В данной публикации мы рассмотрим самое главное из биографии Н.В. Гоголя: его детство и юность, литературный путь, театр, последние годы жизни.

Николай Васильевич Гоголь (1809 – 1852 гг.) – писатель, драматург, классик русской литературы, критик, публицист. Прежде всего известен своими произведениями: мистическая повесть «Вий», поэма «Мёртвые души», сборник «Вечера на хуторе близ Диканьки», повесть «Тарас Бульба».

Николай родился в семье помещика в селе Сорочинцы 20 марта (1 апреля) 1809 года. Семья была многодетной – у Николая в итоге было 11 братьев и сестёр, но сам он был третьим ребёнком. Обучение началось в Полтавском училище, после которого продолжилось в Нежинской гимназии, где будущий великий русский писатель посвящал время юстиции. Стоит отметить, что Николай был силён лишь в рисовании и русской словесности, а вот с другими предметами не заладилось. Пробовал он себя и в прозе – произведения получались неудачными. Сейчас это, пожалуй, сложно представить.

В 19 лет Николай Гоголь переехал в Петербург, где пытался найти себя. Работал он чиновником, но Николая тянул к творчеству – он пытался стать актёром в местном театре, продолжал пробовать себя в литературе. В театре у Гоголя дела шли не очень хорошо, а государственная служба не удовлетворяла всех потребностей Николая. Тогда он и определился – решил дальше заниматься исключительно литературой, развивать свои навыки и талант.

Первое произведение Николая Васильевича, которое было напечатано – «Басаврюк». Позже эта повесть была переработана и получила название «Вечер накануне Ивана Купала». Именно она и стала точкой отсчёта для Николая Гоголя, как писателя. Это был первый успех Николая в литературе.

Гоголь очень часто в своих произведениях описывал Украины: в «Майской ночи», «Сорочинской ярмарке», «Тарасе Бульбе» и др. И это не удивительно, ведь родился Николай на территории современной Украины.

В 1831 году Николай Гоголь стал общаться с представителя литературных кругов Пушкина и Жуковского. И это положительно повлияло на его писательскую карьеру.

Интерес к театру у Николая Васильевича никак не угасал, ведь его отец был известным драматургом и рассказчиком. Гоголь решил вернуться в театр, но уже как драматург, а не актёр. Его знаменитое произведение «Ревизор» было написано специально для театра в 1835 года, а через год – впервые поставлено. Однако зрители не оценили постановку и отрицательно отозвались о нём, из-за чего Гоголь решил уехать из России.

Николай Васильевич побывал в Швейцарии, Германии, Франции, Италии. Именно в Риме он решил заняться поэмой «Мёртвые души», основу которой придумал ещё в Петербурге. После завершения работы над поэмой Гоголь вернулся на родину и издал своё первым том.

Во время работы над вторым томом Гоголем овладел духовный кризис, с которым писатель так и не справился. 11 февраля 1852 года Николай Васильевич сжёг все свои наработки по второму тому «Мёртвых душ», похоронив тем самым продолжением поэму, а через 10 дней умер и сам.

краткое содержание других презентаций

История создания «Мёртвых душ». Обучение. Паломничество в Иерусалим. Рукопись 2-го тома. Божественная комедия. Мать. Ноздрёв. По аналогии с каким произведением средневекового поэта замыслил создать свою комедию Н.В.Гоголь. История. Проситель. Тарас Бульба. Жизнь и творчество Н.В.Гоголя. Душевный кризис. Звонкий и гармонический смех. Гоголь сжигает рукопись. Резкие и насмешливые отзывы. Коллежский советник.

«Биография Николая Васильевича Гоголя» - Детство. Член общества любителей российской словесности. Выбранные места из переписки с друзьями. Биография Николая Васильевича Гоголя. Мёртвые души. Вечера на хуторе близ Диканьки. История фамилии. История создания «Мертвых душ». Петербург в жизни Гоголя. Судьба в нежинской гимназии. Знакомство с Пушкиным. Последние дни. Комедия «Ревизор».

«Творчество и биография Гоголя» - А.Г.Венецианов. Прадед, Ян Гоголь. А.А.Иванов. Музыкальные деятели пытались досочинить и отредактировать оперу. Гоголь уезжает в Петербург. Пушкин стал издавать журнал «Современник». Первые свои лекции Гоголь прочел блестяще. Опера имела значительный успех. Евстратова. В.Е.Маковский. Оперу «Ночь перед Рождеством» написал Николай Римский-Корсаков. Гоголь родился в местечке Великие Сорочинцы. Горюнов.

«Страницы жизни и творчества Гоголя» - Отец. Опекун Гоголя. Сюжет. Период напряженной и трудной работы. Изучение трудов. Николай Васильевич Гоголь. Мать писателя. Гоголь. Словарь. Дом княгини Зинаиды Волконской. Гоголь приезжает в Москву. Петербург. Творение. Мёртвые души. Гоголь умер в своей последней квартире. Жуковский. Родился. Памятники Гоголю в Москве. Повесть "Тарас Бульба". Служит в департаменте уделов. 21 февраля 1852 года Гоголя не стало.

«Жизнь Н.В.Гоголя» - Сборники Гоголя. Рим. Детство Гоголя. Первые успехи. Жизнь Николая Васильевича Гоголя. Брак родителей писателя. Намеренье уйти в монастырь. Книга Гоголя. Могила Н.В. Гоголя. Атмосфера веры. Шинель. Смерть. Памятник Н.В. Гоголю в Риме. Новые стороны России. Последнее место земного обитания. Поиск своего дела. Гимназия. Мария Ивановна.

«Жизнь и творчество Н.Гоголя» - «Выбранные места из переписки с друзьями». Зрелое творчество Гоголя. Учится в Полтавском уездном училище. Гоголь пишет свои первые стихи. Диканский цикл. Признаки нового душевного кризиса. За рубежом. Николай Васильевич Гоголь. Очерк жизни и творчества Н. В. Гоголя. Сюжет «Мертвых души». Детские годы. «Ревизор». Гоголь прибыл в Петербург.

