару и зашагали по Андреевскому спуску к центру древнего Подола.

Обменявшись мнением о только что увиденном, наш гость раскрыл свой портфель, извлек из него томик столичного журнала «Новый мир» и вручил его нам, заметив, что в нем помещен очерк нашего земляка Виктора Некрасова «Дом Турбиных». Еще в Москве он мечтал посетить киевское гнездо булгаковской семьи и теперь, оказавшись в городе на Днепре, захотел вместе с нами отыскать дом «постройки изумительной», который в грозные годы гражданской войны приютил благородных героев пьесы Михаила Булгакова «Дни Турбиных». Тот дом, в котором с 1906 по 1919 г. проживала семья профессора Киевской духовной академии А. Булгакова.

Вскоре мы оказались у подошвы летописной горы Уздыхальницы, на которой стоял несколько усталый двухэтажный дом с красовавшейся на фасаде табличкой с номером 13. И хотя здания на этой улице мало чем отличались друг от друга, как и большинство их в городе, любовь и привязанность писателя к близким и родным его сердцу местам преобразили дом так, что он стал «изумительным». А ведь действительно, только преданный родным пенатам человек может написать такие строки:

«Много лет до смерти (матери), в доме №13 по Алексеевскому спуску, изразцовая печка в столовой грела и растила Еленку маленькую, Алексея старшего и совсем крошечного Николку. Как часто читался у пышущей жаром изразцовой площади «Саардамский Плотник», часы играли гавот, и всегда в конце декабря пахло хвоей, и разноцветный парафин горел на зеленых ветвях. В ответ бронзовым , что стоят в спальне матери, а ныне Еленки, били черные стенные башенным боем. Покупал их отец давно, когда женщины носили смешные пузырчатые у плеч рукава. Такие рукава исчезли, время мелькнуло, как искра, умер отец - профессор, а часы остались прежними и били башенным боем. К ним все так привыкли, что если бы они пропали как-нибудь чудом со стены, грустно стало бы, словно умер родной голос и ничем пустого места не заткнешь. Но часы, по счастью, совершенно бессмертны, бессмертен и Саардамский Плотник, и голландский изразец, как мудрая скала, в самое тяжелое время живительный и жаркий…»

Первая наша попытка попасть в дом оказалась неудачной - входная парадная дверь была заколочена. Однако, поднявшись немного вверх, мы обнаружили в деревянном высоком заборе массивные ворота. Они-то и впустили нас в «маленький уютный покатый дворик». Неторопливо осмотрев его небольшую территорию и террасный сад на склоне крутой горы, мы направились к дому с застекленной верандой на «курьих ножках». Справа от нее через узенький мостик были две двери. К ним мы и пошли. К сожалению, ни звонки, ни обычное сотрясение кулаком дверей не дали желаемого результата. Нам двери никто не открыл. Как выяснилось позже, в доме действительно никого не было. Все его обитатели уехали на праздники за город к родственникам.

Огорченные неудачной попыткой заглянуть в покои «Дома Турбиных», мы направились по Андреевскому спуску вниз к сердцу Подола. Проходя вдоль дома, обнаружили ту самую щель между 13 и 11 номерами домов, где Николка Турбин прятал коробку с оружием, и сфотографировали у нее нашего раздосадованного гостя. Вскоре мы прогуливались по узким улочкам старого Подола.

в Москву и ознакомившись с поэтическим очерком В. Некрасова, вскоре и я пришел к этому дому.

Андреевский спуск в ту пору сохранял ауру прежних времен. Почти все дома на нем еще стояли на своих местах. Правда, часть из них была в плачевном состоянии - с облупленной штукатуркой не только со стороны двора, но и с главных фасадов. Еще на нем не появились горе-реставраторы, которые небрежно раскопали древнюю улицу и вывезли куда-то шлифованный бут, заменив его впоследствии необработанным серым камнем с острыми краями, по которым и поныне передвигаться непросто.

