В мае я переселился в старинную подмосковную усадь-

бу, где были построены и сдавались небольшие дачи.

Всё время дожди, кругом сосновые леса. То и дело

в яркой синеве над ними собираются белые облака, высо-

ко перекатывается гром, потом начинает сыпать сквозь

солнце блестящий дождь, быстро превращающийся от

зноя в душистый сосновый пар. Всё мокро, жирно, зер-

кально. В парке усадьбы деревья были так велики, что

дачи, кое-где построенные в нём, казались под ними ма-

лы, как жилища под деревьями в тропических странах.

Пруд, стоявший громадным чёрным зеркалом, был напо-

ловину затянут зелёной ряской. Я жил на окраине пар-

ка, в лесу. Бревенчатая дача моя была не совсем дострое-

на: неконопаченые стены, неструганые полы, печи без

заслонок, мебели почти никакой. И от постоянной сы-

рости мои сапоги, валявшиеся под кроватью, обросли

бархатом плесени.

Темнело по вечерам только к полуночи: стоит и стоит

полусвет запада по неподвижным, тихим лесам. В лун-

ные ночи этот полусвет странно мешался с лунным све-

том, тоже неподвижным, заколдованным. Всюду царило

спокойствие, небо и воздух становились чисты, и каза-

лось, что дождя уже больше не будет. Но вот я засыпал -

и вдруг слышал: на крышу опять рушится ливень с гро-

мовыми раскатами, кругом тьма и отвесно падающие

Утром на лиловой земле в сырых аллеях пестрели тени

и ослепительные пятна солнца, цокали птички, называе-

мые мухоловками, хрипло трещали дрозды. К полудню

опять парило, находили облака и начинал сыпать дождь.

Перед закатом становилось ясно, на моих бревенчатых

стенах дрожала, падая в окна сквозь листву, хрусталь-

но-золотая сетка низкого солнца. (По И. А. Бунину.)

Ветви берёзы за моим окном медленно оживали после

долгих морозов. Однажды утром к дереву подошёл сосед.

Он пробуравил в стволе длинным буром глубокую дыру.

Вбил в кору желобок из нержавеющей стали так, чтобы

из него капал сок. И сок закапал. Светлый, как слёзы, и

чистый, как смерть.

Это же не ваша берёза, - сказал я соседу.

Но и не ваша, - ответил он мне.

Да, она стояла за моим забором. Она была не моя и не

его, а общая или, точнее, ничья, и поэтому он мог её гу-

бить, а я не мог ему запретить.

Он перелил из банки в стаканчик светлую кровь берё-

зы и маленькими глотками выпил её.

Мне сок нужен, - сказал он. - В нём глюкоза.

Он пошёл к себе, оставив у берёзы трёхлитровую бан-

ку, чтобы в ней собиралась глюкоза. Капли быстро, одна

за одной, падали, как из водопроводного крана, когда он

неплотно прикрыт. Сколько же он пробил капилляров,

если так обильно льёт сок! Может быть, она стонала? Мо-

жет быть, боялась за свою жизнь? Я ничего этого не знал.

Я мог её только жалеть.

Но через неделю рану затянуло коричневым. Это она

сама себя вылечила. И как раз в это время у неё стали

набухать почки. И полезли из них зелёные язычки. Ты-

сячи. Из каждой почки вылез язычок.

Я глядел на этот зеленоватый туман и радовался. Она

была мне нужна, эта берёза. Я привык к тому, что она

всегда стояла перед моим окном, и в этом верном посто-

янстве было то, что помогало мне находить хорошее на-

строение. Да, она была нужна мне, хотя я-то ей был со-

вершенно не нужен. Она прекрасно обходилась без меня,

как и без любого подобного мне. (По С. Воронину.)

К вечеру собралась гроза, и Татьяна Марковна подняла

на ноги весь дом. Везде закрывались трубы, окна, двери.

Гроза приближалась величественно: издали доносился

глухой рокот грома, пыль неслась столбом. Вдруг блесну-

ла молния, и над деревней раздался резкий удар грома.

Райский схватил фуражку, зонтик и пошёл проворно

в сад, с тем чтобы поближе наблюдать картину, помес-

титься самому в неё и наблюдать свои ощущения.

Татьяна Марковна увидела его из окна и постучала

в стекло.

Куда это ты, Борис Павлович? - спросила она, по-

дозвав его к окну.

На Волгу, бабушка, грозу посмотреть.

В уме ли ты? Воротись!

Нет, я пойду...

Говорят, не ходи! - повелительно прибавила она.

Опять блеснула молния, раздался продолжительный

раскат грома. Бабушка в испуге спряталась, а Райский

сошёл с обрыва и пошёл между кустов едва заметной из-

вилистой тропинкой.

Дождь лил как из ведра, молния сверкала за молни-

ей, гром ревел. И сумерки, и тучи погрузили всё в глубо-

кий мрак.

Райский стал раскаиваться в своём намерении по-

смотреть грозу, потому что намокший зонтик пропускал

воду ему на лицо и на одежду, а ноги вязли в мокрой гли-

не. Забыв подробности местности, он беспрестанно наты-

кался в роще на бугры, на пни или попадал в ямы.

Он поминутно останавливался и только при блеске

молнии делал несколько шагов вперёд. Он знал, что тут

была где-то, на дне обрыва, беседка, когда ещё кусты и

деревья, росшие по обрыву, составляли часть сада.

Недавно ещё, пробираясь к берегу Волги, мимоходом

он видел её в чаще, но теперь не знал, как пройти к ней,

чтобы укрыться там и оттуда наблюдать грозу.

Назад идти опять между сплошных кустов, по кочкам

и ямам подниматься вверх, он тоже не хотел.

«Можно было бы любоваться грозой из комнаты!» -

сознавался он про себя. (По И. А. Гончарову.)

Долго мы ехали, не останавливаясь, по белой пустыне,

в холодном, прозрачном и колеблющемся свете метели.

Откроешь глаза - та же неуклюжая шапка и спина,

занесённые снегом, торчат передо мной, та же невысокая

дуга, под которой поматывается голова коренной лоша-

ди с чёрной гривой. Посмотришь вниз - тот же сыпучий

снег разрывают полозья, а ветер упорно поднимает и

уносит всё в одну сторону. Напрасно глаз ищет нового

предмета: ни столба, ни стога, ни забора - ничего не

видно. Везде всё бело, бело и подвижно. Посмотришь на-

верх - покажется в первую минуту, будто сквозь туман

видны звёздочки. Но звёздочки убегают от взора выше и

выше, и только видишь снег, который падает на лицо и

воротник шубы.

Ветер как будто изменяется: то дует навстречу и ле-

пит глаза снегом, то сбоку закидывает воротник шубы на

голову и насмешливо треплет меня им по лицу, то сзади

гудит в какую-нибудь скважину. Слышен слабый,

неумолкаемый хруст копыт и полозьев по снегу.