Сыну моему посвящаю

I

В полутемной тесной комнате, на полу, под окном, лежит мой отец, одетый в белое и необыкновенно длинный; пальцы его босых ног странно растопырены, пальцы ласковых рук, смирно положенных на грудь, тоже кривые; его веселые глаза плотно прикрыты черными кружками медных монет, доброе лицо темно и пугает меня нехорошо оскаленными зубами. Мать, полуголая, в красной юбке, стоит на коленях, зачесывая длинные мягкие волосы отца со лба на затылок черной гребенкой, которой я любил перепиливать корки арбузов; мать непрерывно говорит что-то густым, хрипящим голосом, ее серые глаза опухли и словно тают, стекая крупными каплями слез. Меня держит за руку бабушка, — круглая, большеголовая, с огромными глазами и смешным рыхлым носом; она вся черная, мягкая и удивительно интересная; она тоже плачет, как-то особенно и хорошо подпевая матери, дрожит вся и дергает меня, толкая к отцу; я упираюсь, прячусь за нее; мне боязно и неловко. Я никогда еще не видал, чтобы большие плакали, и не понимал слов, неоднократно сказанных бабушкой: — Попрощайся с тятей-то, никогда уж не увидишь его, помер он, голубчик, не в срок, не в свой час... Я был тяжко болен, — только что встал на ноги; во время болезни, — я это хорошо помню, — отец весело возился со мною, потом он вдруг исчез, и его заменила бабушка, странный человек. — Ты откуда пришла? — спросил я ее. Она ответила: — С верху, из Нижнего, да не пришла, а приехала! По воде-то не ходят, шиш! Это было смешно и непонятно: наверху, в доме, жили бородатые крашеные персияне, а в подвале старый желтый калмык продавал овчины. По лестнице можно съехать верхом на перилах или, когда упадешь, скатиться кувырком, — это я знал хорошо. И при чем тут вода? Всё неверно и забавно спутано. — А отчего я шиш? — Оттого, что шумишь, — сказала она, тоже смеясь. Она говорила ласково, весело, складно. Я с первого же дня подружился с нею, и теперь мне хочется, чтобы она скорее ушла со мною из этой комнаты. Меня подавляет мать; ее слезы и вой зажгли во мне новое, тревожное чувство. Я впервые вижу ее такою, — она была всегда строгая, говорила мало; она чистая, гладкая и большая, как лошадь; у нее жесткое тело и страшно сильные руки. А сейчас она вся как-то неприятно вспухла и растрепана, всё на ней разорвалось; волосы, лежавшие на голове аккуратно, большою светлой шапкой, рассыпались по голому плечу, упали на лицо, а половина их, заплетенная в косу, болтается, задевая уснувшее отцово лицо. Я уже давно стою в комнате, но она ни разу не взглянула на меня, — причесывает отца и всё рычит, захлебываясь слезами. В дверь заглядывают черные мужики и солдат-будочник. Он сердито кричит: — Скорее убирайте! Окно занавешено темной шалью; она вздувается, как парус. Однажды отец катал меня на лодке с парусом. Вдруг ударил гром. Отец засмеялся, крепко сжал меня коленями и крикнул: — Ничего, не бойся, Лук! Вдруг мать тяжело взметнулась с пола, тотчас снова осела, опрокинулась на спину, разметав волосы по полу; ее слепое, белое лицо посинело, и, оскалив зубы, как отец, она сказала страшным голосом: — Дверь затворите... Алексея — вон! Оттолкнув меня, бабушка бросилась к двери, закричала: — Родимые, не бойтесь, не троньте, уйдите Христа ради! Это — не холера, роды пришли, помилуйте, батюшки! Я спрятался в темный угол за сундук и оттуда смотрел, как мать извивается по полу, охая и скрипя зубами, а бабушка, ползая вокруг, говорит ласково и радостно: — Во имя отца и сына! Потерпи, Варюша! Пресвятая мати божия, заступница... Мне страшно; они возятся на полу около отца, задевают его, стонут и кричат, а он неподвижен и точно смеется. Это длилось долго — возня на полу; не однажды мать вставала на ноги и снова падала; бабушка выкатывалась из комнаты, как большой черный мягкий шар; потом вдруг во тьме закричал ребенок. — Слава тебе, господи! — сказала бабушка. — Мальчик! И зажгла свечу. Я, должно быть, заснул в углу, — ничего не помню больше. Второй оттиск в памяти моей — дождливый день, пустынный угол кладбища; я стою на скользком бугре липкой земли и смотрю в яму, куда опустили гроб отца; на дне ямы много воды и есть лягушки, — две уже взобрались на желтую крышку гроба. У могилы — я, бабушка, мокрый будочник и двое сердитых мужиков с лопатами. Всех осыпает теплый дождь, мелкий, как бисер. — Зарывай, — сказал будочник, отходя прочь. Бабушка заплакала, спрятав лицо в конец головного платка. Мужики, согнувшись, торопливо начали сбрасывать землю в могилу, захлюпала вода; спрыгнув с гроба, лягушки стали бросаться на стенки ямы, комья земли сшибали их на дно. — Отойди, Леня, — сказала бабушка, взяв меня за плечо; я выскользнул из-под ее руки, не хотелось уходить. — Экой ты, господи, — пожаловалась бабушка, не то на меня, не то на бога, и долго стояла молча, опустив голову; уже могила сравнялась с землей, а она всё еще стоит. Мужики гулко шлепали лопатами по земле; налетел ветер и прогнал, унес дождь. Бабушка взяла меня за руку и повела к далекой церкви, среди множества темных крестов. — Ты что не поплачешь? — спросила она, когда вышла за ограду. — Поплакал бы! — Не хочется, — сказал я. — Ну, не хочется, так и не надо, — тихонько выговорила она. Всё это было удивительно: я плакал редко и только от обиды, не от боли; отец всегда смеялся над моими слезами, а мать кричала: — Не смей плакать! Потом мы ехали по широкой, очень грязной улице на дрожках, среди темно-красных домов; я спросил бабушку: — А лягушки не вылезут? — Нет, уж не вылезут, — ответила она. — Бог с ними! Ни отец, ни мать не произносили так часто и родственно имя божие. Через несколько дней я, бабушка и мать ехали на пароходе, в маленькой каюте; новорожденный брат мой Максим умер и лежал на столе в углу, завернутый в белое, спеленатый красною тесьмой. Примостившись на узлах и сундуках, я смотрю в окно, выпуклое и круглое, точно глаз коня; за мокрым стеклом бесконечно льется мутная, пенная вода. Порою она, вскидываясь, лижет стекло. Я невольно прыгаю на пол. — Не бойся, — говорит бабушка и, легко приподняв меня мягкими руками, снова ставит на узлы. Над водою — серый, мокрый туман; далеко где-то является темная земля и снова исчезает в тумане и воде. Всё вокруг трясется. Только мать, закинув руки за голову, стоит, прислонясь к стене, твердо и неподвижно. Лицо у нее темное, железное и слепое, глаза крепко закрыты, она всё время молчит, и вся какая-то другая, новая, даже платье на ней незнакомо мне. Бабушка не однажды говорила ей тихо: — Варя, ты бы поела чего, маленько, а? Она молчит и неподвижна. Бабушка говорит со мною шёпотом, а с матерью — громче, но как-то осторожно, робко и очень мало. Мне кажется, что она боится матери. Это понятно мне и очень сближает с бабушкой. — Саратов, — неожиданно громко и сердито сказала мать. — Где же матрос? Вот и слова у нее странные, чужие: Саратов, матрос. Вошел широкий седой человек, одетый в синее, принес маленький ящик. Бабушка взяла его и стала укладывать тело брата, уложила и понесла к двери на вытянутых руках, но, — толстая, — она могла пройти в узенькую дверь каюты только боком и смешно замялась перед нею. — Эх, мамаша, — крикнула мать, отняла у нее гроб, и обе они исчезли, а я остался в каюте, разглядывая синего мужика. — Что, отошел братишка-то? — сказал он, наклонясь ко мне. — Ты кто? — Матрос. — А Саратов — кто? — Город. Гляди в окно, вот он! За окном двигалась земля; темная, обрывистая, она курилась туманом, напоминая большой кусок хлеба, только что отрезанный от каравая. — А куда бабушка ушла? — Внука хоронить. — Его в землю зароют? — А как же? Зароют. Я рассказал матросу, как зарыли живых лягушек, хороня отца. Он поднял меня на руки, тесно прижал к себе и поцеловал. — Эх, брат, ничего ты еще не понимаешь! — сказал он. — Лягушек жалеть не надо, господь с ними! Мать пожалей, — вон как ее горе ушибло! Над нами загудело, завыло. Я уже знал, что это — пароход, и не испугался, а матрос торопливо опустил меня на пол и бросился вон, говоря: — Надо бежать! И мне тоже захотелось убежать. Я вышел за дверь. В полутемной узкой щели было пусто. Недалеко от двери блестела медь на ступенях лестницы. Взглянув наверх, я увидал людей с котомками и узлами в руках. Было ясно, что все уходят с парохода, — значит, и мне нужно уходить. Но когда вместе с толпою мужиков я очутился у борта парохода, перед мостками на берег, все стали кричать на меня: — Это чей? Чей ты? — Не знаю. Меня долго толкали, встряхивали, щупали. Наконец явился седой матрос и схватил меня, объяснив: — Это астраханский, из каюты... Бегом он снес меня в каюту, сунул на узлы и ушел, грозя пальцем: — Я тебе задам! Шум над головою становился всё тише, пароход уже не дрожал и не бухал по воде. Окно каюты загородила какая-то мокрая стена; стало