Обучение сочинению ЕГЭ по русскому языку: до и после…. Книга живые и мертвые читать онлайн

Проблемы кожи

Игристое, легкое, бьющее в голову и толкающее на подвиги кино-шампанское оживит ваши воспоминания о самых безумных поступках, совершенных ради любви.

Случайная встреча может оказаться самым ярким событием нескольких последних лет даже для самых искушенных знатоков жизни. Эльза - разведенная писательница, в одиночку воспитывает троих детей, встречается с молодым парнем, любит веселиться с подругами и не прочь закрутить роман. Пьер - адвокат, счастлив в браке, давно забросил походы на сторону, разъезжает на мотороллере и изредка балуется травкой. Встреча этих двух непохожих людей будит вулкан страсти, ярость которого сложно удержать правилами и моральными принципами.

«О любви не говори, о ней все сказано», - говорилось когда-то в известной песне. Действительно, что-то новое на тему любви сказать невероятно сложно. Однако всегда остается место для интерпретаций тех или иных событий, связанных с чувством влюбленности, чем и пользуются музыканты, художники и, конечно, кинематографисты. С разной степенью вовлеченности зрителей за это берутся многие, но не у всех в рукавах есть такие козыри, как у «Одной встречи», - Париж, Софи Марсо и Франсуа Клюзе .

Лиза Азуэлос не только выступила продюсером, сценаристом и режиссером фильма, но и сыграла в нем самую неблагодарную роль - роль супруги главного героя, решившегося на адюльтер

Впрочем, давайте отложим пока рассказ об актерах, главное в этой картине - сценарист и режиссер Лиза Азуэлос . Да-да, кто-то мог посчитать, что не самый удачный для Лизы опыт работы в Голливуде (американцы не рискнули сами ставить ремейк французской романтической комедии «LOL » и позвали в режиссерское кресло автора первоисточника - мадам Азуэлос) навсегда отбил у женщины желание командовать на съемочной площадке. Но, похоже, неудача «Лета. Одноклассников. Любви » только подстегнула Азуэлос, она собралась и написала действительно красивый, динамичный, яркий и необыкновенно романтичный сценарий. Больше того, она самолично перенесла историю с бумажных страниц на экран и сделала это с необыкновенной энергией, юмором и не всегда свойственным респектабельным взрослым людям задором.

С самого начала работы над сценарием Азуэлос видела в главной роли Франсуа Клюзе, несмотря на то что он до сих пор в романтических образах появлялся редко. Режиссер объяснила свой выбор тем, что видит в Клюзе французского Хью Гранта

«Одна встреча» адресована в первую очередь поколению «за 35». Считается, что в этом возрасте уже поздно бросаться в авантюры и амурные приключения. Возможно, это и так, но любовь, если это настоящее искреннее чувство, невозможно держать в рамках и оковах. В одном из своих SMS в фильме герой сообщает своей пассии: «Мне снова пятнадцать», и в это можно поверить, ведь такие чувства действительно окрыляют. Вот только картина у Лизы Азуэлос не только о том, как прекрасна влюбленность, но и о том, что в любом возрасте, при любых обстоятельствах человек не принадлежит только самому себе. Чем старше мы становимся, тем большими связями обрастаем. С такой корневой системой, глубоко проникнувшей в семью, карьеру, бизнес, все сложнее взлетать. Волей-неволей задумаешься - а надо ли?

Азуэлос к вопросу подходит с юмором. До самого финала фильма непонятно, чем же закончится история - ведь многие ее сцены на поверку оказываются мечтами героев, грезами и игрой воображения. Однако все эти «обманки» сделаны с изяществом, уважением к зрителю и не дают заскучать (уверены, вы тоже поведетесь на шутку с буферизацией и изящную стыковку картины с лурмановским «Ромео + Джульетта »). Эта легкость и особый уровень доверия делают «Встречу» одним из самых симпатичных французских фильмов, вышедших в прокат в этом году.

Возвращаясь же к актерам, хочется лишь сказать, что Марсо и Клюзе составили действительно горячую парочку. Причем разжигает интерес она не какими-то эротическими сценами (хотя это присутствует, спасибо, Софи), не искрометным юмором или актерскими приемами. Наоборот, между героями словно сквозит какой-то холодок, они не слишком рьяно целуются, они часто сдержанны в чувствах больше, чем это кажется необходимым, но это именно то, что делает персонажей живыми.