Подойдя к обшарпанному, серому, явно требовавшему капитального ремонта дому, я обнаружил, что парадная дверь в него все еще заколочена. Но на стене слева от двери можно было разглядеть нацарапанную острым предметом надпись большими буквами: «Дом Булгакова». На стене и на тротуаре следы подтеков краски - кто-то пытался замазать эти слова. Однако краска не помогала, и буквы «просвечивались» сквозь свежую желтизну.

Не однажды я заглядывал в небольшой аккуратный зеленый дворик, прежде чем решился постучать в заветную дверь, ведущую из дворика в дом через мостик, перекинутый над «мрачным подземельем».

Переступив порог, я очутился, как мне показалось, в знакомой обстановке. В сравнительно большой комнате, которая была преобразована под кухню, у белоснежной изразцовой печки сидела пожилая женщина и что-то готовила к ужину. Выяснив цель моего визита, она, оставив работу, пригласила в свою комнату - за дверь с довольно высоким порогом, в уютное помещение с двумя окнами, смотрящими на улицу.

Так как я был подготовлен к визиту очерком В. Некрасова, то с первых шагов начал догадываться, кто передо мной. И действительно, моя собеседница назвала себя Инной Васильевной, дочерью бывшего хозяина дома - В. Листовничего, у которого семья Булгаковых снимала квартиру. Разговорившись, я был приятно удивлен тем, что Инна Васильевна сменила свою девичью фамилию на «мою», давно носит фамилию мужа Николая Ивановича.

То ли наша общая, не очень распространенная фамилия, то ли взаимная симпатия позволили мне сразу почувствовать себя уютно в этом доме и впоследствии нередко бывать в нем.

Инна Васильевна охотно рассказывала о своем отце, которого она просто обожала, гражданском инженере и архитекторе, никак не походившем на очень несимпатичного Василису из романа М. Булгакова «Белая гвардия». С волнением вспоминала о визитах к ней Виктора Некрасова и сокрушалась, что в известном на всю страну журнале «Новый мир» он так нехорошо описал их первую встречу, а главное, что в качестве прототипа Василисы осмелился назвать ее отца.

Она много рассказывала о семье квартирантов своих родителей, которые занимали второй этаж (на первом жили домовладельцы). О дружбе с младшими их детьми, а также о скромной свадьбе старшего их сына с приехавшей из Саратова Татьяной Лаппой. Показывала фотографии из семейных альбомов. Среди любительских снимков нашлась и оригинальная фотография, на которой была запечатлена семья Булгаковых на ступеньках их дачи в Буче.

Инна Васильевна показывала комнаты, которые занимали их прежние квартиранты, вспоминала меблировку каждой из них. А однажды познакомила меня с соседями, которые проживали на втором этаже, рядом с ее семьей. Соседи занимали две угловые комнаты, окна которых выходили в знаменитую щель, и просторную кухню. В передней у них стояло большое в деревянной раме зеркало из меблировки булгаковской квартиры.

Инна Васильевна, вспоминая о семье Булгаковых, всегда выделяла Варвару Михайловну, мать Михаила, говоря о ней как о талантливой воспитательнице, обладавшей незаурядным умом, говорила об ее умении вести большой дом.

Перечитывая роман «Белая гвардия», я ощутил совпадение всего, что показывала хозяйка квартиры, с тем, что описал Михаил Булгаков в романе «Белая гвардия». И уж очень захотелось увидеть на Андреевском спуске не просто уютный дом с жилыми помещениями, а музей писателя Михаила Булгакова. И я начал думать, как осуществить эту непростую идею.

Не откладывая задуманное свое намерение, я попросил Инну Васильевну разрешить переснять из ее семейного альбома некоторые фотографии. Она любезно откликнулась на мою просьбу.

Узнав, что я по служебным делам собираюсь на Кавказ, Инна Васильевна попросила навестить в Туапсе Тасю - Т. Кисельгоф, первую жену писателя. Она хорошо помнила первую любовь Михаила Булгакова, писала ей, но их переписка как-то не сложилась. Признаюсь, я был несказанно рад этой просьбе и, посетив в конце семидесятых годов кавказское побережье Черного моря, познакомился с Татьяной Николаевной. К тому времени ей было за 80. Несмотря на возраст, выглядела она довольно бодрой. Одна, без посторонней помощи, управляла нехитрым хозяйством в стандартной однокомнатной квартире . Регулярно по утрам отправлялась за покупками в магазины, посещала кинотеатры, живо интересовалась событиями как в стране, так и за рубежом.