темно, душно, узлы точно распухли, стесняя меня, и всё было нехорошо. Может быть, меня так и оставят навсегда одного в пустом пароходе? Подошел к двери. Она не отворяется, медную ручку ее нельзя повернуть. Взяв бутылку с молоком, я со всею силой ударил по ручке. Бутылка разбилась, молоко облило мне ноги, натекло в сапоги. Огорченный неудачей, я лег на узлы, заплакал тихонько и, в слезах, уснул. А когда проснулся, пароход снова бухал и дрожал, окно каюты горело, как солнце. Бабушка, сидя около меня, чесала волосы и морщилась, что-то нашептывая. Волос у нее было странно много, они густо покрывали ей плечи, грудь, колени и лежали на полу, черные, отливая синим. Приподнимая их с пола одною рукою и держа на весу, она с трудом вводила в толстые пряди деревянный редкозубый гребень; губы ее кривились, темные глаза сверкали сердито, а лицо в этой массе волос стало маленьким и смешным. Сегодня она казалась злою, но когда я спросил, отчего у нее такие длинные волосы, она сказала вчерашним теплым и мягким голосом: — Видно, в наказание господь дал, — расчеши-ка вот их, окаянные! Смолоду я гривой этой хвасталась, на старости кляну! А ты спи! Еще рано, — солнышко чуть только с ночи поднялось... — Не хочу уж спать! — Ну, ино не спи, — тотчас согласилась она, заплетая косу и поглядывая на диван, где вверх лицом, вытянувшись струною, лежала мать. — Как это ты вчера бутыль-то раскокал? Тихонько говори! Говорила она, как-то особенно выпевая слова, и они легко укреплялись в памяти моей, похожие на цветы, такие же ласковые, яркие, сочные. Когда она улыбалась, ее темные, как вишни, зрачки расширялись, вспыхивая невыразимо приятным светом, улыбка весело обнажала белые крепкие зубы, и, несмотря на множество морщин в темной коже щек, всё лицо казалось молодым и светлым. Очень портил его этот рыхлый нос с раздутыми ноздрями и красный на конце. Она нюхала табак из черной табакерки, украшенной серебром. Вся она — темная, но светилась изнутри — через глаза — неугасимым, веселым и теплым светом. Она сутула, почти горбатая, очень полная, а двигалась легко и ловко, точно большая кошка, — она и мягкая такая же, как этот ласковый зверь. До нее как будто спал я, спрятанный в темноте, но явилась она, разбудила, вывела на свет, связала всё вокруг меня в непрерывную нить, сплела всё в разноцветное кружево и сразу стала на всю жизнь другом, самым близким сердцу моему, самым понятным и дорогим человеком, — это ее бескорыстная любовь к миру обогатила меня, насытив крепкой силой для трудной жизни. Сорок лет назад пароходы плавали медленно; мы ехали до Нижнего очень долго, и я хорошо помню эти первые дни насыщения красотою. Установилась хорошая погода; с утра до вечера я с бабушкой на палубе, под ясным небом, между позолоченных осенью, шелками шитых берегов Волги. Не торопясь, лениво и гулко бухая плицами по серовато-синей воде, тянется вверх по течению светло-рыжий пароход, с баржой на длинном буксире. Баржа серая и похожа на мокрицу. Незаметно плывет над Волгой солнце; каждый час всё вокруг ново, всё меняется; зеленые горы — как пышные складки на богатой одежде земли; по берегам стоят города и села, точно пряничные издали; золотой осенний лист плывет по воде. — Ты гляди, как хорошо-то! — ежеминутно говорит бабушка, переходя от борта к борту, и вся сияет, а глаза у нее радостно расширены. Часто она, заглядевшись на берег, забывала обо мне: стоит у борта, сложив руки на груди, улыбается и молчит, а на глазах слезы. Я дергаю ее за темную, с набойкой цветами, юбку. — Ась? — встрепенется она. — А я будто задремала да сон вижу. — А о чем плачешь? — Это, милый, от радости да от старости, — говорит она, улыбаясь. — Я ведь уж старая, за шестой десяток лета-вёсны мои перекинулись-пошли. И, понюхав табаку, начинает рассказывать мне какие-то диковинные истории о добрых разбойниках, о святых людях, о всяком зверье и нечистой силе. Сказки она сказывает тихо, таинственно, наклонясь к моему лицу, заглядывая в глаза мне расширенными зрачками, точно вливая в сердце мое силу, приподнимающую меня. Говорит, точно поет, и чем дальше, тем складней звучат слова. Слушать ее невыразимо приятно. Я слушаю и прошу: — Еще! — А еще вот как было: сидит в подпечке старичок домовой, занозил он себе лапу лапшой, качается, хныкает: «Ой, мышеньки, больно, ой, мышата, не стерплю!» Подняв ногу, она хватается за нее руками, качает ее на весу и смешно морщит лицо, словно ей самой больно. Вокруг стоят матросы — бородатые ласковые мужики, — слушают, смеются, хвалят ее и тоже просят: — А ну, бабушка, расскажи еще чего! Потом говорят: — Айда ужинать с нами! За ужином они угощают ее водкой, меня — арбузами, дыней; это делается скрытно: на пароходе едет человек, который запрещает есть фрукты, отнимает их и выбрасывает в реку. Он одет похоже на будочника — с медными пуговицами — и всегда пьяный; люди прячутся от него. Мать редко выходит на палубу и держится в стороне от нас. Она всё молчит, мать. Ее большое стройное тело, темное, железное лицо, тяжелая корона заплетенных в косы светлых волос, — вся она мощная и твердая, — вспоминаются мне как бы сквозь туман или прозрачное облако; из него отдаленно и неприветливо смотрят прямые серые глаза, такие же большие, как у бабушки. Однажды она строго сказала: — Смеются люди над вами, мамаша! — А господь с ними! — беззаботно ответила бабушка. — А пускай смеются, на доброе им здоровье! Помню детскую радость бабушки при виде Нижнего. Дергая за руку, она толкала меня к борту и кричала: — Гляди, гляди, как хорошо! Вот он, батюшка, Нижний-то! Вот он какой, богов! Церкви-те, гляди-ка ты, летят будто! И просила мать, чуть не плача: — Варюша, погляди, чай, а? Поди, забыла ведь! Порадуйся! Мать хмуро улыбалась. Когда пароход остановился против красивого города, среди реки, тесно загроможденной судами, ощетинившейся сотнями острых мачт, к борту его подплыла большая лодка со множеством людей, подцепилась багром к спущенному трапу, и один за другим люди из лодки стали подниматься на палубу. Впереди всех быстро шел небольшой сухонький старичок, в черном длинном одеянии, с рыжей, как золото, бородкой, с птичьим носом и зелеными глазками. — Папаша! — густо и громко крикнула мать и опрокинулась на него, а он, хватая ее за голову, быстро гладя щеки ее маленькими красными руками, кричал, взвизгивая: — Что-о, дура? Ага-а! То-то вот... Эх вы-и... Бабушка обнимала и целовала как-то сразу всех, вертясь, как винт; она толкала меня к людям и говорила торопливо: — Ну, скорее! Это — дядя Михайло, это — Яков... Тетка Наталья, это — братья, оба Саши, сестра Катерина, это всё наше племя, вот сколько! Дедушка сказал ей: — Здорова ли, мать? Они троекратно поцеловались. Дед выдернул меня из тесной кучи людей и спросил, держа за голову: — Ты чей таков будешь? — Астраханский, из каюты... — Чего он говорит? — обратился дед к матери и, не дождавшись ответа, отодвинул меня, сказав: — Скулы-те отцовы... Слезайте в лодку! Съехали на берег и толпой пошли в гору, по съезду, мощенному крупным булыжником, между двух высоких откосов, покрытых жухлой, примятой травой. Дед с матерью шли впереди всех. Он был ростом под руку ей, шагал мелко и быстро, а она, глядя на него сверху вниз, точно по воздуху плыла. За ними молча двигались дядья: черный гладковолосый Михаил, сухой, как дед; светлый и кудрявый Яков, какие-то толстые женщины в ярких платьях и человек шесть детей, все старше меня и все тихие. Я шел с бабушкой и маленькой теткой Натальей. Бледная, голубоглазая, с огромным животом, она часто останавливалась и, задыхаясь, шептала: — Ой, не могу! — Нашто они тревожили тебя? — сердито ворчала бабушка. — Эко неумное племя! И взрослые и дети — все не понравились мне, я чувствовал себя чужим среди них, даже и бабушка как-то померкла, отдалилась. Особенно же не понравился мне дед; я сразу почуял в нем врага, и у меня явилось особенное внимание к нему, опасливое любопытство. Дошли до конца съезда. На самом верху его, прислонясь к правому откосу и начиная собою улицу, стоял приземистый одноэтажный дом, окрашенный грязно-розовой краской, с нахлобученной низкой крышей и выпученными окнами. С улицы он показался мне большим, но внутри его, в маленьких полутемных комнатах, было тесно; везде, как на пароходе перед пристанью, суетились сердитые люди, стаей вороватых воробьев метались ребятишки, и всюду стоял едкий, незнакомый запах. Я очутился на дворе. Двор был тоже неприятный: весь завешан огромными мокрыми тряпками, заставлен чанами с густой разноцветной водою. В ней тоже мокли тряпицы. В углу, в низенькой полуразрушенной пристройке, жарко горели дрова в печи, что-то кипело, булькало, и невидимый человек громко говорил странные слова: — Сандал — фуксин — купорос...

