Обломов. Эпизоды
«Редкий роман обнаруживал в своем авторе такую силу анализа, такое полное и тонкое знание человеческой природы вообще и женской в особенности; редкий роман когда-либо совмещал в себе две до такой степени огромные психологические задачи, редкий возводил соединение двух таких задач до такого стройного целого», писал о романе Ивана Гончарова «Обломов» известный критик 19 века. Парадоксальный и неисчерпаемый, сильный не интригой, а тончайшим наблюдением над внутренним миром человека, этот роман и по сей день является одним из лучших исследований русского характера и откровением для многих поколений.
Путешественник и переводчик, писатель и чиновник, поклонник Белинского и цензор по должности, Гончаров и сам был неисчерпаем и парадоксален.
Определение "загадочный писатель" применялось к нему куда чаще, чем к любому из классиков русской словесности. В путешествиях занимали его не величие и мощь ураганов и бурь, не роскошь музеев и празднеств, но более всего, и даже исключительно, - мелочи обычной, повседневной жизни. «С неиспытанным наслаждением, - рассказывал Гончаров, - я вглядывался во все, заходил в магазины, заглядывал в дома, уходил в предместья, на рынки, смотрел на всю толпу и в каждого встречного отдельно. Чем смотреть сфинксы и обелиски, мне лучше нравится простоять целый час на перекрестке и смотреть, как встретятся два англичанина, сначала попробуют оторвать друг у друга руку, потом осведомятся взаимно о здоровье и пожелают один другому всякого благополучия; с любопытством смотрю, как столкнутся две кухарки с корзинками на плечах... В тавернах, в театрах - везде пристально смотрю, как и что делают, как веселятся, едят, пьют"...
Его уравновешенность и вдумчивость нередко принимали за апатию и бесстрастность. Итальянский филолог Анджело де Губернатис так описывал внешний вид романиста: "Среднего роста, плотный, медленный в походке и во всех движениях, с бесстрастным лицом и как бы неподвижным (spento) взглядом, он кажется совершенно безучастным к суетливой деятельности бедного человечества, которое копошится вокруг него". «Видно, мне на роду написано быть самому ленивым и заражать ленью все, что приходит в соприкосновение со мною", - охотно поддакивал сам Гончаров. Но достаточно прочитать его небольшой этюд, где на пространстве немногих страниц рассеяно столько ума, вкуса, глубокомыслия и проницательности, и приходит осознание: пресловутая лень – лишь маска...
А что же самый знаменитый его роман, споры о котором не утихают с момента создания и поныне? Критики то и дело пребывали в замешательстве: художественный метод, которым написан «Обломов» – как будто реализм, да? Да. Но какой-то... Ммм... мифологический. Поведение главного героя – реальность? Или все же символ? А сам герой – «неизбежное явление переходной эпохи; стоит на рубеже двух жизней: старорусской и европейской и не может шагнуть решительно из одной в другую» (Дмитрий Писарев) или же «резюме русской истории" (Василий Розанов)?
Современными роману критиками Обломов был решительно зачислен в герои отрицательные. Впрочем, не без исключений: А.Дружинин в те же самые годы заметил, что "Обломов любезен всем нам и стоит беспредельной любви". А в годы советского периода истории России, которые ныне именуют "застойными", Илья Ильич вдруг стал восприниматься как герой сугубо положительный, выразивший своей жизненной позицией кредо недеяния в условиях скверной действительности, разочарование умного и честного человека в самой возможности настоящей деятельности. На рубеже ХХ-ХХ1 вв. об Обломове и вовсе стали говорить как о борце с наступающим прогрессом (в его бесчеловечной ипостаси).
И все-таки этот герой так и не разгадан – тем и интересен.
Его истинная оценка вложена автором в уста Штольца – персонажа, по мнению А. Чехова, не внушающего никакого доверия и на три четверти ходульного (тем парадоксальнее и ярче звучит правда!):
«В нем дороже всякого ума честное, верное сердце! Он падал от толчков, охлаждался, заснул, наконец, убитый, разочарованный, потеряв силу жить, но не потерял честности и верности. Ни одной фальшивой ноты не издало его сердце, не пристало к нему грязи. Не обольстит его никакая нарядная ложь, и ничто не совлечет на фальшивый путь; пусть волнуется около него целый океан дряни, зла, пусть весь мир отравится ядом и пойдет навыворот - никогда Обломов не поклонится идолу лжи. Таких людей мало; они редки; это перлы в толпе!"
