Юрий Куранов

Внешне Куранов совсем не напоминал лирического писателя: коренастый, с небольшой головой, с быстрым цепким взглядом и такой же подвижной, ловкой фигурой, словно бы готовой к действию, он скорее походил на борца, вышедшего на помост. Был решителен и быстр в поступках, как борец. Чтобы придать себе «лирич­ности», для первой книги сфотографировался, с задумчиво склоненной набок головой. Врожденными или приобретенными в детстве, были эти качества? Он неохотно говорил о своем детстве. Родился в Ленинграде, в семье художников, искусствове­дов, вырос в Сибири с бабушкой и дедушкой, когда началась война, ему исполнилось десять лет. В этом возрасте пережил одиночество, драки с местными ребятами, а потом еще долгие годы вел борьбу «за место под солнцем».
Отец, заместитель директора Эрмитажа, был репрессирован. С отцом, после Соловков жившим на свободном поселении в Норильске, он увидится еще школьником. С мамой, вышедшей замуж за ученого, встретится много позже, когда уже поступипит в Московский университет.
— Не хотел появляться перед ней босяком, — объяснял он.
Все-таки странно, что Куранов не пришел к матери раньше.
Странной, скупой на чувства была их встреча (пишу со слов Юрия Николаевича, возможно, все происходило иначе). Они обнялись на кухне, потом мать подтолкнула сына к двери: «Иди в комнату, я сейчас обед принесу. Только ничему там не удивляйся».
— Захожу в комнату, — посмеивался Куранов, — сидит на шкафу свесив ноги, старичок, глаза озорные, хитрые, |ловит на себе «зеленых человечков» и сбрасывает вниз.
— Ты Юра?
— Юра.
— Тогда давай помогай, мне одному не управиться.
А когда мама принесла обед, и это особенно веселило Куранова, мамин муж ловко соскочил со шкафа и, как ни в чем ни бывало, уселся за стол, потянулся к графинчику.
— Он не пил всю жизнь, — восхищался Юрий Николаевич, — а к старости расслабился, стал зашибать. Его мучило, что он не выпил своей нормы. Все выпили — а он нет. Так и говорил: вот выполню норму быстрыми темпами за два года, и завяжу. И через два года, день в день, завязал. Удивительный характер.
Студентом он писал стихи, носил по редакциям газет и журналов, томился в редакционных коридорах с такими же начинающими, и иногда был в числе счастливцев, стоявших здесь же за получением гонорара. Московский университет он не закончил. Поступил во ВГИК, но и сценаристом не стал, пребывая в столичной богемной среде, ночуя по общежитиям и у случайных знакомых,| встречая дни в чужих домах. В Москве он прожил в общей сложности лет шесть-семь, понял, что это не его и уехал в поисках своего в деревню, в село Пыщуг Костромской области.
Почти все писавшие о Куранове, начинали его биографию с Пыщуга. Это и понятно. Здесь он обрел себя как писателя, однажды написав мелким, летящим своим почерком начало первого рассказа: «Полет от железнодорожной станции Шарья до районного села Пыщуг похож на прыжок кузнечика. Самолет разбежался, оттолкнулся, пролетел двадцать километров над лесами, густо обступившие золотые от солнца поляны, пролетел вдоль Ветлуги и мягко ткнулся в широкий луг сельского аэродрома».
Дальше последовал «Ласточник взгляд», маленькие рассказы и миниатюры, собранные в цикл «Лето на севере», который с восторгом прочитал Паустовский и одобрил Твардовский, напечатав в своем «Новом мире». Превращение его в писателя было почти мгновенно, и успеха он добился сразу. Произошло то редкое совпадение, когда первая крупная публикация, первая книга, сразу же завоевывает читателя и критиков, и с этой первой книгой, потом будут сравнивать все последующие.
На фотографии Куранов даже тридцатилетним выглядел очень молодо. Но теперь уже нично не напоминало в кем сомневающегося юношу, беспокойно бегающего по московским редакциям, он уже оконча­тельно поверил в свои возможности. Об этом можно судить по тому, что когда Твардовский предложил убрать несколько слабых по его мнению рассказов, Куранов отказался. Сказал: или все печатайте, или ничего. Сколько бы молодых писателей рискнуло из-за такой «малости» отказаться от публикации, и где — в популярнейшем «Новом мире», само появление в котором делало автора заметным. Он и позже не позволял себя сокращать и править, тем более, что, при такой изобразительности, сделать это было почти невозможно. Писатель Владимир Крупин, в молодости редактировавший одну из книг Куранова, говорил через пятнадцать лет:
— Ваш Куранов пишет так, что можно голову сломать. Никак не мог выбраться из его длинных предложений. Но хорошо пишет, сегодня в России такого образного языка ни у кого нет.
«Длинные предложения», это уже зрелый Куранов. В молодости он писал проще, яснее, прозрачнее. В Пыщуге он женился на пыщуганке Зое, Зое Алексеевне, племяннице художника Алексея Козлова, по северному белолицей и русоволосой, в маленьких веснушках, которые, казалось, прыгали по лицу от каждой её улыбки. Их там было трое друзей — Алексей Козлов, Куранов и артист художественной самодеятельности, сельский культработник Саша Худяков. Потом они разъедутся. Козлов вернется в Москву, где жил в выходившей окнами на Кремль комнате, заставленной картинами в четыре ряда и, болея, будет все реже и реже навещать родину Пыщуг, Куранов переедет в Псков, Худяков последует за ним.
В Пскове Куранов появился в конце шестидесятых годов. Молодой критик Валентин Курбатов, встречая его на вокзале, слегка дура­чась, но искренне воскликнул: «Я читаю только двух современных писателей — Юрия Казакова и Юрия Куранова. Позвольте, Юрий Николаевич, донести вас до дома на руках».
Куранов приехал с намерением писать новое. Он не раз говорил, что устал от лирических рассказов и миниатюр, боялся начать повторяться. Но, приехав, привычно написал о Пскове несколько циклов миниатюр, маленькую повесть о Пушкиногорье «Звучность леса»», которую жена Зоя Алексеевна называла «Юриной лебединой песней».
К тому времени в селе Глубокое у него появилась «творческая дача» — дом, точнее, хозяйственная постройка из усадьбы графа Гейдена. Самой графской усадьбы, конечно, не было, но постройка сохранилась и имела вид внушительный — двухэтажное здание на берегу озера Глубокое, сложенное из огромного гранитного булыжника.
В Глубокое, особенно летом, к нему наезжали гости из Пскова, Москвы, Я тоже часто бывал, жил порой по неделе. Тогда Куранов выделял мне комнату, говорил: «Пиши, не сиди без дела». Но вокруг было слишком много интересного, чтобы заниматься писаниями. Помню, в первый приезд, он повел меня в лес, а оттуда мы направились к Валентину Курбатову, жившему со своей супругой в старой, вросшей в землю баньке, замшелостью похожей на медвежью, что когда в дверях показался согнувшийся Валентин Яковлевич, раздетый по пояс, белотелый и худощавый, меня постигло разочаро­вание, что он не похож на медведя.
В псковской квартире Куранов писал за большим столом, стоявшим у окна, в Глубоком — в кабинете на втором этаже, тоже у окна, только распахнутом на озеро. Написав страничку, спускался с крыльца отдохнуть, выгибая занемевшую спину, поводя плечами, шел к озеру, до которого было рукой подать. В Глубоком он особенно много работал: рисовал акварелью на картоне окресные пейзажи, леса и холмы, восходы и закаты, ночное озеро, звездное небо – все тонкое, прозрачное, словно бы зависшее в воздухе.
Здесь он начал писать новое, вызвавшее у многих недоумение — социальные, проблемные романы из колхозной жизни. Эта «социаль­ность» особенно и смущала. Но он своей работой гордился, все время был оживлен, весел, добродушен, озорничая, часте вспоминал Льва Малякова, тоже писавшего о сельских жителям,
— У меня будет другое, я пишу не только ради денег. А Льва выведу у себя отрицательным героем, этаким душителем новых идей.
Именно в то время у него вошло в привычку писать, поставив на проигрыватель пластинку с музыкой Вивальди, это настраивает на внутренний ритм, говорил он, и все в доме знали, когда Юрий Николаевич работает, а когда нет. Но вот что мне тогда нравилось, а сейчас вызывает сомнение, даже неприятие, так это еще одно «озорничание» Куранова: имена и фамилии для персонажей своего первого романа он находил на местном кладбище — ходил между могилок и выбирал понравившиеся. Фамилию для прототипа Льва Ивановича Малякова выбрал там же.
Все, что окружало Куранова в Глубоком, казалось изысканным, может быть, даже чрезмерно, словно он неосознанно подчинял свою жизнь своим же рассказам. Особенный дом, похожий на средневековый замок или крепостную башню, особенное своей глубиной в семьдесят метров озеро, вечерние звуки музыки Вивальди, далеко разносящиеся над водной гладью, хорошо слышимые в селе, где уже устало ложатся спать. А над всем этим — высоченная трансляционная вышка, отражав­шаяся ночами в озере малиновыми огоньками, как что-то чужеродное, наподобие космического корабля пришельцев-инопланетян. Сколько раз он упоминал эту вышку в прозе, как часто изображал на акварелях и однажды сказал: «Представляешь, что случилось бы с Александром Македонским, увидеть он перед собой такую громадину в огнях? Наверное, умер бы от ужаса».
Но сам жил в простоте. В доме, помнится, почти не было мебели, кроме лежаков, топчанов и столов, сколоченных из досок местными плотниками. И если отсутствовала рядом Зоя Алексеевна, питался чем придется, не очень заботясь о вкусе. Однажды осенью мы оказались в Глубоком одни, жена уехала в Псков, все, что оставила нам, мы поели в первые дни. В магазин Куранов не пошел, привычно уверяя, что продукты там страшно вредны для здоровья, и дальше мы питались грибами подосиновиками, из которых варили похлебку, черпая это варево ложками прямо с черным бульоном, причем Куранов повторял, что это настоящая, полезная еда.