Она, к счастью, сохранила хорошую память и рассказывала о своем первом муже, об их совместной жизни во времена революций, многочисленных переворотов и войн много интересного, тогда еще не известного никому.

В один из моих к ней визитов Татьяна Николаевна подарила мне бронзовую настольную лампу, под светом которой создавался роман «Белая гвардия». А позже - сухарницу, на которой молодым Михаилу и Татьяне в день их венчания 26 апреля 1913 года были поднесены свадебные подарки. В другой раз подарила сахарницу, подстаканник и несколько «покалеченную» чайную ложечку, некогда принадлежавшие Михаилу Афанасьевичу. Тогда же хозяйка дома решила расстаться с оригинальными редкими фотографиями из своего ветхого семейного альбома, надеясь, что в ближайшем будущем на родине писателя будет обустроен его музей.

В Москве мне посчастливилось попасть на вечер Г. Панфиловой-Шнейтер, проходивший в музее МХАТ. Несмотря на неблагоприятный климат застойных годов, она очень смело и интересно говорила о булгаковской драматургии и о сложных взаимоотношениях «писателя из Киева» с властью. После ее выступления мы познакомились и с тех пор поддерживали дружеские отношения. Оказалось, что Галина Георгиевна была близкой подругой Л. Белозерской - второй жены М. Булгакова, и свои рассказы о любимом писателе основывала отчасти на сведениях, которыми делилась с ней Любовь Евгеньевна. Уже после смерти Л. передала мне несколько книг из библиотеки писателя, некоторые его личные вещи, доставшиеся ей от жены М. Булгакова.

Знакомство с Татьяной Николаевной и Любовью Евгеньевной, с племянницами Булгакова Еленой Андреевной Земской, Варварой Михайловной Светлаевой позволило мне расширить свои познания о писателе, а также увеличить коллекцию булгаковских реликвий.

Часто приезжая в Москву, я встречался с друзьями и приятелями Михаила Афанасьевича. С Марикой Артемьевной Чимишкян, Натальей Абрамовной Ушаковой, Сергеем Александровичем Ермолинским. К счастью, в Киеве здравствовали уже далеко не молодые сестры Кудрявцевы, дочери коллеги отца М. Булгакова по Киевской духовной академии, которые помнили юного Михаила Булгакова. Они делились воспоминаниями о писателе, передавали уникальные фотографии и книги из отцовской библиотеки.

В. Кончаковский, внук хозяина дома по Андреевскому спуску, 13, подарил для музея два старых подсвечника, стулья, диванчик из домашней обстановки прежних квартирантов своего деда.

Так понемногу росло и расширялось мое собрание булгаковских реликвий. Скоро о нем узнали мои друзья и приятели. Заглядывали ко мне на огонек также почитатели творчества нашего земляка, проживавшие в других городах страны.

Наконец я решил обратиться в городские инстанции, ведавшие культурой, с предложением безвозмездно принять мою коллекцию и создать на ее основе музей Булгакова. Как и следовало ожидать, мне отказали, сославшись на то, что собранных экспонатов маловато, да и само здание на Андреевском спуске ветхое, может не выдержать не только посетителей, но и доски, которую также предлагалось установить на фасад мемориального дома.

Тогда мне было неведомо, что в обращениях к власть имущим я был не одинок: и на другие аналогичные инициативы у чиновников имелись стандартные отказы.

Наступил 1981 год. Управление культуры города все же решило отметить 90-летие со дня рождения известного всему миру писателя и установить мемориальную доску на доме, где в начале ХХ века жил Михаил Булгаков. Киевский скульптор А. Кущ в короткий срок создал оригинальный памятный знак с портретом писателя. К сожалению, в юбилейном году доска не была отлита. Только в следующем, 1982, ее установили на фасаде дома №13 по Андреевскому спуску без официальной церемонии открытия.