Таким – искренним, но до конца не разгаданным – предстает Обломов и в спектакле. В знаменитом халате, похожем здесь на мягкую кольчугу (что не может не казаться символичным). Рядом с брызжущим энергией Штольцем, что весь в зеленом как оголтелый сорняк - манипулятором, которому нужна по соседству искренность, чтобы постоянно мять ее своими неуемными пальцами. Рядом с конфетно-розовой Ольгой, тщеславной куколкой, глядящей в новые пигмалионы...
Рядом – но не с ними. Его передвигают и подвигают «обжечь ноги на Везувии, исходить Швейцарию пешком, ехать когда все едут и беспокоиться о том, зачем англичане послали корабли на восток, самому надевать чулки и сапоги... Знать, что такое умолот...». Но им не удалось. "Возьми меня, как я есть, люби во мне, что есть хорошего", - звучит последней аккорд печальной любовной истории. "Нет...нет..." – отвечает Ольга, несостоявшаяся «путеводная звезда».
Обломов остается рядом с преданным Захаром и Агафьей, пыльной сиренью, удивительно точно подставляющей плечо... Рядом – и тоже не с ними. Его так никто и не понял.
В спектакле всего пять персонажей. Прекрасная волнующая музыка. И удивительная сценография, главным элементом которой становится Одеяло – оно и покров, и ширма, и волны, и жизненные обстоятельства. Одеяло – облако-трон для Ольги, объясняющейся в любви, календарь, отсчитывающий время и всеобъемлющий символ пространства. Одеяло – мебель. Одеяло – путы, пелены (когда вплотную надвигается свадьба). Одеяло – черный коридор в небытие. Оно сворачивается в кокон, из которого, кажется, уже не выбраться. Оно то расползается в ковер, то скручивается в омут. И уползает, как жизнь, за кулису.
Спектакль звучит как романтическая баллада, как загадочная Casta Diva Беллини - одна из наиболее знаменитых и сложных для исполнения итальянских арий для сопрано, которую так любил бедный Обломов. Звучит как заклинание: не ломайте чужую душу, тем более столь кроткую и светлую, тем более такую как перл. Или бриллиант. Да это и невозможно. Гордыня, как всегда, и бессмысленна, и опасна. И новый Пигмалион, какими бы благими порывами не тешил он свое тщеславие, рискует сломать не только чужую, но и собственную судьбу.
И з примечаний к Полному собранию сочинений и писем И.А. Гончарова в 20 томах (1997):
«Очень высоко оценил новый роман Гончарова Л.Н. Толстой. Он писал А.В. Дружинину 16 апреля 1859 года: «Обломов» - капитальнейшая вещь, какой давно, давно не было. Скажите Гончарову, что я в восторге от «Обломова» и перечитываю его еще раз. Но что приятнее ему будет - это что «Обломов» имеет успех не случайный, не с треском, а здоровый, капитальный и не временный в настоящей публике» (Толстой. Т. 40. С. 290). Гончарову передали слова Толстого, о чем свидетельствует взволнованное письмо к нему автора «капитального» романа от 13 мая 1859 года: «Слову Вашему о моем романе я тем более придаю цену, что знаю, как Вы строги, иногда даже капризно взыскательны в деле литературного вкуса и суда. Ваше воззрение на искусство имеет в себе что-то новое, оригинальное, иногда даже пугающее своей смелостию; если не во всем можно согласиться с Вами, то нельзя не признать самостоятельной силы. Словом, угодить на Вас нелегко, и тем мне приятнее было приобрести в Вас доброжелателя новому моему труду».
Критика и читатели высоко оценили «Обломова» - роман получил неожиданное признание самого могущественного и читаемого критика того времени Н.А. Добролюбова. В историю же русской литературы 1859 год вошел как год двух шедевров, возвестивших начало эпохи великого русского романа.
Масштаб, в котором рассматривается проблема, обозначенная в названии статьи Н.А. Добролюбова «Что такое обломовщина? («Обломов», роман И.А. Гончарова. «Отечественные записки», 1859, № I–IV» (С. 1859. № 5. Отд. III. С. 59–98), намечен уже в эпиграфе: «Русь», «русская душа», «веки» русской жизни. Обращение к высокому гоголевскому слову о будущем России давало читателю возможность уяснить, что в сознании автора статьи содержание романа соотносится с главными вопросами национальной жизни в ее историческом развитии.