*****
Я не застал Юрия Николаевича выпивающим, познакомился с ним вскоре после школы, примерно через год, когда он в один день, разом кончил выпивать, совершив то, что когда-то совершил мамин муж-ученый, так восхищавший его своим поступком. Он вообще часто восхищался людьми, чем-то его поразившими, не похожими на других. Помню его рассказ о молодом прозаике Олеге Калкине, работавшим тогда учителем в сельской школе
— Осень, летят листья по ветру, деревянная школа на холме, дети идут на уроки. Представляю, как Калкин идет вслед за ними сквозь листву с портфелем. Вечером — ранние сумерки, он сидит у себя в комнате, проверяет тетради, поглядывает за окно, а там уже загораются в домах огни, мальчишки подпалили в полях картофельную ботву, дымом пахнет. Хорошо.
Восхищался и Курбатовым:
— Все думают, что он несерьезный, разгильдяй. А он-то как раз и не разгильдяй. Работает над собой каждый день, читает беспрерывно, знания огромны. Быстрее всех добьется успеха.
Я, например, многое уже забываю, а он все прочитанное заносит на карточки, у него целая картотека, очень помогает в работе.
Однажды я рассказал, единственно с целью произвести впечат­ление, выделится, как меня водил, путал по лесу «нечистый». Шел за ним с полчаса по чащобе, по холмам и низинам, пока не уловил краем сознания неладное. И как только уловил, тот, кто водил меня, виделся впереди неясной фигурой, вдруг засмеялся и исчез, а я бросился обратно, почему-то через минуту уже опять очутился на дороге, с которой начал путь, и с облегчением увидел сквозь кусты огни деревни.
Юрий Николаевич был счастлив.
— Зоя, Зоя! — закричал он жене. — Зайди, послушай, что рассказывает Володя. Володя, расскажи. А что, так, наверное, и было. Даже уверен, что так и было.
В пылу воспоминаний он порой и сам удивлял слушателя, как правило историями из недавнего прошлого.
— Выпивали однажды с поэтом Цыбиным. В магазине водки не было, одно сухое вино, Помялись, взяли вина, потом, рисуясь друг перед другом, вылили все в ведро, сидим на кроватях, черпаем кружками — ни в одном глазу. Снова взяли, снова вылили и вычерпали — опять ничего. Два ведра — и ничего. С тех пор я сухое не люблю. А водки мог выпить за день семь бутылок. – И смотрел на слушателя с веселым вызовом, проверяя, верят ему или нет. Обычно не верили. — Серьезно в течении дня и с закуской — семь бутылок.
Он не был ханжой, какими обычно становятся закончившие пить и осуждающие прежних своих собутыльников, если вдруг посреди разговоров затевалось застолье, вставал с понимающей улыбкой и, бросив на стол какой-то прощальный, сожалеющий взгляд, замечал: «Вы пообщайтесь без меня, дело хорошее, а я пошел».
Не раз убеждал меня почаще бывать в Москве, говорил, что хорошо бы поступить куда-нибудь учиться, хоть не надолго.
— Так я бываю.
— Бывать мало, нужно общение,
И как-то летом, наверное с целью «общения», взял меня с собой в Боровичи на съемки документального фильма по своему сценарию о местном поэте-пастухе. Фамилию поэта я сегодня забыл, но две строки из его стихотворения помню» «… как гусенком краснолапым, по деревне бродит листопад». «Строки, достойные Есенина» — заявлял Куранов, и эти строки, возможно, подвигли его к написанию сценария.
Ехал я взволнованным, ожидая встречи с новым, незнакомым. Вышли мы из вагона на рассвете, город еще спал, голосили петухи по сараям, завидев хозяек с подойниками, мычали коровы, казалось, что плывущий по улицам туман, скопился от парного коровьего молока.
Московская съемочная группа находилась уже на месте, ждала Куранова в гостинице. Юрий Николаевич благодушествовал все утро, пока не увиделся с москвичами. Помню, как был удивлен несоответст­вием своего представления о людях кино и тем, что сказал после встречи о режиссере Куранов:
— Типичный хлюст, водка и бабы, ничего его больше не интересует. Боюсь, завалит фильм.
Режиссер разозлил Куранова, губы его, от природы тонкие, были сжаты в нитку. А когда на следущий день начались съемки, он, удивляя еще больше, все взял в свои руки, распоряжасясь за режиссера, покорно ходившего по пятам, сам выбирал натуру, указывал место, где встать оператору, куда пойти и откуда выйти герою фильма, поэту-пастуху, оказавшемуся, к великому сожалению Куранова, к тому времени уже не пастухом, а пенсионером. И так подавил съемочную группу — своей решимостью, властным поведе­нием. — что молодые вообще-то ребята, смотрели на него, включая шофера, с почтительным испугом.
Жили мы в одном номере, в первый день, вспомнив о своей любви к натуральной, здоровой пище, он потребовал:
— В столовку ходить не будем, там вся еда отравленная, особенно котлеты.
После этого каждое утро отправлялся на местный рынок, покупал сетку помидор, огурцов, зелени, которые саморучно крошил в огромное блюдо, заправляя растительным маслом… Терпел я недолго. Тем же вечером, под видом прогулки по городу, прямиком направился в столовую и до отвала наелся отравленных котлет, повторяя прогулки целую неделю.