И хотя основные события на Андреевском спуске еще и не начинались, все же подольские районные власти разрешили открыть на первом этаже дома №13 театральную выставку по произведениям нашего знаменитого земляка - Михаила Булгакова.

Чувствуя, что в обществе вот-вот произойдут значительные перемены, отцы города в 1989 году приняли решение к 100-летнему юбилею автора романа «Мастер и Маргарита» создать при Музее истории Киева Литературно-мемориальный музей Михаила Булгакова. К тому времени жильцы первого этажа здания были давно отселены из-за угрожающей сырости помещений, где обитало много семей, а на втором этаже все еще жили две семьи, которые с нетерпением ждали случая покинуть этот неблагоустроенный, сырой, аварийный дом и переехать в новые квартиры.

Оставшиеся жильцы конфликтовали с районными властями, добиваясь жилья в центре города. Однако И. Салий как партийный руководитель района смог найти компромисс и в короткое время решил их «квартирный вопрос».

Когда жильцов переселили, все участники проекта по созданию музея, осознавая, что юбилей Михаила Булгакова не за горами, активно принялись за работу. Возглавила ее Тамара Евгеньевна Хоменко, директор Музея истории Киева, при активной поддержке и личном участии первого секретаря Подольского райкома партии Ивана Николаевича Салия. В штат создающегося музея сразу были приняты высококвалифицированный инженер-строитель и киевовед Дмитрий Васильевич Малаков, а также автор этих строк. Мы вместе с реставраторами взялись за работу по восстановлению старого здания и созданию в нем музея.

Автором проекта реставрации утвердили Ирину Магомедовну Малакову, главного архитектора проектов института Укрпроектреставрация. По ее замыслу основной задачей было восстановление первоначальной планировки квартиры на втором этаже. Непременное условие также - сохранение главного фасада, щитовых паркетных полов, дверей, кафельных печей, ступеней парадной лестницы.

Проследив за передвижением по квартире героев романа «Белая гвардия», можно было получить точные координаты почти всех помещений в доме. В надежде найти следы прошлого были тщательно обследованы все стены, каждый дверной и оконный проемы. И наши поиски увенчались успехом - многое удалось отыскать.

Уже на «половине Тальбергов» на стене в правом углу у окна был обнаружен небольшой заштукатуренный крюк, на котором прежде была укреплена икона. Значит, автор романа «Белая гвардия» не фантазировал, а изобразил на его страницах происходившее в доме - Елена стоит в своей комнате на коленях перед иконой Божьей матери и отмаливает Алексея.

Реставраторам как нельзя кстати пришлись любительские фотографии, сделанные в интерьере большинства комнат, а также на самой веранде, которые помогли при разработке проектной документации . В ходе реставрации, при демонтаже стен, полов, чердака были сделаны любопытные находки, которые использовались в процессе ремонта здания и при создании экспозиции музея.

Очень хотелось отыскать мебель, которой в свое время пользовалась семья профессора А. Булгакова. На загородной даче одного из жильцов дома удалось обнаружить большое красивое зеркало, которое вскоре вернулось в гостиную на свое прежнее место. На Андреевском спуске, в доме напротив турбинского, нашлось фортепьяно, некогда принадлежавшее жильцам второго этажа.

Параллельно с реставрационными работами разрабатывалась научная концепция, которую создавала приглашенная в штат музея К. Питоева, известная своими замечательными работами в Киевском театральном музее. Кира Николаевна предложила оригинальную идею создания экспозиции «Дома Турбиных», где сосуществуют в едином пространстве реальные Булгаковы и герои романа «Белая гвардия» Турбины. Этим как бы выполнялась воля писателя, «отдавшего» свою обитель любимым героям романа.

Автор художественной концепции, известный художник, лауреат Национальной премииТ. Шевченко А. Крыжопольский предложил мир вымысла писателя одеть в белые одежды. Так в самом доме гармонично существуют мир реальный - булгаковский - и мир, вымышленный писателем, - турбинский.

