Шмелёв, может быть, самый глубокий писатель русской послереволюционной эмиграции, да и не только эмиграции... писатель огромной духовной мощи, христианской чистоты и светлости души. Его «Лето Господне», «Богомолье», «Неупиваемая Чаша» и другие творения - это даже не просто русская литературная классика, это, кажется, само помеченное и высветленное Божьим духом.

В. Распутин

Разные этапы биографии Шмелёва совпадают с разными этапами его духовной жизни. Принято делить жизненный путь писателя на две кардинально отличающиеся половины - жизнь в России и в эмиграции. Действительно, и жизнь Шмелёва, и его умонастроение, и манера писательства самым сильным образом изменились после революции и тех событий, которые писатель пережил в период гражданской войны: расстрел сына, голод и нищета в Крыму, отъезд за границу. Однако и до отъезда из России, и в эмигрантской жизни Шмелева можно выделить несколько других таких же резких поворотов, касавшихся в первую очередь его духовного пути.

Прадед Шмелёва был крестьянин, дед и отец занимались в Москве подрядами. Размах мероприятий, которые организовывал в своё время отец писателя, можно представить по описаниям в «Лете Господнем».

Иван Сергеевич Шмелёв родился 21 сентября (3 октября) 1873 года. Когда Шмелёву было семь лет, умер его отец - человек, игравший главную роль в жизни маленького Ивана. Мать Шмелёва Евлампия Гавриловна не была ему близким человеком. Насколько охотно всю жизнь потом он вспоминал отца, рассказывал о нём, писал, настолько же неприятными были воспоминания о матери - женщине раздражительной, властной, поровшей шаловливого ребенка за малейшее нарушение порядка.

О детстве Шмелёва все мы имеем самое ясное представление по «Лету Господню» и «Богомолью»... Две основы, заложенные в детстве, - любовь к Православию и любовь к русскому народу - собственно и сформировали на всю жизнь его мировоззрение.

Писать Шмелёв начал, ещё учась в гимназии, а первая публикация пришлась на начало пребывания на юридическом факультете Московского университета. Однако как ни счастлив был юноша увидеть своё имя на страницах журнала, но «... ряд событий - университет, женитьба - как-то заслонили моё начинание. И я не придал особое значение тому, что писал» .

Как это часто происходило с молодыми людьми в России начала ХХ века, в гимназические и студенческие годы Шмелёв отошёл от Церкви, увлекаясь модными позитивистскими учениями. Новый поворот в его жизни был связан с женитьбой и парадоксально со свадебным путешествием:

«И вот мы решили отправиться в свадебное путешествие. Но - куда? Крым, Кавказ?.. Манили леса Заволжья, вспоминалось «В лесах» Печерского. Я разглядывал карту России, и взгляд мой остановился на Севере. Петербург? Веяло холодком от Петербурга. Ладога, Валаамский монастырь?.. туда поехать? От Церкви я уже шатнулся, был если не безбожник, то никакой. Я с увлечением читал Бокля, Дарвина, Сеченова, Летурно... стопки брошюр...где студенты требовали «о самых последних завоеваниях науки». Я питал ненасытную жажду «знать». И я многое узнавал и это знание уводило меня от самого важного знания - от источника Знания, от Церкви. И вот в каком-то полубезбожном настроении, да еще в радостном путешествии, в свадебном путешествии, меня потянуло... к монастырям!» .

Перед отъездом в свадебное путешествие Шмелёв с женой направляются в Троице-Сергиеву Лавру - получить благословение у старца Варнавы Гефсиманского . Однако не только на предстоявшее путешествие благословил старец Шмелёва. Преподобный Варнава чудесным образом провидел будущий писательский труд Шмелева; то, что станет делом всей его жизни:

«Смотрит внутрь, благословляет. Бледная рука, как та в далеком детстве, что давала крестик. /.../ Кладет мне на голову руку, раздумчиво так говорит: «превознесешься своим талантом». Все. Во мне проходит робкой мыслью: «каким талантом... этим, писательским?»

Путешествие на Валаам состоялось в августе 1895 года и стало толчком к возвращению Шмелёва к церковной жизни. Значительную роль в этом повторном воцерковлении Шмелёва играла его жена Ольга Александровна , дочь генерала Александра Охтерлони , участника обороны Севастополя.

Когда они познакомились, Шмелёву было 18 лет, а его будущей супруге - 16. В течение последующих 50 с лишним лет, вплоть до смерти Ольги Александровны в 1946 году, они почти не расставались друг с другом. Благодаря её набожности он вспомнил свою детскую искреннюю веру, вернулся к ней уже на осознанном, взрослом уровне, за что всю жизнь был жене признателен.

Ощущения человека, от маловерия и скептицизма поворачивающегося к познанию Церкви, монашеской жизни, подвижничества, отражены в серии очерков , которые были написаны Шмелёвым сразу по возвращении из свадебного путешествия (позже уже в 30-х годах в эмиграции они были переписаны заново). Само название книги - «Старый Валаам» - подразумевает, что Шмелёв пишет об уже утраченном, о мире, который существовал только до революции, но, тем не менее, всё повествование очень радостное и живое. Читатель не просто видит яркие картины природы Ладоги и монастырского быта, а проникается самим духом монашества. Так, в нескольких словах описывается Иисусова молитва:

«Великая от этой молитвы сила, - говорит автору один из монахов, - но надо уметь, чтобы в сердце как ручеек журчал... этого сподобляются только немногие подвижники. А мы, духовная простота, так, походя пока, в себя вбираем, навыкаем. Даже от единого звучанья и то может быть спасение» .

То что в книге Шмелёва содержится не просто перечень поверхностных впечатлений автора, а богатый материал, знакомящий читателя со всеми сторонами Валаамской жизни - от устава старца Назария до технического устройства монастырского водопровода, - объясняется его подходом к творчеству в целом. Во время написания и «Старого Валаама», и «Богомолья», и своего последнего романа «Пути Небесные», Шмелёв прочитывал груды специальной литературы, пользуясь библиотекой Духовной академии, постоянно изучая Часослов, Октоих, Четьи-Минеи, так что в конечном итоге лёгкость и изящество стиля его книг сочетается с их громадной информативностью.

Первые литературные опыты Шмелева были прерваны на десять лет повседневной жизнью, заботами о хлебе насущном, необходимостью содержать семью. Однако не следует думать, что они прошли для писателя абсолютно бесследно. В «Автобиографии» он характеризует это время следующим образом:

«...поступил на службу в казенную палату. Служил во Владимире. Семь с половиной лет службы, разъезды по губернии столкнули меня с массой лиц и жизненных положений. /.../ Служба моя явилась огромным дополнением к тому, что я знал из книг. Это была яркая иллюстрация и одухотворение ранее накопленного материала. Я знал столицу, мелкий ремесленный люд, уклад купеческой жизни. Теперь я узнал деревню, провинциальное чиновничество, фабричные районы, мелкопоместное дворянство» .

Кроме того, дар писательства, искра Божья всегда ощущались Шмелёвым, даже когда он годами не подходил к письменному столу: «кажется мне порой, что я не делался писателем, а будто всегда им был» . Поэтому так органично произошло вхождение Шмелёва в литературную жизнь России предреволюционной поры.

Опубликовав в 1905-1906 годах после долгого перерыва ряд рассказов «По спешному делу», «Вахмистр», «Жулик», остроумный и бесхитростный Иван Сергеевич быстро стал в кругу литераторов человеком авторитетным, с мнением которого считались и самые привередливые критики.

Период до 1917 года был достаточно плодотворным: опубликовано огромное количество рассказов, включая повесть «Человек из ресторана», принесшую писателю мировую известность.

Драматизм событий в России начала ХХ века Шмелёв и его жена почувствовали с началом первой мировой войны, проводив в 1915 году на фронт единственного горячо любимого сына Сергея. Шмелёв тяжело переживал это, но, естественно, никогда не сомневался в том что его семья, как и все другие должна, выполнить свой долг перед Россией. Возможно, уже тогда у него были страшные предчувствия касательно участи сына. Ухудшение в состоянии духа Шмелёва наблюдали его друзья, в частности Серафимович, отмечавший в одном из писем в 1916 году: «Шмелёв чрезвычайно подавлен отъездом сына на военную службу, был нездоров» . Практически сразу после революции Шмелевы переезжают в Крым, в Алушту - место, с которым оказались связаны самые трагические события в жизни писателя.

Сын, вернувшийся из Добровольческой армии Деникина больным и лечившийся от туберкулеза в госпитале в Феодосии, в ноябре 1920 года был арестован чекистами распоряжавшегося тогда в Крыму Бела Куна. Почти три месяца больной юноша провёл в перенаселенных и смрадных арестантских подвалах, а в январе 1921 его, как и сорок тысяч других участников «Белого движения», расстреляли без суда и следствия - при том что официально им была объявлена амнистия! Подробностей этого расстрела граждане «страны Советов» так и не узнали.

Долгое время Шмелёв имел самые противоречивые сведения о судьбе сына, и, когда в конце 1922 года, приехал в Берлин (как полагал, на время) он писал И.А. Бунину: «1/4 % остаётся надежды, что наш мальчик каким-нибудь чудом спасся» . Но в Париже его нашёл человек, сидевший с Сергеем в Виленских казармах в Феодосии и засвидетельствовавший его смерть. Сил возвращаться на родину у Шмелёва не было, он остался за границей, переехав из Берлина в Париж.

Трагедия эмиграции нами уже почти забыта , потери России, с одной стороны, и муки оставшихся без Родины и средств к существованию, с другой, редко фигурируют сейчас на страницах прессы или исторических трудов. Именно произведения Шмелёва напоминают о том, как много Россия потеряла . Важно, насколько чётко Шмелёв осознает, что многие люди, оставшиеся в России, приняли мученический венец. Он ощущает жизнь эмигрантов как ущербную в первую очередь потому, что в эмиграции упор ставится на личное выживание каждого: «Почему же теперь... покой? - восклицает героиня одного из его рассказов, - Ясно, что тогда те жертвы, миллионы замученных и павших - не оправданы./.../ Мы проливали кровь в боях, те - в подвалах! И продолжают. К нам вопиют мученики» .

Тем не менее, Шмелёв не оставался в стороне от насущных проблем русской эмиграции , что отражено в многочисленных публицистических работах писателя. В первую очередь, среди них выделяются призывы о помощи инвалидам Белой армии, жившим в эмиграции почти в полной нищете и забвении. Кроме того, Шмелев активно сотрудничал с журналом «Русский колокол», издаваемом Иваном Ильиным . Это был один из немногих журналов в русской эмиграции с патриотическим и православным уклоном.

Поддержка и помощь Ильина действительно были очень значительны для Шмелёва . Он не просто писал ему ободряющие письма и пропагандировал в своих статьях и выступлениях произведения Шмелёва. Ильин взял на себя самый тяжелый труд - поиск издателей, переписку с ними, обсуждение возможных условий. Когда в 1936 году Шмелёвы собирались на отдых в Латвию (поездка не состоялась из-за внезапной болезни и смерти Ольги Александровны), Ильин занимался практически всеми организационными вопросами, договаривался о серии вечеров, которые Шмелёв должен был дать проездом в Берлине. Забота его простиралась до того, что он оговаривал диетическое меню для Шмелёва в том пансионате, где писатель собирался остановиться! Поэтому недаром Ильин шуточно переделал известные пушкинские строки:

Слушай, брат Шмелини,

Как мысли чёрные к тебе придут,

Откупори шампанского бутылку

Иль перечти - ильинские статейки о тебе ...