Впечатления детства откладываются в подсознании человека на всю жизнь, и потом определяют поступки и отношения с людьми. Чтобы понять истоки творчества писателя, важно знать, какие люди окружали Гоголя, где прошло детство, где родился, кто были его родители и какие отношения были в семье. Об этом и пойдет речь в этой статье.

Отец Василий Афанасьевич

В родословной Гоголя в числе его предков было несколько личностей, оставивших след в истории. Со стороны отца род великого писателя восходит к полковнику, а затем и гетману казацкой дружины Остапу Гоголю, о котором упоминается в летописях 1655 года при описании битвы на Дрижиполе. Со стороны матери - к полковнику киевскому Антону Танскому, происходящему от известной польской фамилии.

Отец писателя обучался в Полтавской семинарии, но, как его предки, духовный сан не принял. Во время рождения сына Николая имел чин коллежского асессора. Выйдя в отставку, занимался только хозяйственной деятельностью и жил у себя в имении. Хутор Купчинский был подарен родителям дедом великого писателя и переименован по имени владельца - в Яновщину, а затем в Васильевку, которую частенько указывают как место, где родился Гоголь. Василий Афанасьевич был бесподобным рассказчиком, он щедро приправлял свои истории юмором, сочинял стихи, увлекался садоводством. От него сын Николай перенял страсть к садоводству - он очень любил весну, когда в садах и полях закипала работа. Отец писателя каждой аллейке в саду давал название, сооружал мостики и гроты.

Домашний театр

Писал Гоголь-отец и комедии, которые ставили в домашнем театре родственника Марьи Ивановны.

Кибинцы, имение Трощинского, занимают особое место в детстве писателя. Здесь находился один из культурных центров Полтавщины. Бывший министр юстиции Трощинский был одним из самых богатых и знатных людей Украины. В его доме хранилась обширная картинная галерея, коллекции золотых монет, оружия, в библиотеке было несколько тысяч томов. Гоголи были частыми гостями в имении экс-министра. Трощинский любил себя потешить, частенько устраивая забавы, не всегда безобидные. Очень любил украинские пьесы, которые писал Василий Афанасьевич, и песни. Когда пели «Чайку», закрывал лицо руками и плакал навзрыд. Все это видел трех-четырехлетний Николай: как человеколюбие уживалось с бесчеловечностью, цинизм с прямодушием, культура с дикостью. Эти противоречия можно выразить словами из повести Гоголя «Шинель»: «Как много в человеке бесчеловечья».

К сожалению, до наших дней дошли всего две комедии Гоголя-старшего. Николай Васильевич в одном из писем обратился к Марье Ивановне с просьбой выслать ему «папенькины малороссийские комедии» - «Собака-Вивця» и «Роман с Параскою». Под многими эпиграфами гоголевской «Майской ночи» и «Сорочинской Ярмарки» подписано «Из малороссийской комедии». Очевидно, это отрывки из сочинений Василия Афанасьевича. Можно сказать, что Гоголь с раннего возраста был окружен творческой атмосферой, а первые уроки сценических приемов получил под крышей родного дома. Кибинцы находились недалеко от села, где родился Н. В. Гоголь, но они занимают особое место в гоголевском детстве не только как культурный центр, повлиявший на его мировоззрение, но и образ хозяина имения, точнее, модель судьбы и поведения Трощинского проявятся в двух произведениях писателя.

Мать Марья Ивановна

Интересна и история женитьбы родителей писателя. Тихий и мечтательный Василий увидел у соседей Косяровских годовалую девочку и понял, что это «она». Тринадцать лет он «следил» за своей избранницей «во все возрасты» ее детства. Когда она гуляла, то всегда слышала музыку, которая провожала ее до самого дома. Нетрудно догадаться, что «это был он», вспоминала мать писателя. Надо ли говорить, что будущий муж очаровал Марью Ивановну? Но она была совсем ребенком, и в свои 14 лет решилась на замужество лишь после вмешательства своей тетки. С каждым днем она привязывалась к своему мужу все больше, а он в своей красавице-жене и вовсе души не чаял, называя ее трогательно Белянкою за необычайно белый цвет кожи.