В штат музея были зачислены как опытные специалисты-музейщики С. Бурмистренко, Л. Свершкова, С. Ноженко, так и молодые перспективные сотрудники - Л. Губианури, И. Воробьева, Е. Шрага, которые быстро адаптировались в коллективе, с успехом проявляя свои незаурядные творческие возможности.

Узнав о том, что на родине Михаила Булгакова создается музей, его родные и близкие решили передать в Киев кое-что из семейных реликвий. Кроме того, они охотно делились воспоминаниями и семейными преданиями.

Необходимо отметить, что первыми помощниками по наполнению экспозиции «Дома Турбиных» являются племянницы писателя Е. Земская, его крестница, И. Карум и В. Светлаева. Большую помощь оказали нам И. Гусева и О. Жежель - двоюродные племянницы М. Булгакова.

Благодарны мы также племяннице Татьяны Николаевны Т. Вертышевой за безвозмездную передачу музею уникального архива семьи Лаппа.

Доктор В. Кончаковский, внук хозяина дома №13 по Андреевскому спуску, театровед Г. Панфилова-Шнейтер также безвозмездно передали в музей ценнейшие материалы, связанные с именем Мастера.

Запомнились нам и поездки в Сибирь к племяннице М. Булгакова И. Карум. Ирина Леонидовна, дочь Варвары Афанасьевны, хорошо помнила Киев, город своего детства. Она охотно рассказывала о своей семье. Вспоминала о приездах своего дяди - Михаила Булгакова в Киев и прогулки с ним по улицам города. Ирина Леонидовна передала нам предметы домашнего обихода из киевского дома своей матери Варвары Афанасьевны, уникальные фотографии из семейного альбома, а также рукопись мемуаров своего отца Леонида Сергеевича.

Помогли музею молодые бизнесмены супруги Александр и Валентина Дименко, Юрий и Ольга Апанасенко. Подставили свое плечо В. Омельченко, Н. Делас, В. Юткин, Ю. Корнев, В. Фиалко, В. Маханьков, А. Кривопишин, Н. Чурилов, Т. Сергейцев…

Как и прежде, так и теперь «Дом Турбиных» активно посещают школьники, студенты, солдаты, писатели, драматурги, домохозяйки, офицеры, рабочие, милиционеры, певцы, музыканты, повара, режиссеры, дипломаты, бизнесмены, литературоведы, министры, издатели, художники, пенсионеры, президенты…

Многочисленные гости Андреевского спуска у излучины фантастической киевской улицы, как правило, замедляют шаги, рассматривая недавно установленный здесь памятник М. Булгакову, а затем обозревают дом «постройки изумительной» с двумя памятными досками на его фасаде. А желающие увидеть все «семь пыльных и полных комнат», ощутить, что происходило здесь, когда в нем жили доктор Алексей Турбин, его сестра - рыжая Елена и их младший брат юнкер Николка, - могут взлететь по той же крутой парадной двухмаршевой лестнице и подняться на второй этаж.

Источник: http://www. /3000/3680/67407/

Виртуальная экскурсия

ЗАХОДИТЕ, ПОЖАЛУЙСТА…

Я притянул насколько возможно мою казарменную лампу к столу и поверх ее зеленого колпака надел колпак из розовой бумаги, отчего бумага ожила. На ней я выписал слова: «И судимы были мертвые по написанному в книгах сообразно с делами своими». Затем стал писать, не зная еще хорошо, что из этого выйдет. Помнится, мне очень хотелось передать, как хорошо, когда дома тепло, часы, бьющие башенным боем в столовой, сонную дрему в постели, книги и мороз. <...> Писать вообще очень трудно, но это почему-то выходило легко. Печатать этого я вообще не собирался.

М. Булгаков, «Тайному другу»

Главное отличие киевского музея Булгакова от московских вот какое.

Если ваш интерес к Булгакову зиждется на «Мастере и Маргарите» или вам просто хочется посмотреть знаменитый дом на Садовой, в котором останавливалась шайка Воланда – то добро пожаловать в Москву, в музеи «Булгаковский дом» и «Нехорошая квартира». Добро ли вам пожаловать в квартиру 34, которая описана в романе под именем квартиры 50, я не знаю, но обещаю узнать в следующий раз.