Только изредка, когда мы едем против ветра, ясно до-

летают до слуха энергичное посвистывание Игната и зали-

вистый звон колокольчика. Звуки эти вдруг отрадно нару-

шают унылый характер пустыни и потом снова звучат од-

нообразно, с несносным постоянством наигрывая всё тот

же самый мотив, который невольно я воображаю себе.

Одна нога начала у меня зябнуть, и, когда я поворачи-

вался, чтобы лучше укрыться, снег, насыпавшийся на

воротник и шапку, проскакивал за шею и заставлял ме-

ня вздрагивать. (По Л. Н. Толстому.)

Лёд тронулся! - слышны крики среди ясного ве-

сеннего дня. - Ребята, лёд идёт!

Лёд трогается каждую весну, но тем не менее ледоход

всегда составляет заметное событие. Заслышав крики,

вы, если живёте в городе, бежите к мосту, причём на ли-

це у вас такое серьёзное выражение, как будто бы на мос-

ту совершается убийство или дневной грабёж. Такое же

выражение и у мальчишек, которые бегут мимо вас, у из-

возчиков, у торговок. На мосту уже собралась публика.

Все, свесившись через перила моста, молчат, не двигают-

ся и вопросительно глядят вниз на реку. Молчание гро-

бовое, лишь городовой рассказывает какому-то господи-

ну в мохнатом пальто о том, насколько прибыла вода, да

изредка проезжают с шумом извозчики.

Свесившись через перила, вы тоже глядите на реку.

Какое разочарование! Вы ожидали треска и грохота, но

ничего не слышите, кроме глухого, однозвучного шума,

похожего на очень отдалённый гром. Вместо чудовищ-

ной ломки, столкновений и дружного натиска вы види-

те безмятежно лежащие, неподвижные груды изломан-

ного льда, наполняющего всю реку от берега до берега.

Поверхность реки изрыта и взбудоражена, точно по ней

прошёлся великан-пахарь и тронул её своим громадным

плугом. Воды не видно ни капли, а только лёд, лёд и

лёд. Ледяные холмы стоят неподвижно, но у вас кру-

жится голова, вам кажется, что мост вместе с вами и

с публикой куда-то уходит. Тяжёлый мост мчится вдоль

реки вместе с берегами и рассекает своими опорами гру-

Скоро холмы начинают редеть, и между льдинами по-

казывается тёмная, стремительно бегущая вода. Теперь

обман исчезает, и вы начинаете видеть, что двигается не

мост, а река. К вечеру река уже почти совсем чиста от

льда, изредка попадаются на ней отставшие льдины, но

их так мало, что они не мешают фонарям глядеться в во-

ду, как в зеркало. (По А. П. Чехову.)

На дворе стояла совершенно чёрная, непроницаемая

ночь, так что сначала Ромашову приходилось, точно сле-

пому, ощупывать перед собой дорогу. Местечко точно вы-

мерло, даже собаки не лаяли. Из окон низеньких белых

домов кое-где струился туманными прямыми полосами

свет и длинными косяками ложился на жёлто-бурую

блестящую землю. Перед домом, который занимали Ни-

колаевы, подпоручик остановился, охваченный минут-

ной слабостью и колебанием. Маленькие окна были за-

крыты плотными коричневыми занавесками, но за ними

чувствовался ровный, яркий свет. В одном месте портье-

ра загнулась, образовав длинную, узкую щель. Ромашов

припал головой к стеклу, волнуясь и стараясь дышать

как можно тише, точно его могли услышать в комнате.

Он увидел лицо и плечи Александры Петровны, си-

девшей на диване. Видно было, что она занята рукодель-

ем. Вот она внезапно выпрямилась, подняла голову, гу-

бы её зашевелились. «Что она говорит? - думал Рома-

шов. - Может быть, это про меня?»

Александра Петровна неожиданно подняла лицо от ра-

боты и быстро, с тревожным выражением повернула его

к окну. Ромашову показалось, что она смотрит прямо ему

в глаза. У него от испуга сжалось и похолодело сердце, и

он поспешно отпрянул за выступ стены. На одну минуту

ему стало совестно. Он уже почти готов был вернуться до-

мой, но преодолел себя и через калитку прошёл в кухню.

В то время как денщик Николаевых снимал с него

грязные калоши, а сам он протирал платком запотевшие

в тепле очки, из гостиной послышался звонкий голос

Александры Петровны:

" - Степан, это приказ принесли?

«Это она нарочно! - подумал Ромашов. - Знает ведь,

что я всегда в такое время прихожу».

Нет, это я, Александра Петровна! - крикнул он

Ну, входите, входите. Чего вы там застряли? Воло-

дя, это Ромашов пришёл. (По А. И. Куприну.)

Уже не первый год, прилетая весною, наши знако-

мые трясогузки устраивают над моим окном своё неза-

мысловатое, но очень опрятное гнездо. Каждое лето

мы наблюдали, как трясогузки выводили и выкармли-

вали своих маленьких птенцов, как подрастали и опе-

рялись эти беспомощные и голые птенцы, как в свой

срок с радостным щебетанием один за другим вылета-

ли они из родного тёплого гнезда, скрывались в листве

высоких деревьев, окружающих наш маленький лес-

ной домик.

Начало нынешнего лета было холодным и дождли-

вым. Всю первую половину июня дул северный, неласко-

вый ветер, пасмурное небо редко прояснялось. В пого-

жие, ясные дни особенно веселы были в своем гнёздышке

подраставшие птенцы, и мы часто ими любовались.

Однажды ненастным утром произошло несчастье. Мы

услышали писк, тревожное чириканье и, выйдя на

крыльцо, увидели двух несчастных, обмокших птенцов.

Сбитые дождём, дрожащие, они сидели в высокой мок-

рой траве и не имели сил взлететь. Над ними с криком

тревоги порхали, останавливаясь и повисая в воздухе,

взрослые птички.

Мы поймали обмокших птенцов и, приставив лестни-

цу, посадили в гнездо. Ослабевшие, мокрые птенцы

прижались к своим громко пищавшим сестричкам и

Родители продолжали кормить птенцов, и нам пока-

залось, что всё кончилось благополучно. В полдень из

гнезда вылетел ещё один птенец и сел на ступеньку дере-

вянного крыльца. Поймать его было невозможно: при

приближении человека он взлетел и уселся на закачав-

шуюся ветку сирени.

К обеду из гнезда вылетели уже три птенца. Несом-

ненно, для них наступило время вылета, и они соблюда-

ли свой неписаный закон, несмотря на дурную погоду.

(По И. Соколову-Микитову.)

Я просыпаюсь от яркого, бьющего прямо в глаза сол-

нышка. Вылезаю из-под одеяла, иду вниз и вместо заряд-

ки раскалываю с полдюжины крепких еловых чурок.