Однако тяжесть эмигрантской жизни для семьи Шмелёвых усиливалась постоянной скорбью: «Нашу боль ничто не может унять, мы вне жизни, потеряв самое близкое, единственное, нашего сына» .

При этом огромную массу сил и времени у Шмелёва отнимали заботы о самых насущных нуждах: что есть, где жить! Из всех писателей-эмигрантов Шмелёв жил беднее всех , в первую очередь, потому, что менее других умел (и хотел) заискивать перед богатыми издателями, искать себе покровителей, проповедовать чуждые ему идеи ради куска хлеба. Существование его в Париже без преувеличения можно назвать близким к нищете - не хватало денег на отопление, на новую одежду, отдых летом.

Поиск недорогой и приличной квартиры шёл долго и был чрезвычайно утомительным:

«Отозван был охотой за квартирой. Устали собачьи - нечего. Не по карману. Куда денемся?! /.../ Поглядел на мою, вечную... /т.е. Ольгу Александровну, жену И. Шмелева - Е.К./ до чего же истомлена! Оба больные - бродим, нанося визиты консьержкам./.../ Вернулись, разбитые. Собачий холод, в спальне +6 Ц.! Весь вечер ставил печурку, а угля кот наплакал» .

Тем не менее, в конечном итоге французская эмигрантская жизнь Шмелёвых по-прежнему напоминала жизнь старой России , с годовым циклом православных праздников, со многими обрядами, кушаньями, со всей красотой и гармонией уклада русской жизни. Православный быт , сохранявшийся в их семье, не только служил огромным утешением для самих Шмелевых, но и радовал окружающих. Неизгладимое впечатление все подробности этого быта произвели на племянника Шмелёвых Ива Жантийома-Кутырина , который, будучи крестником писателя, частью стал заменять ему потерянного сына.

«Дядя Ваня очень серьезно относился к роли крестного отца... - пишет Жантийом-Кутырин, - Церковные праздники отмечались по всем правилам. Пост строго соблюдался. Мы ходили в церковь на улице Дарю, но особенно часто - в Сергиевское подворье». «Тётя Оля была ангелом-хранителем писателя, заботилась о нём, как наседка... Она никогда не жаловалась... Её доброта и самоотверженность были известны всем. <...> Тётя Оля была не только прекрасной хозяйкой, но и первой слушательницей и советчицей мужа. Он читал вслух только что написанные страницы, представляя их жене для критики. Он доверял её вкусу и прислушивался к замечаниям» .

К Рождеству, например, в семье Шмелёвых готовились задолго до его наступления. И сам писатель, и, конечно, Ольга Александровна, и маленький Ив делали разные украшения: цепи из золотой бумаги, всякие корзиночки, звёзды, куклы, домики, золотые или серебряные орехи. Ёлку наряжали в эмиграции многие семьи. Рождественская ёлка в каждой семье сильно отличалась от других. Во всякой семье были свои традиции, свой секрет изготовления ёлочных украшений. Происходило своего рода соперничество: у кого самая красивая ёлка, кому удалось придумать самые интересные украшения. Так, и потеряв родину, русские эмигранты находили её в хранении дорогих сердцу обрядов .

Следующая колоссальная утрата произошла в жизни Шмелева в 1936 году , когда от сердечного приступа умерла Ольга Александровна. Шмелёв винил себя в смерти жены, убеждённый, что, забывая себя в заботах о нём, Ольга Александровна сократила собственную жизнь. Накануне смерти жены Шмелёв собирался ехать в Прибалтику, в частности, в Псково-Печерский монастырь, куда эмигранты в то время ездили не только в паломничество, но и чтобы ощутить русский дух, вспомнить родину.

Поездка состоялась спустя полгода. Покойная и благодатная обстановка обители помогла Шмелёву пережить это новое испытание, и он с удвоенной энергией обратился к написанию «Лета Господня» и «Богомолья», которые на тот момент были ещё далеки от завершения. Окончены они были только в 1948 году - за два года до смерти писателя.

Пережитые скорби дали ему не отчаяние и озлобление, а почти апостольскую радость для написания этого труда , той книги, про которую современники отзывались, что хранится она в доме рядом со Святым Евангелием. Шмелёв в своей жизни часто ощущал ту особую радость, которая даётся благодатью Духа Святого. Так, среди тяжёлой болезни ему почти чудом удалось оказаться в храме на пасхальном богослужении:

«И вот, подошла Великая Суббота... Прекратившиеся, было, боли поднялись...Слабость, ни рукой, ни ногой.../.../ Боли донимали, скрючившись сидел в метро... В десять добрались до Сергиева Подворья. Святая тишина обвеяла душу. Боли ушли. И вот, стала наплывать-нарождаться... радость! Стойко, не чувствуя ни слабости, ни болей, в необычайной радости слушал Заутреню, исповедовались, обедню всю выстояли, приобщились... - и такой чудесный внутренний свет засиял, такой покой, такую близость к несказанному, Божиему, почувствовал я, что не помню - когда так чувствовал!»

Поистине чудесным считал Шмелёв и свое выздоровление в 1934 году. У него была тяжёлая форма желудочного заболевания, писателю грозила операция, и он, и врачи опасались самого трагического исхода. Шмелёв долго не мог решиться на операцию. В тот день, когда его доктор пришел к окончательному выводу о том, что без операционного вмешательства можно обойтись, писатель видел во сне свои рентгеновские снимки с надписью «Св. Серафим». Шмелёв считал, что именно заступничество преп. Серафима Саровского спасло его от операции и помогло ему выздороветь.

Переживание чуда отразилось на многих произведениях Шмелёва , в том числе и на последнем романе «Пути Небесные», в художественной форме излагающем святоотеческое учение и описывающем практику повседневной борьбы с искушением, молитвы и покаяния. Шмелёв сам называл этот роман историей, в которой «земное сливается с небесным» . Роман не был окончен. В планах Шмелёва было создать еще несколько книг «Путей Небесных», в которых описывалась бы история и жизнь Оптиной пустыни (так как один из героев, по замыслу автора, должен был стать насельником этой обители).

Чтобы полнее проникнуться атмосферой монастырской жизни, 24 июня 1950 года Шмелёв переехал в обитель Покрова Пресвятой Богородицы в Бюсси-ан-Отт, в 140 километрах от Парижа. В тот же день сердечный приступ оборвал его жизнь. Монахиня матушка Феодосия, присутствовавшая при кончине Ивана Сергеевича, писала: «Мистика этой смерти поразила меня - человек приехал умереть у ног Царицы Небесной под её покровом» .

Почти все русские эмигранты буквально до конца своей жизни не могли смириться с тем, что они уехали из России навсегда. Они верили, что обязательно вернутся на родину, и, удивительно, но так или иначе эта мечта Ивана Шмелёва осуществилась уже в наши дни. Возвращение это началось для Шмелёва публикацией его полного собрания сочинений: Шмелёв И.С. Собр. соч.: В 5 т. - М.: Русская книга, 1999-2001.

За этим последовали два других события, не менее важных. В апреле 2000 года племянник Шмелева Ив Жантийом-Кутырин передал Российскому фонду культуры архив Ивана Шмелёва; таким образом, на родине оказались рукописи, письма и библиотека писателя, а в мае 2001 года с благословения Святейшего Патриарха Московского и всея Руси Алексия II прах Шмелёва и его жены был перенесён в Россию, в некрополь Донского монастыря в Москве, где сохранилось семейное захоронение Шмелёвых. Так, спустя более полувека со дня своей смерти Шмелёв вернулся из эмиграции .

___________________________

Ильин И.А. Собрание сочинений: Переписка двух Иванов (1927-1934). - М.: Русская книга, 2001 - С. 371.

Ильин И.А. Собрание сочинений: Переписка двух Иванов (1927-1934). - М.: Русская книга, 2001 - С. 429.

Шмелёв И.С. Собрание сочинений: В 5 т. Т. 6(доп.). - М.: Русская книга, 1999. - С. 281.

Шмелёв И.С. Собрание сочинений: В 5 т. Т. 1. - М.: Русская книга, 2001. - С.18.

Шмелёв И.С. Собрание сочинений: В 5 т. Т. 6 (доп.). - М.: Русская книга, 1999. - С. 282.

Шмелёв И.С. Собрание сочинений: В 5 т. Т. 6 (доп.). - М.: Русская книга, 1999. - С. 284.

Шмелёв И.С. Собрание сочинений: В 5 т. Т. 2. - М.: Русская книга, 2001. - С.358.

Шмелёв И.С. Собрание сочинений: В 5 т. Т. 1. - М.: Русская книга, 2001. - С.19-20.

Шмелёв И.С. Собрание сочинений: В 5 т. Т. 2. - М.: Русская книга, 2001. - С. 296.

Из письма к А.А. Кипену от 21 марта 1916//Шмелёв И.С. Неупиваемая чаша: Романы. Повести. Статьи. - М.: Школа-Пресс, 1996. - С. 26.

Письмо И.А. Бунину от 23 ноября 1923, цит. по изд.: Устами Буниных. - Т. II. - Франкфурт-на-Майне//Посев. - 1981. - С. 100.

Шмелёв И.С. Собрание сочинений: В 5 т. Т. 6(доп.). - М.: Русская книга, 1999. - С. 502.

Письмо И.А. Ильину от 18 января 1932//Ильин И.А. Собрание сочинений: Переписка двух Иванов (1927-1934). - М.: Русская книга, 2001 - С. 253.

Письмо И.А. Ильину от 27 ноября 1933//Ильин И.А. Собрание сочинений: Переписка двух Иванов (1927-1934). - М.: Русская книга, 2001 - С. 419.

Жантийом-Кутыриин И. Мой дядя Ваня. - Москва: Российский Фонд Культуры-Издательство Сретенского монастыря, 2001. - С. 12.

Жантийом-Кутыриин И. Мой дядя Ваня. - Москва: Российский Фонд Культуры-Издательство Сретенского монастыря, 2001. - С. 14.

Письмо Ильину от 18 апреля 1933//Ильин И.А. Собрание сочинений: Переписка двух Иванов (1927-1934). - М.: Русская книга, 2001 - С. 379.

Цит. по изд.: Кутырина Ю.А. Светлая кончина И.С. Шмелёва//Шмелев И.С. Свет вечный. - Париж, 1968. - С. 375.

Екатерина Куликова

Также по этой теме:

Словесная ткань его произведений в высшей степени своеобразна и значительна. При этом она настолько обусловлена строением его художественного акта и так связана с образным составом и предметным содержанием его произведений, что открывает естественнейший и лучший доступ к его искусству. Вот признак истинного литературного мастерства: стиль оказывается верным и властным дыханием акта, образа и предмета.

Тот, кто прочтет одно из зрелых произведений Шмелева, тот никогда не сможет забыть его, настолько ему присуще умение овладевать вниманием читателя, вовлекать его в показанный ему мир и приводить всю его душу в состояние напряженного видения.