Куранов Юрий Николаевич (5 февраля 1931, Ленинград - 11 июня 2001, Светлогорск) - русский писатель второй половины XX века, прозаик, поэт, больше известный как автор лирических миниатюр, мастер пейзажа.

Биография.

Родился 5 февраля 1931 г. в Ленинграде в семье художников: отец - живописец, заведовал в Эрмитаже Золотой кладовой и реставрационными мастерскими, мать - искусствовед, работала и жила в Русском музее, где родился Куранов. Раннее детство прошло среди постоянно обновляющихся экспозиций, в кругу талантливых мастеров кисти и пера.

Вместе с родными испытал все тяготы ГУЛАГа. Когда Куранову было 3 года, мать оставила семью. Отца, пламенного коммуниста, вскоре арестовали, и 6-летний мальчик вместе с дедом, бабкой и дядей, тоже революционерами из рабочих, был отправлен в ссылку на Иртыш. Красота сибирской земли стала глубоким жизненным впечатлением, с тех пор для писателя слились воедино любовь к искусству, городской культуре и тяга к природе, деревне, глубоким и цельным людям.

Среднюю школу Куранов закончил в г. Норильске, разыскав там отца и подрабатывая в странствиях по Сибири разрисовкой модных тогда в народе ярких клеенчатых ковриков мифологическими сюжетами. В 1950-1053 гг. учился на историческом факультете Московского государственного университета, в 1954-1956 гг. - на сценарном факультете Всесоюзного государственного института кинематографии (ВГИК). В эти годы Ю.Н. Куранов пишет стихи, рассказы, повести. Первые стихи были напечатаны в 1956 г. в коллективном сборнике «Первое знакомство». Тогда же он знакомится со своим любимым писателем К.Г. Паустовским, который определил его судьбу: «Он одним из первых учил меня ценить живое дыхание слова, пение красок, мудрую простоту повседневности под которой скрыты глубинные движения человеческого сердца».