С десяток поленьев я принёс в дом, нащепал лучины и

затопил печь. Запах огня был чист и резок. Дым белым

потоком пошёл в трубу, и я долго смотрел на этот поток.

В окна лилось зимнее, однако очень яркое солнце. Печь

уже трещала. Я взял две бадьи и скользкий отшлифован-

ный водонос, пошёл за водой. Высоко натоптанная троп-

ка звенела под валенками фарфоровым звоном. Снег на

солнце был до того ярок и светел, что глаза непроизволь-

но щурились, а в тени от домов чётко ощущалась глубин-

ная снежная синева. Под горой на речке я долго колотил

водоносом: за ночь прорубь затянуло прозрачным и, ви-

димо, очень толстым стеклом. Я сходил на соседнюю

прорубь, взял там обледенелый топор и проделал канав-

ку по окружности проруби. Прозрачный ледяной круг

было жалко толкать под лёд. Но течение уже утянуло

его. Я слушал, как он уплывал, стукаясь, исчезая в реч-

ной темноте. А здесь, на дне проруби, виднелись ясные,

крохотные, увеличенные водой песчинки.

Вихляющая тяжесть в вёдрах делала устойчивее и

твёрже шаг в гору. Эта тяжесть прижимала меня к троп-

ке. Чтобы погасить раскачивание вёдер, я изредка менял

длину шагов. Дышалось легко, глубоко, я не слышал

своего сердца.

Дома налил воды в самовар, набрал в железный совок

румяных, уже успевших нагореть углей и опустил их

в нутро самовара. Самовар зашумел почти тотчас же.

Когда я поставил его на стол, от него веяло знойным ду-

хом золы, вода домовито булькала в медном чреве. Пар

бил из дырки султаном.

Я раскрыл банку консервированной говядины, банку

сгущёнки, заварил чай и нарезал хлеб. (По В. Белову.)