Но произнося эти слова, я имею в виду только настоящего читателя, т. е. созерцателя с открытой душой, с послушным, гибким актом, с живым сердцем, не боящимся сгореть в огне художества. Напротив, человеку с замкнутой душой, который не желает пускать художника в свою глубину; самодовольному и сухому педанту, который не может или не хочет покидать свое обычное "жилище"; или тому, кто имеет для искусства только холодное, чисто бытовое или эротически-любопытное воображение, предоставляя художнику играть с ним или забавлять его, - такому человеку не удастся воспринять Шмелева, как не удастся ему воспринять ни Достоевского, ни Э. Т. А. Гофмана. И может быть, было бы лучше, если бы он совсем не читал Шмелева и, главное, воздержался от суждений о нем. Напротив, тот, кто отдает художнику и сердце, и волю, и свою нежность, и свою силу - всю свою душу, как покорную, лепкую и держкую глину ("вот, мол, я - доверяюсь тебе, бери, твори и лепи"!), тот очень скоро почувствует, что Шмелева надо не только серьезно и ответственно читать, но что его необходимо прежде всего принять в свое художественное сердце.

Настоящий художник не "занимает" и не "развлекает"; он овладевает и сосредоточивает. Доверившийся ему читатель сам не замечает, как он попадает в некий художественный водоворот, из которого выходит духовно заряженным и, может быть, обновленным. Он очень скоро начинает чувствовать, что в произведениях Шмелева дело идет не более и не менее, как о человеческой судьбе, о жизни и смерти, о последних основах и тайнах земного бытия, о священных предметах; и притом, что самое удивительное, не просто о судьбе описываемых персонажей (с которыми "что-то", "где-то", "когда-то" "случилось"), а о собственной судьбе самого читателя, необычайным образом настигнутого, захваченного и вовлеченного в какие-то события.

Откуда возникает это чувство, читатель, может быть, поймет не сразу. Но это чувство глубокой, кровной вовлеченности в ткань рассказа, и более того, в какое-то великое и сложное обстояние, раз появившись в его душе, уже не исчезает. И если он попытается объяснить себе силу этого захвата и вовлечения, то первое, на чем он остановится, будет язык и стиль Шмелева, т. е. "эстетическая материя" его искусства. Но не потому, что сила Шмелева исчерпывается его языком, а потому, что этот язык насыщен до отказа жизнью художественных образов и властью художественного предмета.

Стиль Шмелева приковывает к себе читателя с первых же фраз. Он не проходит перед нами в чинной процессии и не бежит, как у иных многотомных романистов, бесконечным приводным ремнем. Мало того, он не ищет читателя, не идет ему навстречу, стараясь быть ясным, "изящным", "увлекательным". Он как будто даже не обращает внимания на читателя - говорит мимо него, так, как если бы его совсем и не было. Читатель мгновенно чувствует, что здесь не в нем дело, что он "не важен": с ним не заговаривают ("любезный читатель!"), как бывало у Тургенева; его не заинтриговывают, как у Лескова; его не поучают, как любил Л. Н. Толстой; ему даже не повествуют, как делал Чехов. Нет, при нем что-то происходит, и ему, вот, случайно посчастливилось присутствовать: не то подслушать чужой рассказ о бывшем событии* или о потоке событий**, не то услышать взволнованную исповедь незнакомого ему человека***, а может быть, прочесть чужое письмо****. Это вводит его сразу "in medias res"34. Однако и там, где эта "разговорная" форма отсутствует, читатель вводится прямо в гущу событий, так, как если бы события развертывались сами на его глазах*****. Ему дается сразу опыт присутствия, чувство включенности, восприятие объективности; наподобие театра, но без всякой театральности: "оно" "совершается"; а ему дана возможность видеть и слышать. Иногда он "включается" в поток - даже на полслове*. Все "предисловия", сообщающие о том, кто, когда, где, по какому случаю рассказывал**, опущены: читатель окунается сразу в "струю" или даже в "омут" и должен догадываться, "ориентироваться", соображать самостоятельно: "его настигло", "началось"; "ему дается"; как он "вправится" и "войдет" в эти струи - это уже его личное, дело. И может быть, он почувствует себя в первый миг оглушенным и растерянным...

Если читатель не отдается этому потоку, не наполняет его мгновенно силами своего воображения и чувства, а пробует читать эти фразы сдержанно, объективно, подряд, то он скоро замечает, что ему далеко не все понятно. Он не может уловить, ему не удается следить: что здесь? к чему? откуда это? какая связь? - какие-то клочья! обрывки! восклицания...***

Но если читатель заполнит эти слова энергией своей души, вчувствуется в состояние рассказчика, раскроет свое сердце и отдаст свое воображение, то он вдруг почувствует, что эти слова как будто срываются со страниц книги, впиваются ему в душу, потрясают ее и обжигают, и вот, превращаются в стоны, в драматические восклицания, в художественно убедительные, точные выражения, идущие из душевной глубины; как если бы клоки трепетной страдающей жизни были "пришпилены" этими словами к странице...

Отдаваясь этому стилю, вы чувствуете, что он заставляет вас петь вместе с собой, нестись вперед, спотыкаться, вскакивать, опять нестись, вскрикивать, взвиваться, обрушиваться и обрывать рассказ от отсутствия воздуха... Он страстен и требует страсти от вас. Он певуч и заставляет вас петь вместе с собою. Он насыщен и требует от вас напряжения всех сил. Он страдает, и вы не можете не страдать вместе с ним. Он овладевает вами. И если вы не оторветесь от него, то он перельет в вас все, что в нем заложено.

И при всем том язык Шмелева прост. Всегда народен. Часто простонароден. Таким языком говорит или народная русская толща, или вышедшая из народа полуинтеллигенция, - часто с этими, то маленькими, то большими неправильностями или искажениями, которые совсем не переводимы на другие языки, но которые по-русски так плавно закруглены, так мягки и сочны, так "желанны" в народном произношении. В этом языке звучит и поет открытость русской души, простота и доброта русского сердца, эмоциональная подвижность и живость воображения, присущая русскому народу. И вдруг этот столь добро-душно-разливчатый, сочный язык становится жестким, сосредоточенным, приобретает крепость, ядреность, гневность, идет бросками, швырком, свайкой, режет, колет и одним ударом загоняет в душу точные, беспощадные формулы... с тем, чтобы опять распуститься в ту неописуемую певучую доброту и ширину, в которой вот уже столько веков купается русская душа... И все это течет, сыплется и вспыхивает с такой естественностью и непосредственностью, таким целостным, несмотря на свою задыхающуюся разорванность, самотеком, как если бы это была не словесная ткань искусства, а подслушиваемая вами, реально-живая, словесно звучащая действительность.

Чем глубже вы будете вчувствоваться в этот язык и в этот стиль, тем скорее вы заметите за этим величайшим, непосредственным простодушием, за этой беззаветной искренностью, целую летучую, то сгущающуюся, то разрежающуюся стихию глубокомыслия, иногда укрытую за простой, нежданно естественной игрой слов... И не то это игра слов, не то лучик острой, чуть сверкнувшей мысли, не то глубокое прозрение... Но произносится это всегда с большой наивной серьезностью, как если бы сам рассказчик {не автор!) не-до-понял или пере-понял обиходное словечко, так, может быть, в виде "недоразумения", а из этого "недоразумения" вдруг сверкнуло миросозерцание, иногда нравственное или политическое, а подчас и религиозно-мистическое глубокомыслие...

"Театральщики, уж известно, какой народ... все, будто, понарошку им, представляют и представляют"...

"А старуха в.ноги ему: Прости, сынок, Христа ради... сирота я слабая, безначальная... Погибаю"...

"Ну, приходит к нему в волость, в победный их комитет"...

"Не имею права. У нас теперь прикосновение личности. А пустяками не беспокойте, у нас дела специальные".

"А теперь старое помнить - грех, все мы так потонули, будто уж на том свете"... "Каждый, говорит, день в соборе плачу-молюсь, ничего больше нам не осталось, потонули мы все бездонно"*****.

"Верно, барыня, много добывал, да на много и дыр-то много. Сколько у них у тех-то было, на каждой тумбочке".

"Это дело надобное. Кажная женщина должна... Господь наказал, чтобы рожать. Ещество - закон. Что народу ходит, а каждый вышел из женщины на показ жизни! Такое ещество"... "Нет, от этого не уйдешь! От Бога вкладено, никто не обойдется. Кажный обязан доказать ещество! А то тот не оправдался, другой не желает, - все и прекратилось, конец! Этого нельзя. Кто тогда Богу молиться будет? 0-чень устроено"...

"Ни церкви, ни икон, ни... воспылания!? "...

"Ну, чистая волконалия"…

"Но все это я ставлю не так ужасно, как насмеяние над душой, которая есть зеркало существа"...

Слова Шмелева просты, а душа у читателя вдруг просыпается встревоженная, открывает глаза и начинает вслушиваться и всматриваться, как в тучу на горизонте, где сверкнула молния и погасла. И это не Шмелев "играет словами", подобно тому, как это бывает у Лескова ("нимфозория", "керамиды", "двухсестный", "свистовые", "пропилеи" и т. д.). Лесков - признанный мастер русского языка; но в его фонетической игре бывает иногда нарочитое и выдуманное. Он владел первобытно-творческими истоками русского языка и знал им цену, но нередко затевал предметно необоснованную, изобретательную, но художественно ненужную игру звуками, подчас очень забавную, но не ведущую в глубину предмета. А у Шмелева играют как бы сами слова; и это даже не игра, а неожиданные взрывы смысловых возможностей, вылетающие из души - то негодующей, то испуганной, то прозревающей. Его слово никогда не становится искусственным или выдуманным. Все особенности его языка всегда связаны с личностью рассказчика, с его душевным уровнем и настроением. И чем первобытно-простонароднее его язык, тем наивнее, серьезнее, непосредственнее бывает повествовательная установка его рассказчика. Поэтому язык его есть чаще всего не его собственный, условный способ выражаться, а внешне и внутренне обоснованный язык его героев.

(Источник: Книга "О тьме и просветлении. Книга художественной критики. Бунин - Ремизов - Шмелев")

В. Распутин

Шмелев, может быть, самый глубокий писатель русской послереволюционной эмиграции, да и не только эмиграции... писатель огромной духовной мощи, христианской чистоты и светлости души. Его "Лето Господне", "Богомолье", "Неупиваемая Чаша" и другие творения - это даже не просто русская литературная классика, это, кажется, само помеченное и высветленное Божьим духом.

А. Солженицын

На жизни Ивана Сергеевича Шмелёва, как и многих общественных и культурных деятелей России ещё дореволюционного, а потом и послереволюционного времени, мы можем видеть этот неотвратимый поворот мировоззрения от "освобожденческой" идеологии 1900-х - 10-х годов - к опоминанию, к умеренности, у кого к поправению, а у кого - как у Шмелёва - углублённый возврат к русским традициям и православию. Вот

"Человек из ресторана" (1911). Шмелёв исправно выдерживает "освобожденческую" тему (тут и разоблачительные фамилии - Глотанов, Барыгин) - и в течение повести уклоняется не раз к этой теме от ресторанной, такой плотно-яркой у него. (Концом повести вернулся.) А именно мещанско-официантское восприятие, ресторанный обиход - они-то и удались, они-то и центр повести.