Поворотным моментом в жизни Куранова оказалась поездка в 1957 в костромские края, после которой он решил постоянно жить в деревне. Сначала костромское село Пыщуг, где обрёл друга - самобытного живописца А. Козлова, а затем и семью. Здесь был создан цикл коротких рассказов «Лето на севере» (опубликованы в 1959 в «Правде», «Литературной газете», «Новом мире»; отдельные издания - Кострома, 1961), привлекший внимание критики и читателей. Один из первых отзывов принадлежал Ю.В. Бондареву: «Куранов - писатель своеобразный тонкой чистотой красок, со своей манерой, со своей труднейшей краткостью, требующей слова алмазно отточенного, верного и в то же время лишённого экспрессивной нарочитости. Нам дорог этот свет авторской доброты, что делает людей целомудреннее» (Бондарев Ю. Душа художника // Литературная газета 1959. 27 августа).

С 1959 по 1981 г. постоянно живёт в деревне, сначала в костромском селе Пыщуг, а с 1969 г. - в псковском селе Глубокое. Впечатления тех лет легли в основу его произведений. Вышедшие в 60-70-х годах книги «Белки на дороге» (М., 1962), «Увалы Пыщуганья» (Кострома, 1964), «Дни сентября» (М., 1969), «Перевала». М., 1973) закрепили за Курановым репутацию мастера короткого лирического рассказа и миниатюры, в произведениях которого не только люди, но и сама природа русского Севера живёт своей одухотворённой жизнью. Критика, усматривая в его прозе влияния и традиции И.С. Тургенева, И.А. Бунина, М.М. Пришвина, К.Г. Паустовского, даже японской писательницы 10 века Сэй Сёнагон, отмечала своеобразие писательского мировосприятия и особый склад души Куранова, постоянно находящейся в состоянии первооткрытия, а также умение автора в пределах одной книги плавить произведения различных жанров в единое, пронизанное поэзией целое.

Увлечённая художественным даром автора, критика замалчивала острую социальную проблематику воссозданного Курановым мира повседневной жизни крестьянства. Когда в 1975 в журнале «Октябрь» и центральных газетах стали регулярно публиковать новеллы-главы документального романтического исследования Куранова «Глубокое на Глубоком» (М., 1982), где впервые в художественной литературе речь шла о трагической гибели «неперспективных» деревень, мнения критики разошлись. Одни приветствовали обращение писателя к злободневной тематике и поискам социально героя, другие сетовали на снижение художественного уровня и утверждали, что «деловая проза» вне его возможностей. Однако Куранов, обеспокоенный судьбой деревни, решил жестко подчинить творческие замыслы борьбе за её спасение. Оставив осуществление давних планов - романа о юности Пушкина и концептуально важного для него произведения из эпохи Лжедмитрия, Куранов обращается к публицистической деятельности и одновременно работает над романом «Заозерные звоны» (М., 1980), лирическим и остросюжетным. Куранов, поставив своей целью создать образ положительного героя, не идеализируя его, но суммировав в его характере лучшее, что он увидел в людях деревни. В центре романа - председатель колхоза Кадымов, осознавший, что для возрождения Нечерноземья необходимо строительство не столько экономическое, сколько духовное, нужен нравственный подвиг начать который следует с того, чтобы бескомпромиссно спрашивать с себя за каждое отклонение от принципов, которые ты как руководитель проповедуешь.

В 1982 увидело свет наиболее совершенное в художественном отношении произведение Куранова - «Озарение радугой». Эта лирическая повесть по мотивам жизни костромского художника Алексея Козлова - о тайне творчества, о взаимоотношении искусства и литературы. Композиционно она представляет собой ряд картин, вбирающих в себя множество человеческих судеб. Писатель на широком историко-культурном фоне смело сопрягает различные художественные явления и понятия, находя в слове точные соответствия живописи, архитектуре, музыке. Тема ответственности художника перед согражданами роднит повесть с «Золотой розой» Паустовского.

Попытка писателя вмешаться в решение социально-экономических проблем вызвала недовольство его руководства, и в 1982 Куранову пришлось переселиться в г. Светлогорск Калининградской области. Здесь он пишет художественно-документальную повесть «Путешествие за птицей», внутренне созвучную роману «Глубокое на Глубоком» и рассказывающую о налаживании нормальной человеческой жизни в литовской деревне (опубликована частично в журнале «Октябрь»).

Вынужденное изгнание обернулось для писателя сложными духовными поисками, обращением к религии. Куранов отказывается от продолжения задуманного цикла произведений (повесть «Облачный ветер», 1969; «Порой невдалеке», неопубликованная, предварившая проблематику романа В. Белова «Всё впереди»), объединенных судьбой современного правдоискателя Кадымова, объясняя это причиной «чисто религиозной»: «Я убедился, что творчество художественное, литературное - это тупиковая дорога, дорога в никуда. Прелесть, соблазн - так это называется на богословском языке. Осознав, я не хочу дальше этим заниматься, множить правдоподобную ложь…» («…Не буду брать учительскую роль…» // Писатель и время. М., 1991).

В 1987 выходит книга новелл Куранова о христианских праведниках, о нравственности, о семье «Тепло родного очага». Под псевдонимом Георгий Гурей Куранов самиздатно в нескольких экземплярах выпускает сборники духовных стихов «Нерукотворная лампада» (1988), «Восьмистишия» (1991), «Четверостишия» (1992).

В 1991 г. был среди создателей нового демократического Союза писателей России. Тогда же Ю.Н. Куранов стал лауреатом первой литературной премии демократической России.

В 1996 Куранов завершает новое произведение - «Дело генерала Раевского» (М., 1997). В этом романе-диспуте он отвергает многие устоявшиеся представления не только о событиях и действующих лицах эпохи Отечественной войны 1812, но и о российской истории в целом. Книги Куранова переведены на 19 языков зарубежных стран.

Руководил светлогорским поэтическим клубом «Голубой простор». Стоял у истоков областного журнала «Запад России», был его постоянным автором и членом редакционной коллегии. В 1999 им создана в Калининградской области новая организация - «Амфитеатр свободных писателей «Отрадный берег».

В 2000 г. получил областную профессиональную премию «Признание» в области литературы.

Ю.Н. Куранов входил в десятку лучших писателей доперестроечной России. Имя писателя включено в российские литературные энциклопедии и словари.