В своем понимании таланта Гончарова Добролюбов исходил из наблюдения, сделанного в 1848 году В.Г. Белинским: «Г-н Гончаров рисует свои фигуры, характеры, сцены прежде всего для того, чтобы удовлетворить своей потребности и насладиться своею способностию рисовать; говорить и судить и извлекать из них нравственные следствия ему надо предоставить своим читателям» (Белинский. Т. VIII. С. 397–398). Добролюбов не просто признает правдивость изображения, но и отмечает, что речь идет о произведении искусства высочайшей пробы. «Уменье охватить полный образ предмета, отчеканить, изваять его», «спокойствие и полнота поэтического миросозерцания» - в этом критик видит силу гончаровского таланта («Обломов» в критике. С. 37).
Объективность, правдивость писателя - условие того, что он, критик, в своих рассуждениях может смело переходить от условного мира романа к жизни, рассматривать того или иного героя в контексте не только литературы, но также истории страны. <...>
Сценические версии романа «Обломов» конца XIX - начала XX века являются дополнительным штрихом к истории его читательского восприятия. «Переделки для сцены» ориентировались на самый широкий зрительский круг и, приспосабливаясь к существующим вкусам, отражали тем самым наиболее распространенные мнения о романе и его героях. <...>
Событием на русской сцене стал спектакль «Обломов», поставленный в 1969 году Московским драматическим театром им. А.С. Пушкина (инсценировка А. Окунчикова, режиссер О. Ремез, художник В. Шапорин; в ролях: Обломов - Р. Вильдан, Штольц - Ю. Стромов, Ольга - Н. Попова, Пшеницына - М. Кузнецова, Захар - В. Машков, Алексеев - Ю. Фомичев, Волков - В. Сафронов, Пенкин - А. Чернов, Тарантьев - А. Локтев, Мухояров - Н. Прокопович). Спектакль порывал с традицией прочтения «Обломова» как социально-психологической драмы, установившейся на советской сцене в предшествующие годы. Важным отличием этой постановки от предыдущих стало применение нового сценического языка, решительно реализующего внутренний потенциал романа Гончарова с позиций «режиссерского» театра. По замыслу постановщика, спектаклю требовалось «пространство трагедии». И не просто трагедии, но трагедии русской, трагедии о русском Гамлете, выбирающем из двух возможностей человеческого существования («быть или не быть») небытие. Сценографическим решением поставленной режиссером задачи стала созданная В. Шапориным двухуровневая сценическая установка, обладающая и предельной функциональностью, и высокой символической насыщенностью, а на роль Обломова был утвержден «молодой, высокий, тощий» Р. Вильдан, чей облик непримиримо расходился «с привычным представлением о пухлом барине».
В спектакль Московского драматического театра им. Пушкина был впервые включен «Сон Обломова»; критики писали об этом: «С блеском проводится сцена знаменитого «сна Обломова». Трудно было воспроизвести этот сон на сцене. Творческая фантазия режиссера нашла обходные, чисто театральные пути. В сне Обломова совместились три плана: детство (папенька, маменька, неумение надевать чулки, приведшее к неумению жить), затем повергавшие его в панический ужас россказни теток, лакеев о его женитьбе на Ольге и, наконец, сама свадьба». Включение в «Сон Обломова» венчального обряда с Ольгой - Агафьей стало возможным после перестановки сцены, предпринятой режиссером по принципиальным соображениям (по мнению О. Ремеза, сцена сна являлась кульминацией спектакля и должна была происходить «не в спокойной первой части книги, а во время болезни в главе XII третьей части»). В качестве музыкального сопровождения сцены сна использовались ария Нормы из оперы Беллини («тема жизни»), которую исполняла Ольга, и колыбельная («тема сна и смерти»), которую исполняла Агафья Матвеевна Пшеницына.
Поставленная режиссером цель («не повторение «Обломова», а его пересоздание») не могла не вызвать разногласий как среди зрителей, так и между театральными критиками. Постановка оставляла «впечатление дискуссионности» и наряду с положительными откликами критиков вызвала и не слишком сочувственные высказывания».