Одна из отличительных особенностей богослужения Великого поста - литургия Преждеосвященных Даров, известная уже с начала VII века. Служится она в большинстве храмов Московского Патриархата, как правило, утром. Хотя сама эта литургия построена на основе вечернего богослужения, и должна совершаться ближе к вечеру. Опыт вечернего служения литургии показывает несравненное преимущество этой практики.

Уже несколько лет по средам Великого поста мы совершаем литургию Преждеосвященных Даров вечером. Время начала литургии выбирается таким образом, чтобы прийти на нее было удобно после работы. Это дает возможность посетить храм и причаститься гораздо большему количеству прихожан, чем если бы литургия совершалась в утреннее время. Впрочем, этот фактор, хотя и важный, но не главный.

Более важно то, что служение литургии Преждеосвященных Даров вечером позволяет избежать ставшего, к сожалению, уже привычным литургического «номинализма»: когда мы произносим те или иные слова, совершенно не задумываясь об их смысле или о том, к чему они относятся. Так, когда во время богослужения мы поем «пришедше на запад солнца», «жертва вечерняя» - песнопения православной вечерни, да и вообще совершаем эту службу, родившуюся из обычая молитвы при вечернем возжжении светильников, а за окном только-только отгорел рассвет, мы лжем перед Богом. Равно и когда вечером вскоре после захода солнца (а летом и до заката) читаем утренние молитвы во время «всенощного бдения», благодарим за прошедшую ночь и хвалим Бога, «показавшего нам свет». Казалось бы, что трудного: служить службы во время, соответствующее замыслу богослужения? Но на практике не так все просто.

У нас укоренилась традиция, будто бы литургия, будь то евхаристическая (свт. Иоанна Златоуста или Василия Великого) или Преждеосвященных Даров, должна непременно начаться до полудня. Даже слово появилось «обедня», ставшее синонимом литургии. Но, в отличие от распространенного мнения, даже ныне принятый устав назначает разное время для служения литургии в разные дни. И в таком подходе видна логика устава: время начала литургии регулирует продолжительность евхаристического поста (полного воздержания от еды и пития до причащения). В дни больших праздников литургия начинается очень рано «труда ради бденнаго», то есть потому, что перед нею совершилось продолжительное всенощное бдение, которое и заменяет евхаристический пост. В обычной сегодня практике такие очень ранние литургии бывают на Пасху и Рождество, а в некоторых приходах - и в дни других двунадесятых праздников. Такие литургии, как правило, заканчиваются до или во время рассвета.

По воскресным дням церковный устав предписывает начинать литургию в начале девятого часа утра, чтобы трапеза начиналась в начале 10-го. В обычные дни литургия, согласно предписаниям устава, начинается в 11-м часу утра - чтобы пост перед нею был более продолжительный. Из этого, кстати, видно, что время служения литургии должно занимать примерно один час, а на приходах сегодня можно встретить литургии, длящиеся более двух часов, а то и все три!

И есть несколько дней в церковном году, когда даже евхаристическая литургия соединяется с вечерней. Это самые важные дни церковного года, а их богослужебная практика, как доказано учеными-литургистами, наименее подвержена изменениям. С вечерней евхаристическая литургия соединяется в Великий Четверг, Великую Субботу, сочельники Рождества и Богоявления. На вечерне же построена и литургия Преждеосвященных Даров.

О том, что в Великую Субботу постились до самого вечера, свидетельствует и 64-е Апостольское правило: «Если кто из клира усмотрен будет постящимся в день Господень, или в субботу, кроме одной только (Великой Субботы): да будет извержен. Если же мирянин: да будет отлучен». О каком посте здесь идет речь? Часто это правило цитируют как запрет поститься в субботу перед воскресным причащением, но применение правила к этой ситуации выглядит анахронизмом: в эпоху составления правил не было речи о дополнительном посте перед причастием. На самом деле в 64-м Апостольском правиле речь идет о посте особого рода, который возможен только в одну субботу в году. Если посмотреть на богослужебные особенности суббот в течение года, то можно увидеть, что только однажды в год - в Великую Субботу - литургия соединяется с вечерней, а если начинать ее служение тогда, когда наступают сумерки, время возжжения светильников, то весь день получится полностью постным, ибо до причащения пищи не вкушают.

Итак, по замыслу составителей церковного устава, некоторые дни должны быть более строгими в отношении поста, чем другие. И это отражено не только в ныне действующем, довольно поздней редакции Типиконе, но и в практике Древней Церкви. По крайней мере, мы увидели подтверждение вечернему служению литургии в Апостольских правилах, которые датируются исследователями примерно серединой IV века.