Книги Ю.Н. Куранова издавались в Чехословакии, Болгарии, Польше, США и других странах. Его произведения неоднократно включались в антологии русской прозы, изданные за рубежом.

С 1962 г. - член Союза писателей СССР.

День памяти Ю.Куранова, 2013 год, председатель клуба почитателей творчества Ю.Куранова Юрий Пиманихин читает стихи

День памяти Ю.Куранова, Дом сказочника, Светлогорск

День памяти Ю.Куранова, Светлогорск, 2013 год

День рождения Ю.Куранова, Калининград

День рождения Ю.Куранова, Музей Германа Брахерта, п. Отрадное

Дом сказочника, клуб почитателей творчества Ю.Куранова

Зоя Алексеевна Куприянова, первая сподвижница Ю.Куранова

Презентация книги Под вдохновением любви, Светлогорск, 22 октября 2011 года_на снимке Адель Киселева и Юрий Пиманихин

Юбилей Куранова, Калининград, Художественная галерея

Я изумительную жизнь
С рожденья получил от Бога,
Пусть нелегка моя дорога,
Но есть чем в жизни дорожить,
Но есть чем душу напитать,
Чем утолить духовный голод.

Куранов Юрий Николаевич (5 февраля 1931, Ленинград – 11 июня 2001, Светлогорск) – русский писатель второй половины XX века, прозаик, поэт, больше известный как автор лирических миниатюр, мастер пейзажа.

(скан из журнала Май)

По убеждению Юрия Куранова, красота всегда одна - это внутренняя гармония жизни. И есть только один путь сделать жизнь понятней для любого человека - раскрыть внутреннюю красоту во внешнем ее проявлении. Осветить то, что доступно каждому из нас и чего мы в упор в суете не замечаем.
(Владимир Стеценко)

Родился 5 февраля 1931 г. в Ленинграде в семье художников: отец – живописец, заведовал в Эрмитаже Золотой кладовой и реставрационными мастерскими, мать – искусствовед, работала и жила в Русском музее, где родился Куранов. Раннее детство прошло среди постоянно обновляющихся экспозиций, в кругу талантливых мастеров кисти и пера.

Вместе с родными испытал все тяготы ГУЛАГа. Когда Куранову было 3 года, мать оставила семью. Отца, пламенного коммуниста, вскоре арестовали, и 6-летний мальчик вместе с дедом, бабкой и дядей, тоже революционерами из рабочих, был отправлен в ссылку на Иртыш. Красота сибирской земли стала глубоким жизненным впечатлением, с тех пор для писателя слились воедино любовь к искусству, городской культуре и тяга к природе, деревне, глубоким и цельным людям.

Среднюю школу Куранов закончил в г. Норильске, разыскав там отца и подрабатывая в странствиях по Сибири разрисовкой модных тогда в народе ярких клеенчатых ковриков мифологическими сюжетами. В 1950-1053 гг. учился на историческом факультете Московского государственного университета, в 1954-1956 гг. – на сценарном факультете Всесоюзного государственного института кинематографии (ВГИК). В эти годы Ю.Н. Куранов пишет стихи, рассказы, повести. Первые стихи были напечатаны в 1956 г. в коллективном сборнике «Первое знакомство». Тогда же он знакомится со своим любимым писателем К.Г. Паустовским, который определил его судьбу: «Он одним из первых учил меня ценить живое дыхание слова, пение красок, мудрую простоту повседневности под которой скрыты глубинные движения человеческого сердца».

Поворотным моментом в жизни Куранова оказалась поездка в 1957 в костромские края, после которой он решил постоянно жить в деревне. Сначала костромское село Пыщуг, где обрёл друга – самобытного живописца А. Козлова, а затем и семью. Здесь был создан цикл коротких рассказов «Лето на севере» (опубликованы в 1959 в «Правде», «Литературной газете», «Новом мире»; отдельные издания – Кострома, 1961), привлекший внимание критики и читателей. Один из первых отзывов принадлежал Ю.В. Бондареву: «Куранов – писатель своеобразный тонкой чистотой красок, со своей манерой, со своей труднейшей краткостью, требующей слова алмазно отточенного, верного и в то же время лишённого экспрессивной нарочитости. Нам дорог этот свет авторской доброты, что делает людей целомудреннее» (Бондарев Ю. Душа художника // Литературная газета 1959. 27 августа).

С 1959 по 1981 г. постоянно живёт в деревне, сначала в костромском селе Пыщуг, а с 1969 г. – в псковском селе Глубокое. Впечатления тех лет легли в основу его произведений. Вышедшие в 60-70-х годах книги «Белки на дороге» (М., 1962), «Увалы Пыщуганья» (Кострома, 1964), «Дни сентября» (М., 1969), «Перевала». М., 1973) закрепили за Курановым репутацию мастера короткого лирического рассказа и миниатюры, в произведениях которого не только люди, но и сама природа русского Севера живёт своей одухотворённой жизнью. Критика, усматривая в его прозе влияния и традиции И.С. Тургенева, И.А. Бунина, М.М. Пришвина, К.Г. Паустовского, даже японской писательницы 10 века Сэй Сёнагон, отмечала своеобразие писательского мировосприятия и особый склад души Куранова, постоянно находящейся в состоянии первооткрытия, а также умение автора в пределах одной книги плавить произведения различных жанров в единое, пронизанное поэзией целое.