В этом истинно мещанском языке, почти без простонародных корней и оборотов с одной стороны и без литературности с другой, - главная удача автора, и не знаю: давал ли такое кто до него? (Пожалуй - сквозинки таких интонаций у Достоевского.)

Покоритесь на мою к вам любовь;

Желаю тебя домогаться;

Вместо утешения я получил ропот;

В вас во-первых спирт, а во-вторых необразование;

Если хорошенькая и в нарядах, то такое раздражение может сделать;

Человек должен стремиться или на всё без внимания?

Для пользы отечества всякий должен иметь обзаведение;

Возвращаются из тёплого климата и обращаются к жизни напоказ;

Очень, очень грустно по человечеству;

Посторонние интересы, что Кривой повесился;

Почему вы так выражаете про мёртвое тело?

Хорошо знаем взгляды разбирать и следить даже за бровью;

По моему образованному чувству;

Даже не за полтинник, а из высших соображений;

Если подаю спичку, так по уставу службы, а не сверх комплекта;

Теперь время серьёзное, мне и без политики тошно;

Для обращения внимания.

Но в этом же языке, при незаметном малом сдвиге привычного сочетания слов мы встречаем:

Так необходимо по устройству жизни;

Помогает обороту жизни;

От них пользуется в разных отношениях, - (нет ли здесь уже корней платоновского синтаксиса? Он ведь не на пустом месте вырос).

А иногда в мещанском этом языке просверкнёт и подлинно народное:

На разжиг пошло; - шустротба;

Мне Господь за это причтёт; - с примостью;

Не на лбу гвозди гнуть; - србыву (наречие).

И каково общее рассуждение о повадках и обхождении лакея! (гл. XI)

И - плотный быт ресторанный, и названия изощрённых блюд - верен быту, не соврёт. Хватка у него - большого писателя.

Впрочем и тут к освобожденчеству уже не без лёгкой насмешки: "Как много оказалось людей за народ и даже со средствами! Ах, как говорили! Обносишь их блюдами и слушаешь! А как к шампанскому дело, очень сердечно отзывались". Или: "Одна так-то всё про то, как в подвалах обитают, и жалилась, что надо прекратить, а сама-то рябчика в белом вине так и лущит, так это ножичком-то по рябчику как на скрипочке играет".

Задумывается и вглубь: "Так поспешно и бойко стало в жизни, что нет и времени понять как следует". По этой линии Шмелёву ещё много предстоит в будущем.

"Росстани" (1913). А вот это - уже проступает будущий сложившийся Шмелёв: величественно-медленный ход старика к смерти, без метаний, без терзаний, лишь с тоскою. И всё описано - с готовностью, покорностью и даже вкусом к смерти, очень православно. Весь дух повести - приятен. (Хотя она явно перезатянута.)

Эти травяные улицы, по которым почти не ездят. "Куковала кукушка чистым, точно омытым в дожде голоском". Ветхие деревья, похожие на стариков. Вот утренний рёв коров - может быть последние голоса, которые Данила Степаныч слышит. "Оставил он в прошлом все отличавшие его от прочих людей черты, оставил временное, и теперь близкое вечному начинало проступать в нём".

Ясные воспоминания его и жены Арины об их ранних летах.

Яркий быт - последних именин.

При смерти - звенящая под потолком оса. Кланяется умирающему Медвежий Враг (урочище) - и умирающий кланяется ему.

Арина вспоминает примету смерти: "Подошла как-то под окошко старуха, просила милостыньку, а когда подала Арина в окно, никто не принял. Смерть то и приходила". Мистика по-народному.

И панихида - в плотном быте. (Старики думают: чей теперь черёд?) И погребальное шествие: "Когда вступили в еловый лесок... казалось, поют как в пустой церкви... А когда пошёл березняк, стало весело... И было похоже в солнечной роще, что это не последние проводы, а праздничный гомон деревенского крестного хода". Как хорошо.

На том бы - и кончить. Но Шмелёв даёт ещё "шумные поминки, похожие на именины" (тоже, конечно, - необходная правда русской жизни). И ещё, ещё главы - а не надо бы.

На припбор; - выпот тела; - смертная рубаха;

Ворохнбя; - мурластый; - тяжёлая ступь.

"Спорила в его бороде зола с угольком" (прелесть).

"НеупиваемаЯ Чаша" (1918, Алушта). Рассказ - сборный и во многом традиционный, сюжеты такие уже читаны.

Современное вступление - и юмористическое, и лирическое, и интригующее. (Тут и 1905: "парни выкинули из гробов кости", барские.)

История о помещиках - правдива, конечно, но - в "социально-прогрессивном" духе. И в диссонанс с тем - увлечение монастырём, божественностью, иконописью.

Но что замечательно: святость - как экстракт из земной красоты, любви и страдания.

- "Всё, что вливалось в его глаза и душу, что обрадовало его во дни жизни - вот красота Господня". И "всё, чего и не видели глаза его, но что есть и вовеки будет, - вот красота Господня".

Бедная церковь: "выцелованные понизу дощатые иконы в полинялых лентах".

- "радостно-плещущие глаза" с портрета молодой женщины.

И тут ярко бытовое - ярмарка под монастырём.

Удивительно, что это написано в Крыму в 1918, уже отведав красных (но, видимо, ещё до гибели сына).

Благопохвбально; - ни хбожева, ни езжева (!)

Вышпынивать; - кбалечь (ж. р.);

Труждбение.

"Чужой крови" (1918). Замечательно удачный рассказ: пленный русский солдат в батраках у немецкого бауэра. Безукоризненно точное сопоставление и столкновение русского и немецкого характеров.

"Солнце мЁртвых" (1923). Это такая правда, что и художеством не назовешь. В русской литературе первое по времени настоящее свидетельство о большевизме. Кто ещё так передал отчаяние и всеобщую гибель первых советских лет, военного коммунизма? Не Пильняк же! у того - почти легко воспринимается. А здесь - такое душевно трудное преодоление, прочтёшь несколько страниц - и уже нельзя. Значит - правильно передал ту тягость. Вызывает острое сочувствие к этим бьющимся в судорогах и умирающим. Страшней этой книги - есть ли в русской литературе? Тут целый погибающий мир вобран, и вместе со страданием животных, птиц. В полноте ощущаешь масштабы Революции, как она отразилась и в делах, и в душах. Как вершинный образ - слышен "подземный стон", "Недобитые стонут, могилки просят"? (а это - вытьё тюленей-белух).

Перед потоком этих событий трудно переключаться на соображения художественно-критические. (И страшнее всего, что о таком нашем прошлом - нынешний народ почти сплошь не знает.)

"Солнце мёртвых" - летнее, жаркое, крымское - над умирающими людьми и животными. "Это солнце обманывает блеском... поёт, что ещё много будет дней чудесных, вот подходит бархатный сезон". Хотя автор к концу объясняет, что "солнце мёртвых" - сказано о бледном, полузимнем крымском. (А ещё "оловянное солнце мёртвых" он видит и в равнодушных глазах далёких европейцев. К 1923 он его уже ощутил там, за границей.)

Это - надо перечитывать, чтоб освежить чувство Происшедшего, чтоб осознать его размеры.

Особенно сначала - невыносимо сгущено. Всё время чередуются в беспощадном ритме: приметы мертвеющего быта, омертвлённый пейзаж, настроение опустошённого отчаяния - и память о красных жестокостях. Первозданная правда.

Затем перебивается рассказами доктора: "Мементо мори" (хотя и замечательного по сюжету, символа всеобще-связанной мировой революции, "фебрис революционис", и автор как бы шлёт проклятие заблуждениям своей молодости) и "Садами миндальными" (сперва кажется: зря вставил, снижает общий накал сегодняшнего; потом постепенно открывается, что - нет, должно произойти и широкое осмысление всего содеянного, к дыханию извечному). А сквозного сюжета - и не будет в повести: вот так, в последних попытках людей выжить, и должна развернуться галерея лиц - большей частью страдающих, но - и обманщиков, и злодеев, и ставших злодеями на грани всеобщей смерти. И в соответствии с суровым тоном времени - все они высечены как из камня. И ничего другого - не надо, другого - и не спросишь с автора: вот такое оно и есть.

Однако некоторые места разговоров, особенно монологи доктора - с прямо-таки откровенным, непреоборимым заимствованием у Достоевского, это - зря, жаль. А такого немало.

Во второй половине строгость ужасного повествования, увы, сбивается, снижается декламацией, хоть и верной по своей разоблачительности. Разводнение риторикой - не к выигрышу для вещи. (Хотя - так естественно, что автор озлобился на равнодушных, сытых, благополучных западных союзников. "Вздохи тех, что и тебя когда-то спасали, прозрачная башня Эйфеля". И с какою горечью об интеллигенции!) К концу нарастает и число возвышенных отступлений, это - не украшает, размягчает каменность общего изваяния.

Сам повествователь поразительный идеалист: содержит индюшку с курами безо всякой выгоды, только к ущербу для себя (куры-собеседницы); часто делится последним с голодающими. - "Я больше не хожу по дорогам, не разговариваю ни с кем. Жизнь сгорела... Смотрю в глаза животных"; "немые коровьи слёзы". - И отчётливо пробуждение в нём веры.

Всё это - он ненавязчиво даёт и сильно располагает к себе. И заклинание уверенное: "Время придёт - прочтётся".

Но вот странно: по всему повествованию автор живёт и действует в одиночку, один. А несколько раз заветно прорывается: "мы", "наш дом". Так он - с женой? Или так хранится память о его сыне, расстрелянном красными, ни разу им не упоминаемом (тоже загадка!), но будто - душевно сохраняемом рядом?..

Тревожный тон поддерживается и необычными снами, с первой же страницы.

Начатая тоном отречённости от жизни и всего дорогого, повесть и вся прокатывается в пронзительной безысходности: "Календаря - не надо, бессрочнику - всё едино. Хуже, чем Робинзону: не будет точки на горизонте, и не ждать..."

Ни о чём нельзя думать, не надо думать! Жадно смотри на солнце, пока глаза не стали оловянной ложкой.

Солнце и в мёртвых глазах смеется.

Теперь в земле лучше, чем на земле.

Я хочу оборвать последнее, что меня вяжет с жизнью, - слова людские.

Теперь на всём лежит печать ухода. И - не страшно.

Кбак после такой помойки - поверишь, что там есть что-то?

Какой же погост огромный! и сколько солнца!

Но теперь нет души, и нет ничего святого. Содраны с человеческих душ покровы. Сорваны-пропиты кресты нательные. Последние слова-ласки втоптаны сапогами в ночную грязь.

Боятся говорить. И думать скоро будут бояться.

Останутся только дикие, - сумеют урвать последнее.

Ужас в том, что они-то никакого ужаса не ощущают.

Было ли Рождество? Не может быть Рождества. Кто может теперь родиться?!

Говорить не о чем, мы знаем всё.

Да будет каменное молчание! Вот уж идёт оно.