Церковная жизнь вообще наполнена ритмом, который помогает постигать нечто очень важное. Суточный круг служб, содержащий молитвы на каждое время суток, будние дни, завершающиеся субботой и «восьмым днем» Воскресения, праздники, ежегодное великопостное странствие и трехдневный переход от Креста к Воскресению… - во всем присутствует глубокий смысл, раскрывая который, постигаешь не только красоту великолепного замысла, словно чудесной симфонии, но и глубину богословия.

Практика служения литургии Преждеосвященных Даров вечером помогает заново раскрыть христианское отношение ко времени. Для христианина время - не статично и не циклично. Время не повторяется в глобальном своем ходе (повторяются лишь некоторые шаблоны поведения, ошибки прошлого и т.п.). Глобально же для человека, живущего библейским мировоззрением, время линейно: имеет начало и конечную цель. Время сотворено вместе с миром: это его точка отсчета. Семь дней творения, не повторяющиеся, показывают, как «разворачивалось» бытие согласно творческому замыслу Божию. Эпоха, в которую живем мы - день седьмой. В этот «день» произошли еще два ключевых события для христианского понимания мира: падение и искупление. Сотворенный Богом благим, мир пал через падение человека. «Венец творения», призванный быть в мире царем и священником творения, не сохранил своего призвания, и по этой причине «вся тварь совокупно стенает и мучится доныне» (Рим 8:22). Но пришел Сын Божий, ставший человеком во всем, кроме греха. Он совершил то, к чему был призван Адам. Он прошел весь путь человека: от зачатия и рождения через Крест и смерть к Воскресению. Во Христе искуплено все человечество, и становясь Его учениками, то есть идя по Его пути и приобщаясь к Нему, мы можем спастись.

Христианин ждет встречи со своим Господом. Ждет наступления Царства Божия, «восьмого дня» - новой эпохи в жизни мира, которая наступит после Второго пришествия Христа. Образом этого «дня» есть каждое воскресенье - день первый и он же восьмой, следующий за субботой - днем седьмым. Это день, когда вся община христиан собирается на торжество Евхаристии.

Но вот пережить время как состояние ожидания и приготовления лучше всего помогает время поста. В течение Великого поста мы готовимся к Пасхе, постепенно приближаясь к неделе Страстей Господних. А во время этого путешествия по тем дням, когда вечером служится литургия Преждеосвященных Даров, мы в течение всего дня ожидаем причастия - нашей встречи со Христом. На протяжении всего дня, наполненного повседневными заботами, работой, встречами, телефонными разговорами, поездками - да мало ли чем! - в нашем сознании постоянно присутствует мысль о предстоящем причащении. И эта память о том, что нас ждет в этот вечер, вносит «иное измерение» в самую будничную повседневность. Мы уже по-другому относимся к разговорам, делам, встречам, шуткам и пр., зная, что через несколько часов будем стоять в храме и молиться о причащении Тела и Крови Христовых.

Так вот, такое же ожидание должно быть у нас не только в дни вечернего причащения, а и в течение всей жизни. Жизнь христианина - это путь, а его цель - встреча со Христом в Царстве Божием. Как часто мы вспоминаем об этом? Наполнена ли наша жизнь ожиданием этой встречи? Литургия Преждеосвященных Даров и предшествующий ей на протяжении всего дня пост помогают нам напомнить о «векторе» нашей жизни, дать ей смысл и устремить нас вперед - к нетленному Царству, которому «не будет конца».

Священник Андрей Дудченко

Должно быть, сейчас, когда он думал об этом, на его обычно спокойном лице доброго от природы, немолодого интеллигентного человека появилось выражение настолько необычное, что он вдруг услышал голос Серпилина:

Сергей Николаевич! Что с тобой? Случилось что?

Серпилин лежал на траве и, широко открыв глаза, смотрел на него.

Ровно ничего. - Шмаков надел очки, и лицо его приняло обычное выражение.

А если ничего, тогда скажи, который час: не пора ли? А то лень зря конечностями шевелить, - усмехнулся Серпилин.

Шмаков посмотрел на часы и сказал, что до конца привала осталось семь минут.

Тогда еще сплю. - Серпилин закрыл глаза.

После часового отдыха, который Серпилин, несмотря на усталость людей, не позволил затянуть ни на минуту, двинулись дальше, постепенно сворачивая на юго-восток.