Но не все было в семье безоблачно. Мнительная, с врожденной наклонностью к предчувствиям, Марья Ивановна была крайне подозрительна. Бывало, ее впечатлительность достигала болезненного состояния. Страхами, беспокойствами и недобрыми предчувствиями сопровождались ее мысли о муже и детях. Марье Ивановне постоянно казалось, что их подстерегает что-то ужасное. Видимо, эти страхи передались и сыну Николаю. В мальчике рано пробудился обостренный интерес к таинственному и страшному. В то же время семья Гоголей была глубоко религиозной, в одном из писем матери писатель советовал, как сестре Лизе нужно внушить правила религии, говорить, что Бог все видит, рассказывать о будущей жизни, описывая всеми красками те радости, которые ждут праведных. Ему ясно представлялось, что ни один его поступок, ни одно слово не укроются от Всевышнего, все будет взвешено и повлечет награду или наказание. Эти впечатления и убеждения гулким эхом отозвались и в творчестве Гоголя.

Никоша

Николай Гоголь стал долгожданным ребенком. Несколько детей, родившиеся в семье до его появления, не доживали даже до месяца. В ожидании новых родов Марья Ивановна уехала в Сорочинцы, где и родился Гоголь в доме знаменитого врача М. Я. Трахимовского. В Диканьке, ближайшем к Васильевке селении, в Николаевской церкви мать молилась о сохранении жизни ее ребенку и дала обет: если у нее будет сын, то назовет его Николаем, в честь Николая-чудотворца. Мальчик родился 20 марта 1809 года.

О первых годах жизни писателя сведений немного. Известно, что мальчик был очень слаб, и за его жизнь долго опасались. Из села Сорочинцы, где родился Гоголь, в родную Васильевку ребенка перевезли в двухмесячном возрасте. Никоша, как ласково называли Николая Васильевича в семье, рос впечатлительным и сметливым мальчиком. К пяти годам он выучил алфавит и разбирал слова. В этом же возрасте, под влиянием отца, пристрастился к стихотворству. Василий Афанасьевич частенько задавал сыновьям темы для стихотворных импровизаций.

Вечера на хуторе

Родные места, те, где вырос и где родился, Николай Гоголь очень любил. В первых сочинениях писатель изобразил многое, что окружало его в детстве. Небольшая Васильевка была центром общественности всех близлежащих деревень. Врожденное красноречие и редкий комизм Василия Афанасьевича, его ум и гостеприимство, привлекали сюда соседей. Самые настоящие вечера на хуторе в Васильевке переместились писателем в местечко «близ Диканьки». Здесь Гоголь и увидал этих оригиналов, неистощимых деревенских балагуров, которых изобразил потом в своих предисловиях к повестям Панька Рудого. Читаешь их, и не только слышишь малоросский говорок и интонацию собеседников, но и видишь лица рассказчиков, и чувствуешь запах пирогов со сметаною, и аромат медовых сот.

Малороссия

Быт малороссийских помещиков в большинстве своем был довольно прост. О красоте и комфорте здесь не было и речи: глиняные полы, покрытая соломой крыша, «поющие» двери. С особой любовью обрисовал Гоголь места, где родился, и родную природу. Это он сам вглядывался в темную майскую ночь и наблюдал, как теплая, ласковая осень лелеет посевы. Несмотря на то что ранние произведения несколько «проигрывают» более поздним сочинениям писателя, не угасает интерес к вечерам на хуторе, пьесам в «Арабесках» и «Миргороде», потому что за их картинами стоит сам писатель.

Из казачьего рода

С детства Николай Васильевич всматривался во все окружающее его. Он родился в стране, славной произведениями и песнями, которые каждым словом задевали воображение. В краю, где летний день упоителен и роскошен, а ночное небо сияет месяцем и звездами. В стране, где казачка просит Всевышнего собрать вздохи любви, как цветы, к изголовью милого, а бандуристы выводят чудные песни про иное время, когда казачество было в славе. Поэзия страны, где родился Гоголь, коренным образом повлияла на будущего писателя и автора «Тараса Бульбы».

Кроме того, писатель родился в семействе, отделенным всего лишь одним поколением от знаменитых казацких походов. От деда он слышал еще свежие, яркие и живые предания о славных временах. В повести о «Пропавшей грамоте» автор говорит, что «за радость «падет на сердце», когда слышишь о том, что «давно-давно деялось на свете» - «как будто залез в прадедовскую душу». По всем рассказам и повестям Гоголя, не говоря уже о «Тарасе Бульбе», разбросаны черты старинной Малороссии, как будто писатель и вправду видел сквозь «прадедовскую душу» своего предка Остапа Гоголя. Как видно из этой статьи, первые впечатления Гоголя, обстоятельства его детства, окружающая его природа и люди повлияли на развитие его таланта, наполнив его душу живыми, цветистыми материалами.

Родина писателя

На Полтавщине свято чтят память о своем знаменитом земляке, о том, кто приумножил славу родного края и оставил добрый след в сердцах многих людей. Первый музей был открыт в Сорочинцах, в доме, где родился Николай Васильевич Гоголь. Во время войны здание было разрушено, но в 1951 году восстановлено, правда, без сохранения оригинальной планировки. А вот в селе Гоголево, бывшая Васильевка, усадьба, где провел Н. В. Гоголь детские и юношеские годы, была восстановлена по рисункам, фотографиям, воспоминаниям и письмам современников. Родительский дом, рабочий кабинет писателя, интерьеры гостиной, спален и столовой - все рассказывает о его жизни и творчестве. Сохранился и вековой сад с прудами и романтическим гротом на берегу.

Детство свое Гоголь провел в родном гнезде Васильевке-Яновщине, Полтавской губернии. Васильевку, крепостное поместье средней руки, окружали необразимые украинские степи, богатые сочными, острыми травами, пышными цветами, дичью, зверьем. Некогда по этим степям вместе со свободными ветрами, с грозовыми тучами гуляла буйная казацкая вольница, гремевшая набегами, грабежами, разбоем, песнями. Вольницу эту давным-давно смирили русские цари, разделив Украину между панами - помещиками и подчинив им целиком потомков своенравных запорожцев.

Кто были эти паны-помещики, откуда они пришли, по каким правам и заслугам владели они черноземными нивами и крепостными, о том история хранит лишь смутные и далеко недостоверные предания. Права и заслуги помещиков чаще всего были очень сомнительны. Примером тому может послужить родословная Гоголя.

Известно, что некогда жил полковник подольский Остап Гоголь. Верой и правдой Остап служил гетману Дорошенке, а после Дорошенки Яну Собескому (1624–1696), - удачно воевал с турками и даже получил титул гетмана. О нем Кулиш, автор «Записок о жизни Н. В. Гоголя» рассказывает: «Что было с ним потом и какая смерть постигла этого, как по всему видно, энергического человека, летописи молчат. Его боевая фигура, можно сказать, только выглянула из мрака, сгустившегося над украинской стариною, осветилась на мгновенье кровавым пламенем войны и утонула снова в тумане».

Является ли этот рубака предком Гоголей - Яновских, - неизвестно, но обычно их перечисляют в таком порядке: помянутый Остап, Прокопий - польский шляхтич, Ян - польский шляхтич, Демьян - священник, Афанасий - секунд-майор, дед Гоголя и Василий, коллежский асессор, отец Гоголя. Родословная пестрая, в ней много неизвестностей и странностей.

Предполагают даже, что Гоголь был происхождения духовного, дворянства же впервые добился его дед Афанасий, вступив в удачную любовную переписку с дочерью магната Лизогуба, Татьяной. Предусмотрительно собрав золотые и серебряные вещи, Татьяна бежала из родительского дома и повенчалась с удачливым поповичем. От братьев Татьяны он получил в приданое несколько десятков крестьянских дворов и дворянство. В этом и состояла заслуга духовного академика пред отечеством.