«Белую гвардию» молодежь, штурмующая эти музеи, увы, в большинстве своем не читала. И ничего страшного – в московских музеях им вполне хватает мастера с Маргаритой. Ну, и профессора Преображенского с Шариковым до кучи.

А вот в киевском музее людям, не читавшим «Белую гвардию» (или хотя бы не смотревшим «Дни Турбиных»), делать нечего. Ну не почувствуют они главного. В лучшем случае пройдут с экскурсией по второму этажу, послушают рассказ экскурсовода, да и отправятся восвояси. Не разглядят они на лампе того самого зеленого абажура , в изразцовой печке не увидят Саардамского Плотника, а на окнах не заметят кремовых штор.

Ну, в московских музеях мы уже были, и на этот раз пришел черед музея киевского, расположенного на родине Михаила Афанасьевича, в доме, где будущий автор «Белой гвардии» провел свои юные годы. В этом же доме, в том же втором этаже, поселились впоследствии волей автора и герои «Белой гвардии», «Дней Турбиных». Вот в этой квартире мы сегодня и побываем.

Не будем говорить обязательных слов о том, что именно в этом романе так остро чувствуется тема Дома, единственного зыбкого островка уюта посреди охваченного войной бушующего города. Кто читал, то знает об этом и без нас, а остальным объяснить это на словах все равно не удастся. Поговорим лучше про обитателей дома.

Для людей, слабо знакомых с творчеством Булгакова, я поясню следующую вещь. Если приглядеться к литературной семье Турбиных и сравнить ее с реальной семьей Булгаковых, то можно отчетливо ощутить, что сквозь образ первой более чем явственно проступают черты второй – недаром Булгаков считается, пожалуй, самым автобиографичным из русских писателей. Нет, семья Турбиных даже при всех сходствах это, конечно, не семья Булгаковых. Это, скорее, отражение семьи Булгакова в призме его художественного восприятия. (Как завернул-то! Отражения в призме, правда, быть не может, но давайте простим мне эту физически неграмотную метафору). Фамилию Турбина, к слову, носила бабушка Булгакова.

Старшего брата, врача Алексея Турбина, старший брат, врач Михаил Булгаков, разумеется, писал с себя. Ну, то есть, конечно, нельзя сказать, что Алексей Турбин – это сам Михаил Афанасьевич; но это, без сомнения, кто-то до чрезвычайности на него похожий. И Николка – это не то чтобы брат Булгакова Николай, но весьма напоминающий его персонаж. Елена Турбина – образ, слепленный из сестер Елены, Веры, Надежды и Варвары. Мышлаевский, Шервинский, Карась – в них всех узнаются добрые друзья Булгакова, так часто собиравшиеся под крышей его дома. А уж сам этот дом узнается в «Белой гвардии» с точностью до мелочей. И сегодня под его крышей всё устроено так, что Булгаковы и Турбины живут одновременно, в двух незримо соприкасающихся мирах.

https://pandia.ru/text/78/119/images/image004_79.jpg" alt=" Внутренний двор " align="left" width="368" height="276 src=">Фотографировать, к сожалению, в квартире Булгаковых нам не разрешили – авторскую экспозицию снимать почему-то нельзя. Да что ж такое, сговорились что ли булгаковские квартиры Киева?! Ладно, мы люди законопослушные – нельзя, стало быть, нельзя. Особенно если фотографии музея и так можно найти в интернете. Я надеюсь, их авторы не обидятся, если я покажу вам некоторые из них.

Эпиграф к экскурсии

Вот этот изразец, и мебель старого красного бархата, и кровати с блестящими шишечками, потертые ковры, пестрые и малиновые, с соколом на руке Алексея Михайловича, с Людовиком XIV, нежащимся на берегу шелкового озера в райском саду, ковры турецкие с чудными завитушками на восточном поле, что мерещились маленькому Николке в бреду скарлатины, бронзовая лампа под абажуром, лучшие на свете шкапы с книгами, пахнущими таинственным старинным шоколадом, с Наташей Ростовой, Капитанской Дочкой, золоченые чашки, серебро, портреты, портьеры, – все семь пыльных и полных комнат, вырастивших молодых Турбиных.