УСЛОВНЫЕ СОКРАЩЕНИЯ

А. Г. - А. Грин

Аж. - В. Ажаев

Акс. - С. Т. Аксаков

А. К. Т. - А. К. Толстой

Андр. - Л. Н. Андреев

Ант. - С. Антонов

A. Т. - А. Н. Толстой

Ар. - И. Арамилев

Аре. - В. К. Арсеньев

Ас. - Н. Асеев

Баб. - С. Бабаевский

Багр. - Э. Багрицкий

Бад. - К. Бадигин

Бахм. - В. Бахметьев

Бек - А. Бек

Бел. - В. Г. Белинский

Бер. - Г. Березко

Бл. - А. А. Блок

Бр. - В. Я. Брюсов

Браг. - М. Брагин

Буб. - М. Бубеннов

Бун. - И. А. Бунин

B. Б. - В. Бианки

Вер. - В. В. Вересаев

Верш. - П. Вершигора

В. К. - В. Кожевников

В. П. - В. Попов

Вс. Ив. - Вс. Иванов

В. Т. - В. Трояновский

Г. - Н. В. Гоголь

Гайд.- А. Гайдар

Гарш. - В. М. Гаршнн

Герц. - А. И. Герцен

Гил. - В. А. Гиляровский

Гл. - Ф. Гладков

Г.-М. - Н. Г. Гарин-Михайловский

Г. Н. - Г. Николаева

Гонч. - И. А. Гончаров

Горб. - Б. Горбатов

Гр. - А. С. Грибоедов

Гран. - Д. Гранин

Григ. - Д. В. Григорович

Г. Усп. - Г. И. Успенский

Бедн. - Д. Бедный

Д. - Ф. М. Достоевский

Даль - В. И. Даль

Держ. - Г. Р. Державин

Дик. - И. Диковский

Дм. - И. Дмитриев

Добр. - Н. А. Добролюбов

Доброе. - В. Добровольский

Д. П. - Д. И. Писарев

Ерш. - П. П. Бршов

Ее. - С. А. Есенин

Ж. - В. А. Жуковский

Жар. - А. Жаров

Заг. - загадка

Закр. - В. Закруткин

И. А. - И. Андронников

Игн. - А. Игнатьев

Инб. - В. Инбер

И. П. - И. П. Павлов

Исак. - М. Исаковский

К. - А. В. Кольцов

Кае. - В. Каверин

Каз. - Э. Казакевич

Кар. - А. Караваева

Кат. - В. Катаев

Кедр. - Дм. Кедрин

Кетл. - В. Кетлинская

Кож. - А. Кожевников

Копт. - А. Коптяева

Кор. - В. Г. Короленко

Коч. - В. Кочетов

Кр. - И. А. Крылов

Купр. - А. И. Куприн

Л. - М. Ю. Лермонтов

Лавр. - Б. Лавренев

Леон. - Л. Леонов

Леек. - Н. С. Лесков

Лид. - В. Лидин

Л.-К. - В. Лебедев-Кумач

Лом. - М. В. Ломоносов

Л. Т. - Л. Н. Толстой

М. - В. В. Маяковский

Мак. - А. С. Макаренко

Малъц. - Е. Мальцев

Марк. - Г. Марков

Марш. - С. Маршак

М. Г. - М. Горький

Мор. - Н. Морозов

М.-П. - П. И. Мельников-Печерский

М.-С. - Д. Н. Мамин-Сиби-

Мус. - А. Мусатов

Н. - Н. А. Некрасов

Наг. - Ю. Нагибин

Нее. - А. Неверов

Ник. - И. С. Никитин

Нику л. - Л. Никулин

Я. Л. - Н. Лящко

Н. О. - Н. Островский

Н.-П. - А. Новиков-Прибой

Н.Ч. - Н. Чуковский

Ов. - В. Овечкин

О. Г. - О. Гончар

Остр. - А. Н. Островский

Ош. - Л. Ошанин

П. - А. С. Пушкин

Павл. - П. Павленко

Пан. - В. Панова

Панф. - Ф. Панферов .->

Пауст. - К. Паустовский

Пере. - А. Первенцев

Пис. - А. Ф. Писемский

Пл. - А. Н. Плещеев

Погов. - поговорка

Пол. - В. Полевой

Полт. - В. Полторацкий

Пом. - Н. Г. Помяловский

Поел. - пословица

Пржев. - А. Пржевальский

Пришв. - М. Пришвин

Ром. - Б. Ромашов

Рыб. - А. Рыбаков

Саян. - В. Саянов

Сейф. - Л. Сейфуллина

Сем. - Т. Семушкин

Сер. - А. С. Серафимович

С.-Ц. - С. Сергеев-Ценский

Сим. - К. Симонов

Скит. - Скиталец

Сл. - Л. Славин

С.-М. - И. Соколов-Микитов

Соб. - Л. Соболев

Сол. - В. Солоухин

Ст. - К. М. Станюкович

Станк. - Н. Станкевич

Степ. - А. Н. Степанов

Сур. - И. И. Суриков

Сурк. - А. Сурков

С.-Щ. - М. Е. Салтыков-Щедрин

Т. - И. С. Тургенев

Те. - А. Твардовский

Тел. - Н. Телешов

Тендр. - В. Тендряков

Тих. - Н. Тихонов

Тр. - К. Тренев

Триф. - Ю. Трифонов

Тютпч. - Ф. И. Тютчев

Усл. - Г. И. Успенский

Ф. - А. А. Фет

Фад. - А. Фадеев

Фед, - К. Федин

Финн - К. Финн

Фурм. - Д. Фурманов

Ч. - А. П. Чехов

Чак. - А. Чаковский

Черн. - Н. Г. Чернышевский

Чук. - К. Чуковский

Ш. - М. Шолохов

Шишк. - В. Шишков

Ш.-С. - Г. Шолохов-Синявский

Щип. - С. Щипачев

Эр. - И. Эренбург

Ю. К. - Ю. Казаков

Мне и стыдно и обидно за тебя, глупая птица! Прожил ты на свете 376 лет, а так же глуп, как и 300 лет тому назад! Прогресса ни на грош!

Грач. - Ум дается, г. человек, не многолетием, а воспитанием и образованием. Возьмите вы Китай… Прожил он гораздо больше меня, а между тем остался таким же балбесом, каким был и 1000 лет тому назад.

Я (продолжая изумляться). - 376 лет! Ведь это что же такое! Целая вечность! За это время я успел бы на всех факультетах побывать, успел бы 20 раз жениться, перепробовал бы все карьеры и должности, дослужился бы до чёрт знает какого чина и наверное бы умер Ротшильдом! Ведь ты пойми, дура: один рубль, положенный в банк по 5 сложных процентов, обращается: через 283 года в миллион! Высчитай-ка! Стало быть, если бы ты 283 года тому назад положил в банк один рубль, то у тебя теперь был бы миллион! Ах, ты, дурак, дурак! И тебе не обидно, не стыдно, что ты так глуп?

Грач. - Нисколько… Мы глупы, но зато можем утешаться, что за 400 лет своей жизни мы делаем глупостей гораздо меньше, чем человек в свои 40… Да-с, г. человек! Я живу 376 лет, но ни разу не видел, чтобы грачи воевали между собой и убивали друг друга, а вы не помните года, в который не было бы войны… Мы не обираем друг друга, не открываем ссудных касс и пансионов без древних языков, не клевещем, не шантажируем, не пишем плохих романов и стихов, не издаем ругательных газет… Я прожил 376 лет и не видел, чтобы наши самки обманывали и обижали своих мужей, - а у вас, г. человек? Между нами нет лакеев, подхалимов, подлипал, христопродавцев…

Но тут моего собеседника окликнули его товарищи, и он, не докончив своей тирады, полетел через пашню.

(Весенние картинки)

Лед тронулся! - слышны крики среди ясного, весеннего дня. - Ребята, лед идет!

Лед трогается аккуратно каждую весну, но, тем не менее, ледоход всегда составляет событие и злобу дня. Заслышав крики, вы, если живете в городе, бежите к мосту, причем на лице у вас такое серьезное выражение, как будто бы на мосту совершается убийство или дневной грабеж. Такое же выражение и у мальчишек, которые бегут мимо вас, у извозчиков, у торговок. На мосту уже собралась публика. Тут гимназисты с ранцами, барыни в ватерпруфах, две-три рясы, черномазый мальчишка, держащий за уши только что сшитые сапоги, поддевки всех сортов, солдатики. Все, свесившись через перила моста, молчат, не двигаются и вопросительно глядят вниз на реку. Молчание гробовое, лишь городовой рассказывает какому-то господину в мохнатом пальто и с клапаном на спине о том, насколько прибыла вода, да изредка проезжают с шумом извозчики. Городовой говорит вполголоса. Когда речь идет об аршинах, лицо делается серьезным, вытянутым, почти испуганным, когда же он говорит о вершках, то на лице его появляется выражение жалости и нежности, как будто вершки его дети.

Свесившись через перила, вы тоже глядите на реку и - какое разочарование! - вы ожидали треска и грохота, но ничего не слышите, кроме глухого, однозвучного шума, похожего на очень отдаленный гром. Вместо чудовищной ломки, столкновений и дружного натиска, вы видите безмятежно лежащие, неподвижные груды изломанного льда, наполняющего всю реку от берега до берега. Поверхность реки изрыта и взбудоражена, точно по ней прошелся великан-пахарь и тронул ее своим громадным плугом. Воды не видно ни капли, а только лед, лед и лед. Ледяные холмы стоят неподвижно, но у вас кружится голова и кажется, что мост вместе с вами и с публикой куда-то уходит. Тяжелый мост мчится вдоль реки

– Лед тронулся! – слышны крики среди ясного, весеннего дня. – Ребята, лед идет!

Лед трогается аккуратно каждую весну, но, тем не менее, ледоход всегда составляет событие и злобу дня. Заслышав крики, вы, если живете в городе, бежите к мосту, причем на лице у вас такое серьезное выражение, как будто бы на мосту совершается убийство или дневной грабеж. Такое же выражение и у мальчишек, которые бегут мимо вас, у извозчиков, у торговок. На мосту уже собралась публика. Тут гимназисты с ранцами, барыни в ватерпруфах, две-три рясы, черномазый мальчишка, держащий за уши только что сшитые сапоги, поддевки всех сортов, солдатики. Все, свесившись через перила моста, молчат, не двигаются и вопросительно глядят вниз на реку. Молчание гробовое, лишь городовой рассказывает какому-то господину в мохнатом пальто и с клапаном на спине о том, насколько прибыла вода, да изредка проезжают с шумом извозчики. Городовой говорит вполголоса. Когда речь идет об аршинах, лицо делается серьезным, вытянутым, почти испуганным, когда же он говорит о вершках, то на лице его появляется выражение жалости и нежности, как будто вершки его дети.

Свесившись через перила, вы тоже глядите на реку и – какое разочарование! – вы ожидали треска и грохота, но ничего не слышите, кроме глухого, однозвучного шума, похожего на очень отдаленный гром. Вместо чудовищной ломки, столкновений и дружного натиска, вы видите безмятежно лежащие, неподвижные груды изломанного льда, наполняющего всю реку от берега до берега. Поверхность реки изрыта и взбудоражена, точно по ней прошелся великан-пахарь и тронул ее своим громадным плугом. Воды не видно ни капли, а только лед, лед и лед. Ледяные холмы стоят неподвижно, но у вас кружится голова и кажется, что мост вместе с вами и с публикой куда-то уходит. Тяжелый мост мчится вдоль реки вместе с берегами и рассекает своими быками груды льда. Вот одна большая льдина, упершись о бык, долго не пускает мост бежать от нее, но вдруг, как живая, начинает ползти по быку вверх, прямо к вашему лицу, словно хочет проститься с вами, но, не выдержав своей тяжести, ломается на два куска и бессильно падает. Вид у льдин грустный, унылый. Они как будто сознают, что их гонят из родных мест куда-то далеко, в страшную Волгу, где, насмотревшись ужасов, они умрут, обратятся в ничто.