Приметы того времени:

Всеобщее озлобление голода, жизнь сведена к первобытности. "Рёвы звериной жизни". "Горсть пшеницы стоила дороже человека", "могут и убить, теперь всё можно". "Из человеческих костей наварят клею, из крови настряпают кубиков для бульона". На дороге убивают одиноких прохожих. Вся местность обезлюдела, нет явного движения. Люди затаились, живут - не дышат. Всё прежнее изобилие Крыма - "съедено, выпито, выбито, иссякло". Страх, что придут и последнее отымут воры, или из Особотдела; "мука рассована по щелям", ночью придут грабить. Татарский двор, 17 раз перекопанный в ночных набегах. Ловят кошек в западни, животных постигает ужас. Дети гложут копыта давно павшей лошади. Разбирают покинутые хозяевами дома, из парусины дачных стульев шьют штаны. Какие-то ходят ночами грабить: рожи намазаны сажей. Обувь из верёвочного половика, прохваченного проволокой, а подошвы из кровельного железа. Гроб берут напрокат: прокатиться до кладбища, потом выпрастывают. В Бахчисарае татарин жену посолил и съел. В листки Евангелия заворачивают камсу. Какие теперь и откуда письма?.. В больницу? со своими харчами и со своими лекарствами. Горький кислый виноградный жмых, тронут грибком бродильным, продают на базаре в виде хлеба. "С голоду ручнеют, теперь это всякий знает".

"А в городишке - витрины побитые, заколоченные. На них линючие клочья приказов трещат в ветре: расстрел... расстрел... без суда, на месте, под страхом трибунала!.."

Дом церковный с подвалом пустили под Особотдел.

Как гибли лошади добровольцев, ушедших за море в ноябре 1920.

Один за другим, как на предсмертный показ, проплывают отдельные люди, часто даже друг с другом никак не соотносясь, не пересекаясь, все ободиночели.

Старая барыня, продающая последние вещи прошлого ради внуков-малолеток. И - няня при ней, которая сперва поверила, что "всё раздадут трудящим" и будут все жить как господа. "Все будем сидеть на пятом етажу и розы нюхать".

Старый доктор: как его грабят все, даже съёмную челюсть украли при обыске, золотая пластинка на ней была. Кого лечил, отравили ему воду в бассейне. Сгорел в самодельной избушке.

Генерал Синявин, известный крымский садовод. Матросы из издёвки срубили его любимое дерево, потом и самого застрелили. И китайских гусей на штыках жарили.

Чудесный образ "культурного почтальона" Дрозда, оставшегося и без дела, и без смысла жизни. Обманутая вера в цивилизацию и "Лойд-Жоржа".

И поразительнейший Иван Михайлович, историк (золотая медаль Академии наук за труд о Ломоносове), попавший с Дроздом в первые большевицкие аресты, там показал своё "вологодство": чуть не задушил конвоира - вологодца же; а тот, на радостях, отпустил земляка. Теперь Ивану Михайловичу как учёному паёк: фунт хлеба в месяц. Побирается на базаре, глаза гноятся. Ходил с миской клянчить на советскую кухню - и кухарки убили его черпаками. Лежит в чесучёвом форменном сюртуке с генеральскими погонами; сдерут сюртук перед тем, как в яму...

Дядя Андрей с революцией занёсся, приехал из-под Севастополя верхом. А тут у него корову матрос увёл. И сам он лукаво уводит козла у соседки, обрекает её мальцов на гибель, и отнекивается: не он. Та его проклинает - и по проклятью сбывается: коммунисты, уже за другое воровство, отбивают ему все внутренности.

И типы из простонародья:

Фёдор Лягун услужает и красным и белым; при красных отнял у профессора корову, при белых вернул. "Кого хочу, могу подвести под мушку... Я так могу на митинге сказать... все трепетают от ужаса".

Безымянный старый казак - всё донашивал свою военную шинель, за неё и расстреляли.

Коряк-драгаль, всё надеялся на будущие дворцы. Избивает до смерти соседа, подозревая, что тот зарезал его корову.

Солдат германской войны, тяжкий плен и побеги. Чуть не расстрелян белыми. Остался под красными - так и расстрелян, с другими молодыми.

Старый жестянщик Кулеш, лучшего жестянщика не знал Южный Берег. Раньше и в Ливадии работал, и у великого князя Николая Николаевича. Долго честно менял печки на пшеницу, картошку. Таскался из последних сил, шатаясь. "Жалуйся на их, на куманистов! Волку жалуйся, некому теперь больше. Чуть слово какое - подвал! В морду ливанвером". А верил им, простак... И вот - помер с голоду.

Ещё простак - обманутый новой властью рыбак Пашка. "Нет самого главного стажа - не пролил родной крови. Придёт артель рыбачья с моря - девять десятых улова забирают. Коммуна называется. Вы весь город должны кормить". Автор ему: "Поманили вас на грабёж, а вы предали своих братьев".

Оборотистый хохол Максим, без жалости к умирающим, - этот не пропадёт.

И - обречённые, с обострённым вниманием дети. И ребёнок - смертёныш.

И - Таня-подвижница: детей ради - рискует ходить через перевал, где изнасилуют или ограбят: менять вино на продукты в степи.

И отдельная история о покинутом, а потом погибшем павлине - таким же ярким, цветным пятном на всём, как и его оперение.

И - праведники: "Не поклонились соблазну, не тронули чужой нитки - бьются в петле".

Надо же увидеть это всё - глазами неподготовленного дореволюционного поколения. Для советских, в последующие вымаривания, - ничто уже не было в новинку.

Наконец - и красные.

Шура-Сокол - мелкозубый стервятник на коне, "кровью от него пахнет".

Конопатый матрос Гришка Рагулин - курокрад, словоблуд. Вошёл ночью к работнице, не далась, заколол штыком в сердце, дети нашли её утром со штыком. Бабы пели по ней панихиду - ответил бабам пулемётом. "Ушёл от суда вихлястый Гришка - комиссарить дальше".

Бывший студент Крепс, обокравший доктора.

Полупьяный красноармеец, верхом, "без родины, без причала, с помятой звездой красной - "тырцанальной"".

Ходят отбирают "излишки" - портянки, яйца, кастрюльки, полотенца. Пожгли заборы, загадили сады, доломали.

"Кому могила, а им светел день".

"Тех, что убивать хотят, не испугают и глаза ребёнка".

О массовых расстрелах после ухода Врангеля. Убивали ночью. Днём они спали, а другие, в подвалах, ждали. Целые армии в подвалах ждали. Недавно бились открыто, Родину защищали, Родину и Европу, на полях прусских и австрийских, в степях российских. Теперь, замученные, попали в подвалы. "Промести Крым железной метлой".

Спины у них широкие, как плита, шеи - бычачьей толщины; глаза тяжёлые, как свинец, в кровяно-масляной плёнке, сытые. ...Но бывают и другой стати: спины - узкие, рыбьи, шеи - хрящевой жгут, глазки востренькие с буравчиком, руки - цапкие, хлёсткой жилки, клещами давят.

И где-то там, близко к Бела Куну и Землячке, - главный чекист Михельсон, "рыжевый, тощий, глаза зелёные, злые, как у змеи".

Семеро "зелёных" спустились с гор, поверив "амнистии". Схвачены, на расстрел.

"Инквизиция, как-никак, судила. А тут - никто не знает, за что". В Ялте убили древнюю старуху за то, что на столике держала портрет покойного мужа-генерала. Или: ты зачем на море после Октября приехал? бежать надумал? Пуля.

"Только в одном Крыму за три месяца расстреляно без суда человечьего мяса восемь тысяч вагонов".

После расстрела делят офицерское, штаны-галифе.

И груди вырезбали, и на плечи звёздочки сажали, и затылки из наганов дробили, и стенки в подвалах мозгами мазали.

И различие между большевицкими волнами. Первые большевики, 1918 года: оголтелые матросские орды, грянувшие брать власть. Били пушкой по татарским деревням, покоряли покорный Крым... Жарили на кострах баранов, вырвав кишки руками. Плясали с гиком округ огней, обвешанные пулемётными лентами и гранатками, спали с девками по кустам... Они громили, убивали под бешеную руку, но не способны были душить по плану и равнодушно. На это у них не хватило бы "нервной силы" и "классовой морали". "Для этого нужны были нервы и принципы людей крови не вологодской".

Про следующую волну красных пришельцев Кулеш: "его не поймёшь, какого он происхождения... порядку нашего не принимает, церковь грабит".

Пошли доглядывать коров: "Коровы - народное достояние!" "Славные рыбаки! Вы с честью держали дисциплину пролетариата. Ударная задача! Помогите нашим героям Донбасса!"

А ещё - и об интеллигенции:

"Плясали и пели для них артистки. Подали себя женщины".

По повесткам "Явка обязательна, под страхом предания суду революционного трибунала" - все и явились (на собрание). "Не являлись, когда их на борьбу звали, но тут явились на порку аккуратно. В глазах хоть и тревожный блуд, и как бы подобострастие, но и сознание гордое - служение свободному искусству". Товарищ Дерябин в бобровой шапке: "Требую!!! Раскройте свои мозги и покажите пролетариату!" И - наганом. "Прямо в гроб положил. Тишина..."

Крым. И во всю эту безысходность вписан, ритмически вторгаясь, точно и резко переданный крымский пейзаж, больше солнечный Крым - в этот ужас смерти и голода, потом и грозный зимний Крым. У кого были такие последовательные картины Крыма? Сперва - сияющим летом:

Особенная крымская горечь, настоявшаяся в лесных щелях;

Генуэзская башня чёрной пушкой уставилась косо в небо;

Пылала синим огнём чаша моря.

Малютка-гора Костель, крепость над виноградниками, сторожит свои виноградники от стужи, греет ночами жаром... Густое брюхо [ущелье], пахнущее сафьяном и черносливом - и крымским солнцем.

Знаю, под Костелью не будет винограда: земля напиталась кровью, и вино выйдет терпким и не даст радостного забытья.

Крепостная стена - отвес, голая Куш-Кая, плакат горный, утром розовый, к ночи синий. Всё вбирает, всё видит, чертит на нём неведомая рука. Страшное вписала в себя серая стена Куш-Каи. Время придёт - прочтётся.

Западает солнце. Судакские цепи золотятся вечерним плеском. Демержи зарозовела, замеднела, плавится, потухает. А вот уже и синеть стала. Заходит солнце за Бабуган, горит щетина лесов сосновых. Похмурился Бабуган, ночной, придвинулся.

Сентябрь отходит. И звонко всё - сухо-звонко. Сбитое ветром перекати-поле звонко треплется по кустам. Днём и ночью зудят цикады... Крепкой душистой горечью потягивает от гор, горным вином осенним - полынным камнем.

И море стало куда темней. Чаще вспыхивают на нём дельфиньи всплески, ворочаются зубчатые чёрные колёса.

А вот и зима:

Зимние дожди с дремуче-чёрного Бабугана.

Всю ночь дьяволы громыхали крышей, стучали в стены, ломились в мою мазанку, свистали, выли. Чатыр-Даг ударил!.. Последняя позолота слетела с гор - почернели они зимней смертью.

Третий день рвёт ледяным ветром с Чатыр-Дага, свистит бешено в кипарисах. Тревога в ветре, кругом тревога.

На Куш-Кае и на Бабугане - снег. Зима раскатывает свои полотна. А здесь, под горами, солнечно, по сквозным садам, по пустым виноградникам, буро-зелено по холмам. Днём звенят синицы, тоскливые птицы осени.