М. Булгаков, «Белая гвардия»

Войдя в двери дома и поднявшись по лестнице на второй этаж, мы через переднюю попадём в турбинскую квартиру и увидим два стоящих рядышком стула – один обыкновенный, разве что очень старый, а второй – абсолютно такой же, но совершенно белый, будто гипсовый. Это своеобразный эпиграф к экскурсии. Он говорит нам о слиянии двух миров – реального и литературного.

Вещей, принадлежавших семье Булгакова, до наших дней дошло, увы, не так много. Но в этой квартире, тем не менее, очень подробно воссоздана былая обстановка. Она складывается из настоящих вещей булгаковской семьи и дополнена копиями предметов, не дошедших до нас. Эти-то копии, словно вынырнувшие в наш мир прямиком из «Белой гвардии», и окрашены в белый цвет.

Вот и получается, что в квартире сегодня ощущаешь присутствие сразу обеих семей: Булгаковы живут среди настоящих вещей, а Турбины обитают в снежно-белом мире.

https://pandia.ru/text/78/119/images/image006_58.jpg" alt=" Гостиная " align="left" width="234" height="312 src=">
Первая постановка «Дней Турбиных» во МХАТе. Гостиная. Фото Сергея Третьяка

Давайте попытаемся разобраться, кто здесь кто. Судя по всему, стоят в таком порядке: Лариосик, Мышлаевский, Студзинский, Алексей Турбин, Николка, Шервинский. Сидит, разумеется, Елена. Но на предыдущей фотографии – гостиная Турбиных на сцене МХАТа, а мы давайте оглядимся в настоящей гостиной Булгаковых.

Аккомпанемент" href="/text/category/akkompanement/" rel="bookmark">аккомпанемент Шервинский, окрыленный отъездом Елениного мужа, пел эпиталаму богу Гименею. Судя по цвету, фортепьяно – аутентичное, а, значит, играла на нем и мать Булгакова, Варвара Михайловна. Вот, кстати, ее фотография – как раз в этой гостиной под портретом уже год как покойного мужа.

Сравните обстановку в гостиной тех лет с нынешней, и попытайтесь найти отличия: тот же стол с той же лампой, то же кресло, те же цветы – разве что сплошь белые. Не дожила до наших дней и рама портрета. А вот сам портрет отца семейства, профессора Афанасия Ивановича Булгакова – подлинный.

– отца писателя. Фото Елены Шарашидзе

Слева на этом фото можно заметить угол печи, расположенной в углу гостиной и греющей сразу три смежные комнаты. Это – тот самый Саардам, на изразцы которого гостями и хозяевами дома были нанесены знаменитые надписи. Только надписи эти были не тут, в гостиной, а с другой стороны печи – с того ее боку, который выходит в столовую за стенкой (мы еще дойдем туда). А оставшийся бок треугольного изразцового столба выходит в комнату Елены. Давайте выйдем туда и мы.

Комната Елены (половина Тальбергов)

Вот он, бок той же печки – в углу комнаты, а внизу чугунная дверца-заслонка: через нее печь и топится.

«В спальне у Елены в печке пылают дрова. Сквозь заслонку выпрыгивают пятна и жарко пляшут на полу.» М. Булгаков, «Белая гвардия».Фото Елены Шарашидзе

Очаровала меня изразцовая печка, да оно и не удивительно. Но давайте все-таки отвлечемся от нее и оглядимся по сторонам. На предыдущей фотографии виден комод, над которым развешены семейные фотографии. Центральная рама – для портрета самой Елены, но рама пуста. Это потому что в образе Елены слились сразу четыре сестры Булгакова: Вера, Надежда, Варвара и Елена. Нарисуйте в пустой раме портрет силой своего воображения.

Пустая рама портрета Елены. Фото Елены Шарашидзе

shortcodes">