До вечернего привала к отряду присоединилось еще три десятка бродивших по лесу людей. Из их дивизии больше никого не попалось. Все тридцать человек, встреченные после первого привала, были из соседней дивизии, стоявшей южней по левому берегу Днепра. Все это были люди из разных полков, батальонов и тыловых частей, и хотя среди них оказались три лейтенанта и один старший политрук, никто не имел представления ни где штаб дивизии, ни даже в каком направлении он отходил. Однако по отрывочным и часто противоречивым рассказам все-таки можно было представить общую картину катастрофы.

Судя по названию мест, из которых шли окруженцы, к моменту немецкого прорыва дивизия была растянута в цепочку почти на тридцать километров по фронту. Вдобавок она не успела или не сумела как следует укрепиться. Немцы бомбили ее двадцать часов подряд, а потом, выбросив в тылы дивизии несколько десантов и нарушив управление и связь, одновременно под прикрытием авиации сразу в трех местах начали переправу через Днепр. Части дивизии были смяты, местами побежали, местами ожесточенно дрались, но это уже не могло изменить общего хода дела.

Люди из этой дивизии шли небольшими группами, по двое и по трое. Одни были с оружием, другие без оружия. Серпилин, поговорив с ними, всех поставил в строй, перемешав с собственными бойцами. Невооруженных он поставил в строй без оружия, сказав, что придется самим добыть его в бою, оно для них не запасено.

Серпилин разговаривал с людьми круто, но не обидно. Только старшему политруку, оправдывавшемуся тем, что он шел хотя и без оружия, но в полном обмундировании и с партбилетом в кармане, Серпилин желчно возразил, что коммунисту на фронте надо хранить оружие наравне с партбилетом.

Мы не на Голгофу идем, товарищ дорогой, - сказал Серпилин, - а воюем. Если вам легче, чтобы фашисты вас к стенке поставили, чем своей рукой комиссарские звезды срывать, - это значит, что у вас совесть есть. Но нам одного этого мало. Мы не встать к стенке хотим, а фашистов к стенке поставить. А без оружия этого не совершишь. Так-то вот! Идите в строй, и ожидаю, что вы будете первым, кто приобретет себе оружие в бою.

Когда смущенный старший политрук отошел на несколько шагов, Серпилин окликнул его и, отцепив одну из двух висевших у пояса гранат-лимонок, протянул на ладони.

Для начала возьмите!

Синцов, в качестве адъютанта записывавший в блокнот фамилии, звания и номера частей, молча радовался тому запасу терпения и спокойствия, с которым Серпилин говорил с людьми.

Нельзя проникнуть в душу человека, но Синцову за эти дни не раз казалось, что сам Серпилин не испытывает страха смерти. Наверное, это было не так, но выглядело так.

В то же время Серпилин не делал виду, что не понимает, как это люди боятся, как это они могли побежать, растеряться, бросить оружие. Наоборот, он давал почувствовать им, что понимает это, но в то же время настойчиво вселял в них мысль, что испытанный ими страх и пережитое поражение - все это в прошлом. Что так было, но так больше не будет, что они потеряли оружие, но могут приобрести его вновь. Наверное, поэтому люди не отходили от Серпилина подавленными, даже когда он говорил с ними круто. Он справедливо не снимал с них вины, но и не переваливал всю вину только на их плечи. Люди чувствовали это и хотели доказать, что он прав.

Перед вечерним привалом произошла еще одна встреча, непохожая на все другие. Из двигавшегося по самой чащобе леса бокового дозора пришел сержант, приведя с собой двух вооруженных людей. Один из них был низкорослый красноармеец, в потертой кожаной куртке поверх гимнастерки и с винтовкой на плече. Другой - высокий, красивый человек лет сорока, с орлиным носом и видневшейся из-под пилотки благородной сединой, придававшей значительность его моложавому, чистому, без морщин лицу; на нем были хорошие галифе и хромовые сапоги, на плече висел новенький ППШ, с круглым диском, но пилотка на голове была грязная, засаленная, и такой же грязной и засаленной была нескладно сидевшая на нем красноармейская гимнастерка, не сходившаяся на шее и короткая в рукавах.

Товарищ комбриг, - подходя к Серпилину вместе с этими двумя людьми, косясь на них и держа наготове винтовку, сказал сержант, - разрешите доложить? Привел задержанных. Задержал и привел под конвоем, потому что не объясняют себя, а также по их виду. Разоружать не стали, потому что отказались, а мы не хотели без необходимости открывать в лесу огонь.

Заместитель начальника оперативного отдела штаба армии полковник Баранов, - отрывисто, бросив руку к пилотке и вытянувшись перед Серпилиным и стоявшим рядом с ним Шмаковым, сердито, с ноткой обиды сказал человек с автоматом.