Грач. - Мне 376 лет.
Я. - Ого! Однако! Нечего сказать, пожил! На твоем месте, старче, я чёрт знает сколько статей накатал бы в «Русскую старину» и в «Исторический вестник»! Проживи я 376 лет, то воображаю, сколько бы написал я за это время рассказов, сцен, мелочишек! Сколько бы я перебрал гонорара! Что же ты, грач, сделал за всё это время?
Грач. - Ничего, г. человек! Я только пил, ел, спал и размножался…
Я. - Стыдись! Мне и стыдно и обидно за тебя, глупая птица! Прожил ты на свете 376 лет, а так же глуп, как и 300 лет тому назад! Прогресса ни на грош!
Грач. - Ум дается, г. человек, не многолетием, а воспитанием и образованием. Возьмите вы Китай… Прожил он гораздо больше меня, а между тем остался таким же балбесом, каким был и 1000 лет тому назад.
Я (продолжая изумляться). - 376 лет! Ведь это что же такое! Целая вечность! За это время я успел бы на всех факультетах побывать, успел бы 20 раз жениться, перепробовал бы все карьеры и должности, дослужился бы до чёрт знает какого чина и наверное бы умер Ротшильдом! Ведь ты пойми, дура: один рубль, положенный в банк по 5 сложных процентов, обращается: через 283 года в миллион! Высчитай-ка! Стало быть, если бы ты 283 года тому назад положил в банк один рубль, то у тебя теперь был бы миллион! Ах, ты, дурак, дурак! И тебе не обидно, не стыдно, что ты так глуп?
Грач. - Нисколько… Мы глупы, но зато можем утешаться, что за 400 лет своей жизни мы делаем глупостей гораздо меньше, чем человек в свои 40… Да-с, г. человек! Я живу 376 лет, но ни разу не видел, чтобы грачи воевали между собой и убивали друг друга, а вы не помните года, в который не было бы войны… Мы не обираем друг друга, не открываем ссудных касс и пансионов без древних языков, не клевещем, не шантажируем, не пишем плохих романов и стихов, не издаем ругательных газет… Я прожил 376 лет и не видел, чтобы наши самки обманывали и обижали своих мужей, - а у вас, г. человек? Между нами нет лакеев, подхалимов, подлипал, христопродавцев…
Но тут моего собеседника окликнули его товарищи, и он, не докончив своей тирады, полетел через пашню.

На реке

(Весенние картинки)