Когда родился Гоголь, Васильевка имела около полутораста крестьянских душ и тысячу десятин земли. Село было расположено меж двумя отлогими холмами. Вид Васильевка имела обычный для тогдашней Украины: избы, крашенные в белую и желтую краску, тополя, сады с темными вишнями и наливными яблоками, огороды, плетни, гумна.

Впереди села каменная церковь с зеленой крышей, окруженная кирпичной оградой. Далее располагались: панский одноэтажный деревянный дом, направо флигель, налево людские строения: двор. Сад, пруды, поля. В саду, запущенном, густо усаженном липами, акациями, около деревянной беседки - грот с большим камнем у входа; здесь любил играть ребенком Гоголь.

Жизнь в Васильевке, как и повсюду в поместьях некрупного достатка была «скромной и уединенной»: «низменная буколическая жизнь».

Выражалась она прежде всего в праздности. Хозяйство велось на крепостных, натуральных началах. Крестьяне содержали панов, их дворню, приживалов и приживалок. Как обращались с крепостными? В отрывке «И.Ф.Шпонька и его тетушка» помещик Сторченко, угощая Шпоньку, перед которым стоял лакей с блюдом, упрашивал: «Иван Федорович, возьмите крылышко, вон другое, с пупком! Да что же вы так мало взяли! Возьмите стегнышко! Ты что ж разинул рот с блюдом? Проси! Становись, подлец на колени! Говори сейчас: „Иван Федорович, возьмите стегнышко“ - „Иван Федорович, возьмите стегнышко!“ - проревел , став на колени официант с блюдом».

Помещикам жилось привольно, крестьянам куда хуже. Шенрок - один из биографов Гоголя - находит положение крестьян в то время тяжелым:

«Материальное и экономическое положение крестьян было в большинстве случаев бедственное: их жилища, несмотря на известную любовь малороссиян к чистоте и опрятности, часто поражали крайней нищетой; скота у крестьян было крайне недостаточно; среди крестьянского населения свирепствовали болезни, причем наиболее ужасным бичом являлись болезни венерические, - по словам одного путешественника, - сделавшиеся почти национальной украинской болезнью. Везде дома - хижины, трубы на них хворостяные, иногда связанные соломой». При таком устройстве домов было удивительно, как еще не выгорели все города и деревни. На расстоянии полтысячи верст ни одного лекаря, ни одного доктора: даже в городах врачебный персонал часто совсем отсутствовал.

В то же время помещики разрешали себе «всевозможные развелечения и удовольствия, не исключая и весьма предосудительных и греховных, вроде соблазнительных отношений к своим крепостным девушкам, красы которых нередко служили также предметом угощения заезжих соседей… Вообще, как и в других местностях России, помещики в Украине купались в блаженстве счастья и изобилия, отчасти погружаясь в грязную тину разврата». («Материалы для биографии Гоголя», том II, стр. 47–49).

А надо еще прибавить, что Шенрок - один из самых ограниченных и благонамеренных «верноподданных»!

Паны-помещики в хозяйстве свое обычно не вникали. Этим занимались управляющие, приказчики, войты. «Приказчик», соединившись с войтом, обкрадывали немилосердно. Они завели обыкновение входить в господские леса, как в свои собственные, наделывали из них множество саней и продавали их на ближайшей ярмарке; кроме того, все толстые дубы они продавали на сруб для мельниц соседним казакам… («Старосветские помещики»).

Но барщина, оброки доставляли помещикам всякого прибытка еще в таком изобилии, что его вполне хватало для утробной жизни. Было много солений, сметаны, коржиков, птицы, свинины. Сбыт был совсем ограниченный. Крестьянское добро в панских чуланах и амбарах гнило, прокисало. Отсюда - обжорство, хлебосольство.

Гостеприимство поддерживалось и потому еще, что жилось до одурения скучно. Панское хозяйство являлось самостоятельным миром, и что происходило за его пределами, узнавалось от заезжих родичей, да от знакомых. Разговоры, впрочем, велись чаще всего самые житейские: об обедах и ужинах, о распущенности дворовых девок и мужиков, о том, что с ними нет сладу и что чем дальше, тем хуже живется.

Не без причины велись такие разговоры. В этот застойный мир уже врывалась новая беспокойная жизнь. Приказчик и войт, продавая дубы, сани, муку, надо полагать, не всегда прятали деньги чулок или в заветную кубышку, но понемногу скупали у обедневших помещиков пахотную землю, лесные участки, входили в силу и начинали теснить старосветских помещиков.

Спокойная жизнь нарушалась этими «дектярями» и «торгашами». Город, ярмарки, чиновники, взятки, закладные, купчие тоже нарушали «буколическую жизнь». Новшества, казалось, шли откуда-то издалека, со стороны. Напоследок же появлялся «страшный реформатор» и спускал имение, доставшееся по наследству, - с поспешностью, как бы даже необычайной.

Понятно, что каждая Васильевка со своими обитателями имела при общей схожести и свои отличительные черты. В частности, отец Гоголя, Василий Афанасьевич, по своему умственному развитию был выше окружающих его панов. Он получил образование в полтавской духовной семинарии, служил в почтамте, рано вышел в отставку и с тех пор жил деревенской жизнью. Он обладал даром веселого рассказчика и к нему часто съезжались гости.

Неподалеку от Васильевки, в Кибинцах коротал свой век богатый родственник - вельможа Трощинский, бывший министр юстиции, из бывших казачков. Василию Афанасьевичу приходилось исполнять у него обязанности управляющего, режиссера, артиста. Он заботился о развлечениях скучающего магната, ставил спектакли, писал сам пьесы и разыгрывал их. Его пьесы до нас не дошли. Известно, впрочем, содержание его комедий «Роман и Параська» и «Собака Вивця» Гоголь воспользовался ими в своих «Вечерах на хуторе».

Мать Гоголя, Мария Ивановна, урожденная дворянка Косяровская, вышла за Василия Афанасьевича четырнадцати лет, Василий Афанасьевич был старше ее почти вдвое. Про свою семейную жизнь Мария Ивановна сообщает:

«Жизнь моя была самая спокойная; характер у меня и у мужа был веселый. Мы были окружены добрыми соседями. Но иногда на меня находили мрачные мысли. Я предчувствовала несчастья, верила снам. Сначала меня беспокоила болезнь мужа. До женитьбы у него два года была лихорадка. Потом он был здоров, но мнителен…».

Мария Ивановна отличалась сильно повышенной впечатлительностью, религиозностью и суеверностью. Суеверен был и Василий Афанасьевич. Суеверием дышит его рассказ, как он женился на Марье Ивановне: будто бы во сне явилась ему божья матерь и показала на некое дитя. Позже в Марии Ивановне он и узнал это самое дитя.

Религиозность и суеверия поддерживались натурально-крепостным укладом. Производительные силы крепостного хозяйства были чрезвычайно низки; человек чувствует повсюду свою зависимость от стихийных сил природы, олицетворяет их и преклоняется пред ними. Индивидуальность человека в крепостном обществе тоже невысока, род довлеет надо всем. Это тоже увеличивает религиозность. В свою очередь, и политический строй укрепляет веру в бога-вседержителя, господина всех сил.

По-видимому, и Василий Афанасьевич и Мария Ивановна к своим крепостным относились сравнительно человечно, но это нужно понимать с поправкой на то темное время. Крепостная душа рассматривалась как вещь, которой можно располагать по личному произволу хозяина. В доме покровителя и «благодетеля» Трощинского содержались шуты. Некоему заштатному «духовному отцу» Варфоломею, нечистоплотному пьянице, ради потехи припечатывали к столу сургучом бороду и заставляли выдергивать по волоску.