Извиняемся, - услышав это и, в свою очередь, прикладывая руку к пилотке, сказал приведший задержанных сержант.

А чего вы извиняетесь? - повернулся к нему Серпилин. - Правильно сделали, что задержали, и правильно, что привели ко мне. Так действуйте и в дальнейшем. Можете идти. Попрошу ваши документы, - отпустив сержанта, повернулся он к задержанному, не называя его по званию.

Губы у того дрогнули, и он растерянно улыбнулся. Синцову показалось, что этот человек, наверное, был знаком с Серпилиным, но только сейчас узнал его и поражен встречей.

Так оно и было. Человек, назвавший себя полковником Барановым и действительно носивший эту фамилию и звание и состоявший в той должности, которую он назвал, когда его подвели к Серпилину, был так далек от мысли, что перед ним здесь, в лесу, в военной форме, окруженный другими командирами, может оказаться именно Серпилин, что в первую минуту лишь отметил про себя, что высокий комбриг с немецким автоматом на плече очень напоминает ему кого-то.

Серпилин! - воскликнул он, разведя руками, и трудно было понять, то ли это жест крайнего изумления, то ли он хочет обнять Серпилина.

Да, я комбриг Серпилин, - неожиданно сухим, жестяным голосом сказал Серпилин, - командир вверенной мне дивизии, а вот кто вы, пока не вижу. Ваши документы!

Серпилин, я Баранов, ты что, с ума сошел?

В третий раз прошу вас предъявить документы, - сказал Серпилин все тем же жестяным голосом.

У меня нет документов, - после долгой паузы сказал Баранов.

Как так нет документов?

Так вышло, я случайно потерял… Оставил в той гимнастерке, когда менял вот на эту… красноармейскую. - Баранов задвигал пальцами по своей засаленной, не по росту тесной гимнастерке.

Оставили документы в той гимнастерке? А полковничьи знаки различия у вас тоже на той гимнастерке?

Да, - вздохнул Баранов.

А почему же я должен вам верить, что вы заместитель начальника оперативного отдела армии полковник Баранов?

Но ты же меня знаешь, мы же с тобой вместе в академии служили! - уже совсем потерянно пробормотал Баранов.

Предположим, что так, - нисколько не смягчаясь, все с той же непривычной для Синцова жестяной жесткостью сказал Серпилин, - но если бы вы встретили не меня, кто бы мог подтвердить вашу личность, звание и должность?

Вот он, - показал Баранов на стоявшего рядом с ним красноармейца в кожаной куртке. - Это мой водитель.

А у вас есть документы, товарищ боец? - не глядя на Баранова, повернулся Серпилин к красноармейцу.

Есть… - красноармеец на секунду запнулся, не сразу решив, как обратиться к Серпилину, - есть, товарищ генерал! - Он распахнул кожанку, вынул из кармана гимнастерки обернутую в тряпицу красноармейскую книжку и протянул ее.

Так, - вслух прочел Серпилин. - «Красноармеец Золотарев Петр Ильич, воинская часть 2214». Ясно. - И он отдал красноармейцу книжку. - Скажите, товарищ Золотарев, вы можете подтвердить личность, звание и должность этого человека, вместе с которым вас задержали? - И он, по-прежнему не поворачиваясь к Баранову, показал на него пальцем.

Так точно, товарищ генерал, это действительно полковник Баранов, я его водитель.

Значит, вы удостоверяете, что это ваш командир?

Так точно, товарищ генерал.

Брось издеваться, Серпилин! - нервно крикнул Баранов.

Но Серпилин даже и глазом не повел в его сторону.

Хорошо, что хоть вы можете удостоверить личность вашего командира, а то, не ровен час, могли бы и расстрелять его. Документов нет, знаков различия нет, гимнастерка с чужого плеча, сапоги и бриджи комсоставские… - Голос Серпилина с каждой фразой становился все жестче и жестче. - При каких обстоятельствах оказались здесь? - спросил он после паузы.

Сейчас я тебе все расскажу… - начал было Баранов.

Но Серпилин, на этот раз полуобернувшись, прервал его:

Пока я не вас спрашиваю. Говорите… - снова повернулся он к красноармейцу.