Увлечённая художественным даром автора, критика замалчивала острую социальную проблематику воссозданного Курановым мира повседневной жизни крестьянства. Когда в 1975 в журнале «Октябрь» и центральных газетах стали регулярно публиковать новеллы-главы документального романтического исследования Куранова «Глубокое на Глубоком» (М., 1982), где впервые в художественной литературе речь шла о трагической гибели «неперспективных» деревень, мнения критики разошлись. Одни приветствовали обращение писателя к злободневной тематике и поискам социально героя, другие сетовали на снижение художественного уровня и утверждали, что «деловая проза» вне его возможностей. Однако Куранов, обеспокоенный судьбой деревни, решил жестко подчинить творческие замыслы борьбе за её спасение. Оставив осуществление давних планов – романа о юности Пушкина и концептуально важного для него произведения из эпохи Лжедмитрия, Куранов обращается к публицистической деятельности и одновременно работает над романом «Заозерные звоны» (М., 1980), лирическим и остросюжетным. Куранов, поставив своей целью создать образ положительного героя, не идеализируя его, но суммировав в его характере лучшее, что он увидел в людях деревни. В центре романа – председатель колхоза Кадымов, осознавший, что для возрождения Нечерноземья необходимо строительство не столько экономическое, сколько духовное, нужен нравственный подвиг начать который следует с того, чтобы бескомпромиссно спрашивать с себя за каждое отклонение от принципов, которые ты как руководитель проповедуешь.

В 1982 увидело свет наиболее совершенное в художественном отношении произведение Куранова – «Озарение радугой». Эта лирическая повесть по мотивам жизни костромского художника Алексея Козлова – о тайне творчества, о взаимоотношении искусства и литературы. Композиционно она представляет собой ряд картин, вбирающих в себя множество человеческих судеб. Писатель на широком историко-культурном фоне смело сопрягает различные художественные явления и понятия, находя в слове точные соответствия живописи, архитектуре, музыке. Тема ответственности художника перед согражданами роднит повесть с «Золотой розой» Паустовского.

Попытка писателя вмешаться в решение социально-экономических проблем вызвала недовольство его руководства, и в 1982 Куранову пришлось переселиться в г. Светлогорск Калининградской области. Здесь он пишет художественно-документальную повесть «Путешествие за птицей», внутренне созвучную роману «Глубокое на Глубоком» и рассказывающую о налаживании нормальной человеческой жизни в литовской деревне (опубликована частично в журнале «Октябрь»).

Вынужденное изгнание обернулось для писателя сложными духовными поисками, обращением к религии. Куранов отказывается от продолжения задуманного цикла произведений (повесть «Облачный ветер», 1969; «Порой невдалеке», неопубликованная, предварившая проблематику романа В. Белова «Всё впереди»), объединенных судьбой современного правдоискателя Кадымова, объясняя это причиной «чисто религиозной»: «Я убедился, что творчество художественное, литературное – это тупиковая дорога, дорога в никуда. Прелесть, соблазн – так это называется на богословском языке. Осознав, я не хочу дальше этим заниматься, множить правдоподобную ложь…» («…Не буду брать учительскую роль…» // Писатель и время. М., 1991).

В 1987 выходит книга новелл Куранова о христианских праведниках, о нравственности, о семье «Тепло родного очага». Под псевдонимом Георгий Гурей Куранов самиздатно в нескольких экземплярах выпускает сборники духовных стихов «Нерукотворная лампада» (1988), «Восьмистишия» (1991), «Четверостишия» (1992).

В 1991 г. был среди создателей нового демократического Союза писателей России. Тогда же Ю.Н. Куранов стал лауреатом первой литературной премии демократической России.

В 1996 Куранов завершает новое произведение – «Дело генерала Раевского» (М., 1997). В этом романе-диспуте он отвергает многие устоявшиеся представления не только о событиях и действующих лицах эпохи Отечественной войны 1812, но и о российской истории в целом. Книги Куранова переведены на 19 языков зарубежных стран.

Руководил светлогорским поэтическим клубом «Голубой простор». Стоял у истоков областного журнала «Запад России», был его постоянным автором и членом редакционной коллегии. В 1999 им создана в Калининградской области новая организация – «Амфитеатр свободных писателей «Отрадный берег».

В 2000 г. получил областную профессиональную премию «Признание» в области литературы.

Ю.Н. Куранов входил в десятку лучших писателей доперестроечной России. Имя писателя включено в российские литературные энциклопедии и словари.

Книги Ю.Н. Куранова издавались в Чехословакии, Болгарии, Польше, США и других странах. Его произведения неоднократно включались в антологии русской прозы, изданные за рубежом.

С 1962 г. – член Союза писателей СССР.

Скончался 11 июня 2001 г. в Светлогорске.

Уже после кончины писателя в журнале «Балтика» появились такие строки, написанные им в далёком 1957 году:

«Я с ними был. Я падал под мечом.

Я от стрельбы клубился сердцем полым

И раненый склонялся над ключом

И цепенел, заслышав топот в поле…

Мои державы рушились в веках,

В мои дворцы врывались савроматы,

Моих гетер в хохочущих руках

Тащили скифы скопищем косматым;

В моих конюшнях варвар ликовал

И скалил зубы, и звенел уздою

И сокрушал железом наповал

Моих богов над вечною рекою.

Да, мой народ бродил на пустырях,

Гудела смерть в державии пустынном,

И на моих на царственных костях

Мой враг мои впивал из кубка вина.

Но царь был — я! Поверженный, но царь!

И в блеске глаз, и в знании высоком —

И предо мной властительный дикарь

Копьё вздымал, но никнул мутным оком.»

Мне не заткать полнеба серебром,

Не заметелить белые дороги

И над тесовым, рубленым двором

Мне не повесить месяц тонкорогий…

Мне не собрать за гумнами следы.

Где танцевали зайцы от мороза,

Покуда с неба в голые кусты,

Как снегири, садились тихо звезды…

Заколдовать ли эти реки мне,

Всю их красу и робость голубую,

Как до рассвета стужа на окне

Густым сияньем запросто колдует…

Но мне дано идти, смотреть и ждать

В глуши лесов восторженно и смело,

Как за морозом в скованную гать

Из облаков густое солнце село.