- Лед тронулся! - слышны крики среди ясного, весеннего дня. - Ребята, лед идет!
Лед трогается аккуратно каждую весну, но, тем не менее, ледоход всегда составляет событие и злобу дня. Заслышав крики, вы, если живете в городе, бежите к мосту, причем на лице у вас такое серьезное выражение, как будто бы на мосту совершается убийство или дневной грабеж. Такое же выражение и у мальчишек, которые бегут мимо вас, у извозчиков, у торговок. На мосту уже собралась публика. Тут гимназисты с ранцами, барыни в ватерпруфах, две-три рясы, черномазый мальчишка, держащий за уши только что сшитые сапоги, поддевки всех сортов, солдатики. Все, свесившись через перила моста, молчат, не двигаются и вопросительно глядят вниз на реку. Молчание гробовое, лишь городовой рассказывает какому-то господину в мохнатом пальто и с клапаном на спине о том, насколько прибыла вода, да изредка проезжают с шумом извозчики. Городовой говорит вполголоса. Когда речь идет об аршинах, лицо делается серьезным, вытянутым, почти испуганным, когда же он говорит о вершках, то на лице его появляется выражение жалости и нежности, как будто вершки его дети.
Свесившись через перила, вы тоже глядите на реку и - какое разочарование! - вы ожидали треска и грохота, но ничего не слышите, кроме глухого, однозвучного шума, похожего на очень отдаленный гром. Вместо чудовищной ломки, столкновений и дружного натиска, вы видите безмятежно лежащие, неподвижные груды изломанного льда, наполняющего всю реку от берега до берега. Поверхность реки изрыта и взбудоражена, точно по ней прошелся великан-пахарь и тронул ее своим громадным плугом. Воды не видно ни капли, а только лед, лед и лед. Ледяные холмы стоят неподвижно, но у вас кружится голова и кажется, что мост вместе с вами и с публикой куда-то уходит. Тяжелый мост мчится вдоль реки вместе с берегами и рассекает своими быками груды льда. Вот одна большая льдина, упершись о бык, долго не пускает мост бежать от нее, но вдруг, как живая, начинает ползти по быку вверх, прямо к вашему лицу, словно хочет проститься с вами, но, не выдержав своей тяжести, ломается на два куска и бессильно падает. Вид у льдин грустный, унылый. Они как будто сознают, что их гонят из родных мест куда-то далеко, в страшную Волгу, где, насмотревшись ужасов, они умрут, обратятся в ничто.
Скоро холмы начинают редеть, и между льдинами показывается темная, стремительно бегущая вода. Теперь обман исчезает и вы начинаете видеть, что двигается не мост, а река. К вечеру река уже почти совсем чиста от льда; изредка попадаются на ней отставшие льдины, но их так мало, что они не мешают фонарям глядеться в воду, как в зеркало.
- Это еще не ледоход! - говорят на мосту. - А вот будет ледоход, когда лед с верховьев пойдет!.. Нынче в обед приехал один из N-ского уезда. Сказывает, что там уже тронулся лед… Стало быть, ожидать его здесь нужно завтра.
Действительно, на другой день пасмурно, дует холодом и сыростью. Такая резкая перемена погоды показывает, что где-то на большом пространстве идет лед… На мосту стоит публика и опять глядит на реку. Вода стоит высоко, но поверхность еще чиста и гладка. Зрители нетерпеливо зевают и пожимаются от холода. Но вот показывается на поверхности реки большая льдяная глыба. За ней, как за козлом в стаде, в почтительном отдалении тянется несколько глыб поменьше… Слышится удар глыбы о бык моста. Она разбилась, и части ее в смятении, кружась и толкаясь, бегут под мост… На повороте показывается новая глыба, за ней другая, третья… и скоро воздух наполняется глухим шумом, который слышался вчера. Вы видите уже не тутошний лед, а чужой, с далеких верховьев.
Скоро и этот лед пропадает, но с его уходом еще не оканчивается весеннее оживление реки. Тотчас же после ледохода начинают показываться плоты.
Плоты следует наблюдать не в городе, а где-нибудь подальше, хотя бы у тех таинственных верховьев, откуда шел последний лед.
Вот по речонке Жиже, лавируя и извиваясь змеей, несется длинный плот. Летом Жижа представляет собой лужицу, которую вы не увидите из-за густого ивняка и перейдете вброд где хотите, теперь же она неузнаваема. Глядите на нее и диву даетесь: откуда могла взяться такая прыть? Она надувается, топорщится и грозит затопить всю землю. С большим плотом она обращается, как с маленькой щепкой. Этот плот запоздал и принадлежит к числу последних, которым грозит возможность застрять на полдороге. Купец Макитров вчера уже пустил шесть плотов; на этом следовало бы и остановиться, но жадность одолела, и он сегодня пустил еще седьмой, хотя его и предупредили, что вода пошла на убыль.
На плоту копошится человек двадцать мужиков и баб. Настоящий мужик, который сыт и одет, не пойдет в сплавщики, а потому вы видите здесь одну только сплошную голь. Народишко всё малорослый, сутуловатый, угрюмого вида, словно огрызенный. Все в лаптях и в такой одежонке, что, кажется, если взять мужика за плечи и хорошо потрясти его, то висящие на нем лохмотья посыплются на землю. У каждого из них свое лицо: есть рыжие, как глина, и смуглые, как арабы; у одного на лице волос едва пробивается, у другого всё лицо космато, как у зверя; у каждого своя рваная шапка, свои лохмотья, свой голос, но, тем не менее, все они непривычному глазу кажутся одинаковыми, так что долго нужно побыть между ними, чтобы научиться разбирать, кто из них Митрий, кто Иван, кто Кузьма. Такое разительное сходство придается им одной общей печатью, которая лежит на всех бледных, угрюмых лицах, на всех лохмотьях и рваных шапках, - невылазной бедностью.
Работа их непрерывна. Что ни шаг, то Жижа делает поворот, а потому то и дело приходится перебегать с краю на край и работать шестами, чтобы несущийся плот не налетел на берег или не наскочил на утес, о который он мог бы разорваться… Все красны, вспотели и тяжело дышат… Ни один не сидит, хотя среди плота и раскидана солома для сиденья. Бабы, с заболтанными, мокрыми подолами, тощие и оборванные, делают то же, что и мужчины…
Оба берега залиты ярким светом полуденного солнца, и перед глазами сплавщиков мелькают картины одна другой краше. С быстротою птицы проносятся перед ними леса, пашни, деревни, барские усадьбы… Вот они видят перед собой на высоком крутом берегу белую церковь с зеленым куполом. Прошла минута, и церкви уж нет, а видна только равнина, далеко залитая сердитой Жижей; за равниной тянется черная пашня, над которой пестрят не то грачи, не то галки… Вот высокий и длинный, как грабли, мужик гонит по берегу тощую корову с одним рогом… Далее барская усадьба: на балкончике стоит барыня с зонтиком и спешит указать девочке на плот; какой-то молодой человек в венгерке и высоких сапогах заглядывает в вершу… Потом опять пашня, лес, деревня… Если теперь оглянуться назад, то белая церковь едва белеет на горизонте, а мужика с коровой и след простыл… Но не думайте, что плот далеко ушел. Проходит еще немного времени, и сплавщики видят на горизонте что-то белое… Начинают вглядываться и - что за чудеса? - они несутся к той церкви, которую только что оставили назади… Чем ближе подходят к ней, тем больше убеждаются, что это она, та самая, на крутом берегу и с зеленым куполом… Вот уж видны ее окна, крест на верхушке, труба на крыше… Проехать еще минутку, и сплавщики будут у самой церкви, но плот круто поворачивает, и церковь опять остается назади…
Улучив минутку, три-четыре сплавщика сходятся на средине плота, глядят друг на друга и тяжело дышат. Это они отдыхают. Между ними вы увидите единственного человека в сапогах, сапогах ужасных, кривых, рыжих, но всё-таки сапогах. Храм оставленный - всё храм! В сапоги засунуты узкие суконные брючки, до того никуда не годные, что и критиковать их даже грех. Человек в сапогах одет в рваный полушубок, сквозь дыры которого видна жилетка. На большой голове его торчит бросовая гимназическая фуражка с поломанным козырьком и донельзя грязными кантами. Лицо его, испитое и обрюзглое, не похоже на лица остальных сплавщиков… Одним словом, это личность, без которой теперь на Руси не обходится ни одна артель, ни один кабак, ни один сброд нищих и убогих… Эта личность страшно пришиблена судьбой, проникнута насквозь сознанием своей низменности, а потому всячески старается скрыть свое «благородство», в котором ее подозревают… В рваном деревенском полушубке ей гораздо легче дышится, чем в потертом пальто или жилетке, которую вы, расщедрившись, вздумаете ей пожертвовать. Расспрашивать, кто она, откуда, кем была и о чем теперь помышляет, жалко да и бесполезно. Спросите только, и она наврет вам, что она была и в офицерах, и в актерах, и в заточении…
На плоту зовут эту личность Диомидом. В сплавщики Диомид попал не столько из желания заработать три-четыре рубля, сколько обрадовавшись случаю проехать задаром в город и избежать таким образом пешего хождения… Новизна дела занимает его, и он всячески старается не уступать мужикам в трудолюбии. Он так же, как и они, бегает с края на край, суетится, тычет шестом, потеет, еле дышит, но непривычка сказывается в каждом его движении. Не понимает он дела, да кроме того слабосилен и скоро утомляется… Как только увидит, что двое-трое остановились отдохнуть, он непременно пристанет к ним.
Отдыхающие глядят друг на друга и начинают разговор. Тема для разговоров на плотах всегда одна и та же:
- Нонешние времена, это которое… сущая беда! - лепечет козлиная бородка в шапке с ушами. - Годов пять назад дешевле восьми рублей никакой сплавщик не брал. За восемь, сделай милость, поплыву, а дешевле не желаю… А нынче еле четыре дают, а? Сущее наказание! И отчего оно так стало, господь его знает!
- Народу много расплодилось… - хрипит борода лопатой. - Некуда его девать, народ-то этот. Ты за четыре не пойдешь, так другой за три пойдет. Прежде, бывало, ты бабу на плоту и за деньги не увидишь, а теперя, вишь, сколько их насажали! А баба глупа, она и за рупь пойдет…
- Четыре рубля… - бормочет козлиная бородка, задумчиво глядя на несущийся берег. - Четыре… История!
Диомид поехал не из-за денег, для него всё равно, что четыре, что восемь рублей, но, чтобы ввязаться в разговор, он считает нужным поддакнуть.
- М-да… - говорит он. - Деньги паршивые. А всё оттого, братцы, что купец разжирел. Боится с деньгами расстаться…
Собеседники не отвечают Диомиду. Они глядят вперед, куда летит плот, и видят белеющее пятно. Плот опять несет к той же белой церкви. Божий храм ласково мигает им солнцем, которое отражается в его кресте и в лоснящемся зеленом куполе, и словно обещает не упускать их из виду.
- Одначе какие выкрутасы тут река делает! - говорит Диомид. - Плывем, плывем, и всё на одном месте вертимся…
- Ежели прямо в город ехать, то верст пятьдесят будет, а ежели рекой, то и шестьсот наберется. Эх, дал бы только бог, вода не сбывала, завтра ввечеру на месте будем…
День проходит благополучно, без приключений, но к вечеру плот наскакивает на беду. Сплавщики вдруг сквозь начинающиеся сумерки усматривают на реке препятствие: у одного берега стоит крепко привязанный паром, а от парома к другому берегу тянутся жидкие, едва только сколоченные лавы. Как проехать? На обоих берегах сильное движение. Несколько человек бегут навстречу плоту, машут руками и кричат:
- Стой! Стой! Черти собачие!
Оторопевшие сплавщики останавливают плот.
- Не сметь плыть дальше! - кричит какой-то толстяк с красным лицом и в длинном драповом пальто. - Я вас так пугну к чёрту с вашими дровами, что вы живы не останетесь! У меня уж и так два раза лавы ломали, а вам не позволю!
Сплавщики переглядываются, мнутся и снимают шапки.
- Ваше степенство, как же нам быть-то? - спрашивает один.
- Как знаете, а ломать лавы не позволю. У меня народ то и дело на фабрику ходит и без лав никак нельзя.
- Ваше благородие, уж вы будьте благонадежны! - галдят сплавщики плачущими голосами. - Сделайте милость! Мы ваши лавы соберем и к месту приставим, всё как следовает… по совести! Заставьте вечно бога молить!
- Ну да, знаю вас! Не сметь!
Красная физиономия грозит рукой и уходит. Сплавщики вешают носы.
- Как он смеет? - кипятится Диомид. - Что за самовольство? Не имеет он права до положенного срока лавы ставить! Ребята, вы наплюйте! Нечего на болвана глядеть!
Долго кипятится и ораторствует Диомид, до самой ночи сплавщики ходят по берегу без шапок и кланяются, но ничто не помогает… Приходится мириться с судьбой.
Всю ночь около лав горит огонек. Сплавщики, измокшие и продрогшие, молча и не давая себе ни минуты отдыха, перетаскивают через лавы свои бревна и увязывают их в новый плот. Над этой египетской работой копошатся они, как муравьи, до самого утра.
А утром опять плыть!