Красноармеец, сначала запинаясь, а потом все уверенней, стремясь ничего не забыть, начал рассказывать, как они три дня назад, приехав из армии, заночевали в штабе дивизии, как утром полковник ушел в штаб, а кругом сразу началась бомбежка, как вскоре один приехавший из тыла шофер сказал, что там высадился немецкий десант, и он, услышав это, на всякий случай вывел машину. А еще через час прибежал полковник, похвалил его, что машина стоит уже наготове, вскочил в нее и приказал скорей гнать назад, в Чаусы. Когда они выехали на шоссе, впереди была уже сильная стрельба и дым, они свернули на проселок, поехали по нему, но опять услышали стрельбу и увидели на перекрестке немецкие танки. Тогда они свернули на глухую лесную дорогу, с нее съехали прямо в лес, и полковник приказал остановить машину.

Рассказывая все это, красноармеец иногда искоса взглядывал на своего полковника, как бы ища у того подтверждения, а тот стоял молча, низко опустив голову. Для него начиналось самое тяжкое, и он понимал это.

Приказал остановить машину, - повторил последние слова красноармейца Серпилин, - и что дальше?

Потом товарищ полковник приказал мне вынуть из-под сиденья мою старую гимнастерку и пилотку, я как раз недавно получил новое обмундирование, а старую гимнастерку и пилотку при себе оставил - на всякий случай, если под машиной лежать. Товарищ полковник снял свою гимнастерку и фуражку и надел мою пилотку и гимнастерку, сказал, что придется теперь пешком выходить из окружения, и велел мне облить машину бензином и поджечь. Но только я, - шофер запнулся, - но только я, товарищ генерал, не знал, что товарищ полковник забыл там документы, в своей гимнастерке, я бы, конечно, напомнил, если б знал, а то так все вместе с машиной и зажег.

Шмаков с завистью посмотрел на него и, сняв очки, стал тереть глаза большим и указательным пальцами: глаза болели от бессонницы, казалось, дневной свет колет их даже через зажмуренные веки, а сон не шел и не шел.

За последние трое суток Шмаков увидел столько мертвых ровесников своего убитого сына, что отцовская скорбь, силою воли загнанная в самые недра души, вышла из этих недр наружу и разрослась в чувство, которое относилось уже не только к сыну, а и к тем другим, погибшим на его глазах, и даже к тем, чьей гибели он не видел, а только знал о ней. Это чувство все росло и росло и наконец стало таким большим, что из скорби превратилось в гнев. И этот гнев душил сейчас Шмакова. Он сидел и думал о фашистах, которые повсюду, на всех дорогах войны, насмерть вытаптывали сейчас тысячи и тысячи таких же ровесников Октября, как его сын, – одного за другим, жизнь за жизнью. Сейчас он ненавидел этих немцев так, как когда-то ненавидел белых. Большей меры ненависти он не знал, и, наверное, ее и не было в природе.

Еще вчера ему нужно было усилие над собой, чтобы отдать приказ расстрелять немецкого летчика. Но сегодня, после душераздирающих сцен переправы, когда фашисты, как мясники, рубили из автоматов воду вокруг голов тонущих, израненных, но все еще не добитых людей, в его душе перевернулось что-то, до этой последней минуты все еще не желавшее окончательно переворачиваться, и он дал себе необдуманную клятву впредь не щадить этих убийц нигде, ни при каких обстоятельствах, ни на войне, ни после войны – никогда!

– Сергей Николаевич! Что с тобой? Случилось что?

Серпилин лежал на траве и, широко открыв глаза, смотрел на него.

– Ровно ничего. – Шмаков надел очки, и лицо его приняло обычное выражение.

– А если ничего, тогда скажи, который час: не пора ли? А то лень зря конечностями шевелить, – усмехнулся Серпилин.

Шмаков посмотрел на часы и сказал, что до конца привала осталось семь минут.

– Тогда еще сплю. – Серпилин закрыл глаза.

– Мы не на Голгофу идем, товарищ дорогой, – сказал Серпилин, – а воюем. Если вам легче, чтобы фашисты вас к стенке поставили, чем своей рукой комиссарские звезды срывать, – это значит, что у вас совесть есть. Но нам одного этого мало. Мы не встать к стенке хотим, а фашистов к стенке поставить. А без оружия этого не совершишь. Так-то вот! Идите в строй, и ожидаю, что вы будете первым, кто приобретет себе оружие в бою.

– Для начала возьмите!

В то же время Серпилин не делал виду, что не понимает, как это люди боятся, как это они могли побежать, растеряться, бросить оружие. Наоборот, он давал почувствовать им, что понимает это, но в то же время настойчиво вселял в них мысль, что испытанный ими страх и пережитое поражение – все это в прошлом. Что так было, но так больше не будет, что они потеряли оружие, но могут приобрести его вновь. Наверное, поэтому люди не отходили от Серпилина подавленными, даже когда он говорил с ними круто. Он справедливо не снимал с них вины, но и не переваливал всю вину только на их плечи. Люди чувствовали это и хотели доказать, что он прав.