При другой забаве в огромную бочку с водой бросались золотые: их получал тот, кому удавалось в одежде достать все брошенные монеты, что случалось, кстати сказать, довольно редко. Унизительные забавы! А ведь Трощинский считался одним из самых просвещенных людей своего времени. Что же подумать о панах-помещиках, менее просвещенных, совсем непросвещенных, каких было большинство? Или, может быть, чем просвещеннее барин, тем хуже?

Николай Васильевич Гоголь родился в марте 1809 года. Точно дата рождения его неизвестна. Сам Гоголь праздновал его 19 марта. До него Мария Ивановна имела двух детей, но они родились мертвыми. Появился на свет Гоголь в Сорочинцах, куда Мария Ивановна отправилась в ожидании родов. Николай рос хилым, болезненным, впечатлительным ребенком. Его мучили страхи; уже тогда он узнал угрызения совести.

А. О. Смирнова в своей «Автобиографии» рассказывает со слов Гоголя, как однажды он остался один среди полной тишины. «Стук маятника был стуком времени, уходящего в вечность». Тишину эту нарушила кошка. Мяукая, она осторожно кралась к Гоголю. Ее когти постукивали о половицы, ее глаза искрились злым зеленым светом. Ребенок сначала прятался от кошки, потом схватил ее, бросил в пруд и шестом стал ее топить, а когда кошка утонула, ему показалось, что он утопил человека, он горько плакал, признался в проступке отцу. Василий Афанасьевич высек сына. Только тогда Гоголь успокоился.

Кошка, напугавшая в детстве Гоголя, встретится потом в «Майской ночи», в ее образе мачеха будет подкрадываться к падчерице с горящей шерстью, с железными когтями, стучащими по полу. Встретиться она и в «Старосветских помещиках», серая, худая, одичалая она насмерть напугает Пульхерию Ивановну. Это воспоминание прекрасно передает детские страхи Гоголя.

Другой рассказ Гоголя из его детства касается таинственных голосов.

«Вам, без сомнения, когда-нибудь случалось слышать голос, называющий вас по имени, когда простолюдины объясняют так: что душа стосковалась за человеком и призывает его; после которого следует неминуемо смерть. Признаюсь, мне всегда был страшен этот таинственный зов. Я помню, что в детстве я часто его слушал, иногда вдруг позади меня кто-то явственно произносил мое имя. День обыкновенно в это время был самый ясный и солнечный; ни один лист в саду на дереве не шевелился, тишина была мертвая , даже кузнечик в это время переставал, ни души в саду; но, признаюсь, если бы ночь самая бешеная и бурная, со всем адом стихии, настигла меня одного среди непроходимого леса, я бы не так испугался ее, как этой ужасной тишины, среди безоблачного дня. Я обыкновенно тогда бежал с величайшим страхом и занимавшимся дыханием из саду, и тогда только успокаивался, когда попадался мне навстречу какой-нибудь человек, вид которого изгонял эту страшную сердечную пустыню» («Старосветские помещики»).

Таинственные голоса - это легкие галлюцинации слуха; их слышат в детстве многие, испытывая при этом не жуткое ощущение, а скорее любопытство. Гоголь испытывает страх. Обращает внимание на то, что уже тогда, ребенком, он ощущает мертвую тишину и даже «страшную сердечную пустыню ».

Болезненная предрасположенность к страхам укреплялась рассказами старших о том, что «боженька накажет», об аде и мучениях грешников, о дьяволе и нечистой силе.

Гоголь сообщает в одном из писем к матери:

«Я помню: я ничего в детстве сильно не чувствовал, я глядел на все, как на вещи, созданные для того, чтобы угождать мне. Никого особенно не любил, выключая только вас, и то только потому, что сама натура вдохнула это чувство. На все я глядел бесстрастными глазами; я ходил в церковь потому, что мне приказывали, или носили меня; но стоя в ней, я ничего не видел, кроме риз, попа и противного ревения дьячков. Я крестился потому, что видел, что все крестятся. Но один раз, - я живо, как теперь, помню этот случай, - я просил вас рассказать мне о страшном суде, и вы мне, ребенку, так хорошо, так понятно, так трогательно рассказывали о тех благах, которые ожидают людей за добродетельную жизнь, и так разительно, так страшно описали вечные муки грешников, что это потрясло и разбудило во мне чувствительность, это заронило и произвело впоследствии во мне самые высокие мысли». (Письма, I, 260).

Детскую религиозность, ожидания вечных мук Гоголь сохранил во всю свою жизнь. Под конец эти настроения необыкновенно усилились и осложнились, но всегда в них было что-то наивное и примитивное. В этом, как и во многом другом, религиозность Гоголя отличается от религиозности Достоевского и Толстого; в ней больше древнего, чем современного, больше суеверия, чем веры, больше боязни возмездия и наказаний, чем нравственного чувства.

По всем воспоминаниям о Гоголе - ребенке видно, что он рано стал резко выделять себя из окружающей обстановки и противопоставлять ей себя. Его помыслы, его чувства более, чем это обычно бывает, обращались на себя. Естественно поэтому, что Гоголь ясно помнит всякие страхи, но мы ничего не знаем, что видел Гоголь в родной деревне, в крестьянском быту. Повышенную, даже болезненную сосредоточенность на себе вольно и невольно поддерживали в нем и родители. Хотя Василий Афанасьевич и прибегал иногда «для вразумления» к лозе, но вместе с тем и сильно баловал сына. Еще больше баловала его мать.

Мир ребенка - живой мир. Недаром Гейне говорил, что дети помнят, как он были деревьями и цветами и поэтому способны понимать их. На ранних ступенях своего детства ребенок даже еще и не анимист, он не разделяет мир на живое и мертвое, на тело и душу. Для него все живое, все двигается, ничто не покоится. Для него нет зеленого куста «вообще», а есть вот этот куст, вот это дерево. Мир его конкретен. В детском мире Гоголя поражает наличие чего-то неживого, мертвого. В нем много тревожного, неблагополучного: подстерегают несчастья, мучает совесть, тоска, скука, тишина. Гоголь чутко воспринимает вещи и людей, но всегда только в отношении к себе.

…А жизнь уже крадется кошкой с зелеными злыми глазами: о них, об этих глазах, всю жизнь будет писать художник.

Но покуда речь идет только о темных пятнах. Мир Гоголя все еще детский мир. В нем преобладает свежесть восприятия, радость бытия, рост, сила. Припомним чудесное, может быть, лучшее из всего написанного Гоголем, лирическое отступление, каким начинается шестая глава «Мертвых душ»:

«Прежде, давно, в лета моей юности, в лета невозвратно мелькнувшего моего детства, мне было весело подъезжать в первый раз к незнакомому месту: все равно, была ли то деревушка, бедный уездный городишко, село ли, слободка, любопытного много открывал в нем детский любопытный взгляд. Всякое строение, все, что носило только на себе впечатление какой-нибудь особенности , все останавливало меня и поражало… О, моя юность! О, моя свежесть!»

Гоголь указывает в этом отступлении отличительное свойство не только детского мира, но и мира художника: видеть все в «особенностях», в частности, в подробностях, в осязательной телесности. Его привлекает не средне-общее, а конкретное: покрой сюртука, деревянные ящики с гвоздями, с серой, желтевшей вдали, с изюмом и мылом, «дворовая девка в монистах, мальчик в толстой куртке».