Гриша

Гриша, маленький, пухлый мальчик, родившийся два года и восемь месяцев тому назад, гуляет с нянькой по бульвару. На нем длинный ватный бурнусик, шарф, большая шапка с мохнатой пуговкой и теплые калоши. Ему душно и жарко, а тут еще разгулявшееся апрельское солнце бьет прямо в глаза и щиплет веки.
Вся его неуклюжая, робко, неуверенно шагающая фигура выражает крайнее недоумение.
До сих пор Гриша знал один только четырехугольный мир, где в одном углу стоит его кровать, в другом - нянькин сундук, в третьем - стул, а в четвертом - горит лампадка. Если взглянуть под кровать, то увидишь куклу с отломанной рукой и барабан, а за нянькиным сундуком очень много разных вещей: катушки от ниток, бумажки, коробка без крышки и сломанный паяц. В этом мире, кроме няни и Гриши, часто бывают мама и кошка. Мама похожа на куклу, а кошка на папину шубу, только у шубы нет глаз и хвоста. Из мира, который называется детской, дверь ведет в пространство, где обедают и пьют чай. Тут стоит Гришин стул на высоких ножках и висят часы, существующие для того только, чтобы махать маятником и звонить. Из столовой можно пройти в комнату, где стоят красные кресла. Тут на ковре темнеет пятно, за которое Грише до сих пор грозят пальцами. За этой комнатой есть еще другая, куда не пускают и где мелькает папа - личность в высшей степени загадочная! Няня и мама понятны: они одевают Гришу, кормят и укладывают его спать, но для чего существует папа - неизвестно. Еще есть другая загадочная личность - это тетя, которая подарила Грише барабан. Она то появляется, то исчезает. Куда она исчезает? Гриша не раз заглядывал под кровать, за сундук и под диван, но там ее не было…
В этом же новом мире, где солнце режет глаза, столько пап, мам и теть, что не знаешь, к кому и подбежать. Но страннее и нелепее всего - лошади. Гриша глядит на их двигающиеся ноги и ничего не может понять. Глядит на няньку, чтобы та разрешила его недоумение, но та молчит.
Вдруг он слышит страшный топот… По бульвару, мерно шагая, двигается прямо на него толпа солдат с красными лицами и с банными вениками под мышкой. Гриша весь холодеет от ужаса и глядит вопросительно на няньку: не опасно ли? Но нянька не бежит и не плачет, значит, не опасно. Гриша провожает глазами солдат и сам начинает шагать им в такт.
Через бульвар перебегают две большие кошки с длинными мордами, с высунутыми языками и с задранными вверх хвостами. Гриша думает, что и ему тоже нужно бежать, и бежит за кошками.
- Стой! - кричит ему нянька, грубо хватая его за плечи. - Куда ты? Нешто тебе велено шалить?
Вот какая-то няня сидит и держит маленькое корыто с апельсинами. Гриша проходит мимо нее и молча берет себе один апельсин.
- Это ты зачем же? - кричит его спутница, хлопая его по руке и вырывая апельсин. - Дурак!
Теперь Гриша с удовольствием бы поднял стеклышко, которое валяется под ногами и сверкает, как лампадка, но он боится, что его опять ударят по руке.
- Мое вам почтение! - слышит вдруг Гриша почти над самым ухом чей-то громкий, густой голос и видит высокого человека со светлыми пуговицами.
К великому его удовольствию, этот человек подает няньке руку, останавливается с ней и начинает разговаривать. Блеск солнца, шум экипажей, лошади, светлые пуговицы, всё это так поразительно ново и не страшно, что душа Гриши наполняется чувством наслаждения и он начинает хохотать.
- Пойдем! Пойдем! - кричит он человеку со светлыми пуговицами, дергая его за фалду.
- Куда пойдем? - спрашивает человек.
- Пойдем! - настаивает Гриша.
Ему хочется сказать, что недурно бы также прихватить с собой папу, маму и кошку, но язык говорит совсем не то, что нужно.
Немного погодя нянька сворачивает с бульвара и вводит Гришу в большой двор, где есть еще снег. И человек со светлыми пуговицами тоже идет за ними. Минуют старательно снеговые глыбы и лужи, потом по грязной, темной лестнице входят в комнату. Тут много дыма, пахнет жарким и какая-то женщина стоит около печки и жарит котлеты. Кухарка и нянька целуются и вместе с человеком садятся на скамью и начинают говорить тихо. Грише, окутанному, становится невыносимо жарко и душно.
«Отчего бы это?» - думает он, оглядываясь.
Видит он темный потолок, ухват с двумя рогами, печку, которая глядит большим, черным дуплом…
- Ма-а-ма! - тянет он.
- Ну, ну, ну! - кричит нянька. - Подождешь!
Кухарка ставит на стол бутылку, три рюмки и пирог. Две женщины и человек со светлыми пуговицами чокаются и пьют по нескольку раз, и человек обнимает то няньку, то кухарку. И потом все трое начинают тихо петь.
Гриша тянется к пирогу, и ему дают кусочек. Он ест и глядит, как пьет нянька… Ему тоже хочется выпить.
- Дай! Няня, дай! - просит он.
Кухарка дает ему отхлебнуть из своей рюмки. Он таращит глаза, морщится, кашляет и долго потом машет руками, а кухарка глядит на него и смеется.
Вернувшись домой, Гриша начинает рассказывать маме, стенам и кровати, где он был и что видел. Говорит он не столько языком, сколько лицом и руками. Показывает он, как блестит солнце, как бегают лошади, как глядит страшная печь и как пьет кухарка…
Вечером он никак не может уснуть. Солдаты с вениками, большие кошки, лошади, стеклышко, корыто с апельсинами, светлые пуговицы, - всё это собралось в кучу и давит его мозг. Он ворочается с боку на бок, болтает и в конце концов, не вынося своего возбуждения, начинает плакать.
- А у тебя жар! - говорит мама, касаясь ладонью его лба. - Отчего бы это могло случиться?
- Печка! - плачет Гриша. - Пошла отсюда, печка!
- Вероятно, покушал лишнее… - решает мама.
И Гриша, распираемый впечатлениями новой, только что изведанной жизни, получает от мамы ложку касторки.