Перед вечерним привалом произошла еще одна встреча, непохожая на все другие. Из двигавшегося по самой чащобе леса бокового дозора пришел сержант, приведя с собой двух вооруженных людей. Один из них был низкорослый красноармеец, в потертой кожаной куртке поверх гимнастерки и с винтовкой на плече. Другой – высокий, красивый человек лет сорока, с орлиным носом и видневшейся из-под пилотки благородной сединой, придававшей значительность его моложавому, чистому, без морщин лицу; на нем были хорошие галифе и хромовые сапоги, на плече висел новенький ППШ, с круглым диском, но пилотка на голове была грязная, засаленная, и такой же грязной и засаленной была нескладно сидевшая на нем красноармейская гимнастерка, не сходившаяся на шее и короткая в рукавах.

– Товарищ комбриг, – подходя к Серпилину вместе с этими двумя людьми, косясь на них и держа наготове винтовку, сказал сержант, – разрешите доложить? Привел задержанных. Задержал и привел под конвоем, потому что не объясняют себя, а также по их виду. Разоружать не стали, потому что отказались, а мы не хотели без необходимости открывать в лесу огонь.

– Заместитель начальника оперативного отдела штаба армии полковник Баранов, – отрывисто, бросив руку к пилотке и вытянувшись перед Серпилиным и стоявшим рядом с ним Шмаковым, сердито, с ноткой обиды сказал человек с автоматом.

– Извиняемся, – услышав это и, в свою очередь, прикладывая руку к пилотке, сказал приведший задержанных сержант.

– А чего вы извиняетесь? – повернулся к нему Серпилин. – Правильно сделали, что задержали, и правильно, что привели ко мне. Так действуйте и в дальнейшем. Можете идти. Попрошу ваши документы, – отпустив сержанта, повернулся он к задержанному, не называя его по званию.

– Серпилин! – воскликнул он, разведя руками, и трудно было понять, то ли это жест крайнего изумления, то ли он хочет обнять Серпилина.

– Да, я комбриг Серпилин, – неожиданно сухим, жестяным голосом сказал Серпилин, – командир вверенной мне дивизии, а вот кто вы, пока не вижу. Ваши документы!

– Серпилин, я Баранов, ты что, с ума сошел?

– В третий раз прошу вас предъявить документы, – сказал Серпилин все тем же жестяным голосом.

– У меня нет документов, – после долгой паузы сказал Баранов.

– Как так нет документов?

– Так вышло, я случайно потерял... Оставил в той гимнастерке, когда менял вот на эту... красноармейскую. – Баранов задвигал пальцами по своей засаленной, не по росту тесной гимнастерке.

– Оставили документы в той гимнастерке? А полковничьи знаки различия у вас тоже на той гимнастерке?

– Да, – вздохнул Баранов.

– А почему же я должен вам верить, что вы заместитель начальника оперативного отдела армии полковник Баранов?

– Но ты же меня знаешь, мы же с тобой вместе в академии служили! – уже совсем потерянно пробормотал Баранов.

– Предположим, что так, – нисколько не смягчаясь, все с той же непривычной для Синцова жестяной жесткостью сказал Серпилин, – но если бы вы встретили не меня, кто бы мог подтвердить вашу личность, звание и должность?

– Вот он, – показал Баранов на стоявшего рядом с ним красноармейца в кожаной куртке. – Это мой водитель.

– А у вас есть документы, товарищ боец? – не глядя на Баранова, повернулся Серпилин к красноармейцу.

– Есть... – красноармеец на секунду запнулся, не сразу решив, как обратиться к Серпилину, – есть, товарищ генерал! – Он распахнул кожанку, вынул из кармана гимнастерки обернутую в тряпицу красноармейскую книжку и протянул ее.

– Так, – вслух прочел Серпилин. – «Красноармеец Золотарев Петр Ильич, воинская часть 2214». Ясно. – И он отдал красноармейцу книжку. – Скажите, товарищ Золотарев, вы можете подтвердить личность, звание и должность этого человека, вместе с которым вас задержали? – И он, по-прежнему не поворачиваясь к Баранову, показал на него пальцем.

– Так точно, товарищ генерал, это действительно полковник Баранов, я его водитель.

– Значит, вы удостоверяете, что это ваш командир?

– Так точно, товарищ генерал.