Падает снег - и тает. Падает гуще - и тает, и вьёт, и бьёт... Седые, дымные стали горы, чуть видны на белесом небе. И в этом небе - чёрные точки: орлы летают... Тысячи лет тому - здесь та же была пустыня, и ночь, и снег, и море. И человек водился в пустыне, не знал огня. Руками душил зверьё, прятался по пещерам. Нигде огонька не видно - не было и тогда.

Первобытность - повторилась...

И в сравненье - прежнее кипучее многонациональное крымское население: тогда и - "коровы трубили благодатной сытью".

А вот и новинка:

Ялта, сменившая янтарное, виноградное своё имя на... какое! издёвкой пьяного палача - "Красноармейск" отныне!

Но "Чаю Воскресения Мёртвых! Великое Воскресенье да будет!" - увы, звучит слишком неуверенным заклинанием.

Из его слов, выражений:

Стбудно (наречие); - выщегбаливать; - на прикборме;

Гремь (ж. р.); - словокрбойщик; - пострадание;

Сверль (ж. р.); - насулили-намурили; - мальчушьё;

С умболчья; - время шбатовое; - облютбеть.

"Слова - гремучая вода жизни".

"Мещанство - слово, выдуманное безглазыми".

И вот досталось нескольким крупным русским писателям после раздирательных революционных лет да окунуться в долго-тоскливые и скудные годы эмиграции - на душевную проработку пережитого. У иных, в том числе и у Бунина, она приняла окраску эгоистическую и порой раздражённую (на этакий недостойный народ). А Шмелёву, прошедшему и заразительное поветрие "освобожденчества", потом изстрадавшемуся в большевицком послеврангелевском Крыму, - дано было пройти оживленье угнетённой, омертвелой души - катарсис. И дано было ему теперь, споздна, увидеть промытыми глазами ту невозвратимую Россию, которую сыны её столькие силились развалить, а косвенно приложился и сам он. И увидеть ту неповторимую, ещё столь самобытную яркую Москву, упорно не опетербурженную (а потом и не враз обольшевиченную). И теперь, под свои 60-65 лет, взяться воссоздать, описать, чего не приладилась, на что и не смотрела наша перекособоченная тогда литература.

Тут пошли один за другим милые рассказы: "Наполеон", "Москвой", "Мартын и Конча".

- "Пухлые колокола клубятся. Тлеют кресты на них тёмным и дымным золотом".

- "Молись, а Она (Владычица) уже всю душу видит".

И - все запахи Москвы... (переулков, соснового моста).

Так Шмелёв втягивался в

"Лето Господне" (1927 - 1944) - 17 лет писал.

И ведь ничего не придумывает: открывшимся зрением - видит, помнит, и до каких подробностей! Как сочно, как тепло написано, и Россия встаёт - живая! Правда, несколько перебрано умиления - но поскольку ведётся из уст ребёнка, то вполне соразмерно. Некоторые упрекают Шмелёва в идеализации тогдашнего быта, но ведь в детском восприятии многие тени и не бывают видны. А цельное изображение - уверенно добротно.

Вначале повествование малоподвижно, ход его - только от годового круга христианских праздников. Но потом включается сердечный сюжет: болезнь и смерть отца. В книге три части: Праздники (этот годовой круг) - Радости (тут дополняется пропущенное по первому кругу) - и Скорби.

И как верно начат годовой круг: Дух Поста ("душу готовить надо"), постный благовест, обычаи Чистого Понедельника. Как "масляницу выкуривают" (воскурение уксуса по дому). Говение. - Образы подвижников (прабабушка Устинья). - После причастия: "Теперь и помирать не страшно, будто святые стали". - Крестят корову свечой, донесенной от Двенадцати Евангелий. На Великую Пятницу кресты на дверях ставят свечкой. - Пунцовые лампадки на Пасху. Куличи на пуховых подушках. Красные яички катают по зелёной траве. Радуница: "духовно потрапезуем с усопшими", покрошим птичкам - "и они помянут за упокой". - Описание разных церковных служб и примыкающих обрядов. Процессия с Иверской Богоматерью. Крестный ход из Кремля в Донской монастырь ("само небо движется"). - "На Троицу вся земля именинница" (и копнуть её - нельзя). На Троицу венки пускают на воду. - Яблочный Спас, ярмарка. - Мочка яблок к Покрову и засолка огурцов (с массой забытых теперь подробностей, молитва над огурцами). - Заговенный стол перед Филипповками ("без молочной лапши не заговенье"), закрещивают все углы: "выдувают нечистого!". Дом в рождественский вечер без ламп, одни лампадки и печи трещат. Ёлку из холодных сеней вносят только после всенощной. Голубая рождественская скатерть и ковёр голубой. - Купанье в крещенской проруби. Святочные обычаи. После святок грешно надевать маски: "прирастут к лицу".

И все-все эти подробности, весь неторопливый поток образов - соединяются единым тёплым, задушевным, праведным тоном, так естественно давшимся потому, что это всё льётся через глаза и душу мальчика, доверчиво отдающегося в тёплую руку Господню. Тон - для русской литературы XX века уникальный: он соединяет опустошённую русскую душу этого века - с нашим тысячелетним духовным устоянием.

А своим кругом - сочно плывут картины старой Москвы. Все оттенки московской весны от первого таянья до сухости. Ледоколье - заготовка льда на всё лето. Дружная работа артели плотников. ("Помолемшись-то и робятам повеселей".) "На сапогах по солнцу" (так наблещены). - Пастуший рожок с Егорьева дня. Примета: лошадки ночью ложились - на тепло пойдёт. - Птичий рынок. Детали замоскворецкого быта, мебели, убранства. - Зимние обозы к Рождеству из Подмосковья, торговля из саней. "Товар по цене, цена по слову". Святочные обеды "для разных" (кто нуждается). - Раскатцы на дороге зимней, "саночки-щегольки". На масленицу "широкие столы" - для рабочих. "Наш народ пуще всего обхождение ценит, ласку". - Изобилие Постного рынка (уже не представимое нам), разнообразие постного стола. "Великая кулебяка" на Благовещение. Сбитень с мёдом и инбирём, лучше чая. Русские блюда, давно теперь забытые, тьма-тьмущая закусок и сладостей, все виды их.

А в последней части, "Скорби": ушиб и болезнь отца. "После тяжкой болезни всегда, будто, новый глаз, во всё творение проникает". Хорошая баня, для лечения, с мастерами парки: "Бболесь в подполье, а вам на здоровье. Вода скатится, бболесь свалится". Благословение детей перед смертью. Соборование. - "Когда кто помирает, печей не топят"; "первые три дня душа очень скорбит от разлуки с телом и скитается как бесприютная птица". На ногах у покойника - "босовики" с нехожеными подошвами. Гроб несут на холстинных полотенцах. Поминальный звон. Поминовенный обед.

Чбудная книга, очищает душу. Богатое многоцветье русской жизни и православного мировосприятия - в последние десятилетия ещё неугнетённого состояния того и другого. И - то самонастоящее (слово автора), чтбо и было Москвой, - чего уже нет, мы не видели и никогда не увидим.

Немало слов Шмелёва я включил в свой Словарь. Вот ещё несколько:

На подвбар; - примбан (м. р.); - топлая лужа;

Прижбарки (мн. ч.); - рбадование; - чвокать зубом;

На соблбаз; - не завиствуй; - увбозливый;

Поглуббеть; - залюбованье; - подгбанивают;

Настбойный; - в предшедшем году;

Не обзеленись (об траву);

Духотрясение;

Нищелюбивый;

Дрязгуны;

Онукивать лошадь;

Бырко (о течении воды).

Тема детства в повести И. Шмелева «Лето Господне»

Цель:

1. Определить, как происходит формирования нравственного начала в человеке, становление души.

2. Осознать роль семьи, близких и простых людей в формировании души ребенка.

3. Осмыслить влияние христианских праздников на мальчика.

5. Исследовать средства художественной выразительности.

И Шмелев – талантливый писатель русского зарубежья, прославившийся такими произведениями, как «Человек из ресторана», «Богомолье», «Лето Господне». Последнее из них было написано автором в годах во Франции, куда по приглашению Бунина писатель вместе с женой в 1922 году после расстрела сына чекистами выехал за границу. Жил вначале в Германии, затем во Франции. Умер в 1950 году от сердечного приступа и похоронен на на русском кладбище в Сент-Женевьев-де-Буа.

«Лето Господне» - произведение мемуарно-биографического жанра. Писатель повествует «Из дали лет о детстве, Москве, России». Критик В. Курбатов считает, что Шмелев «догадался спастись от одиночества и изгнания возвращением в плоть детства», поэтому для него воспоминания детства – это и связь с потерянной родиной, и тоска по ушедшему быту дореволюционной России, обычаям, традициям, и память о дорогих и близких людях, и, может быть, надежда вновь увидеть родной край, землю, людей. Повесть делится на три части: «Праздники», «Радости», «Скорби».

Шмелев следует традиции русской литературы , тех ее писателей, кто рассказал о своих детских впечатлениях, считая, что они основа духовного роста. Это такие произведения, как «Детские годы Багрова-внука» , «Детство Темы» -Михайловского, «Детство» , «Жизнь Арсеньева» И. Бунина, «Детство» М. Горького.

2. Анализ повести (гл. «Чистый понедельник», «Троицын день», «Крещение»).

Почему главы имеют такие названия?

(В «Чистом понедельнике» действие происходит накануне Пасхи, в главе «Троицын день» описывается один из самых нарядных праздников христианства – День Святой Троицы, отмечаемой православной церковью в воскресенье восьмой недели после Пасхи. В пересказе Горкина Ванечка слышит библейское предание о троице Ветхозаветной: «Авраам Троицу в гости принимал…» (На иконе А. Рублева отражен библейский сюжет о том, как ветхозаветному патриарху Аврааму и его жене Саре явился бог Яхве, принявший облик трех ангелов, которых супруги приняли в своем доме.) Троицын день – это и праздник почитания земли.

Глава «Крещение» повествует о празднике, в котором прославляется обряд крещения Иисуса Христа Иоанном Крестителем на реке Иордан. Отмечается этот праздник православной церковью 19 января , он именуется еще и Богоявлением, так как в момент крещения Бог отец возгласил с небес и Святой Дух в виде голубя слетел на Иисуса. После освящения воды в водоеме с произнесением тропаря «Во Иордане крещаюся Тебе… верующие для очищения грехов окунались в прорубь («иордань»).

Из чьих уст узнаем мы о православной Руси?

(Повествование ведет мальчик Ваня.)

Что рассказывает нам мальчик о православных праздниках? Какими они предстают в восприятии ребенка? Какие чувства он испытывает накануне и во время религиозных праздников?

Работа в группах:

1 группа – «Чистый понедельник».

2 группа – «Троицын день».

3 группа – «Крещение».

(Мальчик искренне верит в Бога, поэтому для него православные праздники – это всегда тайна, святость. Ребенок вспоминает, что что во время Великого поста идет «стояние» - очищение души от грехов, поэтому он излучает «незабвенный, священный запах». Видится герою «за вереницею дней Поста Святое воскресенье, Радостная молитвочка». Ваня слышит плачущий и зовущий благовест, слышит, как колокол по грешной душе плачет. Ему становится страшно, он смотрит на распятие, видит, как мучается сын божий. Он не понимает, как Бог мог это допустить, чувствует во всем великую тайну.