Как заметает ветер белый луг,

Как золотеют избы на закате,

Юрий Николаевич Куранов (1931–2001) родился в Ленинграде. Отец его был заместителем директора Эрмитажа, мать работала в Русском музее. Любовь к живописи Юрий Куранов сохранил на всю свою жизнь. Безмятежное детство было оборвано арестом отца, который вместе с другими музейными работниками пытался препятствовать разграблению музеев тогдашними правителями. Уже в детстве Куранов познал тяжесть бытия политических ссыльных, голод и сибирские морозы, гнёт и унижения... После возвращения в Москву окончил три курса исторического факультета МГУ и три курса сценарного факультета ВГИК. В 1962 году писатель был принят с Союз писателей СССР. В период с 1959 по 1981 г. постоянно проживал в деревне, сначала в костромском селе Пыщуг, а с 1969 г. – в псковском селе Глубокое.

Юрий Куранов печатался с 1956 году почти во всех центральных журналах и газетах. Признан как мастер миниатюры и короткого рассказа. Его ставили вровень с русскими классиками И.С. Тургеневым, И.А. Буниным, М.М. Пришвиным, К.Г. Паустовским, отмечая своеобразие писательского мировосприятия и особый склад его души, постоянно находящейся в состоянии первооткрытия.

Мало кто знает, что подлинный, глубинный Куранов – в религии и его религиозной поэзии. Под псевдонимом Георгий Гурей он самиздатно в нескольких экземплярах выпустил сборники духовных стихов «Нерукотворная лампада» (1988), «Восьмистишия» (1991), «Четверостишия» (1992). Лишь в последние годы его стихотворения были изданы мизерным тиражом.

Чистая радость, детская восторженность, слёзы умиления, и мудрые, порой пророческие мысли изливаются в духовной лирике и «Размышлениях после крещения» (дневниковых записях 1978 – 1980 гг.) Религиозное чувство Куранова возвышенно и, в то же время, исполнено детской свежести и сердечной простоты: «С тех пор, как я сознательно стал верить в Бога, каждый день превратился для меня в праздник. Это – праздник жизни, праздник дыхания, сияния, стремления, борения и страдания моей души. Но теперь страдание … для меня осмысленно, возвышенно, и я стремлюсь к нему, я его со страхом и трепетом ожидаю. Но этот страх не животного происхождения, он возвышает и делает меня лучше».

Писатель умер 11 июня 2001 г. в Светлогорске, где прожил последние годы жизни, оставив после себя богатейшее литературное и художественное наследие, которое сегодня мы можем именовать единым словом – Красота, истинная, Божественная, та самая, о которой Ф.М. Достоевский когда-то сказал, что она спасет мир.

¤ ¤ ¤

Я изумительную жизнь
С рожденья получил от Бога,
Пусть нелегка моя дорога,
Но есть чем в жизни дорожить,
Но есть чем душу напитать,
Чем утолить духовный голод.
Я телом хвор, но духом молод
И верю в Божью благодать.

¤ ¤ ¤

О, сколько нужно слез и сил,
Чтобы в быту не раствориться,
Искать, надеяться, молиться
И в сердце Господа носить.
О, сколько нужно слез и сил,
Чтоб не отстать в быту от Бога,
Жить целомудренно и строго
И все забыть, что перенес.

¤ ¤ ¤

Какая ранняя весна!
Какое небо голубое!
Как все звучит одной мольбою,
Зовущей сердце в Небеса.
Какая в небе благодать
Вознесена светло и строго!
Какое счастье верить в Бога,
Молиться, плакать и страдать...

¤ ¤ ¤

Я видел: две птицы прощались
среди облаков на лету,
их души над лесом снижались,
теряя простор, высоту.
Одна, отвалившись от стаи,
влачила по ветру крыла,
другая, совсем молодая,
чего-то тревожно ждала.

Какую-то кроткую милость
взывала печальной судьбе
и, кажется, скорбно молилась,
и вся трепетала в мольбе.
А старая мудрая птица,
под сердцем смирившая страх,
готовилась с миром проститься
с молитвою в тусклых глазах.

Две птицы, два кротких коленья...
И ты, словно там, в небесах
вот-вот припадешь на колени
с молитвою в скорбных глазах.

¤ ¤ ¤

В сердце, в храме твоём богоносном,
Разлилась безначальная тишь,
Под молитвы свечением росным
Ты, как робкий младенец, стоишь.
Несказанным вниманием Божьим,
Ты, как радостный цвет, изумлён,
И душа твоя благостно множит
Сердца стройный молитвенный звон.

¤ ¤ ¤

Россия прошла сквозь распятье
И в сердце хранила Христа,
А в истинных сестрах и братьях
Она и поныне чиста,
Она и поныне свободна,
Высок её праведный лик.
О нет, не Россия бесплодна,
Но ложный России двойник.

¤ ¤ ¤

Нет, истинная Русь не клянчит ордена,
Не требует наград, не воспевает славу,
Она живет под пыткой и расправой
И в ней сквозит такая глубина!
Нет, истинная Русь молитвенная, скромна,
Она живет вторым пришествием Христовым,
Когда рвачам, убийцам, блудословам,
Господь воздаст навеки и сполна.

¤ ¤ ¤

Чем дорог русский человек?
В его душе есть отзвук Богу,
Он весь забитый, весь убогий,
В нем сонмы пьяниц и калек.
Но вот раздался дальний звон
Ожившей чудом колокольни,
И сердце русского невольно
Отозвалось со всех сторон.

¤ ¤ ¤

Блажен, кто прожил жизнь не напоказ,
И нет о ком в миру воспоминаний,
Нет славословий. Нет и нареканий,
Кто как лампада кроткая угас.
Блажен, кто быт с души своей отряс,
Кто все сиюминутное отринул,
Не гнул земляную суетную спину,
Для коего уже пробил последний час.

¤ ¤ ¤

Отрет Господь нам всякую слезу
И как Отец утешит нас любовью,
Он Ангела пошлет мне к изголовью,
Когда последний вдох произнесу.
Он знает душу грешную мою,
Поможет мне проклясть мои паденья,
Вот почему я, рухнув на колени,
О милости спасителя молю.