– Брось издеваться, Серпилин! – нервно крикнул Баранов.

Но Серпилин даже и глазом не повел в его сторону.

– Хорошо, что хоть вы можете удостоверить личность вашего командира, а то, не ровен час, могли бы и расстрелять его. Документов нет, знаков различия нет, гимнастерка с чужого плеча, сапоги и бриджи комсоставские... – Голос Серпилина с каждой фразой становился все жестче и жестче. – При каких обстоятельствах оказались здесь? – спросил он после паузы.

– Сейчас я тебе все расскажу... – начал было Баранов.

Но Серпилин, на этот раз полуобернувшись, прервал его:

– Пока я не вас спрашиваю. Говорите... – снова повернулся он к красноармейцу.

– Приказал остановить машину, – повторил последние слова красноармейца Серпилин, – и что дальше?

– Потом товарищ полковник приказал мне вынуть из-под сиденья мою старую гимнастерку и пилотку, я как раз недавно получил новое обмундирование, а старую гимнастерку и пилотку при себе оставил – на всякий случай, если под машиной лежать. Товарищ полковник снял свою гимнастерку и фуражку и надел мою пилотку и гимнастерку, сказал, что придется теперь пешком выходить из окружения, и велел мне облить машину бензином и поджечь. Но только я, – шофер запнулся, – но только я, товарищ генерал, не знал, что товарищ полковник забыл там документы, в своей гимнастерке, я бы, конечно, напомнил, если б знал, а то так все вместе с машиной и зажег.

Он чувствовал себя виноватым.

– Вы слышите? – Серпилин повернулся к Баранову. – Ваш боец сожалеет, что не напомнил вам о ваших документах. – В голосе его прозвучала насмешка. – Интересно, что произошло бы, если б он вам о них напомнил? – Он снова повернулся к шоферу: – Что было дальше?

– Благодарю вас, товарищ Золотарев, – сказал Серпилин. – Занеси его в списки, Синцов. Догоняйте колонну и становитесь в строй. Довольствие получите на привале.

Шофер было двинулся, потом остановился и вопросительно посмотрел на своего полковника, но тот по-прежнему стоял, опустив глаза в землю.

– Идите! – повелительно сказал Серпилин. – Вы свободны.

Извиняемся, - услышав это и, в свою очередь, прикладывая руку к пилотке, сказал приведший задержанных сержант.

Серпилин, я Баранов, ты что, с ума сошел?

В третий раз прошу вас предъявить документы, - сказал Серпилин все тем же жестяным голосом.

У меня нет документов, - после долгой паузы сказал Баранов.

Как так нет документов?

Оставили документы в той гимнастерке? А полковничьи знаки различия у вас тоже на той гимнастерке?

Да, - вздохнул Баранов.

А почему же я должен вам верить, что вы заместитель начальника оперативного отдела армии полковник Баранов?

Но ты же меня знаешь, мы же с тобой вместе в академии служили! - уже совсем потерянно пробормотал Баранов.

Вот он, - показал Баранов на стоявшего рядом с ним красноармейца в кожаной куртке. - Это мой водитель.

А у вас есть документы, товарищ боец? - не глядя на Баранова, повернулся Серпилин к красноармейцу.

Так точно, товарищ генерал, это действительно полковник Баранов, я его водитель.

Значит, вы удостоверяете, что это ваш командир?

Так точно, товарищ генерал.

Брось издеваться, Серпилин! - нервно крикнул Баранов.

Но Серпилин даже и глазом не повел в его сторону.

Сейчас я тебе все расскажу… - начал было Баранов.

Но Серпилин, на этот раз полуобернувшись, прервал его:

Пока я не вас спрашиваю. Говорите… - снова повернулся он к красноармейцу.

Приказал остановить машину, - повторил последние слова красноармейца Серпилин, - и что дальше?

Он чувствовал себя виноватым.

Вы слышите? - Серпилин повернулся к Баранову. - Ваш боец сожалеет, что не напомнил вам о ваших документах. - В голосе его прозвучала насмешка. - Интересно, что произошло бы, если б он вам о них напомнил? - Он снова повернулся к шоферу: - Что было дальше?

Благодарю вас, товарищ Золотарев, - сказал Серпилин. - Занеси его в списки, Синцов. Догоняйте колонну и становитесь в строй. Довольствие получите на привале.

Идите! - повелительно сказал Серпилин. - Вы свободны.

Шофер ушел. Наступила тяжелая тишина.

Зачем вам понадобилось при мне спрашивать его? Могли бы спросить меня, не компрометируя перед красноармейцем.