Мальчик рисует очень колоритную картину празднования Троицына дня. Герой рад именинам земли. Он с нетерпением ждет, когда будет молиться на коленях в землю, о грехах. Ваня видит колоколенки, золотой куполок Храма Христа спасителя, «игрушечную Москву, а над ней золотые крестики». Вместе с героем читатель оказывается в церкви, доме, где пахнет зеленой рощей и благоухают живые цветы и березы.

Ребенок вспоминает и то, как совершается обряд крещения. Из кремля на реку идет крестный ход погружать Животворящий Крест в ердани, люди окунаются в нее, очищаются от грехов, ставят крестики во дворе, у образов истепляют свечи, запасаются крещенской водицей.)

Каким рисует мир ребенок? Какие средства художественной выразительности создают картину мира?

(В восприятии ребенка окружающий мир предстает цветным, разнообразным и шумным. Через звуки, краски, запахи передается его поэтичность, красота. Чаще всего это мир яркий, радостный («Троицын день», реже невзрачный, скучный, серый («Чистый понедельник»)

Природа одухотворена, одушевлена.)

Почему главному герою минувшее запомнилось так явственно? О ком вспоминает он с особым чувством и любовью?

(Впечатления семилетнего ребенка самые яркие и образные. Мальчик Ваня воспринимал и отражал мир через чувства любви и жалости, восхищения и удивления, радости и печали, грусти и тоски, страха и боязни. Ребенок жил в доме, где царила атмосфера спокойствия, доброжелательности, любви и христианской веры.

С особым чувством мальчик вспоминает отца Сергея Ивановича и старика Горкина. Для него отец – искренне верующий человек, соблюдающий православные праздники и обряды, прививающий и сыну уважение к духовным традициям семьи, ее святыням, к памяти предков. Мальчик видел, что отец постоянно в делах и заботах, что по характеру он строг, но справедлив, добр и щедр. Горкин объяснял Ване суть религиозных праздников, учил молитвам, водил в церковь, говорил о необходимости очищения души от всех грехов. С уважением и почтением относился мальчик к своим близким.)

Как вы думаете, каким вырастет Ванюша? В чем будет заключаться смысл его жизни?

(Шмелев - глубоко верующий человек, тонкий психолог. Он видит смысл своей жизни в служении родной земле, в поддержании обрядов, верований народа, в памяти о своих предках. Живя в эмиграции, он с ностальгическим чувством вспоминает в книге о родном доме, усадьбе: «И теперь еще, не в родной стране, когда встретишь невидное яблоко, похожее на грушовку запахом, зажмешь в ладони, зажмуришься – и в сладковатом и сочном духе вспомнится, как живое, - маленький сад, когда-то казавшийся огромным, лучший из всех садов, какие ни есть на свете, теперь без следа пропавший…»)

(Шмелев считает, что главная роль в становлении ребенка принадлежит семье, ее духовным традициям, святыням.)

Домашнее задание. Ответить на вопрос: «Что повлияло на мое становление?»

Его книги приковывают внимание буквально с первых строк. Причем кажется, что писатель как будто вовсе не обращает внимания на читателя. Он вовлекает его прямо в гущу происходящих событий, и уже всё, о чем ты читаешь, происходит непосредственно с тобой. Простыми словами он затрагивает самые отдаленные уголки нашего сердца и души. Речь идет о русском писателе Иване Шмелёве. В статье мы расскажем о его жизни и творчестве.

Иван Шмелёв: биография

Он родился 21 сентября 1873 года в Замоскворечье. Его семья была из купеческого сословия. У отца была плотничья артель и банные заведения. Семья жила очень хорошо, всего было вдоволь. В доме почитали и уважали религиозные традиции. Младшие беспрекословно слушались старших, уважали и любили друг друга. Читать и писать Ивана учила мать. Она знакомила его с лучшими произведениями русских классиков: Александра Пушкина, Льва Толстого, Николая Гоголя, Ивана Тургенева. Позднее он сам с удовольствием читал их книги.

В возрасте десяти лет Иван Шмелёв поступил в Московскую гимназию. Жесткая дисциплина отбивала желание учиться, несмотря на большие способности мальчика. Все свое свободное время он проводил за книгами и учебниками. Большое влияние на его творческий рост оказало творчество Александра Пушкина. Ещё в гимназии он начал пробовать писать. Это были небольшие рассказы, зарисовки из жизни и стихотворения.

В возрасте двадцати двух лет Иван Шмелёв женился. Его спутницей жизни стала Ольга Александровна Охтерлони. Она была очень серьезной и начитанной девушкой. В свадебное путешествие молодые отправились по святым местам Валаама.

• Любимые писатели Ивана Шмелёва - Лев Толстой, Александр Пушкин, Николай Лесков, Владимир Короленко.
• В детские годы большую часть времени проводил в общении с рабочими людьми. У них он учился познавать красоту и силу русской речи.
• На писательский труд Ивана Шмелёва благословил старец Варнава Гефсиманский во время свадебного путешествия по Валааму.
• Прожил в Париже 27 лет, хотя всем сердцем любил Россию, но в годы гражданской войны вынужден был её покинуть.
• Прах писателя был перевезён на родину и захоронен в Москве (Донской монастырь).

Начало творчества

Первое произведение Ивана Шмелёва было опубликовано в 1895 году. Это был рассказ "У мельницы". О чем это произведение? Мельник с женой разорили помещика и бесчестным путем овладели принадлежавшей ему мельнице. Но в конце, не выдержав своих злодеяний, заканчивают жизнь самоубийством. В своем рассказе Иван Шмелёв показал, что совершённое зло не даёт человеку жить спокойно. Возмездие обязательно наступит.

Через два года после опубликования рассказа вышла первая книга писателя "На скалах Валаама". Она была написана под впечатлением поездки в эти места. В ней прославлялся подвиг людей, населяющих эту святую землю. Но цензура заставила Ивана Шмелёва сильно изменить книгу, вырезав из неё целые куски. По их мнению, она несла в себе крамольные мысли. Шмелёв очень тяжело переживал, что из-за изменений книга утратила свою самобытность. Читатели прохладно приняли исправленный вариант, а Шмелёв на долгие годы оставил писательское мастерство.

Смена деятельности

Решив, что не стоит тратить свои силы и время на занятия литературой, Иван Шмелёв поступает в Московский университет на юридический факультет. Необходимо было получить профессию, чтобы содержать свою семью. Родился сын Сергей. В семье это был единственный и горячо любимый ребёнок.

После окончания университета Шмелёв служит налоговым инспектором. По роду своей деятельности ему приходится общаться с большим количеством людей, позднее эти встречи найдут своё отражение в его книгах.

Иван Шмелёв: книги

Революция 1917 года изменила жизнь писателя, но, несмотря на это, он всегда проявлял интерес к человеку, к его духовной жизни. Давайте вспомним лучшие произведения писателя:

• "Лето господне" (Иван Шмелев). Одна из самых светлых книг писателя. Глазами ребёнка показан уклад крестьянской и купеческой жизни. Шмелев мастерски воссоздаёт картины труда и быта России конца 19 века. Особое место в книге занимает описание праздников.
• "Солнце мертвых" (Иван Шмелев). Личные впечатления писателя от революции и Гражданской войны. Это трагическая книга о "красном терроре". Книга переведена на многие иностранные языки и считается одним из лучших творений автора.
• "Человек из ресторана". В повести показана драматическая судьба обычного человека. Официант Яков Скороходов каждый день терпит оскорбления и унижения от посетителей. Но именно его можно назвать Человеком с большой буквы слова, в отличие от других персонажей. Внутренний мир героя раскрыт глубоко и полно.
• "Пути небесные". Этот роман - последнее крупное произведение Ивана Шмелёва. Он посвятил его своей любимой жене. В образе главного героя - инженера Вейденгаммера - описан родной дядя Ольги Шмелёвой. Главная мысль романа, что душа обязательно должна пройти путем страданий, чтобы возродиться к новой жизни. Герои проходят трудный путь духовного развития.

Трагедия в семье. Эмиграция

События 1917 года потрясли душу Ивана Шмелёва. Хотя вначале он с удовольствием выступал на митингах и принимал идеи социалистов. Когда Иван Шмелёв увидел, что революция ломает человека и наносит сильный удар по его нравственности, он уезжает в Крым. Здесь в военной комендатуре служит у Врангеля его сын Сергей. Когда город был захвачен большевиками, Сергея арестовали, и через некоторое время он был расстрелян. Родители тяжело переживали смерть любимого ребёнка.

Через некоторое время было принято нелегкое решение об эмиграции. Сначала Иван Шмелев с женой жили в Берлине, а затем переехали в Париж. Писателю предстоит перенести ещё одну трагическую потерю - смерть жены. 24 июня 1950 года Иван Шмелёв скончался от сердечного приступа.

Вывод

Произведения Ивана Шмелёва обязательно надо читать и перечитывать, чтобы не зачерстветь душой. Его книги, как глоток холодной воды в жаркий день. Чем отличаются его книги? Любовью к России, её истории, укладу, верой в торжество добра и справедливости, гуманизмом, красотой духовных ценностей. Вклад этого замечательного русского писателя в историю мировой литературы ещё только предстоит оценить.

Класс: 8а, 8б

Тема: «И.С. Шмелев. Слово о писателе. Рассказ «Как я стал писателем» - воспоминание о пути к творчеству»

Цели: кратко познакомить учеников с личной и творческой биографией писателя; вызвать интерес к творческой работе; развивать навыки анализа текста, выразительного чтения и пересказа.

Ход урока

I Оргмомент

Здравствуйте! Проверьте свою готовность к уроку: на краю парты-дневник, тетрадь, учебник и пенал.

Запись числа и темы (Слайд 1).

«Шмелёв теперь - последний и единственный из русских писателей, у которого ещё можно учиться богатству, мощи и свободе русского языка. Шмелёв изо всех русских самый распрерусский…» (Слайд 2)

(Александр Иванович Куприн )

II Проверка домашнего задания

Где родился Иван Сергеевич Шмелев и о чем вспоминал впоследствии?

III Работа по теме урока

Шмелев Иван Сергеевич (Слайд 3) - известный русский писатель. В своем творчестве он отразил жизнь различных слоев общества, однако особенно сочувственно он изобразил жизнь "маленького человека".

Иван Сергеевич родился 21 сентября 1873 года. Он был из рода замоскворецких купцов. Тем не менее, торговля отца его мало интересовала. Отец, Сергей Иванович, содержал многочисленные бани и артель плотников. Семья Шмелева была старообрядческой, уклад в ней был своеобразный, демократический. Старообрядцы, как хозяева, так и простые работники, проживали дружной общиной. Они придерживались общих для всех правил, духовных и нравственных принципов. Иван Шмелев рос в атмосфере всеобщего согласия и дружелюбия. Он впитывал все самое лучшее в отношениях между людьми. Спустя годы эти детские впечатления отразились в его произведениях.