Любовь

«Три часа ночи. В окна мои смотрится тихая, апрельская ночь и ласково мигает мне своими звездами. Я не сплю. Мне так хорошо!
Всего меня от головы до пяток распирает какое-то странное, непонятное чувство. Анализировать его сейчас не умею, некогда, лень, да и бог с ним, с этим анализом! Ну, станет ли отыскивать смысл в своих ощущениях человек, когда летит вниз головой с колокольни или узнает, что выиграл двести тысяч? До этого ли ему?»
Приблизительно так начиналось любовное письмо к Саше, девятнадцатилетней девочке, в которую я влюбился. Пять раз начинал я его, столько же раз принимался рвать бумагу, зачеркивал целые страницы и вновь их переписывал. Возился я с письмом долго, как с заказанным романом, и вовсе не для того, чтобы письмо вышло длиннее, вычурнее и чувствительнее, а потому, что хотелось до бесконечности продлить самый процесс этого писанья, когда сидишь в тиши своего кабинета, в который глядится весенняя ночь, и беседуешь с собственными грезами. Между строк я видел дорогой образ, и, казалось мне, за одним столом со мной сидели духи, такие же, как я, наивно-счастливые, глупые и блаженно улыбающиеся, и тоже строчили. Я писал и то и дело поглядывал на свою руку, которая всё еще томилась от недавнего рукопожатия, а если мне приходилось отводить глаза в сторону, то я видел решетку зеленой калитки. Сквозь эту решетку Саша глядела на меня после того, как я простился с ней. Когда я прощался с Сашей, я ни о чем не думал и только любовался ее фигурой, как всякий порядочный человек любуется хорошенькой женщиной; увидев же сквозь решетку два больших глаза, я вдруг, словно по наитию, понял, что я влюблен, что между нами всё уже решено и кончено, что мне остается только соблюсти кое-какие формальности.
Большая также приятность запечатать любовное письмо, медленно одеться, выйти потихоньку из дому и нести это сокровище к почтовому ящику. На небе уже нет звезд; вместо них на востоке над крышами пасмурных домов белеет длинная полоса, кое-где прерываемая облаками; от этой полосы по всему небу разливается бледность. Город спит, но уж водовозы выехали, и где-то на далекой фабрике свисток будит рабочих. Возле почтового ящика, слегка подернутого росой, вы непременно увидите неуклюжего дворника в колоколообразном тулупе и с палкой. Находится он в состоянии каталепсии: не спит и не бодрствует, а что-то среднее…
Если бы почтовые ящики знали, как часто люди обращаются к ним за решением своей участи, то не имели бы такого смиренного вида. Я, по крайней мере, едва не облобызал свой почтовый ящик и, глядя на него, вспомнил, что почта - величайшее благо!..
Тому, кто когда-либо был влюблен, предлагаю вспомнить, что, опустивши в почтовый ящик письмо, обыкновенно спешишь домой, быстро ложишься в постель и укрываешься одеялом в полной уверенности, что не успеешь завтра проснуться, как тебя охватит воспоминание о вчерашнем и ты с восторгом будешь глядеть на окно, в котором сквозь складки занавесок жадно пробивается дневной свет…
Но к делу… На другой день в полдень горничная Саши принесла мне такой ответ: «Я очень рада приходите сегодня пожалуйста к нам непременно я вас буду ждать. Ваша С.» Запятой ни одной. Это отсутствие знаков препинания, е в слове «непремѣнно», всё письмо и даже длинный, узкий конвертик, в который оно было вложено, наполнили мою душу умилением. В размашистом, но несмелом почерке я узнал походку Саши, ее манеру высоко поднимать брови во время смеха, движения ее губ… Но содержание письма меня не удовлетворило… Во-первых, на поэтические письма так не отвечают, и, во-вторых, зачем мне идти в дом Саши и ждать там, пока толстая мамаша, братцы и приживалки догадаются оставить нас наедине? Они и не подумают догадаться, а нет ничего противнее, как сдерживать свои восторги ради того только, что около вас торчит какой-нибудь одушевленный пустяк, вроде полуглухой старушки или девочки, пристающей с вопросами. Я послал с горничной ответ, в котором предлагал Саше избрать местом для rendez-vous какой-нибудь сад или бульвар. Мое предложение было охотно принято. Я попал им, как говорится, в самую жилку.
В пятом часу вечера я пробирался в самый далекий и глухой угол городского сада. В саду не было ни души, и свидание могло быть назначено где-нибудь поближе, на аллеях или в беседках, но женщины не любят романов наполовину; коли мед, так и ложка, коли свидание, так подавай самую глухую и непроходимую чащу, где рискуешь наткнуться на жулика или подкутившего мещанина.
Когда я подошел к Саше, она стояла ко мне спиной, а в этой спине прочел я чертовски много таинственности. Казалось, спина, затылок и черные крапинки на платье говорили: тссс! Девушка была в простеньком, ситцевом платьице, поверх которого была накинута легкая тальмочка. Для пущей таинственности лицо пряталось за белой вуалью. Я, чтобы не портить гармонии, должен был подойти на цыпочках и начать говорить полушёпотом.