Этот яркий детский мир Гоголь отразил в своих ранних произведениях, Кулиш вполне справедливо пишет:

«В первых своих произведениях Гоголь нарисовал многое, что окружало его в детстве, почти в том виде, как оно представлялось в глазах его. Тут еще не было художественного слияния в одно предметов, разбросанных по целому миру и набранных поэтической памятью в разных местах и в разные времена . Поэтому, его „Вечера на хуторе“ и некоторые пьесы в „Миргороде“ и „Арабесках“, при всей незрелости своей, имеют для нас теперь особенный интерес…

Поющие двери, глиняные полы и экипажи, дающие своим звяканьем знать приказчику о приближении господ, - все это должно было быть так и в действительности Гоголевского детства, как оно представлено им в жизни старосветских помещиков. Это никто другой, как он сам , вбегал прозябнув в сени, хлопал в ладоши и слышал в скрипении двери: „батюшки, я зябну!“. То он вперял глаза в сад, из которого глядела сквозь растворенное окно майская темная ночь, когда на столе стоял горячий ужин и мелькала одинокая свеча в старинном подсвечнике». (Кулиш. Записки, I).

Очень любил ребенок-Гоголь вещи, ручки, пеналы, перочинные ножи, краски, охотно ткал на гребенке пояски.

Рано научился читать и писать. Обучение происходило под наблюдением Василия Афанасьевича. Он сам задавал сыновьям, старшему Николаю и младшему Ивану, сочинения на разные сельские темы. Мальчиком Гоголь принимал участие в театральных постановках отца и помогал ему. Для подготовки в школу был нанят семинарист.

Капризный, себялюбивый, неуравновешенный, даже болезненный, Гоголь-ребенок соединял в себе богатую восприимчивость к «особенностям», ко всему телесному, с мечтательностью, с разными страхами. Однако, тихая деревенская обстановка, обилие зелени, здоровый воздух, достаток давали перевес бодрому и положительному. Но чем же тогда заменить их?

Из книги Неделин автора Толубко Владимир Федорович

1. ДЕТСТВО На левом берегу реки Вороны, в нескольких километрах от впадения ее в Хопер, раскинулся уездный городок Борисоглебск. Возник он в середине XVII века как сторожевой пункт.Здесь, в Борисоглебске, 9 ноября 1902 года у рабочего Ивана Николаевича и Марии Ефимовны

Из книги Творческий путь Михаила Булгакова автора Яновская Лидия Марковна

Из книги Гоголь автора Воронский Александр Константинович

ДЕТСТВО Детство свое Гоголь провел в родном гнезде Васильевке-Яновщине, Полтавской губернии. Васильевку, крепостное поместье средней руки, окружали необразимые украинские степи, богатые сочными, острыми травами, пышными цветами, дичью, зверьем. Некогда по этим степям

Из книги Моя жизнь автора Ганди Мохандас Карамчанд

II Детство Мне было около семи лет, когда отец переехал из Порбандара в Раджкот, где был назначен членом раджастканского суда. Я поступил в начальную школу. Хорошо помню эти дни и даже имена и привычки учителей, обучавших меня. Но мне почти нечего сказать о своих занятиях

Из книги Франсуаза Саган автора Ваксберг Аркадий Иосифович

Детство «Через пятнадцать лет, немного пресыщенную, меня потянет к привлекательному человеку, также слегка утомленному жизнью. Мне нравится воображать лицо этого человека. У него будут такие же маленькие морщинки, как у моего отца…» Знойным летом 1953 года Франсуаза

Из книги Духовный путь Гоголя автора Мочульский Константин Васильевич

2 Детство Гоголь происходил из старинного малороссийского рода, временно уклонившегося в католичество. Его прадед, уже православный, был священником. Дед, Афанасий Демьянович, - бурсак, «на кондиции» похитивший дочь помещика Лизогуба, Татьяну Семеновну, и получивший

Из книги Страсти по Чайковскому. Разговоры с Джорджем Баланчиным автора Волков Соломон Моисеевич

Детство Баланчин: Чайковский больше любил мать, чем отца. Уже когда он был взрослым, то все еще не мог говорить о ней без слез. Она умерла от холеры, когда Чайковскому было всего четырнадцать лет. Это была незаживающая рана на всю жизнь. И как мы знаем, смерть от холеры стала

Из книги Поздняя повесть о ранней юности автора Нефедов Юрий Андреевич

Детство Человек не может выбирать, где и когда ему родиться, выбирать своих родителей - все это дарует ему его судьба. Взрослея и осмысливая окружающий мир, он радуется и изо всех сил старается занять в нем место, соответствующее складывающимся впечатлениям и постепенно

Из книги Танкисты Великой Отечественной (сборник) автора Лоза Дмитрий Федорович

Детство Я родился 9 января 1924 года в г. Оса Пермской области, на Советской улице. Дом, в котором потом прошло мое детство, так там и стоит. Помню, как сестра ведет меня за руку по колее, наезженной телегами. Мы поднимаемся по ступенькам в дом, а там плотники еще не закончили

Из книги Это мое автора Ухналев Евгений

Детство Довольно сложно вспоминать свое детство, особенно хронологически, когда тебе за восемьдесят. Я почти ничего не помню, даже зрительно… Я был болезненным ребенком, к тому же время было очень тяжелое, голодное. Помню, что до войны было голодно, да и после всегда было

Из книги Воспоминания автора Андреева-Бальмонт Екатерина Алексеевна

Детство Бальмонт был тихим, созерцательным ребенком. С раннего детства он обожал - в полном смысле этого слова - природу. Десять лет, проведенных в деревне, в саду, среди полей и лесов, наложили неизгладимый отпечаток на все его дальнейшее мышление и чувствование.Еще

Из книги Триумвират. Творческие биографии писателей-фантастов Генри Лайон Олди, Андрея Валентинова, Марины и Сергея Дяченко автора Андреева Юлия

Детство Г. Л. Олди – это не просто арифметическая сумма Громова и Ладыженского. Но и отнюдь не личность, хотя у нас давно чешутся руки написать «автобиографический» роман о маленьком Генри и периодах его взросления. Городок Вестон-Супер-Мэр, семья

Из книги О пережитом. 1862-1917 гг. Воспоминания автора Нестеров Михаил Васильевич

Детство Фэнтези – это что-то глубоко юное, свободное, светлое, романтичное, лишенное скептицизма. Не всегда удается ощутить, подхватить… Из книги Михаила Назаренко «Реальность чуда» О книгах Сергея и Марины Дяченко. В то время, когда Сергей Дяченко постигал на пятом

Из книги Ванга. Величайшая пророчица XX века автора Соколов Борис Вадимович

Из книги Прикосновение к идолам автора Катанян Василий Васильевич

ДЕТСТВО Ванга (Вангелия Пандева Гуштерова, урожденная Димитрова) появилась на свет в македонском городке Струмица на территории Османской империи (ныне Струмица входит в состав Республики Македонии) 31 января 1911 года в семье крестьян Панде и Параскевы Сурчевых. Они были

Из книги автора

Детство Она родилась в 1891 году в Москве, в еврейской семье. Отец ее Урий Каган был присяжным поверенным, работал юрисконсультом в австрийском посольстве, а также занимался «еврейским вопросом» - проблемами, связанными с правом жительства евреев в Москве. Мать Елена