¤ ¤ ¤

Ты осязаешь Бога каждый день
И каждую минуту и мгновенье,
Ты чувствуешь в недуге и смятенье
Вдруг над собой спасительную сень.
Иль разум твой внезапно изнутри
Засветится блаженными озареньем,
То к Богу по светящимся ступеням
Ведут тебя его поводыри.

¤ ¤ ¤

Животные также страдают,
И также им хочется жить,
Но только бедняги не знают
Как надобно Богу служить.
Мы призваны быть им примером,
Чтоб шли они к Богу чрез нас,
Но мы их казним, изуверы,
Жуем и храним про запас.

¤ ¤ ¤

Мы обожаем женщину, а в ней
Мы обожаем просто тварь Господню,
Мы, этим искусив ее сегодня,
Назавтра всех обманываем ей.
Нам женщину не нужно обожать,
За женщину нам насущнее молится,
Чтоб в лики их преображались лица,
Прообразом для коих – Божья мать.

¤ ¤ ¤

В оскверненности нашего века,
Когда некуда страх притулить,
Только самый бездушный калека
Может в Бога не веруя жить.

¤ ¤ ¤

Мы сами во всем виноваты,
Мы сами в ответе за все:
За наши спаленные хаты,
За наше худое жнивье,
За наши постылые речи,
За все осквернения рек,
Колодцев, жилья человечья,
За смертью отравленный снег,
Дожди, напоенные ядом,
За ветры, несущие страх,
Парней озверелые взгляды,
Девиц озверелую страсть,
За наши безбожные гимны,
За песен тлетворную гниль,
За праведных, вечно гонимых,
За прах оскверненных святых.
И здесь – на земном бездорожье –
В одном лишь вины нашей нет,
Что мы при творении Божьем
Невинны явились на свет.

¤ ¤ ¤

Голубая Звезда тишины,
Расскажи мне, о чем ты молчишь?
Или, может быть, ты не молчишь,
Голубая Звезда Тишины?
Поднимается снежный туман,
Серебря твой мерцающий свет.
Иль клубится твой призрачный свет.
Серебря этот снежный туман.
Расскажи мне, Звезда Тишины,
Для чего ты встаешь над землей?
И зачем ты стоишь над землей?
Может ты не Звезда Тишины?

¤ ¤ ¤

Мне не заткать полнеба серебром,
Не заметелить белые дороги
И над тесовым, рубленым двором
Мне не повесить месяц тонкорогий.
Мне не собрать за гумнами следы.
Где танцевали зайцы от мороза,
Покуда с неба в голые кусты,
Как снегири, садились тихо звезды.
Заколдовать ли эти реки мне,
Всю их красу и робость голубую,
Как до рассвета стужа на окне
Густым сияньем запросто колдует.
Но мне дано идти, смотреть и ждать
В глуши лесов восторженно и смело,
Как за морозом в скованную гать
Из облаков густое солнце село.
Как заметает ветер белый луг,
Как золотеют избы на закате,
И как луны огромный рыжий круг
Поймает ель в сиреневое платье.
Но мне дано поля мои любить,
Когда по ним, как песня, вьюга кружит,
И до счастливой устали бродить
Березняком малиновым от стужи.

¤ ¤ ¤

Уже давно гроза прошла,
И на ветрах обсохли клёны,
Но в небе, ясном добела,
Всё бродят запахи озона.

В густом свечении листвы,
На чердаке и на повети
Как будто запах синевы
Разлит во всём июньском лете.

Слегка хмелеет голова,
В глазах хандры и скуки убыль,
И обнимает синева
Каким-то сладким звоном губы.

И в ликованье птичьих слов,
И в сквозняке чердачных стонов
Ты слышишь: небо до краёв
Налито солнечным озоном.

¤ ¤ ¤

Мы с тобою две робкие птицы,
Две затепленных Богом свечи,
Мы склонили усталые лица
И на таинстве Божьем молчим.
Мы, как две избяные лампады,
Под святою иконой замрём
Под Христовым напутственным взглядом,
Перед вечным Его алтарём,
В позднем храме, в тиши, на коленях –
Пусть душа утопает в слезах
Благодатных ночных песнопений,
Что, как слёзы, горят на устах,
Что, как росы, поют на ресницах
И над сердцем взлелеяли свет,
А поклоны, как мудрые птицы,
Распростёрлись молитвам вослед.
Наши души венчаются в Боге
Тишиною церковных огней
На пустынной осенней дороге
Под прощальный полёт журавлей.
Мы две птицы в полях на рассвете,
Мы два сердца, горящих в одном,
Поднебесные Божии дети
Перед горним его алтарём.
Вседержитель, о Господи Боже,
Пред тобою распластанных ниц
Благодатью твоею умножи
Души кротко молящихся птиц.

¤ ¤ ¤

Мне нравится мой небогатый дом,
Его заботы грусти и лишенья,
Мне любы и нужда, и поношенья,
Которыми обставлен он кругом.
И крыша, протекающая в дождь,
Полуживые старенькие стены,
Чердак без теремка и без антенны,
А за стеной осенних клёнов дрожь.
О, бедности спасительный недуг
От жадности, от спеси, от гордыни
Да сень берёз, осенних бдений друг, –
Здесь мой приют, часовня и пустыня.

¤ ¤ ¤

Всему в тебе положен смысл и срок:
Возвышенному чуткому горенью,
Бессмертному вниманью и движенью…
И лишь один всему источник – Бог.

¤ ¤ ¤

Явленье в жизни красоты
Не Духа ль Святого дыханье,
В миру людском благоуханье
Надмирной райской чистоты.

¤ ¤ ¤

У Слова есть не только будний смысл,
Но есть и горний зов Святого Духа,
Его лишь целомудрствующим слухом
Вкушает целомудренная мысль.

¤ ¤ ¤

В искусстве только то имеет вес,
Что связано с вниманием к воле Божьей.
Оно – ступень у Божьего подножья,
Оно – Господня праведная весть.