Домашним образованием Ивана Сергеевича занималась главным образом мать. Именно она приучила своего сына много читать. Поэтому Иван с детства был знаком с творчеством таких писателей, как Пушкин, Гоголь, Толстой, Тургенев и др. Изучение их продолжалось в течение всей его жизни. Биография его отмечена углублением литературных познаний. Иван Сергеевич с удовольствием читал книги Лескова, Короленко и др. В некотором смысле они стали его литературными кумирами. Конечно, при этом не прекращалось влияние на формирование будущего писателя произведений Александра Сергеевича Пушкина. Об этом свидетельствуют позднейшие произведения Шмелева: "Вечный идеал", "Заветная встреча", "Тайна Пушкина". Далее учится в шестой Московской гимназии (Слайд 4) . После её окончания, поступает в 1894 году на юридический факультет Московского университета. А затем, спустя 4 года, окончив его, проходит военную службу в течение 1 года и далее служит чиновником в глухих местах Московской и Владимирской губерниях.

Иван Шмелев дебютировал как автор в 1895 году. В журнале "Русское обозрение" был напечатан его рассказ "У мельницы". В этом произведении говорится о формировании личности, о пути человека к творчеству через преодоление жизненных трудностей, постижение судеб и характеров обычных людей .

После женитьбы отправился с молодой супругой (Слайд 5) на остров Валаам (Слайд 6) , где находятся древние монастыри и скиты, Шмелев Иван Сергеевич.

Книга очерков «На скалах Валаама» (1897), описывающая Валаамский монастырь с точки зрения светского туриста, была, по словам Шмелева, наивной, незрелой и не имела успеха у читателя. На 10 лет Шмелев отходит от писательского труда. Окончив в 1898 юридический факультет Московского университета, он служит чиновником в центральных губерниях России. «Я знал столицу, мелкий ремесленный люд, уклад купеческой жизни. Теперь я узнал деревню, провинциальное чиновничество, мелкопоместное дворянство», - скажет позднее Шмелёв.

Дореволюционные произведения Шмелева вдохновлены верой в земное счастье людей в радостном будущем, упованиями на социальный прогресс и просвещение народа, ожиданиями перемен в общественном строе России. Вопросы веры, религиозного сознания в это время мало занимают писателя: увлекшись в юности идеями дарвинизма, толстовства, социализма, Шмелев на долгие годы отходит от Церкви и становится, по собственному признанию, «никаким по вере». Однако уже в этот период явственно звучат в его произведениях очень важные для Шмелева темы страдания и сострадания человеку, которые станут определяющими во всем последующем творчестве.

Февральскую революцию изначально Шмелёв принимает восторженно и с энтузиазмом, как и многие его современники. Он едет в Сибирь, чтобы встретить политкаторжан, выступает на собраниях и митингах, рассуждает о «чудесной идее социализма». Но в скором времени Шмелёву приходится разочароваться в революции, он открывает для себя её чёрную сторону, видит во всем этом насилие над судьбой России. Октябрьский переворот он сразу не принимает и последующие её события повлекли за собой мировоззренческий перелом в душе писателя.

Во время революции Шмелёв уезжает с семьёй в Алушту, где покупает дом с участком земли. Осенью 1920 года Крым был занят красными частями. Трагичной оказалась судьба Сергея (Слайд 7) - единственного сына Шмелёва. Двадцатипятилетний офицер Русской армии, находясь в госпитале, был арестован. Несмотря на все усилия отца освободить Сергея, он был приговорён к смерти.

Это событие, а также пережитый его семьёй страшный голод в оккупированном городе, ужасы массовой резни, устроенной большевиками в Крыму в 1920-1921, привели Шмелёва к тяжёлой душевной депрессии.

Шмелёв не мог принять, когда гибнет всё живое вокруг, происходит повсеместный красный террор, зло, голод, озверение людей. В связи с этими переживаниями, писатель пишет эпопею «Солнце мёртвых» (1924), где раскрывает свои личные впечатления о революции и Гражданской войне. Шмелев рисует торжество зла, голод, бандитизм, постепенную утрату людьми человеческого облика. Стиль повествования отражает запредельное отчаяние, смятенное сознание рассказчика, который не в силах понять, как мог осуществиться такой разгул безнаказанного зла, почему вновь настал «каменный век» с его звериными законами. Эпопея Шмелева, с огромной художественной силой запечатлевшая трагедию русского народа, была переведена на многие языки и принесла автору европейскую известность.

Писатель тяжело переживал трагические события, связанные с революцией и военными событиями, и по приезде в Москву, он всерьёз задумывается над эмиграцией. В принятии этого решения активно участвовал И.А. Бунин, который звал Шмелёва за границу, обещая всячески помочь его семье. В январе 1923 года Шмелёв окончательно уехал из России в Париж, где прожил 27 лет.

Годы, проведённые в эмиграции, отличаются активной плодотворной творческой деятельностью. Шмелёв публикуется во многих эмигрантских изданиях: «Последние новости», «Возрождение», «Иллюстрированная Россия», «Сегодня», «Современные записки», «Русская мысль» и др.
И все эти годы Иван Сергеевич переживал разлуку с родиной. К России он возвращался в своем творчестве.

Самая известная книга Шмелева - «Лето Господне». Обращаясь к годам детства, Шмелев запечатлел мировосприятие верующего ребенка, доверчиво принявшего в свое сердце Бога. Крестьянская и купеческая среда предстает в книге не диким «темным царством», но целостным и органичным миром, полным нравственного здоровья, внутренней культуры, любви и человечности. Шмелев далек от романтической стилизации или сентиментальности. Он рисует подлинный уклад русской жизни не столь давних лет, не затушевывая грубых и жестоких сторон этой жизни, ее «скорбей». Однако для чистой детской души бытие открывается прежде всего своей светлой, радостной стороной. Существование героев неразрывно связано с жизнью церковной и богослужением. Впервые в русской художественной литературе столь глубоко и полно воссоздан церковно-религиозный пласт народной жизни. В психологических переживаниях, молитвенных состояниях персонажей, среди которых и грешники, и святые, открывается духовная жизнь православного христианина.

Смысл и красота православных праздников, обычаев, остающихся неизменными из века в век, раскрыты настолько ярко и талантливо, что книга стала подлинной энциклопедией русского Православия. Удивительный язык Шмелева органически связан со всем богатством и разнообразием живой народной речи, в нем отразилась сама душа России. И. А. Ильин отмечал, что изображенное в книге Шмелева - не то, что «было и прошло», а то, что «есть и пребудет… Это сама духовная ткань верующей России. Это - дух нашего народа». Шмелев создал «художественное произведение национального и метафизического значения», запечатлевшее источники нашей национальной духовной силы».

Живое соприкосновение с миром святости происходит и в примыкающей к «Лету Господню» книге «Богомолье» (1931), где в картинах паломничества в Троице-Сергиеву лавру предстают все сословия верующей России. Подвижническое служение «старца-утешителя» Варнавы Гефсиманского воссоздано Шмелевым с признательной любовью.

Шмелев страдал тяжелой болезнью, обострения которой не раз ставили его на грань смерти. Материальное положение Шмелева порой доходило до нищенства. Война 1939-45, пережитая им в оккупированном Париже, клевета в печати, которой недруги пытались очернить имя писателя, усугубляли его душевные и физические страдания.

Престарелого писателя обвиняли чуть ли не в сотрудничестве с нацистами (он публиковался в изданиях, которые потом стали считаться коллаборционистскими, однако вряд ли пожилой писатель мог разбираться в таких вещах). Но ведь Шмелёв всегда был добрым, сострадательным человеком. По воспоминаниям современников, Шмелев был человеком исключительной душевной чистоты, не способным ни на какой дурной поступок. Ему были присущи глубокое благородство натуры, доброта и сердечность. О пережитых страданиях говорил облик Шмелева - худого человека с лицом аскета, изборожденным глубокими морщинами, с большими серыми глазами, полными ласки и грусти.

В 1933 году уходит из жизни жена писателя. Шмелев тяжело пережил уход горячо любимой Ольги. Иван Сергеевич Шмелёв умер в 1950 году в результате сердечного приступа. Смерть писателя, так любившего монастырскую жизнь, стала глубоко символичной: 24 июня 1950 года, в день именин старца Варнавы, который ранее благословлял его «на путь», Шмелёв приезжает в русский монастырь Покрова Божией Матери в Бюсси-ан-От и в тот же день умирает.
Рассказывают, что писатель тихо сидел в трапезной монастыря, тихо заснул... и больше не проснулся. Говорят, такую смерть Господь посылает праведникам, много страдавшим при жизни...

Иван Сергеевич Шмелёв был похоронен на парижском кладбище Сент-Женевьев-де-Буа. В 2000 году было выполнено заветное желание Шмелёва: прах его и его жены перевезён на родину и погребён рядом с могилами родных в московском Донском монастыре.

Теперь перейдем непосредственно к работе над рассказом «Как я стал писателем».

Прокомментируйте начало рассказа (Первая фраза сразу отвечает на вопрос заглавия, весь рассказ раскрывает эту фразу. Лаконичное начало незамедлительно вводит читателя в творческую лабораторию писателя, приглашает к творчеству).

Какую роль в судьбе писателя сыграли детские впечатления?

Как воспринимали первые писательские опыты мальчика в гимназии?

Как изображены преподаватели гимназии – инспектор Баталин и словесник Цветаев? Какую роль они сыграли в судьбе Шмелева? (Баталин изображен иронически, сатирически. Это человек, которого близко нельзя подпускать к детям. Его характеризуют выразительные эпитеты, сравнения, оценочная лексика: «сухой», «тонкий костлявый палец с отточенным остро ногтем», «говорит сквозь зубы – ну прямо цедит! – ужасным, свистящим голосом»; «начал пилить со свистом», «показались зубки», «холодные глаза», «холодное презрение», «так улыбается лисица, перегрызая горлышко петушку». Этот «педагог» мог навсегда отбить охоту к творчеству у ребенка.

Шмелеву повезло с другим преподавателем. Его он называет полностью, по имени-отчеству: «Федор Владимирович Цветаев». Главное, что сделал Цветаев, - предоставил свободу творчества. Его характеристика контрастирует с характеристикой Баталина: «незабвенный», «посмеивающийся чуть глазом», «благодушно», «певуче читал». Он первым заметил и оценил в мальчике талант писателя. Шмелев плакал, когда хоронили учителя).

Как проявляется в рассказе характер самого автора? Какие чувства он испытывает? (Характер автора проявляется его мыслях и действиях. Он наделен незаурядной фантазией, независим, увлечен литературой, творчеством. Это благодарный человек – он вспоминает о своем учителе, который навсегда остался «в сердце». В описании событий, связанных с созданием первого рассказа «У мельницы», проявляется неуверенность в собственных силах, робость, а потом опьяняющее чувство счастья. Юный писатель испытывал благоговение перед искусством, понимал, что должен многое «сделать, многое узнать, читать, вглядываться и думать…», чтобы стать писателем).

IV Закрепление изученного

Рассказ назван «Как я стал писателем». Как вы думаете, к чему он ближе: к воспоминаниям, дневниковым записям, обычному рассказу?

Что открывал главный герой в людях? Что ему нравилось в них? Какими ему виделись в детстве окружающие предметы?

Как пришло к И.С. Шмелеву умение писать? Чем заканчивается рассказ? Почему главный герой почувствовал, что он «другой»?

В какое историческое время происходит становление писателя? По каким приметам мы можем об этом догадаться?

V Подведение итогов

Вспомните, какие чувства вы испытывали, когда писали свои первые сочинения?